Клирики – подвижники

У отца Илии в больнице Евангелисмос был уютный уголок для человека отчаявшегося, уставшего от жизни. Каждый день с четырех до десяти вечера батюшка с великим терпением подавал изобильные врачевания впадшим в разбойники, прижигая и помазуя бальзамом души. Каким бы усталым он ни был, никогда не отказывался выслушать человека. Сидя в епитрахили на своем «электрическом стуле» (как он его называл), с таким видом внимал кающемуся, будто именно его он ожидал на исповедь.

Чего только ни слышал этот «киоск», который он устроил в углу церкви Благовещения! Чтобы приходящим было легче исповедоваться, он написал небольшую брошюрку. На обложке ее был изображен Господь, стучащийся в дверь, у которой нет ручки снаружи: «Почему не открываешь Ему?» В утренние часы он каждый день обходил палаты больных – утешал, исповедовал, помогал оставленным. Много раз можно было видеть его, с бумажками в руках переходящего из кабинета в кабинет, чтобы получить для брошенных заключение об инвалидности, даже и для святогорских келлиотов и скитян. Он подвигал больных к исповеди без напора и давления, хорошо зная «искусство из искусств» – духовное пастырство. Если видел, особенно у тех, кто носит рясу, упорное пребывание в грехе, то становился непреклонным. Его ценил и уважал персонал больницы.

Позже отца Илию «добровольно-принудительно» сделали епископом. И угас очаг в больнице Евангелисмос. Очень многим не хватало его литургий, простых и кратких проповедей, а особенно – благодати исповеди. Тогда я услышал, как говорил один христианин: «Потеряли мы нашу опору».

Как епископа его потом отстранили, ибо не могли вынести истинного монаха при своем высочайшем дворе. Украшениями его митры были простота, доступность, приветливость, любовь к богослужению и, что самое важное, отцовство. Он не оставлял тебя в пасти волка, но действовал, поднимал тревогу, чтобы тебя вызволить. Его называли грубым и суровым, потому что он ни в чем не отступил от своих правил. Отец Илия останется в списке архиереев известным бедностью своих облачений, которые были сшиты из самых дешевых на церковном рынке тканей.

Были у него и другие духовные украшения, о которых нельзя умолчать. Он предпочитал всему милосердие. Много раз выплачивал чужие долги по найму, чтобы люди не потеряли жилище. Вместе с отцом Матфеем содержал пансион для бедных студентов.

Еще одно украшение – дух ученичества, который он сохранил до глубокой старости. Чтобы его монастырь жил в соответствии с основами монашества, а не по его собственным понятиям, он спрашивал совета, как малое дитя.

После своего изгнания он не остался без дела. Вернулся в исповедальню и великим трудом основал женский монастырь, где собрал своих духовных дочерей, которые до сего дня непритворно и без лукавства свидетельствуют о Христе. Они не приняли новшеств, но пребыли верными традициям отца Илии, как он в точности перенял их от старца Амфилохия Макриса.

После продолжительной болезни отец Илия упокоился в своей обители. Ему посвящена целая книга воспоминаний.

Господь в Своей молитве просит, чтобы мы пребыли в Его любви. Некоторым людям благой Бог не позволяет вырасти, Он оставляет их детьми, чтобы они пребыли в любви Его. Они действительно возлюблены Христом во всё время своей жизни.

Одним из таких любимцев Господних был отец Георгий. Лицо его светилось невинностью, а глаза сияли, как у младенца, который только что проснулся в своей колыбели. Его вопросы были даже не детскими, он как будто только сейчас появился на свет и не знал ничего из того, что происходит в эти дни.

Во время исповеди у него осознаёшь, что значит снисхождение. Сначала думаешь: «И этому дитяти я буду исповедаться?» Но потом всё-таки умягчается твое сердце и ты предаешь себя невинности старца: «Что могу скрыть в этой встрече? Я нашел друга, чтобы поговорить, и буду перед ним умничать?»

Он слегка ослаблял веревку, чтобы ты, рванувшись внезапно, не порвал ее своей тяжестью. А в конце натягивал ее, чтобы ты не уклонился во грех. И вот, уже привязанный к старцу, как лодка к кораблю в стародавние времена, ты пересекаешь мысленное море.

Его быстро взял Господь, – «да не злоба изменит помышление его» (Прем. Солом. 4:11), – ведь он достиг цели: видеть лице Бога Иаковля.

Он был полной противоположностью тем, о которых говорилось ранее. Суровый от природы, он не вмещал обращение «батюшка». Когда шагал этот мускулистый выходец из Гидры¹⁷, земля содрогалась под его ногами. Отец десяти или даже более детей, он умел держать вожжи в руках. Юнга на кораблях Саронического залива в годы святителя Нектария, он хорошо усвоил портовый язык и в случае необходимости пускал его в дело, как жнец серп.

Его направили на приход в храм Святой Троицы на улице Кифисии. Но когда он увидел, что другой священник совершает свое служение без благоговения и страха Божия, то попросил перевода в больничный храм, чтобы служить одному. Ему говорили:

– В больнице не бывает ни крестин, ни венчаний. У тебя много детей, голодать будешь.

– А вы что предлагаете? Чтобы я его заклал, как Илия студных жрецов?

Персонал больницы был из «шуих», безбожники от первого до последнего. Гражданская война еще не кончилась.

– Слава Богу, давшему мне крепость. И я не боялся, а иначе бы меня вышибли оттуда, – говорил он, посмеиваясь. – Приходилось быть очень внимательным, чтобы не уволили.

И продолжал свой рассказ: «Самым большим испытанием было достать хлеб насущный. Осень 1948 года. За целую неделю никто даже не приблизился, чтобы поставить свечку или принести масло для лампад. Вот и погасли лампады у святых бессребреников. В субботу вечером допоздна ожидал в исповедальне. С улицы доносился шелест листьев, гонимых по тротуару сухим северным ветром, а шагов слышно не было. Время от времени я поглядывал в окно. Никто не проходил. Говорил сам себе: «Как пойду домой? Какими глазами буду смотреть на матушку? Всю неделю ничего не приносил». Я встал на колени, обнял ноги распятого Христа; мне нечего было сказать Ему. Было уже поздно, и надо было уходить. В тот момент, когда я поворачивал ключ в двери, какая-то женщина крикнула из темноты:

– Отец Анастасий! Отец Анастасий! Подожди, не закрывай. Умерла моя мать, и я тебе оставлю три тысячи на сорокоуст¹⁸.

Я вернулся. Стал на колени перед Распятием и так благодарил, как никогда. Даже за жену и детей так не благодарил. Пошел, накупил всего. Стол ломился. Отдавая свертки, говорил матушке:

– Вот тебе, ворчунья, за твои слезы.

Эта трудная неделя принесла в дом великую милость Божию».

Перед этим же Распятием, где постоянно молился отец Анастасий, преклонял колени и исповедающийся. Внешность и манеры о. Анастасия говорили ясно, что здесь не до шуток. Это была настоящая операция, только без скальпеля. Ничего нельзя было скрыть – ветхое и новое, всё выходило наружу само собой.

Был знойный август, и я говорю ему:

– Больше не могу. Плоть перешла грань моего терпения.

Он схватил меня за руку, сжал ее крепко, так что выступили вены, и спросил со слезами:

– Сынок, что здесь течет?

– Кровь, – говорю.

– Неверно. Грех, сынок. Приходи завтра утром причащаться. Буду служить для тебя.

Эти духовники благодатным образом охлаждали пещь огненную, не разжигая утихших страстей.

В самом неблагополучном районе Афин, на улице Менандра, есть храм святителя Афанасия, подворье монастыря Божией Матери Хрисолеондиссы на Эгине. Там служил иеромонах Тимофей. Когда Бог раздавал простоту, она как будто ему одному вся досталась.

Для человека с рынка, шагающего по гнилым доскам, он был надежной опорой. Каждый день служил вечерню и литургию. Певчими были простые люди, которым нравилось петь, потому как они этого не умели. Молодые, которые им подпевали, стали впоследствии монахами.

Как-то я был на Литургии Преждеосвященных Даров. В смиренном свете лампад звучал один сильный пророческий глас: «Приготовьтесь, христиане, идет Царь Славы».

Многие труждающиеся и обремененные полюбили службы в этой церковке. Сам образ отца Тимофея с афинского базара – неуловимый, трудно описуемый – удерживал грешников и радовал благочестивых. В его лице люди видели Ангела. Складной стульчик отца Тимофея, сидя на котором он исповедовал, был ближе бедным и неученым. Сделав покупки на неделю на оптовом рынке, они проходили и через простенькую епитрахиль отца Тимофея.

Сколько раз в субботу вечером я заставал исповедующихся в церковке, полной сумок с покупками. Огонь в очаге отца Тимофея поддерживали посты, ночные литургии, молитвы, а не академическое богословие с его мнениями и сомнениями. Поэтому и труба этого очага была невысокой и незаметно дымила на глазах многих.

От своих трудов он построил с помощью верующих знаменитый старческий дом. После операции на сердце служил еще несколько лет, пока не переселился в обитель, уготованную Господом на небесах для любящих Его.

И еще один авва свидетельствовал в те дни о Страстях и Воскресении Христовом – отец Афанасий Хамакиотис в храме Божией Матери Нерандзиотиссы в Маруси¹⁹. Он поддерживал благочестие афинян, особенно высших слоев, в середине прошлого века. Это был крепкий ствол, который, омываемый потоками благодати, непрестанно пускал ветви святоотеческого богословия.

Эти отцы не дали из себя ни прозорливцев, ни чудотворцев. Они спустились на поприще и, сражаясь вместе с народом, водрузили оружие победы над кознями бесов. Они сохранили традиции прежних батюшек. Нестриженные, ненадушенные, смиренномудрые, они жили в скудности. В делах церковных у них не было оговорок «я думаю», «я полагаю», «по моему мнению», «я бы сделал так». Это было доброе продолжение традиций отца Николая Планаса²⁰. Они не перекраивали и не перешивали, но продолжали так, как приняли.

Я познакомился с отцом Афанасием в церкви Успения в Бале. Он сказал мне:

– Сядь здесь, рядом со мной. Я тебе исповедаю мой грех и мою боль. Мой грех – то, что я, никогда в жизни не проходивший подвиг послушания, взыскую этого от других. Поэтому, когда требую монашеского послушания, сам стыжусь, поскольку не знаю этого подвига. Сердце мое ущемляется. Теперь, читая подвижнические книги и сознавая, какое воздаяние приносит послушание, я понимаю, чего лишился, и глубоко скорблю. Теперь, в старости, я как малое дитя: только что проснулся и вижу, что потерял я в начале своего монашеского жития. Поэтому и говорю себе постоянно: «Тоже мне монах, молчи уже». Особенно сокрушаюсь, читая отеческие комментарии к Посланию филиппийцам: Христос нас спас не потому, что учил, творил чудеса, распялся и воскрес, а потому, что «был послушлив даже до смерти» (Флп. 2:8). Куда мне до этого величия?.. Где сладость отсечения воли?..

Упокоился и похоронен отец Афанасий в соборе монастыря, им основанного. И те, кто его знал, и те, кто о нем слышал, поклоняются его могиле и чтут его память. О нем составлен целый том воспоминаний.

Не возведению владычных хором, с креслами и мягкими сиденьями, с роскошными умывальниками и зеркалами, на которые с изумлением показывают пальцами, а служению порабощенному народу предал себя всецело епископ Севастиан. Всё до последней драхмы истощал он, чтобы помочь несчастным людям. Их он воспевал, на них глядел, они были в мыслях его, и когда он засыпал, и когда просыпался. Чем чаще повторяли ему: «Забудьте черный Северный Эпир²¹», тем жарче горело сердце его, чтобы осветить людям путь к свободе.

Один знакомый епископ говорил мне:

– Зачем благословенный Севастиан изводит себя, когда всё уже умерло?

Когда я передал эти слова владыке Севастиану, он ответил:

– Отец игумен, на умерших является сила Христова. А мы именно эту силу хотим показать миру – силу, воскрешающую мертвых. В этом месте никто не умер, все живут и ожидают воскресения. Пусть даже и голые кости Северного Эпира. Найдут на них плоть и жилы и скоро запоют: «Христос воскресе и Северный Эпир воскресе».

С владыкой Севастианом я познакомился в годы своего игуменства в Прусу. Он попросил у нас частицу мощей святого Иоанна Коницкого, мощи которого хранятся в этом монастыре. Его посещение, наша встреча с ним – самые приятные воспоминания в моей жизни. Если бы я узнал его раньше, не ведаю, куда бы я поехал: на Патмос или на высокие горы Северного Эпира вслед за ним.

У этого владыки был пасхальный вид. Его взгляд возбуждал в душе моей такие чувства, что я сразу же видел перед собой Христа, Который уловляет меня в Свои сети и приносит мир и тишину. И это не было пристрастием, я совсем немного виделся с ним. Владыка Севастиан, как никто другой, способствовал очищению моего сердца. Бедный, непритязательный, уважительный, искренним, спокойный, кроткий, подвижник, смиренный, мужественный, дерзновенный, пламенный, неустанный труженик на ниве Божией – в Церкви.

Трижды приезжал он в бедный Дохиарский монастырь, несколько раз мы праздновали вместе Успение в обители Моливдоскепастос, разделяли трапезу в уютном детском интернате при Митрополии, обменивались духовным опытом в тени кипарисов в обители, радовались встрече друг с другом. Незадолго до его смерти я оказался рядом с ним, лежащим на одре болезни. На его погребение мне выпала честь стать проповедником его величия. Теперь это слово я предаю бумаге.

«Высокопреосвященные епископы, честные пресвитеры, начальствующие и верный народ Божий, вот уже два дня, как сообщают по всем каналам, церковным и мирским, и уста всех повторяют вполголоса: «Упокоился владыка Коницкий, Севастиан». И благие со слезами в сердце говорят: «Не дожил, чтобы увидеть исполнение своей мечты». А другие добавляют: «Это удел великих. Разве дожил Ригас Фереос²² до освобождения Греции? Или Моисей вошел в Землю обетованную?» Но, как говорил один монах: «Всё-таки семя упало, и кто знает, что будет делать Бог».

Неусыпное око Северного Эпира, с мольбою и прошением взиравшее на Бога и на людей, уже закрылось, чтобы открыться в светлейшем, невечернем, блистательном свете Царствия Небесного. Уста Иеремии больше не оплакивают многострадальный Северный Эпир и не возвещают его мучения миру, но ходатайствуют перед Богом лицом к лицу – Начальнику мира о мире и освобождении многострадальной земли.

Хранитель этого отраднейшего края погребается сегодня, в разгар зимы, и Бог праведно воздает Своему верному труженику, претворяя в светлую весну этот день, потому что празднует Пасху всякий приходящий к нему. Много страниц можно исписать не о том, каким он должен был быть, но о легендарной, героической, святоотеческой личности покойного старца Севастиана. Я же как монах-святогорец в своем приветственном слове сосредоточусь на опыте своего личного общения с ним.

Владыка Севастиан был богато одарен от Бога и в личностном и в духовном плане. И, слава Богу, преумножил десять талантов и сделал из них сто. Жил бедно, скромно, непритязательно. Став архиереем, не надмевался. Поэтому у меня было такое чувство, что он являет в миру монашество. Его присутствие воодушевляло и услаждало не только нас, монахов и клириков, но и мирских. У него были типичные черты святых – бедность и смирение, которые являются самым надежным путем в Царство Небесное.

Помимо дара учительства, которым изобилует наша эпоха благодаря широкому распространению образования, у него был и редкий дар отцовства. Очевидно, что прежде чем стать отцом, он был послушным сыном. Как отец, он сумел в этой трудной и забытой многими влиятельными лицами области собрать выдающихся делателей и настоящих героев в винограднике Божием и держать их около себя без ропота и помыслов, в хорошем состоянии и духовном плодоношении. Около него каждый чувствовал тепло и близость, не нарушая границ почтения. В нем было истинное благородство, и ты рядом с ним, сам того не желая, становился маленьким отпрыском рода аристократов духа. Он не подавлял никого ни своим чином, ни своими дарованиями. Отходил в сторону, чтобы проявились способности меньшего.

Он родился, чтобы страдать за народ, врученный ему Церковью. С рождения и до смерти он видел знаки страдания. Радовался в страданиях и становился человеком странного, иного жития.

Каждый, отходя от него, уносил в душе своей тишину и желание вскоре снова увидеть его. Мы все, расставаясь с ним, благодарили Господа, всё еще хранящего в Церкви источающие прохладу источники.

Сильный правитель, особенно с большой властью, – это обычно человек жесткий, непреклонный, неуступчивый. Во владыке Севастиане неожиданным образом соединились лидер и любящий отец, мягкий и кроткий. Но об этом лучше могут сказать его сотрудники и народ, который жил рядом с ним.

Для нас, так называемых низших клириков и монахов, особенно для молодых, нуждающихся в примере для подражания, ищущих поддержку и плечо, на которое мы могли бы опереться, смерть митрополита Севастиана – это великая потеря. Действительно, хотим мы того или нет, определенные лица, где бы они ни находились, являются как бы призывом для нас, клириков и монахов. Клирики-подвижники, слыша о епископе, что он аскет, исполненный апостольской ревности, что он сжимает кулаки против миродержца века сего, черпают из этого примера силу и дерзновение и для своего подвига. Если святитель Иоанн Златоуст, сетуя, писал о своем времени: «Где слезы Ефрема Сирина? Где великие подвижники и учители Церкви?» – то мы разве не имеем права сказать: «Где Амфилохии и Филофеи²³? Где Порфирии²⁴ и Иаковы²⁵? Где Паисии²⁶ и Севастианы, к которым стекались люди, как жаждущие олени, и только их светлый взгляд утишал боль и помазывал бальзамом души?» Как не восплачем, и не восскорбим, и не возрыдаем о нашем духовном лишении и сиротстве, и особенно в то время, когда Закон обессилел и Евангелие упразднилось.

Коница, у тебя будут владыки, но такого, как Севастиан, уже не будет. Он – один из пророков и мучеников, которых нам Бог посылает раз в триста лет. Не потому, что Он скуп, а потому, что их трудно найти. Народ Божий, проси Господа, чтобы просветил иерархов и чтобы они послали делателя трудолюбивого и самоотверженного на это царское поле, который стал бы не надменным властелином, но рачительным хозяином, собирающим тебя в ограду Церкви. Чтобы страдал за всех и за каждого в отдельности. Радуйся, старче Севастиане, в недрах святых Патриархов. Радуйся, добрый пастырю, со святыми пастырями Церкви. Радуйся, смиренный и скромный монаше, в лике от века преподобных отцев. Радуйся, служителю таинства безпорочный, иже до последняго часа глаголивый: «Горячо желаю совершить Литургию, очень мне ее не хватает». (И действительно, Причастие – не что иное, как горячее стремление к Богу, по евангельскому учению.) Радуйся, учителю и делателю воздержания и правды. Радуйся, любы крестная и волею мучениче Христов. Радуйся, вождю и наставниче эллинов.

Благодарим тебя за всё, чему ты нас научил, за благой твой пример, за мир и любовь, которые ты нам оставил, уходя из этого мира.

В последний раз, когда я видел тебя в больнице в Яннине, я спросил тебя:

– Хочешь жить?

И ты мне ответил:

– Для вас и для сотрудников моих возлюбленных хотел бы, но для меня самого лучше небеса.

И еще благодарим тебя за последний твой урок: умирая, ты попросил прощения, как если бы ты был величайшим грешником.

– Дети мои, что вы за мной ухаживаете? Я недостойный и грешный паче всех человек.

Это кончина преподобных – уверенность в своем не достоинстве. Дай Бог и нам такую кончину. Аминь».