Обители Миртья и Прусу

Монастырь Миртья находится в живописнейшем месте, среди маслин и благоуханных кустов мирты. Балконы – прямо над озером Трихонида.

Для меня, пришедшего с берегов Эгейского моря, озеро перед глазами было каждодневным утешением. В этом величественном месте некие благочестивые монахи I века воздвигли обитель в честь Божией Матери, храм Которой был расписан, наверное, в XV веке великим иконописцем Диогеном Ксеносом. Позднее к небольшому сводчатому храму пристроили еще один, с куполом и двумя колоннами. Его расписали самые искусные иконописцы того времени, равные великим иконописцам Афона. Первый храм сейчас используется в качестве алтаря.

Монастырь еще до 1944 года, когда его разбомбили немцы, сохранял свой блеск. Была там и библиотека с печатными и рукописными книгами, но без каталога. Один старичок, который часто заходил в монастырь, говорил мне: «В окно библиотеки я видел книги на полках и на столе. Очень большие книги».

Сюда, в обитель Миртья, были собраны и книги из монастырей Катафиги, св. мученицы Параскевы в Мандре, Фотену, св. Апостолов в Нероманне и Влохуса, после того как они были упразднены. Но здесь их истребил пожар. Нашли лишь рукописную Минею, вероятно XI века, у одного клирика, но он наотрез отказался вернуть ее в монастырь, потому-де, что спас ее из огня с риском для жизни и оставит в наследство своей семье.

В той библиотеке была самая древняя рукопись поучений и пророчеств Космы Этолийского, написанная его учеником незадолго до или вскоре после смерти святого. Этой рукописью пользовался проповедник Сафроний Папакириаку при издании поучений св. Космы, но, кажется, так и не вернул ее на место.

Пожар разрушил все здания, кроме соборной церкви. Изредка в монастыре поселялись один или двое монахов, но попытки возродить монастырскую жизнь ни разу не увенчались успехом. Виной, наверное, была большая бедность монастыря. К несчастью, во время распределения за долги собственности монастыря власть имущие проявили ужасную жестокость по отношению к обители, за что Бог лишил наследства их семьи. «Видишь, – говорил мне блаженнопочивший отец Спиридон Ксенос, – этот когда-то добротный дом, совершенно разрушенный теперь? Он принадлежал семье председателя, который распределял имущество монастыря».

Горицкое поле – так раньше называлась Миртья – принадлежало наполовину монастырю Миртья и наполовину монастырю Прусу. После распределения собственности за долги у второго осталось лишь три гектара земли, а у первого – вообще ни пяди. У монастыря Миртья нет для своих нужд ни одного лимонного дерева на этом знаменитом поле, которое действительно можно назвать землей обетованной, точащей мед и млеко.

Если выйдешь погулять по этой земле весной, когда распускаются кустарники и цветут все деревья, то от благоухания цветов и пения соловьев можно повредиться умом. Не думаю, что это сильно отличается от рая, насажденного Богом в Эдеме. Итак, монастырь, хотя и находился в таком богатом месте, нищенствовал и даже фруктов ждал от людей как милостыни.

К тому же в округе царил очень сильный антимонашеский дух. Во всей западной Греции с ее бесчисленными монастырями не было ни одного монаха! Первыми монахами, после многих лет ступившими на эту землю, стали мы. Люди думали, что в монахи идут несчастные, обделенные природой люди. Мне самому задавали вопрос: «Что у тебя не в порядке, сынок, что ты стал монахом? Голова, руки, ноги?» Когда нас в наших монашеских скуфейках впервые увидели в Яннине, торговцы вышли на крыльцо своих магазинов, чтобы поглазеть на диковинных посетителей. Отметим, что и Святая Гора не имела связей с Янниной, и полагаю, что святогорцы не заказывали лампады и другую утварь в этом городе золотых и серебряных дел мастеров.

Однажды утром мы оказались в деревне около Яннины, разыскивая знакомого нам мастера. Встречные женщины с нами не здоровались. Они закрывались в домах и спешили связаться с полицией, чтобы сообщить о странных людях, пришедших в деревню.

Когда 23 сентября 1976 года мы, пятеро монахов, привезли в Коницу частицу мощей новомученика Иоанна Коницкого, преосвященный Севастиан сказал во время трапезы:» Возлюбленные мои монахи, сегодня вы завоевали всеобщее внимание в нашем городе. Ни один житель Коницы не смотрел на расшитое золотом архиерейское облачение. Ваши смиренные камилавки притягивали взоры, и все удивлялись появлению монахов в своем городе».

И благословенные организации (христианские кружки, братства) в ту пору никогда не сочувствовали монашескому призванию. Благочестивые люди, достигнув шестидесятилетнего возраста, с удивлением узнавали, что кроме брака существует еще и монашество. Они думали, как были научены, что монашество – это что-то древнее, когда-то бывшее в Церкви. Многие только из празднования тысячелетия Святой Горы узнали, что монахи еще существуют. Надо отметить, что эта местность дала множество людей, посвятивших себя так называемым «делам благотворительности», но вне Церковной ограды.

Обращение «старец» или «старица» было одним из самых унизительных в то время. Оно скорее вызывало смех, чем уважение. Когда люди слышали, как братия обращаются ко мне «старец», они смеялись: «Да какой он старец? Он же ребенок».

Я посоветовал одной девушке из христианского кружка делать несколько земных поклонов вечером после молитвы. А она ни из семьи, ни из христианских поучений, которые слушала каждый день, не знала, что такое в Церкви поклоны. Она спросила ведущую кружка, и та ей ответила, что поклоны не нужны, если молишься и читаешь Евангелие.

Дух был, пусть обижаются в этот час председательствующие христианских братств, чисто протестантский. В обход всех уставов утвердился обычай поститься только первую и последнюю неделю многодневных постов. Никто из тех, кто каждый день читал Евангелие, не постился всю Четыре десятницу, кроме немногих смиренных душ, державших семейные традиции.

Сопротивлялось монашеству и окружение Митрополита. В декабре 1965 года мы с моим духовным братом иеромонахом Илией Кландзи посетили деревню Платанос. До деревенской церкви мы добрались в одиннадцать часов дня. Батюшка вел воскресную школу. Он своим приятным, чистым голосом пел детям церковные песнопения и мирские песни. Потом последовало не долгое поучение, и в конце он позвал нас вперед, чтобы представить детям. Старенький батюшка поинтересовался, чем я занимаюсь, и когда услышал «богословием», спросил, думаю ли я о священстве. На мой утвердительный ответ, он дал мне два совета.

Во-первых, он повел меня в алтарь. Он говорил мне о любви к благолепию церкви. Всё сияло: престол, жертвенник, диаконник. Везде был идеальный порядок, несмотря на преклонные годы батюшки. Чаша как будто в этот час вышла из рук золотых дел мастера, а батюшка ею пользовался уже сорок лет. Я его спросил:

– Как тебе удается сохранять ее, как новую?

– После того, как потребляю Святые Дары, что всегда делаю без лжицы, я ее хорошо вытираю и держу немного над пламенем свечи, чтобы высохла окончательно, а потом снова вытираю.

И вообще во всём храме был такой же порядок.

Во-вторых, он посоветовал мне быть осторожным с Владыкиными «мулами». Я наивно ответил:

– Но сейчас у владыки нет мулов. У него машина.

– Да я не об этих мулах говорю. Они безобидные, но о владыкином окружении.

И правда, чего только мы ни претерпели от его людей, вплоть до того, что были вынуждены просить разрешения покинуть возлюбленный нами монастырь Миртья. С мирскими, которые с недоверием поглядывали на непривычные для них монашеские скуфьи, у нас не было никаких трудностей, но с так называемыми приближенными Владыки... Боже сохрани.

Однажды на улице в Агринио я встретил группу клириков. Ни один со мной не поздоровался. Среди них был и отец Константин, который пробежал другим переулком, чтобы меня поприветствовать, – как сам признался, он боялся в присутствии других сказать мне: «Благословите, отец игумен».

Некоторые благочестивые клирики приезжали к нам после одиннадцати вечера с выключенными фарами, потому что один деревенский полоумный был поставлен следить за нами. Происходило и многое другое, что напоминало трагические периоды гонений на христиан. Те клирики, которые были на нашей стороне, подвергались жесточайшим преследованиям и до сегодняшнего дня пребывают в немилости у местных церковных властей.

Чиноначальником в этой войне был благочинный отец Василий, который после нашего отъезда открыто хвалился, что ему удалось покончить с монастырем Миртья, на что старая Саломея воскликнула: «Несчастный ты, отец Василий!» Остальное об отце Василии знают жители Трихониды и Агнинио.

Во время этой бесовской бури пять женщин мужественно встали на защиту монахов. Это были: Георгия и дочь ее Александра, Кириакула, Фотиния и их предводительница кирия Елена со своим мужем Афанасием. Эти преданные монастырю женщины заставили меня поверить, что везде есть люди Божии, как закваска в тесте.

Каждый раз, когда мы готовились к праздникам в монастыре, они были первые на послушаниях. Никогда не приходили с пустыми руками, всегда что-то приносили: или съедобные травы на кухню, или фрукты, цветы, какие-нибудь угощения.

Однажды в зимний холод я сидел под навесом колодца. Вижу, кирия Фотиния, нагруженная, поднимается в гору.

– Благословите, геронда, я вам траву принесла.

– Кирия Фотиния, мы собираем траву здесь, вокруг. Зачем трудилась в такой холод?

– Это, геронда, с горы, особая трава. Я для тебя собирала. Ты должен взять.

«Боже мой, богатые даже не подходят к нам, а бедные нам приносят всё, утешают нас своей любовью и содержат от имений своих!»

Каждую субботу по чину старца Амфилохия, принятому в общежительной обители Евангелисмос на Патмосе, мы совершали небольшое всенощное бдение. Эти женщины приходили первыми. Их лица из-под черных платков сияли радостью и весельем.

– Отче, – говорила кирия Елена, – каждый раз, когда выхожу на дорогу к монастырю, забываю всё и чувствую себя другим человеком.

У каждой в руках была просфора, завернутая в белоснежную салфетку. Их просфоры всегда были хорошо выпечены. Блаженный отец Апостол, благочинный Агринио, говорил: «Горе нам, отцы, что мы упразднили просфоры, которые пекли наши бабушки, трижды просеяв муку, чтобы просфора была пригодной для литургии. Сами же ели кукурузный и ржаной хлеб, а часто и того не было».

За два с половиной года, что мы служили в этом монастыре, я не помню случая, чтобы они отсутствовали на службе. Однажды ночью, после всенощной, разыгралась такая буря, что молнии, сверкавшие одна за другой, освещали местность, как днем. А потом начался страшный ливень, и я, глядя из окна игуменского корпуса, сказал себе: «Конец старушкам. Я бы на их месте вышел из дома, из тепла на службу? Скорее всего, нет».

Рано утром все они стояли в ожидании за воротами монастыря. Было большим утешением видеть, как эти верные женщины в холодной церкви кладут земные поклоны.

Александра была калекой – у нее была только одна рука, а на ней три пальца. Ставила себе на голову жестянку с хлебом или с цветами, или с продуктами и несла в монастырь, чтобы монахи пореже ходили в город за покупками. Тремя пальцами держала кисточку и белила монастырский двор.

Когда мы уехали и монастырь закрыли, Александра со своей мамой Георгией часто сидели напротив обители и оплакивали свое лишение и сиротство.

Кирия Елена: «Каждую ночь, когда в три часа я слышала монастырский колокол, говорила Афанасию: «Монахи в этот час молятся за нас». Вставала, затепливала лампаду, кадила и молилась. В это время я и теперь прислушиваюсь, но ничего не слышу, ни колоколов, ни била».

В лютые холода нас спрашивали, как вторые матери, есть ли у нас что поесть, есть ли одежда, дрова. И доставали из карманов рукоделие – вязаные шерстяные носки, которые вручали очень деликатно. Какой владыка нас когда-нибудь спросил, есть ли у нас одеяла и теплая одежда?

Во время сбора маслин многие старушки собирали маслины с земли, среди колючек и терния, которые немилосердно кололи их руки. Часто случался такой холод, и это при сильной влажности, что старческие костлявые руки становились чернее их одежды... В конце сбора приносили бутылки масла для лампады у иконы Божией Матери. С тех пор и я всегда собираю маслины и приношу от своих трудов масло для лампады Божией Матери.

Блаженные души, хотел бы я найти вас на этой земле, но не найду, потому что вы, конечно, уже упокоились в стране живых.

Нищая, скромно одетая, всегда в черном, Саломея всю свою жизнь провела в церкви. Она всегда сидела с краю, и богатые умом считали ее дурочкой. Убогое одеяние смиряло ее еще больше. Метла и совок были ее единственным рукоделием и дома, и в церкви, и в монастыре.

Ее уста всегда были закрыты. Если ее спрашивали о чем-либо, она ограничивалась единственным: «не знаю», «не слышала», «не поняла». Недалекий ум не позволял ей вмешиваться в дела соседей, – так это представлялось другим.

Неочищенный бензин был ее «духами»: этим лекарством она натирала болевшие части тела. У нее были постоянные головные боли, и я ее спросил как-то:

– Может быть, тебе нужно лекарство?

– Нет, отче. Я молюсь Божией Матери, чтобы Она избавила меня и от шума в ушах, и от боли.

Никогда не пропускала она церковных служб и наедине много молилась. Всегда молилась по четкам. Однажды вечером я подслушал ее смиренную молитву, которую она сопровождала многими поклонами: «Господи, умири мир. Господи, прости прегрешения всего мира. Даруй им покаяние и любовь к Тебе и друг ко другу. И мне, грешной, даруй прощение. Сотвори благо моему духовному отцу, духовным братьям моим». Поминала какие-то имена и молилась о них.

Я предложил ей монашеский постриг, а она ответила: «Нет, геронда, я недостойна такой чести». Часто говорила о том, что видела во время литургии, но как бы недоговаривая: «Сегодня Христос сиял из Чаши. Сегодня на литургии ты был не один. Было много батюшек в алтаре, но я, недостойная, не должна говорить об этом». В другой раз говорила, что видела приходского батюшку, то в свете, то во тьме совершающего литургию: «Сегодня батюшка не был чист. Его постоянно окружало темное облако».

Как-то летом я сказал в Прусо: «Давайте посадим кипарисы за оградой, чтобы не осыпалась дорога».

Саломея это запомнила и следующей зимой претворила в дело. Однажды вечером я вижу: вся в снегу и инее, старая Саломея с двумя мешками кипарисов приближается к монастырю.

– Саломея, что же ты делаешь? Как ты одолела вершину по снегу? Как ты дотащила все эти деревья от Фермо досюда? Сколько дней ты шла до монастыря?

– Я шла два дня. Но несла-то не я, а другой.

– Кто нес, Саломея?

– Только что ушел.

Я повел ее в храм Божией Матери, и мы совершили благодарственный молебен.

– Не бойся, я в порядке. Я служу Божией Матери, и Она не оставит меня погибнуть.

Непорочная душа, чистая, всегда мирная, всегда смирялась, всегда молилась. Пост был единственным ее спутником. Настоящая мироносица Божией Матери, священномученика Космы Этолийского, монастырей Миртья и Прусу. Нищая и убогая, но богатая любовью и делами служения. До земли кланялась священнослужителям, шепча: «Простите меня, недостойную».

Благослови нас, Саломея, оттуда, где упокоеваешься.

И она была из Фермо, эта мироносица, ученица св. Космы Этолийского, поскольку вместе с Саломеей услаждалась его поучениями и пророчествами. Не требовалось и грамоты, чтобы узнать эти поучения, они веками передавались из уст в уста совершенно точно. Иногда уста сохраняют предание живее, чем рукописные кодексы.

Я познакомился с ней в ноябре 1971 года в монастыре Миртья в канун праздника Введения. Бросая время от времени взгляд в сторону ворот монастыря, я видел, как какая-то женщина прячется там за стволом маслины. То выйдет, то спрячется снова. Много раз хотел я пойти посмотреть, кто это и что делает за маслиной. Наконец пошел, – вижу женщину средних лет с корзинкой цветов.

– Что ты здесь делаешь? Почему не заходишь в монастырь?

– Геронда, батюшка в Фермо вчера вечером мне сказал, чтобы я и не пыталась помочь в украшении церкви, потому что монахи такие злые, что забросают меня камнями. Вот и жду с рассвета, боюсь подойти.

– Иди сюда, кирия, и украшай церковь своими цветами, как тебе угодно.

Она осталась до вечера. Уходя, кланялась мне тысячу раз, прося прощения за плохой помысл. И с тех пор стала мироносицей монастыря.

Вся ее жизнь заключалась в том, чтобы собирать цветы и украшать церкви к престольным праздникам, – нелегкое дело, так как местность была гористая. Она так красиво украшала церкви, что я в шутку говорил:

– Где ты выучилась этому искусству?

– От любви к святым.

Вскоре ее поразила неизлечимая болезнь. Я пришел к ней домой. Мы долго говорили о предстоящем. Я спросил:

– Ольга, если Христос позовет тебя в небесные чертоги, ты готова?

– Совершенно готова, геронда. И как я этого желаю и жду с нетерпением!

– Не думаешь о своих детях?

– Они уже большие. Могут и сами выбрать зло или благо.

Через несколько дней она сказала своим детям и мужу, которые допоздна сидели в ее комнате: «Мне лучше. Пойдите отдохните». И, отослав их спать, встала, как только всё стихло, приготовилась, надела свою лучшую одежду, легла и, глядя на восток, сложила руки, оставив прежде записку: «Я готова для неба. Не переодевайте меня. То, что на мне, это на погребение». Таким был конец Ольги с цветами и венками для святых. Каждый раз, когда думаю об Ольге, вспоминаю сказанное кем-то из древних: «Ни какой труд для церкви не пропадет».

– Геронда, у меня большое желание стать монахом. Помоги мне. Я буду стараться, чтобы хоть в мои семьдесят лет достигнуть желаемого. Монашество, как образ жизни, я узнал из праздников тысячелетия Святой Горы. Тогда все программы на радио говорили об этом, об Афоне, что эта святая гора уже тысячу лет принадлежит монахам. С тех пор я много раз ездил паломником в это святое место. Желал его всей душой. Но и монахов я полюбил, больше чем своих детей. Я видел опустевшие монастыри в нашем крае, разрушенные здания, и болела душа моя. Я спрашивал батюшек:

– Что происходит?

И получал ответ:

– Это было когда-то. Теперь монастыри не могут снова открыться, они не нужны. Возьми церковный календарь и посмотри, что пишут о монастырях: сколько действующих и сколько закрытых.

– Батюшка, скажи мне, кто распустил монастыри?

– Наша Церковь и государство.

– И не стыдно им это писать?

– Монастыри нужны были во времена турецкого ига, чтобы христиане могли записать на них свое имущество. Турки не трогали посвященное Богу.

Таким объяснениям дядя Георгий не верил и постоянно просил Бога послать монахов в монастыри.

– Когда я услышал, что в обитель Миртья пришли монахи, сердце мое заиграло от радости.

– Старче, какая любовь привела тебя к нам?

– Я пришел посмотреть на вас, насладиться вашим присутствием, вашей службой, попробовать, может быть и я, старик, могу принять ваше блаженное жительство. Не смотрите, что я старый. Я выдерживаю всенощные бдения. Много лет пою и читаю в церкви. Я и мотыгу в руки возьму, только бы мне стать монахом, стать как вы.

Шаткое здоровье и тяжелые условия жизни в бедном и разрушенном монастыре Миртья не позволили ему выполнить свой обет – предать себя Христу. Но любовь к монастырям, несмотря на старость, подвигла его заняться восстановлением и сохранением закрытого монастыря Успения в Варетаде, который стал в некоторой степени действующим. Но и здесь было искушение от ненавистника всякого добра. Во время его недолгого отсутствия албанцы ограбили обитель и многое поломали.

Дядя Георгий был среднего роста и телосложения, но из-за густых усов и громового голоса он казался могучим. Будучи примерно тридцати лет, он потерял свою спутницу жизни и навсегда остался вдовцом, посвятив себя воспитанию троих детей. Он работал в налоговой инспекции и почти весь день проводил в разъездах по делам службы. А по ночам готовил, стирал, убирал, чтобы не брать в дом женщину и не соблазняться. Говорил нам: «Я и отец, я и мать, чтобы вырастить этих детей». Дети ценили жертву своего отца, любили и глубоко уважали его.

По воскресеньям он был единственным чтецом и певчим в приходе св. мученицы Параскевы. Он был из тех, кто отдал всего себя на служение Богу, не ища ни ораря, ни мзды. Он знал только, когда начинается служба, а когда кончается, его это не интересовало. Молитвы и призывания имени Христова и Божией Матери были его постоянным занятием.

– Кириос Георгий, ты молишься?

– Непрестанно. Но у меня не получается достичь того, о чем пишут ваши книги, умной молитвы. Это, наверное, дар Божий, а не достижение человеческое.

Радуйся, блаженный дядя Георгий. Когда я с тобой познакомился, ты стал для меня символом эпириота и румелиота³⁶. Твоя внешность горца – грубая и терпкая, как у румелиота, но и благородная, располагающая и улыбчивая, как у эпириота. Эту свежесть даруй и нам, ибо мы запаршивели, как овцы на лугу. Подыми нас ввысь, ты, который подобно орлу, летаешь в небесах.

Как житель острова, я люблю берег моря и травы, подсоленные морской водой. На скалах, где в расщелинах собиралось немного земли, вырастали разные съедобные травы. Но эти избитые морем скалы взращивали и замечательных людей, мирных и спокойных, как майское море.

Однако Бог дал мне возможность узнать и горы, причем самые неприступные, в Эвритании. Несколько лет, вместо того чтобы созерцать милое мне море, я видел перед собой обрывы и камни, гору Керамиди, вершины Триадафиллы, гору Халкеон и Арапокефала, которые резко отделяли нас от Этолийских гор. Сколько раз я говорил себе в ущелье Прусу: «Какая жестокость в вас, высокие горы! Мне от Бога дан дар видеть открытые горизонты, а вы своими громадами делаете меня близоруким, как скотину». Море скрыло свой лик, убежало от моего взора, а я «водворился в пустыне, подобно неясыти» (см. Пс. 54:8, Пс. 101:7).

Хочешь не хочешь, пришлось мне узнать и людей гор и пастбищ. Стал и я горцем. Взгляд этих людей утратил простоту. Они смотрели на тебя изучающе, как бы спрашивая: «Наш ли ecu, или от супостат наших?» (Нав. 5:13). Голову, прислоненную к посоху, низко склоняли, словно прислушивались к шагам издалека, к приближению какой-то нежданной опасности. Трудно было вызвать у них улыбку, – не по какой иной причине, а только потому, что ее не было. Годами порабощение, войны, междоусобицы, восстания, уединение воспитывали в душах горцев подозрительность, заставляли смотреть в будущее с недоверием. Большая рыба ела малых рыб, как в подводном мире.

Среди этого горного тумана и инея, что густым слоем расстилался осенью и растворялся весной, как траурный покров на голове девушки, виднелись и мужественные души, героические образы, во всем величии человеческого достоинства. В их присутствии не чувствовалось враждебности – «давай-ка сочтемся с тобой, баловнем лугов и моря». Я не могу сравнить их с прохладными оазисами, потому что и сами горы такие, но с уютным уголком в доме. Одним из таких «приятных уголков» был тот, о котором я упомяну ниже.

Он был из Кониски Трихонидской. Впервые мы увиделись с ним в номархии³⁷ Мессалонги. Для знакомства не понадобилось много слов: мы были наслышаны друг о друге. Глубокие поклоны седобородого батюшки перед тридцатилетним игуменом говорили о многом. Отец Николай, почти совсем необразованный, но благоговейнейший и очень удрученный семейными невзгодами, охранял края земли, чтобы забытый всеми народ не остался без Божественной литургии. Когда я его спросил: «Ты в какой деревне служишь?» – он ответил:

– Я за Богом. О нас все забыли. Я пришел к номарху попросить о дороге. Как ты сам понимаешь, доступ в большие деревни – утешение для мирян.

– За тридцать лет служения в маленькой Кониске не захотелось ли тебе перейти в какой-нибудь приход пониже, на равнине?

– Геронда, злата, и сребра, и дорогих одеяний я не пожелал. Я никогда не думал о том, чтобы стать американцем. Сердце мое всегда желало лишь одного – моего спасения и спасения врученного мне стада. Куда меня принес мой ангел в ночь моего рождения, оттуда и возьмет на небо.

И всё это он говорил, склонив голову, как бы благоговея перед Богом. Если назовем его отец Николай Благоговейный, не ошибемся.

В другой раз я встретил его в кофейне дяди Харалампия, которую местные называли «Новая Швейцария». Было видно, что с ним стряслось что-то серьезное. Что же? Еще какое-то искушение? Или я его обидел?

– Что случилось, отец Николай, отчего ты такой ненастный? Я желал, добрый мой левит, увидеть вновь твой благочестивый лик и порадоваться, а ты прискорбен.

– Геронда, ты еще не знаешь плохих новостей?

– Каких?

– Священный синод Элладской Церкви принял голосованием закон о малограмотных священниках, как я. Литургия, Евангелие, службы – всё это отныне запечатанные книги. Какого ангела пошлет Бог, чтобы их распечатать и дать народу питие и пищу, чтобы он стал живым членом Церкви? Я читаю Евангелие народу и когда кончаю, поворачиваюсь к Престолу и говорю: «Господи, помилуй нас. Пошли нам батюшку-благовестника».

Мне стало стыдно, потому что я не болел душой об этой трудности в Церкви.

Был август 1976 года, когда мы встретились в тени высокой ели. Теперь, когда пишу об этом, – 2004-й, и я до сих пор не могу забыть слез настоящего священника, отца Николая из прихода в Кониске. «Больше не будет неграмотных в Церкви. В нашей жизни нет Евангелия».

Она всегда жила в западной части деревни Прусос. Неуклонное пребывание на одном месте не приносит ни какого вреда. Смиренно изложу, что сам видел. Настоящее благородство – это, знаете ли, дар Божий, который дается душам, способным его преумножать до тех пор, пока не достигнут врат небесных. Сколько раз я думал: «Пусть придут мнимые мирские аристократки и увидят дела Божии на этих горах».

Она была высокой без каблуков, образованной без школы, щедрой без богатства. Я ей как-то сказал:

– Здесь, где ты живешь, никто тебя не видит.

– Как, геронда? Бог меня видит, и я Его вижу. Мне в этой пустыне Бог каждый день дарует встречу со всем миром. Лица возбуждают помыслы, а Бог только один благой помысл – Свою любовь.

Цветущим миндалем среди лютой зимы была мама Александры-работницы в монастыре Прусу. Настоящая аристократка с богатым внутренним миром и незаурядной внешностью. Если бы она носила и самые драгоценные украшения, их скорее всего затмила бы ее естественная красота. Присмотришься к ней – и сразу захочешь, чтобы она стала твоей мамой, или спутницей жизни. Ее естественная красота сопровождалась благородством. Чувствуешь себя счастливым у нее в гостях в бедной хижине.

Когда нас покидают такие люди, чтобы отправиться в дальнюю страну живых, мы чувствуем одиночество и непреходящую грусть, потому что теряем соль, теряем дорогие восточные приправы, которые придают вкус нашей жизни.

С другой стороны деревни Прусу жила еще одна княжна красна девица, Васило. Мужественная женщина, как израильская Девора, сильная душою и телом. Человек, преданный своей работе не из-за пристрастия к деньгам, а из любви к монастырю и его служителям.

Она любила Божию Матерь и Ее детей, монахов.

Мы соработали с ней восемь лет. Никогда не попросила она ничего для себя. Никогда не воспользовалась моей нуждой. Никогда мы не сказали друг другу обидного слова. В монастырь приходила затемно и уходила в сумерки. А если нужно было остаться и до поздней ночи, никогда не жаловалась и не отказывалась. Уста ее были закрыты, а руки и ноги всегда готовы к служению. Стирала в темном холодном углу в самую зимнюю стужу, обычную для тяжелого климата Прусу. Убирала туалеты, комнаты, стелила постели. Помогала в саду, переносила стройматериалы. И на сборе маслин первая в масличных садах Божией Матери – это Басило, девчонка семидесяти лет.

Она была лучшей моей послушницей и в житейских вопросах, и в духовной жизни. После ее упокоения я повторял каждый день: «Ушла Басило, нигде нет Басило». Откуда это благородство, этот дух самопожертвования у многострадальной, измученной дочери лесов и обрывов? Кто научил ее деликатности, уважению и великодушию? Басило стала матерью, не родив, а мы стали ее любимыми детьми, хотя и не кормила она нас грудью. В годы нашего пребывания там я вкусил необычное материнство и заботу этой пожилой женщины, несмотря на то, что мы держались на таком расстоянии, что даже поздороваться было не просто. Там я увидел, что, если действительно в нашем сердце Христос, у нас не будет ни в чем недостатка, где бы мы ни находились.

Под конец ее постигло искушение. На сборе маслин ударила ногу. Потом постепенно ослепла. Без жалоб и ропота, но с именем Божией Матери Прусиотиссы оставила этот мир и ушла в вечность.

Меня захватила любовь людей, которые светили в моей жизни, и я совсем забылся. Однако не могу не упомянуть и о людях, понесших со мною тяготу дни и вар и ночную стужу. Сподвижничество – одна из важнейших сторон жизни, к чему бы оно ни относилось, – к духовной борьбе или к житейским делам. В то время как, если мы в одиночестве среди людей, – это тяжелое испытание.

С какой болью слышим мы от Богочеловека: «И Меня оставили Одного» (см. Мф. 26:56).

Но вернусь к дорогим мне лицам.

Он был родом из Дольяны Эвританийской, расположенной за Большой Деревней. Чтобы добраться до нее, надо было подняться на вершину горы Цука и спуститься по склону. Туда, на высокие уступы, вскарабкивались наши предки, чтобы уберечься от захватчиков. Сегодня, может быть, там никто не живет. В это пустынное логово, наверное, не ступал захватчик, но диавол ступал и восседал на троне. Вот что рассказывал дядя Анастасий:

«Одна женщина занималась магией. Многие приходили к ней издалека, чтобы извести ближнего. Как-то ночью, когда она занималась своими бесовскими делами, раздался такой грохот, будто горы катятся вниз и сейчас нас раздавят. В ту ночь никто не спал и не говорил друг с другом. Место не стало спокойным, даже когда в 1944 году коммунистические отряды ушли из деревни Панэтолио. Остались бесы и пугали нас, пока мы не позвали преосвященного митрополита Навпакта и Эвритании Христофора Александропулоса. Он нам прочитал молитвы на изгнание бесов, и мы успокоились. Наше место – для монашеских подвигов, а не для подобных ужасов».

Со стариком Анастасием я познакомился в 1975 году. Он приближался к восьмидесяти годам. Был немного сутулым, но лицо светлое, приятное, радостное и по-детски чистое. Глаза голубые, сияющие, как светильники в церкви среди глубокой ночной темноты.

Как только я взглянул на него, почувствовал благодатное притяжение и сказал себе: «Это настоящая церковь!» Его лицо показалось мне храмом в деревне, светящимся в рождественскую ночь, когда еще не было электрической цивилизации.

Я тогда стал раздумывать, как бы мне увидеться с ним наедине. А всё получилось само собой. Он пришел и попросил исповедаться. Я не думаю, что моя радость была меньше, чем его. Хотя в тот период тяжелое переутомление не позволяло мне исповедовать, его я принял с радостью, потому что верил, что найду его душу горницей устланной, уготованной. Он неторопливо изложил мне историю своей жизни. Видел, что конец близок, и хотел исповедаться за всю жизнь.

– Видишь ли, геронда, когда я приближался к подростковому возрасту, зашел в наше село один монах, на спине – торба, в руках – посох. Напоминал отца Косму Этолийского. Вечером отец привел его в дом. Мою комнату от комнаты, куда поместили монаха, отделяла деревянная перегородка. Когда настала ночь, я услышал церковное пение и чтение. Я тихонько поднялся, подошел к его двери. В дверную щель я увидел, как монах то читает, то кладет поклоны, то поет. Не могу тебе точно сказать, столько времени я был зрителем невиданного доселе, может быть больше двух часов. Когда рассвело, мама накрыла стол для завтрака. Я сел рядом с ним.

– Отец, как вы оказались в селе?

– Проповедую Христа.

– Ночью вы один служили литургию?

– Нет, сынок. Это была утреня и мое келейное правило.

– Я, мирянин, могу это делать?

– Всякий может, и клирик и мирянин.

– А у меня нет книг.

– Я тебе оставлю. – И открыл свою торбу.

Вначале он достал антидор и воду.

– Это принимай каждый день. Если ночью случится искушение, то на следующий день.

Потом достал и книги. Какая это была радость для меня! Как будто я увидел целый мир. Открыл Часослов и показал мне полунощницу, а затем утреню и вечерню. Он пожил у нас несколько дней и, оставив мне всё, включая и торбу, ушел. Больше я его не видел.

С тех пор и до сегодняшнего дня я никогда не пропустил церковного чтения. От Бога был послан монах. Когда я думаю о нем, сердце мое переполняет благодарность, во-первых, Богу и, во-вторых, человеку Божию. Люди говорили между собой:

– Что надо этому монаху?

– Проповедует Христа.

Правда, мне он указал путь ко Христу.

– Вы вместе с женой читали службу?

– Не всегда. Она вставала вместе со мной, но из- за всяких забот (растопить печь, приготовить еду) пропускала многое из службы.

– Она тебе в чем-то препятствовала?

– Нисколько.

– Что ты чувствуешь во время службы?

– Отец Григорий, в полной тишине ночи я испытывал такой мир и спокойствие, как будто я был в раю. А потом весь день, когда я в одиночестве возделывал свое поле, у меня было чувство, будто меня ограждает стража. Но если случалось поспешить или пропустить что-то из службы, я чувствовал меньшую защиту.

Еще несколько раз приходил он в монастырь. Поскольку он остался один, – спутница его скончалась, дети уехали за границу, старость стала отяготительной, – он решил пойти в дом престарелых. Прежде чем уехать в «большую аттийскую деревню», он привел в монастырь свою козу, единственное, что осталось от его прежней пастушеской жизни.

Он шел пешком примерно три дня. Весь мокрый от пота, передал мне ее у ворот монастыря. «Геронда, маленькое утешение при сахарной болезни». Я прикусил язык, чтобы не сказать ему, что не пью молока.

Прошли годы, я поседел, постарел. Но на всю жизнь сохранился в моей памяти образ дяди Анастасия с козой в воротах монастыря. Его светлое лицо научило меня многому. Тогда я вспомнил слова старицы Евсевии: «У меня после операции остался один глаз, – чтобы видеть человеческие лица и за это прославлять Бога».

Она была родом из славной Месолонги, служила добровольцем в качестве медсестры во время войны 1940 года, а потом много лет была медсестрой в Эвританийских горах, на высоте до тысячи метров и более.

Когда с приходом зимы тебя выгоняют из высокогорных деревушек, то говорят: «Оставьте нас воевать со снегопадами и ливнями, и приходите к нам снова весной». Вот и эта душа была – как всеми забытые проповедники, которых никто не позаботился перевести пониже, на равнину, когда они состарились. Бедная и беззащитная перед сильными, она безропотно служила в течение тридцати лет в Домнице, Крикилло, в Карпениси. Каждый раз, когда вижу памятник сестре милосердия, вспоминаю Корину, – с аппаратом для измерения давления, со стетоскопом, шприцами, идущую по снегу из хижины в хижину, чтобы помочь больным, старым, немощным.

Для всех людей у Корины было только одно имя – «золотце». Дровосек с гор и пастух входили в кабинет дикими зверями и, услышав это нежное приветствие, сказанное с такой любовью, выходили апрельскими ягнятами. Своим добрым отношением и тихой речью она, как ласточка, приносила весну израненным душам. Уместной шуткой и спокойным обращением она могла умирить разгневанного, утешить скорбящего. Она стала духовником в селе, волнорезом, который разбивал семейные бури. Люди, изолированные от мира, искали какого-то утешения, облегчения бремени своих скорбей. И обретали его в Корине, «врачихе», как ее звали. Не составляло большого труда найти ее. Она знала только две дороги из дома: в медпункт и в церковь. Боль – это путь, ведущий к Богу. Блажен лечащий или ухаживающий за больным, ибо в этот час он помогает заблудшей овце.

Корина не умела ни петь, ни читать в церкви. Но очень хорошо умела слушать и следить за службой. Она не пропускала ни одной службы. Была, как кто-то о ней сказал, подсвечником в церкви, который не поет, не читает, но светит. В обители Прусу, где мы служили, она была единственной мироносицей по большим праздникам. Нагруженная дарами, как с мирских базаров, она приходила из горного села Домница, чтобы попраздновать вместе с нами. Ее исповедь всегда была чистой и прозрачной, как и ее душа. Чистая дева, безупречная.

Это высокое деревце розмарина никогда никого ни задело, ни вызвало недовольства. Она была как ангел в трудном служении медсестры. Везде, где ей довелось быть, она оставила о себе свидетельство как о человеке Божием. Никогда ни с кем не повздорила, потому что никогда не искала своих прав.

В своем завещании она упомянула братию Дохиарского монастыря и оставила 10 тысяч драхм на помин своей души.

Да будет вечной память о ней у Бога. Она научила нас самопожертвованию и смиренному достоинству. С нежностью выслушивал ее милые жалобы. Благодарю ее.

– Отче, на панихидах слышу, как читаете молитву «иже смерть упразднивый и диавола поправый», а я в своей жизни видел, как мы своими грехами позволяем диаволу входить и резвиться, как майская птичка. Я видел, как он сидит в кипящей воде в кастрюле и не дает еде приготовиться, задерживает, чтобы я начал ворчать, гневаться. Я видел, как он приостанавливал действие пряностей, чтобы блюдо не получилось таким вкусным, как я ожидал. Но когда я приступал с добрым помыслом, то есть не о том заботился, сколько посетителей привлеку и сколько заработаю, но сколько положу в кастрюлю лишних порций для бедных и немощных, тогда я видел, что диавол убегает через дымоход вместе с горячим паром.

Если исполняешь волю Божию с добрым помыслом, то трудишься и стараешься за пять, а получаешь сто. Но если ты в грехе, тогда подвизаешься за сто, а получаешь пять, да и то без радости. У диавола еще очень много дел. Ты видел где-нибудь могилу диавола, чтобы пребывать беззаботным? Каждый раз, когда я слышал крики и ссоры в моем кафе, вначале кадил, а потом шел разбираться. Я обнаружил, что в ладане есть сила Христова. Я в магазине прежде всего покупал ладан, а потом продукты.

Что бы ты ни делал, отче, вначале осенись крестным знамением, чтобы отсохли руки у искусителя, а потом приступай к работе. Вы, монахи, должны быть особенно внимательными, потому что у вас больше искушений, чем у мирян. И к тому же вы носите черное, и что бы вы ни делали, всё видно. Бесы вас никогда не оставляют. С нами воюет один, с вами – тысячи. Бес торжествует о каждой вашей ошибке. «Я победил, – говорит он другим бесам, – этого, который хочет казаться Христовым воином».

Не было конца и края рассказам Герасима о бесовских искушениях.

Герасим был родом из Эвритании, из деревни Ставли, которая не обозначена на карте. Проклятая бедность, как колючий северный ветер, трепала их и летом и зимой. В гражданскую войну Герасим был в Агринио партизаном, больше беженец, чем беженцы.

– Отче, видишь ли, в том месте беженцами были не только потомки Агари, но и люди, единодушные и знакомые нам.

Вместе со своей супругой Констандо, очень милой старушкой, – в свои семьдесят лет, когда я с ней познакомился, она, как девчонка, весь день смеялась и радовалась,– они открыли столовую в небольшом тогда городе Агринио. Я так и не понял, какую цель они преследовали: заработать или накормить голодных и бедных, которых в то время было большинство. Они как будто каждый день заключали договор, кто накормит больше немощных и с парадного входа, и со двора. Для бедных все двери были открыты, для посетителей – только парадная.

После того, как они вышли на пенсию, я брал их на лето поварами в монастырь Прусу. Когда эти двое старичков заступали на кухню, которая обычно является зоной напряженности и нервозности, кухня превращалась в место мира и покоя, становилась церковью. Дядя Герасим не строил из себя всезнающего мудреца, который хочет, чтобы все его спрашивали и уважали. Для него все были уважаемыми отцами, начиная с 35-летнего игумена и кончая 13-летним послушником Фани. Как только он видел нас на пороге кухни, сразу же спрашивал: «Отче, что тебе приготовить?» Кастрюля Герасима была неисчерпаемой, у нее не было дна.

– Дядя Герасим, пришли двое. Есть что-нибудь?.. Пришли пятеро...

– Есть, отцы, есть и для тысячи. Трапеза – монастырское благословение, никогда не кончается!

И всё это в атмосфере любви и почтения. Незабываемые годы. Незабываемые люди, которых, среди скорбей и трудностей в монастыре Прусу, Бог спустил с небес на утешение монахам. На сборе маслин около Агринио Герасим с Констандо первыми, нагруженные едой для отцов, приходили в холод и стужу, чтобы помочь монахам. «Эх, деточки, – говорила Констандо, – где вы прятались столько лет, и мы вас не знали? Я слышала о монахах и думала, что это какие-то страшные пугала, а вы – радость у Бога».

Дом их был три на три метра. Сколько раз они нас потчевали благами Авраама, Исаака и Иакова. Я очень полюбил этих людей и очень желаю встретить их на небе. Приятный человек не забывается, несмотря на годы.

Помяни, Господи, Герасима и Констандо, благодетельствовавших братии зело.

Она жила в живописном селе Карпениси. С детства ей сопутствовала бедность. Вышла замуж за человека жестокого и грубого. И уже замужем продолжала работать по домам ради куска хлеба, потому что доходов мужа не хватало даже ему на выпивку. Ноги этой маленького роста женщины искривились от работы. Они стали похожи на подрезанные стволы виноградника. Так говорил мой отец и добавлял, что эта женщина, должно быть, очень измучена. Страдания, которые она испытала в жизни, боли и телесные недуги заставили ее дать обет Божией Матери Прусиотиссе служить Ей каждый год на праздник Успения. Так я с ней познакомился, и она поведала мне о великом чуде в своей жизни.

– Я, геронда, работала от зари до зари, а вечером по малейшему поводу мне доставались побои от покойного моего мужа. Он бил меня о землю, как дети мячик на площадке. Одно время убирала у врача. Он платил хорошо, но, как и мой муж, был человеком жесткого и тяжелого нрава. Он не разрешал мне и слова сказать о том, что видела и слышала в его кабинете.

Однажды холодным вечером я пошла выбрасывать мусор. Мусорный бак несла на спине и шла на помойку. Иду и слышу тихое всхлипывание. Поглядела направо, налево – никого не вижу. Я испугалась, стала креститься. «Должно быть, искушение, – говорю сама себе, – никого на дороге, а за мной всё время младенческий плач». Пришла я на помойку, открыла крышку бака – и ахнула: младенец, весь в крови. Царица Небесная, что мне делать? Врачу сказать не могу, раз он его выбросил. Показать его супругу, так он меня зарежет, как пасхального ягненка. Да что еще подумает? Я взяла его в подол. Младенец был теплый, плакал. Живая тварь Божия, нельзя бросить. Возьму домой, и Бог мне поможет. Я его поцеловала. Из головки текла кровь, наверное, его ударила крышка бака. Я сжала его в объятиях, чтобы согрелся, и отправилась домой. На спине – бак, в руках на груди – дитя. Я его сжала, как тебе сказала, отец, как можно сильнее, чтобы согрелся.

Дома никого не было. Говорю себе: «Бог со мной». Отмыла его от крови, завернула в свои лохмотья, в старую рубашку, покормила грудью (у меня тогда тоже был грудной ребенок) и положила птенчика спать в корыто, в котором месила тесто. Перекрестила его и говорю: «Божия Матерь Прусиотисса, даруй, чтобы он не плакал». И Божия Матерь сотворила чудо. Он никогда не плакал! Я его тайком кормила и укладывала спать под нашей кроватью. Когда приходил муж, я вся дрожала от страха. Сердце стучало, как часы: вдруг заплачет, и что я буду делать?

Прошло время, и он начал ползать. Пока наконец однажды не выполз из-под кровати, когда мы обедали, и не приполз под стол. Как только его увидел мой муж, глаза у него засверкали, как у льва. «Что это такое?!» Я перекрестилась и открыла тайну. Он растрогался и принял дитя, как свое. Этот мой ребенок сейчас женат и работает на Карпениси. Он мне подает стакан воды, а мои собственные дети – ничего.

Каждый раз, когда рассказывала об этом, не могла унять слез кирия Елена. Она так живо всё передавала, что мне казалось, я был вместе с нею, когда она несла мусорный бак, и меня тоже пугал младенческий плач, и я тоже открывал бак и с изумлением брал на руки и обнимал выброшенное дитя... И я прятал его под кроватью и молился, чтобы он стал рыбой и не плакал и не вызывал худых подозрений у старика-кожевника. И я тоже был тронут его появлением за скудной трапезой Елены.

Я ее много раз спрашивал:

– Ты попыталась узнать, кто были его родители?

А она отвечала:

– Какой мне от этого толк? Я его считаю своим, болею за него больше, чем за других своих детей. Поэтому я всем женщинам, которые работают уборщицами у врачей, советую: «Смотрите, что в мусорных баках, которые вы несете на помойку». Может, это грех так говорить, но я даю такой совет.

Я это рассказываю и записываю для того, чтобы мама Елена осталась в истории и чтобы стало известным чудо Божией Матери, Которая почти два года сдерживала плач младенца, чтобы не выдать Елену. Господь всё устраивает, когда мы полагаемся на Него.