Сочинения и письма Святогорца, собранные после его смерти

Характер и быт семьи, в которой родился и первоначально воспитывался Святогорец. – Особенное на него влияние этого быта и характера. – Воспитание в учебном заведении и раннее сиротство. – Способности и направление. – Окончание учебного курса и характер. – Семейная жизнь и священнический сан. – Семейные утраты, путешествие по святым отечественным местам и пострижение в монашество. – Путешествие на св. гору Афонскую и в Палестину. – Прибытие в отечество и издание Писем о св. горе. – Возвращение на св. гору, последняя деятельность и жизнь. – Смерть.

Святогорец, известный особенно как автор писем о св. горе Афонской, – в крещении Симеон, в монашестве Серафим, и наконец в схимонашестве Сергий, – был родом из Вятской губернии, Орловского уезда, села Пищальского, сын дьячка Авдия Веснина, служившего при церкви того села. Родился 1814 г. Августа 27 дня.

Отец его был человек бедный и многосемейный. Из семерых его детей Симеон был последний. По рассказам тамошних старожилов и вообще очевидцев, дьячок Авдий отличался особенным трудолюбием, добротою, попечительностью о детях, странноприимством и постоянной набожностью. – Даже на старости, он сам работал в поле, как самый усердный земледелец, без устали, изо всех сил, между тем, когда не было полевых и т. п. работ, занимался столярным ремеслом: делал сундуки, столы, оконницы и проч., – и при этом однако-же был всегда исправнейшим и ревностнейшим исполнителем обязанностей и треб своего звания по церкви¹. Доброта его простиралась до того, что при своей многосемейности, имея на своем попечении, в числе своих детей, еще двух братних сирот племянника и племянницу, – так что во всей семье с своею женою был сам одиннадцатый; – и заботясь содержать и воспитывать такое семейство по возможности прилично, – он старался и умел даже прихожанам беднякам помогать по крайним своим силам. – Досужих часов, в точном смысле слова, у него не было. Время свободное от трудов рабочих и служебных было все посвящено на первоначальное обучение и воспитание детей. Правда, он был человек, как говорится, старинный: не получил никакого образования, научен был только читать, писать и петь по-церковному, складывать по-латыни, да прочитать наизусть несколько молитв и ответов из катехизиса или церковной истории. За то от природы наделен был здравым и крепким рассудком, доброй волей и хорошей смышленостью, помощью которых, под руководством жизни, нужды и опыта, умел достаточно развить и упрочить за собою свои немногие знания, усвоить себе прямой взгляд на вещи, и понимать потребность нравственного развития и образования. Вследствие этого он всегда сам учил детей своих, до поступления в училище, и, можно сказать, корпел над этим, стараясь передать детям все, что сам знал и умел. Но особенной при этом его заботой было положить и укоренить в сердце ребенка зерно набожности и страха Божия, так, чтобы дитя с малолетства привыкало постоянно чувствовать присутствие Божие, и в своих погрешностях, и неисправностях – бояться, прежде всего, наказания Божия. Если кто из детей поленился выучить урок или оказал непослушание, или в церкви стоял рассеянно, или вообще в чем-нибудь провинился, – отец подводил его к домашней иконе и, указывая на лик образа, говорил: «видишь, Бог смотрит на тебя, сердится и хочет наказать тебя! – Проси скорее у него прощения, и обещайся, что ты более не станешь гневить Его, а всегда будешь и скромен, и послушен, и прилежен, и набожен, да непременно». – И дитя, смотря на икону, горячими слезами омывало свои проступки и чистосердечно обещалось исправиться.

Среди таких забот и трудов, скромный дом Авдия всегда был радушно открыт для всякого странника; а поклонники святынь, своим посещением, приносили в дом Авдия особенную отраду. Живые рассказы их о далеких и великих святынях продолжались иногда по целым дням и ночам, и до того восторгали душу старика, что для них он забывал свои обыденные занятия, и провожал таких гостей всегда с душевной скорбью, что сам не может так же видеть св. мест и там поклониться угодникам Божиим. – Но самым любимым занятием старца Авдия, по вечерам, особенно на праздники, было чтение духовных книг и преимущественно Четьи – Миней. Это чтение обыкновенно сопровождалось некоторой семейной торжественностью и обрядностью. С наступлением сумерек, старец брал книгу и садился за стол, за которым тогда же усаживалась вся семья под надзором матери и старой слепой няни. Затем отец читал вслух всех, с возможной ясностью и раздельностью; места не совсем, или не для всех понятные переводил, толковал и старался передать языком для всех знакомым и понятным. И все слушали: эта патриархальная обрядность и простота чтения невольно располагала и детей посильно вникать в читаемое; – и конечно, после таких нравственных, вечерних уроков, на отходе ко сну, душа каждого из них, настраивалась особенно духовно и набожно, а еще более душа детская – впечатлительная.

Такая жизнь, складываясь из своих простых и не разнообразных начал: чувства нужды, постоянного и честного труда, довольства немногим и набожной веры, имела свое особенное направление, и необходимо влияла на быт, развитие и характер детей: в этой семейной среде зачиналось их существование, из её основ зародилась и развивалась их жизнь, на её началах возникла, загнездилась и оперилась их первая мысль, – наконец под её усилиями складывался и определялся характер детей. Тем непосредственнее и глубже это влияние должно было проникнуть и растворить душу и настроение дитяти, чем последнее было восприимчивее и впечатлительнее, чем физическое и нравственное его сложение было к тому более настроено и приспособлено. В сем случае постоянный пред глазами пример труда и терпения, соединенного с набожной верой, – вся эта строгая, благочестивая настроенность, эта элегическая гармония семейного быта – должна была всецело отозваться в развитии и настроении дитяти, и потом чутко и обязательно прозвучать на всю его последующую жизнь и деятельность.

В этой-то среде родился и первоначально воспитывался, под кровом и надзором родительским, достопамятный Святогорец, тогда Симеон. С самого рождения он не отличался прочным телесным сложением, был худощав, несколько смугл и вообще, как говорится, хил. А поэтому и, с другой стороны, как последнее дитя, по общественному закону, он был как-то, преимущественно любим отцом и матерью. Мать уже старая, простая и набожная женщина, не могла, как говорится, надышаться любовью к ребенку, и всячески заботилась соблюсти и упрочить его здоровье: нередко, задумываясь над своими слабеющими силами и над старостью мужа, и затем переходя мыслью к предстоявшей участи своего последнего дитяти, даже может бытъ – и предчувствуя дальнейшую его судьбу, она до слез сокрушалось над ним, и боязно признавалась в своих невольных опасениях оставить его с малолетства сиротою. И малютка, понимая ласки и любовь матери, с тем вместе невольно становился предметом нерадостных впечатлений и преждевременно свыкался с грустными опасениями и меланхолическим настроением. Особенно, когда случалось, мать заболевала, или чувствовала ослабление сил, он тосковал до слез и плакал детски, пока мать не начинала оправляться. А все эти обстоятельства, имея ослабляющее влияние на телесное его развитие, тем более возбуждали его впечатлительность и восприимчивость, и тем заметнее и быстрее вызывали к развитию его нравственную сторону: чувство горя и испытаний – учитель не снисходительный и для ребенка. – С другой стороны отец, как мужчина, умел любить сына по-своему. Конечно, и ему не раз приходили на мысль думы и опасения, которые тревожили мать, но он не любил высказывать их, не желая себя и жену тревожить и сына печалить преждевременно. Понимая свою позднюю пору, он тем более торопился и тем усерднее заботился дать сыну первоначальное воспитание и научить его всему, чему мог и учил других детей, по крайней мере, чтобы прочнее подготовить его к дальнейшему учению в училище, и хоть в этом отношения поставить его на ноги, а там, говорил, Божия воля, Бог милостив. И мальчика с 7-ми лет он начал учить постепенно читать и писать, затем катехизису и священной истории, наконец нотному церковному пению и чтению по-латыни, а главное и более всего, молитве и набожности – вообще страху Божию. К большему удовольствию и рвению отца, ученик оказывался способным, понятным и прилежным. Он скоро перенимал выучивал отцовские уроки. На 9-м году уже читал и пел с отцом в церкви и мог учиться сам без непосредственной сторонней указки. А во время домашних чтений библейских событий или из Четьи–Миней был самым усердным слушателем. Наконец, по временам, отец брал его с собою на работу и там заботливо приучал его к посильному труду. Так что 9-ти летний мальчик смотрел уже не столько ребенком, сколько лицом начинающим понимать, малолетком настроенным смышлено и дельно, довольно обученным, трудолюбивым и набожным. Он уже понимал, что значит учение, в трудолюбии видел добродетель, а его набожность простиралась до некоторого созерцания в задумчивости. Во всех предметах, поражавших его детские взоры, как то: буре, громе, молнии, в мирно группирующихся и разделяющихся облаках и проч., он чувствовал близкое и присутствие Божества. Очевидно, и здесь нравственные силы мальчика должны были развиваться наперед и насчет физических. – Наконец, вследствие обоюдного влияния попечений и забот отца и матери, под этим крылом родительской любви, темперамент и характер будущего Святогорца сложился и стал естественно и заметно определяться в следующих чертах: при видимой худобе и тонком росте, можно было видеть в дитяти не столько слабость, а более мягкость развивающихся физических сил; его постоянная наивность и прямодушие всегда оттенялись кротостью и послушанием; его глубокая впечатлительность и восприимчивость как-то особенно роднились с предметами меланхолическими: и отзывались грустным настроением; его мысли и понятия носили следы более нежели детской зрелости и задумчивости, в его желаниях слышалось терпение и самоограничение, вообще в его настроении отражалась чистосердечная набожность и наклонность к поэтическому развитию. Мы увидим, как все эти черты теперь еще детского возраста развились, со всей точностью и верностью, вследствие дальнейшей обстановки, и среди последующих обстоятельств, и, наконец, приняли широкие размеры в жизни и деятельности Святогорца. Но очевидно такой склад дитяти как-то особенно согласовался с общим характером и направлением быта и жизни всей семьи, и самым близким образом роднился с патриархально-религиозным её настроением. И это настроение, незаметно, но глубоко запечатлевшись в мягкой душе мальчика, действительно отразилось в мыслях и понятиях Святогорца, и особенным образом влияло на все его нравственное развитие. Особенно сильно действовали на него и глубоко западали в его душу эти домашние чтения из библейской и церковной истории, или из Четьи–Миней, и рассказы путешествовавших о святыне дальних мест. Уже сами в себе назидательные и потрясающие сердце, тем более, что происходили часто и притом почти всегда в вечернее время – на отходе ко сну, они глубоко врезывались в его памяти и тревожили его детское воображение даже во время сна и ночи. Нередко дитя, после увлекательного вечернего повествования о каком-нибудь пустыннике, или описания какой-нибудь отдаленной святыни, – и на другой день, и дальше, всецело вспоминало эти вечерние и набожные уроки, живо воспроизводило их, как явления, и затем чаще и чаще останавливалось и задумывалось над ними своей детской думой, желая применить их к себе и на себе видеть их осуществление. А чем чаще это было, тем больше оно свыкалось с этими повествованиями, тем сильнее и постояннее ощущало потребность в них; наконец в душе его возникло и стало развиваться особенное начало, призывающее его к отдаленному – высокому. Он уже ощущал в себе неясное призвание не только к труду и терпению, но к подвижничеству и строгому благочестию. Бывало, его детское воображение и чувство до того разгорались, что он не давал покоя своей старой и слепой няне; – все звал ее идти туда, о чем накануне или прежде он слышал рассказ или чтение, и на отговорки няни, что он очень мал, а она стара и слепа, сам обещался вести ее по самой прямой дороге и идти без устали; наконец когда няня соглашалась отправиться с ним к самым отдаленным святыням, даже в Иерусалим, как только он вырастет, он не отставал от неё с вопросами: скоро ли он вырастет и будет большой, и может ли например через несколько времени быть уже взрослым; иногда случалось, по утрам становился под мерку и смотрел, на сколько он вырос. – Вот почему Святогорец так часто и с такой любовью вспоминает свои детские стремления к путешествию по св. местам, и так задушевно выражается, что с самых малых лет он любил помечтать о св. горе Афонской, о Палестине, Иерусалиме и Гробе Господнем, и жаждал видеть их в действительности. «Еще в детстве, говорит он, занимала меня мысль о путешествии к св. местам. Помню, как я нередко, особенно по вечерам, со слезами молил Бога перенести меня к святыням; а ночью мне снилось, будто в каком-то чудном, неведомом для меня месте святые ласкают меня. Я был тогда ребенком»².

Так прожил Святогорец под кровом и надзором родительским до 10-ти летнего возраста, и прожил все это время, не смотря на опасения матери, спокойно, невинно и счастливо, подчиняясь трудолюбивым заботам и попечениям отца. Он так горячо любил отца и мать, и так привык постоянно чувствовать себя под защитой их любви, что с трудом и со слезами представлял необходимость и время разлуки с ними. На 11-м году, по обыкновенному порядку, отдали его в училище, в г. Вятку, где в то время уже обучался брат его постарше. Школьная жизнь, школьные занятия, холодное и строгое обращение учителей, чувство дали отцовского дома и своего одиночества чуждо и холодно пахнули на его теплую душу, и мальчик уныл и как-то робко припал: днем он видимо и боязно стал от всех уединяться, а ночи, случалось, не смыкая глаз, плакал и тосковал, – и уроки не шли на ум. Начались испытания будущего Святогорца. За неучением уроков следовали наказания, а за ними еще большие слезы и тоска, затем опять упущения, и опять наказания и слезы; наконец все это слилось в какое-то безвыходное и самое безотрадное положение. Приходя из училища на квартиру к обеду, мальчик почти не стал пить и есть. «Что ты, Сеня, не ешь?», спрашивали его жившие с ним товарищи, – ребенок заливался слезами. «Эка беда, высекли! Случится и еще не один раз, – здесь, брат, не дома»; и Семен рыдал как-то сиротски неутешно. Заслышали об этом отец и мать, и старик Авдий, имевший и прежде обыкновение навещать своих учащихся детей, чтобы понаблюсть за ними, понаведаться об их учении и успехах, не замедлил и на этот раз собраться в путь, не смотря на старость свою: а чтобы скорее утешить детей, особенно младшего, он даже предварительно известил их о скором прибытии своем к ним. Семен так обрадовался этому, что в назначенный день, как раз день праздничный, с раннего утра, тихонько, никому не сказавшись, отправился за несколько верст встречать своего родного старца, и встретил его со слезами: старик шёл пешком, с посохом в руках и сумою на плечах. Порадовал отец детей: трои сутки пробыл у них, – все ласкал и утешал их, и уговаривал младшего не тужить и привыкать к необходимой жизни. «Голубчик! Станешь плакать, и нам почуется тоскливо; а мать уже стара, и плакать ей теперь не под силу. Что делать? Ведь ты не один такой горемыка. Ведь нельзя же не учиться. Учись хорошенько, так и нас порадуешь на старости». И мальчик, плача, обещался быть спокойнее и терпеливее. Но еще тоскливее заныло его сердце и безотраднее сжалась его душа, когда отец собрался домой и они – дети пошли провожать старика. Верст пять они шли, посылая с отцом по поклону и заочному поцелую матери и родным, наконец старик остановился, перекрестил, и облобызал детей, и велел воротиться; у Семена замерло сердце, от слез потемнело в глазах, когда отец все более и более удаляясь, поднялся с сумою и своим дорожным посохом на отдаленный пригорок, остановился, оглянулся, и, последний раз махнув детям поднятой шляпой, скрылся за прилеском. Опять одиночество, опять жизнь вчуже, и снова та же шумная, неприветливая школа!... Не раз вспоминал Семен, и в последствии, это первое свидание с отцом вне дома отцовского и эти первые проводы. Но время и обстоятельства, а еще более счастливая детская природа – лучшие утешители: мальчик мало-помалу тихо и покорно подчинился своей необходимой участи, и стал приниматься за дело. Впрочем, ни тогда, ни после он не мог близко свыкнуться с этой школьной жизнью и школьным учением. Детская резвость и ученические обычные шалости никогда не были ему по душе, не ладились с его тихим и кротким настроением. Он только видимо помирился со своей судьбой, и затаил свои прежние думы и желания, схоронивши их в своей детской душе. Он был учеником толковым и понятливым, и, казалось, прилежным; и в классе слушал наставника, казалось, со всем вниманием и напряженностью; но эти формальные, холодные уроки не роднились с его душой, не трогали его воображения, и смутно и сбивчиво проходили в его памяти, – даже нередко они отрицательно возбуждали душевную деятельность мальчика. Случалось, слушая учителя, он в то же время вспоминал как учил его отец, как он усердно и радушно толковал и объяснял ему то, что казалось непонятным, и как иногда, в домашнем кружку, внятно и вразумительно читал своим старческим – дребезжащим голосом сказания о святых подвижниках и чудных событиях, и набожно слушали его в то время старушка мать, слепая няня, братья и сестры.... А там и понеслось живое детское воображение мальчика по родным полям и лугам, по всем близким и знакомым местам и предметам, и закружилось около отцовского дома, у родного очага, и привилось к родной семье.... И вот урок учительский миновал для ученика. А он все сидел и, казалось, слушал учителя, и разгоралась его голова, в глазах искрилась мысль и жизнь, в лице проступала теплота душевного жара и напряжения. Замечая в лице ученика выражение мысли и внутренней деятельности, учитель нередко принимал его за прямой знак внимательного слушания, и с самодовольствием обращался к ученику, заставляя повторять сказанное. Но ученик Веснин вздрагивал, и вставал растерявшись, не зная, о чем его спрашивают и что ему отвечать. Таким образам, несмотря на природную толковость и понятливость, не смотря на видимое прилежание и послушание, он смотрел учеником как-то полурастерянным, полурассеянным, вообще не собравшимся в силах, или, как выражаются там, рахманным. И стал он поэтому учеником самого среднего разряда.

Так протекло два года его школьной жизни и воспитания в училище. В эти два года Семен мало изменился, не смотря на видимый переход в отроческий возраст. Он заметно подрос, по-прежнему был худощав, заметно привык к своей школьной жизни, стал терпеливее и разумнее, но весь его нравственный характер остался с тем же настроением и постепенно развивался в прежних своих чертах. И теперь не мог он без тоски оставить отеческий дом после побывок и гощений в нем. Он каждый год ездил домой не менее трех раз: на праздники Рождества Христова, на масленицу с первой неделей великого поста (Пасху за весенней распутицей по неволе приводилось сидеть в своей школьной квартире), и, наконец на летнее вакационное время. И всякий раз проводы его в училище не обходились без горьких слез: отец и мать всегда набожно напутствовали его благословением и со слезами уговаривали не тосковать и не тужить, а стараться хорошенько учиться, быть постоянно послушным и благонравным, и молиться Богу, «чтобы Бог дал здоровья и наделил хорошими дарованиями»; Семен тоскливо кланялся в ноги отцу и матери, со слезами целовал их руки, грустно прощался с родными и с плачем отправлялся в училище. Особенно были трогательны и навсегда остались памятны Святогорца проводы его с празднества Рождества Христова, на третьем году его училищной жизни, а от роду на 13-м. Старик Авдий и жена его Елена в то время заметно одряхлели и нередко хворали; особенно сам Авдий: уже праздником он чувствовал себя нездоровым, хоть, по привычке к деятельности и по природной упругости своих слабеющих сил, не хотел лежать в постели и держался по возможности на ногах. В утро, назначенное для отправления Семена в училище, он поднялся с самой ранней поры, а за ним и всё в доме зашевелилось. Работник (так зовется там в селах прислуга) запряг лошадь и оделся на готово, чтобы проводить Семена в город. Сложили и увязали все напутственные узелки, и уложили их в сани под одинокие ученические подушку и войлочек, прикрытые шубным нагольным одеялом. Семен в это время не мог ни к чему рук своих приложить. Он грустно и робко смотрел на все эти сборы, сквозь слезы старался улыбаться на хлопотливые заботы отца и матери, и, нехотя, с болью, надел свой обычный бедный сюртучок и нагольный тулупчик, опоясался и взялся за фуражку. «Ну, теперь пора», сказал невесело отец; «садитесь по местам», и все молча расселись. Старик задумался, поник головой, и редкие, но крупные слезы покатились по его седой бороде. «Мати, добавил он, затеплила бы ты свечу пред образами. Хочется сегодня побольше поговорить с Семеном». Что-то тяжелое легло на душу Семена, и каким-то непонятным, грустным предчувствием заныло его сердце: «на что, батюшка, зажигать свечу, ведь можно и так». Но мать послушно и тоже как-то испуганно уже стояла пред образами, и дрожащей рукой зажигала свечу в божнице. «Дитя мое, отвечал с заметной задумчивостью отец, свеча не помешает: самый лик Божий веселее и милосерднее смотрят, когда пред ним теплится наш хоть бедный огонек. Сеня, родной мой! Вот уж два года третий, как мы впервые провожали тебя в училище, и я и мать, тоже зажегши свечу пред образами, помолились и благословили тебя своими благословенными иконами; хочется еще благословить тебя. Ныне тебе уже тринадцатый год, но ты все еще скучаешь и плачешь на чужой стороне. Что делать, голубчик? Сам видишь, я становлюсь уже стар да и слаб, и навещать тебя – присматривать за тобою в городе – станет некому: сам я не могу, не под силу мне, а мать – куда ей? Слава Богу, что по избе-то сама бродит. Бог милостив, может и я поправлюсь, но пора, дитя, привыкать ко всему: не век жить, с отцом и матерью, хоть не радостно и сиротство, и не дай Бог его ни кому. Вот скоро ты будешь все более и более подрастать и станешь перенимать от людей все, что будет попадаться на глаза; старайся, дитя, перенимать только хорошее, что не противно Богу и не стыдит совести. Учись прилежно, будь послушен, притом и добр ко всем. Благодарю Господа, и теперь не видал и не слыхал я за тобою ничего недоброго. Но старайся и после всегда быть хорошим человеком. Будь всегда во всем честен и добросовестен: ложь и обман тяжкие грехи пред Богом и пред совестью. Тосковать и плакать об нас не советую: сам видишь, что мы дряхлые старики, скоро будем ни к чему не пригодны. Довольно для нас, если ты станешь поминать нас почаще, и не забудешь меня с матерью в молитвах своих, в которых прошу не оставлять и всех твоих родных братьев, сестер и других. А главное, вот тебе завет мой дитя: быть постоянно и во всем набожным и богомольным. И если случится какая-нибудь невзгода, несчастье, или тяжкая утрата, не предавайся тоске и отчаянию: грешно; но будь терпелив и, скрепя сердце, тотчас же и всегда обращайся с молитвой к Богу и к Пресвятой Его Богоматери. В этой молитве плачь сколько душе будет угодно, даже чем больше будет слез и усердия, тем скорее найдешь утешение. Слышишь, Сеня, голубчик, мой! Молись чаще и усерднее, и Бог не оставит тебя. Помни, что над всеми нами и над всем миром есть воля Божия, – и что случается с нами, и что может случиться, то все бывает по воле, по попущению Божию. Испытаний и горя в жизни бывает много, и тебе встретится, на твою долю, довольно: перенеси все терпеливо и набожно, и Господь взмилуется над тобою, и твое терпение поставит тебе в заслугу»… Старик замолчал и видимо заныл. «Благослови Господи, заключил он, вставая с места и подходя к божнице, чтобы взять свою благословенную икону; – возьми, мати, и ты свою икону, и благословим ребенка вместе». Голос его не дрожал, а как-то грустно и торжественно колебался. «А ты, дитя, встань на колени и помолись усерднее. Да благословит тебя Господь и оградит тебя от всякого искушения, да покроет тебя своим покровом, защитит, утешит и приютит тебя Пречистая Его Матерь», сказал отец, благословляя сына; – «Да благословит тебя Христос – Царь небесный и Матерь Божия – Владычица небесная», повторила мать, благословляя сына, с рыдающим плачем. Вся эта трогательная речь отца и эта грустная торжественность благословения горько сдавили душу Семена, и сердце его надрывалось от тоски и слез: «эх Господи! сказал он, выйдя из отцовского дома и садясь в сани, – что это такое? Тоска какая-то смертельная!» И уехал он в горьких слезах и безотрадном предчувствии... По приезде в город, мало-помалу успокоился и принялся за свои обычные занятия и школьное учение. Прошло около, двух недель, – и Семен получил из дома письмо, в котором извещают его, что отец его, честный старец Авдий, упокоился навеки, и в заочном благословении просил сына молиться об его душе. Тихо и глубоко заплакал мальчик, затем горько и безотрадно зарыдал, и наконец ясно и грустно понял, что он теперь навсегда уж сирота. «Господи! Неужели это не сон, неужели в самом деле отец....» и он снова горько плакал. Прошло еще около месяца, – новое горе: у Семена умер брат его Павел, который был несколько старше Семена, и в то время за болезнью оставался дома. Приехал Семен опять в дом родительский, на масленицу, но там уже не было отца, не было и брата; они уже были в своих новых жилищах подле церкви, где виднелись две высокие свежие могилы. В доме отцовском была только старая его мать, да и та чуть ходила: все не здоровилось. Не радостно погостилось это время для Семена, но еще не радостнее было прощание с матерью. Снова прибыл он в училище, и снова принялся, хоть грустно, за свое учение. Через полтора месяца опять Семен получает письмо, и на этот раз уж боится и распечатать. Сердце его билось, руки дрожали, когда он вскрыл письмо; и вот он узнал, что его последнее утешение миновалось, что и добрая, потрудившаяся старушка, мать его переселилась к отцу... что и ей уж пропели вечный покой все родные и знаемые, и только от него – последнего сына ждет она вечной памяти. «Вечный покой и вечная память и тебе, родная моя матушка», благоговейно взмолился сын и опять надолго загоревал.

Все эти тяжелые утраты, так преждевременно и так скоро одна за другою последовавшие, сильно потрясли душу тринадцатилетнего мальчика, и глубоко потревожили тихое и кроткое настроение его духа. Прежняя наклонность его к уединению, к сосредоточиванию в самом себе, и к детскому меланхолическому раздумью, теперь тяготила его и наводила тоску. Чтобы заглушить свое горе, рассеять неотступную мысль о своем сиротстве и одиночестве, он детски бросился в крайность: стал искать развлечения в шумных детских шалостях, в нескромных ученических компаниях и вообще в ребяческом разгуле и раздолье.

Впоследствии, сожалея о своих прежних уклонениях, Святогорец указывает частью и на это время. – Но Промысел Божий бдел над сиротою и, посылая испытания, не допускал его до конечного падения. В насильных развлечениях Семен не мог найти истинного утешения: своим поддельным самозабвением он только обманывал себя и других. И конечно такое состояние не могло быть продолжительно: чем больше в нем было принуждения, тем скорее оно должно было пройти и тем большей, конечно, последовалось болью и тоской. А затем прежние наклонности и привычки, прежние воспоминания и тихое – меланхолическое настроение пробуждались в отдохнувшей душе и отрезвившейся совести. – К тому же Семен, в то время, по сиротству, был взят в число казенных пансионеров и стал под ближайший надзор своего начальства; следовательно, его растерянность и упущения были заблаговременно замечаемы и останавливаемы. – Наконец, не привыкнув с детства к резвости и бойкости, при непрочном здоровье и видимой худобе, Семен между школьными шалунами был, очевидно, не на своем месте. Тогда как те скоро и ловко затевали какую-нибудь выходку и, сшаливши непоморщась умели и концы хоронить и от преследований увернутся, – ему как-то все не удавалось, у него все выходило робко и принужденно, так что в шалостях он казался более странным и жалким, чем забавным. А от того и самые компаньоны его в таких случаях смотрели на него с недоверием и глумлением, и, в случае ответственности, не запинаясь выдавали его начальству, как самую незлобивую и терпеливую жертву. – Во всех этих обстоятельствах, судьбой сироты невидимо, но осязательно руководил Промысел Божий. Под этим вразумительным руководством, Семен скоро осознал свое ложное положение – свою растерянность; он увидел, что беспечность и шалости не поведут к добру, что он наживает ими только новое горе стыд и унижение.., а между тем его сиротство и одиночество не миловалось и не уменьшилось, и что с утратой доброго поведения теряется доброе участие в его сиротстве и всякое право на покровительство Божие. Он понял, что все эти школьные шалости не по нему, не по его душе, не по его слабым силам. И стало жаль ему своей минувшей невинности и безукоризненности: он перестал общаться с шалунами, снова стал уединяться со своей задумчивостью и грустью, и сделался опять кротким и глубоко набожным мальчиком, прилежным и благонравным учеником.

Однако же горе и терпение, – все эти испытания прошли не без влияния на характер Семена: в его прежнем кротком настроении отразилось терпение и смирение, – его простодушие и детская наивность оттенились теперь некоторой обдуманностью и озабоченностью, – в его меланхолической впечатлительности выразилось начало поэтической задумчивости и грусти, а в его набожности послышалось осязание над собой руки Божией, мольба к Промыслу и тайные отроческие обеты³.

На 15-м году Семен переведен был в Семинарию. Этот переход, достигаемый горькими трудами и терпением, порадовал сироту. Особенно заняла его мысль, что здесь учат писать и сочинять. И проходя первый курс Словесности и Пиитики, он с такой энергией, с таким возбужденным старанием и любовью взялся за дело, что стал одним из самых лучших и благонадежных воспитанников. Впрочем, преимущественное его внимание было обращено на поэзию, и в этом роде своими удачными опытами он приобрел некоторую известность во всем заведении: все наставники заметили и признали в нем особенную поэтическую способность.

Но в последующих двух курсах его занятия были неровны и самое учение не всегда успешно. Может быть, некоторые науки приходились ему не по душе, но вероятнее, разные увлечения, свойственные юношескому возрасту а еще более пылкой, поэтической душе Семена, были тому причиною. По крайней мере, на эти увлечения указывал впоследствии сам Святогорец, выражаясь об них с аскетической строгостью. «Юность моя, говорит он, и теперь болезненно мечется в глаза мне с различными её преткновениями, а тогда я был в упоении, и некому было удержать меня. В учебном заведении я привык ловко проводить наставников и надзирателей, и только некоторые случаи из моей грустной тогдашней жизни были замечены».

Несмотря однакож на то, Семен Веснин до конца семинарского курса слыл и был воспитанником способным и дельным. Сознавая и сам в себе эти способности, он только не хотел приложить настолько старания к учению, чтобы достигнуть в этом отношении первых степеней; – у него было свое стремление, своя задача, свое призвание. Это – поэзия. С тех пор, как он выучился писать стихи, понял и обнаружил в этом отношении свои способности, – эта наука навсегда сохранила для него всю полноту и свежесть интереса, и, до самого выхода его из Семинарии, была самым любимым его предметом, самым лучшим для него занятием. И в этом отношении ему, естественно, хотелось отличия и известности. В последний год своего учебного курса (в 1833) он написал стихи на день восшествия на престол Государя Императора Николая Павловича и решился поднесть их в день торжества Начальнику Губернии, при общем собрании чинов. Стихи были предварительно прочитаны и процензорованы самим Ректором, впрочем, без ведома об их дальнейшем назначении. Вятским гражданским губернатором в то время был Действительный Статский Советник Е. Ренкевич, который слыл в губернии человеком добрым и снисходительным, особенно, – говорят, любил ободрять и поощрять молодых даровитых людей в их благородных предприятиях, и даже охотно помогал им деньгами. Чтобы представить ему свое стихотворение, Семен Веснин, не успев вовремя найти того посредства, которое советовал было и рекомендовал ему старший брат его Димитрий, решился лично явиться к Губернатору. Много при этом было борьбы юношеской робости с молодой решимостью и настойчивостью, но, за победою над первой, немало было и торжества. Вот что писал Семен тогда же об этом в своем задушевном письме к любимому брату Димитрию: «Вот, наконец, и понедельник, день столь ожидаемый, – и сердце мое забилось в трепетном волнении. Казалось, вокруг меня все переменилось: при отрадной мысли, что я поэт, все было весело и вдохновенно, – при робком опасении и сомнении, все напротив глядело неприятно и уныло. Самая улица, по которой я шел к губернаторскому дому, казалась мне новой, и я едва узнавал ее. Какое-то смешанное чувство радости и торжества и вместе робкого опасения и страха заставляло невольно меня трепетать. И мне кажется, что всякий, пока я шел к своей цели, мог видеть и читать на моем лице что-то необыкновенное. Но вот и дом... Ноги мои подгибались, холодный пот выступал на лице, я трепетал... В самом деле, думал я, вот мне придется быть в блестящем обществе и в роли пиита!... Что-то ждет меня за тем, – равнодушие, насмешка, или похвала?... Между тем, с этими мыслями и раздумьем взобрался я на высокую лестницу, стараясь принять спокойный вид и быть равнодушным ко всем встречавшимся мне предметам. По обыкновению, в такой высокоторжественный день, в зале губернатора собрались все чины, пред которыми был и сам губернатор. Туда-то и мне нужно было пробраться. Представь теперь меня идущим с принужденным равнодушием, с серьезной миной, в школьном сюртуке и с тетрадью в руках... Кто бы не улыбнулся, видя меня в таком положении? Но делать было нечего; не обращая ни на что внимания, я решительно шел дальше. Двери отворились двумя жандармами. Зал был полон чиновных людей. Сначала я сробел, не вошел и стал выжидать, пока поразъедутся. С уменьшением числа поздравителей, я успокоился, вошел в залу, приблизился к губернатору и, все-таки, дрожащею рукою поддал ему свою заветную тетрадку. Мой Феб – Его Превосходительство взял её, посмотрел на меня очень пристально, прочел заглавие, и рукою дал мне знак подойти к себе поближе. Тут я оживился, и давай читать ему приветные (в роде посвящения) стихи – да так смело и ровно, что и сам губернатор и все оставшиеся и вновь прибывшие к тому времени чиновники остались, видимо, довольными, о чем мне и после говорили. Прослушав стихи, генерал ушёл в гостиную, приказав, говорят, мне дождаться, но я, от радости и волнения был сам не свой, и, недослышал приказания, взял фуражку и – марш домой. – О, если бы ты посмотрел тогда на меня!... От души посмеялся бы, видя меня наверху того благополучия, и, от радости, почти существующего. Я не бежал, а летел: ноги несли меня как крылья, руки рассекали воздух, как самое упорное сопротивление, глаза блистали самодовольством и восторгом; щеки горели; словом: во всем моем существе происходило и выражалось что-то особенное, и все показывало, что я был у губернатора и поднес ему мое стихотворение». Самые стихи написаны высокопарно и фразисто и вообще в них выражается еще начальное развитие поэтического таланта, период его воспитания, подражательности и зависимости; но свежее поэтическое чувство них заметно выступает из своей оболочки. Стихи понравилась начальнику, так же как и энергическая смелость и благородное стремление их юного автора. Впоследствии они, для поощрения молодого бедного пиита, старанием губернатора были напечатаны, – и здесь прилагаются в подлиннике⁴.

Ободренный этим поощрением, Семен вскоре напасал и поднес губернатору новые стихи – на день его тезоименитства. Эти стихи была так же приняты снисходительно и заслужили одобрительный отзыв, но, по своему назначению, остались не напечатанными. Впрочем, для юного поэта довольно было пока и того поощрения: его поэтическая способность стала известна, его имя напечатано.

С другой стороны, не смотря на минутные увлечения возраста, на которые с аскетической строгостью указывает сам Святогорец, его нравственное настроение вообще всегда было проникнуто глубокой религиозностью и набожностью. Еще с детства зароненные и согретые в его душе первые понятия о Боге и его Промыселе, чудные сказания о св. Божиих и благодатных чудесах, мечты о путешествиях ко святыням, и наконец память о сердечном – сокрушенном желании даже старика отца посетить св. места и поклониться Гробу Господню, – все эти начала религиозности и набожности не были забыты, оставлены и растеряны. Промысел Божий незримо и всецело хранил их в детской душе, живил в отроческом возрасте, и теперь с развитием юношеской души они пробудились, благодатно воскресли, развились и созрели. Теперь, Семен уже не смотрел на каждое облако, на каждый небесный предмет, как на изображение Божества, зато везде сознательно и разумно, и, значит, еще более набожно, видел выражение Благости Божией и действие Промысела Божия. Теперь он уже не располагал так легко и наивно самым путешествием ко св. местам, как легкой прогулкой до дальнего соседнего поля (как бывало рассуждал об этом в детстве со своей няней), зато ясно сознавал, что это путешествие есть подвиг, сопряженный с лишениями и трудами, а потому-то оно и душеспасительно, потому-то и надобно совершить его. И если с его стороны были увлечения товарищескими разгулами, они никогда не доводили до самозабвения, и тотчас последовались обращением к Богу и самым искренним раскаянием пред Ним. Наконец, сам Промысел Божий, так заметно руководивший судьбою Семена в предшествовавших возрастах, и теперь вел его по особому пути и вразумительно указывал ему на особенное предназначение и призвание. Тот, кого Семен просил, Господь Бог, и Та, которую он молил, Матерь Божия, сами предъизбирали его себе и устрояли жизнь его. Вот что говорит об этом впоследствии Святогорец в своих келейных записках. «В юности моей, говорит он, когда я еще оканчивал курс учения и то увлекался товарищескими разгулами, изменяя долгу и совести и беспощадно убивая время и нравственное чувство, то горько иногда сетовал и даже плакал о заблуждениях первого возраста и самых лучших лет, прося Господа Бога и Богоматерь устроить мою жизнь к сердечному благу и навести и управить стопы мои на путь истины и правды, – раз я заснул, и мне представилось, что я быстро несусь от запада на восток. За мною была чрезвычайная тьма, мрак и ужасная дебрь, так что запад весь был в каком-то безжизненном, отверженном состоянии, а между тем восток играл светом. Мне казалось, что я из мрачной дебри вышел и быстро приближался к храму на родине, в ту самую церковь, где я был крещен и принял печать, звание и имя христианина, с принятием частного имени в честь св. Симеона Столпника. Радости сердца, восторгов духа и истинно райского блаженства всех чувств моих я не могу выразить, когда, обратившись на мрачный запад, увидел что из такого страшного места я вышел... Весело и с умилительным чувством вступил я в теплую церковь, имеющую два придела: правый во имя св. Соловецких угодников Зосимы и Савватия, а левый пр. Сергия Радонежского; теплую церковь я прошел, не останавливаясь, а в холодной – Троицкой я стал посредине, не преставая радоваться духовно, и в этом положении проснулся.

Верно жить мне велит Бог у Троицы в Сергиевской лавре, подумал я, проснувшись, и всегда думал так, не смотря на то, что дано было обещание – уйти в Соловецкий монастырь».

Отсюда очевидно, что набожность Семена и тогда еще едва не доходила до мысли о монашестве и уединении.

В 1834 году в Июле месяце Семен Веснин кончил курс учения, имея от роду только 20 лет. Всего учения было 4 года в училище и 6 в семинарии. В эти 10 лет он вырос и развился физически и нравственно: его темперамент определился окончательно, его характер созрел и установился навсегда в своих началах. Это был юноша высокого и тонкого роста, смуглый, черноволосый, несколько курчавый, с кротким и выразительным лицом, и с энергической до мечтательности душой. Его речь, всегда, мягкая и плавная, показывала ясность мысли и определенность понятий, и дышала неподдельным чувством и простосердечием. Его ум сложился несколько мечтательно и созерцательно, в его желаниях и воле заметна была решимость и, в то же время, набожная преданность Промыселу и покорность судьбам Божиим. Место прежней детской наивности в нем теперь заменила самая добродушная и задушевная откровенность, его прежняя впечатлительность обратилась теперь в положительную наклонность к задумчивости и размышлению, так что минуты самой живой веселости у него могли сопровождаться задумчивой мыслью и меланхолическим чувством.

С чувством признательности оставив Семинарию, которая кормила и воспитывала его, как сироту, целых 6 лет, и родственно простившись с наставниками и товарищами, Семен Веснин поместился у старшего брата, своего Димитрия, священника, и доныне, в с. Круглышском. Это человек простой и доброй души, с симпатическим характером и практическим умом. Как старший из оставшихся братьев, он заменял для Семена, в сиротстве, отца и мать, и брата и друга, и Семен всегда питал к нему особенное расположение, до конца жизни сохранив к нему чувство глубокого уважения и сыновней преданности, и дружески-братской любви. От того-то впоследствии большая часть писем Святогорца адресованы были на имя этого человека и полны самой горячей любви к нему и самой глубокой скорби по нем, на чужбине. Первая пора отдыха и свободы пролетела, быстро и не заметно, в родной семье, в совершенном спокойствии и тихом довольстве. Но в это же время естественно являлись думы, и сам собою возникал вопрос о дальнейшей жизни: к чему определиться и как пристроиться молодому человеку? О. Димитрий, согласно с другими родными, следуя общему в их сословии обыкновению и порядку, стал советовать Семену, неотложно, искать священнического места и невесту. Но молодой человек думал и располагал иначе: ему хотелось исполнить давнее, заветное желание покойного отца и свою задушевную, еще с детства взлелеянную, набожную мечту – постранствовать по св. местам, посетить все святыни, поклоняться чудным останкам угодников Божиих, видеть св. гору, побывать в Иерусалиме, помолиться у гроба Господня, и там-то насладиться всей высокой и небесной поэзией, а затем... что Бог велит и на что укажет Промысел.... И равнодушно выслушивая советы и побуждения старшего брата и родных, он отвечал на них своей решимостью отправиться прежде всего путешествовать, – что это его самое искреннее, самое давнее и задушевное желание, что о женитьбе и месте он еще и не думал и не думает, и что пусть сам Бог располагает его судьбой. И действительно нельзя не видеть, что Промысел Божий непосредственно и осязательно руководил, в этом случае, желаниями юноши, и как будто предупреждал его в будущем назначении: здесь чутко слышится какое-то предъизбрание и призыв со стороны высшей, невидимой Воли. От того-то, может быть, этот тихий и кроткий юноша и так настойчив был в своих желаниях, что даже когда представилось в виду хорошее место, он не хотел воспользоваться никакой возможностью получить оное. Но, через несколько месяцев, частые и неотступные просьбы и настояния родных утомили молодого человека, и он уступил и покорился им. Через второго брата Василия, тоже священника, жившего неподалеку от г. Орлова, он познакомился в этом городе с семейством одного священника и благочинного, о. Алексея Никонова, у которого была 17-летняя дочь Анна. Красота этой девицы а еще более кротость и доброта её души произвели такое впечатление на сердце молодого человека и так поправились ему, что он, опять затаив и схоронив в своей душе свои прежние мечты о путешествии, решился искать её руки. К тому же времени представилось и место священника в селе Ацвежском (или Ачужском), по соседству Семену с братом Димитрием. Получив это место, вместе с согласием невесты, Семен Веснин 20 Января 1835 г. женился, 11 Февраля, поставлен во священника, а в марте месяце новый иерей, погостив несколько дней у старшего брата, с его напутственным одобрением и благожеланием, отправился на свой новый пост, к своему новому званию, к своей новой семейной жизни.

Тихо и ровно потекла эта жизнь счастливой четы: взаимная любовь и глубокое семейное согласие, нередкие свидания с родными, особенно с старшим братом Димитрием, оживляли однообразный сельский быт, счастливили молодых людей, и о. Симеон блаженствовал. «Наступило время, говорит он, лучшей моей жизни, моей тихой радости в прекрасные безмятежные дни супружества. И я блаженствовал». С любовью и энергией занялся новый иерей и своей паствою. Его кроткий, располагающий характер, благообразная и умная наружность, ровная, живая и увлекательная речь, а еще более доброе и снисходительное обращение – скоро приучили и зарасположили к нему прихожан. Назидания о. Симеона были выслушиваемы с особым усердием и набожной покорностью. Между Ацвежскими прихожанами и теперь сохраняется прекрасная и самая почтительная память об о. Симеоне.

Но недолго продолжалось его семейное счастье. Промысел Божий, так очевидно руководивший его намерениями и желаниями еще предварительно женитьбе, теперь ясно и чувствительно напомнил ему о своем предъизбрании, и перст Божий грозно указал на новый путь... Менее чем через год у о. Симеона родилась дочь Анастасия, и через 10-ть дней, после того, (13 Декабря 1835) прекрасная, добрая и так им любимая жена его умерла. Тяжела была эта утрата, и понятно горе молодого священника. Оставшись вдовым на 22-м году своей жизни и с двухнедельным младенцем на руках, он даже не мог сначала скорбеть, – он поник всем существом под грозным уроком судьбы, и закрывал глаза пред своим несчастным положением. Первой мыслию его, в этом случае, было бежать из своего дома, от своего прихода, даже оставить дитя свое, и скрыться от горя где-нибудь – в монастыре. Но та же благость Божия, которая так глубоко испытывала и очищала его душу, – сама послала ему утешение в терпении и вере, и спасла от отчаяния. Прежде всего, чтобы разделить и облегчить горе, о. Симеон отправился с дитятей к брату Димитрию, который, бывши на этот раз у него в числе печальных гостей, взял его и дитя с собою в свой дом, и старался, сколько мог, утешить и успокоить его. Когда прошли и были вытерпены первые минуты горя и тоски, и о. Димитрий сам же опять проводил брата на место служения, о. Симеон укреплялся в своем терпении молитвой и верой в Промысел Божий и находил утешение в малютке дочери: «испытавший подобную потерю, говорил он впоследствии, поймет мое положение, поверит, как я любовался своей ненаглядной дочкой».

Впрочем, чтобы облегчить тоску, которая все еще снедала и точила его сердце, – чтобы хоть на время избежать и не видеть того, что так живо напоминало его сердцу недавно минувшее счастье, и было постоянным неумолчным свидетелем его горькой, невозвратной утраты, – а главное, видя в своем несчастии особенное водительство и указание Промысла Божия, о. Симеон решился совершить путешествие в Соловецкий монастырь и помолиться тамошним угодникам Божиим. С наступлением весны 1836 г., испросивши разрешение, он оставил дочь свою на попечение брата Димитрия, и 10 Апреля, то есть почти через 5-ть месяцев после смерти жены, отправился, с молитвою, в путь, пешком и в сопутствии двух местных поселян. Прощаясь с дочерью, он вложил ей в детские ручки стихи, под заглавием: Настеньке разлучный напев. Как выражение его глубокой тоски и намерения уже не возвращаться, эти стихи приводятся здесь в целости.

Дай, в последний раз, проститься,

Может быть, дитя с тобой;

Может быть – не воротиться

Мне с дороги в край родной.

Ты еще не знаешь горя

И не плачешь так, как я;

Но тебя такая ж доля

Ждет здесь, милая моя!

От младенческой постели

Нет тебе счастливых дней:

Все надежды улетели

С доброй матерью твоей.

Спи ж дитя, не пробуждайся:

Душен этот белый свет;

В нем красой не развивайся;

Здесь тебе веселья нет!

Подрастешь и улыбнешься,

Будешь звать отца и мать,

Но родных не дозовешься, –

Их тебе уж не видать!

И младенчески тоскуя,

Будешь ждать, в душе своей,

Ты родного поцелуя,

И не выждешь от людей;

Мать твоя уже в могиле,

Мне не жить дитя с тобой:

Я, покорный вышней силе,

Предал Богу жребий свой!

О! я плачу над тобою, –

Я для мира не жилец.

Пусть над жизнию твоею

Будет пестуном Творец!...

19 Апреля странник достиг Тотьмы (Вологодской губ.) и был в монастыре св. Феодосия, где в первый раз в жизни видел и лобызал нетленные мощи св. угодника. В письме отсюда к брату Димитрию, он говорит; «как приятно смотреть на пленительное местоположение монастыря, а более всего, как утешительно для тоскующей души видеть нетление св. мощей Преподобного, и как радостно смотреть на братство... Господь милосердый, продолжает он, удостоил меня грешного дважды приложиться к мощам Преподобного. Не знаю, что я тогда чувствовал, когда недостойные уста, нечистые, скверные мои уста касались прославленному, нетленному телу великого подвижника. Скажу только, что страшно, при сознании своего недостоинства, касаться святыни: одна мысль – что, если не допустит невидимая сила? Горе!...О, если бы вы взялись воспитать несчастную, дорогую, сердечную мою сиротку Настеньку, ради имени Христова, – не расстался бы я с монастырем и посвятил бы себя на жизнь уединенную!...»

21 Апреля он был под Устюгом, и писал брату из лодки, на которой плыл от Тотьмы. Дальнейший его путь до Соловецкого монастыря описан был в путевом журнале, который не сохранился. Мая 1–3 о. Симеон увидел и Соловецкий монастырь. Истинно величественное и поэтическое местоположение этого монастыря, его отдаленность и уединение от твердой земли, безмятежная жизнь в этой обители – в кругу подвизавшихся старцев, и в постоянном присутствии при чудных останках св. угодников Божиих, все это подействовало такой отрадой на осиротевшую душу странника, так утешительно отозвалось его надорванному сердцу, что он, не задумываясь долго, через несколько же дней по прибытии в монастырь, решился было совсем остаться здесь, и, уведомляя об этом брата Димитрия, со слезами умолял призреть его дочь сироту. О. Димитрий, видя поспешную решимость брата, всеми мерами убеждал его возвратиться домой, и чтобы действительнее побудить его к тому, в заключение своего ответного письма написал, что если о. Симеон останется в монастыре, – дочь его будет отослана в свое село Ацвеж: «пусть она живет там одна, и оставленная отцом пусть приютится при могиле матери и просится в её объятия». Письмо это уничтожило всю решимость и все планы о. Симеона остаться в Соловецком монастыре, и он, пробыв там около месяца, 16 июня того же 1836 г. возвратился к брату Димитрию.

После непродолжительного отдыха, о. Симеон снова прибыл в свой Ацвеж. О. Димитрий опять сам проводил его до места и устроил его хозяйство, устранив все мелочные хлопоты и заботы, которые в домашнем быту могли тревожить тоскующую душу брата. Но одинокая жизнь в мире тяготила о. Симеона: по отъезде брата, он снова заскучал и загрустил, и сетуя на брата, вызвавшего его из мирных стен монастырских, снова задумал было проситься странствовать. Чтобы занять его в домашнем быту и надежнее привязать к сельской жизни, о. Димитрий стал настоятельно советовать ему строиться и завестись побольше домом и хозяйством, «да не забывай, говорил он, что у тебя есть прихожане, и на твоих руках дочь, которую нужно вскормить и воспитать по-христиански». Чувствуя себя не хозяином, о. Симеон не соглашался начать стройку дома: «какое, говорил, хозяйство без хозяйки; сам я не умею хозяйничать, а дочь моя еще так мала». Однакож уступил настояниям брата: дом начали строить. Но о. Симеон действительно был не хозяин: не имел практической способности и положительности, притом ему было всего еще 22 года; – и в настоящем случае он доказал это. Выстроив дом по плану братнему, на скорую руку, он все затем переменил в нем по-своему: одну комнату выбрал себе с дочерью, а другие, находя очень большими и скучными в одиночестве, перегородил на несколько мелких комнаток, и оставил их как-бы на произвол кому угодно: «те, говорил он, не мои, хозяйские, а вот моя комната с Настенькой – это мой уголок». Впоследствии и этот скромный уголок был разгорожен, до того, что о. Симеон сам чувствовал тесноту в нем, и должен был занять другой. Наконец, в письме к брату, он шуточно извещал, что теперь у него в доме целый лабиринт комнат и келий, а жить негде: везде тесно, неловко и скучно, так что хоть вон из нового дома выходи. «Зато, говорил он, я почти каждый день и даже непооднажды живу на новоселье; Настенька со мною всегда на одной квартире и так же часто празднует новоселье». Однакож эта постройка хоть на время разнообразила и мысль и жизнь о. Симеона, и он было успокоился. Даже восторженно радовался своему новому дому, мечтая видеть дочь свою на возрасте и хозяйкою в этом маленьком лабиринте.

Но Промысел Божий снова призывал о. Симеона к себе и указывал ему иное домостроительство вне жизни мирской. То, что еще так горячо радовало о. Симеона и было дорого и мило ему здесь на земле, Бог все взял от него на небо. Не даром говаривал он ранее, что если бы не Настенька, он не расстался бы с Соловецким монастырем, или удалился бы в другой: его дочь, через год в один месяц по его возвращении из Соловецкого путешествия, именно в половине Августа 1837 г., умерла, и оставила его одного сиротствовать свой век. Перенося это горе, о. Симеон старался найти утешение только в терпении и молитве и в мысли о путешествии. «Сердце мое, говорит он, тогда замерло для удовольствий земли и безусловно отозвалось на благодатный призыв неба. Путешествие по св. местам мне стало представляться уже как единственное наслаждение». Через 5-ть месяцев после этого обстоятельства, 21 Января 1838 г., о. Симеон нежданно назначен был в должность казначея Спасо-Орловского монастыря в г. Орлове, с оставлением за ним и священнического места в селе Ацвеже. Как ни неожиданно было это назначение, тем более что оно могло замедлить его намерение скорее путешествовать, он с покорностью последовал начальственному указанию – поместился в монастыре, и только уже временно посещал свой дом и свой приход. Его скорбная и вместе отрадная мысль о путешествии была оставлена на время. Но еще через полгода, в том же 1838 г. на Вятку прибыл новый Епископ, преосвященный Неофит, и о. Симеон, испросив у него позволение сходить в Киев и поклониться тамошним угодникам, 25 Июля 1838 г. отправился во второе свое путешествие. Этот путь его лежал через Москву и описан о. Симеоном в его дневнике⁵. Впрочем, описание простирается только до Москвы, куда прибыл скорбный и одинокий паломник уже 25 Августа. Затем отсюда его впечатления и путешествие рассказываются в семейной переписке с братом и тестем, и рассказываются коротко и отрывисто, так что можно только следить и видеть, как грустный, одинокий и набожный молодой странник перебирается пешком из города в город, или вернее, из монастыря в монастырь, заходит и молится в каждой церкви, припадает к св. гробницам, везде ищет и лобызает нетленные мощи святых, или как добродушно и грустно-восторженно любуется и восхищается он разнообразием встречающихся видов и предметов, поэзией новых невиданных им местоположений, и как иногда умеет заставить говорить самую безгласную местность, подняться и прозвучать самое давнее и по-видимому давно уснувшее предание. В Киев он прибыл 11 Сентября и пробыл там около месяца. Из письма его отсюда к брату видно, что здесь особенно ласково приняли его высокопреосвященный митрополит Филарет и К. А. Неволин, бывший тогда ректором университета св. Владимира, впоследствии профессор С. Петербургского университета. Г. Неволин был товарищем по семинарии старшему брату о. Симеона – Димитрию. – Наконец, 5 Ноября странник возвратился уже в свой Ацвеж, в свой дом, и писал брату Димитрию:

Сбылось судьбы обетование –

Я видел часть святой Руси,

И дальних стран очарованье,

И неба светлые красы!

Там все не то!..

Я видел Волгу. Чувства полный,

Её играющие волны,

Я взором странничьим дарил

И долго, долго любовался,

И за струей её следил,

И в мыслях прошлого терялся.

Да: эта грозная река

Была уютом для разбоя,

И средь разбойничьего боя

Убийства грешная рука

Сливала кровь с её волнами,

И под прибрежными лесами

Потомок Каина рыскал

И ждал добычи роковыя...

Я эти мысли с ней сливал,

И думал: волны вековые

Все так же льются, как всегда,

И нет уж прошлого следа –

Оно в пучине океана

В одно уж целое слилось, –

Но имя Стеньки – атамана

До нас преданьем донеслось.

И грустно на брегу высоком

Душой задумчивой мечтал,

И на событии далеком

Я жизнь разбойничью читал.

И на душе моей мечтанье

Лежало темной пеленой,

И я тоскующей душой

Летал за волжскою волной

В далекий Каспий… Мне желанье

Тот край, знакомый по мечтам,

Завидной краской рисовало,

И сердце пламенно желало

Еще бы видеть все и – там!

Но там за Волгою широкой

И тот я видел край святой,

Где, отлетев уже душой,

В пещере темной и глубокой

Нетленно телом во гробах

Лежат Печерские сватью....

О, там я сам склонился б в прах

И лег бы в доски гробовые...

Или оставив этот мир,

И чувств бунтующих волненье,

Как зачарованный кумир,

Я б жизнью праведной разбил,

И дней унылое теченье

Подвижной келье подарил.

И проч…

Прогостив у брата около двух недель, о. Симеон, в конце Ноября явился к архиерею. Преосвященный, обласкав его, предложил ему жить вместе с собою и возложил на него обязанности духовника ставленников (новопоставляемых священно-церковно-служителей); вследствие чего о. Симеон в конце Января 1839 г. переместился в архиерейский дом, в архиерейские комнаты; его приход и имение в селе Ацвеже было поручено ведению о. Димитрия, который тогда был уже благочинным.

Преосвященный Неофит душевно полюбил о. Симеона и с участием следил за его осиротевшей душой. Замечая его грусть, а так же видя глубокую набожность и религиозность, вместе с аскетическим настроением, он, между прочими советами, предложил молодому вдовствующему священнику поступить в монашество. О. Симеон, хоть давно знаком был с этой мыслью и почти свыкся с нею, однакоже не вдруг объявил свое желание, и только после долгого обдумывания и испытания над собою, взвесив и разобрав разные советы опытных людей, окончательно и навсегда решил дать монашеский обет и принять иноческий образ. В том же 1839 г., через 10-ть месяцев по возвращении из Киевского путешествия и через 8-м после перемещения в дом архиерейский, Августа 28 – одном числом позже дня рождения, ровно 25-ти лет от роду, о. Симеон был пострижен, и наречен в монашестве Серафимом. Промысел Божий невидимо, но осязательно довел своего избранника до предначертанного пути и указал на его жребий.

Отрешившись, таким образом, от мира, от всех отношений и обязанностей к нему, инок о. Серафим теперь одиноко и свободно предался своей давней мысли о путешествии на Восток. Еще в детстве таившиеся в его душе – мечты, о св. горе Афонской, о Палестине, об Иерусалиме, теперь пробудились и обратились в непреодолимое желание видеть жребий Богоматери и пролить слезы молитвы у гроба Господня. И стал он неотступно просить отпуска себе. Преосвященный Неофит, уступая его просьбам, исходатайствовал ему этот отпуск на заграничное путешествие. В конце Июля 1840 г. (через 11-ть месяцев после пострижения) о. Серафим отправился из Вятки, и заехал проститься с братом и родными, а 28 Августа о. Димитрий проводил его до границы губернии. Письма из этого путешествия, адресованные на имя брата – о. Димитрия, помещены в сей книге под заглавием – писем из Одессы (1840 г.). – Но о. Серафим не достиг на этот раз своей желанной цели: прибыв в Одессу, он был удержан политическими смутами на Востоке, и, несмотря на все попытки, не мог получить пропуска за границу. Возвратившись на родину, он снова поместился у преосвященного Неофита, в должности казначея архиерейского дома. Через несколько времени, на него была возложена еще должность законоучителя в училище канцелярских детей, и проходя эту должность два года, до самого отправления своего на Афон, с достоинством и усердием, он заслужил глубокое уважение и искреннюю любовь своих воспитанников, и оставил между ними самую прекрасную память о себе⁶ Стихи, которые он писал для них, по их просьбе, на праздник Рождества Христова, и теперь у многих сохраняются, а многими читаются наизусть.

Однакож неуспех первого путешествия на Афон и в Палестину, обманутая надежда видеть Иерусалим, сильно тревожили набожную душу о. Серафима и отзывались тоской в его сердце. Мысль о новом путешествии к этим св. местам была отрадна, и не оставляла его. Не смея однакож снова беспокоить начальство скорою просьбой об отпуске за границу, он уже через два года терпения решился просить об этом, и то сначала через посредство и ходатайство сторонних, светских лиц. Преосвященный Неофит снова исходатайствовал ему этот отпуск, и о. Серафим, в Июле месяце 1843 г. (через 2 года и 9 месяцев, по возвращении из первого путешествия на Афон) опять радовался надеждою видеть Иерусалим и Афон. Сдав свои обязанности по архиерейскому дому и училищу канцелярских детей, он отправился сначала к родным, и 25 Июля простился с дорогим братом на последней станции Вятской губернии. – В этом-то путешествии началась и происходила та деятельная переписка о. Серафима с друзьями, красноречивая и полная духовно-религиозной поэзии и высокого интереса, которая неоднократно была напечатана под названием писем Святогорца о св. горе Афонской. – Прибыв в Одессу и прожив там около месяца, о. Серафим не писал отсюда ничего, вероятно потому, что прежде был уже в ней, писал о ней, а еще более рассказывал по возвращении. 30 Сентября он отправился из Одессы в Константинополь, в нем пробыл 8 дней, оттуда 8-го Декабря пустился в море и 10 го числа прибыл на св. гору Афонскую. Здесь о. Серафим прожил 10½ месяцев, даже слишком, и следовательно имел время изучить все обычаи этого единственного в мире места, видеть все замечательности св. горы. В 1844 г. Прожив на Афоне около полугода, о. Серафим решился навсегда сделаться святогорцем, и 23 Марта в великий четверток принял схиму с именем Сергия. Тогда ему было 29½ лет. В том же году Сентября 1-го он отправился в Палестину на поклонение гробу Господню, и благополучно достиг этого давно желанного места. Здесь он провел более полугода, подвизался на месте распятия Спасителя страстную седьмицу, видел и описал высокое торжество Воскресения Христова, странствовал по св. местам и монастырям Палестинским, везде благоговейно и набожно лобызал Богошествованную землю, и в 1845 г. снова прибыл на Афон. Наконец в Июле месяце 1847 г. о. Серафим, теперь Святогорец и схимник Сергий, возвратился на Вятку, желая повидаться с родными и друзьями, и, между прочим, имея в виду приготовить на свободе свою переписку к печати. Радостно встретили его родные и друзья; – расспросам не было конца; – по-прежнему, отечески ласково, даже дружественно принял его преосвященный Неофит. Всего странствования Святогорца по св. горе и Палестине, со времени отбытия его из Вятки до возвращения, было 4 года, а жизни его, во время возврата, 33 года без месяца.

Первые письма Святогорца были напечатаны другом его П. С. Сведенцовым, в Маяке 1845 г., без ведома самого автора. Узнав об этом, Святогорец, еще на Афоне, из письма г. Сведенцова, а так же от многих Петербуржцев, посещавших св. гору, немало дивился, но в то же время остался доволен, что благочестивая публика со вниманием и живым интересом читает его письма, и г.г. издатели «Маяка» приглашают его присылать таких писем побольше. В ответ на письмо г. Сведенцову он писал: «Вы, пишете, между прочим, что г.г. издатели Маяка просят, чтобы я через вас делился с ними святогорскими письмами: очень благодарен им за ласковый привет. Я не думал, впрочем, чтобы мои думы задушевные и чувства грешного сердца когда-либо были оттиснуты на страницах журнальных, хотя временем искренно жалел, что я далек возможности передать на них пером неопытным светлость событий святогорских; но когда вы взялись за это дело, – будь так, – уступаю вашим дружеским распоряжениям моими заграничными письмами, – на то верно есть воля Божия». Впоследствии уведомляя того же г. Сведенцова о лестных отзывах на счет своих напечатанных писем – многих Петербуржцев, он присовокупляет: «Вот на случай у меня подготовлено довольное число новых статей о чудотворных иконах Афонских, переведено несколько сказаний о чудесах Божией матери и пр., так что собрание всего составит очень порядочную тетрадь. Все это было читано для братии, в церкви, в присутствии русских поклонников, и статьи увлекли их, пленили и растрогали...» Возвращаясь в Россию, Святогорец решился собрать и обработать все свои письма о св. горе Афонской и о Палестине, и напечатать их в пользу Русско-Афонского монастыря. Первая часть этих писем была совсем готова к печати еще в Июне месяце 1848 г., и о. Серафим поручил издать ее слепцу Гр. Ширяеву, с которым сблизился (впоследствии впрочем принужден был разойтись) во время путешествия на Афоне; для чего в том же году 25 Июля слепец отправился сначала в Москву а оттуда потом в Петербург. С поступлением писем в печать, (это было во 2-й половине 1849 года) издатель Гр. Ширяев, находя необходимым личное присутствие самого Святогорца при издании его писем, настоятельно звал о. Серафима в Петербург, который и не замедлил явиться сюда.

Во время пребывания в Вятской губернии, Святогорец жил большей частью уединенно: то на архиерейской даче, называемой Пустынею, – один в домике при озере, – то в Спасо-Орловском монастыре, где был прежде казначеем, составив в это последнее время описание Спасо-Орловского монастыря, – а нередко гостил и у родных, особенно у любимого брата Димитрия. Здесь-то он и трудился над обработкой своих писем и статей, которые готовил к печати. С Ноября до половины Декабря 1849 г. он прогостил почти исключительно у брата Димитрия, и это было последнее их свидание, последние беседы на земле. Впрочем, навещал иногда и свой Ацвеж – свой скорбный уголок, где в то время на его месте был уже другой брат о. Василий. В последнее перед отбытием время ездил в свое родное село – Пищальское – поклониться там могилам родных и праху родителей, и на этот случай оставил стихи, полные элегического чувства: На могиле отца.

Непробуден сон могилы,

Прах мой милый и родной!

Где возьму я столько силы,

Чтоб не плакать над тобой?

О! какою тайной дивной

Твой загробный жребий скрыт!

О! как чудно сон могильный

Разрушает и живит!

Тщетно горькими слезами

Я здесь плачу: жребий твой

Был отмечен здесь трудами,

Там готов тебе покой.

С верой в милость Провиденья,

Над тобою, прах родной,

Я склонюсь в слезах моленья:

«Боже Вечный и Святой!

Дух отца в Своих селеньях

Со святыни упокой»...

Наконец 16 Декабри 1849 г. Святогорец отправился в Москву и более уже не возвращался на родину. Прибыв в Москву уже в наступившем 1850 году, он получил от издателя Ширяева, из С. Петербурга, два экземпляра своих уже отпечатанных писем об Афоне, и немало этому радовался, а вслед за этой посылкой явился и сам Ширяев. Между тем живя в Москве, Святогорец был обласкан многими знатными и замечательными лицами, духовными и светскими, хорошо познакомился с Гоголем, намеревавшимся с о. Серафимом путешествовать на Восток, и собрал здесь пособие в пользу своего монастыря на Афоне – Русика. Отсюда, вместе с Ширяевым, он отправился в С. Петербург.

В С. Петербурге Святогорец пробыл около года. И здесь, также как в Москве, он был обласкан и благосклонно принят многими знатными особами духовными и светскими, особенно преосвященным митрополитом Никанором, и Иннокентием епископом херсонским и др. Вскоре по прибытии сюда, он издал вторую часть своих писем об Афоне. Обе книги были приняты Русской публикой с воодушевлением и радушием, и письма Святогорца к друзьям его о св. горе Афонской расходились чрезвычайно быстро. Наконец, собрав через это издание своих писем, а так же и здесь, как в Москве, от знатных знакомств, достаточное пособие в пользу Русика, о. Серафим, в том же 1850 году отправился обратно на свой родной и благословенный Афон, куда и прибыл через Киев, Одессу, Царьград и Солунь, 12 Марта 1851 г. благополучно.

Радостно и торжественно встретила его Афонская братия. Это свидание с нею, почти после 4-х летней разлуки, Святогорец описал в своих последующих письмах, помещенных в настоящей книжке. (См. письмо к А. К.).

По возвращении на св. гору, о. Серафим, всецело посвятил себя иноческому житию и аскетическим подвигам, снова принялся, среди этих подвигов, за свои литературные занятия. Несмотря на то, что для этих занятий у него почти не было времени, кроме часов, назначенных для необходимого отдохновения, – его литературная деятельность в то время была очень сложна и разнообразна. В последнее пребывание в России, особенно по издании своих писем о св. горе; он приобрел много новых друзей и знакомых, и потому вел постоянную и самую сложную переписку с разными лицами. Дивный Афон, его чудные сподвижники, новости, древности и редкости были неистощимым и всегда занимательным для сей переписки предметом. Из этих писем некоторые Святогорец сам хотел издать отдельной книгой, в виде третьей части писем к друзьям о св. горе Афонской, и уже посылал их в печать, но, не известно почему, они остались не напечатанными, – а многие, по разным причинам, до сих пор не могли быть собраны, и хранятся в руках тех, к кому писаны. – Кроме того, в этот же непродолжительный период деятельности, он написал и оставил следующие сочинения: а) Путеводитель по св. горе Афонской и Указатель её святынь и прочих достопамятностей, который и отпечатан впоследствии – уже по смерти Святогорца, – в 1854 г., в пользу Русского Пантелеймонова монастыря на Афоне. б) Эсфигмено–Вознесенский монастырь – описание⁷. в) Обрабатывал и заканчивал свои Записки палестинские, – намереваясь издать их отдельной книгой; дальнейшая судьба этого труда не известна; по смерти Святогорца найден только небольшой отрывок из сих записок⁸. г) Начал вести Келейные записки, с целью собрать и передать в них по возможности все известные ему из собственной жизни, или из жизни других, чудные события, в которых проявлялись или особенные благодатные действия и попечения об нас Промысла Божия, или чудесное заступничество и ходатайство святых Его. Впрочем это занятие было только промежуточным, в минуты благоговейного досуга и размышления⁹. д) Предпринял было, написать исторический очерк: Русские иноки на св. горе Афонской с X до половины XIX века, и довел его уже до XVI столетия¹⁰, но за болезнями, а также за другими важнейшими занятиями, не успел окончить. е) Главным же и преимущественным его трудом было составление обещанного им Афонского патерика, в котором он хотел собрать и издать жития всех прославившихся отцов Афонских; но и этот труд, за болезнями и ранней смертью о. Серафима, остался далеко не конченным, и не изданным¹¹. ж) Наконец, и в это время, как и всегда, Святогорец не оставлял своих поэтических занятий, и написал было много стихов духовного содержания, намереваясь издать их целым собранием в отдельной книжке, но после почти все раздарил и разослал разным лицам.

И все это время – в продолжение двух лет и 9-ти месяцев, Святогорец жил, трудился и подвизался совершенно одиноко, с своей аскетической мыслью и поэтической благоговейной душой. По прибытии на Афон, его давняя мысль об отшельничестве развилась до того, что ему недостаточно было уединения в самой обители, и через месяц он переселился в одинокую пустыню, где устроена была для него келья, с церковью Козьмы и Дамиана. Путь до этой Козьмо–Дамиановской пустыни из обители был довольно далек и труден: не менее 2-х часов хода и все в крутую гору. Несмотря на это, о. Серафим ежедневно ходил в монастырь на бдения и к своему духовнику, и по исполнении этих обязанностей также ежедневно возвращался в свою пустыню, к своим одиноким трудам и подвигам. Только болезни и крайнее истощение иногда останавливали этот обычай. И в таком случае сам духовник, или игумен Русика посещали его в пустыне. Нередко бывали здесь и другие игумены, особенно скитов: Болгарского, Ильинского и Сарайского. Вся братия монастыря глубоко любила и уважала о. Серафима, и в его аскетической строгой жизни видела образец для себя. Бывший ученик его И. А. в письме о нем¹² говорит, что это был человек редкой души: горячая любовь к ближнему, детская простота, верящая доброте каждого, крайняя нестяжательность, и самоотвержение всегда отличали его характер, а его воздержание было удивительно; он не имел ничего для себя, и между тем так много благотворил монастырю.

От усиленных занятий и подвижнических трудов здоровье о. Серафима, и без того слабое и ненадежное, расстроилось, и он часто стал страдать разными болезненными припадками. Через полтора года, по возвращении на св. гору, в Августе месяце 1852 г., он так заболел, что близок был к смерти. В это время ему было видение¹³, вследствие которого духовник его предсказал ему недалекую смерть – через год, и Святогорец с сих пор, действительно постоянно готовился к смерти, воодушевившись верой и надеждой, что он сподобится умереть на св. Афоне.

Между тем в 1853 г. перед началом минувшей войны, когда многие из иноков уходило с Афона от окружавших смут, решился было и о. Серафим, с сердечным, сокрушением оставить на время свой бесценный Афон и возвратиться в отечество. Три раза он собирался в путь, и три раза братия провожала его, но пароход, приходивший к Афонской горе для принятия и сдачи пассажиров и почты, останавливался то у Северной, то у Южной пристани, и о. Серафим не мог угадать на него и отправиться. В последний раз даже было заказано пароходу пристать к северной пристани и о. Серафим, с провожавшей его братией, нарочно ночевал на этой пристани, чтобы не упустить раннего прибытия и отбытия парохода, но случившаяся по утру буря заставила пароход пристать к южной пристани, и Святогорец снова прождал напрасно: путь от одной пристани до другой лежал по горному хребту и был далек и труден, а пароход останавливался обыкновенно на самое короткое время. Таким образом, о. Серафим не мог отправиться, и после третьей неудачи в предприятии, считая это явным предупреждением со стороны Божией Матери, умиленно возблагодарил Царицу небесную и со словом «Аминь», возвратился в свою пустыню.

Вскоре затем – через полгода, о. Серафим заболел водяной болезнью, и после нового ему видения, слыша от духовника новое предсказание скорой смерти себе, ежечасно готовился к смерти. Он вел постоянную исповедь своей души, мыслей и желаний перед своим духовником и ежедневно приобщался Св. Таин Христовых. В 1853 г. Декабря 17 дня достопамятный Святогорец, иеромонах о. Серафим и схимонах Пустынник Сергий, смиренно, и в полном сознании простившись со всей братией, тихо и молитвенно предал Богу душу свою, оставив по себе на Афоне и отечестве прекрасную и Самую благочестивую память. Αιῶνὶα σου μνἠμη

Ваше Сиятельство¹⁴,

князь Платон Александрович.

Христос воскресе!

И я со своей стороны приветствую вас приветствием св. церкви: «Христос воскресе!» – приветствует вас и о. Аникита, при гробе которого, в скиту св. Пророка Илии, я был вчера, и которому поклонился от вас с желанием ему райской славы и вечного блаженства. Мирен сон и сладок могильный покой вашего возлюбленного брата!... В невозмутимой тишине гробового безмолвия, под сенью Божественного храма, о. Аникита отдыхает от земных своих трудов, после смут и тревог страннической жизни, и никто и ничто уже не нарушит его могильного сна и не возмутит спокойствия его подвижнических костей! Средка появится иногда далекий пришлец православного Севера, сложит при скромной его могиле свои паломнические мольбы, и с грустным чувством оставит потом, и оставит навсегда – смертное жилище бессмертного князя – поэта и дивного подвижника нашего времени, – и опять гробовая тишина, и опять вечный покой для св. останков о. Аникиты!... Много, может быть, протекло уже таким образом мимо его скромной могилы усердных чтителей и соотчичей его, более и того пронеслось иногда над ней молитвенных вздохов к Богу о покое и блаженстве почившего в ней, но ни одна еще родственная слеза не пала на безжизненный прах его, и ни один вздох братского сердца и тоскующей любви не подарен могиле и св. костям всеми присными оставленного на стране чужой – вашего брата о. Аникиты! В строгом уединении скитской пустыни почил он о Господе, а его братия и други, пламенно любившие и любящие его, далеко, далеко отсюда, и только чуждые ему пришельцы, от них же есмь и аз, – доносят ему родственный привет от них, проговорят ему слово их сердечного сочувствия к его пустынному одиночеству, передадут ему поклон и желание нетленных венцов райской славы, и оставляют снова сиротствующим одинокий гроб его!... Когда же братское лобзание, когда же дружеский вздох и кровная слеза потревожат его безмолвные кости и сладко возмутят его могильный покой? Бог весть!...

Вот мысли и чувства, которые занимали меня, князь, при поклонении моем гробу о. Аникиты, и при засвидетельствовании ему вашей братской любви; которые занимают меня и теперь – при памяти незабвенного брата вашего, составляющего честь и красоту нашего русского общества, в чуждом для нас краю. И как мы рады, что Господь уложил его подвижнические кости не в родственном и родовом склепе князей Ширинских-Шихматовых, а здесь на св. горе, – рады потому, что о. Аникита, в своих мертвенных останках, остается залогом наших лучших дней и постоянной внимательности и сочувствия России к страдальческим судьбам нашей страннической жизни на священных высотах пленного Афона!

Скит св. Пророка Илии, куда перенесены из Афин кости о. Аникиты, после трехгодичного их покоя там в могиле, – этот Русский скит в настоящее время очень хорошо устроен, во всех частях своего внешнего расположения и устройства выказывает строгий характер наших русских обителей, и при обозрении невольно переносит мысль и думы в отдаленные края родственного севера. Прежних зданий скита и следов уже нет; а этого, признаться, крайне жаль, потому что в здешнем скиту много бы можно сохранять для потомства самых драгоценных воспоминаний и предметов для его археологических изысканий. Так, напр. здесь первоначально подвизался наш современник, о. Паисий Величковский, знаменитый литературными трудами в аскетическом роде; в этом же скиту провел несколько времени, даже в той же самой келье, где уединенно текли дни и годы старца Паисия, ваш брат – не менее, если не более знаменитый – о. Аникита, и здесь же наконец имел ночлег Великий Князь Константин Николаевич, в странствие свое по св. горе, в 1845 г., но ни той ни другой келий, так драгоценных и близких русскому сердцу, не сохранили и не поддержали для потомства скитяне. Теперь новые здания заменили прежние, можно сказать, священные, и это нимало не трогает сердца невнимательных наших соотчичей, любящих пустую внешность и хвалящихся памятниками своего строительства, выказывающего более укоризненный дух и характер эгоизма, чем истинную заботливость о благосостоянии скита. Впрочем, при таком грустном предубеждении моем против здешних скитян, уничтоживших вконец драгоценные памятники минувшего, меня очень порадовала надпись на западной стене скита, которою обозначены год, месяц и число ночлега Великого Князя. По крайней мере, стирая с лица земли прежние здания, надобно бы было озаботиться съёмкою их вида, чтоб о современной и предшествовавшей нашему времени архитектуре дать понятие отдаленному потомству, которое, может статься, будет внимательнее нас к произведениям древнего мира. А то и наши Русские Афонцы пошли в след Греков и начинают терять историю своего собственного аскетического быта на св. горе. Что делать?... При своей невнимательности ко всему изящному, мы не можем подарить Россию даже видами св. горы, которые были бы верны и точны в своих очертаниях. Правда, наши сборщики милостыни издавали и издают в России картины Афона – в полном его объеме, но так неверно, что было бы лучше, если бы они не брались за это дело. Даже отдельные виды Русика и Пророко-Ильинского скита так слабы, что с грустным чувством надобно смежить глаза, чтобы не видеть этой суздальской карикатуры. Что делать?...

В скит св. Пророка Илии сопутствовал мне любимый и скромный послушник о. Аникиты, русского монастыря схимник Геронтий. Этот только Авва чаще всех навещает одинокий гроб вашего милого брата; с младенческим простосердечием он рассказывает мне, по временам, о разных случайностях жизни своего почившего старца – о. Аникиты, и нередко слеза детской любви, тоскующей об отошедшем в вечность, навертывается и дрожит на старческих ресницах доброго схимника. О. Геронтий сопутствовал вашему брату из Палестины в Афонскую гору, прибыл с ним сюда и, несколько времени оставаясь при нем в скиту, впоследствии, по отъезде о. Аникиты в Афины, был назначен от него строителем Митрофаниева храма. В настоящее время Геронтий уединяется в моей пустыне, ухаживает за виноградом и чрезвычайно любит возиться с фруктовыми деревьями; он мой сподвижник, а с тем вместе и пустынный повар. В память о. Аникиты, по сию пору остается у Геронтия клеёнчатое пальто, защищавшее покойного, в далеких странствиях его, от Палестинской пыли и случайных дождей. С благоговением хранит Геронтий это наследство и подарок своего старца, и бережет как зеницу своего схимнического ока. Многие у него просили, на память отца Аникиты, эту драгоценность, но скромный Геронтий ни за что на свете и никому не хочет ее уступить. – Геронтий – чудесный старец!...

Не помню, говорил ли я вам лично, как кости о. Аникиты оставались в скиту в самом небрежном положении. Действительно, мне крайне было жаль и больно видеть их, в прошедший раз, запыленными и притом в простом лубяном ящике. Тяжелое и грустное чувство давило мою сетующую грудь, и странное неприятное впечатление производило на меня подобного рода небрежение скитян к благоухающим костям современного нам аскета, дивного о. Аникиты; потому-то собственно в одном из Афонских моих писем я и коснулся этого, желая возбудить тем в каждом из русских сердечное сочувствие к моим справедливым жалобам на невнимательность скитян к почившему, а в родных его и друзьях чувство долга и обязанности – озаботиться приличным хранением костей родственных и близких сердцу их. Но теперь уже совсем не то. Близ правого клироса в стене Митрофаниева храма, иссечен скромный ниш или гроб, и там-то мирно покоятся мертвенные останки вашего дивного брата. На лицевой мраморной плите вырезана на греческом и русском языках надпись, объясняющая в немногих строках биографию его. Впрочем, при совершении мною молитвенной памяти над гробом о. Аникиты, опять-таки я был непокоен.

«Почему же вы не сделали никакого отверстия на гробе о. Аникиты, для желающих видеть и лобызать его подвижнические кости?» спросил я настоятеля: «Не только родные князя, но и я и каждый из русских, продолжал я, с любовью и сердечным утешением облобызал бы их; а вы нас лишили этого!... Прискорбно это; к тому же на св. горе вековой обычай не скрывать братских костей, а представлять их каждому на вид в назидание и в память всеобщего тления в могильном мраке».

– «Кому будет угодно видеть кости о. Аникиты, отвечал игумен, мы можем разломать стенку, а впоследствии опять ее возобновим».

И толкуйте после этого с Афонцами, подумал я и в глубоком размышлении о таинственных судьбах нашего загробного назначения, оставил могильный затвор вашего возлюбленного брата, раз уже явившего одному из здешних подвижников славу, которой осияевается он в светлости святых и в ликах ангельского мира. А как вы думаете, князь? я, ведь, вас счастливее гораздо, потому что вы лишены удовольствия видеть и лобзать с чувством братской любви, милые вашему сердцу кости о. Аникиты, между тем я и пользовался уже полным правом на это удовольствие и, если захочу, буду пользоваться им во всякое время. Не так ли? – О, конечно! Блажен и о. Аникита, что вместо пространного пути светской жизни, часто уклончивой от собственного креста своего, он избрал тернистую стезю голгофских лишений и скорби: если не здесь на земли, так теперь там за гробом он вполне уж понял неоцененность и ангельское достоинство аскетических подвигов. Имея в виду современный образец истинного самоотвержения, и я теперь не хочу ни радостей, ни славы земной, ни дружбы, ни внимательности знаменитостей людских, потому что всё это суета суетствий и всяческая суета. Наша пустыня, наша безвестность и ничем невозмутимая тишина иноческой жизни дарят нас, временем, чувствами истинно райского утешения, ангельского мира и всем тем, что Господь нарек царствием своим, скрытым в нашем собственном сердце, в неукоризненной тишине совести и в возможной непорочности духа.

На св. гору я прибыл благополучно 12 марта, и теперь, после смут и треволнений страннической моей жизни в России, сладко отдыхаю в моей заоблачной пустыне – вблизи Русика. От души признаюсь и по совести скажу, что я счастливейший из земнородных, потому что, при лишениях плотских и при посильных трудах аскетичества, мое сердце покойно, тихая радость и чувство неземного утешения – мой пустынный жребий... Ах, князь! Любите Бога: сладка любовь Господня!... Молитесь Ему: молитва восставит против ваших собственных страстей все силы вашего духа, и дух, при содействии и помощи свыше, подавит в вас всякое чувство и каждую мысль укоризненную, недостойную загробного предназначения вашего, и поставит в вас выше мудрований плотских и условий и требований грешного мира. Чтоб легко пронестись по воздушным высотам, сквозь несметные полчища адских сил, стерегущих путь нашего восхождения к небу, надобно нам; по замечанию св. отцов, здесь еще на земли сокрушить ад и всю силу его, силою молитвенного духа, и тогда-то уже, на крыльях ангельской славы, в младенческой простоте и непорочности сердца, мы свободно полетим к небу, так что никто и ничто уже не преградит нашего загробного пути к возлюбленному, к нашему бесценному и пресладкому Иисусу, в царствии которого нас ждут уже, давно ждут – наши братия и друзья и все милые и близкие страдальческому нашему сердцу... Полетим же туда!... Но простите, что я забылся, и далеко и высоко странствую моей тоскующей мыслью и мечтами: от избытка сердца глаголют уста, а от светлости и чистоты аскетических дум играет скромное перо. Прощайте!...

Поручая Вас благодати Божией и заступлению Царицы Небесной, имею честь быть с чувствами моего сердечного уважения и почтительности

Вашего Сиятельства

покорнейший слуга Святогорец I. Серафим.

1851 г. Апр. 24 дня св. гора

Афонская, Козьмодамиановская

пустыня, близ Русика.

Любителям легкого, приятного, увлекательного, и притом умилительного и поучительного чтения, советую прочесть «Письма Святогорца о святой горе Афонской». Имя автора вам неизвестно, а знаем только, что он исполнен истинного благочестия, глубокой преданности к престолу и пламенной любви к отечеству, и знает хорошо русскую грамоту. Хотя последнее обстоятельство многие почитают ничтожным, однакож самые письма Святогорца показывают важность русской грамоты. Если бы прекрасные мысли и чувства, рассказы и описания местностей, в письмах Святогорца изложены были таким языком, каким пишут ныне господа повествователи натуральной школы, то человек, одаренный изящным вкусом, не мог бы прочесть книгу, которой наслаждается теперь как лакомством. Наш Святогорец отправился из Одессы в Константинополь 30-го Сентября 1843 года, прибыл на святую Афонскую гору 10-го Октября, а оттуда отправился в Палестину, на поклонение Гробу Господню, 1-го Сентября 1844 года; следовательно он пробыл на Афонской горе ровно десять месяцев, и имел время изучить все обычаи этого единственного в мире места, устраненного от всего светского и житейского. На гористом клочке земли, выдавшемся в море, пространством в восемьдесят верст в один конец, и в двадцать верст в другой (более или менее), между неприступных скал и пропастей, находятся 20 монастырей, 10 скитов, до 800 пустынных келий и до 10000 иноков, почти одною третью более, нежели во всей России¹⁵. Все живые существа женского рода изгнаны из святого обиталища, и на Афонской горе не производится молока и даже не высиживаются яйца. Наш Сватогорец нашел убежище в монастыре, в котором обыкновенно поселяются Русские пришельцы, и потому монастырь прозван Руссика. В этом монастыре монашествуют не одни Русские, но вообще все Славяне Православного Исповедания: Булгары, Сербы и т. п. Русских было до 30-ти человек. Всех монахов в Руссике до 200 человек, между которыми находится несколько Греков и один окрестившийся Еврей. Описание этого монастыря во всех отношениях чрезвычайно любопытно. Можно полагать, что Русские начали посещать святую гору еще со времен Великой Княгини Ольги. Весьма занимательны и поучительны жизнеописания известнейших Русских иноков, до вступления их в монашество, и первое место между ними занимают похождения схимника Макария (в мире Михаила). Он родился в Елисаветграде, в 1772 году, – воспитывался в кадетском корпусе (не сказано в котором), служил, разумеется, в военной службе, был в походе в Голландии (при Императоре Павле Петровиче), оттуда, неизвестно по какому случаю, переехал в Шотландию, и там, разбогатев случайно, не хотел более служить, и, достав иностранный паспорт, возвратился в Петербург, а потом приехал в Екатеринославль, называясь везде Немцем. Но и этот талисман, т. е. немецкое прозвание, не спас его от заслуженного наказания. Прежний товарищ его, старинный кадет, уличил его в самозванстве, и Михаил был сослан в линейные батальоны, на Кубань, без выслуги. В одном разъезде Михаил взят был в плен Черкесами, и достался в рабство Князю Морадину, близ Анапы. Не вытерпев тяжести рабства, Михаил бежал, но попался в плен другим горцам, и его перепродали в Лаузы. Варвары начали его терзать и мучить, чтоб он отрекся от Христианства, но Михаил выдержал пытки, и имел случай бежать и скрыться в диких горах Анатолии. Там схватили его Турки, и на Трапезундском базаре продали Чурумскому Паше. Несколько раз Михаил бегал, но наконец был пойман сыщиками последнего своего господина, и до того измучен пытками, что решился принять магометанскую веру. Дух уступил плоти. Укрепившись в силах, Михаил снова бежал и попал в Черноморские поселения. Но и тут не избегнул своей судьбы. Черноморцы, у которых он находился, были раскольники Липованы, заклятые враги табаку и курильщиков, и, узнав, что Михаил тайно курит трубку, подстерегли его, и поймав на деле решились очистить землю от беззаконника, т. е. утопить в Черном Море. По счастью, в это время прибыли к Черноморцам Булгары за покупкой рыбы и икры. Они освободили его и увезли с собой в Константинополь. Михаил предпринял странническую жизнь, и наконец попал к Запорожцам, бывшим в Турецком подданстве до окончания последней нашей войны с Турцией, и зная хорошо Турецкий язык, принят Кошевым в драгоманы. Тут кончились все страдания Михаила, и он зажил, как говорит наш Святогорец, по-пански; но совесть мучила его, и он отправился на Афонскую гору, покрыл себя схимой, и с 1826 года посвятил себя самому строгому покаянию. Почтенный наш Святогорец говорит, что на Афонской горе много таких Русских, которых жизнь, до вступления в монашество, представляет удивительные случайности. Я сообщил в нескольких отрывистых словах известие о Михаиле, в схимничестве Макарии, но в письмах Свягогорца жизнеописание его представлено в подробности, в самых занимательных формах. Это и роман и драма! Святогорец описывает со всеми подробностями жизнь отшельников, все обряды церковные, все духовные подвиги, предпринимаемые для спасения души, – сообщает древние и новые предания святой, горы Афонской, и живописно рисует местности. Рассказ Святогорца увлекательный. Нельзя оторваться от книги.

По нежным чувствам, изъявляемым нашим Святогорцем в письмах его к друзьям, можно догадываться, что он еще не отрекся от мира, а по намекам на побуждения к странствию по святым местам, очевидно, что он еще человек молодой. На стр. 260–261 почтенный Святогорец говорит: «Болит мое сердце от разлуки с Афоном, томится мысль, и я теряю присутствие духа; но делать нечего, надобно кончить путешествие, давно желаемое мною; время спешить в Иерусалим, о котором любил я мечтать от детских дней моих, и даже в лучшее, в золотое время юности, – в который так долго, так давно и так постоянно переносили меня и светлая память библейских событий, и красноречивые рассказы Гг. Муравьева (Андрея Николаевича) и Норова (Авраама Сергеевича)».

Одно удивляет меня, как наш умный и сведущий Святогорец, описав столько монастырей, пропустил монастырь Эсфигменский, может быть, незначительный на Афонской горе, по чрезвычайно важный для Русских, потому что здесь спасался Святый Антоний Печерский, создавший достославную Лавру Печерскую. В письме из обители Эсфигменской, от 21 Августа 1849 г.¹⁶, неизвестный сочинитель письма говорит, что эта обитель находится в крайнем упадке, и что вся надежда на игумена Агафангела, собирающего в России подаяния на возобновление и устройство обители. Я имел случай познакомиться с почтенным отцом Агафангелом, находящимся ныне в Петербурге, и узнал от него следующие подробности об Эсфигменской обители.

Греческий Император Маркиан¹⁷ и Святая Царица Пульхерия были первыми основателями Эсфигменского монастыря, что на святой горе Афонской. Создав монастырь, Святая Царица дала ему неоцененное сокровище – часть животворящего древа креста Господня. В этой обители процветали в различные времена многие святые мужи. В ней первоначально также жил и подвизался Св. Антоний Печерский, светильник Земли Русской, основатель Киево–Печерской обители. Монастырь Эсфигменский находился постоянно под покровительством как Греческих Императоров, так впоследствии и под сенью Царей Русских. Благочестивый Государь Михаил Феодорович царской своей грамотой дозволил настоятелям этого монастыря приезжать через четыре года в Россию для сбора добровольных подаяний, при даровании различных льгот касательно их путешествия. Царская сия грамота была возобновлена блаженной памяти Царем Алексием Михайловичем. Таким образом, обитель долго пользовалась царскими милостями, но когда смуты и гонения на Афонскую гору не давали инокам возможности думать о дальних путешествиях, то и поездки их в Россию прекратились. Они заботились единственно о том, как бы сохранить то сокровище, которое вверено было им Св. Царицею.

Наконец гонения и смуты прекратились; иноки опять собрались в опустошенный монастырь. Честное древо животворящего креста Господня опять было внесено в Эсфигменскую обитель; но о поездках в Россию невозможно было и думать: другие лица, другие времена, другие обстоятельства, и поездки эти остались в памяти иноков только по преданию. Но не смотря на бедность монастыря, на его полуразвалившиеся стены, не представлявшие никаких удобств для отшельников, – строгое общежитие, в нем содержащееся, более же сокровище животворящего креста Господня привлекали к нему из всех стран множество желающих мира и тишины.

Так продолжалось до 1845 года, когда гора Афонская была осчастливлена приездом Высокого Путешественника, Сына Русского Государя. Великий Князь Константин Николаевич посетил обитель Эсфигменскую; Он не оставил так же без внимания скалы, в которой находится пещера Преподобного Антония, немая свидетельница его трудов постнических. Над этой-то пещерой и воздвигается ныне церковь во имя Св. Антония Печерского, и для этой потребы, равно как и для возобновления самой обители Высочайше дозволено было архимандриту монастыря приехать из столь дальней страны для сбора доброхотных подаяний.

Прошедшего 1848 года, он и приехал, взяв с собою животворящее древо креста Господня, пожертвованное в монастырь святой его основательницей. По благословению Святейшего Синода дана была отцу архимандриту Агафангелу книга, с которой он ходил и собирал пожертвования. По истечение срока, книга была им представлена в Св. Синод, вместе с собранными деньгами, которые доставятся в Эсфигменский монастырь через Русскую Константинопольскую Миссию...

Ф. Б.

Сочинение, о котором я говорил в № 40 Северной Пчелы: «Письма Святогорца к друзьям своим о святой горе Афонской», читается с наслаждением и быстро расходится. Наш Святогорец в письмах часто упоминает о слепом Русском страннике, и, между прочим говорит, на стр. 3 и 4: «Дивен этот слепец Григорий, с которым, после встречи в Вятке, встретился я нечаянно в Одессе, и с тех пор мы неразлучны. Он обещает мне передать, со временем, подробности своей жизни, свое одинокое путешествие по святым местам Русским, и я, при случае, сообщу вам его живые рассказы и изумительные опыты его терпения и решимости. После неоднократных странствий по Северу, почти по всем святым местам России, он наконец решился странствовать¹⁸ за границей и поклониться Гробу Господню. Есть люди, которые, смотря на его жалкое положение, на слепоту, с изумлением спрашивают: «да что влечет его к Святой Земле? Пусть бы он что видел, а то что за удовольствие и что за необходимость в таком путешествии!» На эти возражения не мое дело отвечать. Если бы спросить об этом самого слепца, он, верно, нашелся бы в ответах, потому что язык его жив; воображение от первых впечатлений природы, когда он был еще с глазами (он ослеп на десятом году) чрезвычайно пылко; память самая счастливая, так что он для меня кажется более удивительным, нежели жалким» и проч. После изложенного мной мнения о сочинении: «Письма Святогорца» и проч., этот занимательный слепец, Григорий Иванович Ширяев, родом Пермяк, из простого звания, явился ко мне, и я вполне убедился в истине слов Святогорца, что этот слепец человек удивительный и по чувству и по разуму. Он пришел ко мне поблагодарить за похвальный отзыв о сочинении друга его, Святогорца, сказав, что вся выручка от продажи этой книги предназначена в пользу Русского монастыря (Руссика) – на святой горе Афонской. Благодарить за хороший отзыв о книге друга, – это верно обычай жителей святой горы Афонской. У нас напротив, после хорошего отзыва о книге или о чем бы то ни было, автор или властитель хваленого поступает в число противников хвалителя, для убеждения других, что он не напрашивался на похвалу, но что дело так хорошо, что даже враги должны были похвалить. Это характеристика XIX века! Сколько биографий написал я, в течение двадцати осми лет, для увековечения памяти людей заслуженных, полезных отечеству, и разумеется, что это стоило мне труда и хлопот, – и только дважды имел утешение слышать изъявление благодарности от родственников, а именно от детей героя 1812 г., Графа Коновницына, и от супруги покойного А. И. Лорера. Вот почему изъявление благодарности слепцом, за похвалу прекрасному сочинению его друга, удивило меня и порадовало. Мне хотелось узнать несколько подробностей об авторе Писем Святогорца к друзьям своим о святой горе Афонской, но слепец сказал мне, что автор не желает, чтоб имя его было известно публике. Мне позволено только объявить, что автор писем священник, уроженец Вятской губернии; в молодых летах, лишившись жены и ребёнка, решился он вступить в монашество на святой горе Афонской. Автору теперь не более тридцати лет от рождения. На счет удивления моего (см. № 40 Северной Пчелы), что в письмах Святогорца не помещено известие о монастыре Эсфигменском, в котором первоначально жил и подвизался Св. Антоний Печерский, слепец сказал мне, что описание этого монастыря находится во второй части, которая уже изготовлена к изданию в свет.

.... Не могу оторваться от присланной мне точным и верным, как Брегетовские часы, П. А. Ратьковым, второй части Писем Святогорца к друзьям своим о святой горе Афонской. Характер этого сочинения аскетический, т. е. духовно-поучительный, с историческими, этнографическими (нравоописательными) эпизодами. Автор рассказывает в письмах к друзьям виденное и слышанное, и сообщает предания о чудесах, совершившихся на св. горе Афонской, и о духовных подвигах отшельников. О пользе такого сочинения почитаю даже излишним говорить, а что касается до занимательности, то вторая часть еще занимательнее первой части, о которой я уже отзывался в Пчелке. Автор обладает тем качеством, которое не изучается ни в одной школе, но дается природой, – слогом. Это то же, что прелесть рисунка и колорит в живописце. Есть писатели, которые пишут правильно, но скучно и вяло. Есть живописцы, которые рисуют фигуры и драпировку с математическою верностью, и в колорите придерживаются строго природы, а между тем картины их сухи, безжизненны и не привлекают взоров. Педанты критиковали слог Карамзина в его литературных произведениях, порицали портреты Кура и картину Шопена, Суд Соломонов. Слог Святогорца естественный и увлекательный. Все, что он рассказывает, оживлено и одушевлено, и читатель видит и чувствует вместе с автором. Прочитав две части писем Святогорца, могу сказать, что я был на Афонской горе, в Палестине, и присутствовал в Иерусалиме при высоком торжестве Воскресения Господня. Кто сильно чувствует, у того поэзия невольно изливается из сердца. Умилительно выразил в стихах чувства свои Святогорец, в эпиграфе к первому письму:

«Как сладки сердцу те минуты,

Как каждый миг неоценим,

Когда я мирно и без смуты,

Под небом вечно-голубым,

В пределах дивной Палестины,

Мечтал о родине моей;

Когда в краях святой чужбины

Молился с чувством за друзей;

Когда там, в скромный час молитвы,

Я за Россию говорил.

Чтоб в сладкий мир и в бурях битвы

Всемощный Бог ее хранил!»

Снятая Афонская гора – уголок России. Между множеством иноков из всех православных стран, там находится более двухсот Русских, из которых значительное число живет в уединенных кельях, а другие помещаются в монастыре. В Русском монастыре или Русике, находится до пятидесяти Русских иноков. В конце 1846 года в Русике освящен новый храм во имя Святителя Христова Митрофана, первого Воронежского Епископа. Постройка храма тянулась медленно, по недостатку средств; наконец прибывший на поклонение на святую Афонскую гору С.-Петербургский купец Семен Максимович Комаров устроил богатый иконостас, и снабдил храм утварью, вскоре сам постригся в монахи, и потом принял схиму. Истинные Русские никогда не изменяются в чувствах высокой любви своей к благодетельствующему России Царскому Роду, и Святогорец живо описал радость всех Русских, когда, после осьмичасового бдения в храме, они торжественно провозглашали многолетие Государю Императору и Августейшей Его Фамилии.

Не могу говорить более об этой увлекательной книге, потому что еще не дочитал её, и сказал только предварительно несколько слов, следуя первому внушению. Книга издана известным уже моим читателям слепцом Григорием Ширяевым «для уплаты долгов Русского Пантелеймоновского монастыря, на святой горе Афонской». Слепец Григорий удивительный и необыкновенный человек, в полном смысле сих слов, по редким качествам души и разума, и я познакомлю с ним покороче моих читателей, в будущих листах Пчелы. Между тем советую всем добрым Русским людям приобрести Письма Святогорца, потому что это сочинение вполне заслуживает внимания и по содержанию, и по изложению, и по цели, с которой оно издано в свет. После этого не могу ни о чем более говорить. С высоты святой Афонской горы нельзя смотреть на землю. Все кажется мелко!...

Письма Святогорца к друзьям своим о св. горе Афонской.

Давно не читали мы такой любопытной книги, как эти «Письма Святогорца». Предмет её – описание святых обителей и убежищ отшельников на горе Афонской, – предмет чрезвычайно занимательный для всех христиан, но до сих пор малоизвестный, и потому еще больше любопытный, даже совершенно новый для многих читателей. Что мы знали до сих пор о горе Афонской и святых её убежищах? Очень немногое, из мимоходных известий редких посетителей этого любопытного места, не изучавших предмета, и от того иногда неверных повествователей, как доказывает почтенный Святогорец. Старинные сведения об Афонских обителях не представляли живой картины настоящего. Иностранные писатели не могли пособить в этом случае, потому что они почти никогда не любопытствовали узнать отдаленного и чуждого им хранилища святых преданий; а мы уж как-то привыкли получать сведения даже о самих себе от чужеземных писателей. Наконец, решиться на трудный подвиг посетить Афонскую гору, прожить там довольно долго, изучить её достопамятности и описать их с одушевлением и христианским умилением – мог только православный Русский, приготовленный к своему подвигу жизнью и учением, христианин и писатель, – словом, такой писатель, каким является в книге своей автор «Писем Святогорца». От того сочинение его не просто занимательно, но увлекательно для всякого читателя.

Из намеков, разбросанных в разных местах книги, видим, что автор её принадлежит к духовному званию, что он уроженец Вятский, и человек, должно быть, еще молодой. В Северной Пчеле прибавлено к этим известиям, что он священник, который, лишившись жены и ребенка, решился вступить в монашество на святой горе Афонской. Впрочем, он говорит очень мало о себе, и, сообщив краткие подробности о своем переезде из Одессы – через Константинополь – на Афон, посвящает описанию его всю первую часть своих писем, упоминая только в последних об отъезде своем оттуда в Иерусалим. Сердечно желаем, чтобы он не лишил Русской публики описания и остального своего путешествия. Оно должно быть столько же занимательно, как и первая часть, посвященная описанию Афонской горы. Мы сообщим несколько сведений о ней, заимствуемых нами, из книги Святогорца.

Святая гора Афонская может, с одной стороны, называться и называется полуостровом, потому что выдаваясь с трех сторон в светлые воды Архипелага, с северо-запада хотя и соединяется с материком Македонии незначительным перешейком, но и тот перерезан Ксерксом, который, начиная войну с Греками, отделил св. гору от материка каналом, для удобного сообщения флота от залива Монте-Санто с Контессо. Пространство св. горы полагают в длину до 80, а в поперечнике до 20 верст; в иных местах больше или меньше. Высота самой главной горы, венчающей южную оконечность, простирается до двух верст с лишком в отвесе, от чего при наступлении зимы на горных вершинах бывает снег, а ниже еще наслаждаются благорастворенным воздухом. Вообще климат там южный, здоровый, изменяющийся только в некоторых необыкновенных местностях.

Гора Афонская была знаменита и в древности. Там покланялись Аполлону, там бывали торжества языческие, и одаренные живым воображением древние Греки хотели даже иссечь из главной горы исполинскую статую, в честь Александру Македонскому. Когда воссиял свет Христа Спасителя, Пресвятая Богоматерь приняла святую гору под свое покровительство, и доныне почитается особою Заступницей тамошних мест и обитателей. Святогорец рассказывает об этом любопытные местные предания.

Здесь заимствуем собственные слова Святогорца:

«Первый из пустынножителей Афона был св. Петр, изображаемый с предлинною, до земли, бородою. Пещера, где он спасался, и теперь существует в неизменном своем виде. После него, Афонская гора представляет уже собою как-бы рай, в котором плоды деятельной ангельской жизни и проявления сил и даров благодати в бесчисленных подвижниках – обратили на св. гору особенное внимание православного мира, так что во время всеобщего потрясения умов ересями, и в эпоху жалкого отпадения Западной Церкви от Восточной, Афонская гора оставалась единственным оплотом, на котором твердо и незыблемо утверждалась чистота Веры и Православия, за что впрочем, и она прошла тяжелый искус, и поплатилась страдальческой кровью истинных своих подвижников и погибелью слабых и легковерных, о чем я вам напомню со временем. Если бы писать историю Афонской горы, а не простые дружеские письма, я провел бы вас, друзья мои, через длинный ряд вековых событий, в которых вы сами могли бы видеть, что значила и что значит Афонская гора в христианском мире, и по отношению к Церкви, и по отношению к политическим переворотам ныне сокрушенного Востока. Довольно заметить, что в самое грозное для всего Востока время, время падения Греции, св. Горе Афонской было и остается легче, чем Иерусалиму и Византии. И даже ныне ничего не утратила она из своих бесценных сокровищ – ни чистоты веры и обрядов, ни духа истинной подвижнической жизни, ни церковного благолепия; она только беднее теперь, и под постыдным харачем (данью или оброком); но зверский фанатизм ислама далек от её святынь, так что они неприкосновенны для него, недоступны, и почти недоступнее их Софии и Омаровской мечети в Иерусалиме.

Надобно впрочем признаться, что в древности св. гора имела гораздо более населенности иноческой, чем ныне, и была богаче числом обителей, которых насчитывалось в X веке до 180; но при этом следует взять во внимание и упадок нравственного чувства в народе Греческом, и рассеяние, и тысячи тысяч Греков, падших под мечом и свинцовым игом Оттоманского изуверства. Ныне на св. горе существует 20 монастырей, 10 скитов и до 800 пустынных келий. Населенность иноческая простирается в настоящее время до 10000 иноков, тогда как в древности она восходила иногда до 50000!... И теперь на св. горе монашествующих более, нежели во всей России, потому что в России их полагается до 7000 обоего пола.

Но при таком значительном уменьшении и обителей и монашествующих на св. горе, современный дух её подвижничества остается в неизменной силе, в такой же точно, какую мы видим в первых подвижниках христианства.

Описание множества чудесных событий, удивительных примеров постничества, самоотвержения, силы веры, наполняет книгу почтенного Святогорца, которая имеет важное достоинство рассказов очевидца. Никакое воображение не может представить себе тех лишений, той добровольной бедности и трудов, какие налагают на себя Афонские иноки. Вся жизнь их проходит в молитвенном труде, и только малой частью в работах, необходимых для пропитания. В пищу не употребляют они даже молока – не потому, чтобы молочное было воспрещено уставами, но потому, что не только женщины, но и животные женского рода не имеют входа на св. гору. Даже птицы живут там без самок. Любопытные сказания об этом можно прочитать в самой книге.

Для Русских читателей особенно занимательны известия о Русском монастыре, с незапамятных времен существующем на Афонской горе. Автор «писем Святогорца» относит начало его ко временам водворения христианства в России, описывает разные изменения в состоянии его, возвышение, упадок и разные действия, каким подвергалась эта Русская обитель, поддерживаемая покровительством Божиим.

«Бранные смуты 1821 года имели тяжелое и грустное влияние на судьбы св. горы, а с нею вместе и Русского монастыря. По подозрениям Порты, будто бы в тайных сношениях с Россией, Князь Каллимах (восстановитель Русского монастыря, бывший Валахский Господарь) страдальческим путем пошел к Богу, во след св. Патриарха вселенского Григория. Князя вытребовали из Валахии в Константинополь, где он и был убит Турками. С той поры Русский монастырь решительно потерял всякую надежду на пособия человеческие; не доконченные его постройки требовали значительных сумм; продовольствие жизненное, расхищенное в смуту насилием Турецкого Правительства, чувствительно истощались, и, пока еще можно было, занимая у людей, более внимательных к нуждам бедствующих, с платой высоких процентов, монастырь вошел в огромные долги, простирающиеся и в настоящее время до нескольких тысяч рублей. Это до такой степени унизило его в виду св. горы, что было опубликовано вслух всего Святогорского общества, что ежели кто поверит заимообразно Русскому монастырю 25 левов (5 рублей), и после не будет возможности получить с него, – святогорское правительство не обязывается принимать жалоб подобного рода, по публичном оглашении упадка, крайней бедности и совершенной несостоятельности Русского монастыря. В это критическое время страдающие иноки, в конечном истощении жизненных продовольствий, были вынуждены, перемалывая боб, из него печь хлебы, и тем удовлетворять существенным требованиям жизни. Положение невероятное, но, к сожалению, статочное, и оно тем вернее оправдывается, чем добросовестнее станем входить в разбирательство самых тяжелых для Русского монастыря следствий последней войны порты с Россией, потому что в эту смуту вся св. гора была занята Турецкими войсками. Наравне с прочими, если еще не больше, и Русский монастырь был расхищен; его земли были отобраны, и некоторые из старцев, желая лучше умереть там, где отложены власы и даны обеты умереть без выхода, нежели бежать с прочими на безопасные далекие острова, жестоко были или перебиты по пятам, или измучены работами. Из числа таких страдальцев и теперь еще некоторые живы, только остаются в изувеченном и болезненном положении. – От 1820 года, почти в 12-ть лет, монастырь Русский оставался на произвол испытующего промысла, без братства. Только последний мир России с Турцией доставил рассыпавшейся братии возможность собраться в своем священном приюте, отдышаться свободой и безмятежностью иноческой жизни, и даже снова покоить в нем, с 1839 года, до тридцати, если не более, Русских иноков. В настоящее время число всего братства восходит до 200 человек, между которыми есть часть Греков, Болгар, Сербов, Молдаван, и один из окрестившихся Евреев. Не подумайте при этом, что разноплеменность и многоязычие братства могут нарушить единство духа и спокойствие жизни: напротив! Имея в виду одну загробную цель, одно желание и настроенность духа, мы все – едино стадо, под предстоятельством нашего скромного и опытного пастыря геронты.

«Впрочем, настоящий желанный мир дорого стоил Русскому монастырю, и, кажется, не прежде дарован свыше, как по горьком опыте искушения, постигшего в нем блаженной памяти Князя Ш****, в иночестве иеромонаха А***. Вы едва ли знаете и читали биографию этого знаменитого инока, отложившего все заслуженные им почести, славу рода и громкость имени Русского Князя, и сменившего крест, стоивший патриотической груди его многих трудностей службы Царю и отечеству, на сокровенный и свинцовый, но бесценный крест иноческого самоотвержения (стр. 58)». Автор сообщает далее трогательные подробности о подвигах этого достопамятного мужа – некогда и отличного Русского поэта! – изумлявшего своим подвижничеством даже Афонских отшельников, и скончавшегося в качестве иеромонаха при Русской миссии в Афинах.

В монастыре Русском на Афоне, Русике, неизменно наблюдается в молитвенных бдениях следующий порядок: ночь исключительно посвящается молитве, и только четыре часа уделяется от неё для покоя, после утомительных трудов дневного послушания. В полночь производится звон в средний колокол на келейное правило, заключающее в себе 1200 поясных, а если нет праздника или субботы и полиелея, то сто и земных поклонов, с молитвой к Богу, Всепетой Богородице, а частью и ко св. Ангелу Хранителю. В час за полночь стучат в току, т. е. в деревянную доску, на утреню, впрочем только зимой и в осень: летом, по краткости ночей, утреня начинается за час до полуночи, и самое келейное правило совершается тогда после обеда. «Утреня продолжается у нас в будни часа четыре, а у Греков и пять, если не более», говорит нам Русский Святогорец. «Но бдения продолжаются иногда 10, 12 и 14, и ничуть не менее 8 часов. Возможное ли дело – без роздыха столько времени пробыть в церкви, на молитве? спросите вы. Неоспоримо трудное дело, но, только с нашей стороны, а не со стороны Благодати Божией, сила которой совершается в немощи (стр. 83)». «Как вы думаете, долго ли поется у нас первый псалом: Благослови, душе моя Господа? Час с четвертью!... Из этого вы можете видеть, каково должно быть наше бдение, если так долго тянется пустыннически – скромное пение первого только псалма... «Это невыносимо! Это истинно лишнее! завопите, слушая о таких подвигах нашей жизни. Разумеется, невыносимо для меня с вами, как для немощных духом; но здесь целые тысячи изможденных иноков легко и с удовольствием выносят всенощные бдения, и скучают, если когда, вместо их, назначается на некоторые из воскресных дней обыкновенное славословие (стр. 86)».

В таких-то подвигах духовной жизни проходят дни и годы Афонских отшельников, вполне отрекшихся от мира, но еще жалеющих о слабости своей молитвы! Их удивительное смирение, их дивное забвение всех плотских наслаждений – невольно переносят ко временам первобытных, полных верою христиан, которые в наше время сами кажутся чудом христианской святости, и которые достойны были чудес, ниспосылавшихся им Богом. «Письма Святогорца» доказывают утешительную истину, что христианство и чистое православие никогда не погибали и не погибнут, и надобно только обратиться к живому примеру св. горы, чтобы понять всю силу этой истины. Да, мы уверены, что «Письма Святогорца» произведут благодетельный толчок для многих дремлющих духом. А что эти «Письма» будут иметь читателями весь православный мир, в том убеждает нас высокая занимательность их и одушевление, с каким написана вся книга. Из приведенных нами выписок читатели могут видеть, что изложение её отличается, кроме того, правильным легким языком, показывающим в авторе «Писем Святогорца» образованного писателя.

К. П.

№№а 85 и 97.

Письма Святогорца к друзьям своим о святой горе Афонской. Часть первая С. П. Б. 1850 г.

Письма Святогорца, о которых мы до сих пор слышали только прекрасные отзывы Северной Пчелы (№ 40 и 49) и С. Петербургских Ведомостей (№ 63), наконец дошли и до нас; мы прочли их и читаем с истинно христианским наслаждением и с чувством особенного уважения к св. горе Афонской, которая составляет самый любопытный и занимательный предмет всей почти книги. Искренне сознаемся, что, до настоящего времени, мы ничего еще подобного не читывали, и даже не слыхали о святой горе, об этом замечательном месте, где, по словам Святогорца, в глубоком уединении и в отдалении от мира, пребывают в строгих подвигах самоотвержения до 10000 иноков. Правда, многие из наших соотечественников, странствуя в Иерусалим, ко Гробу Господню, посещали и посещают Афон; но их рассказы так неудовлетворительны и слабы, что мы почти ничего верного не могли от них занять; а потому и знали св. гору Афонскую не более, как только по одному имени. В самом деле, если и было хоть одно из современных о ней сказаний удовлетворительное во всех отношениях, проникнутое духом веры и теплотой сердечного убеждения? Все, что ни писали доселе наши Русские путешественники о св. горе, исключая г. Барского, или во многих случаях не верно, как замечает и сам Святогорец, или и верно, но слабо, – и это потому, что никому из гг. паломников не приходило на мысль, – посвятить себя на долгое время Афонской жизни для того, чтобы изучить её характер, лично убедиться в её современном достоинстве очевидными опытами, следить за ними со строгой внимательностью, подслушать древние и новые предания тамошнего края и передать все это без преувеличения, в духе сообразном с нашей церковью. На подобный подвиг мог решиться только человек, живо и глубоко проникнутый чувством аскетической важности, по отношению к Богу и к миру, притом человек с изящным вкусом и образованностью. И труженик в таком роде явился, в наше время, некто под именем Святогорца, который и подарил публику своими письмами о св. горе Афонской, – письмами, полными истинного вдохновения, религиозной занимательности и глубокого чувства. Слог Святогорца чистый, легкий, со всеми условиями современного вкуса, так что письма его увлекают, и для всех сословий, для каждого пола и возраста могут доставить истинное наслаждение, трогательное убеждение к возрождению духа от жизни земной и суетной к жизни новой, небесной, к благодатным чувствам умиления и уверенности в любви, в благости Божией и в неистощимости чудесных сил нашего Бога и в настоящее время. Тогда как, при всеобщем стремлении к суете мирской и к удовольствиям плоти, мы привыкли думать, что и жизнь иноческая ничего не имеет отличительного от нашей, обыкновенной, Святогорец выставляет нам на вид, как очевидец, изумительные образцы самоотвержения и непоколебимой твердости в ношении страдальческого креста иноками св. горы. По изложении исторических сведений о древнем Афоне, Святогорец говорит, что, в настоящее время, хотя число обителей на нем и населенность иноческая уменьшились; но современный дух подвижничества остается в неизменной силе, в такой же точно, какую мы видим в первых подвижниках христианства. Для примера он рассказывает следующий случай: «в одной пустыне жили два отшельника; один из них был помоложе другого, и считал себя учеником старшего. Однажды ученик, мешая в печи угли, как-то сронил с древка железную кочергу. Ах, отче, согрешил я! воскликнул тревожно ученик: кочерга свалилась, и остается в огне! Полезай и достань, повелительно сказал старший; и тот, ни мало не медля, перекрестился, полез в печь, достал кочергу и нисколько не пострадал от обхватившего его пламени». Такова сила истинного послушания! замечает Святогорец, и прибавляет: «мне показывали одного из этих пустынников, старшего».

Потом Святогорец продолжает: «есть здесь и новые мученики, проливающие кровь свою за Господа Иисуса. Таковы были, назад тому 20 лет, четыре инока, из которых, впрочем, один отпал и погиб. Мощи трех остальных находятся на св. горе у бывшего духовного их старца. Вот что рассказывают о них: они были христиане, но, находясь в детстве у турок в услужении, были увлечены ими в магометанство. Впоследствии, узнав опасность своего положения, они обратились к покаянию, и чтоб удобнее и лучше и скорее умилостивить оставленного ими Господа, они удалились на св. гору и прилепились к одному духовному старцу, прося его советов, что им делать, и что начать. «Молиться и плакать! – кротко отвечал старец; – если грехи всего мира не превышают заслуг нашего Господа, продолжал он, – то ваши, конечно, не так тяжелы, чтобы не мог их взять на Себя Носящий всяческая глаголом силы Своея. Молитесь и плачьте; спасение ваше несомненно. Я ручаюсь! – прибавил с трогательною уверенностью духовник. – Но мы желаем умереть, и не иначе, как своею собственною кровью запечатлеть наше покаяние и исповедание веры, – отвечали кающиеся. – Хорошо это, – заметил старец, – но столько ли вы сильны в духе и крепки в вере, чтобы вынести все пытки, все ужасы казней и самую смерть?... Лучше плачьте и молитесь; кровь и смерть Богочеловека бесценнее и удовлетворительнее всех жертв, – следовательно, и самой вашей крови, жизни и страдальческой смерти». Долго убеждал старец кающихся; но, видя их неуступчивость и непременное желание страдать за Христа, наконец сказал: «буди но вашему! – умирайте за свое отступничество; только не впадите в горшая. Я бы не советовал решаться на страдальческий подвиг: он велик пред Богом, и выносится только теми, которых сам Бог ищет и вызывает на него; а вы идете по собственному своему произволу. Впрочем да будет воля Господня!» После всех напрасных со своей стороны убеждений, старец уступил пламенному желанию кающихся отступников. Чтобы достойно приготовить их к страдальческому венцу, им назначены были отдельные затворы, в которых они провели шесть недель в посте и молитве. В течение этого времени и сам старец, и некоторые из высших подвижников Афона, не преставали за них и для них просить помощи свыше. Когда кончился затвор, кающиеся приняли св. схиму и приобщились Св. Тайн Христовых. Сам старец поплыл с ними в Константинополь, для услаждения сердец их в страдальческом подвиге. По приезде туда, все четверо оделись в Турецкое платье приличным образом, явились во дворец и просили тайного свидания с Султаном, заверяя придворных, что они имеют к нему очень важное донесение. Немедленно было о них доложено, и Султан захотел их видеть. Став пред ним, новые исповедники имени Христова сказали так через своего старшего брата: «Государь! мы к тебе с жалобой; выслушай и рассуди наше дело!»

«Продавцы предложили нам драгоценный камень, заверяя нас, что он не подделанный, но чисто драгоценный; по неопытности мы пленились его наружным блеском, сочли за действительный и решились купить. Дорого, слишком дорого, государь, мы заплатили за него; между тем впоследствии оказалось, что этот камень поддельный и совершенно ничтожный, который не стоит ничего более, как только кинуть его в грязь. Как ты думаешь об обманщиках? – спросили наконец все четверо Султана. – Не понимая тайны, Султан обвинил обманщиков, и с удивлением смотрел на предстоящих ему клевретов своих....»

«Ты прав, государь! – начал тогда снова говорить тот же исповедник; – обманщики – Турки и ваш ложный Магомет.... да будет он проклят! – С этим словом все четверо сбросили с себя Турецкие чалмы и попирали их ногами, а потом и магометанское платье, которым были одеты для удобного входа во дворец. – Но дослушай терпеливо, государь – продолжал старший исповедник: в детстве нас обольстили Турки величием Магомета и увлекли нас вслед его: мы отреклись истинного Бога Иисуса Христа, и прилепились к вашему пророку. Но заблуждение наше, но милости Божией, нам открылось, и мы отрекаемся теперь торжественно вашего лжепророка Магомета, и исповедуем единого истинного Бога Иисуса Христа. Теперь твоя воля: делай с нами, что хочешь; мы на все готовы, на самую смерть, если тебе угодно». Удивленный такой смелостью, и взбешенный дерзостью этих исповедников Христовых, Султан отдал их на волю Турков. Много и тяжело страдали они, и потом брошены были в тюрьму. Старец не преставал навещать их и укреплять там в подвигах исповедничества; но вход в тюрьму ему был наконец воспрещен. Чувствуя необходимость в утешении и в поддержании духа юных страдальцев, старец уговорил одного священника Константинопольского посещать их; и тот, входя в тюрьму, под предлогом подаяния милостыни, сколько мог, утверждал в духе исповедничества томившихся страдальцев. Наконец наступил решительный день: положено было, если они не обратятся снова и не благословят Магомета, как великого пророка, отсечь им головы. Все четверо были выведены на место казни; старец был неотлучно при них, и радостным сердцем желал им твердости в получении мученического венца, уже осенявшего их. Старший подклонил свою выю под меч, и голова покатилась на помост. Старец, вне себя от радости, схватил се на свои руки и благоговейно поцеловал её. Дошла очередь до второго; смерть старшего устрашила его, и бедный юноша отрекся от Господа своего, от венца и от славы своей. Старец совершенно упал духом, видя испуг его. Двое остальных страдальцев бросились целовать руки отступника и, ухватившись за ноги его, со слезами упрашивали именем Божиим, именем дружбы, не отставать от них, идти в царство жизни и сладкого покоя в Боге и с Богом; но их оттолкнули от богоотступника и увлекли его в сторону. Двое остальных последовали ко Господу за старшим своим братом, путем крови и страдальчества.... Между тем старец озабочивался сбережением святых тел их. Правительством было назначено тела убитых вывезти и кинуть в море; обрадованный старец все силы употребил, и выручил их из рук неверных. Подкуплены были исполнители приговора, отыскан корабль, отправлявшийся к св. горе и Сам Господь благопоспешил старцу в его желании: тела, вместо моря, были выкинуты на корабль, и старец скрыл их в новую бочку, нарочно на тот раз изготовленную. Раскинулись паруса, корабль полетел ко св. горе».

Но не иноки только возвышаются, и в наше время, до такой степени страстотерпческого подвига; умилительный образец страдания за веру во Христа Святогорец представляет в Константинопольской Гречанке, пятнадцатилетней девушке Софии. Рассказ его о Софии трогательный, полный сердечного одушевления, который считаю долгом поместить здесь из слова в слово.

«Один придворный Турок случайно увидел пятнадцатилетнюю Софию, и до такой степени пленился её красотой, что решился овладеть ею, во что бы то ни стало.

София действительно была ангельской красоты. У неё не было отца; мать-старушка жила бедно и в неизвестности, утешаясь надеждами на счастливую будущность своей дочери. Редко София оставляла свой дом; а если и выходила из него, то только в церковь, или по необходимости к своим знакомым. Но чего не превозможет сатанинская власть изувера, и притом придворного, могучего Турка? – Он похитил прекрасную Гречанку и затаил ее в отдельных тесных комнатках двора своего. Мать узнала о месте похищения своей Софии тогда уже, как та стала страдать и выносить разного рода пытки от своего бесчеловечного похитителя, который, желая украсить этим перлом Востока свой преступный гарем, прежде всего старался увлечь невинную к отступничеству веры, а потом уже захватить ее формой закона и прав в свои адские когти. Но ни ласки, ни нежности, ни угрозы варвара – не могли поколебать твердости Софии. Он приказал ее бросить в душную темницу, где и начались её действительные страдания за веру. Там ставили ей на голову таз с раскаленной золою, и заставляли держать до тех пор, пока пепел остынет; разгоряченные в мангале¹⁹ яйца клали ей под мышки; бедная София переносила все ужасы пытки. Наконец ей объявили, если она не образумится, и не примет добровольно волю светлого эфенди, – её бросят в море. Она с презрением отвернулась от своих мучителей и оставалась тверда, как камень, уповая всей силой веры на благость Господа Иисуса и Его Пречистой Матери.

Раз, в глухую полночь, вывели ее из темницы, привели к пристани, посадили в легкий каик и вывезли на средину пролива.

– Согласна ли ты принять нашу веру и покориться нашему эфенди? – грозно спросил Софию один из сидевших в каике Турок. Жизнь или смерть тебе, продолжал он, – выбирай любое! При первом твоем слове, противном воле эфенди, мы выбросим тебя в море.... говори!

– Напрасны твои угрозы, смиренно отвечала София: я не страшусь их. С любовью и верой в моего Христа Спасителя приму всякую смерть. Делайте, что хотите, – топите меня!

– Нет, мы тебя не утопим, возразил тот же Турок, а лучше – в петлю. Но и это не вдруг: мы прежде измучим тебя; высосем по каплям твою кровь и вынудим согласие на волю нашего светлого эфенди. Если же ты будешь так глупа, что и после всех таких пыток останешься непреклонною, мы повесим тебя на позор всего Стамбула.

София в безмолвии отвернулась от них в сторону, и начала тихо молиться. Турки отвезли страдалицу в темницу.

Мать Софии, узнав о бедствиях своей несчастной дочери, бросилась к Константинопольскому Патриарху, и умоляла его, именем Бога, вырвать невинную жертву из когтей могучего Турка.

– Что я могу сделать? грустно произнес св. Патриарх, – страдаю с тобою; чувствую всю тягость твоего горя; но, кроме молитв моих к Богу, ничем не могу пособить ни тебе, ни дочери твоей. Одно могу сказать тебе в утешение: поди в Русскую Канцелярию и там проси защиты. Если Русская миссия вступится, дочь твоя будет свободна; если же не вступится, будем молиться, чтобы Сам Господь явил помощь несчастной страдалице. Более ничего не могу тебе сказать.... Спеши, пока время не ушло, воспользоваться покровительством Русского Министра²⁰; одно его слово, и София твоя спасена.

Грек драгоман, принявший участие в положении Софии, явился к Министру; объяснил ему подробности дела и самыми живыми красками очертил картину позора, томления и страданий несчастной пленницы, и наконец убедительно просил его вступиться в это дело.

Министр растрогался; позвал своего драгомана, и тотчас же послал его к верховному визирю с вопросом; «разве для вас мало своих Турчанок? Для чего похищаете христианок и подвергаете их пыткам, стараясь увлечь в магометанство, вопреки прав трактата с Россией»? После этого он приказал объяснить верховному визирю обстоятельства похищения Софии и требовать, чтобы пленница непременно была представлена в русскую миссию, которая берет ее под свое покровительство.

Драгоман явился к верховному визирю, и от имени русской миссии дает ему вопрос.

– Что это значит? с изумлением спросил визирь, выслушав драгомана. Мы помним наши отношения к России, и свято храним статьи мирного трактата. Но кто похищает Гречанок? Я никогда не слыхал подобной наглости.

Драгоман объяснил, в чем дело, и указал на самую темницу, где томилась невинная жертва. Взбешенный визирь приказал потребовать к себе похитителя; но к счастью Софии, его не было дома: он за день пред тем был откомандирован по какому-то поручению.

– Успокойте Министра! сказал визирь, отпуская драгомана; я не оставлю этого дела без внимания; Гречанка тотчас же будет представлена в миссию.

Грустно сидела София в углу своей тесной и сырой темницы, Напутствованная Божественным словом и подкрепленная Таинством Святого Причащения, через проникнувшего к ней святого отца духовного, и с детства взращенная матерью своей в духе веры и православия, она сладостно возносилась душой к Предвечному, и спокойно ждала последней пытки и самой смерти, которыми угрожали ей рабы эфенди. Вдруг послышался ей вдали тихий шорох быстрых шагов; ближе, – она узнает своих мучителей; сердце её предсказало близкую гибель; она стала молиться, бросилась на колена и просила Господа, да не отринет ее в последние минуты страданий.

Дверь с треском отворилась, и четыре Турка, с зажженными факелами, вошли в темницу Софии; в руках одного из них была шелковая петля.

– Одумалась ли ты, и решилась ли принять веру великого Пророка и быть женой нашего доброго и великодушного эфенди? ласково спросил Софию державший петлю Турок, – говори, безумная! или ты думаешь отвергать пресветлого повелителя, который, из великой любви к Тебе неверной, столько терпит и щадит жизнь твою! Покорность воле его украсит жизнь твою всеми дарами Востока; все сокровища его и мы, рабы повелителя, падем к ногам твоим; блага твои неисчислимы, если смиришь свое упрямство и сделаешься женой пресветлого. Но горе противной воле его; вот награда за непослушание! – Он поднял над головой Софии раздернутую петлю.

При виде петли, София побледнела; смертный трепет пробежал по её жилам; но эта мгновенная робость, эта прирожденная немощь падшей природы – легко исчезла при сладкой мысли об имени Христовом. Она перекрестилась, спокойно взглянула на петлю и на исполнителей демонской воли своего эфенди, и, с чувством глубокой преданности воле провидения, произнесла: «эта петля может только соединить меня с Богом, но никогда угрозы не заставят отказаться от любви и веры моего Христа Спасителя».

Турки значительно переглянулись между собою, плюнули и ушли, сказав ей: «дура ты! не хочешь себе счастья. Пропадай же здесь, собака!»

Едва только Турки вышли из темницы, явились к Софии четыре прекрасно одетые Турчанки. С искренней приветливостью и вежливостью они обласкали ее, и просили следовать за ними. София не понимала внезапной перемены своего положения. Молча вышла она в коридор, откуда незнакомки провели её в верхний этаж, и оставили в обширной, великолепно убранной комнате, омеблированной роскошными диванами, накинутыми бархатной тканью; это был дом Сераскира.

Через несколько минут те же Турчанки явились с тазом, с тонкими полотнами и богатыми женскими нарядами; несколько банок бальзамических мазей и разных духов расставили по полу, и с сердечным участием просили Софию раздеться, чтоб натереть её мазями, объясняя, что страдания её требуют подкрепления сил. В недоумении смотрела она на окружающих; сначала упорствовала, но наконец уступила их ласкам, особенно когда сказали ей, что она скоро увидит мать свою – старушку. Окончив натирания и опрыскивания духами, они одели ее в легкое шелковое платье и попросили к обеду. Всё, что Восток дарит изнеженному вкусу роскоши, было в излишестве поставлено на стол. Турчанки осыпали Софию ласками, ни на шаг не отступали от неё, жалея, что так много пострадала она от бессмысленного изверга, и через несколько дней обещали ей полную свободу. София терялась в догадках и не понимала, откуда и от чего такая перемена в её положении. Она боялась, не новые ли это сети её варвара; но предавшись детски Промыслу Божию, молча повиновалась воле своих прислужниц, вежливо принимала их ласки, и улыбалась на их беспечное веселье и детские резвости.

Ни одного мужчины не видала она в течение целой недели, кроме черного Негра, отвратительной наружности. Наконец Софии объявили, что она должна отправиться в Русскую миссию, вместе с матерью, которая действительно явилась к страдалице в тот самый день, когда назначено было отправление Софии к Министру. Нечего говорить о трогательной сцене свидания матери с дочерью, после долгой и тяжелой их разлуки: их слезы были выше и пленительнее всякого Красноречия.

Когда София была представлена Министру в скромном, но красивом костюме, с жизнью в застенчивых очах, он с чувством посмотрел на страдалицу и с улыбкой сказал бывшим при нем:

– Она истинно – редкая красавица!

Тогда же София отдана была ликующей матери; и с тех пор они поныне остаются при доброй Домнице Валахской и под её особенным покровительством».

Но чтобы вполне узнать и оценить достоинство «писем Святогорца», надобно прочесть всю книгу, чего мы и желаем от души всем, кто только дорожит назидательным и приятным чтением. Раскаиваться верно не будете, а напротив, поблагодарите Бога за внушение Святогорцу – подарить нас таким прекрасным сочинением, которое может доставить нам наслаждение и душевную пользу…

Что касается до Святогорца, мы знаем о нем не много; и сам он ничего особенного не говорит о себе; значит наше дело – уважать его скромное молчание. Впрочем, знаем, из Сев. Пчелы (№49), что он уроженец Вятский, и догадываемся, по некоторым местам из его писем, в которых он нередко упоминает о Вятке, как о своей родине, что он находился там священником, но впоследствии, лишившись жены и дитяти, оставил мир и принял на себя иноческий образ. На св. гору Афонскую он отправился из Одессы, вместе со слепцом Г. Ширяевым, 1843 г. сент. 30, и благополучно прибыл туда 10 октября; а 1-го сентября 1844 г. выбыл в Палестину, в надежде переписки с друзьями своими – и оттуда. Вторая часть его писем уже поступила в печать, и конечно она доставит нам такое же наслаждение и душевную пользу, как и первая. О, дай Бог, чтобы почаще выходили в свет сочинение подобного рода и с подобной увлекательностью!...

Н. С–нкеский.

Письма Свято горца к друзьям своим о свиток горе Афонской. Ч. I. С. П. Б. 1850 г.

Книга состоит из 18 писем, из которых одно посвящено описанию Константинополя, а остальные описанию святой горы. В некоторых описываются подробно некоторые важнейшие места св. горы, напр.: Русский Пантелеймонов Монастырь, Карея и т. под.

Письма возбуждают живой интерес, частью по занимательности самого предмета, частью потому, что Автор, живо проникнутый своим предметом, умел собрать и совместить в своей книге всё занимательное, всё важное и современное, что относится к Афону и жизни Афонских подвижников. Он сообщает довольно ясное понятие о местности и зданиях Афонских; в одушевленных рассказах он знакомит нас с преданиями, живущими на Афоне и связанными со святыми местами его. Ясно и отчетливо он описывает нам различные классы Афонских подвижников; живо характеризует их образ жизни в частных особенных рассказах.

Вообще «Письма Святогорца» обличают в Авторе человека образованного, и вместе с тем человека с верой теплой и живой. Он старается доказать, что повествования, какие мы читаем о чудесах и откровениях в Чети – Минеях, повторяются и теперь для верующих. Его рассказы о чудных, несомненных, современных событиях на Афоне, – очевидцы которых настоящие, живые обитатели Афона и сам писатель, – его рассказы о чудных пустынниках, и теперь живущих в пещерах Афонских, о мучениках нашего времени, напомнивших собою мучеников первых веков христианства, – переносят мысль нашу к первым временам Христовой Церкви, и в то же время сильно потрясают душу, когда представишь, что все это не прошедшее, а настоящее, и совершается воочию нашею.

Автор собственно занимается Афоном современным, в настоящем его виде. Истории и археологии он касается немного; о рукописях Афонских говорит еще меньше....

Из последнего письма мы видим, что Автор отправляется в Иерусалим; стало быть, из описания Палестины составится вторая часть его писем. Путешествие по Афону совершено Автором в 1843 и 1844годах.

Письма Святогорца к друзьям своим о святой горе Афонской. Ч. II. С. П. Б. 1850 г.

Вторая часть «Писем Святогорца» заключает в себе 15 писем, и занимательностью своего содержания не уступает первой. Множество новых подробностей о монастырях святогорских, описанных уже в первой части, и некоторые сведения о тех, коим почтенный Автор еще ее посвящал своих писем; сказания о чудотворных иконах, находящихся на святой горе; подвиги отшельничества прошедшего и настоящего времени; устройство протата или главного управления святогорскими монастырями: таково главное содержание новых писем. Но не стесняемый никаким планом, Святогорец разнообразит свой рассказ многими вставками, если не всегда относящимися прямо к предмету его писем, то более или менее любопытными, назидательными. Так, первое письмо его посвящено большей частью описанию страстной и светлой седмиц в Иерусалиме; третье занято рассказом о слепце Григории, который был спутником Автора в путешествие по св. местам; в пятом изложено несколько мыслей о характере Византийской и Итальянской живописи, и проч.. – Сообщаем некоторые подробности о жизни Слепца Григория (Ширяева), которому мы обязаны изданием этих писем.

Родился он в одной из деревень Камышловского уезда, Пермской Губернии, и на 10-м году лишился зрения. «При слепоте моей, рассказывает он, я не мог уже быть полезным в общественных занятиях и в семейном жизни; а потому главным и единственным моим предметом была церковь. Мой дух и самое сердце требовали этой пищи. Я постоянно начал погружаться в созерцание навсегда утраченных для меня красот природы, и легче стал переноситься мыслью и глубже проникать в неисследимые судьбы Божественного обо мне Промысла и Творческой мудрости. Лучшим из наслаждений моих, и даже необходимостью, сделалось тогда слушание духовного чтения, в котором так много назидательных образцов веры и терпения христианского; самая молитва была единственным условием к успокоению сердца и к отражению от него малодушия и ропота на Провидение. Я искренне предался Богу, часто начал ходить в церковь, и всех, кто только мог мало–мало читать, я просил утешать меня чтением из Четьи – Минеи или других назидательных книг. К развитию в моей юной и пылкой душе первых зародышей духовной жизни всего более споспешествовал наш сельский священник, мой крестный отец, у которого я по нескольку дней сряду оставался для того только, чтобы слушать чтение нравственных и догматических книг, и неупустительно быть в церкви при каждой службе, где проводил целые дни и ночи. К утешениям подобного рода, к утешениям выспренним и чистым, присоединились и другие, просто ребяческие: я страстно любил звонить на колокольне. Нередко читал я иногда и на клиросе то, что выучивал на память, как то: шестопсалмие, часы и проч. Таким образом мое ребячество протекло в самых невинных, чистых и даже разнообразных удовольствиях, которые, не раздражая чувственности и не питая страстей плоти, напротив того, имели особенное влияние на проявление первых расцветов моей жизни по Боге и для Бога, так что в тринадцать лет я начал замышлять многое в отношении улучшения моего нравственного чувства, и располагался к путешествию по св. местам, да при том к какому путешествию-то?... К совершенно одинокому.... Я не хотел никакого себе товарища или спутника, решился испытать мои собственные силы и руководство слуха, которым так богато одарены жертвы карающей нас судьбы, т. е. слепцы. Напрасно уговаривали меня мои родные, и самым убедительным образом представляли мне опасности подобного путешествия: я ничего и слышать не хотел, вполне надеясь видеть на себе оправдание слов Божественного Давида: Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих; на руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою. Как ни объясняли мне, каждый по собственному понятию, стих Псалтири, я стоял на своем и с торжествующим видом повторял: «это не для зрячих сказано, потому что чувствовать и знать преткновения на пути дело только слепца, а зрячий, как говорит пословица, разве за солнышко запнется. После долгих, но напрасных со стороны моих родителей убеждений – усадить меня дома, я настоял на своем, и на первый раз предпринимал недальние путешествия, напр. К Симеону Верхотурскому, а потом к вашему Николаю Великорецкому». Путешествия так пришли по душе слепцу, что впоследствии времени он начал предпринимать и более отдаленные странствия, посетил почти все св. места Русской земли, был в Палестине и на Синае, и почти везде один – без проводника, руководствуясь только указаниями того внутреннего чувства, коим Бог умудряет слепцов.... Окончив задуманные странствования, он предполагает, подобно Святогорцу, поселиться на Афоне.

Из монастырей св. горы, кроме Русского, особенное внимание наше привлекает Эсфигмен, потому что в нем подвизался Преподобный Антоний Печерский. Отлагая подробное описание Эсфигмена до времени, Святогорец сообщает нам лишь несколько отрывочных сведений о нем, которые мы и передадим здесь.

Эсфигмен в русском переводе значит утесненный, потому что решительно со всех сторон, исключая восточную, он сжат соседственными высотами и выдвинут в море, которое с шумом и ревом бьется о низменную скалу, где возвышается он. В аскетическом отношении он принадлежит к первому классу Афонских монастырей, потому что общежительный. Основателями его были Феодосий Младший, император Греческий, и сестра его Пульхерия.

«Кроме святынь монастыря, нас трогательно здесь занял престарелый епископ Герман, уроженец Румелийский, пребывающий на покое, после иерархических трудов; его келья в самом верхнем ярусе, и галереей выходит на монастырскую площадь. По прибытии своем сюда, он скоро посхимился, и, не смотря на то, что много помог обители, наравне с прочими терпит строгость киновиатской жизни. Чтобы постояннее иметь в памяти последний час жизни и укоренить в своем сердце чувство загробного страха, преосвященный выкопал себе, при наружной стене церкви, могилу, которая и остается не закрытою в виду его жилища. Часто смиренный владыка выходит на террасу своей кельи, садится противу церкви, лицом к своей могиле, и слезы умилительного раздумья, о неизвестности загробной судьбы, текут из его старческих очей. По чувству глубокого смиренномудрия и по самой старости он не служит а, когда ему угодно, приобщается из рук священнодействующего иеромонаха. Как поразительны для нашего самолюбия образцы подобного смирения!... В нашу бытность здесь, владыка задумчиво и долго сидел на своей возвышенной террасе, противу могилы. Впоследствии мне очень было жаль, что я не удостоился быть у него и побеседовать с ним. Разбитые дорогою, мы предпочли телесное отдохновение сердечной пользе; впрочем при могиле преосвященного были. Тогда как с грустным чувством мы осматривали этот символ нашего ничтожества, т. е. могилу, владыка не сводил с нас очей своих, оставаясь неподвижно на террасе; он и сам иногда приходит сюда плакать, и любит смотреть на вечный покой своей труженической жизни.

После небольшого отдыха, по обозрении монастыря и после поклонения и лобзания св. мощей и Животворящего Древа, мы направились к горной пещере нашего Киевского пещерника, Преподобного Антония. Путь туда лежит через быстрый ключ; крутизна и неудобства исхода между кустарниками и, в добавок, невыносимый жар нас задушали и обессиливали. В некоторых местах так суживалась тропа и так подмыта дождевыми стоками, что мы должны были беспрестанно цепляться за кустарники, чтобы не пролететь под гору. Впрочем, не более четверти часа мы взбирались так.

Пещера Св. Антония иссечена в скале; гладкая площадка развита пред нею и обнесена каменной легкой загородкой. Вровень с главной пещерой, есть другая – теснее и гораздо нестройнее первой. В нескольких шагах отсюда стоит отшельническая двухэтажная келейка, северо-восточный угол которой треснул и отвалился. Келейка эта выдвинута на самый край отвесной скалы, при которой лежит глубокая пропасть до самого моря, бурно утесняющего волнами своими хладный гранит... Внутри кельи страшно оставаться: один подземный удар, легкий вулканический перекат, и она может восточной своею частью, а всего скорее северо-восточным отшатнувшимся же углом, улететь в бездну. Мы застали в ней престарелого отшельника, который, презирая страх и опасения, спокойно доканчивает здесь подвижнический век свой. Он принял нас очень ласково, и провел к пещере нашего Киевского пещерника.

Пещера преподобного Антония, вероятно, ничего не изменила в себе со времени её первоначального обитателя, разве только строгую постель его, которая теперь заложена, приметно, новыми дощечками, – и камин. Радушный пустынник по-гречески объяснял нам и бедность монастыря и самой пустыни Антониевой, и со старческим простосердечием располагал будущей судьбой келейки, здесь находящейся. Ему хотелось здесь устроить церковь, обновить келью и иметь все удобства и условия к спокойному отшельничеству. Мы не мешали старцу заранее восхищаться будущим, и поддерживали в нем дух справедливой веры в небесный Промысел.

Вид отсюда на Восток чрезвычайно хорош. – Пустыня Св. Антония единственна во всех отношениях своего аскетического достоинства. Самая пещера вполне удовлетворяет в требованиях мысли и духа: здесь невозмутимая тишина, удалено не только от света, но и от самих иноков; только море и небо, небо и море – единственные видимые предметы. В нашу пору небо было ясно и светло; солнце дробилось в переливных волнах моря и ярко отряжалось в них своими; жгучими лучами; оно проникало в самую глубь растрескавшихся скал и ущелий; природа в царственной красоте полной весны; только море тревожилось перекатом волн и сердито разбивалось о неподвижный гранит пустынных скал»....

Но на св. горе сеть места еще уединеннее, еще неприступнее, и одно из таких Святогорец описывает в 5-м. письме.

«Каруля считается безмолвнейшей из всех известных здесь пустынь, и путь туда не только труден, но и опасен. Некоторые из бывших там, с замирающим от страха сердцем, рассказывают о крайности жестокого пути и о самих опасностях на нем: потому что, Каруля не иное что, как отвесная прибрежная скала, господствующая над бездной Архипелага с южной стороны св. горы. Высоту этой скалы, от моря до отшельнических келий, полагают до 150, а широту до 50 сажен. Чтобы взобраться туда, надобно в некоторых местах цепляться за камень руками и даже висеть всем корпусом над бездною.... Мгновение оплошности, и – поминай как звали.... На Карулю не все ходят по причине трудности и опасностей пути. По рассказам очевидцев, там устроена небольшая церковь во имя Св. Георгия Победоносца, и есть несколько келий. Первоначальный обитатель этой строгой и не всем доступной пустыни был какой-то кающийся разбойник (по преданию он жил при Афанасии Афонском), а по смерти его она оставалась и остается по сию пору совершенно свободной для всякого. Не смотря на то, что так опасен туда путь и жизнь сопряжена со всевозможными лишениями и скорбью, Каруля почти никогда не остается пустою: кто-нибудь занимает страшную пустыню. В настоящую пору уединяется там Русский архимандрит Онуфрий, у которого борода до колен. В бытность Барского, в 1744 году, уединялся на Каруле кающийся корсар, т. е. морской разбойник.

Продовольствие получают карульские отшельники иногда из монастырей, но всего более от проезжающих мимо кораблей и каиков христианских. Редкий из моряков не знает Карули; каждый капитан или шкипер корабля или каикаий (лодочник), как скоро подъезжает к Каруле, посылает матросов к корзинке, которую однажды навсегда укрепили на блоке и опустили к самому морю тамошние отшельники, и кладет в неё то, что Бог внушит положить и совесть. Между тем Карульские иноки, им только известной тропою, спускаются несколько ниже от своей пустыни к морю, и там из свешенной корзинки берут себе то, что христолюбцы положат. Таким образом, жизнь на Каруле вполне почти обеспечивается милостыней от проезжающих мимо св. горы кораблей. Главный недостаток там в воде, потому что на Каруле нет ключей, и вода не иначе может быть запасена на круглый год, как только стоками во время дождей. Между пустынными произведениями тамошней природы отшельники находят годную к употреблению только дикую капусту, которая растет в трещинах прибрежных скал»…

Говора о первой части Писем Святогорца, мы пожалели, что он ничего не сообщил нам о древностях Афона, о его библиотеках и рукописях: теперь он снимает с себя этот укор. «Я, пишет он, хотя и люблю историю, т. е. исторические статьи читаю с полным удовольствием; но писать вполне исторически, хоть бы и о св. горе – как угодно – не берусь, потому что история для меня и скучна, в своих археологических изысканиях, и неизменима в точности и верности своих событий; она требует строгой истины и неумолимой правды». Но считая нужным спорить с почтенным автором о скуке истории, мы надеемся, что со временем он переменит свое мнение; ибо в одном месте говорит: «если угодно будет Господу Богу и продлится моя жизнь, я возьмусь за перо снова, но уже с строгой и исторической критикой и последовательностью, и не в виде писем». Пока мы находим у него только немногие сведения о предмете, так много занимающем ученый мир. О библиотеках Афонских он показывает то же самое, что и г. Григорович, т. е. что они в самом небрежном положении. «Афонские иноки, как необразованные простачки, о старинных книгах и рукописях, большей частью писанных на пергамене, думали не как о драгоценных произведениях древнего ученого Мира, а как о ничтожной ветоши, напрасно занимающей только место. Не диво после этого, если случится здесь увидеть некоторые звена в окнах заклеенными археологическим отрывком какой-нибудь книги или рукописи. Может быть, таким образом столько же утрачено священных памятников ученой старины, сколько их сгнило от небрежения и сырости подвального воздуха, и расхищено неблагонамеренными учеными. Мне сказывали здесь, что на Запад продавали прежде отсюда библиотечный сор, т. е. книги и рукописи, не поодиночке и порознь каждую книгу и рукопись, а без разбора и целыми пудами!» В другом месте, говоря о малодоступной библиотеке Карейской, богатой редкими рукописями, из которых особенно замечателен трагос, т. е. пергамен или целая козлиная шкура, на коей изложены правила Афонской жизни, – Святогорец замечает: «со своей стороны, не отягощая себя до времени строгим историческим обозрением Афона, я не силился и не силюсь открыть себе вход в здешний и другие архивы, которые, конечно, для меня гораздо будут доступнее, чем для других, потому что я здесь уже как свой, и, при достаточных средствах, легче и гораздо более могу найти путей к тайникам Афонских библиографических сокровищ, и к сердцу их счастливых обладателей. Для меня еще время не ушло»... Мы усердно просим почтенного автора, чтобы это время пришло как можно скорее, и все друзья науки будут благодарны ему столько же, сколько благодарят его теперь любители назидательного чтения.

На Афоне существует несколько училищ, но каких! Одно из них, находящееся в Карее, Святогорец описывает следующим образом:

«Представьте себе учеников – иноков с длинными бородами: какое же ученое их занятие, какие книги питают их любознательность? Первая часть арифметики и Начатки Христианского Учения, т. е. краткий Катехизис... Это бы не беда еще, но вот что плохо: ученикам не дают свободы в образе жизни, и питают их неудобоваримой пищей. И поневоле брадатые школьники дают тягу, предпочитая, при грубой пище, тяжелые труды, из-за книги с удовольствием стремятся к своему декилю, чтобы копать землю и бить камень, чем рыться в глубине премудрости. Между тем учители получают здесь очень хорошее жалованье. Что делать!»...

С подобными мыслями грустно покинуть книгу, посвященную Афону. Откроем её снова, наудачу: нас останавливает описание оснащения храма во имя св. Митрофания в Русском монастыре. Храм этот строился несколько лет и по скудости средств обители едва ли мог бы скоро быть окончен. Приезд одного Русского богомольца, С. Петербургского купца С. М. Комарова, помог ходу дела: тронутый бедным положением монастыря, он дал обет устроить иконостас в новый храм и озаботиться о внутреннем его украшении. Спустя три года (1846), он прибыл на св. гору со сделанным в России иконостасом и церковной утварью, и 23 Ноября, день, когда празднуется намять св. Митрофания, храм был торжественно освящен. Благословениям России и Державному Царю её и изъявлениям чувств сердечной признательности благотворителю монастыря не было конца. Еще до освящения храма, на вопрос братии монастырской Комарову: «останется ли жить с ними?» наш богомолец обыкновенно отвечал: «а вот подожду освящения храма. Когда это дело совершится, и я вполне исполню мой обет, тогда посмотрю, что со мною сделает св. Митрофаний, и что он скажет мне. Теперь я ничего не предполагаю». Но спустя несколько дней после совершения торжества, он принял на себя ангельский образ, а потом и схиму... Отсюда мысль невольно переносится к отшельникам Афонским, и особенно к нашим соотечественникам, которых на св. горе подвизается до 200 человек²¹; далее к богомольцам, приходящим на поклонение местным святыням... Об одном из последних, помещике С. Петербургской губернии, Гдовского уезда, П. А. К-ве, находим в письмах Святогорца следующие строки: «Это человек прекрасного сердца и доброй настроенности духа. После бурных лет юности и после разгулов офицерской жизни, он посвятил себя странствию по св. местам Востока, и притом в такое время, когда бы другой, на его месте, и не думал о таком пожертвовании Богу: г. К–в только что обручился с избранной им невестой, и оставил ее с той целью, чтобы исполнив до венца страннический обет свой, в последствии остаться навсегда тружеником семейной жизни»...

Второй частью своих писем Святогорец прощается с читателями, может быть, на долго, но не навсегда, а «до тех дней и пор, говорит он, когда опять увижу я мой Русик, и когда разыграется моя мысль и само воображение при новом обозрении бесценных для меня мест оставленного Афона». Это было писано в 1847 г.; автор отправлялся тогда, по поручению своего монастыря, в Россию. Не знаем, возвратился ли он; но если Святогорец снова среди мест, которые вдохновляют ему красноречивые страницы, то как же нам не просить и не надеяться, что он не замедлит доставить всей читающей публике опять такое же наслаждение, какое доставили изданные им письма! Дай Бог ему сил душевных и телесных для этого труда!...

Письма Святогорца к друзьям своим о святой горе Афонской. Часть первая. С. Петербург. 1850.

Письма Святогорца могут служить прекрасным пополнением к интересному путешествию на Синай г. Уманца, с которым мы уже познакомили наших читателей в майской книге Сына Отечества. Автор скрыл свое имя, и тем лишил нас удовольствия знать, кто такой именно прибавил в нашей литературе имя свое к числу имен немногих наших писателей, которые так занимательно передают русской публике свои путевые заметки и впечатления. Край, описываемый как г. Уманцом, так и неизвестным путешественником на Афонскую гору, преимущественно перед прочими странами, должен обращать на себя внимание всякого и быть предметом изучения. То сторона солнца, свидетельница многих важных событий и высоких подвигов христианства. Начав интересные письма свои передачей того грустного ощущения, которое всякий испытывает, переступая за рубеж родной земли, вверяя себя чуждому климату и чуждым обычаям и поверьям, очертя вид Константинополя, автор приступает прямо к описанию святой Афонской горы. Гора эта, выдающаяся в воды Архипелага, имеет 80 верст длины и 20 в поперечнике. Высота её простирается до двух слишком верст в отвесе. Она и в древности была знаменита. До Рождества Христова, так же как и ныне, стекались на нее поклонники, с той только разницей что тогда курился на ней фимиам перед золотым кумиром Аполлона, находившимся на самой выси Афона, часто покрываемого облаками,– а ныне приносятся бескровные жертвы Спасителю мира. Первым пустынножителем Афона, по словам автора, был св. Петр, и пещера, где он спасался, и теперь существует в неизменном виде. Ныне существуют на святой горе 20 монастырей, 10 скитов в до 800 пустынных келий. Нынешняя населенность иноческая простирается до 10 тысяч человек; в древности она восходила до 50 тысяч. Цифра замечательная и утешительная в истории веры и христианства! Автор прекрасно и увлекательно описывает подвиги первых отшельников Афона, и, обогатив свои письма преданиями, переходит к описанию русского монастыря, находящегося на святой горе. Автор относит его основание к временам княжения Ярослава Владимировича, основываясь на записках Барского Григоровича, посещавшего так же Афон в прошедшем столетии.

Судьба русского монастыря на Афоне имеет самую высокую занимательность. Несколько раз он подвергался разным переменам, то упадал, то опять приходил в цветущее состояние.

В настоящее время число братии простирается до 200 человек разных наций. Между всеми его русскими иноками, особенно был замечателен один, названный в монашестве Аникитою, отложивший все заслуженные почести, славу рода и громкость имени русского князя и сменивший кресты, стоившие патриотической груди его многих трудностей службы Царю и отечеству, на крест иноческого самоотвержения. Жизнь пустынников Афона и природа его стоит внимания. На всей вершине Афона нет ни одного кусточка, ни травки, ни залетной птички. Афон вечный и строгий анахорет, и только несколькими уступами ниже, в грозных трещинах его скал, растет пленительный, так называемый «неувядаемый цвет Божией Матери». С этой строгой природой согласуется и келейная жизнь иноков. Пища их самая умеренная и суровая. Служба церковная продолжается на святой горе очень долго, а особенно в дни торжественные. Она длится иногда двенадцать часов и более. Вот одно любопытное предание, переданное нем автором в его четырнадцатом письме.

Во время церковного служения в память Святителя Христова Митрофана, продолжавшегося очень долго, слабый силами и сложением, греческий монах Иларион, живший в русском монастыре, утомленный пением на клиросе, должен был, наконец, не окончив бдения, удалиться в свою келью. В тихом раздумье и жалобах на слабость, по которой он не докончил своего молитвенного подвига в честь русского Святителя, он задремал. Легкий сон успокоил его чувства, и голова невольно склонилась на подушку. В эту самую минуту, Иларион видит пред собою седого старца, в архиерейской мантии и со святительским жезлом в руках; святая схима монаха чернеет на осияваемой небесным Светом главе явившегося, в чертах которого и в одеянии Иларион узнал русского чудотворца. «Вы возлюбили меня, кротко сказал ему по-гречески Святитель Христов Митрофан, и я навсегда буду с вами». Эти слова потрясли невыразимым чувством сердце Илариона; он очнулся, но уже никого не было перед ним. Иларион привязался искренней приязнью к русскому монашескому обществу. Все монахи монастыря русского отличаются высокими подвигами пустынного сподвижничества, и автор очень подробно описывает жизнь многих из них, особенно отца Тихона, о котором упоминает и А. Н. Муравьев в своем путешествии по Валааму.

Сын бедного велико-устюжского перевозчика, отец Тихон, в мире Тимофей, еще на Валааме обратил на себя внимание святостью своей жизни; он в продолжении пятнадцати лет обрек себя на добровольную немоту, и наконец, желая жить вдали от всякого житейского шума, перепросился на св. Афон. Не менее замечательна жизнь другого русского инока Макария, бывшего в плену у Турок и потерпевшего от них сильные мучения за веру христианскую. Автор описывает все эти сподвижничества языком легким, увлекательным, от которого интерес рассказа еще больше.

Приведем в доказательство какое-нибудь место на выдержку. Вот как мастерски описывает автор предмет самый простой (стр. 127.)

«Ныне, на Пасхе, я так же бродил за обителью, и теперь только что оттуда. День ясный; тишина невозмутимая ни дыханием ветра, ни звуками прижавшихся в тени пташек. Долго сидел я на скате соседней горы, думая о многом и тоскуя о минувшем невозвратимом. Предо мною были виды самые обворожительные: внизу, под горою, уединенно красовался Русик с зелеными своими крышами и позлащенными Крестами, чего на всем Востоке, не только на св. горе, не найти. Зеркальное море, словно карта, раскинуто было на необозримом пространстве; несколько островков восставало из его мирной бездны и неподвижные каики (челны), с опущенными парусами, рассыпаны были по ней; а там к западу, Олимпийские горы в поразительном виде выказывались из-за Македонского материка. Под ногами вид еще умилительнее и возвышеннее. Здесь были прежде кельи некоторых отшельников, но Турки, в последнюю войну, рассыпали их; и вот, в одном стенном нише, лежит предо мною головной (?) череп какого-то убитого человека. Как же узнать, что убитого? По нескольким небольшим проломам на черепе и по рассказам, потому что при разорении здешних келий Турки перебили и самих отшельников. – Осматривая этот череп, я грустно спрашивал:

– Чей-то ты? где-то душа, обитавшая в тебе? Ни ползвука на вопросы!

Я с чувством поцеловал безжизненный лоб, уныло пропел над ним «со святыми упокой», и сетующей мыслью погрузившись в свое будущее, которое, разумеется, также рассыплет и мои кости, я сложил череп в его гробовой ниш, и в глубоком раздумье долго бродил под тенью приветливых маслин».

Таким слогом написаны все письма, которых 18. При конце последнего нас остановили невольно слова: «Конец первой части». Отдельные выпуски вредят целому. Такие отдельные выпуски могут быть допускаемы только там, где между предыдущим и последующим нет никакой связи; мы только в таком случае готовы извинить поспешность автора, в выпуске своих писем без окончания, если во второй части он нас ознакомит с чем-нибудь новым, не связанным ничем с Афоном.

Письма Святогорца о святой горе Афонской, часть первая. С. П. Б. 1850 г.

Афонская гора с давнего времени постоянно привлекала внимание богомольцев и путешественников. – Русские паломники, отправлявшиеся к святым местам, считали всегда непременной обязанностью побывать на знаменитой горе и рассказать соотечественникам о своих впечатлениях. Новейшие наши путешественники, посещавшие Восток, также немало говорили о святогорских обителях и пустынниках. Однакож, не смотря на то, у нас не было до сих пор сочинения, исключительно посвященного святой горе, в котором можно было бы познакомиться с этим духовным владением, застроенным одними монастырями и скитами и населенным только монахами и пустынножителями. Между тем предмет занимателен в высшей степени: афонское общество, составляющее отдельную, почти независимую общину, подчиненное своим собственным законам и постановлениям, связанное общей любовью к пустынной жизни и аскетическому созерцанию, общество многолюдное и разноплеменное, поставившее себе единственной священной целью умерщвление плоти и искоренение страстей, – чрезвычайно поучительно для наблюдателя. В этом отношении «Письма Святогорца о святой горе Афонской» до крайности любопытны, тем более, что они писаны лицом духовным, вполне постигающим сущность пустыннической жизни и сочувствующим ей от всего сердца. Никто, кроме отшельника, не мог бы изобразить в таком привлекательном свете отшельнической жизни. Светский путешественник не был бы в состоянии изобразить внутренней, можно сказать, душевной жизни афонского братства, которая понятна вполне только тому, кто сам не чужд этой созерцательной жизни. Вот почему «Письма Святогорца» кажутся нам единственной в этом роде книгой.

Важнейшее и неоспоримое достоинство этой замечательной книги, из которой отрывки были напечатаны в «Маяке современного образования» за 1845 год, состоит именно в том, что автор слегка, только мимоходом говорит о предметах, обращавших до сих пор исключительное внимание светских путешественников; но вместо того описывает подробно и с неподражаемым увлечением все, что касается внутреннего, духовного значения отшельнической жизни. Путешественник прожил на Афонской горе около года, обходил почти все монастыри её и скиты, молился во всех замечательных храмах, жил в русской обители св. Пантелеймона, беседовал со многими иноками, схимниками, – и он очень подробно описывает свои набожные впечатления при виде высоких подвигов религиозной жизни; передает известия о важнейших киновиатах и отшельниках, об их подвижничестве, о былых деяниях и настоящих чудесах обителей, рассказывает духовные легенды и биографии замечательных монахов. Книга его отличается такими поэтическими красками и таким популярным красноречием, что многие страницы перечитываешь по нескольку раз, не зная, чем более восхищаться, интересным ли содержанием книги, или её увлекательным изложением.

Путешественник начинает свой рассказ с самой минуты отплытия Одесского парохода, описывает плавание но Черному морю, прибытие в Константинополь, первые впечатления при взгляде на царьградские святыни, томящиеся под игом исламизма, путешествие в Балаклийский храм к живоносному источнику, наконец плавание на каике по Мраморному морю и приезд к Афону. Эта часть книги составляет, можно сказать, введение, и мы не будем много говорить о ней, тем более, что автор, горя нетерпением видеть святые места афонские, к которым с самого детства влекло его неодолимое желание, пишет первые письма несколько отрывисто и поверхностно. Впрочем и здесь есть страницы весьма любопытные. Таков, например, рассказ путешественника о его спутниках, из которых особенно замечателен слепец Григорий, образец необыкновенной воли и самоотвержения. Потеряв зрение на десятом году жизни, этот энергический надомник обошел пешком все святые места в России и, наконец, решился пуститься за границу, в Палестину и Египет. Похождения этого слепца рассказаны с особенным простодушием и возбуждают в читателе невольное к нему участие. «Есть люди, говорит автор, которые, смотри на его жалкое положение, на слепоту, с изумлением спрашивают: «да что же его влечет ко святой земле? – Пусть бы видел, а то, что за удовольствие и что за необходимость в таком путешествии?» На эти возражения не мое дело отвечать. Главная цель его путешествия – слава Божия, по его собственным словам. «Я ничего не вижу, говорит он иногда на возражения людей, но ужели не в силах чувствовать или принимать внутренние впечатления тех событий, которыми полна Палестина? Может быть те, которые видят, менее меня способны при рассеянии чувствовать важность путешествия по святой земле, потому особенно, что их занимает более внешность, тогда как я ищу духа веры и внутренних наслаждений моего странствия. Очень могло бы статься, что если бы я был с глазами, я поражался бы только видами природы, а потому, при очарованиях зрения, сердце оставалось бы пусто и с неясными только отголосками, с едва долетающими до него звуками райского утешения».

Письма путешественника о самой Афонской горе отличаются уже большей подробностью и проникнуты одушевлением человека, рассказывающего о любимом предмете, к которому несколько лет летели самые пламенные его мечты и желания. С этой-то частью книги мы познакомим читателей. –

Афонская гора (Athos), знаменитая в древности по храму Аполлона и колоссальному проекту ваятеля Динократа, предполагавшего иссечь из неё целую исполинскую статую Александра Великого, а впоследствии по своим православным обителям, составляет обширную возвышенность, отделенную от Материка каналом, вырытым по приказанию Ксеркса. Эта гора простирается в длину на восемьдесят верст в ширину на двадцать, и, по исчислению Гумбольдта, возвышается на 2065 метров над уровнем моря. Первый христианский пустынник, поселившийся на Афоне, был св. Петр. Вслед за ним начало стекаться на гору множество отшельников из Греции, Малой Азии и Египта, явились пустынные кельи, монастыри, скиты, и в смутные времена ересей она отличалась незыблемостью веры и чистотой Православия. В короткое время Афон достиг такого цветущего состояния, что в X веке на нем считалось до 180 монастырей и около пятидесяти тысяч монахов. Нашествие Турок, фанатическая нетерпимость поклонников Корана и, наконец, ослабление духа благочестия в греческом народе – уменьшили население святой горы. Теперь на ней находится 20 монастырей и 10 скитов, не считая отдельных келий, разбросанных по всему полуострову, число которых полагают до 800. – Население Афона простирается в настоящее время до 10000 человек, и, следовательно, монахов на нем все еще вдвое более чем во всей России. Несмотря однакож на такой упадок Афонской горы в числе иноков, дух её обителей остается в первобытной чистоте и блеске: число истинных подвижников не уменьшилось, и они отличаются такими деяниями, какие только можно было встретить за пятнадцать и более веков назад. – Автор рассказывает много примеров самого высокого подвижничества, которых он сам был очевидцем. В числе святогорских обителей одно из почетных мест занимает монастырь св. Пантелеймона, или, так называемый Русик. Последнее название он получил от того, что ваши соотечественники живут и постригаются преимущественно в этой обители, несмотря на то, что большая часть братии состоит из Греков. Время основания этого монастыря относится, по словам Барского, к XI веку, но автор «Писем» считает его гораздо древнее и, приписывает основание его, кажется, Оскольду. Не вдаваясь в лишние критические исследования, путешественник говорит просто: «мы непогрещительно ставим первоначальное появление Русика гораздо лучше к современности, или даже и в самую современность просвещения России светом Восточного Православия, и даже ко времени св. Ольги, даже Оскольда, даже... но, это дело Русских Историков». С какого времени эта обитель сделалось Русской – неизвестно, да и вообще вся история её очень темна и не определенна. Замечательно, что в XIV веке, когда Турки, разорив Адрианополь и Фессалоники, напали на Афонскую гору и, истребив два крайние монастыря, угрожали той же участью остальным, то настоятели всех монастырей спешили к Баязету с карачем или данью, чтобы получить охранительные фирманы и только один отмазался от этого унижения – игумен Русика. Впоследствии однакож Русский монастырь был обложен податью, наравне с другими. В конце прошлого века Русик пришел в такой упадок, что настоятель испрашивал уже патриаршего разрешения совершенно его оставить. Но в нынешнем столетии монастырь начал возобновляться – и теперь находится в цветущем состоянии, так что всей братии насчитывается в нем до 200 человек, и в том числе более тридцати Русских. –

Вообще историческая и статистическая часть Афонской горы в «Письмах» нашего путешественника, составлена очень – кратко и не полно и не представляет ничего нового; в самых фактах есть противоречия и недостаток критического взгляда и научных сведений. – Но кто же может упрекать в том автора, когда у него была совершенно иная и более важная цель? Он хотел познакомить публику с духовным бытом Афонской горы, описать жизнь иноков, особенности монастырского общества, изумительные подвиги отшельников – и здесь нам остается только восхищаться прекрасными «Письмами» путешественника. Эпиграф, взятый автором, превосходно выражает всю мысль сочинения:

Святой Афон! Святой Афон!

Как много дум наводит он!

Прибавим, что убедительное; перо автора именно пробуждает в уме читателей такие высокие думы, какие, без увлекательного красноречия благочестивого путешественника, могли бы быть доступными весьма немногим. В этой части книги мы находим любопытные и поучительные подробности, которых не встретишь ни у какого другого туриста. Видно, на всяком шагу, до какой степени иноческая жизнь близка к сердцу нашего соотечественника, и как глубоко проник он в её смысл и назначение. –

Описывая монастырь св. Пантелеймона, путешественник излагает подробно устав его, отличающийся особенной строгостью и вполне христианскими правилами. – Эта обитель вполне общежительная: братии не позволяется иметь никакой собственности, и если у какого-нибудь инока найдена будет по смерти хоть одна монета, то его не хоронят на общем кладбище, а зарывают на пустыре. Обряд погребения здесь весьма трогателен. Над почившим, по омовении, читают до самых похорон псалтирь; покойник, завернутый в мантию, лежит в церкви на полу без гроба, по обычаю, принятому на Востоке. После окончательного целования, игумен читает над умершим разрешительную молитву. Когда тело опустят в землю, то заботятся в особенности о том, чтобы сохранить голову, и для того обкладывают ее с боков камнями, а сверху накрывают каменной плитой. В течение сорока дней, по покойнику совершается канон, то есть братия кладет ежедневно по сто поклонов за упокой души его. Но этим не ограничиваются еще погребальные обряды. Приведем красноречивые слова самого автора.

«По истечении трех лет кости почивших отрываются и складываются в общую усыпальницу, тоже не без особенных молитв и ходатайства о покое и блаженстве отошедших к Богу братий. Это обыкновение св. горы в своем видимом процессе имеет много трогательности, а в духе и в причинах – таинства. К сожалению, я не могу еще вызнать исторического указания на первоначальность этого обыкновения, которое, относясь своим происхождением к глубокой древности, потомственно переходило на св. горе из рода в род, и, наконец, в неизменимом своем виде, достигло до нашего времени. В числе его основных причин всего удивительнее то, что, вскрывая могилы почивших, по истлению тела их считают несомненным спасение и самой души; между тем, как в противном случае, когда тело остается в нетлении и притом особенного рода, отличного от благодатного нетления, общепринятого восточной церковью, полагают, что, при потере душою неба, как своей отчизны, и самое тело в недрах земли, как своей матери, говоря простым тоном, не имеет части и не удостаивается оправдать на себе приговора правды Божией, в самом еще падении нарекшей Адаму: земля еси и в землю возвратишься. Что же касается до процесса, какой совершается при открытии на св. горе костей почивших, он следующий: в течение трехгодичного времени каждая обитель, принося бескровную жертву о покое почившего обыкновенным порядком, в тот день, когда кончится его трехлетие, озабочивается особенными о нем молитвами. К этому дню, или в тот самый день, по принятии от настоятеля благословения, гробокопатель отрывает кости почившего, и тогда же омывая церковным вином, складывает их в нарочно приготовленную на то корзину. Братия группами стекаются смотреть на открытые кости, и по самому их виду и цвету иногда разгадывают вечную и таинственную судьбу души почившего: потому что кости отличительно строгих сподвижников иногда разливают от себя неизъяснимое благоухание. Целуя головной череп почившего, братия, в признательности перед Богом, умиротворившим прах его с землею, и в глубоком раздумье о собственной своей загробной участи, расходятся по своим местам; а между тем, – гробокопатель, делая на черепе надпись, кому он принадлежит, честно полагает его в ряду с прочими в усыпальнице, а остальные кости смешивает с костями прежде почивших отцев и братий. Если же, что хотя случается на св. горе, но чрезвычайно редко, тело почившего окажется не истлевшим, в таком случае обитель озабочивается тем, что иногда на все братство налагает особенный канон, за непрощенные погрешности почившего, а между тем призывает духовника, даже и архиерея, для прочтения над ним разрешительной молитвы. На все время совершения этого канона, труп почившего опять зарывают в могилу, и случается, что через несколько дней, отрывая его, находят уже только рассыпавшиеся кости. Устраняя мысль от благотворных следствий и наблюдений за спасительными плодами открытия на св. горе костей умерших, признаемся, что оно само по себе и поучительно для нас и утешительно». –

Желая ознакомить читателей с братией Русика, путешественник набрасывает в «Письмах» своих биографические очерки замечательнейших иноков обители, начиная с самого настоятеля. Все эти жизнеописания блистают яркими чертами подвижничества, победоносной борьбы духа над искушениями плоти, могущественным действием поста на греховные страсти; представляют изумительные примеры высокого самоуничтожения. Особенно замечательны и достойны уважения по своим доблестям – старец Иларион, образец строгой жизни и правдивости; отец Тихон, проведший пятнадцать лет в совершенном молчании; инок Макарий, жизнь которого протекла в самых страшных событиях, и наконец, старец Панкратий – пример необыкновенного христианского смирения. Эти лица изображены автором так живо, что читатель как будто видит их перед глазами и беседует с ними: причиной тому необыкновенно оживленный, драматический рассказ нашего путешественника.

Описывая деяния пустынножителей, путешественник говорит и о своих молитвенных подвигах, в продолжение поста и особенно страстной недели. Великопостная служба и молитвословия отличаются на Афонской горе особенной торжественностью.

«В Русике ночь исключительно посвящается молитве, и только часа четыре отделяются от неё для покоя, после утомительных трудов дневного послушания. В полночь производится звон в средний колокол на келейное правило, заключающее в себе тысячу двести поясных, если нет праздника или субботы и полиелея, а то сто и земных поклонов, с молитвой к Богу, всепетой Богородице, а частью и ко святому Ангелу Хранителю. В час за полночь стучат в току, то есть деревянную доску, на утреню. Утреня продолжается у нас в будни четыре часа, а у Греков и пять, если не более. После утрени до литургии бывает у нас час отдыха, иногда более, а иногда и менее, так что последняя, то есть, литургия, постоянно кончается до солнечного восхода, по обыкновению мученического века. Этот незначительный промежуток между службами, братии дается на произвол – что угодно делать; но служащему иеромонаху не дозволяется отдыхать, в предосторожность от искусительных снов. После литургии, укрепившись на общем фондарике, в присутствии нашего духовника, небольшой рюмкой водки, братия расходятся до обеда на послушания, так что никто не остается праздным, исключая разве чередного иеромонаха, которому дается тогда отдых. Трапеза бывает по понедельникам, средам и пятницам однажды, без масла и самая скромная. О рыбе тогда и думать нельзя, а в остальные дни недели кушают по дважды, и в замен квасу, о котором и понятия здесь не имеют, подается церковное вино, растворяемое водой. Так бывает в простое время; но бдения продолжаются иногда 10, 12 и 14, и ничуть не менее 8 часов. Неоспоримо, это дело трудное, но только с нашей стороны, а не со стороны благодати Божией, сила которой всегда совершается в немощи. Как вы думаете – долго – ли поется у нас первый вечерний псалом – Благослови душе моя Господа? – час с четвертью! Из этого вы можете видеть, каково наше бдение, если так долго тянется пустыннически скромное пение первого только псалма. «Это невыносимо! это истинно лишнее» – завопите вы, слушая о таких подвигах нашей жизни. Разумеется, невыносимо для меня с вами: но здесь целые тысячи изможденных иноков легко и с удовольствием выносят всенощные бдения, и скучают, если когда, вместо них, назначается на некоторые из воскресных дней обыкновенное славословие».

После праздника Светлого Воскресения, воспользовавшись прекрасной весенней погодой, автор начал свои путешествия по другим афонским монастырям, скитам и отдельным келиям, с той целью, говорит он, чтобы проникнуть в сокровенные тайники пустынь и всмотреться пристальнее в здешний образ подвижничества. Вместе с другими русскими поклонниками, прибывшими незадолго перед тем из Палестины, обошел он почти все горские обители. Верный своему взгляду, путешественник не вдается нигде в описания или исторические разыскания, а рассказывает только о подвигах пустынножительства, о чудесах и явлениях, которыми на всяком шагу ознаменована святая гора. Богомольцы находили везде радушный прием и трогательное гостеприимство. Автор жалуется только на то, что настоятели монастырей всегда уклонялись от желания его осмотреть библиотеки, отзываясь тем, что часто, после посещения любопытных поклонников и путешественников, в обителях недосчитывались некоторых книг. Путешественник наш поднялся до самой вершины Афона, где находится небольшая церковь Божией Матери, и оттуда обозревал святую гору. Как ни прекрасно это место, однако никто из подвижников не живет на нем, потому что зимой там необыкновенно – холодно, и осенью дуют продолжительные бурные ветры и воздух постоянно сыр. Говорят, что при закате солнца отсюда можно видеть самый Константинополь. Автор описывает вершину Афона так красноречиво, что мы надеемся доставить удовольствие нашим читателям, приведя еще отрывок из его прекрасных «Писем». –

«Долго любовались мы на даль, с невольным трепетом теснились на краю отвесной высоты, смотря вниз на монастырь св. Павла, расположенный при подошве Афона. На эту сторону Афон был как бы обсечен, и глубокая бездна лежала под нашими ногами. Скромный Дифон, или по-русски Афонёнок, силился прижаться к своему дедушке – исполину, к своему величественному Афону; но эта строгая бездна оттолкнула его, и он недоступной своей вершиной уклонился к Святогорскому хребту и составляет его отвесной оконечник. На всей вершине Афона нет ни одного кусточка, ни травки, ни залетной птички. Афон – вечный и строгий анахорет! Впрочем, несколькими уступами ниже, в грозных трещинах скал его, растет пленительный, так называемый «неувядаемый цвет Божией Матери». Чрезвычайно мил этот заоблачный цветок священного Афона; за то и едва доступен самым отважным хищникам его девственной красоты, и стоит необыкновенных трудностей и усилий, соединенных с ежеминутными опасностями за самую жизнь. Неувядаемый цветок этот, как чистота сердца, любит строгое уединение, и по большей части растет, как я сказал уже, в трещинах камней. Там его, в жаркий полдень, освежают облака своим росным дыханием; там его живительно теплят, в прохладу ночи, испарения Афона, и, под их благотворным влиянием, цветок быстро раскидывает листки свои, развивает почку и скромно смотрится в играющие лучи солнышка, в ярком свете которых образуется его жизнь; разливается по нем розовый румянец, и к Троице цветок бывает уже в полной своей силе и с ароматическим дыханием. Неувядаемый цветок Божией Матери, по своему духу, может почесться отражением пленительной розы, с той только разницей, что он невелик и чрезвычайно мил. Один из числа собирателей этих цветов, знакомый мне инок русский, рассказывал, что раз, вскарабкиваясь со скалы на скалу к завиденным цветкам, он ухватился руками за висевший над ним камень а ногами утвердился, между тем, на нижнем, и только что хотел протянуть руку, чтоб сорвать миловидный цветок, как камень из под ног его выбился, и с грохотом полетел в пропасть, над которой повис несчастный всем своим телом. Мгновение оплошности – и сам инок свалился бы за камнем по гранитным ребрам исполинских скал в самую глубь пропасти. Подобный случай испытал тоже Русский, который, спускаясь с вершины Афона вниз на южную сторону, соскочил с одного камня на другой, низменный, но как-то ошибся, пролетел мимо него в небольшую рытвину, и едва только растянулся в ней, верхний камень загремел над ним всей тяжестью, прыгнул в пропасть и долго грохотал в ней. Перст Божий так покрыл бедняжку в это мгновение, что камень слегка только коснулся его. Есть слухи, что кто-то оборвался и в самую пропасть, и только найденная впоследствии на дне пропасти камилавка была свидетелем его страдальческой смерти. Вот чего стоит иногда пленительный цветок заоблачного Афона!»

В последнем письме путешественник описывает различные роды подвижничества на Афонской горе, уставы и обычаи штатных монастырей, скитов, общежительных обителей или киновий, келиотов, каливитов или сиромахов, странников и юродивых. Письмо заключается отъездом автора в Палестину.

Читатели видят, каким высоким интересом исполнены «Письма Святогорца о святой горе Афонской» и какое замечательное место должен занять он в ряду других писателей, занимавшихся этим предметом. Отличаясь резко от светских путешественников своим взглядом и глубоко истинным воззрением на вещи, он вместе с тем проникнут уважением и кроткой снисходительностью к сочинениям своих предшественников, говоривших об Афонской горе. Везде отзывается он с особенной похвалой о наших путешественниках, и с истинным смирением и любовью отдает справедливость их знаниям и уму. Этот дух христианской кротости проглядывает у автора «Писем» на каждой странице: везде видно духовное лицо, умевшее поставить себя выше всяких отношений литературного соперничества, чуждое полемического духа и проникнутое, по смыслу евангельского слова, снисходительной терпимостью даже к людям, несогласным в мнениях. Восхищаясь прекрасными «Письмами Святогорца», мы желали бы, однакож, найти в них еще одно достоинство: нам хотелось бы, чтобы они были нисаны с большей простотой и с совершенным отсутствием светского красноречия. Может быть, мы ошибаемся, но нам кажется, что эта замечательная книга прошла сквозь руки какого-нибудь светского литератора, и оттого утратила несколько свою первобытную свежесть и красоту. Изданные в первоначальном виде, как вылились из под пера даровитого автора, эти «Письма» выиграли бы еще более в глазах читателей, потому что такому просто возвышенному содержанию необходим самый наивно–безыскуственный язык. Говорим это, впрочем, только как личное наше мнение, или, лучше сказать, желание, без всякой тени упрека почтенному автору, которого талант и взгляд на вещи равняются его благочестию и беспристрастию. Во всяком случае мы желали бы, чтобы почтенный составитель этой прекрасной книги издал вторую часть своих писем, в которой, как кажется, он предполагает описать свое путешествие в Палестину, без всякого постороннего сотрудничества, и мы заранее предсказываем им успех, еще более блестящий, чем тот, какой, без всякого сомнения, будет иметь эта первая книга в самых высших слоях нашей читающей публики. –

Письма Святогорца к друзьям своим о святой горе Афонской.

Часть вторая, С. П. Б.

Несмотря на то, что мы прочли вторую часть «Писем Святогорца» с большим удовольствием, она показалась нам не в такой степени занимательной, как первая книжка, о которой мы сообщили подробный отчет читателям. Это зависит, кажется, от того, что в первом томе автор представил общую картину Афона и его многочисленных обителей, а здесь занялся одними подробностями, которые по большей части служат только развитием или повторением фактов, знакомых уже читателю из первых писем. – Впрочем, и в этой книге мы нашли много замечательного. Она состоит из пятнадцати писем.

Первое письмо составляет отдельный эпизод. В нем описана поездка Святогорца в Палестину и пребывание в Иерусалиме. После поэтических очерков Шатобриана и Ламартина, после красноречивых страниц г.г. Муравьева и Норова, трудно сказать о святой земле что-нибудь новое, особенно в ограниченном объеме одного небольшого письма. Наш путешественник очень хорошо понимал это, и потому ограничился рассказом о своих личных впечатлениях, которые если и не будут слишком интересны для публики, то, с другой стороны, доставят истинное наслаждение друзьям и почитателям автора. Следующие тринадцать писем посвящены Афону: здесь мы находим подробные сведения об образе жизни в различных обителях, рассказы о деяниях многочисленных пустынников и подвижников, и легенды, почерпнутые отчасти из старинных малоизвестных книг, а отчасти составленные по живым преданиям. Между прочим мы с удовольствием прочли описание Протата или верховного афонского судилища, куда автор был приглашен, вместе с игуменом Русского монастыря, по делу одного из наших пришельцев, поселившегося на Афонской горе. Не менее интересно известие об училище, находящемся на Карее, в котором все ученики состоят из монахов, по большей части обремененных летами и болезнями. По словам Святогорца, это заведение, известное прежде под пышным именем академии, находится теперь в большом упадке, и ученики его не отличаются замечательными успехами. Посещая Эсфигменский монастырь, путешественник наш осмотрел находящуюся невдалеке от него пещеру преподобного Антония, первого русского пустынника, обитавшего на Афоне и принесшего оттуда в Россию монастырские уставы и правила. Вот как описывает Святогорец это замечательное место.

«Путь к пещере ев. Антония лежит через быстрый ключ; крутизна и неудобство входа между кустарниками, и в добавок, невыносимый жар – нас задушали и обессиливали. В некоторых местах так суживалась тропа, и так подмыта была дождевыми стоками, что мы должны были беспрестанно цепляться за кустарники, чтобы не полететь под гору. Впрочем, не более четверти часа мы взбирались так. Пещера св. Антония иссечена в скале; гладкая площадка развита перед нею и обнесена каменной легкой загородкой. Вровень с главной пещерой, есть другая, теснее и гораздо нестройнее первой. В нескольких шагах отсюда стоит отшельническая двухэтажная келейка, северо-восточный угол которой треснул и отвалился. Келейка эта выдвинута на самый край отвесной скалы, при которой лежит глубокая пропасть до самого моря, бурно утесняющего волнами своими хладный гранит... Внутри келии страшно оставаться: один подземный удар, легкий вулканический перекат, и она может восточной своей частью, а всего скорее, северо-восточным, отшатнувшимся уже углом, улететь в бездну. Мы застали в ней престарелого отшельника, который, презирая страх и опасения, спокойно оканчивал здесь подвижнический век. Он принял нас очень ласково. Пещера преподобного Антония, вероятно, ничего не изменила в себе, со времени её первоначального обитателя, разве только строгую постель его, которая теперь заменена, приметно, новыми дощечками, и камин. Радушный пустынник по-гречески объяснял нам и бедность монастыря и самой пустыни Антониевой, указывал на Россию, и со старческим простосердечием располагал будущей судьбой келейки, здесь находящейся. Ему хотелось здесь устроить церковь. Вид отсюда на восток чрезвычайно хорош. Пустыня св. Антония единственна во всех отношениях своего аскетического достоинства. Самая пещера вполне удовлетворяет в требованиях мысли и духу; здесь невозмутимая тишина, удаление не только от света, но и от самых иноков; только море и небо, небо и море – единственные видимые предметы. В нашу пору небо было ясно и светло, солнце дробилось в переливных волнах моря и ярко отражалось в них своими жгучими лучами; оно проникало в самую глубь растрескавшихся скал и ущелий; природа в царственной красоте полной весны; только море тревожилось перекатом волн и сердито разбивалось о неподвижный гранит пустынных скал. Видно, что преподобный Антоний в строгом выборе иноческого уединения имел самый чистый взгляд, что оправдывает и здешняя его пустыня и живописные красоты Киевских гор. Справедливо замечают, что лучшие столичные города Европы занимают местность самую прозаическую, скучную и невыгодную в отношении видов, между тем монастыри, а и того вернее, иноческие пустыни, на самых пленительных местах. Что бы это значило? Конечно то, что грубая чувственность людей ищет только житейских выгод, не принимая в расчеты требований духа, желаний сердца и наслаждений; тогда как иноки, чуждые всего, и в самых необходимых требованиях и условиях плоти, исключительно обращают внимание на сердечные выгоды и на все, что только переносит их мысль к райским красотам».

Описывая афонские лавры, монастыри, скиты, киновии, пустыни и келии, и обозревая все замечательное в них, путешественник отдаст справедливость святогорцам за постоянную заботливость о сохранении древностей и святынь. Старинные иконы, сосуды, ризы сберегаются во всякой обители с благоговейным вниманием и радушно показываются набожным путешественникам и богомольцам. Что касается до библиотек монастырских, то они далеко не в цветущем состоянии; в одном русском монастыре книги хранятся с надлежащим вниманием, в других же местах они растеряны, или находятся в жалком положении. Вот что пишет автор:

«Все афонские библиотеки, какие только я мог видеть, в самом небрежном положении, исключая только библиотеку Русика и Зографа. Афонские иноки о старинных книгах и рукописях, большей частью писанных на пергаменте, думают не как о драгоценных произведениях древнего ученого мира, а как о ничтожной ветоши, напрасно занимающей только место. Не диво после этого, если случится здесь видеть некоторые звена в окнах заклеенными археологическим отрывком какой-нибудь книги или рукописи. Может быть, таким образом, столько же утрачено драгоценных памятников ученой старины, сколько их и сгнило от небрежения и сырости подвального воздуха и расхищено неблагонамеренными учеными. Мне сказывали здесь, что на Запад продавали прежде отсюда библиотечный сор, то есть книги и рукописи, не по одиночке и порознь каждую книгу и рукопись, а без разбору целыми пудами. Не ручаюсь за справедливость сего сказания. Случается и ныне, но очень редко, явное похищение за деньги и тайное некоторых лучших произведений древней учености, как драгоценной в наше время».

В этой же книге Святогорец короче знакомит читателей с издателем её, замечательным слепцом Григорием, который, во время путешествия своего по святым местами Востока, везде обращал на себя внимание набожным благочестием и необыкновенной твердостью воли. Биография этого лица написана очень удачно и составляет одно из лучших мест во всем сочинении. Обширность письма не позволяет нам выписать его, а отрывки не могут дать понятия о занимательности всего жизнеописания, которое нужно вполне, чтобы познакомиться с личностью, крайне замечательной по силе и исключительности характера. Последнее письмо писано из Константинополя. В нем заключается описание последних дней жизни нашего путешественника на святой горе, трогательное прощание с ней и мечты о новом свидании, вместе с обещанием друзьям продолжать впоследствии письма о любимом крае. Желаем, чтобы надежды автора на близкое свидание с Афоном вполне осуществились, а вместе с тем оправдались ожидания друзей и почитателей его таланта.

17 го Декабря 1853 года, скончался в русском афонском монастыре иеромонах Сергий, известный под именем Святогорца. Письма его читались многими, были напечатаны несколькими изданиями, привлекли на Афон множество Русских. Кто знал лично доброго и простодушного отца Сергия, тот уверен, что он никогда не искал той известности, которая досталась ему в удел. Прославляющия мя прославлю: это слово Господне над ним совершилось. Он прославил Господа своего не столько письменами, сколько делами своими, исполнением святых Его заповедей. Любяй мя, заповеди моя соблюдет. Он был братом и ближним всех христиан; непритворный, веселый нравом, как Евангельское дитя; послушный отцам своим духовным по глубокому смирению; исполнитель монашеских обетов: постник – при слабости своего сложения; отшельник – при своей живости и любви ко всему человечеству; слуга всех братий; странноприимец всякого, кто заходил в его горную келью, где хозяин тогда делался служителем, а гость домовладыкою. В сорок лет с небольшим о. Сергий совершил свое житейское поприще. Был священником в Вятской епархии; иеромонахом, экономом архиерейского дома, потом странником из любви к святым местам своей обширной родины, схимонахом афонским. Он прошел дважды и пеший всю Россию от Вятки до Одессы; был в Иерусалиме и снова в России из Афона не по своей воле, а по просьбам братий, которых он сделался благодетелем, так сказать, нечаянно посланный Руссику как ангел-утешитель. Литературная известность и громкое имя благотворителя нисколько не изменили простого его свойства: он писал, вовсе не думая о своем слоге, не выправляя своих писем, как внушалось ему, как умел. Трудился для других, забывая себя вовсе, забывал свои болезни, бессонные ночи; не оставляя своих монашеских правил. Ему каждый человек казался добрым, потому что доброта обитала в его безмятежной душе; потому что доверчивость его была безгранична, и по апостольскому изречению: любовь не мыслит зла. Перед кончиною он страдал водяной болезнью, и последние недели своей жизни ежедневно приобщался Св. Таин. Скажу еще одно слово о друге нашем. Его любили афонские монахи, как дети любят старшего брата, утешающего их приветливостью и подарками, и оплакали как благодетеля и примерного подвижника. В настоящую годину испытания потеря его для Руссика невознаградима, Но якоже Господеви изволися, тако и бысть.

Воспоминание о Святогорце.

17 Декабря 1853 г, на св. горе Афонской скончался иеромонах Сергий, известный многим под именем Святогорец. – Богу угодно было в лице отца Сергия дать мне и товарищам моим по воспитанию наставника духовного; и вот теперь, когда этот наставник призван в место успокоения, чувство любви и признательности дает мне смелость передать всем, кому дорога память об этом редком человеке, те встречи мои с ним в дороге жизни, которые остались в моем сердце, как светлая память минувшего. Это не будет опыт биографического очерка деятельности отца Сергия здесь – на земле, такой опыт мне не по силам, потому что разнообразие трудов Святогорца в деле добра требует опытности и знания, – нет, это только чувство благодарности за его любовь к нам, его ученикам; это слеза любви на его могилу!...

Отец Сергий, вятчанин по рождению и образованию, вятчанин по первоначальному пастырскому служению, был, вместе с тем, как сдается сердцу, гражданином неба, по своей кротости, смирению и любви. – Первый случай, когда я увидел его, слишком памятен мне, хотя я был тогда еще лет 8-ми; это было в 1837 году: я учился тогда в г. Слободском (Вятской губернии) у священника И. М. Палицкого, с которым о. Сергий – в то время еще иерей Симеон был знаком. Однажды, как теперь помню, будущий мой наставник и Святогорец посетил тогдашнего учителя моего. Высокий рост, смуглое привлекательное лицо, длинные черные волосы и необъяснимо кроткие, полные чувства глаза произвели на мсня – ребенка большое впечатление.

После того, поступая в вятское училище детей канцелярских служителей, в 1839 году, я увидел снова отца Сергия в церкви Вятского Успенского Трифонова мужеского монастыря, за всенощною, в то самое время, когда он давал обет всецело посвятить себя Богу, во время его пострижения. Как изнурена была тогда плоть его, как обильны были тогда его слезы, и вместе с тем как райски–светел взгляд его, когда, по окончании обряда, с св. крестом и свечою стоял он у иконы Спасителя, обращая к Нему полные слез и любви небесной свои взоры! И эти слезы, и этот взгляд сохранился в моей душе, – как будто понималось тогда ей, что этот взор обратится впоследствии и на нее со словами веры, надежды и любви в науке Божиих заповедей!

С этого времени прошло два года, я продолжал учиться в канцелярском училище. Между тем, наш преподаватель закона Божия, будучи переведен из г. Вятки, оставил и училище; на место его, в 184½ учебном году, определен был нашим наставником Святогорец, получивший в пострижении имя Серафима. Помнится, мы были тогда в классах; бывший в то время директором училищ Вятской губернии стат. сов. Полиновский привел в училище отца Серафима, бывшего тогда казначеем Вятского архиерейского дома и рекомендовал ему нас, как вверяемых ему воспитанников. Благословил нас отец... и уроки его начались.

В течении двухлетнего преподавания в училище, вся полнота отеческой любви отца Серафима покоилась на нас, и как любили мы слушать его, и как грустно было видеть кому-нибудь из нас, когда прекрасный взор его останавливался на ком-либо с неудовольствием! Каждый урок его рассказывался и принимался без труда, с охотою, с любовью. Особенно памятны мне и, я думаю, каждому из товарищей моих Воскресные беседы Святогорца. Зимою, после каждой утрени, а летом или пред обеднею, или же в субботу после всенощной, отец Серафим приезжал в училище и беседовал с нами о чтениях Евангельских и Апостольских. – Бывало, стоя в церкви за всенощной, утреней или литургией, боишься упустить какую- либо особенность читаемого Евангелия или Апостольских посланий, складываешь в мыслях истины Божия слова, чтобы на Воскресной беседе передать доброму наставнику свое понимание, свои мысли по поводу слышанных в церкви чтений. С каким особенным удовольствием замечаешь, что отец Серафим доволен, что отрадно ему, как сеятелю, видеть всход своего посева.

Из всех уроков Святогорца близко усвоился памяти моей его рассказ о проповеди Крестителя. «Покайтесь!» говорил умиленный наставник и, объясняя образ крещения Иоаннова, соединенного с покаянием, переносился к временам нашим, развивал пред нами легкость греха, тяжесть его последствий, умолял удаляться от малейших поступков, могущих обратиться в большие, и при первоначальном поползновении к греху указывал на покаяние, как на средство очищения нашей души, средство истекающее из необъятной любви Бога к человеку... Сладко было слушать дивную речь из уст отца Серафима, исполнившихся звуками Божия слова, из уст его, доброго, любвеобильного.

Однажды, перед праздником Рождества Христова, мы – дети просили его написать для нас стихи к этому дню детских поздравлений. – Вот несколько строк, удержавшихся в памяти моей из стихов, которыми он подарил нас тогда:

Не наше дело проникать

В судьбы заветного спасенья,

И пред тобою²² и изъяснять

Неизъяснимость воплощенья:

Как Бог от Девы воплотился,

И как Творец и Царь царей,

Вступившись в дело за людей,

Их избавителем явился.

Мы дети. Радость живо нам

Рисует светлые картины,

И от событии Палестины

Уносит мысли к небесам.

И здесь, и там завет спасенья

Свершился тайною святой,

И над преступною землей

Звучит привет благоволенья,

И благовестник воплощенья,

С давно прогневанных небес,

Нам радость жданную принес.

Велик в судьбах и дивен Бог!

Он грех любовью превозмог,

И сам идет на супостата –

Похитить из его когтей

Давно страдающих людей,

И как Божественный ходатай –

Пятно греховное с них смыть

И жизнью небо подарить

В замен и казни и проклятий!

Мы дети. Верим живо мы

И знаем долги и займы.

За нас сей Ангел все уплатит

Небесной правде, и потом,

Смирив с разгневанным Отцом,

Он нас собой облагодатит!...

…………………………………

…………………………………

…………………………………

Мы дети; но и как волхвы,

С веселой данию любви

И с чувством этой благодати,

К тебе²³ в торжественный сей день,

Как под хранительную сень,

Спешим излиться песнопеньем,

И ты, как к детям, к нам склонись,

Своим обычным снисхожденьем,

И чувствам детским отзовись благоволеньем.

В 1843 году, увлекаемый духом уединения в безмятежие Афона, отец Серафим собрался в путь и, получив увольнение, заехал в училище проститься с нами; внизу, в приемной комнате училища, собрались все мы получить благословение любимого наставника. Он приехал, сказал нам последнее устное слово, завещая учиться с успехом, обращаться каждый час с умственной молитвой к Богу, помогать ближним, если не делом, то хоть словом утехи, хоть вздохом любви, благословил нас, преподав лично последний урок любить друг друга в особенности и всех вообще; – каждый из нас поцеловал его благословляющую руку, у многих катились слезы разлуки; по-видимому и он оставил нас с сердцем возмущенным чувствами любви в ответ на вашу детскую привязанность. – Таким образом мы расстались. Отец Серафим отправился на Афон. Но видимая разлука не разлучила сердец наших с нашим благодетелем.

25 Января 1844 года, по единодушному желанию всех товарищей, было послано на св. гору наше благодарственное письмо отцу Серафиму, на которое он ответил последней уже для нас песней своей. Вот эта песнь:

Воспитанникам канцелярского училища в ответ на письмо их, от 25 января 1844 года.

Учитесь, дети! Да притом

Учитесь с лучшим прилежаньем.

И развернувшимся умом

И детским сердцем, со вниманьем

Вникайте в глубь наук, да так,

Чтоб наконец не оказалось,

Что вы учились кое-как,

Шутя и как лишь ни попалось...

Уж это будет просто шалость!

Нет! бросьте, дети, вовсе лень!

И что всего дороже Богу –

Молитесь чаще в ночь и в день,

И привыкайте понемногу

Любить добро и Божий страх!

Прекрасно знать вам все науки:

В них много скрыто тайных благ,

И в них для нас играют звуки

Давно пронесшихся веков!

Но если вы образованью

Посвятите свою любовь

И сердца юного желанье,

И не раскроете души

Для Страха Божья: что ж тут славно?

Чем вы послужите тогда

Для блага церкви православной?...

Э, дети, дети! детский ум

Раскинув светло для понятий,

Среди вы отроческих дум

Ищите более занятий:

Как Богу жизнью угодить,

И улизнуть от козней света,

И грех проклятый разлюбить,

И стать пред Богом для ответа

Вам так смело в последний день,

Как изучив урок на память,

Бывает всяк надеждой занят –

Не знать наставнических пень!

Я рад, что вы не позабыли

Меня в разлуке с давних пор,

И мне ваш сладок разговор;

И верю я, что, сколь есть силы,

Вы постараетесь урок

Мой выучить уже последний,

И то из нескольких лишь строк.

«Ходите чаще вы к обедне

И к службам прочим, да чур с тем –

Не разговаривать ни с кем,

Стоя пред Богом и Святыми!

Потом – пустых хранитесь слов;

Не знайте дружества со злыми;

Но всем являйте вы любовь,

Тем больше, к нищим, как и прежде

О том я с вами говорил!

Крепитесь в вере и надежде,

В любви к Владыке горних сил;

Разврата бегайте, как яду,

Храните сердце от страстей

И от лукавых прихотей!

– И Бог вам даст за то награду,

Прощайте! помните меня,

Как дети севера, а я,

Вдыхая негу упоенья,

Которой так обилен юг,

Мои мечты, и вдохновенье,

Веселье, радость и досуг,

Тоску страдальческой разлуки,

Мои задумчивые звуки,

С любовью вашея души

Делю, и мысль моя в безмолвье

И вдохновительной тиши

О вашей жизни и здоровьи

Порой бывает занята!

О, дай Бог, чтоб вы у света,

Где все ничто и суета,

Себе не заняли завета,

Отвергнув Божеский завет.

Хранитесь дети! Жизнь тем горе,

Кто в путь Евангельский нейдет

И чувства юные сольет

С житейским страх – опасным морем!...

Придет пора, вас пустят в путь,

И полька – полькой на просторе

Взмутит неопытную грудь...

Вот больше берегитесь тут!.,

Тогда-то вспомните уроки

И жизнь библейскую: кто как

Сбыл с рук опасные пороки,

И кто попадывал впросак,

И был для демона добычей!...

Тогда Евангельских бесед

Сознайте дух и их обычай.

И с Богом за Богом во след,

Под крест и трудностей и бед,

Чтоб ими выкупить спасенье

И вечных дней отдохновенье!...

О, сколь ни жить, а умереть,

Ведь, надо, дети! Смерти бойтесь!

И как дать Господу ответ, –

Хоть сколь-нибудь да беспокойтесь,

И верьте будет смерть легка!

И заступ гробовой над прахом

И погребальная доска

Надеждой стукнут, а не страхом!...

Вот все, что высказать я мог!

Вот все, чего душа желает!

И будь же, дети, с вами Бог!

Пусть учит Он вас и спасает,

Как только Сам то весть, а я

Молюсь за вас и за себя.

В наследье Девы Пресвятыя!

И как знать – даст ли мне приют

Благословенная Россия,

Когда я кончу дальний путь

В края желанной Палестины,

И даст ли сердцу отдохнуть,

После тревожностей чужбины!...

Будь воля Божия!... коль я

Умру здесь, – дети поминайте!

А буду жив, тогда меня

К свиданью с вами ожидайте!

Итак учитесь и прощайте!

И. грешный Серафим.

Св. Афонская гора.

Как завещание отца, храню я эти строки, оставшиеся мне в память о Святогорце. О, дал бы нам Бог усвоить себе этот последний урок его! Это была бы лучшая благодарность за добро, которое расточал он между нами.

Эта прощальная песнь была последняя беседа отца Серафима с нами – воспитанниками; но Бог судил мне, уже по окончании курса, видеться с ним в этой жизни. В 1849 году отец Серафим приезжал в Вятку; по всегдашней любви, я неоднократно посещал его и услаждался его беседою. Одна жалоба его была тогда на всегдашний шум и суету, встречаемые им здесь после тихого безмолвия Афона, так поэтически обрисованного им в своих «письмах Святогорца»; одна мысль его была об этом Афоне, и часто, очень часто, увлекаясь сердцем к священным высям его, Святогорец вспоминал эпиграф, помещенный в письме к нему же священником Вятского кафедрального собора К. П. Мышкиным, (тоже умершим):

«Св. Афон! Св. Афон!

Как много дум наводит он!»

Наконец в 1851 году отец Серафим окончательно оставил Вятку, и только письма его сюда, к некоторым знакомым, напоминали о Святогорце. Далеким отголоском доходили и до меня вести о его аскетической жизни, о произведениях его, о принятии им схимы с именем Сергия, и в заключение я услышал роковую весть о его смерти.

Молись же за нас, детей твоих духовных, чистая душа в обителях Отца Небесного!...

М. Мусерский.

Еще в детстве занимала меня мысль о путешествии к св. местам. Бывало, слушая с замиранием сердца рассказы путешествовавших о святыне дальних мест, я говорил: ах, как бы и мне удалось побывать там, в этих дивных местах, – я бы не желал более ничего. Когда же мне замечали: «куда тебе, ведь странничество и большому трудно и страшно!» – я на это с какой-то уверенностью отвечал: пойду, пойду и пойду. Помню, как я нередко, особенно по вечерам, со слезами молил Бога перенести меня ко святыням; а ночью мне часто снилось, будто в каком-то чудном, неведомом для меня месте Святые ласкают меня. Я был тогда ребенком. Но желание быть во св. местах крепко запало в душу, росло и укреплялось с годами и упрочивалось грустными утратами моей жизни.

По видимому Промысел с младенчества готовил меня к испытаниям. Рано я лишился родителей, отрочество мое прошло уныло, без радостей. Да и юность была не лучше; тут развернулись страсти… мне даже горько вспомнить ее, эту юность, сгибшую невозвратно в буйном увлечении чувственными удовольствиями.

Задумчив и грустен, залившись слезами,

Как часто я занят минувшим своим!

Мой жизненный свиток всегда пред глазами,

И как о былом мне не плакать над ним?..

В тревожном раздумье, в безмолвии глубоком,

При трепетном сумраке тихих ночей,

Как часто сижу я в углу одиноком,

И слезы невольно текут из очей.

Да, юность и теперь болезненно мечется в глаза мне с различными её преткновениями, а тогда я был в упоении, и некому было удержать меня. В учебном заведении я привык ловко проводить наставников и надзирателей, и только некоторые случаи из моей грустной тогдашней жизни были замечены. От дурной жизни здоровье мое расстроилось, я близок был к смерти, но Промысел Божий, незримый мой пестун, недалек был от меня, падавшего в пропасть зла, в гибель вечную. Наступило время выхода из учебного заведения, а с ним время лучшей моей жизни, моей тихой радости в прекрасные безмятежные дни супружества. И я блаженствовал, но недолго. Через год моя милая подруга умерла, оставив мне хотя одно утешение в грозном несчастий – прекрасную дочь. Испытавший подобную потерю поймет мое положение, поверит, как я любовался своей ненаглядной дочкой.... Настенька!.. Настенька! Помню как склоняясь над колыбелью твоей, я видел душою твою милую добрую мать....

И в тревоге страшной думы

Над тобой дитя страдал,

И задумчивый угрюмый,

Плакал я в горевал!

Убаюкивая тебя, я думал, что ты переживешь и меня, и пел тебе.

Вспомни нас, дитя, родимых!

Ты не будешь сиротой!

Дух родительский незримо

Будет веять над тобой!

Перелетною мечтою

Нашу тень тогда лови,

Мы слетим рука с рукою,

И с улыбкою любви.

Мы душой к тебе привьемся

И тебя благословим,

И с молитвой унесемся

К небесам святым.

Но и её уже нет! И она, моя ненаглядная, недолго жила для меня; она также оставила меня, дав полюбоваться собою только полтора года, а с ней все, что мне было дорого и мило здесь на земле, отлетело за могилу, – Бог все переселил от меня на небо. Тут проникнутый, казалось, безвыходным страданием, я старался найти утешение в терпении и молитве; сердце мое тогда замерло для удовольствий земли и, безусловно, отозвалось на благодатный призыв неба. Путешествие ко св. местам мне стало представляться уже как единственное наслаждение, и вот я решился, испросил разрешение и недолго собирался в путь. Знакомые и близкие, узнав о моем намерении быть паломником, даже испугались за меня и жалели; а уж сколько передали они, уговаривая остаться, несчастных случаев странничества от разбойников, наполняющих будто бы Русь! Не успею-де перебраться за родину, как на пути снесут мою грешную голову. Тогда о разбойниках много ходило самых нелепых слухов. Однакож я отдался на волю Провидения, и вот благополучно уже совершил путешествие: видел и Киев, и Воронеж, Лавру Сергия, и Пустыню Саровскую, Соловецкий Монастырь и другие Св. места, освященные нетлением мощей великих подвижников веры и благочестия.

При прощании с милым братом и другими родными, я обещался писать к ним из каждого города, а между тем много уже видел я их, но ни из одного не послал на родину вести о себе. Впрочем и писать-то было некогда: останавливался только на ночлег, куда приходил поздно, а уходил чуть забрезжится свет. Теперь же свободно: набросаю из памяти заметки и им напишу.

Из дому я отправился 25 Июля (1838 г.). Родные провожали меня в путь, как в могилу; до того они, как бы зловеще, плакали, что моя решимость начинала колебаться; тяжелая разлука, разлука долгая, и как знать, – может быть, в самом деле вечная, крепко щемила мое сердце. Чего тогда не приходило на мысль! Чего я не передумал, оставляя родину, родных, и пускаясь скитаться в сопутствии только нужды, усталости и опасений!.. Но скрепя сердце, я обнял родных, поклонился родимым местам и, перекрестясь, пустился в путь дороженьку.

Начальный путь мой был не замечателен. Длинный лес, как скучный рассказ о небывалом, тянулся предо мною, не представляя ни для глаз живописного вида, ни для воображения пищи. Эта однообразность природы, эта сиротливость одиноко стоявших кое-где лачужек, – словом, эта дикая обстановка начинала развивать во мне грусть; а когда я ближе был к чужбине, тоска ложилась свинцом на занывавшее сердце. Тут еще страх неизвестности навязался в мои провожатые за родину и, само собой, накидывал мрачнее прежней тень на мое странствование. Невольно тогда пожалел я о своем оставленном домике и о минувшей безмятежной сельской жизни!..

В Цар–ке я пробыл очень недолго, да и жалел даже, что остановился там, потому что здесь насказали мне дивные дива об опасностях впереди 80–верстного леса. В пути без твердости и отважности – горе; доверяться же рассказчикам двойное горе.

30 Июля я перекатился через Волгу, через эту реку славную в летописях разбоев, – и вступил в Козьмодемьянск. Небольшой городок расположен на косогоре и, в беспорядке своих направлений, красуется над Волгой. Вид с высоты кончающегося города прекрасный, особенно за Волгу, где на значительное расстояние раскинулись живописно – красующиеся Волжские луга.

31 Июля, вечером, прибыл в Нижний Новгород, в самое толкучее время его ярмарки, в самый шумный прилив народа разных наций, состояний и разбора. Я остановился в местности самой ярмарки, у знакомых моих земляков, и пять дней толкался на этой Европейской площади. Многое видел, более того слышал, дивился тут смышлености людской и суете бедного человечества... Впрочем вечер ярмарки мне казался гораздо восхитительнее дня. Вечер даже может назваться волшебным. С самого утра народ переливается в разнообразных направлениях, волнуется, шумит, и этот шум не представляет ничего приятного, занимательного. Но вечер! – вечер бесподобен. Усталый народ западает в свои тесные палатки, или верхнее лавочной жилье, и занят более расчетом; поэтому улицы затихают, в торговых рядах начинают вспыхивать одинокие огоньки. Тишина ярмарки вечером нарушается лишь раскатами напевного и музыкального эха и глухим гулом усталого народа. А это все, слившись в одну протяжную мелодию, гармонически долетает до слуха и замирает в сумрачном отдалении...

1 Августа был у Литургии в храме, построенном в конце ярмарочной площади, на север. После обедни Преосвященный И..., при многочисленном стечении народа совершил, крестный ход на р. Оку. Кроме православного храма в ярмарке, на запад за проливом одиноко возвышается Армянская Церковь, а на противоположной стороне магометанская мечеть.

8 Августа, вечером, пришел в Монастырь, так называемый у Николы на Шашме, Владимирской Губернии. Монастырь очень бедный и тем более приходит в упадок, что несколько уже лет не имеет настоятеля. На другой день, после Литургии, пошел далее и тут на пути встретил незабвенное для меня радушие одного бедного семейства.

Страшно измученный, я едва брел по дороге, как вдруг меня нагоняет старичок, весь седой, как лунь; а спутник одинокому – клад. Я тотчас же заговорил с ним и узнал, что он возвращается домой от добрых людей, к которым ходил по своим домашним надобностям. Далеко ли до твоего дому, старинушка? спросил я. «Дойдем так увидим», было ответом. Впереди виднелся небольшой перелесок; мы прошли его и вступили в деревеньку самую бедную, как можно было судить по постройкам. Старик остановил меня против одного домика, кажется, беднейшего из всех, и пригласил отдохнуть. Мы вошли. Кроме старушки, слабой уже зрением, и дочери, более никого не было у старика. Старушка первая вступила со мной в разговор; когда же я сказал, что иду в Киев, вздохнула и, перекрестившись, с умилением проговорила: «донеси тебя Господи, родимой»! Она даже благодарила Бога за такого неожиданного гостя... Неужели вы каждого странника готовы принять и упокоить, тогда как многие от этого прочь? «Что это, батюшка, да ведь мы крещеные! Мы хоть бедны, да рады, чем Бог дает, накормить бедных странников: я слыхала, что этим угодишь Богу». О состоянии своем она мне объясняла, что они сделались чуть ли не беднейшими из всех в окрестности, выкупившись на волю. Детей у них, кроме дочери взрослой уже, никого не было, дочь же сама нейдет замуж, потому что некому будет кормить их до смерти. «А зять-то каков, ведь попадет!» заметила старушка. Пропитание им доставляет дочь тканьем полотна и другими рукодельями. Подобных пожертвований со стороны детей родителям дай Господи более!

Пока старушка разговаривала со мной, дочь её приготовила полдник: щи постные и ягоды бруснику – вот все приготовление. Но за то искренность бедняков, их доброта были для меня сладки, и я долго говорил с ними о божественном, как они выражаются. Провожая меня, это прекрасное, хотя бедное семейство, напутствовало желаниями здоровья и спасения.

12 Августа. Ростовский монастырь Св. Иакова Епископа Ростовского. Яковлевский монастырь находится в конце города, на запад; южной стеной он примкнул к довольно обширному озеру. Этот монастырь построен на том самом месте, где Св. Иаков, изгнанный из города безумными Ростовцами, пристал к берегу озера, приплыв к нему на раскинутой им по поверхности воды святительской мантии. Так рассказывают о начале монастыря. Кругом его стена с башенками, прекрасно устроенными; внутри стены три отдельные церкви и огромный корпус для братии, настоятеля и богомольцев. В одной из церквей, а именно Зачатиевской, покоятся мощи Святителей – Иакова, основателя монастыря, под спудом, и Св. Димитрия – открыто. Мощи первого почивают в левой стороне, близ пономарских дверей, а второго – в правой, при конце церкви. После утрени я сподобился приложиться к мощам Св. Димитрия. Не могу выразить, что я чувствовал, когда в первой раз грешными устами прикоснулся к Его прославленному телу: то был какой-то трепет, какое-то благоговение, и вместе какая-то неизъяснимая духовная сладость. Эти чувства волновали тогда мою душу и присущая божественная благодать отделяла ее в минуту этого прикосновения от всего земного...

Благолепие храмов в монастыре замечательно, особенно Зачатиевской Церкви. Видно, что изящество вдохновляло кисть живописца и резец зодчего, а благочестие – душу создательницы этого храма, Графини Орловой. В притворе храма поставлен памятник Амфилохию, гробовому Иеромонаху, святому, как свидетельствуют, по жизни. Камень этот воздвигнут той же благочестивой, духовной его дочерью, Графиней Орловой, которая, надобно заметить, монастырю Яковлевскому весьма усердно благотворит.

Богомольцев здесь бывает очень много во всякое время, из всех мест; для них гробница Св. Димитрия вскрывается, так называемым, гробовым Иеромонахом.

15 Августа, в день Успения Божией Матери, исповедавшись у старца В..., я принял у О. Арх... благословение на посещение монастырей Ростовских. Поклонившись в соборе почивающим Святителям, я прямо прошел в монастырь Св. Авраамия. Преподобный Авраамий в самых цветущих летах посвятил себя иноческой жизни, но, видя в Ростове закоренелое идолопоклонство, упорное служение идолу Велесу, он с сердечным сокрушением решился оставить этот город. Только на пути ему является Иоанн Богослов и, давая трость, говорит: «возвратись в Ростов, сокруши этой тростью идола Велеса, сказав ему: во имя Иисуса Христа повелевает тебе Иоанн Богослов – сокрушись!»

Много пострадал Праведник за ревность свою к Христианству от неверных, долго боролся с их укоренившимся идолопоклонством, однакож наконец благодатью Божией успел в своем усердии: от мала до велика Ростовцы обратились к истинному Богу. Создав церковь во имя Богоявления и устроив кельи для иноков, он по общему согласию был поставлен Архимандритом обители, поныне существующей, где и Св. его мощи покоятся. Поклонившись Угоднику, я облобызал Св. его мощи, а потом отправился в монастырь Петра Царевича.

Монастырь этот основан так: Петр Царевич, до принятия Св. крещения, находился в Орде, как племянник царя Ордынского Беркаа. Ростовский Святитель Кирилл по нуждам церкви, приходил в Орду, где беседовал с Ханом о вере Христианской и о чудесах, творимых её подвижниками. Во время этих бесед находился Петр Царевич и, убедившись в истине проповеди Святителя, скрылся из Орды вслед за отправившимся в свою паству Кириллом; на пути он умолил Кирилла взять его с собою в Ростов, где и был присоединен к Православной Церкви. Здесь Петр Царевич любил иногда охотиться у озера за птицами; так однажды, завлекшись охотой, не заметил он, как наступил вечер и темная ночь; утомленный, не находя тропинок, он лег на берегу озера Ростовского и, лишь сон сомкнул глаза, ему являются Св. Апостолы Петр и Павел; от испуга Царевич проснулся, но и в яви пред ним стояли те же Апостолы, повелевая ему, чтоб на месте явления он устроил церковь, а в залог своих молитв на этот случай и небесной помощи, они вручили ему два кошелька – один полный золота, а другой серебра. То же приказание в явлении во сне было подтверждено Епископу Ростова, Св. Игнатию. Князь Ростовский, искушая Петра Царевича, сказал ему однажды. «Владыка устроит тебе церковь, но места далее церкви я тебе не дам». «Если Владыка повелит и Бог изволит, мы купим у тебя земли», отвечал Петр. «Не иначе, как если ты границу земли, нужной тебе, обложишь серебром и золотом, в таком порядке, чтоб после девяти сребренников следовала златица». Вера Царевича в Бога сотворила то, что кошельки, данные ему Апостолами, не истощились; он условленным образом очертив себе необходимое количество земли, устроил монастырь, где впоследствии и сам упокоился. Мощи Царевича почивают в созданной им церкви, в этом монастыре.

Чьи-то из вас молитвы сильны пред Господом о мне многогрешном? Не будь ходатайства о мне, наверное бы телом моим играли волны морские, а где был бы дух, Бог весть... Мы теперь дивимся, что, живя месяц покойно в Одессе, не озаботились проситься за границу, а в начале Декабря вдруг решились; не более, как через неделю, паспорты были бы в руках наших и мы отправились бы за границу на отходившем тогда пароходе, если бы не наша бездейственность, а лучше Промысел Божий не удержал нас. Пароход не доплыв 50 верст до Царьграда, потерпел гибель в виду Босфора. По рассказам, до 40 чел. утонуло, а спаслись только трое. О море, море! Признаюсь, иногда ужас и тревога охватывают меня при взгляде на него...

А от чего вы не пишете ко мне? Удивляюсь. Иль все забыто и след мой простыл? Так по крайней мере молитесь о мне, молитесь же, мои возлюбленные!

На днях здесь чудодейственно явился Святитель Христов Митрофан одному больному офицеру, не верившему в святость Угодника, даже хулившему его. Разболевшись, офицер дня два лежал в мертвенном положении; потом очнулся и, призвав брата своего, просил сказать всем близким, «да не упиваются вином, вводящим всегда в тяжкие грехи. За это, продолжал больной, меня хотели похитить бесы в огненную пещь, только вдруг явился Святитель Христов Митрофан и, заградив от меня пещь, сказал нечистым: «не время еще! Я не дам вам его!» а потом обратясь ко мне, прибавил: «теперь посылай за священником». «В продолжение 30 лет я буду здесь страдать и мучиться, если же скоро умру, то значит Бог меня простил». Тотчас приглашен был священник, и больной, исповедавшись и приобщившись, объявил, что во время этого таинства Святитель Христов присутствовал при нем, с принятием же тела и крови Христовой сделался невидим. Вскоре больной скончался. Дивен в щедротах и во святых своих Бог! Слава Святым Его Угодникам, не оставляющим нас во всякое время!

Прощайте! Еще прошу молитв ваших о мне, а тебя, милый брат Д... умоляю, ради Бога, истреби, сожги все бумаги мои, писанные во время юности в духе суеты, в уклонении от правил жизни Христианской; все решительно, за исключением разве немногих духовных стихов, сожги, ради Господа молю и прошу, если только любишь меня. Жаль, что я не сделал этого сам, но надеюсь, ты не откажешь в последней моей просьбе. Ради Бога испепели все мои бумаги и молись, да Господь не помянет моих грехов. Ради Господа прошу, сжалься над моей душой!

13 Декабря 1840 г.

Одесса.

Сегодня 25 Декабря, день великий и радостный для всех Православных... В час за полдень я пошел на берег любоваться играющим морем, и, с опасностью оборваться, кое-как цепляясь за мелкий кустарник, пробрался к самому обрыву берега и встал в кустарнике. Пред глазами безбрежное море, на грани его даль Цареградская, а в душе мечта о милой родине... Торжество церкви в гудящих колоколах напоминает мне жизнь минувшую – жизнь Ачужскую²⁴, и вот невольно сердце рвется к тебе; оно спрашивает: что ты делаешь, что ты чувствуешь теперь, думаешь ли ты о своем бедном брате в те минуты, когда он, полный грустной думы, один в южном мире, на берегу играющего моря, о тебе мыслит, к тебе уносится сердцем, – думаешь ли ты о нем?

Я над морем. Угрюмые, дикие, обрывистые скалы высокого берега под ногами моими, бездны под ними, а тут море. Море играет в бурных волнах, море плещет, шумит, сликовствуя природе и чадам Св. Церкви. Вся природа дышит благодатью наших майских дней, разве только в тенистых ложбинах остаются клочки снега и когда же? 25 Декабря. Солнышко красуется на южном небе ясно, весело; небо чисто, ни одно облачко не отуманивает его, а сильный цареградский ветер играет разгулявшимся морем. Море так и бушует; его волны кипят, ленятся, бегут и разбиваются подо мною об утесистый берег. Ни одной живой души не видно в нем, кроме беспечно баюкающихся, в игривых волнах его, чаек. Горизонт вдали тонет в море, и море тонет в синеве далеких небес... О, зачем тебя нет со мной, товарищ дум! Только о тебе я тоскую и рад бы теперь с Юга на Север переслать тебе привет мечтающей души хоть с облаком; но небо так ясно, небо так чисто, как радость сынов Св. Церкви: ни одно облачко не туманит его... Взглянул бы ты на мое сердце: оно полно тобою; ты был мне утешением в мире, но теперь и тебя уже нет со мной! Я один под небом юга и, Бог ведает, что меня ждет там на море, что ждет за морем и что ждет еще до моря!..

Ты не видал моря и мне жаль, что этого чуда Всевышнего Творца ты не видал. Вместе с моим и твое бы сердце, при взгляде на море, исполнилось теплым умилением, горячей любовью и благоговейным удивлением к Создателю, особенно в сегодняшнее торжество...

Ночь. Небо чисто; звезды горят, рассыпаясь вечерним блеском по ясному небу; луна выкатилась на море, её задумчивый полусвет скользит на поверхности бунтующих волн, грозных от того белизной еще более. Всмотришься в небо – сердце умиляется его тишиною: там так ясно и величественно, там так торжественна безмятежность... Но зачем тебя нет здесь? Твой голос слился бы с моим славословием; мы единодушно воскликнули бы, любуясь на тихую природу и играющее море: дивны дела Твои, Господи!

Прекрасна здесь природа в настоящее время, она смотрит уже нашим Маем, только не цветет еще. Все здесь ясно, весело, всюду дышит теплотою, только в душе моей бурно от помыслов о бесчисленных, тайных заблуждениях Моих. Молись, брат мой, молись, да очистит меня Господь, да водворится мир в моей многогрешной душе...

31 Декабря. Как было начало Рождества Христова ясно, тепло и весело, так преполовение и конец праздника непостоянен. День на третий схолодало и такая буря развернулась в море, что страшно! Вслед за тем, то снег, то оттепель, то туманы и сырость, так что я простудился и теперь еще болен.

Вчерашнего дня я был у П. Я. С–вой, доброй странноприемницы, чистой христианки в большом свете. Она рассказывала мне о чудесном исцелении одной девицы Святителем Христовым Митрофаном в Ноябре месяце. Об исцелении ей пишет одна полковница, у которой живет исцеленная девица. Долго была одержима эта девица неизлечимой болезнью; не видя помощи и не надеясь получить ее от докторов, родные больной дали обещание везти ее к Святителю Митрофану в Воронеж. Вскоре после сего обета больной во сне является старец, осязая по лицу её своей рукой; больная пробуждается и наяву тот же старец стоял пред ней. От испуга она упала с кроватки на пол, погрузившись в то же время в крепкий, глубокий сон; и в этом сне ей видится, что она в Воронеже стоит при гробнице Святителя Христова, но как внимательно ни рассматривает гробницу, не видит в ней чудотворных мощей Угодника Божия, а потому в огорчении, обращаясь к своим родным, она с сердцем говорит: «что же вы привезли меня к угоднику Божию, когда его нет здесь. Где же его мощи?» Вдруг за этим прежде являвшийся старец предстал пред нее и спросил: «кого ты ищешь?» Она отвечает, что мощей Святителя Христова Митрофана. «Святитель Митрофан пред тобой», сказал старец. И с этими словами, взяв ее за руку, он ввел ее в алтарь. Здесь болящая увидела множество Ангелов и, кроме Святителя Митрофана, еще одного старца Святителя же, и другого в белом одеянии мужа; благоухание и радость она чувствовала в эти минуты – не земные, а небесные. Объяснив Угодникам Божиим свое болезненное состояние, больная просила у них исцеления; все трое благословили ее, а Святитель Христов Митрофан, благословляя, сказал ей, что она по милости Божией освобождается от своей болезни ими; окончательное же исцеление она получит уже при мощах Его. Исцеленная осмелилась спросить Святителя Митрофана, кто были двое с ним. Он объявил ей, что один – Тихон Задонский, а о другом сказал: после узнаешь про него. Проснувшись, девица почувствовала себя здоровой и, как бы никогда не болевшая, побежала к домашним рассказать о своей радости, по милости Божией, явленной ей Воронежскими Чудотворцами.

В здешнем Кафедральном соборе замечательна Чудотворная икона Божией Матери, писанная для острова Родоса в Риме, оттуда ее вывез Русский Консул и приложил в Собор. Выразительная божественность лица Царицы Небесной на этой иконе удивительна; Предвечный Младенец во всех чертах сходство с Пречистой Матерью. Я слышал, что эта икона очень близка к своему Божественному подлиннику. В Москве мне грешному случалось прикладываться к иконе Божией Матери, писанной Евангелистом Лукою; но теперь не помню черты Преблагословенной Владычицы и её сладчайшего Иисуса – младенца...

Вот и вечер последнего дня 1840 г., наступает – 41 г. Чем-то наделит он меня, или лучше, что-то я начну и как пройду наступающий год. Ничего более не желаю, как обновления жизни, исполнения постоянного желания – видеть Иерусалим и лобызать его святыню, достичь Афонской горы, испросив ее у Царицы Небесной в пристанище и покой души и тела.

Писал и еще пишу и прошу всей душою, всем сердцем: ради Христа, исполни мою просьбу – издери, сожги и самый пепел развей всех тех моих бумаг, на которые с чернилами ложились вольные мысли, дурные слова, глупое рассеянное чувство воображения, – освободи мою душу от тяжкого ига и, исполнив эту просьбу, реки Богу: «Боже! прости заблуждения жалкого моего брата, не помяни грехов его и оскорблений, причиненных Тебе его прежними писаниями.

Прощай! Да благословится для всех вас новый год!

31 Декабря 1840 г.

Одесса.

Наконец мы в Иерусалиме; но прежде всех св. мест в самом городе, восхитительный Елеон чрезвычайно занимал нас, и желание сердца стремилось к его священной главе. Монастырь Св. Феодора Тирона, где помещаются Русские поклонники, расположен на таком месте, что с его открытой террасы гора Мужей Галилейских, самый Елеон и гора Соблазна, а за ними далее на Восток дикая цепь Аравийских гор видны в самом пленительном положении... При взгляде на Елеон, невольно думается, что эти дорожки, вьющиеся между вековыми маслинами, те же самые, которыми в свое время проходил и Господь наш! А там на Елеоне, как трогательна была беседа Его с учениками!.. Мы не утерпели и рано утром 18 Октября (1844 года), в сопровождении Иерусалимского инока, отправились в путь на дивный и священный Елеон. В Иерусалиме, без преувеличения можно сказать, что шаг, то Евангельское событие, и сколько здесь мест, драгоценных для Христианского сердца!.. Дорога наша на Елеон вела через Гефсиманию, по улице крестного пути Господня. Быстро мы дошли до заставы Гефсиманских ворот, называемых и Овчими и (еще) Марииными, мимоходом совершая поклонение тем св. местам, на которых шедший на Голгофу Иисус изнемогал и падал под ношей страдальческого креста своего. Обо всех этих местах после, теперь на Елеоне! Сердце бьется невыразимым чувством нетерпения.... Пора! Пора!

Елеон лежит от Иерусалима на Восток в расстоянии версты, если не менее. Сей час за городом, путь скоро склоняется к Гефсимании, где и теперь еще хранится бесценный гроб Богоматери, а вправе от её погребальной пещеры, в каменной загороди и поныне целы восемь маслин, под которыми провел последний вечер в молитвенном подвиге Богочеловек и откуда был взят Еврейской стражей, предводимой вероломным Иудой. Спускаясь от Иерусалима к потоку Кедрскому, где расположена Гефсимания, проходят засорившуюся водотечь, вблизи которой побивавшие Св. Стефана слагали свои одежды под надзором некоего юноши Савла, а несколько сажен ниже отсюда показывают и самое место, где первомученик был побит камнями за Евангельскую проповедь. В настоящее время мы миновали Гефсиманию, потому что на поклонение туда нас приглашали назавтра, а вместо того прошли в Гефсиманский сад почтить поклонением то драгоценное место, на котором до кровавого пота молился Господь Иисус, да мимо идет Его чаша крестных страдании и смерти. На том самом месте, где, назад тому восемнадцать веков, изливалась святейшая молитва к Отцу Небесному от Подателя молитвы, и я, ничтожный грешник, осмелился в сердечном умилении произнести: «Отче наш!» В глубоком смирении и признательности я пал здесь на землю и, поцеловал её хладный прах, изливая пред Богом мои чувства за то наслаждение, за то счастье, что я сподобился видеть и лобызать следы Его искупительного подвига за спасение бедного человечества!.. Вблизи, почти в смежности с вертоградом Гефсиманским, показывают два камня, огромного размера, с очертанием на них неглубоких впадин; здесь будто бы Св. Апостолы Петр, Иаков и Иоанн спали тяжелым сном тогда, как Господь и Учитель их изнемогал в подвиге очистительной борьбы с немощами нашей человеческой природы. Как трогательно произносим был здесь упрек вечной любви: Тако ли невозмогосте единаго часа побдети со Мною (Мф.26:40)! Симоне, Спиши ли? не возмогл еси единаго часа побдети (Мк.14:37). Не укор гнева, не голос смятения, но желание вечной любви, да в скорби Учителя примут участие возлюбленные ученики... Ученики спали тяжело... Ужели же, Господи, молитва учеников, их слезы за Тебя пред Отцом Твоим облегчили бы Твои предсмертные страдания, или заступили бы Тебя пред Его неумолимой правдой?.. О! как человек, и Ты требовал утешения, и Ты искал участия друзей Твоих! Ты был человек! Но, как преднареченный Спасителем мира, Ты был послушен предначертаниям о нас всеблагой воли предвечного Отца Твоего!..

При выходе отсюда на Елеонский путь, вправе показывают еще камень, памятник того времени, когда Св. Стефана побивали безумные Иудеи. Отсюда Богоматерь смотрела на его страдальческий подвиг, услаждая последние минуты Исповедника Христова молитвой за него ко Господу. Возвышенность, или подошва Елеона, лежит в противоположной стороне от места казни Св. Первомученика, так, что Богоматерь могла видеть каждое движение, даже слышать слова Св. Стефана, и он сам в её божественных очах отходил на небо, благословляемый Ею, напутствуемый Её утешительным взором... Напротив того камня, влево от Елеонского пути, находится другой, меньшей величины; на нем, говорят, любила отдыхать Богоматерь, восходя на Елеон, по вознесении Господнем. Здесь, в виду погребальной её пещеры, Св. Фома, лишенный утешения быть при Успении Пресв. Марии, горько плакал о разлуке с Нею до тех пор, пока Она не удостоила Его особенного своего небесного явления. На этом месте он получил от неё пояс²⁶, как знамение её материнского благоволения, как утешение его сетующей души, и здесь же, наконец, полагают место Апостольской трапезы на третий день по Успении Пресв. Богородицы. Оставляя в праве на стороне Елеонский путь; мы прошли на гору Мужей Галилейских. Эта гора не отдельна от Елеона, и только уступает ему несколько в вышине; она почти вся голая, и только на самом верху есть скудный вертоград, усвоенный ныне во владение Греческой Патриархии. Южный скат горы красуется несколькими кустами полуиссохших олив. Самое темя её занято развалинами некогда прекрасной и обширной церкви во имя Св. Апостолов.

Глубокие водоемы, впрочем иссохшие, остаются под её могучей основой. Здесь все пусто и дико; ни одна капля отрадной воды не оживит задыхающихся пришельцев далекой чужбины. Мы поцеловали обломок колонны, на восточном углу уцелевший, где, может быть, в свое время существовал жертвенник для приношения бескровной жертвы во спасение мира; но ныне все тут пусто, и тоскующие развалины давно минувшей старины невольно говорят сердцу о неверности земной и о неисследимых судьбах Господних. Молча оглянули мы незабвенное место. Затем глубокие водоемы увлекли наше внимание; но там уже нет воды. Только подземное эхо говорило с нами, когда мы в их отверстие беседовали с мертвенностью диких камней. Один из нас прочел в это отверстие Трисвятое, и слабый отголосок вторил за ним молитву Божественную... Отсюда развертывается бесподобный вид на восток на Аравийские горы, а на юго-восток на Мертвое море, в которое вбегает быстрый Иордан. Эти виды, как знаменательная память давно минувшего, умилительны для сердца!... Я не мог, впрочем, долго любоваться: мы спешили.

От горы Мужей Галилейских до Елеона переход был самый восхитительный. Тень вековых маслин осеняла нас; вправо через Кедрский поток лежал Иерусалим в живописном положении. Храм Соломонов (теперь Омарова мечеть) и храм Введения (тоже обращенный в мечеть) открыто стояли пред нами. Большая, чистая площадь раскинулась кругом их на значительном пространстве. Высокие кипарисы венчают их своей легкой тенью... Все это было наше, родное наше по духу веры, но теперь... Боже мой! Боже мой! Неизъяснимы судьбы Твои... Греция! Греция! Где твое минувшее, где твоя слава и где твои силы?!... В Смирне я разладился начисто с Грецией в моем собственном сердце. Двадцать слишком дней провел я там, ожидая отправления корабля до Яффы. Это было в Сентябре. Погода стояла тихая. По вечерам я любил долго иногда бродить по раздольной палубе в раздумье сладкой памяти о минувшем и далекой родине. Раз, вслушиваюсь, Болгарин с Греком о чем то вошли в жаркий спор. Я не мог хорошо слышать их, но не подходил, давая свободу их загоревшимся сердцам, тем более что часто доносилось до меня имя России. Один наш Русский инок стоял рядом с ними. Когда кончился спор Болгарина с пылким Греком, я подхожу и спрашиваю вполголоса моего Русского брата: о чем это говорили здесь так жарко? Русский не успел мне полслова сказать, как подходит Болгарин, слышавший вопрос мой, и, ударив меня по плечу, отвечал: ни о чем, Отец, ни о чем! А однакож вы что-то поминали Россию, спросил я Болгарина. Э, Греки-то и есть! начал говорить мне Болгарин; этот Грек спорил со мною, что Россия заражена и повреждена духом Запада и что они ей не поклонятся... Я говорил ему на это, продолжал Болгарин, что, перечитывая книги Русские и Греческие и наши Болгарские, замечаю, что Греки много потеряли доброго даже в отношении к церкви, но Россия чисто хранит Православие. Бедные Греки, воскликнул я, бедные Греки! Ваше дело – была бы в кармане трубка с кисетом, а церковь и вера – в сторону!... Признаюсь, я чрезвычайно браню Греков. Они разбиты в пух; они валяются под пятою гордого Ислама, и все-таки думают, что лучше других, если не всех. Я удивляюсь, прибавил Болгарин, нынешней свободе в Турции. Бывало, страшно выйти на берег и оглянуть городские улицы: того и бойся, что шею сломят Басурмане! А ныне, ходи где хочешь и на все смотри, как душе желается; а всем этим мы одолжены России, после последней войны её с Турцией. Я был благодарен доброму Болгарину за его прекрасные чувства и понятие о России... Выходки Греков Болгары любят взять на зубки. На св. горе еще очевидец рассказывал мне презанимательный анекдот, который, конечно, хотя и не должен бы входить сюда, но, как достойный внимания, запишу.

В 1842 г. поклонники возвращались от Гроба Господня, как водится, общим караваном: там были Греки, Русские, Болгары, Молдаване и прочие. Один бойкий Грек выступил со своей задушевной речью; все стихли... Было время, начал он, да и теперь, где и что ни возьми, за что ни хватись, все от Греков, все Греческое! Не наши ли лучшие из философов? От нас Григорий, Василий и Златоуст. Лучшие произведения природы – в Греции... Все прекрасное – наше!... Справедливо! Совершенная правда! подхватил Болгарин, слушавший панегирик. Было все ваше, все прекрасное – ваше! Но вот уж четыреста лет, как все лучшее из произведений природы, даже землю вашу, вас самих и жен и детей ваших заполонил Турок, все высокое, вся ваша святыня в России, вы же бедные остались только при своей гордости!... Присутствовавшие засмеялись. Грек замолчал.

Я был на Елеоне. Там на самом его верху, под тенью отрадных маслин, мы наслаждались нашей Русской семьею. Три горы: Елеон, гора Соблазна, где были воздвигнуты Соломоном женолюбивым требища для его обольстительных жен, и гора Мужей Галилейских лежат под одной цепью горного хребта, – впрочем так, что Елеон идет немного выше прочих и преимущественно отеняется прекрасными масличными деревьями. Место Вознесения Господня окружено теперь беспорядочным строением и частью развалинами. Скат Елеона на запад пересекается тремя уступами, а на восток расположено по скату бедное Арабское селение. Перебегая высью Елеона, я не мог налюбоваться видами Палестинской природы. Отсюда на все стороны открыто и восхитительно лежит окрестность Иерусалима, а у подошвы – дикие горы Аравии, Иордан и Мертвое море.

Лавра Св. Саввы Освященного. Природа Палестинская так необъяснимо увлекательна своими видами, хотя уже утратившими первобытную прелесть, что трудно и невозможно выразить, какие наслаждения представляет она в уединении и безмолвии отшельническом. Кроме того, события Евангельской Истории здесь пред глазами: они невольно говорят нам о великих предначертаниях любви Творческой о нас, и внимательная мысль, погружаясь в таинства этих событий, на каждом шагу внимает здесь трогательным звукам бесед Христовых, так выразительно и сильно изложенных в особенности девственным другом Иисуса... Тысячи народу следовали убеждениям этих бесед и, оставляя шум и молву света, уходили в дикие пустыни здешнего края, чтоб в скалах недоступных, в грозных вертепах, посвятить себя трудам иноческой жизни... Да, было время изумительных подвигов, была пора иноческого века, когда, по сказанию некоторых, близ Иерусалима, в Иорданской пустыне и в их живописных окрестностях существовало до трех сот монастырей, а теперь едва ли сохранилось их до двадцати! Все пало под тяжелым полетом времени, все сокрушилось под свинцовым ярмом дикого Ислама! Пустыня Иорданская дика в своем тоскующем разбитом положении; только развалины обители Св. Герасима, как бы сторожевым маяком минувшего, стоят близ пути, ведущего на Иордан; а Иерусалим и его окрестности в жалком разрушении; там, где разносились мелодические гимны отшельников во славу Великого Бога, теперь мертвое молчание, и, как тайна смерти, неизъяснимо безмолвие испепелившихся святынь первобытного иночества!... Но, среди всеобщего разрушения, среди Палестинских развалин, Лавра Св. Саввы, дивного между великими из Святых, тринадцать уже веков стоит в главе обителей земли обетованной; знаменита она была в минувшем, в настоящем не утратила своего величия, и грядущее не должно потрясти и уничтожить её могучей и незыблемой основы. Её быт иноческий не сокрушим. Частые набеги варваров и дикое хищничество современных бедуинов она выдержала и выдерживает со свойственным ей величием; одна она только остается неприкосновенною для грозных переворотов судьбы, и благодать Божия в ней покоит небольшое, но постоянное общество разноплеменной братии. Впрочем не исполинские твердыни охраняют её неприкосновенность, а одни молитвы великого основателя, в предсмертном своем завете давшего обещание, что его Лавра перейдет из рода в род, через горький искус временных бед, и останется в своем виде даже до великого дня Господня.

24 Октября нас пригласили на поклонение в Лавру Св. Саввы. В числе человек двадцати Русских, рано утром (во вторник), мы оставили Иерусалим. Выступив из города Давидовыми или Яфскими воротами, мы круто поворотили влево, и, огибая Западный угол Св. Сиона, оставили вправе лощину геэнны и иссохшие пруды Соломона, и спустились к селу Скудельничу... Колодезь Иаковль, ископанный Иоавом, военачальником Давида, в потоке Кедрском, увлек наше внимание; мы свернули с пути влево и подступили к водоемам студенца; некоторые из нас освежились водами этого колодезя, но им не обошлось это даром: Арабы окружили нас и нагло потребовали бакчиша, а когда никто не хотел внимать их притязательной и дикой настойчивости, один из них выхватил у поклонника платок и удалился. Колодезь Иоавль находится почти при подошве Сиона, с юго-восточной стороны, и в соединении потока Кедрского с Гионским, в виду села Скудельнича. Дикая скала, иссеченная мелкими уступами, сбегая в глубь земли, образует неправильный студенец Иоавль, драгоценный, при живительных струях своих, и тем еще для детей жаркой Палестины, что он пророчески разгадывает им или плодородие или скудость каждого лета. Изобилие и возвышение вод его обыкновенно знаменует хороший и благословенный год, а скудость и иссякновение их – голод и нужды. При колодезе устроено несколько водоемов, куда приходят пастухи со своими стадами с далеких горных пастбищ; отсюда мехами и на скромных ослах доставляется вода в Иерусалим, и сюда собираются от соседственной веси Силоамской на сладкий отдых и дорожный разбой – дикие Арабы.

От Иоавлева колодезя путь к Лавре Св. Саввы направляется между дикими берегами Кедрона; вытеснившись из них через несколько оливковых Арабских садов, через их жалкие кочевья, развивается по косогору левого берега и крутым сгибом поднимается на самую горную высь его. Поток вьется прямо на юг отсюда, а к юго-востоку за цепью гор лежит и Лавра. На Север вид самый очаровательный. На далекой возвышенности красуется Иерусалим: пред ним Св. Сион под легкой тенью олив, цветущих над гробами почивших сынов нового Израиля. – Я нарочно иногда останавливался здесь и любил долго, долго в сладком раздумье глядеть отсюда на Св. Сион, на этот любимый предмет Давидовых струн, извлекавший из них неизъяснимо трогательные звуки песней во славу Бога Израилева!...

Оставляя за собою эти отрадные виды, мы скоро спустились в глубокую лощину; втеснившись на её скучный путь, между поразительных горных высот, странствовали мы около двух часов, если не более. Изредка попадались нам бедные шалаши кочующих Арабов; в лощине этой два водоема, из которых один только имеет воду, но мутную, грязную и, конечно, не совсем здоровую, впрочем драгоценную для стад и для диких бедуинов.

Надобно заметить, что Арабы не имеют постоянной оседлости, но, как наши разгульные цыгане, кочуют в своих таборах, развивая шалаши большей частью близ пути, особенно при водоемах. Жизнь их озабочена не более, как только несколькими ничтожными посевами пшена, сбором маслин, хищничеством и трубкой с длинным чубуком. Часто случается здесь видеть увечных нищих, у которых, может быть, ни куска хлеба за душой, но – трубка не выходит из рук.

По мере приближения к Лавре нетерпение наше усиливалось. Мы шли легко и быстро, растянули в беспорядке наш семейный караван и далеко оставили за собой Лаврского провожатого с тяжелым верблюдом; впрочем, при виде угрюмых жилищ Бедуинских, сгрудились и, дождавшись самого провожатого, исподволь тихо приблизились к самой Лавре. Но едва показались мы из тесной лощины на пространстве равнины, как из одной горной скалы появился верховый Бедуин, и, прежде чем мы поравнялись с ним, провожатый наш тихо заметил, что это единственный разбойник здешней пустыни – Абделла. Дружески предложил Бедуин нашему провожатому своего вороного коня, и тот без слова принял предложение. Выражение лица Абделды не столько грозно, как дико, мрачно; его взгляд больше ветрен, украдчив; рост средний; корпус даже тощий... И этот жалкий дикарь так страшен!.. Синий плащ его небрежно был перекинут с плеча на плечо, и длинный нож торчал за поясом. До самой Лавры Абделла был угрюм и молчалив.

Не доходя до Лавры Св. Саввы на полчаса пути, показывают на гладкой равнине Лаврское торжище, куда в древности стекались св. отшельники на продажу своих изделий, а влево отсюда находится Бедуинское кочевье, где имеет свой шалаш и Абделла. От этого торжища путь идет косогором над грозными обрывами Юдоли Плачевной, образующейся между дикими, не везде приступными скалами, в ущельях и трещинах которых таились безмолвники Лавры Св. Саввы. В настоящее время нет возможности одиноко иночествовать на развалинах минувшего отшельнического быта, по причине постоянных утеснений и хищничества соседственных Бедуинов. Снова образуясь здесь всеми ужасами и дикостью, Юдоль Плача мимо Лавры Св. Саввы удаляется к мертвому морю. Для Св. отшельников Юдоль Плачевная была чрезвычайно поучительна. Есть предание на Востоке, что будто бы Господь явится для последнего суда в Иерусалим и престол Его Божественной славы займет место Св. Сиона, при подошве которого потечет огненная река Юдолью Плача, над которой теперь так торжественно и восхитительно красуется дивный Сион, Сион тоскующий в красотах своих до того сокровенного дня, когда снова увидит Жениха своего и озарится светом Его славы неприступной. Свято веря этому преданию, многие из отшельников скрывались в диких трещинах скал над Юдолью Плача, плакали там плачем неутешным о слабостях своего сердца и жизни, и этим плачем и слезами гасили будущий пламень вечной геенны. Набеги и разбои Арабов совершенно не дают возможности современным отшельникам Лавры Св. Саввы скрываться в тлеющих гротах почивших своих предшественников, в некоторые исключительные только дни года посещаются ими развалины древних отшельнических келий, чем приносится справедливая дань памяти почивших отцов.

Самая Лавра с пути Иерусалимского выказывается из-за косогора тогда уже, когда ступишь почти к её дозорной башне. На этой башне уединяется престарелый русский инок Савва, передающий братии весть о приходе посетителей. Вслед за ударом колокола отворяют двери Лаврские, вводящие далеких пришельцев в самую обитель несколькими узкими проходами. Прежде всего нас провели в церковь разделить с молящейся братией вечернюю службу и приложиться к Св. иконам, а потом мы были сведены в гостиницу. В предзакатном свете солнышка успели мы обозреть знаменитые особенно достойные места Лавры, почтив поклонением гробницу великого её основателя... Тихая ночь развилась затем над безмятежной обителью св. иноков; мрачные ущелья грозного Кедрона окинулись всеми ужасами уединения, – дикие скалы его возникли в развернувшейся тьме ночи исполинскими силуэтами и повисли над его бездной. Все стихло. Ни ползвука в Юдоли Плача. Изредка только слышался легкий шелест бегущих пустынных лисиц и вместе с их криком замирал в горных высотах... Небо и Лавра только отвечали друг другу отрадным светом: ярко горели звезды в выси отдаленной, а скромные лампы в у ютах св. отшельников и в святилище Божием разливали мерцающий свет свой, и трудно было разгадать, небо ли отражало в этом свете свои заоблачные огни, или свет отшельнических ламп переливал в поразительных высотах Эфира свои таинственные лучи.:. Лавра Св. Саввы своим безмятежием единственна! В ней можно услаждать тоску страдальческого сердца светлыми видами на радость небесную и верно, как нельзя вернее, идти путем крестного самоотвержения! Лавра Св. Саввы единственна на Св. земле!..

Лавра основанием своим обязана Св. Савве, который однакож, по смутам легкомысленной братии, оставлял ее на некоторое время при жизни своей, но умирая, за всем тем, дал обещание сетующей братии быть её щитом и ограждением даже до великого и просвещенного дня Господня; обещание Св. Саввы оправдалось и оправдывается, конечно и оправдается в грядущем.

Несколько раз Лавра была добычей варваров и жертвой временного запустения. И теперь в ней показываются 42 черепа избиенной братии; даже на некоторое время она переходила в права ветренного Запада, но – прошло это тяжелое для неё время; теперь она остается неприкосновенной для Запада и не входной для женского пола. Впрочем, как прежде, так и ныне она находится в постоянном опасении со стороны Бедуинов, некогда даже бывших её штатными служителями, по указу Греческого Императора Юстиниана Великого, и православными, но скоро отпадших от православия, от послушаний монастырских, и уклонившихся к гнусному исламизму. Малейшее неудовольствие на Лавру, или на Иерусалимскую Патриархию – не обходится даром: Бедуины держат ее в осаде, останавливают жизненное продовольствие, постоянно доставляемое из Иерусалима в каждый пяток, и не допускают до неё поклонников. Прежде еженедельно раздавалось им от Лавры до осьмидесяти хлебов, но Паша Египетский отменил это, и Лавра остается ему благодарной, как орудию небесного о ней Промысла. Маститый старец, русский схимник Савва рассказывал, что, в течение тридцатилетнего его затворничества в Лавре, до семи раз осаждали ее Арабы и местами менее укрепленными врывались в нее, впрочем не трогая из них никого, кроме начальствующего Духовника, у которого, требуя бакчиша, отбирали ключи от всех затворов и укреплений Лаврских и расхищали все, чем пленялись их дикие глаза и завистливое сердце. Летом для них Лавра дорога. Часто, прибегая из своих пустынных таборов, они умоляющим голосом испрашивают себе несколько воды, чтоб утолить мучительную жажду замирающей своей дикой семьи. Больно глядеть на них, говорил мне О. Савва, когда солнышко развалит камень пустыни бесплодной, когда жар охватит атмосферу; они подбегают к моей недоступной келье и жалобно просят воды; не дать – жаль бедных! И несколько капель – для них драгоценное подаяние. Схватив воду, сгорающий от жажды Араб прильнет к ней пересохшими устами, но боится вытянуть всю: у него в таборе жена и дети! Любовь превозмогает требования жажды: он выливает в мех остатки воды и бежит с нею к своей семье. О, пустыни Палестинские грозны и убийственны летними жгучими жарами!..

Из церкви Св. Николая провели нас в пещеру Св. Саввы... Через упраздненный миниатюрный Архангельский храм, узкая дверь вводит в жилище, иссеченное в диком утесе строгим подвижником. Совершенный и глубокий мрак разлит в пещере великого светильника вселенной. Пещера Св. Саввы довольно просторна и вся исчерчена небольшими на стенах и на потолке крестами. Есть предание, и наша Церковь не чужда его, что душа, оставив тело, около трех дней после того носится свободно где хочет и где может, по своему произволу: любимое её занятие тогда – посещать те в особенности места, где она ознаменовала время земной своей жизни каким-нибудь добром, святой мыслью и желанием, и даже намерением. Это доставляет ей тогда отраду и проясняет неизъяснимую для нас даль вечности светлыми надеждами вечного спасения. В чувстве этого справедливого предания, на стенах и на потолке пещеры Св. Саввы поклонники начертывают крест, в надежде, что после он отыщется между тысячами подобных, и будет со стороны Праведника положительной виной отплаты им за временное их посещение его земного жилища. И я, грешный, внес в средину множества крестов мое крестное клеймо, взяв также несколько праху от св. пещеры – на память.

Св. Савва, не довольствуясь такой строгостью уединения, таким совершенным затворничеством, желал еще теснее сжать простор своеволия и страстей; почему, считая и эту мрачную пещеру слишком большой, в западной её оконечности ископал себе, в подобие гробового приюта, келью, в которой его иссохшая в постничестве плоть не могла уже иметь приволья в минуты отдыха, и должна была в жестоком затворе невольно утеснять свободу членов, прихоти сна и неги. О, как, подумаешь, далеко мы отстали от Отцов наших в подвижнической жизни! Вся наша строгость в жизни есть только едва заметный оттенок, падающий на нас от ударений их светлого, ясного, чистого добра!.. Справедливо то, что Святые будут судить нас: нам нет предлогов к извинению нас самих в наших слабостях; при виде святых мы безответны начисто... Совершенно безответны!...

После пещеры Св. Саввы оставалось нам видеть келью знаменитейшего духовного певца Иоанна Дамаскина. Несколькими лестницами взобрались мы на башню, где утверждены колокола, а отсюда прошли в скромный затвор, таивший пылкие чувства, сладкие думы божественного Иоанна. Трогательные песни его в память почивших и торжественная игра их во славу Господа и Всепетой одиноко разливались в его строгом затворе, а чудные звуки их переливались во вселенную... Небесные вои сливали здесь с ним свои гимны в честь Бога, вдыхая в его мысли всю нежность своего Ангельского сердца! Здесь – в тесной келье посвятил Св. Дамаскин возвышенность чувства и мысли, огонь любви своей, сладость тоски, радостей и горя – Единому Богу и разыграл их в струнах неподражаемой псалтири!.. Его келья скромна; голые стены сжимают ее.

К ней примкнута крошечная церковь во имя Предтечи Господня Иоанна. Излагая свои дивные песни для церкви, Св. Дамаскин при церкви и в церкви составил их, и передал ей – как бесценный памятник своего пламенного усердия к ней, – своей ревности, запечатленной самой кровью!.. При множестве стеснившегося народа, я не решился здесь пропеть в настоящий раз его единственных надгробных песней, песней тоскливых, мелодических: благословен еси Господи, научи мя оправданием Твоим! Святых лик обрете источник жизни и дверь райскую... Жаль, впрочем, того. – Поклонившись его могиле, мы оставили земную обитель неземного певца и, в чувстве памяти его сладостных небесных звуков, спустились долу.

В Лавре замечательно еще финиковое дерево, по сказанию, самим Св. Саввою посаженное. Оно высоко выбежало вверх и живописно красуется над обителью. Плоды его дорого раздаются посещающим Лавру поклонникам и – бывает большой расход этого произведения природы, можно сказать, единственного в окрестностях Лавры. Этим плодам приписывают чудодейственную силу разрешения супружеского неплодства. Кроме этого дерева есть в Лавре цветники, но они тощи. Пламенные лучи солнышка все здесь пепелят в лето; как пар, вылетает жизненность из всех растений, – и дерево и цветы здесь преждевременно вянут и засыхают. Вообще Палестинская природа прекрасна до Апреля, когда она развита в зелени полей, в пурпуре дозревающих плодов; летом она сжигается раскаленными лучами солнца, самый камень они проникают, жгут, – и всю, кажется, толщу земли охватывает их огненная сила!.. Как бесценна тогда дикому Бедуину была бы прохлада нашей утренней росы, так роскошно падающей на наш Север летом! – Бедуин задыхается, он горит, как в огне, в мучительном жару невыносимой жажды, и ему негде иногда взять живительной струи в это время!.. Жалки дети жаркого Юга! Отрадный Север несравненно милее своими грозными снегами в зиму и прохладой в приветливое лето! Милый Север! Родимый Север!.. Невольно погрустишь о тебе, подаришь тебя вздохом тоскующей груди, и мыслью светлой пронесешься в тень твоих рощей и холмов пленительных, – сердечно и больно вспомнишь о твоих снегах, громадно–кинутых на высь и дол, и холм и низменность!.. Милый Север!

26 Января 1845 года, Палестина.

Из писем моих ты любовался природой Св. Афона; но как бы ни наглядно я хотел описать тебе красоты её, это все-таки мне не удастся: она выше описания; всякое изображение будет неизмеримо далеко от действительности. Посмотрел бы ты на нее, только бы взглянул – и твое сердце разыгралось бы от сладких впечатлений благодатного Афона... И здесь, в Палестине, природа восхитительна, но в другом совершенно роде; она вся почти дика, угрюма, заклеймена карой небесного гнева... Но трогательна Палестина и в своей угрюмой природе: её виды наводят на сердце и тоску и умиление! Груды камня, массы развалин давно минувших времен разбросаны по ней; и дол и холм покрыты страшным опустошением; гнев Божий всюду виден... В здешнем крае нет лесов; как огонь, полизал почву приговор судеб Господних, в самой почке испепелил семена растений; местами только красуются маслины и некоторые плодовые деревья, но и то мало и редко! Зато тепло сдружилось с Палестиной: вот уже скоро Февраль, а мы здесь не видали ни одной снежинки; только бурная непогода по временам налетает с далеких гор, да вихорь пылит атмосферу тонким прахом; холодные ветры иногда играют шумно и пронзительно; дождь порою льется, но все это изредка, а снегу все-таки ни снежинки. Солнышко отрадно разливает свой свет и теплоту кругом нас, только утренники бывают холодны – и это тем ощутительнее для нас поклонников, что здесь нет ни печей, ни каминов, к тому же и лесу-то нет... Такова природа земли обетованной! Поверь мне, что я жалею иногда моих друзей и знакомых: сколько из них, может быть, есть с сердцем, способным принимать впечатления сильные, вдохновенные, сколько из них найдется с сердцем пламенным и воображением поэтическим, но им не суждено порадоваться на Афон, на край обетованный, с их святынями...

Ныне я хотел проститься с Иерусалимом, с тем, чтобы на пароходе пуститься на св. гору, но Наместник Патриарший не дал мне на то благословения, оставив до Пасхи заняться живописью в двух монастырях. Без благословения Святительского, а тем более духовнического (он же духовник мой и всех Русских), я не смею пуститься в путь, опасаясь, чтоб не пострадать за ослушание. При строках, где я выказываю себя живописцем, ты верно изумишься, подумав: «уж то-то, полагаю, живописец!» Себя ведь не хвалят, да и дурно отзываться не буду, когда люди того не делают. Занявшись на св. горе в течение почти года кистью, я, при помощи небесной, оказал в живописи посильные успехи, так что на Афоне у моего друга, зографа, заслужил такое доверие, что, предполагая заняться расписанием Собора, он много надеялся на меня; впрочем этого не случилось: я отбыл в Иерусалим дольний, а он вскоре за мною отошел в Иерусалим горний! О смерти его я получил известие в Смирне. Запасшись на св. горе красками, я и здесь занимаюсь живописью, и прослыл между греческими зографами одним из русских художников, хотя на самом деле далек от того. В монастыре Св. Великомученика Феодора, где я живу в числе других поклонников, на мою долю будет работы много: предположено поновить в церкви стенную живопись и вновь написать четыре иконы; а в другом монастыре – Св. Великомученика Георгия, отстоящем от Иерусалима верстах в 12, я обязался расписать царские двери. Не знаю, как Бог поможет... Четыре иконы готовы, а пятая уже в церкви стоит за престолом.

30 Января. Сейчас получил от тебя письмо, дышащее любовью ко мне. Да воздаст тебе Бог по любви твоей! Нежные чувства твоего братского сердца, трогательные звуки твоего тоскующего письма, – потрясли мою душу, и заговорило мое сердце о тебе и о милой отчизне; к тому же сегодня мой родной праздник – праздник Ачужской. Думается, что ты, милый брат, в это число навещал любимое место наших свиданий, прогулок, бесед... Прошедшее и отрадно и горько!.. Давно минувшее, как в сновидении, возникает в воображении, отзываясь тоской невыразимой, слезами сердца изнывающего!... Все прошло, все миновалось!... Те же места и теперь в Ачугах для тебя, те же знакомые поля, тропинки, то же небо, развивавшее над нами прохладный сумрак, безответно любовавшее нас своим восхитительным кровом, – то же все! Тот же, наверное, домик, но меня уже нет в его стенах, схоронивших мои сердечные думы, мою грустную жизнь... Память обо мне, может быть, только носится для тебя в его стенах, а мысль твоя олицетворяет минувшее, развивая в воображении твоем наши беседы и наши братские увлечения... А теперь я далеко, далеко от тебя, за пространством изумительным. Я бы и рад еще обнять тебя, видеть милую отчизну, взглянуть на места былой моей жизни, но будет ли это?... Подумаешь, как тяжело одиночество, как упоительна радость в кругу родных!... Но ради Бога и души надобно все забыть, с надеждой на Промысел. Мое сердце увлеклось воспоминаниями, растрогалось мыслью о тебе, милый брат, и о родине. Не знаю, увидимся ли мы здесь, а там верно Господь не лишит нас щедрот своих. Поручим же себя Его милосердию, будем идти по указанию спасающей благодати Его... Бывая в Ачугах, надеюсь, ты не забываешь моих возлюбленных и, в свои приезды туда, совершаешь заупокойные Литургии о моих милых, смешанных с прахом земли Ачужской... Для тебя это не труд, а душам их сколько отрады, сколько благодатного утешения от щедроподателя Бога! – Отдай от меня их могилам поклон, память вечную и благословение от живоносного гроба Господня, от всех святынь земли.

5 Февраля. Русские поклонники замышляют уже в дорогу к милой родине; скоро сердца их забьются надеждой свидания с отчизной, друзьями, знакомыми. А что-то со мной будет?... Опять уклонюсь я от Севера, привьюсь к дивному Афону, где и дай Бог мне провести остаток жизни по Его Св. воле а наконец там же уложить свои кости. Да, мы врозь пойдем с тобой дорогой жизненной, встретимся же разве в мире загробном. Помолись обо мне, твоем брате, друге и страннике. Пиши ко мне о милой родине, о наших родных и знакомых; это будет светлое утешение в нашей разлуке... Обними родных, друзей, всех меня там помнящих; скажи им: я их помнил, помню и не забуду. Ты их видишь, в этот вечер, может быть, близ тебя – кто-нибудь из них, ты верно окружен своей мирной семьей; а я далеко от тебя, я один без друга, один среди иноплеменных, под небом далекой чужбины; только ветер завывающий рвется ко мне в окно; только месяц бросает тоскующий луч свой в мою келью, да облака перебегают по южному небу. Я рад им – и этому перелетному ветру, и светлому месяцу, и странникам неба – облакам; я беседую с ними, я посылаю их к тебе, мой добрый, мой любимый, мой сердечный друг и брат.

Играй, играй ты, ветр летучий,

И в дальний Север понесись,

И там, где бьются с вихрем тучи,

Ты в их борьбе остановись!

Там взвей с полей земли родимой

Мечты моих минувших лет,

Моей борьбы необъяснимой,

И замети их легкой след!

И тайным гостем Палестины

Привейся к тени тех садов,

Где милой родины картины,

Где негой дней и вечеров

Мы с милым братом наслаждалась,

И где родным его речам

Мои желанья отзывалась,

И где так сладко было нам!

О, ветр летучий! Донесись,

И там – в отчизне развернись.

Мой брат! он вспомнит дни былые,

Когда под тению ветвей,

Иль средь ликующих полей,

Вели беседы мы живые,

Он вспомнит прелесть этих дней,

В слезах тоскующей разлуки, –

Любви его родные звуки,

О ветер! ты мне перевей,

И вздох души его родной

Неси в приют пустынный мой.

* * *

А ты, свидетель молчаливый

И тайных дум и горьких слез,

Товарищ радости счастливой

И друг желанный наших грез,

Ты, месяц ясный, в край далекий –

На Север милый унесись,

Гуляя в небе одиноко,

Там ярче, ярче загорись;

И загляни там, месяц ясный,

В обитель брата моего!

Твой луч задумчивый, прекрасный,

Отрадой будет для него.

И вспомнит он, как наслаждались

Мы вместе счастием своим

Как наши чувства увлекались

За светлым обликом твоим

* * *

И вы, рассеянно блуждая

По воле ветра в небесах,

И развивая и свивая

Туманы серые в волнах,

Вы, дети неба, понеситесь

Дыханьем теплым ветерка,

И там, в отчизне, разбегитесь

Пленицей светлой облака;

На милой родине холмами

Раскиньтесь в небе голубом;

Мой брат не встретится ли с вами.

Не загрустит ли о былом?

Быть может, странника родного

В краю далеком вспомнит он;

Быть может, памятью былого

Он вами будет оживлен.

Припомнит он, как вечерами

Гуляя вместе по полям,

Следили взором мы за вами,

А дух стремился к небесам...

* * *

Но все былое миновалось,

Расстались мы.... и сколько дней,

И сколько времени умчалось

В разлуке братьев и друзей!...

Все веет также ветр летучий,

Перелетая край родной,

И месяц всходит из-за тучи,

И облака бежат грядой;

А я не там – в стране родимой,

К Св. Земле привился я;

Но брат мой милый, друг любимый,

Там молит Бога за меня.

………………………………………………….

………………………………………………….

Прощай же брат и друг сердечный!

Да будет выну Бог с тобой.

Молись, молись, чтоб Промысл вечный

Всегда был также и со мной.

Прощай

До дней загробного свиданья!

находящемся на Св. Афонской горе.

Основание монастыря, известного под именем Русского, достигает времен, когда Афонская гора обречена была Царскими повелениями быть исключительным приютом богомольных пустынников²⁷. Его первые виновники, а равно и судьбы, сокрыты во мраке прошедшего. Для достоверного раскрытия сего монастырь не имеет подлинных доказательств. Их заменяет предание, которое, может быть, найдет впоследствии подтверждение или в ненапечатанных русских рукописях, или же в грамотах других монастырей. Предание, сохранившееся на месте, поставляет виновниками монастыря двух первых христианских Великих Князей России, Св. Владимира и Ярослава.

Не желая дополнять догадками пропусков Истории, мы последуем за неопровержимыми доказательствами, представляемыми небольшим собранием хрисовулов (грамот), хранящихся в монастыре²⁸.

Название и освящение монастыря было в древности отлично от настоящего общеупотребительного. Это обстоятельство может пояснить только история всех Афонских монастырей. Для настоящей цели достаточно упомянуть следующее:

В числе 180 обителей, которыми в X столетии усеяна была святая гора, и из которых многие еще в XIII столетии существовали, упоминаются две, служившие основанием настоящей.

Грамоты²⁹ XI столетия, сохранившияся в монастыре, свидетельствуют о существовании уже в то время этих двух обителей. Первая, которая еще недавно сохраняла славянские надписи от XI стол., была посвящена во имя Успения Пресвятой Богородицы и называлась: Богородица Ксилургу³⁰; она находилась, где и теперь еще возвышаются живописные развалины старого Русского монастыря, между Кареей и мон. Ксенофом. Другая, находившаяся на западной стороне полуострова, пониже первой, у самого моря, носила название Св. Пантелеймона Солунского³¹. На этом месте воздвигнут возобновленный теперь Русский монастырь.

При совершенном недостатке исторических известий вообще о святой горе, мы не можем сообщить никаких подробностей о значении в то время этих обителей. То несомненно, однакож, что в первой из них были уже, как и теперь, в употреблении греческие и славянские надписи.

В любопытном списке XII стол. монастырского имения упоминаются уже русские книги, именно: апостолы, ирмологии, синаксары, паремияки, минологи, Св. Ефрем и даже номоканоны³².

С XII столетия постоянно употребляется во всех грамотах название Русского монастыря.

Первое об этом свидетельство находим в грамоте, которой Прот, т. е. начальник всех Святогорских монастырей, закрепляет в собственность монастыря Ксилургу, или м. Русских, обитель Солунскую³³.

Это обстоятельство подало, без сомнения, повод к общему теперь названию монастыря. Обитель Солунская была во имя Св. Пантелеймона, обитель Пресвятой Богородицы Ксилургу называлась Русскою. После соединения обеих, общим названием монастыря сделалось название монастырь Св. Великомученика Пантелеймона Русских или Руси³⁴.

В исходе XII и в продолжении XIII столетий монастырь Русский достиг высокого значения своего степенью наряду с другими Святогорскими монастырями, и особенно своим нравственным веянием на христианское просвещение сродных Русским племен Славянских. Не упоминая уже о тех отличиях, которыми он пользовался³⁵, да позволено будет указать на событие, которое останется навсегда достопамятным.

Возникавшее тогда государство Сербское, основанное Стефаном Неманей, получило из недр обители Русской первого своего Святителя, который положил прочное основание церковному, а вместе с тем, в тогдашнее время, и государственному порядку.

Известно, что сын знаменитого Стефана, впоследствии Св. Савва, провел юные годы свои, как мирской и как монах, в Русском монастыре³⁶. Здесь получил он первое внушение к своим бессмертным подвигам. Признательный к месту, в котором воспитал высокие Иерархические помыслы, Св. Савва выразил в типике, впоследствии им основанного монастыря Хиландаря, возвышенные свои чувства, завещав наследникам охрану восприимшего его монастыря. Этот типик бережно хранится в Хиландаре.

Но в следующем столетии положение монастыря изменилось. Он обнищал и клонился к упадку. Причины этому указаны в грамотах Царей Греческих и Сербских. Первой и главной виной были, без сомнения, несчастья, постигшие Россию с нападением и владычеством чужеплеменных. Это имело и на благосостояние монастыря, пагубные последствия. К тому присоединилось и случайное бедствие, причиненное пожаром.

Такое свидетельство находим мы в грамотах XIV столетия. Греческий Император Андроник Комнин, склоняясь к просьбам Сербского Князя Стефана Уроша, возобновляет пожертвования прежних царей, которых грамоты сделались, как сказано в его хрисовуле³⁷, жертвой пожара. Эти же милости оказывали Императоры Иоанн Палеолог и Алексий Комнин.

Но особенное участие в бедствиях монастыря приняли Сербские владетели. Царь Стефан Душан Сильный, видев «последнюю нищету и еще же от Русских всеконечное оставление»³⁸, и приняв на себя обязанности ктитора, пожертвовал честную главу Святаго Великомученика Пантелеймона и «потщился воздвигнуть, укрепить и исполнить недостатки монастыря»³⁹. Это тщание Царь ознаменовал многими щедротами своими, выраженными в четырех грамотах⁴⁰.

С тех пор владетели Сербские не оставляли монастырь своими милостями. Сын Царя Стефана Стефан Урош, Царь Лазарь, властители Сербские Драгош и Констандин, князья Стефан и Георг из рода Бранковичей, постоянно своими грамотами подтверждали прежние и даровали новые приношения⁴¹.

Но и Сербское государство постигла общая с Греческой Империей участь. Князья Сербские, ограниченные в своих пределах, перешли, наконец, частью в Венгрию, частью в Валахию.

В этой последней монастырь Русский, лишенный с нападением иноверных всего достояния, нашел своих покровителей. Воеводы Валахии, Влад и Радул, «прилагая попечение о нуждах, лишениях и теснотах монастырей⁴²» определили и Русскому ежегодное вспомоществование.

Между тем усилилось государство Российское. С половины XVI до начала XVIII столетия монастырь пользовался милостивым вниманием Царей Русских. Его жаловали грамотами своими Иоанн IV Васильевич, Федор Иоаннович, Михаил Федорович, Алексей, Михайлович и наконец Иоанн Алексеевич и Петр Алексеевич.

С самого же начала XVIII до последних годов настоящего столетия монастырь стал опять клониться к упадку. Постоянные неприязненные отношения Турции и России не дозволяли ему пользоваться вспомоществованием последней. С царствования Императора Петра Великого до настоящего времени монастырь не удостоился царской грамоты. Сверх того, здания, стоявшие без поправок около 300 лет, разрушаясь мало-помалу, превратились в развалины и сделались неспособными к обитанию. Вот что пишет Архимандрит Варлаам, Игумен монастыря, в своем поменике⁴³ о состоянии его: «Монастырь Русский, который некогда честнейший был и многославнейший во всей Афонской горе, ветхости ради поставлен в великом нестроении, оскудел от всех вещей, обнажен всего царского украшения и мало несть вертеп разбойником и торжище продающим и купующим». Это положение монастыря, обнищавшего совершенно, достигло в конце XVIII столетия последней крайности так что, он лишился обитателей.

Наконец, Господарь Валахии, Князь Каллимах, принял живое участие в этом бедственном положении. В 1812 году он предпринял совершенное его возобновление. Так как нельзя было поправить старых зданий, решились начать строить новые и на другом месте.

Великодушными пожертвованиями Князя, постройки продолжались, но медленно, ибо план их был весьма обширен и обещал здание, достойное прежнего великолепия. Между тем в 21 году постигла Князя насильственная смерть в Константинополе, а затем последовал общий плен Афонской горы, который и заставил монашествующих скрываться с святыми вещами в далеких странах.

Уже грозила и новым зданиям, еще не конченным, жалкая участь лежать в развалинах, как благополучный последний мир России с Турцией и, в следствие его, великодушное покровительство Благочестивейшего Императора всему православию, подали новые, непоколебимые надежды на утверждение и упрочение монастыря.

Возвратившаяся братия с игуменом принуждены были добывать все возможные средства к совершению неоконченных построек. Ободряемые надеждой на поощрительное пособие, труды их поставлены у желанной цели. Ныне, благодаря Всевышнего, возобновление монастыря почти свершилось. (№ 4 Чтений в Императорском Обществе Истории и древностей Российских при Московском Университете, 1846. Также эта записка была помещена в отдельной брошюре о Русском Пантелеймоновом монастыре на Св. Афонской горе. Москва. В Университ. типографии 1846 г.).

23-го Ноября 1846-го года, на св. горе Афонской, в русском монастыре Св. Великомученика и Целебника Пантелеймона торжественно совершилось освящение нового русского храма во имя Святителя Христова Митрофана, первого Епископа Воронежского и всея России Чудотворца. Освящение совершал Адрианопольский Архиепископ Григорий, пребывающий на покое в одном из здешних монастырей.

Для русского сердца было чрезвычайно трогательно это редкое и, можно сказать, единственное в своем роде событие на священных высотах дивного Афона. Признательность русского монастыря Господу Богу, за Его отеческий Промысел о нем, свидетельствовалась всенощным на этот отрадный день освящения бдением, продолжавшимся восемь часов, а благодарность к России, за её внимание и участие в судьбах сей обители, живо выразилась в теплых молитвах о вожделенном здравии нашего Государя Императора Николая Павловича и всей Высочайшей Фамилии, а с тем вместе, и о спасении всех, особенно благотворивших и благотворящих этому русскому монастырю. – В уверенности, что краткое описание торжества освящения Митрофаниева русского храма на Афонской горе приятно будет для принимавших посильное участие в его сооружении, передаем здесь это событие дальним нашим соотечественникам.

Назад тому шесть лет положен был основный камень храму новоявленного Чудотворца и Святителя Митрофана в русском Афонском монастыре; в течение этого времени он медленно возникал, стесняясь внешними обстоятельствами, и доныне, вероятно, не достиг бы еще в совершенстве внутренней отделки, если бы не послал Бог сюда, сверх чаяния, в виде поклонника, С. Петербургского купца Семена Максимовича Комарова, который, тронувшись бедным положением русского монастыря, при отбытии своем со св. горы Афонской, дал священный обет устроить иконостас в новый Митрофаниев храм и озаботиться о внутреннем его украшении на собственное свое иждивение, что и исполнил, как нельзя лучше.

Три года спустя, 1-го Сентября 1846 г., он прибыл, со сделанным в России иконостасом, на св. гору, сам лично досматривал за конечной отделкой храма, и к 23-му Ноября храм Митрофаниев красовался уже иконостасом и драгоценной утварью. Толпы любопытствующих теснились в храме: Греки радовались усердию России к благолепию храмов Господних, и сердца Русских преисполнялись чувствами неизъяснимого восторга. Благословениям России и Державному Царю её и изъявлениям чувств сердечной признательности к г-ну Комарову не было конца... Зрелище было истинно умилительное. – В день, когда празднуется намять Святителя Христова Митрофана, предположено было освятить его храм, и русский монастырь, в чувстве важности и редкости праздника, собственно русского, считал недостаточным совершить сие празднество без участия архиерея. Вследствие того и был заранее приглашен к тому престарелый Адрианопольский Архиепископ Григорий, который и прибыл за восемь еще дней до праздника. В течение этого времени, часто навещая новый храм русский и любуясь на его драгоценные украшения, он святительски благословлял имя России и её Державного Венценосца, а обращаясь к г-ну Комарову, указывал ему то на иконы святых, то на небо, не в состоянии будучи объяснить по-русски своих сердечных желаний ему награды за его пожертвования, там на небесах!...

22-го ноября, когда уже все было готово к освящению, в четыре часа пополудни, началась в новом храме малая вечерня, после которой мощи Св. Великомученика и Целебника Пантелеймона, заранее внесенные в него, отнесены были обратно самим Высокопреосвященным в Греческий Собор на свое место, и до шести часов вечера братии дан был отдых к оживлению и укреплению сил на всенощное бдение, начавшееся с потухающей зарей и длившееся, как уже сказано, восемь часов. Русские и Греки, и все пришельцы на этот русский праздник (их было до 500 человек), соединились для бдения в новом храме; пение было общее; началось Русскими, потом сменилось Греками и наоборот. По вечерни, Греки удалились в свой собор на утреню, но сам Преосвященный остался с нами, и для него собственно тогда же было читано на греческом языке житие Святителя Христова Митрофана. После первой кафизмы, на утрени было произнесено русское слово, в котором особенно выражены были признательные чувства русского общества к Господу Богу и к России, с историческим, между прочим, указанием на первоначальное происхождение и достоинство христианских храмов, имеющих основание в словах первоверховного Апостола Петра, в Фаворских еще сенях указавшего нам право посвящения храмов имени не одного только Господа Бога, но и Святых Его, чего совершенно была чужда Церковь Ветхозаветная, строго ограничивавшаяся поклонением единому Господу Богу и то во храме только Иерусалимском; она до такой степени была далека чествования в этом роде Святых Божиих, что самые останки их скрываемы были в неизвестности для Израиля, многократно уклонявшегося в идолопоклонство......

Остаток утрени кончился своим порядком. Вслед за ней началось освящение и совершилось еще до рассвета дневного. Глубокая тьма преполовившейся уже в славословиях ночи чрезвычайно много трогательности придавала обряду освящения и в особенности – троекратного обхождения вокруг церкви перед его началом: все братство и пришельцы, с возженными свечами, а некоторые с лампадами и хоругвями, предшествовали и последовали Святителю Божию, и вся эта процессия, утопая во свете пылающих свеч, живо напомнила собой древнего Израиля, руководимого в ночи огненным столпом к далеким пределам обетованной земли!... Русский колокольный звон довершал торжественность русского праздника, невольно переносившего нас мыслью в далекую и милую, но Бога ради оставленную нами, отчизну нашу!.. Литургия, без расходу, начавшаяся по освящении, кончилась в девять часов утра, и таким образом вся служба этого русского праздника, в беспрерывном её порядке, длилась целых пятнадцать часов, что до такой степени истощило в силах маститого старца, Преосвященного Григория, что его на руках отнесли из церкви в гостинную.

Трапеза, как в самый праздник, так и накануне, поставлялась на счет единственного здесь благодетеля русского храма г-на Комарова, лично делившего с нами нашу радость. Здесь в трапезе была произнесена престарелым греческим Даскалом, Архимандритом Прокопием, краткая речь, в особенности трогательная резким выражением затруднительных обстоятельств настоящего положения русского монастыря и изъявлением признательности от лица всей братии г-ну Комарову, которого тост был заключением не роскошной, но вкусной трапезы.

Из трапезы все братство с настоятелем удалилось в русский новоосвященный Митрофаниев храм, где, по кратком славословии, возглашено было многолетие Государю Императору и Высочайшей Фамилии, потом Святейшему Всероссийскому Синоду, всем любителям и благотворителям русского монастыря, и наконец г-ну Комарову. Возглашение многолетий, потрясая легкие своды храма, звучным эхом далеко переливалось в воздухе и, конечно, отзывалось в самых небесах!

По выходе из храма, г. Комаров принимал от всех поздравление с благополучным окончанием праздника, а в гостиной, за кубком вина, повторились желания многолетия Государю Императору, и взаимность скромных бесед ликующего братства русского монастыря длилась почти до полудня; но к вечеру торжественного праздника, сменившегося обычным безмятежием иноческой живни, уже как не бывало; и только русский чай напомнил нам торжество и знаменательность протекшего дня: потому что угощение всего русского братства чаем если здесь иногда и случается, то не иначе, как только под великие праздники, к оживлению и подкреплению сил на всенощное бдение, и после бдения, да разве по какому-нибудь особенному случаю.

Так на св. горе Афонской, в русском монастыре Св. Великомученика и Целебника Пантелеймона, торжественно совершено было освящение нового русского Митрофаниева храма. Мы воздали за то славу Господу Богу, признательность России и многая, многая лета нашему Батюшке Великому Царю!

Русские русского монастыря, что на св. горе

Афонской⁴⁴ (Одесский Вестник 1847 г. №60-й).

Возвратясь из мирного Афона на свою родину в Вятской Епархии, обрел я спокойный приют в смиренной обители Всемилостивого Спаса, находящейся в уездном городе Орлове. Здесь я посвятил свободные от иноческих занятий часы подробному обозрению сей богоспасаемой обители. Теперь, ревнуя о неизреченной славе Спасителя, коего нерукотворенный образ, прославленный явлением своим и знамениями чудесных исцелений, находится в монастырской церкви, представляю благочестивым читателям краткое описание сего монастыря, составленное на основании рукописных актов, хранящихся в монастыре.

Вятской губернии в уездном городе Орлове, в самом центре обывательских зданий, стоит мирная обитель иноков, как тихое пристанище, куда притекают граждане от сует мирских на молитву и где некоторые из них обретают после сей жизни вечный покой под сенью святых храмов. Эта мирная обитель известна ныне под именем заштатного Спасо-Орловского монастыря.

Сей монастырь основан в конце XVII века. О первоначальном основании его находится сказание в монастырской летописи. При державе Государей, Царей и великих князей Иоанна и Петра Алексеевичей, при Патриархе Московском Адриане, Преосвященный Иона, Архиепископ Вятский и Великопермский, имевший великую ревность украшать свою Епархию церковным благолепием и благоустроением монастырей, узнал, что близ города Орлова, в лесу среди болота, под сосновым деревом находится с давнего времени устроенная часовня, в которой имеется бесценное сокровище – нерукотворенный образ Спасителя, прославившийся своим явлением на той сосне, под которой стоит эта часовня. Архипастырь удостоверился, что православные христиане с великой верой притекают в каждое лето к сему явленному образу, и многие недужные получают в молитвах пред сей иконой скорое исцеление от различных болезней. И так ревнуя о славе Божией, святитель начал помышлять о том, чтобы устроить где-либо обитель в честь сего чудотворного образа. В это самое время явился к Архипастырю казначей Вятского Трифонова монастыря, старец именем Илия, и, изъявив желание, испрашивал благословения на устроение обители в честь сего чудного образа. Ревностный Архипастырь не умедлил преподать благословение на сие святое дело, и отпустил его искать удобного места для построения св. обители. Старец с Архипастырской грамотой поспешил в город Орлов, предъявил оную Духовенству и гражданам, и нашел в них усердие и готовность споспешествовать созиданию обители. Граждане с общего согласия указали старцу приличное для построения монастыря место, близ реки Вятки у ручья Воробьевского, бывшее тогда под пашней одного крестьянина, по имени Василий. Василий, отчасти по убеждению граждан, обязавшихся платить за него подать, а более по своему усердию к чудотворному образу, согласился уступить оное место на построение монастыря. Вскоре после сего Преосвященный Иона, путешествуя для обозрения Епархии, остановился в городе Орлове, сам осмотрел избранное для монастыря место и, обошедши оное и окропив св. водой, преподал благословение к созиданию святой обители. Отправляясь в дальнейший путь, он оставил на месте старца Илию иметь попечение о сооружении храма и возведении зданий монастырских. Казалось, при недостатке средств нельзя было ожидать быстрого успеха, но желание граждан, скорее видеть при своем городе святую обитель и ближе к себе иметь чудотворный образ Спасителя, было так велико, что, едва только старец успел заготовить потребные материалы на одно основание церкви, граждане убедили его – осенью отправиться в город Вятку, испросить от Архипастыря грамоту на построение храма и перенесение в оный из Спасо-болотной часовни чудотворного образа. Архипастырь, споспешествуя сему пламенному усердию, предложил старцу перенести на место вновь основанного монастыря деревянную церковь Архангела Михаила, находившуюся в городе и оставленную без священнослужения за излишеством, и дал ему две грамоты, одну – на перенесение означенной церкви в новоустрояемую обитель, другую – на перенесение чудотворного образа Спасителя из часовни на болоте в город Орлов. В то же время Архипастырь дал повеление совершить перенесение упомянутой иконы Духовенству, в сопровождении граждан, с торжественным крестным ходом, и поставить оную икону в св. обители на вечные времена, а в память явления оной на болоте и перенесения оттуда в город – совершать с ней два крестные хода каждогодно. Вслед за сим Архипастырь послал в сию новоустрояемую обитель трех Иеромонахов и двух Иеродиаконов с послушниками, для келейного и молебного пения, а вместе и для вспомоществования строителю, старцу Илие, в благоустройстве церкви. В течение зимы вышеупомянутая церковь, попечением строителя старца Илии и его братии с помощью усердных жителей города Орлова, по разобрании перевезена в устрояемый монастырь, и в продолжение лета приведена к совершенному окончанию, а к освящению оной перенесен, с крестным ходом, чудотворный образ из Спасо-болотной часовни. Таким образом, возникшая в 1694 г. в городе Орлове смиренная обитель, ровно через год после первого своего основания, огласилась торжественным совершением Божественной службы по освящении храма в 14 день Сентября 1695 года. С того времени не только жители города, но и окрестных селений, начали притекать в обитель для молитвы пред Пречистым образом Спасителя, испрашивая себе благодатную помощь во всех нуждах.

Новоустрояемая Спасо-Орловская обитель не имела в самом начале своем никаких определенных средств ни к своему устройству, ни к содержанию, кроме добровольных пожертвований благотворителей. К числу первых благотворителей обители по всей справедливости принадлежит Преосвященный Иона, Архиепископ Вятский и Великопермский. В древней монастырской рукописи значится, что он при первоначальном основании обители дарствовал от себя, на строение св. храма и на украшение чудотворного образа Спасова, значительное количество денег. После Преосвященного Ионы в числе благотворителей обители значится в синодике Преосвященный Тихон, Митрополит Казанский, который пожертвовал в сей монастырь образ Пресвятой Богородицы Казанской, в серебрянном окладе, с сребро-позлащенною цатою и жемчужным убрусом; потом еще прислал колокол весом в пять с половиной пудов и железные часы на колокольню. Имена прочих благотворителей значатся в монастырском синодике без означения количества их вкладов.

Вслед за устроением первой церкви Преосвященный Иона установил приносить образ Всемилостивого Спаса каждогодно в 1 день Сентября в город Хлынов, что ныне Вятка, а на праздник св. Великомученицы Екатерины 24 Ноября – в город Слободской, ради всенародного моления и сбора доброхотных подаяний на созидание обители.

Вместе с тем разрешен был особый сбор подаяний по Вятской и Пермской странам и даже в вотчинах именитого человека, Григория Дмитриевича Строгонова.

При содействии благотворителей и богомольцев, благоустроившаяся Спасо-Орловская обитель потерпела в 1701 году великое расстройство от пожара. Попущением Божиим в 1 день Ноября того года, после утреннего пения, монастырская деревянная церковь внезапно загорелась от непогашенной, по забвению, свечи. Пламя распространилось быстро и в несколько мгновений объяло всю церковь. Сбежавшиеся тушить пожар, с большим усилием вошедши в церковь боковыми дверьми, старались из самого пламени исторгнуть священную утварь; однакоже в величайшем смятении не успели вынести даже драгоценнейшее сокровище храма – чудотворную икону нерукотворенного образа Спасителя. Но там, где были тщетны все человеческие усилия против разъяренной стихии, явилась чудная сила Божией благодати: чудотворная икона, неизвестно кем снятая с места из горевшего иконостаса, положена на полу, ликом вниз, и сохранялась от всепожирающаго пламени в целости, кроме весьма малых следов повреждения, на левой стороне её оставшихся как бы в засвидетельствование чудного её пребывания и сохранения среди пламени. После сего посещения Божия, православный народ несравненно с большим прежнего усердием стал притекать на поклонение пречистому образу, и благодатные исцеления обильнее, нежели прежде, истекали от него на молящихся с верою. Очевиднейшие и более знаменательные чудеса, время от времени являвшиеся от сего нерукотвореннаго образа, внесены в монастырские летописи. Усердие Орловских граждан и жителей окрестных селений доставило монастырю через восемь лет после пожара средства вознаградить потерю деревянного храма. В 1709 году начата на месте оного постройкою каменная церковь, и в продолжении немногих лет приведена к совершенному окончанию. Впрочем в каком году она освящена, и как устроился монастырь в следующие годы до 1760, – в летописях монастырских не значится. А в 1762 году построена в монастыре каменная колокольня, потом в 1768 году слит колокол весом 96 пудов. – К чести граждан города Орлова надобно сказать, что только их усердию и благочестию монастырь сей обязан дальнейшим своим существованием, потому что, в 1741 году по малому числу братии быв приписан к Вятскому загородному Богословскому монастырю, снова оставлен он самостоятельным по просьбе Орловских граждан; потом и в 1764 году, при составлении штатов монастырских, хотя Спасо-Орловский монастырь поставлен и вне штата, но, по ивъявленному желанию усердных граждан поддерживать оный своими приношениями, оставлен на прежнем положении и содержании собственными средствами. Впрочем впоследствии времени сия Богохранимая обитель не осталась лишенною Высочайших Царскии милостей. В 1797 году по Высочайшему повелению назначена в Спасо-Орловский монастырь каждогодная милостыня в числе 300 рублей ассигнациями и отведено во владение монастыря озеро, именуемое Росохинским, в 15 верстах от города. Потом в 1807 году, вследствие Высочайшего указа, отмежеваны к Спасо-Орловской обители сенокосные луга и мукомольная мельница на реке Дубянке, в 16 верстах от монастыря.

Обитель сия, первоначально основанная, как мы имели случай упомянуть, близ города на пустопорожнем, бывшем под пашнею, месте, мало-помалу обстраиваема была вокруг домами городских жителей, как бы нарочно теснившихся около неё для того, чтобы быть ближе к самому источнику благодатных исцелений и иметь больше удобства притекать с молениями к пречистому образу Всемилостивого Спаса. Таким образом в течении немногого времени, по основании сей обители, она стала в центре городских зданий, отделясь впрочем от оных каменной стеной и улицами вокруг её, так что она составляет собою отделимый малый квартал.

Здания сего монастыря, ныне все каменные, составляют красоту города и представляются в следующем виде:

1. Посреди монастыря стоит величественный Соборный храм во имя Нерукотворенного образа Спасителя, зданием каменный, вышиной 22 сажени, длиной и ширинойй 9½ сажен, украшенный снаружи пилястрами, покрытый железом и увенчанный позлащенным крестом. Храм сей, вместо прежней церкви, существовавшей с 1709 года и пришедшей в ветхость, заложен в 1808 году, а окончательно отстроен в 1824 году, на сумму, пожертвованную от усердных граждан, и освящен Преосвященным Павлом, бывшем Епископом Вятским. Внутренность сего храма без колонн, и свод его смело держится на стенах. Большие окна, в два яруса с северной и южной сторон, не затеняемые ничем отвне, делают храм совершенно светлым. Иконостас величественный, в три яруса, с колоннами при царских вратах, вызолоченный на полимент и окрашенный по гладким местам темной краской, резко отражается при свете из окон и поражает взоры молящихся. В сем иконостасе на правой стороне находится местная икона нерукотворенного образа Всемилостивого Спаса, бесценное сокровище обители, – икона древле явленная на дереве в лесу, среди болота, оттуда в 1695 году перенесенная в основание обители, чудным образом сохраненная среди всепожирающего пламени, и ознаменованная чудесами, благолепно украшенная сребро-позлащенным окладом и венцом с дорогими каменьями от усердствовавших поклонников в славу и благодарение за изливающиеся многие милости от Господа Спаса нашего. Во св. алтаре сего храма находится другое сокровище – это запрестольный крест, устроенный из того самого дерева, на котором явилась икона нерукотворенного образа, как видно из древней надписи на задней стороне сего креста. В северном полукружии алтаря над жертвенником хранится несколько архиерейских панагий и крестов с малыми частицами св. мощей, жертвованных Архипастырями в благословение обители, на память своих посещений. В южном полукружии алтаря расположена в шкафах монастырская ризница, в которой хотя нет особенно замечательных по древности вещей, но все приведено в порядок и благолепие попечением настоятелей, при усердии различных благотворителей обители.

2. В одной связи с упомянутым холодным храмом находится теплая каменная церковь, пространством в ширину наравне с холодною 9½ сажен, в длину 18 сажен, высотою 4⅓ сажени, со сводами, которые поддерживаются двумя столпами. Построена вместе с холодной церковью и покрыта железом. В ней два придела: первый – на правой стороне, во имя трех Вселенских Святителей, второй на левой стороне, в честь Тихвинской иконы Божией Матери. Иконостас в сих приделах новый, устроенный в 1835 году на собственное иждивение одним из усердных граждан города Орлова И. А. Трухиным, вызолочен на полимент и по местам окрашен желтой краской столь искусно, что при яркой игре солнечных лучей кажется весь позолоченным. Иконы в сем иконостасе, исключая одной, все в серебряных позлащенных ризах, жертвованных различными благотворителями.

3. К сим храмам примыкает с западной стороны притвор церкви, поддерживаемый восемью колоннами. Свод над ним сведен легким куполом, покрыт железом, и осенен крестом. Наружный архитрав его украшен надписью: Благословен грядый во имя Господне.

4. Отдельно от церквей, на черте западной монастырской стены, прямо против паперти церковной, возвышается величественная каменная колокольня, построенная вместо прежней, пришедшей в ветхость, в 1820 году, высотою в 24 сажени, о четырех ярусах, из коих в первом нижнем устроены монастырские св. врата, во втором – церковь в честь Смоленской иконы Божией Матери, третий – пустой, в четвертом колокольный звон. Над четвертым ярусом поставлены старинные железные часы.

5. На юго-западном углу монастырской ограды построен в 1841 году каменный, двух-этажный, на подвалах, корпус длиной 12, шириной 7 сажен, покрытый железом. В верхнем этаже оного настоятельские покои, разделенные на две половины, из коих одна назначена для временного пребывания преосвященного, другая для пребывания настоятеля. В нижнем этаже устроены кельи для братии монастырской и для свиты архиерейской.

6. На северо-западном углу монастырской ограды одноэтажный каменный корпус, так же на подвалах, для разных монастырских потребностей, построен в 1804 году, длиной 11 сажен, шириной 5 с половиной сажен. В нем помещаются братская трапеза и кельи для казначея и других из братии.

7. На юго-восточном углу монастырской ограды находится дом Орловского Духовного Правления, зданием каменный, одноэтажный, на 8½ саженях в длину. Постройкой кончен в 1843 году. Вход в оный извне монастыря.

8. На западной стороне, в черте ограды, построены монастырем в 1823 году, по обеим сторонам колокольни, торговые лавки, обращенные фасадом к городской площади, зданием каменные, покрытые деревянной кровлей. Лавки эти отдаются от монастыря в арендное содержание купцам, по контрактам.

Внутри сего монастыря, вокруг св. храмов, разведен небольшой сад, где под тенью дерев, а больше под осенением Господних Святилищ, представляются ряды надгробных памятников, поставленных над могилами усопших благотворителей обители, поручивших себя молитвенному, вечному поминовению братии монастыря пред чудотворным ликом Спасителя.

Вне монастыря, за южной стеной его, на противоположной стороне улицы, в ряду обывательских домов находится монастырский конюшенный и скотный двор с деревянным домом и разным строением, существенно нужным в экономии монастыря.

К монастырю принадлежит находящаяся в 6-ти верстах от города Орлова, по тракту к городу Вятке, деревянная часовня, устроенная на месте древней, в память явления здесь нерукотворенного образа Спасителя, перенесенного в монастырь. Она стоит уединенно подле дороги, в болотистом лесу, и известна в простом народе под названием у Спаса на болоте. Усердные Орловские граждане, и по перенесении чудотворной иконы в город, не оставили без внимания места явления её, постоянно поддерживали древнее её святилище, и потом распространили здание часовни, поставив основание восточной стены на пне того самого дерева, которое ознаменовано были явлением сей иконы. Впрочем, при сей перестройке сохранен древний вид часовни, в каковом она и ныне поддерживается попечением настоятелей монастыря и усердием Орловских граждан. По завещанию в 1695 году Преосвященного Ионы, доныне совершается туда из монастыря торжественный крестный ход с чудотворным образом Спасителя, дважды в год, а именно в 5-ю неделю по Пасхе и в 16-й день Августа. Стечение богомольцев из города и окрестных селений, особенно к празднованию 16-го Августа, весьма многочисленно. Тогда бывает и значительная ярмарка, располагаемая в балаганах на дороге и на обсушенном лугу неподалеку от часовни. В двух верстах от сей часовни к востоку, при опушке леса, обнимающего собой значительное пространство, находится озеро, образующееся из кипучих подземных ключей, в коем вода весьма чиста и целительна во многих внутренних болезнях. Широкий поток этой воды, прорезавшись сквозь топкое болото и трактовую дорогу, по направлению к западу, быстро несется мимо Спасской часовни и теряется в соседственных лугах.

Спасо-Орловский монастырь, оставленный вне штата на своем содержании, постоянно имел определенное число братства, и именно, согласно 4-му пункту положения о мужских монастырях, оставленных за штатом на своем содержании, определено быть в сем монастыре одному строителю и шести монашествующим; а потом, согласно 5-му пункту Высочайше утвержденных в 1832 году правил о монашествующих, коим постановлено в монастырях иметь число послушников против числа монашествующих, Спасо-Орловский монастырь начал иметь послушников по семи человек. Итак братство сей смиренной обители состоит из четырнадцати человек, сообразно изъясненным правилам.

Хотя правилами о заштатных монастырях и не определено быть в сем монастыре особому казначею, но однн из старшей братии постоянно избирается в должность казначея, коего главную обязанность, сверх чередного священнослужения, составляет заведывание всей экономической частью монастыря и ведение приходо-расходных книг, под непосредственным и постоянным наблюдением настоятеля. Кроме казначея избирается так же из братии особый ризничий, в ведении коего состоит вся утварь церковная, ризница и библиотека.

Способы содержания сего монастыря в настоящее время суть следующие:

а. Пожалованное по Высочайшему указу, Декабря 18 дня 1797 года, и получаемое каждогодно из казны милостинное подаяние – 85 руб. 71 коп. серебром.

b. Вместо упомянутого Росохинского озера, поступившего в казну, по положению комитета Гг. Министров, Высочайше утвержденному в 29 день Октября 1835 года, получается из казны 57 руб. 20 коп. серебром в год.

с. Вышеупомянутая мукомольная мельница, в 16-ти верстах от монастыря, по большому тракту к Костроме, на реке Дубянке, перестроенная в 1840 году, приносит монастырю годичного дохода 250 руб. серебром.

d. Сенокосной земли при мельнице и в особых лугах состоит во владении монастыря 29 десятин (2400 квадратных сажен).

е. Торговые лавки, устроенные на черте монастырской ограды с западной стороны, приносят аренды 200 руб. серебром.

Сии весьма ограниченные средства к содержанию монастыря восполняются приношениями от благотворителей и богомольцев, притекающих в обитель для поклонения чудотворному образу.

Настоятельская власть в сем монастыре с самого основания оного была, по правилам и примеру прочих заштатных монастырей, возлагаема на избираемых епархиальным начальством лиц с званием строителей; впрочем многие из настоятелей, за попечение о благоустройстве обители и особенные заслуги, возводимы были в сан игумена, как можно видеть из предлагаемого здесь списка.

1. Илия Семакин, из келарей или казначеев Вятского Успенского Трифонова монастыря, благопопечительный старец, основатель Спасо-Орловской обители.

2. Митрофан, из вдовых священников, пострижен в Вятском Трифонове монастыре и 1696 года Декабря 16 определен строителем Спасо-Орловского монастыря, а потом 1697 года Сентября 4 произведен в игумена. При нем первая деревянная монастырская церковь сгорела, и во время сего пожара найдена сохраненною в целости чудотворная икона Спасителя. При нем же построена была, вместо сгоревшей деревянной церкви, каменная, существовавшая до нынешней.

3. Иона Кротов, поступил по кончине Митрофана, последовавшей 23 Апреля 1711 года, и тогож Апреля в 30 день поставлен в игумена. При нем замечателен сбор подаяний в созидание Спасо-Орловского монастыря по всей Сибири, разрешенный Тобольским Митрополитом Иоанном.

4. Феодосий, игумен, упоминается в монастырских актах 1722 года.

5. Карион, игумен, известен по подписи на одной из книг монастырских.

6. Геннадий Овчинников, старец строитель, упоминается в синодике.

7. Антипатр, иеромонах строитель, упоминается в 1742 году.

8. Пахомий, Иеромонах строитель. При нем Спасо-Орловский монастырь, приписанный напред сего к Вятскому Богословскому монастырю, вновь восстановлен в 1744 году по просьбе Орловских граждан.

9. Никифор, вдовый священник, правил должность строителя в 1749 году.

10. Савва, строитель, из рода купцов Изергиных. При нем, по указу Коллегии экономии, монастырское имущество описано в 1763 году Угличского пехотного полка поручиком Тимофеем Комуховым.

11. Мелхиседек, игумен, определен на место скончавшегося строителя Саввы в 1764 году.

12. Иосиф, иеромонах строитель, определен в 1768 году на место скончавшегося игумена Мелхиседека.

13. Модест, игумен, упоминается в 1773 году.

14. Иероним, иеромонах, определен строителем в конце 1775 года, а потом в начале 1777 года переведен в Истобенский Троицкий монастырь в игумена.

15. Серапион 1-й, из экономов архиерейского дома, определен строителем в 1777 году Февраля 21 дня.

16. Иуст, строитель иеромонах, переведен в число братства Вятского архиерейского дома в конце 1782 года.

17. Неофит, строитель, был вместе и экономом архиерейского дома. Управлял монастырем с начала 1783 года до 1798 Мая 13 дня. А с этого времени по прошению, ради глубокой старости, уволен на покой и скончался в 1803 году Сентября 5 дня после священнослужения.

18. Леонид, из секретарей дворцовой конюшенной канцелярии, пострижен в монашество в Московском Симоновом монастыре, и, оттуда поступив в Вятскую Епархию, определен строителем в Спасо-Орловский монастырь в 1798 году Мая 13 дня. Скончался 1802 года Апреля 4 дня и погребен в монастыре.

19. Иннокентий, из экономов архиерейского дома, определен в строителя 13 Мая 1802 года, а 28 Мая тогож года сдал Спасо-Орловский монастырь по случаю определения его в Архимандриты в Слободский Крестовоздвиженский монастырь.

20. Феоктист, из экономов архиерейского дома, управлял монастырем с 1802 года 4 Декабря до 1806 года Мая 28 дня. При нем построен братский одноэтажный корпус на северо-западном углу монастырский ограды.

21. Серапион 2-й, сперва строитель, а потом игумен; был прежде присутствующим Вятской Духовной Консистории, а потом Духовного Правления. Принял в управление монастырь 1806 года Мая 28 дня, и в продолжение своего управления привел обитель совершенно в новое устройство. При нем сооружены каменные монастырские церкви, колодная и теплая, в настоящем их виде, воздвигнута каменная четырех-ярусная колокольня, по сторонам колокольни каменные торговые лавки, обращенные фасадом на городскую площадь, и весь монастырь обнесен каменной оградой. При нем же в монастырь поступили многие, высокой цены, вклады от разных благотворителей. В следствие сего, за отличную благонопечительность о благоустройстве монастыря, произведен он в 1812 году в сан Игумена. Скончался сей почтенный игумен в 1831 году Февраля в 9 день, и погребен в правом приделе теплой церкви.

22. Платон, игумен, из протоиереев Елабужского Спасского Собора, вступил в управление монастырем 12 Июля 1831 года, скончался 9 Марта 1834 года и погребен в монастыре, в холодном Спасском храме за правым клиросом.

23. Виталий, с должностью эконома архиерейского дома соединял должность строителя монастыря с 1834 года 2 Апреля. При нем устроен иконостас в теплую церковь усердием Орловского мещанина И. А. Трухина.

24. Сергий, из экономов Вятской Духовной Семинарии, определен строителем монастыря в 1835 году 5 Декабря. С должностью настоятеля соединял должность и эконома архиерейского дома и Присутствующего Вятской Духовной Консистории до 1841 года. А в 1841 году, будучи по прошению уволен от должности эконома для удобнейшего личного попечения о благоустройстве монастыря, по причине строившегося тогда большого двух-этажнаго настоятельского и братского корпуса, – соединял с должностью настоятеля должность присутствующего в Орловском Духовном Правлении. За прохождение сих должностей Всемилостивейше награжден был золотым наперстным крестом, выдаваемым от Святейшего Синода. Скончался 1844 года на 1 число Декабря.

25. Нынешний настоятель Анатолий, из экономов архиерейского дома, определен строителем в Декабре 1844 года, а в 1845 году 27 Мая возведен в сан игумена. В бытность эконома был Членом Вятской Духовной Консистории и за прохождение оных должностей Всемилостивейше награжден в 1843 году золотым наперстным крестом, выдаваемым от Святейшего Синода. По увольнении его из Вятки в 1845 году во вверенный его управлению монастырь, возложена на него должность присутствующего в Орловском Духовном Правлении, а с 1846 года он несет еще должность благочинного монастырей в Вятской Епархии. В Спасо-Орловском монастыре под его управлением и непосредственным попечением вызолочен иконостас в теплой церкви, и сделаны разные улучшения по монастырю. Притом особенное обращено им внимание на порядок церковных служб и молитвенных занятий братии. Стройность церковного пения, плод трудов и попечительности настоятеля, 30 лет управлявшего архиерейским хором, привлекает в монастырь значительное число богомольцев в обыкновенные празднества церкви.

В таком состоянии представляется ныне обитель Всемилостивого Спаса в уездном городе Орлове Вятской губернии, возникшая в 1694 году и доселе Богом хранимая, в течении 153 лет, как пристанище обуреваемых, прибежище спасения для всех живущих в городе и окрестных селениях. (Описание Спасского монастыря, находящегося в уездном городе Орлове Вятской губернии, составлено в 1848 году на основании монастырских актов. Напечатано отдельной брошюрой. Москва, в типографии В. Готье 1849 года).

.... Кстати о Турках. Конечно, вы знаете, что, кроме всякого рода частных бакчишей и хищений, Турки берут у Христиан десятую часть от всего, что бедные имеют, так что самые нечистые из животных, омерзительные для ислама, по завету Магомета, не исключаются из всего, входящего в состав десятинного сбора. Замечательно, что только смиренные куры не подлежат десятине. В настоящую пору Турки стали однакож сметливее: они не отбирают десятины натурой, но на все положили денежную таксу, и, по ценности имущества своих Христианских подданных, требуют от них звонкой монеты. Но всего замечательнее в Турках удивительная их лень, вследствие которой они обирают кругом Христиан, питаясь таким образом на их счет и поедая чужие труды.

…. Грустно и тяжело было сердцу, когда наш хараджи (т.е. проводник), рассказывая различные вещи, горько скорбел и жаловался на четырехвековый страдальческий жребий своего верного народа и утесненной церкви. – «Если бы не ваш Русский Царь, сказал проводник, мы и теперь были бы не в силах сколько-нибудь облегчить наше общественное иго и наши семейные горести. Теперь нам легче, под покровительством Русского Царя, потому что мы теперь имеем право жаловаться, искать защиты у Правительства и даже у самого Султана. Но в отношении к церкви мы все еще весьма несчастны. Нам нужно ваше Русское участие. С вами мы – диво, а без вас рабы, невольники и гяуры, против которых неприязненное чувство и вековая вражда всасывается в кровь каждого Турецкого ребенка с его материнским молоком! Вы сами увидите, что значит наше рабство, примолвил хараджи, когда прибудем на первый ночлег. Вам надобно только видеть церковь и обычную в ней службу…»

… В отношении к церкви, хараджи был прав. Первый ночлег наш, по отъезде со св. горы, был в небольшом Греческом селении Гумати, и ненастная погода задержала нас целые сутки в грязном хане (т.е. постоялом дворе) этого селения. 3-го Февраля, по причине проливного дождя и бурной погоды, я никуда не выходил, и оставался в хане, близ пылающего камина, на грязных цыновочных ковриках. Мне было грустно, потому что сходившиеся к нам Греки не могли нам ничего передать, кроме жалоб на свою бедность и рабское положение. На вопрос мой о церкви, они отвечали, что у них есть только одна, и то бедная, вдали от селения, а другая разрушена Турками и остается в развалинах. В следующий день я видел и ту и другую церковь. Всего горестнее на Востоке – это страдальческое положение церквей Православных! Церковь в селении Гумати одна из самых бедных, но местность её и всего селения чрезвычайно живописна. При обозрении церкви Гуматийской, это было вечером, сердце мое сжалось. Подобного убожества не видал я ни в одном Христианском храме. Вдобавок, храм темен, без потолка, и сквозной ветер дует во все щели и в узкое окно. Когда мы, в числе троих Русских, вступили в притвор, маститый старец, прекрасной и выразительной физиономии, с длинной, седой бородой, в турецкой чалме, обвитой черным полотном, с глубоким чувством читал греческую книгу, не обращая на нас внимания. На наше приветствие он встал, не выпуская из рук книги, и почтительно поклонился, приложив руку к сердцу. Мы с ним разговорились, и узнали, что он Священник церкви, хотя на нем не было никаких знаков, которыми у нас отличается священник от мирян. Он казался более Турком, нежели Греком. С полчаса, если не более, мы беседовали с бедным старцем, более тридцати лет служащим Гуматийскому храму в сане священника. Он многое говорил об утеснениях со стороны Турок и страданиях своего народа. На замечания наши о бедственном состоянии храма Божьего он отвечал: «Вы знаете, что без России, без вашего пособия и покровительства, нам жизнь не жизнь, а страдание! Дайте нам руку, и мы поднимемся из грязи, из своего грустного положения! Ваше дело нам теперь благотворить, сострадать и миловать, потому что вы наши братья по Вере и по духу. Видите, продолжал он, до чего дошла наша церковь, и нет человека, который бы укрыл нас от бури и непогоды, хотя здесь, в доме Божием!» Старец замолчал; он говорил от души, и может быть продолжал бы, но наступило время начать божественную службу: священник вышел из притвора, и через несколько минут раздался стук в деревянную доску, а потом в железо. Звуки дерева были томные и слабые, и эхо тихо разносилось. С глубоким чувством и в грустном раздумьи внимал я скромному тоху, так называемой на Востоке связке досок, по которым ударяют, сзывая православных христиан на божественную службу. Колокола запрещеныТурками. «Кто же здесь сторожем церковным?» спросил я наконец одного из моих Афонских спутников. «Да кто же кроме самого священника!» отвечал он: «поди и посмотри, если не он стучит в доску....» Мне показался странным такой ответ. Из любопытства я пошел к тохам, и действительно увидел маститого старца, который работал, т. е. стучал до усталости.... Сердце мое сжалось; я отошел в сторону и с невыразимым чувством умиления смотрел на подвизающегося старца. На призывные звуки начали, мало-помалу, собираться поселяне и их жены; наше присутствие их чрезвычайно занимало; распросам о России не было конца. Служение церковное в Греческих деревнях не имеет ничего особенного; надобно смотреть на все и – плакать! Но если так жалко положение Греческих храмов, в которых совершается славословие, с каким же чувством можно обозревать развалины церковных зданий? О, это неизъяснимо! Между тем подобного рода развалин на пути к Солуни мне встречалось очень много. Второй ночлег, от св. горы, был в прекрасном Греческом селении Румили. Это было на 5-е Февраля. При отбытии нашем из Гумати, погода смягчилась: сделалось светло, и к вечеру тихий ветер слабо носился над мирными развалинами Румилийских полей и зеленеющих лугов. Время было вроде вашей Петербургской ясной и теплой осени. Я любовался и погодой и роскошными видами здешней природы: стройный ряд тополей, бурно катившийся поток, поэтические сцены пастушеской жизни, красивые здания Румили и отдаленные звуки Греческих песней, – все это переносило меня к цветущим временам империи. Может быть, я надолго бы остался в рассматривании очаровательных окресностей, если бы не привлекло мое внимание одно убогое строение, вроде шалаша, покрытое хворостом; оно стояло при дороге, близ селения, и – грешный человек – я подумал, что это лачужка, для какого-нибудь хозяйственного употребления.

– Посмотрите, сказал мне один из спутников, проезжая мимо шалаша, какая здесь церковь!...

– Что ты бредишь, с негодованием заметил я, какая тут церковь!...

– Да церковь же, отвечал тот; ведь я, как Афонец, бывал здесь и уверяю вас, что это церковь Св. Фотинии....

Наш хараджи, или проводник, подтвердил слова моего спутника, и я невольно перекрестился...

– Да что ж не поправят церкви? спросил я хараджи, ведь это здание хуже всякого хозяйственного строения!...

– Мало ли чего бы не захотели мы поправить, с улыбкой произнес хараджи, да как позволят Турки! Или вы не знаете, что разрешение строить или обновить церковь у нас стоит очень дорого? Чтож и пользы, если сегодня эта церковь обновится, а завтра по камешку размечут ее Турки? Уж лучше жить так, как Бог привел, а не так, как хочется. Ведь у нас не Россия!... Ловко и легко вам говорить о наших страданиях; заглянули бы вы в наше сердце, особенно после каких-нибудь обид со стороны Турок, там нет уже чувства иного, кроме... Но я не скажу вам, вы сами говорите, что мы очерствели, что мы пылкого сердца, бешены и на все готовы; и по неволе будешь таким, когда в нас нет места для тихих говоров благодати и умиления; в сердце нашем, в нашей крови – огонь!... Опасно подливать туда и елей сладких бесед утешения, но страшнее и опаснее в тысячу раз – кинуть порох⁴⁶...

Константинополь.

24 Февраля 1851 г.

3-го Марта, по вступлении моем на Австрийский пароход – Император, когда я собрался с духом и, любуясь на живописные холмы царственного Стамбула, мечтал о далекой отчизне и об оставленных в ней друзьях моих, верных и внимательных к судьбам моей страннической жизни, один из Русских спутников моих до Афона начал перебирать письма, полученные им того дня с почты из России. Я подсел к нему и, с ребяческим любопытством пробегая адреса писем, заметил, что одно из них – на мое имя. Нетерпеливо схватил, я это письмо, распечатываю и с первых строк, драгоценных моему страдальческому сердцу, узнаю от кого оно. Это письмо от тебя, мой возлюбленный! Прислонясь к борту, я тогда же внимательно прочел от строки до строки письмо и приложенные при нем стихи твои, а потом, по прочтении их, долго с грустным чувством смотрел на убегающий от глаз моих Босфор, за которым Черное море, а там далее милая, навсегда, на веки оставленная мною Россия и бесценные сердцу моему друзья мои, для которых оно бьется невыразимым чувством, пылкой привязанностью. Закат уже был близок; в исламическом сумраке утопал Стамбул и его сетующая София.... Наступал вечер, когда мы оставили Золотой Рог и в летучем вихре понеслись по мирным волнам Мраморного моря. В последний раз посмотрел я на живописный Босфор, на отдаленное небо родины, и с катившимися облаками послал ей прощальный привет – мой глубокий сердечный вздох. Смеркалось; я опустился на мою койку; мысль отдохнула в молитвенной тишине и в сладких воспоминаниях минувшего. Я носился моими мечтами и высоко – в пределах загробного мира, и далеко – в милой России, даже в скромных стенах твоего кабинета, – там, где мы с тобой дружески делили время, где видел я тебя в кругу твоих крошечных детей, счастливого и в них и в твоей доброй – приветливой подруге... Чего я желал для тебя и для твоей милой семьи в эти заветные минуты, ты сам угадаешь... Сердце говорит лучше пера и языка; оно – божественный дар для дружеской взаимности и для выражения горестей и радостей нашей земной жизни. Об этом нечего говорить.

Помнится, я писал тебе из Одессы; значит ты знаешь то, как проводил я там последнее время, свои прощальные дни в России, драгоценные для меня частым свиданием и беседами с неоценимым Владыкой – Иннокентием. 19-го Февр. вечером, я уж был на пароходе – Херсонес – и быстро катился в заграничный путь, который, по милости Божией, был очень покоен и весел, до Константинополя, куда мы прибыли 21 Февраля около полудня.

О Константинополе писать нечего: ты знаешь его хорошо из многих современных описаний. Здесь я пробыл полторы недели, пользуясь особенным вниманием некоторых из наших соотчичей. Драгоман нашего посольства И. В. Т. и почетный гражданин А. Я. Н. меня очаровали своим радушием. Впрочем, последние дни моей жизни в Константинополе были для меня тяжелы, потому что я жестоко простудился, и даже доселе не могу избавиться от своей болезни. Зато, с каким нетерпением, с каким пламенным чувством тоскующей любви по Афону, я ждал и дождался минуты, когда можно было оставить грязную столицу Востока, чтобы унестись в мою заоблачную пустыню, – в мою райскую отчизну на земле!...

Константинополь я оставил 3-го Марта в 4 часа вечера; со мной вместе было несколько Старооскольских поклонников, о которых печатано в Северной Пчеле, прошедшего 1850 г, что они отправляются в числе 20 человек, что везут с собой на Афонскую Гору иконостас и что между ними есть живописцы. Но эти сведения не полны, потому что, кроме живописца, между ними есть прекрасные певчие (6 человек). Часть этих путешественников уже на Афоне, а живописец и певчие со мною. Можешь после этого представить, как весело мое странствие в дружном сопутствии таких людей!... Да, я очень рад моим спутникам и благодарю Бога за утешение, которое он дает мне в них и в их гармоническом пении. Когда наступило время нашего отбытия на пароход, г. Н. не хотел оставить нас и поехал с нами, для того чтобы еще послушать Русских певчих и там уже – на пароходе сказать нам разлучное – «прости!»

«Что ж бы спеть теперь? спрашивали певчие друг друга, усаживаясь на каик, для отбытия к пароходу; по взаимном соглашении, наконец было единодушно всеми положено пропеть: Боже Царя храни!...

И певчие хорально запели этот русский гимн.

Растроганный до слез мелодическими звуками родного напева и сладким чувством верноподданнической любви к Императору Николаю, я не сводил моих глаз с великолепно рисующегося в Пере над Золотым Рогом, в виду пленной Софии, дворца нашего Русского Посольства, и светлая мысль носилась далеко – в минувшем, погружаясь в таинственную даль грядущего, в котором глубоко сокрыты от нас страдальческие судьбы Востока… Не знаю, оглашались ли когда Золотой Рог, Босфор и живописные холмы Перы и Стамбула, нашей русской, прямо – русской песней, которая теперь в своих трогательных звуках отзывалась на них, может быть, невольно наводя на сердце раболепных чтителей корана грустное предчувствие близкой беды в конечном потрясении их высокой Порты....Признаюсь, я был сильно растроган, считая песнь эту, по отношению собственно к себе, прощальной песней моей, потому что я еду на Афон уже с тем, чтобы там уложить мои усталые кости в могилу на вечный сон.... Значит, эта песнь звучала сочувствием моим к родине, была как бы жалобной разлучной песней лебедя. Да, я оставил моих друзей, не дышать уже мне никогда при них и с ними воздухом родимого Севера, не видать прекрасного неба навеки оставленной отчизны!..... С этими чувствами, в глубоком раздумье, внимал я песне – Боже Царя храни, и в тайне от всех сердечно молился о бесценном сердцу Русскому Государе Николае и о Его России, до тех пор, пока не выскочил из легкого каика на дымившийся пароход. Здесь прощание с Г. Н., а потом твое письмо, снова сблизили меня с Россией, снова воскресили в моей памяти золотое, невозвратимое для меня уже время, когда я дышал для родины, когда и мое сердце пламенно билось для друзей моих и для моей родной России!...

От Константинополя до св. горы два пути: на пароходе через Солунь и на простом судне прямо к Русику. Я избрал себе первый, и 5 Марта, в полдень, был уже в Солуне.

Солунь, или правильнее Фессалоники, город исторический, портовый, по характеру же Турецких городов – самый грязный из них и толкучий. Ты видел из прежнего письма моего, что в Солуни наш Русик имеет свой собственный метох или подворье, где мы разместились для двухдневного отдыха. В течение этого времени я успел обозреть некоторые части города, видел несколько церквей и мечеть, которая некогда была знаменитым храмом св. Великомученика Димитрия Мироточивого.

Характер церковных зданий на Востоке одинаков: здесь повсюду следы Византийских форм величественных, невольно наводящих на сердце мысль присутствия в святилище Существа неземного, Существа невидимого... Храм Великомученика Димитрия, в свое время, был чрезвычайно великолепен, даже поныне он не утратил резких знаков своего древнего величия, несмотря на то, что архитрав алтаря весь исписан стихами корана, а место архиерейской кафедры замещено формой турецкого Имама. Как впрочем ни изуродован этот храм, как ни глубоко сглажены Турками все символы христианског зодчества, но и теперь еще на капителях, венчающих роскошные колонны, идущие в два ряда вдоль всего святилища, от притвора до самого алтаря, видны кресты – память давно минувших веков христианского владычества; – мощей св. Великомученика здесь нет; одна только могила его, хотя в руках неверных, но доступна для посетителей – христиан; она находится в северо-западном оконечнике храма, в темной и нестройной комнате вроде саркофага. Память праведного с похвалами, изрек премудрый, и как верно это изречение!... Несмотря на то, что Восток сокрушен грозной Портой, большая часть христианских храмов его обращена в чтилища корана, как и этот храм св. Великомученика Димитрия, но не только свято хранится память его страдальческих подвигов, самая даже могила остается под охранением жалкого магометанина, который, сам не понимая по какой непреложной судьбе, теплит неугасимую лампаду в честь чуждого ему праведника, украшая вместе с тем священный гроб его не роскошной, но приличной пеленой... С грустным, сжатым сердцем обозрел я великолепное святилище Солунского Мироточца, и, оградившись крестным знамением, вступил в его могильный затвор. Едва видный замирающий огонек неугасимой лампады разливал слабый свет над гробом дивного Страстотерпца. Долго молча смотрели мы на его скромную могилу, и, по земном коленопреклонении пред нею, взяли из нее в освящение себе несколько праху. На гробовой плите, накрытой шелковой тканью черного цвета, поставлена тарелка для вкладов на освещение могилы маслом; молча положили мы на нее по нескольку пар, и с глубоком вздохом, в чувствах раболепного благоговения пред непостижимыми судьбами Создателя, наложившими на все святилища Востока, а вместе и на этот гроб праведника, вековую печать уничижения, удалились от него. При нашем выходе из храма св. Великомученика Димитрия, водивший нас Турок предложил нам осмотреть хоры его или горнее отделение, где, по восточному обычаю, помещались во время церковных служб женщины, но мы отказались от этого предложения, потому что сердце сильно было потрясено грустными впечатлениями, отзываясь неприязненным чувством против неистовства исламического, представителем которого, в настоящее время, был для нас этот самый Турок, страж мечети, некогда носившей на себе светлое божественное имя христианского святилища. Надобно полагать, что главный вход во храм св. Великомученика уничтожен Турками, потому что настоящий крайне тесен и небрежно устлан диким камнем, и потому, что вход должен быть с запада. Там, в западном оконечнике храма, слева я заметил какую-то греческую надпись вверху, и хотя я пламенно желал вникнуть в её значение, ее трудно было разобрать без приставки лестницы; почему желание мое осталось не исполненным; я удалился в надежде или самому со временем добиться того, или видеть список этой надписи в каком-нибудь из современных путешествий.

Из храма св. Великомученика Димитрия нас провели в Митрополичью церковь, – где покоится знаменитый поборник аскетических таинств, в отношении к умной или сердечной молитве, св. Григорий Палама, бывший Архиепископ Солунский. Мимоходом, в одной из тесных грязных улиц города, нам указал проводник остатки мифологических изваяний, относимых туземцами ко времени царствования Римского Императора Максимиана. В настоящее время этот памятник языческой старины входит в состав еврейского здания; он, к сожалению, очень изуродован; восемь мраморных фигур, как заметно, прекрасного резца, изображающих парящих гениев, вероятно украшали собою или портик или другое здание, а может быть и какое-нибудь из чтилищ бессмысленного язычества.

Митрополичья церковь довольно обширна, судя же по настоящему страдальческому положению Востока, даже великолепна, лучшим украшением её служат нетленные останки св. Григория Паламы; самая гробница или рака, где они покоятся, не иное что, как просто сбитый из досок ящик. Слишком занятый таинственными судьбами Восточной Церкви, при минутном созерцании разнообразных событий жизни св. Григория, я совершенно забыл спросить у открывавшего нам гробницу Экклисиарха, есть ли другая рака, более достойная настоящей, для покоя святительских останков дивного Паламы, – и теперь жаль этого.

Жизнь св. Григория Паламы хоть и прекрасно изложена в нашей Четь-Минеи святителем Ростовским, Димитрием, но у Греков она гораздо полнее. Если Бог благоволит и буду жив, при составлении Афонского Патерика, я постараюсь дополнить пропуски в биографии этого угодника, потому что он много времени, прежде своего святительства, провел здесь на Афоне, в аскетических занятиях, и считается одним из самых пламенных защитников созерцательной жизни или так называемого умного делания.

Сколько я ни видел доныне церквей на Востоке, ни в одной из них не случилось заметить архиерейской кафедры в западном оконечнике храма. Обыкновенное место её всегда и везде у правого клироса, под высоким резным балдахином, но в здешней Митрополичьей церкви она устроена при западной стене, отделяясь от церковного помоста несколькими ступенями, притом сложена из камня и открыта с трех сторон. Устройство её в виде лобного места.

И здесь, как везде почти на Востоке, женское отделение отгорожено с левой стороны мелкой решеткой, так что самый зоркий глаз не проникнет в полусвет его, не наведет преступной мысли на сердце тех, для которых в храме неощутительно таинственное присутствие Бога.

Митрополичий дом, судя по бедности и утеснениям иерархических властей на Востоке, очень хорош, будучи расположен при самом прибрежье залива; он имеет значительный участок земли для рассева хлеба и огородных нив. Самого Митрополита мы не захотели беспокоить своим посещением.

Кроме этих замечательных церквей в Солуни, т. е. церкви Св. Великомученика Димитрия и Митрополичьей, есть еще монастырь Преображения, так называемый Чауш. Он на самом возвышенном живописном пункте города, близ западной его крепости. Там хранится небольшая часть будто-бы той заветной чаши, в которой Господь преподал ученикам своим, на тайной вечери, пречистую Кровь Свою, глаголя: сия чаша и проч. (Лк.22:20).

Действительность этого памятника Тайной Вечери не подтверждена никакими историческими актами; остается только верить истекавшим от неё целительным силам, по местным преданиям, в простоте детского сердца. Жаль при том, что останок этой заветной чаши теперь обложен серебром; следовательно совершенно скрыт, так что нельзя видеть, из чего она сделана, то есть какой металл или какое дерево освящено было первоначальным совершением в нем одного из Божественных таинств Христовой Церкви. Таким образом, мы удовольствовались только сердечною верою в чудесную силу этой святыни и напились из неё освященной воды.

Монастырь Чауш занимает единственное место по своей красоте, глубокому своему уединению и по живописным видам необозримой дали. Сохраняется предание, что монастырь Преображения пощажен Турками за то, что его обитатели – иноки убедили упорных Греков сдаться грозному Баязету, когда его летучие отряды со всех сторон осадили Солунь. Несчастные жители, видя опасность своего положения и не надеясь отразить от своих стен могучих Турков, приняли совет иноческий, в предотвращение излишнего кровопролития, и сдались безусловно врагам, которые, узнавши действие обители в пользу их, прежде всего, по вступлении в Солунь, озаботились ограждением монастыря от неистовства, назначив туда охранительную стражу. Название Чауш, по замечанию престарелого Даскала Леонтия, от которого я заимствовал эти частные сведения о монастыре, усвоено ему всего вероятнее от имени главного вождя Баязетовых отрядов, вступивших в Солунь и оградивших собой неприкосновенность св. обители. Над всем грязным, сетующим Солунем господствует Чауш; голубые равнины залива расстилаются в виду его на значительном пространстве, так что здесь может сладко отдохнуть странническая мысль, после впечатлений грустных при виде исламических полукружий луны, венчающих Солунские мечети.

Собор обители очень скромен; самая же обитель в каком-то безжизненном положении; нас встретил сам Игумен с каким-то Болгарином Калогером, – а более ни одной души иноческой в аскетических стенах ея.... Среди гробовой тишины только бурный поток, пробивающийся сквозь самую обитель, однообразным своим шумом тревожил пустынный покой её. После поклонения в храме, приветливый настоятель просил нас к себе на чашку кофе. Гостинная келья его красуется на самом открытом месте, так что глаза не в силах обнять безграничного пространства живописной дали. В скромной беседе своей, игумен объяснил нам положение своей обители, имеющей много угодий, несколько приходских домов в городе, и, между прочим, указал нам из окна на одну из Турецких мечетей, которая прежде была христианской церковью, замечательна же тем, что некогда была придворной Греческого Императора Феодосия Великого, любившего Солунь и перенесшего сюда на время царственный престол свой. Между тем снова здесь обратили мое внимание на один из Турецких минаретов, на котором нет шпиля. Об этом я писал в последнем письме моем (2 части) из Константинополя, т. е. что как ни силились Турки утвердить шпиль, венчая его полукружием луны, но не могли, потому что едва только он возвысится, – налетит вихрь, расстилается над Солунем гроза, во время коей удар молнии непременно направляется на минарет, в дребезги разбивает полукружие исламической луны и шпиль, и бурный вихрь разносит их по воздуху...

– Что бы это значило? спросил я провожатого.

– То, что на том месте прежде была церковь Св. Великомученика и Целебника Пантелеймона, отвечал он; видно, св. угодник не терпит позора своей церкви, грозно уничтожая святотатственные покушения бусарман на её святыни.

– Почему же он только не терпит, возразил я, все прочие святые, даже Богоматерь и Сам Господь попустили свои святилища разграбить и обратить в турецкие мечети? –

– Это тайна судеб Господних, смиренно заметил проводник и замолчал.

Солунь, как всякий почти город востока, обнесен кругом могучими стенами и составляет род неприступной крепости; особенно горная часть её чрезвычайно высока и крепка. Посещая монастырь Преображения, мы несколько времени бродили по исполинским размерам стенных укреплений. Следы христианского владычества над Солунем, в дни его царственной славы, еще не сглажены всесокрушающей силой времени. На высших стенах крепости и на башнях всюду видны св. кресты, – как залог спасения для утесненных чад востока!... Но когда настанет это время? Ответ на этот восточный вопрос еще глубоко скрыт от нас в непостижимых путях божественного Промысла, а потому я полагаю перст на грешные уста, оставляя Солунь с его грядущими судьбами воле Божией, чтобы лететь к желанной горе Афонской, до которой отсюда расстояние еще на три дня сухим путем.

8-го Марта, рано утром, мы оставили Солунь, направляясь к Каламарии, в сопутствии драгомана нашего Консульства в Солуни, и поздно вечером прибыли на наш собственный метох, устроенный среди пустынной Каламарийской равнины, расстилающейся от моря на большое пространство во все стороны. О Каламарии я писал уже прежде, а потому в настоящее время ничего не могу сказать о ней особенного. Впрочем, с недавнего времени это место для меня сделалось весьма памятным, потому что здесь уединялась одна известная мне маститая старица Анастасия.

Нет и не было, кажется, ни одного Палестинского паломника, особенно из простых, кто бы не знал в Одессе, и зная, не благословлял имя дивного старого служаки Феодора Дмитрича и его доброй старушки – супруги Анастасии Николаевны. Это была редкая чета, любимая странными, благословенная Богом. Разоринный (фамилия Ф. Дмитрича) был увлечен в молодости в одну из сект раскольнических; находясь в военной службе, он женился на Польке. Любившие друг друга нежно, Феодор и Анастасия были образцом супружеской жизни, но не имели детей. Между тем разномыслие в правилах веры сокрушало обоих; они глубоко это чувствовали и просили Господа – соединить их воедино; на голос души Господь не замедлил. Анастасия скоро приложилась к нашей Церкви, по убеждению своего друга, а впоследствии сама была причиной его обращения из раскола. Таким образом сбылись на них слова св. Ап. Павла: святится бо муж неверен о жене верне и проч. (1Кор.7:14).

При всем том скромную Анастасию сильно тревожило одно обстоятельство, наводившее на нее опасение за будущую участь доброго Феодора. Феодор имел слабость предаваться нетрезвости, увлекаясь примером своих товарищей. Само собою разумеется, что положение пламенно любившей его супруги было по временам слишком неприятно. Без собственных средств помочь доброму спутнику своей жизни, пренебрегавшему в этом её советами, просьбами и упреками, она обратилась к Богу; и помощь свыше явилась. Часто странствуя в Киев на богомолье, Анастасия имела случай коротко познакомиться и быть духовной дщерью покойного о. Феодосия, Балтского священника, известного своей строгой жизнью и любовью к странноприимству; через него-то она подействовала на своего мужа. Рассказы Анастасии, также давняя молва – о чудных подвигах о. Феодосия поразили Феодора: он всей силой сердечной веры в молитвы праведника привязался к нему и слово о. Феодосия было для него законом. Итак Феодор и Анастасия через кроткие убеждения о. Феодосия сделались примерной четой в Одессе, отличаясь особенно странноприимством. При этих прекрасных качествах семейной их жизни, я имел удовольствие узнать их близко в 1840 г., когда странствовал в Палестину, но был остановлен, по случаю возникших там смут между Египетским Пашой и Портой. По рассказам Феодора, много терпел он укоризненных насмешек от своих товарищей за необыкновенную привязанность свою к монашеству, особенно же за свои услуги поклонникам.

Находясь при портовой таможне, в Одессе, он в обязанность себе поставлял обеспечивать, в рассуждении пути, каждого отправлявшегося в Палестину или на Афон: для всех, бывало, найдет он хороший корабль, доброго шкипера, которые были ему коротко знакомы по портовым отношениям, и таким образом отправлял поклонников за границу, встречал их оттуда, являясь тотчас по прибытии в карантин, куда доставлял им иногда жизненное продовольствие, в течение очистительного срока. Такая жизнь его, сопровождаемая редкой внимательностью к странникам, находившим в нем друга, а в его доброй Анастасии утешение и дивный образец добросердечия, не могла быть приятной для демона: он нападал на него с разных сторон через своих клевретов; всего же чаще сослуживцы Феодора огорчали его своими ироническими беседами, тревожили едким сарказмом в отношении к иночеству. Бедный Феодор безропотно нес свой жизненный крест, в чаянии лучших дней, пламенно молясь Богу, особенно через о. Феодосия, в котором он видел Ангела своей жизни и в старческие молитвы которого веровал от всей души, – молился о том, чтобы кончить жизнь в иноческом образе; молитва была исполнена в самой удовлетворительной степени. Видно, наша доброта и внимательность к иночеству имеют великую цену в очах праведного Бога!...

В то время, как я возвращался со св. горы в Россию, в 1847 г., Феодор и Анастасия были уже на пути в Иерусалим. Желание их было – видеть прежде св. землю, куда они думали вызвать меня с Афонской горы, оттуда вместе со мною посетить Синай и наконец – Анастасии навсегда остаться в одном из женских монастырей в Иерусалиме, где она была уже раз, – а Феодору между тем погрузиться в невозмутимую тишину пустынного Афона. На все это они, с доверчивостью старческого простосердечия, просили моего совета, я же решил со своей стороны их жребий как мог.

– Прекрасна ваша мысль, говорил я счастливой чете с дружеским участием, но на деле она для вас не так утешительна, как вы думаете. Я хорошо видел жизнь Палестинских инокинь, и положительно скажу, что Анастасии не вынести её многочисленных огорчений в тяжести прямо голгофского креста. –

Я объяснил им причины моего предположения, которые были приняты ими с сердечным убеждением. Между тем я посоветовал им обратиться к Русику с просьбою – не согласится ли он принять маститую старушку Анастасию на свой Каламарийский метох, где есть уже старица, – схимница, мать одного из греческих иноков, и где вокруг метоха расселено несколько мирских семейств, обработывающих хлебные поля Русика. Жизнь там тем более казалась с моей стороны удовлетворительной для Анастасии, что при метохе есть церковь, где постоянно совершается служба, к тому же Каламариц не иное что, как пустынная равнина, по которой расстилаются в летнюю пору живописные волны зеленеющего хлеба, а во все прочее время года там невозмутимая тишина, потому что, кроме двух или трех означенных семейств греческих, нет ни одной живой души… Между тем это место от св. горы не более как сто верст; значит Феодор, поселившись на ней, во всякое время мог иметь верные сведения о положении своей спасающейся старицы, тогда как оставив её в Палестине, он будет скучать, тревожась неизвестностью о судьбе её страннической жизни меду чуждым для неё народом, вдали от своего друга. Со своей стороны я обещался ходатайствовать в Русике за скромную чету; – наше общее дело имело желанный конец. Впоследствии, по прибытии из Иерусалима, Феодор получил дозволение Русика поместить старицу на Каламарии, а сам он поступил в наше общество. Таким образом прошло несколько месяцев. Анастасия не могла налюбоваться своей истинно-иноческой жизнью в глубоком безмолвии Каламарийской пустыни, в содружестве с Греческой схимницей, между тем супруг её был вне себя от сладких чувств душевного мира, чуждого доселе старческому сердцу, как блага даруемого Богом в жребий людям, удаляющимся от соблазнов света, особенно же чадам пустынного аскетичества.

Впрочем надобно сказать, что Каламария, при всевозможных условиях к тихой иноческой жизни, не имеет хорошей воды, вероятно от соседства морского залива, так что многие из живущих там скоро отходят в вечность, собственно, говорят, от нездоровой воды. Анастасия это видела и по человеческой немощи опасалась за жизнь свою. Эти опасения она передала письменно своему Феодору, прося его прибыть к ней, для того чтобы вместе посмотреть соседетвенный метох Русика, находящийся на Кассандре. Феодор не замедлил, и они отправились туда.

Кто не знает живописной Кассандры, этого полуострова врезывающегося в Эгейский Понт, полного мифологических воспоминаний по отношению его к сказочным судьбам соседственной Трои. Кассандра – чудесное место. Туда-то занеслась скромная чета – Феодор и Анастасия. Тамошний метох нашего Русика очаровал их. В особенности Анастасия была вне себя от радости, потому что там она видела строгие красоты пустынной природы, зеркальные равнины залива, отдаленный Афон, рисующийся заоблачным маяком в виду мирной Кассандры. Что же касается до удобств к отшельнической жизни, то они здесь весьма удовлетворительны, так что добрая Анастасия восклицала с Царственным Давидом: се покой мой, где вселюся в век века, – это тайное предчувствие не обмануло её мирного сердца. Тогда как она с детским простодушием располагала судьбой своего нового жилища, её собственная судьба уже была решена, жизненный жребий брошен в роковую урну, говоря тоном восточной мифологии. Анастасия, вскоре по прибытии своем на Кассандру, простудившись слегла в постельку, с которой уже не встала: через несколько дней после того её не было на свете. Феодор был не отлучен от умирающей и с сердечным умилением принял её последний вздох... Когда Анастасия закрыла смертным сном свои старческие очи, он с улыбкой произнес: теперь я развязан, покоен; – с Богом в рай! присовокупил он, закрывая глаза своей возлюбленной.

Некоторые говорили мне, что Анастасия была тайно пострижена; это и вероятно, потому что на предложение греческого иеросхимника, напутствовавшего ее Святыми Тайнами, – принять от него рясофор, она сказала: «если духовник Русский не успеет меня постричь (в схиму), надеюсь там быть монахиней....»

Старец Феодор не скорбел о потере милого спутника своей мирской жизни, а напротив непрестанно благодарил Бога за то, что Он дает ему свободу спокойно окончить в монастыре остаток дней своих, в полной уверенности, что его Анастасия спасена. В этой надежде он бросил на её безжизненный прах прощальную горсть земли и мирно покатился в Русик, впрочем в самом сомнительном положении, потому что, еще накануне смерти своей Анастасии, он почувствовал болезненные припадки, мучась невыносимою жаждою от внутреннего жара. Он хворым воротился в свою келью; здесь приняв св. схиму и приобщаясь каждый день пречистых Таин Христовых, после тридцатидневных страданий скончался с молитвою в устах, в признательных чувствах к спасающему его Богу, в мирной радости, в последний раз окружаемый братством, с удивлением смотревшим на дивный небоязненныи отход его к Богу. Феодор в схиме наречен был Феодосием. –

Так праведнически отошли друзья мои в вечность!.. На Каламарии, где провела несколько месяцев скромная старушка Анастасия, я с грустным чувством оглянулся на мое минувшее. Воспоминание об отошедших в загробный мир друзьях моих и всех милых моему сердцу, слишком потрясенному чувством неверности радостей земных, засветилось в душе и я невольно спросил себя, к чемуж мы всуе мятемся? что остается на земле после нашего отхода в вечность?.. Ничего, решительно ничего!.. Хорошо, если мы праведнической стезей протекли земное поприще, потому что тогда память наша будет с похвалами и, может быть, благословения вместе с именем нашим полетят из рода в род, проникнув и в самый загробный мир; но горе, если мы жили жизнью плотскою, водились на всех её путях влечением грубой чувственности, исполняя её страстные требования, – и здесь и там для нас горе... К чему же мы мятемся? что пользы в мирской суете?..

На св. гору я прибыл 12 Марта, около вечерни. Что чувствовал я тогда, как мои грешные стопы коснулись снова Афонского берега, – это невыразимо... Искренне признаюсь, что тогда, в первые минуты, как я начал дышать живительным воздухом св. горы, мне уже не страшно было, если бы смерть явилась за мной, потому что я был уже дома, в объятиях родственной братии. И самой встречи, какая ожидала меня в Русике, никакое поэтическое перо не в силах передать тебе... Надобно впрочем заметить, что на 12 Марта мы провели ночь хотя на Афоне, но далеко еще от своей обители, на одной из её отшельнических келий, известной под названием Крумицы. Оттуда можно было отправиться в Русик и сухим путем и морем; мы избрали первый путь – отправившись по живописным холмам прибрежья Монте-Санто, хотя с трудом, но мирно и весело тащились мы на скромных мулах. Тогда как ваш Петербург, ваш Русский север, дышал иногда и дышет снежным холодом, оставляя природу в безжизненном положении, здесь, под южным небом, все развивалось, все развивается растительной жизнью: тихим ароматом благоухают пустынные цветы; раскаленные лучи солнышка пекли нас без пощады, так что и не дальний, но горный путь до Русика чрезвычайно утомил и нас и наших мулов. Около вечерни мы появились на соседственных высотах Русика, где тотчас были замечены некоторыми из братства. Весть, о появлении нашем в виду обители, потрясла невыразимой радостью иноков, более уже года со дня на день ожидавших моего прибытия из России: братия, высыпавшись за порту, в стройных рядах шла к нам навстречу. В это врема мои спутники – певчие и я спрыгнули со своих мулов; сгрудились, и концерт: «слава в вышних Богу!» грянул с нашей стороны; живописные холмы своим нагорным эхом вторили нашим торжествественным звукам, на которые Русик отозвался со своей стороны родным приветом... Загудели его колокола, как изъявление, как говор обшей радости братства, и при их металлической игре я был принят в старческие объятия маститого игумена, духовника всей братии моей... Сцена нашего свидании после четырехлетней почти разлуки была трогательна: сладкие слезы радости взаимной любви были тайной жертвой Богу, возвратившему меня, как некогда блудного сына, в отеческий дом, под освященный кров родственной обители... В сопутствии братства и геронты, я вступил в нее, а потом в собор Св. Пантелеймона для излияния признательных чувств пред Богом, Царицей Небесною и пред Св. Великомучеником Пантелеймоном. Там нас ожидали певчие – иноки. Я более не могу писать, остальное скажет тебе твое собственное сердце, если ты только когда-нибудь испытывал подобного рода дружеское свидание с милыми тебе, после давней, тяжкой, слишком тяжкой с ними разлуки...

Таким образом я опять на св. горе, в безменной пустыне, в кругу спасающихся друзей моих. О, я теперь вполне счастлив, весел как дитя; чувства ангельского мира и райской тишины заменили тревожные смуты страннической жизни моей в России. На все её минувшие огорчения, на все неприятности со стороны людей, в настоящую пору я смотрю не иначе, как на терновый венец, как на залог загробных радостей и славы, которые предназначены для всех, чье имя пронесено, яко зло, кто тесним был и сатаною и людьми на всех своих жизненных путях. Искренне, по совести признаюсь, что пустынная жизнь кроме всех своих удобств к неблазненному шествию по стопам Голгофского Страдальца – Иисуса, имеет исключительно важное достоинство то, что человек, сроднившийся с ней, на всех людей смотрит не иначе, как на ангелов, а сам себя поставляет пред людьми хуже всех; а перед Богом, по выражению Аввы Исаака Сирина и прочих отцов, хуже падшего духа⁴⁷; – тогда как многие из мирян только в своем собственном лице видят идеал всех совершенств, а прочие перед ними почти тоже, что в очах бессмысленного Фарисея кающийся мытарь. Пускай мир упрекает нас в тунеядстве: злоязычие и клевета это свойства его; мы же, подобно нашему подвигоположнику, скромным молчанием будем заграждать неприязненные уста, с Ним же вопия в крестном изнеможении сердца: Отче! отпусти врагам нашим, неведят бо что творят и глаголят о нас. Со временем, если Бог благоволит, и буду жив, я постараюсь тебе передать исторические факты на то, как иногда, в крайности, народ и даже целый священный собор молитвенно просили о чем либо Бога, но Бог, не внемля молениям их, прямо указывал Сам, чтоб подвигли на ходатайство пред Ним одного какого-нибудь кроющегося от всех отшельника... И так случалось: чего не могли выплакать перед Богом целые тысячи народа, один какой-нибудь пустынный тунеядец (по мирскому выражению), воздеянием своих молитвенных дланей низводил от Него желаемое на плачущий народ. Припомним только Илию Фесфитянина, Пророка грозного, пустынника и отшельника самого примерного, который не нес никакой общественной обязанности, всего чаще крылся в горах и вертепах, а между тем – одним словом заключал и отверзал небо, карал врагов Божиих и творил дивные чудеса. А св. Иоанн Предтеча?...

Ты, может быть, желаешь между прочим знать, не тяжело ли мне, после привольной жизни в России, стать наряду с подвизающейся моей братию, особенно в здешних чрезвычайно длинных бдениях. Тяжело-то тяжело, мой друг, но только для изнежившейся плоти, а сердце и дух теперь только чувствуют истинное удовольствие, райские утешения, невозмутвмый покой совести. В этом отношении я могу себе усвоить теперь слова царственного певца: что ми есть на небеси? и от Тебе что восхотех на земли?,.. Боже сердца моего, часть моя, Боже вовек!.. Надобно впрочем сознаться, что бдение не столько утомляет мою болезненную плоть, сколько здешняя трапеза: боб и фасоль, чечевица и ревит, – все эти и подобные им произведения святогорских нив сами по себе очень вкусны и питательны, – но тяжелы, так тяжелы для слабого желудка, что я нередко чрезвычайно страдаю от них, и мои жизненные силы истощаются.

Почему же не иметь лучшей трапезы, спросишь ты.

Легко спросить об этом, легко и отвечать, но исправить трапезу почти нет с нашей стороны возможности, судя по стеснительному положению Русика в настоящее время. Конечно, для меня могли бы старцы сделать исключение, из уважения к моей болезненности, но совесть моя не дозволит дойти до подобной поблажки своенравной плоти, потому что я вижу многих из братий в одинаковом со мной изнеможении от влияния трапезы, но они в строгом молчании несут свой аскетический крест в чаянии той брачной и всемирной вечери, которую откроет для всех небесный Домовладыка в невечернем дне царствия своего. Само собой разумеется, могли бы мы, если бы захотели усильно, убедить через духовника Геронту об улучшении нашей пустынной трапезы, но боимся – не огорчить бы тем Царицу Небесную, призвавшую нас в страдальческий подвиг иноческой жизни.

Не знаю, каких ты мнений о видениях, иногда являемых в тонком сне или высокой жизни людям, или слабеющим на тернистой стези голгофского спасения; а я со своей стороны держусь в этом отношении средины.

Видения мы разделяем на три рода: на видения действительные и светлые, изъясняющие или волю Божию, или таинственные судьбы будущего и настоящего, – на видения естественные, бывающие следствием или дневных впечатлений дум и предположений, или сильных потрясений душевных, – и наконец, на видения демонские. Одно от другого удобно отличит всякий, у кого ум чист, и кто имеет дар строгой рассудительности и опыта. Для людей слабых, – разумеется, всего лучше не принимать к сердцу с полной верою никаких видений, даже не обращать на них пытливого внимания. Если видение от Бога, – оно может повториться несколько раз, в случае нашей, недоверчивости к нему, повториться в неизменяемых формах, с явным указанием на существенную цель его. Я бы много тебе представил образцов на все роды этих видений, но теперь не то время: после; заговорил, же я с тобою о них для того, чтобы передать одно старческое видение о трапезе, которая была предметом настоящей нашей беседы.

B то время, как Русик имел рыбную ловлю на Дунае, некоторые из нашего братства чрезвычайно скорбели и жаловались на боб и фасоль, исключительно составлявших в составляющих нашу трапезу, и просили духовника озаботиться её улучшением, тем более, что тогда Дунай мог лакомить нас прекрасной рыбой. Частые жалобы изнемогающей братии слишком озабочивали духовника, так что он решился наконец передать их геронте. Мы это знали, надеялись на добросердечие геронты, и одна мысль – о близкой измене трапезы из неудобоваримой в легкую, питательную, в русском вкусе, утешала нас, бывая часто предметом братских бесед.... Мы полагали, что это нискольно непогрешительно с нашей стороны, но перед правдой Божией было совсем не в таком виде наше гастрономическое дело. Помнится, перед масленицей, 1846 г., на одного из нашей Русской братии напал демон сильными внутренними смутами, растроил его до такой степени бурею многообразных мыслей, чувств; желаний, недостойных ангельского образа, что несчастный упал духом, предавшись душевной беспечности. Разумеется, подобного рода искушение в нашем отшельническом быту вещь весьма обыкновенная, но беда в том, что брат не имел силы передать духовнику подробности демонских прилогов. Так протекло несколько дней. Брат был в самом опасном положении смутившейся души. Бог весть, чем бы это кончилось, если бы Царица Небесная не приняла своего материнского участия в смутном положении изнывающего брата. Раз, после бурных волнений духа, после тревожных дум, он опустился на свою иноческую койку; летучий сон, самый тонкий, смежил его глаза и ему представилось, что он находится в трапезе, в какой-то торжественный день, – все братство Русика было там, сам игумен, в архиерейской мантии, занимал свое место... Удивленный необычайным собранием всего братства в трапезу, что бывает очень редко, брат обозрелся кругом и видит, что вместо обычной пищи перед всеми расставлены блюда со скоромными, мясными яствами.... Это его чрезвычайно смутило, тем более, что и перед собою видел он самое роскошное блюдо с таким же жарким, от которого он с принятием ангельского образа уклонился, – считая его для себя непозволительным в силу своих постнических обетов. – Между тем ему представлялось что братство, не дотрагиваясь до пищи, чаяло чего-то необыкновенного, как бы ожидая кого-то… Пока все это занимало удивленного брата, вдруг главная дверь трапезы распахнулась и он увидел царственную жену, вшедшую туда, в сопутствии двух прекрасных девиц.... С первого взгляда он узнал дивную Посетительницу, осияваемую райским светом, и затрепетал от радости и тайного рабского страха.... Он не смел тронуться со своего места, как преступник, желал утаиться от светлых взоров Богоблагодатной Девы, посетившей нашу обитель... При появлении Её, брат видел, что духовник, одетый в мантию и схиму, тотчас встал со своего места, робко приблизившись к Посетительнице, раболепно пал ей в ноги и благоговейно облобызал её десницу. Долго, милостиво, с материнской улыбкой по временам, что-то в полголоса говорила ему явившаяся, потом обошла всю трапезу, обозревая всех вообще и каждого порознь… Пока таком образом Она обходила трапезу, брату представлялось, что духовник суетливо хлопотал о приборе для посетительниц, и что в то самое время одна из девиц подошла к нему и громко произнесла: «перестаньте, пожалуйста, тревожиться о трапезе: Царица Небесная терпеть того не может». В это время Царственная Посетительница снова подошла к игуменскому столу, и пока обозревала оттуда с материнской любовью братство, другая девица, наклонившись к её уху, вполголоса сказала: «Что ж Ты Владычица, утешив всех своим благодатным посещением, ничего не скажешь в утешение сему рабу твоему?» При этих словах она показала своим перстом на брата, которому видение это было открыто... Несчастный заметил, что Владьичица взглянула на него, но гневно и строго, а потом быстро отвратив от него свое светлое лицо, молча удалилась из трапезы. Это так поразило бедного, что он затрепетал от страха и проснулся... Тогда же видение передано было им духовнику, и с тех пор брат, yдостоившийся зреть таким образом Царицу небесную, исправился от своей беспечности, мы же оставили плотоугодные жалобы на трапезу, довольствуясь тем, что представят. Сама рыбная ловля на Дунае была брошена, как слишком опасная для пребывающих там иноков, по многим отношениям их к миру. Вследствие сего собственно и я подавляю в сердце своем чувство плотоугодия, но с великим трудом, огорчением и неудовольствием для вкуса, – пользуюсь предлагаемым на трапезе, уклоняя от себя всякое исключение из общих правил строгой киновии, в чаянии лучшей жизни, прекрасных наслаждений в загробном мире. – Бывает временем у меня трапеза и чисто в русском вкусе, но это вне монастыря, в моей пустыне, в так называемой Козмодамиановской келье, откуда я пишу теперь к тебе настоящие строки.

О Козмодамиановской моей пустыне я писывал прежде, то есть, что её местность восхитительная, заоблачная, что по временам облака расстилаются ниже моего живописного холма, отделяя меня с моею кельей от низменных юдолей святогорского прибрежья. Тогда как я отправлялся со св. горы в Россию (1847 г.), в здешней пустыне не было кельи; она выстроена в мое отсутствие. Признаюсь, – это настоящий эдем, потому что кругом фруктовый сад самый раскошный: кроме пустынных кринов, пленительных роз, незабудок и прочих сельных цветов, также душистых кипарисов, кроме виноградных лоз, вьющихся по моим террасам, здесь есть черешня, сливы двоякого рода, персики, дули, груши, яблоки, разного рода орешник, смоквы или винные ягоды, миндаль, разные произведения огородных нив. А виды-то! а даль-то, в своем живописном разнообразии и с безграничной равниной эгейских вод! Особенно вечер здесь упоителен, тем более вечер лунный, – это высокое наслаждение души, при таинственном созерцании дивного Творца в бесконечном разнообразии Его творений! Тогда как ты, а может быть и целые тысячи жертв суеты, как угорелые, бросаетесь из театра в театр, с бала на бал, нигде и ни в чем не находя существенной пищи для бессмертного духа, средств и условий – утолить жажду его безграничных желаний, потому что вы везде ищете только удовлетворения грубой чувственности, пренебрегая требованиями изнывающего сердца, страдальческой его тоской по небесной отчизне, – мы здесь, в глубоком безмятежии, в сладостном созерцании пустынных красот, переносящих мысль к их Божественному Творцу, мы чувствуем себя в совершенно-первобытном состоянии, предначиная здесь, на грубой несчастной земле, нашу вечную пасху, наш нескончаемый покой, предвкушая радости ангельского мира... О жалкий людской мир! Пока выдумываешь, разносишь всюду ты свои нарекания, свои язвительные насмешки на скромное иночество, – оно презренное, подавляемое тобою, предвосхищает райские венцы и легко, в мире сердца, как на крилу ветреню, несется в загробную даль, тогда как ты блестящий и велемудрый пресмыкаешься, раболепствуешь пред увлекательным кумиром пред суетою!... Но прости, что я увлекся... пустыня тому причиною.

Моя пустынная келья, выстроенная иждивением доброго моего друга Козьмы Васильевича Беляева, имеет небольшую церковь во имя св. Бессребренников и Чудотворцев Козьмы и Дамиана, кроме того – помещение на 8 человек, так что я живу теперь в скиту, потому что служба у нас неупустительно совершается, а свободное время посвящено приличным занятиям аскетической жизни. Ах! Как жаль, что нет тебя со мною!... Между прочим, ты пишешь, что мы еще раз сойдемся с тобой или здесь на Афоне, или я опять занесен буду непостижимой судьбой в ваш царственный Петербург. Скорее, думаю, сбудется, если Богу будет угодно, первое, нежели последнее, потому что Россия оставлена с моей стороны уже навсегда; здесь мои грешные кости должен уложить в могилу наш скромный и любимый Русик. Здешняя пустыня – мой рай, моя отчизна, и отсюда-то в стройных ликах бесчисленного Афонского братства я надеюсь унестись в последний всемирный день к Юдоли Плачевной, где, как думаю, согласно народной вере, должен совершиться страшный суд. Там-то мы, мой друг, увидимся с тобою, и дай Бог, чтоб не огненная геенна а светлость райской славы восхитила нас в бесконечное пространство вечности!...

Итак, мой друг, если угодно Богу и Царице Небесной, я остаюсь на Афоне уже навсегда, и боюсь думать о переходе куда либо, в другую обитель, потому что у нас пред глазами нередко повторяются опыты небесной кары за подобное скитальничество. Не так давно здесь помер один Русский инок М., который едва не сделался жертвой плахи, странствуя из места в место. По началу М. жил здесь в числе келиотов; потом, соскучась строго аскетической жизнью, многообразными лишениями Афонской пустыни, удалился на Синай, где провел несколько лет в должности закупщика жизненного продовольствия для своей братии. Послушание подобного рода требовало с его стороны частых отлучек с Синая в Каир, где он закупал продукты, через что вошел в знакомство с некоторыми бакалами или лавочниками, из числа которых впоследствии один был орудием Божественного Промысла к избавлению от смерти несчастного М. Это был Египетский араб.

Прошло около десяти лет с удаления М. на Синай. В течение этого времени М. своими собственными трудами, подаянием случайных поклонников, приобрел несколько денег, которые были виною того, что он не усидел на одном месте. Лукавый вложил в его сердце светлую, по-видимому, благочестивую мысль – посетить Рим для поклонения там гробу св. Апостолов Петра и Павла; М. принял мысль эту за внушение благодати и отправился в Италию. В этом странствии он встречался с некоторыми из соотечественников, а в самом Риме был ласково принят при Русском Посольстве. Не помню, долго ли там пробыл М., только знаю, по его собственным словам, что при отбытии своем в Турцию, он исходатайствовал себе от миссии свидетельство, что действительно там – в Риме он был, сверх же того ему некоторые из служивших при посольстве дали рекомендательные письма в Константинополь.

Таким образом, он, оставив Италию, благополучно достиг Турецкой границы. На беду его там, где он избрал себе путь во владения Порты, возникли случайные смуты; в самый разгар их является М. Паспорт его потребовали, самого же, как человека подозрительного, хотя и Турецкого подданного, но возвращающегося из Италии, представили к местному Паше. На все запросы правительства М. отвечал удовлетворительно; но ему не поверили и, приняв за одного из участников смуты, приказали кругом обыскать... Когда были найдены бумаги и письма у бедного странника, Паша, ничего не понимая из писанного на итальянском и русском языках, а только видя печати, особенно при свидетельстве, данном М. от Русской Миссии, в Риме – в действительности его странствия там, – гневно закричал: это шпион! взять его!:..

Несчастного странника, скованного по рукам и по ногам, бросили в тюрьму.

В Турции голова человека ничего не стоит, кроме одного только Пашинского слова: снять ее!... Этот жребий пал на скитальческую голову М. В тот же день, как его схватили, была решена его жизнь: как человеку подозрительному, как шпиону, Паша приказал отрубить ему голову; на следующий же день назначено было исполнение этого смертного приговора. Можешь себе представить, в каком страдальчески – томительном положении был бедный странник, – как он раскаивался в своем безрассудном скитальничестве, как пламенно просил помилования у Царицы Небесной, обещаясь, если только она сохранит его жизнь, навсегда остаться в её земном жребии – на св. горе Афонской... И Царица Небесная услышала молитвенный вопль, сердечные обеты страдальца.

Наступило утро; роковой час смертного приговора для М. приближался, но медленно, и казался ему вековым пространством времени... М. навестил Греческий священник, приобщил его Св. Таин в напутствие к вечности. Наконец явились исполнители приговора... М. вывели из тюрьмы со связанными назад руками, представили к Паше для последних предсмертных допросов. Место казни уже кипело любопытными... Тогда как Паша допытывался узнать от осужденника, от кого ему даны таинственные бумаги и что в них заключается, – вдруг является к нему курьер-негр с пакетом от Дивана, из Константинополя... При взгляде на М., негр, отступив назад, с изумлением воскликнул на арабском языке:

– Хаджи М., ты ли это?..

– Да, гробовым голосом отвечал тот.

– Что это значит? – спросил негр бледного, как смерть, М... – я едва узнаю тебя. М. рассказал ему свою беду, свое ужасное положение.

Негр растрогался... Между тем Паша, видя, что они знакомы между собою, спросил негра, как он знает преступника, где видал его?

Негр рассказал ему о М., заверял, что он действительно инок, притом честный, скромный, совершенно неподозрительный.

– Ты ручаешься за него и берешь на себя ответственность перед правительством, если я отпущу его?... спросил Паша негра.

Негр положил руку на сердце, в знак согласия, и умоляющим голосом произнес: я отвечаю, эфенди, моей головою за него... отпустите его!...

Таким образом несчастный осужденник получил себе свободу и жизнь по ходатайству негра. Впрочем, этим не кончилось искушение бедного М. Получив увольнение Паши со свидетельством на свободный проход к Афонской горе, он прибыл сюда благополучно, в бытность мою здесь в 1846 г., и, по прежнему, поселился в своей пустынной келье, но ненадолго....

Скоро лукавый опять помутил его мысль, отравив его аскетическую жизнь желанием нового странствия, новых подвигов Палестинского паломничества. Тогда как М., прибыв сюда, некоторое время провел в своей отшельнической келье, нередко бывая в Русике, потому что в опытах иноческой жизни руководил его наш духовник, – наступило время отбытия поклонников в Иерусалим. В числе прочих следовал туда И., сборщик Иерусалимский, который, как человек богатый, приглашал, некоторых Афонских сиромах (бедняков) с собою на корабль, обеспечивая путь их во всех отношениях до самого Иерусалима. Когда слухи о приглашении подобного рода дошли до сокровенной пустыни. М., враг напал на него с самой благовидной стороны: он воспламенил его сердце желанием еще раз видеть Палестину и Синай, чтобы там излить чувства признательной души пред Богом и Царицей Небесной за избавление от страдальческой смерти. Напрасно духовник наш возражал ему на это, грозил судом Божиим, прорекая, что если он снова пустится в бродяжество, то не пощадит его Господь так, как пощадил прежде, – М. ничего слышать не хотел и, вопреки советам старческим, решился непременно отправиться с И. в путь. С грустным предчувствием мы видели в последний раз в Русике взволнованного М., думая, что он навсегда оставляет св. Афон, но Бог судил иначе. Накануне отбытия своего в дальний путь, М. почувствовал головную боль; но, полагая, что она, как случайная, пройдет на вольном воздухе, спокойно уложил свои вещи в дорожную суму и после вечернего правила только что прилег отдохнуть, – как вдруг его ударил паралич... Итак несчастный по неволе уселся дома, в своей, скромной пустыни, а впоследствии мирно, кончил здесь свой жизненный путь. – М. скончался в 1849 году.

Особенно нового, в нашем Русике – ничего: наша жизнь течет покойно, в постоянном однообразии наших молитвенных отношений к Богу и в ручных занятиях, к которым каждый из братии назначен сообразно своему прежнему положению. Так, например: кто в мире был тектон, тот и здесь не изменил своему изученному ремеслу, и проч. проч. Что же кажется, до меня, я еще отдыхаю после трудного моего странствия по России, собираюсь с духом и силами к достойному ношению моего иноческого креста. Очень часто я оставляю монастырь, погружаясь в мою заоблачную пустыню для отдыха мысли, для созерцания таинственных судеб нашей загробной жизни. О, воистину непостижимо таинство тех событий, котрые должны совершиться над нами там, в мире новом, при трудном, неизъяснимом переходе нашей души через пространство воздушных мытарств, прежде нежели она узнает свое назначение на целую вечность.

В настоящее время, несколько дней я чувствую крайнее изнеможение сил, вероятно вследствие изнурительных подвигов последней страстной седмицы, когда служба у нас была почти непрерывная, а трапеза скуднее, чем когда либо. На первых днях, когда чтется, все Евангелие, некоторые из немощных, только пришедших из мира Русских, желающих между тем ступить на голгофскую стезю иночества, просили у духовника позволения подкрепить себя чашкой чая, но он с улыбкой отвечал на это: если уже в последнюю седмицу поста мы не удержимся от излишних требований плоти, – не стыдно ли нам будет пред Богом петь пасхою: «вчера спогребохся Тебе Христе,» и проч. Хоть в этом чайном удовольствии откажем себе, для того чтобы дерзновено запеть: совостаю днесь воскресшу Тебе Христе, сраспинахся Тебе вчера многообразными огорчениями плоти, истомившейся, в постных подвигах, – Сам мя спрослави за то, Спасе, во Царствии Твоем... И кто после убеждений подобного рода решится на суетное требование избалованной плоти? Разумеется, всякий из нас, молча, терпел огорчительный путь голгофы, страдальческое шествие по нему – под крестом своего собственного изнеможения, вслед Божественного Страдальца Иисуса. –

Думалось бы иногда, при постоянной почти слабости жизненных сил моих, пользоваться морским купанием, которое чрезвычайно укрепляет, живит человека, но боюсь, потому что по уставу Афонскому воспрещено обнажение тела, нарушители же этого правила иногда платят за то своей жизнью.

На днях мне один старец, очевидец, вот что передал: в здешнем Дионисиатском монастыре, это было назад тому лет уже 20-ть, иеродиакон, после совершения литургии в какой-то летний праздник, отправился купаться в море; только что бросился он в зеркальные волны, в виду случившихся на берегу эргатов (рабочих), как был схвачен животным, впрочем так, что руки и голова его несколько минут оставались вне челюстей чудовища и поверх воды, ибо в самое мгновение, когда оно зинуло на него своею пастью, бедный успел ухватиться за один из прибрежных камней. Умоляющим голосом во имя самого Бога просил он себе помощи с берега, но его вопль замер в бурных всплесках, производимых ужасным чудовищем, – и только что успел несчастный перекреститься, – оно увлекло его в морскую глубь. Сбежавшееся на крик эргатов братство видело уже одни обширные круги, расходившиеся по зеркальной равнине вод в том месте, где несколько времени оставался в предсмертной борьбе с морским чудовищем купавшийся инок. В чувстве братской любви и сожалении к страдальческому жребию несчастного, монастырь озаботился поминовением его; а между тем, чтобы его безжизненный труп не остался навсегда в челюстях хищного чудовища, по совету опытных рыбаков, зацепили на небольшой якорь барана и, привязав к длинному канату с пустой бочкой посредине, бросили вслед ему на то самое место, где оно похитило купавшегося инока. Чудовище разлакомилось: оно увидело новую жертву своей ненасытной алчности и бросилось на нее... Тут-то была ужасная сцена! Пожравши свою добычу, чудовище бросилось от берега вглубь, и якорь впился в его неистовую внутренность. Чувство боли остервенило чудовище: оно начало бросаться на все стороны, но чем более билось, тем глубже входил якорь в его внутренность, так что наконец, выбившись из сил, оно всплыло на поверхность моря, где несколько десятков человек кое-как вытащили на берег полумертвое животное. Несчастного инока нашли в его обширном чреве и совершили над ним обычное погребение. Вот чего стоит иногда удовольствие морского купания!..

Не так давно, также жизнью заплатил за это удовольствие один из святогорских иноков. В прекрасный летний день, когда солнышко раскаливает и воздух и каменистую толщу здешних гор, море зеркальными своими равнинами расстилается тогда, как карта: ни одна волна, ни даже скромная зыбь не тревожат его спящих вод, его невозмутимой тишины; как тогда хочется поплескаться в них, подышать их живительной прохладой, под жгучими лучами раскаленного неба!... – Раз это соблазнило двух иноков: они раздевшсь понеслись в прибрежную глубь.... Kaк назло, при совершенном спокойствии и природы и моря, откуда ни возьмись довольно даже слабая волна, – она, подхватив одного из купавшихся, с исполинской силой бросила на подводный гранит, так что несчастный не успел, духу перевесть, как головной его череп разлетелся на части. С того времени не слышно, чтобы кто-нибудь, без особенной нужды, решился на прихотливое купание в животворных водах нашей эгейской бездны. Поэтому собственно и я боюсь пользоваться прохладой морского купанья. Помню, дважды только мне приводилось, в течение моего первого странствия по Востоку, купаться – в Средиземном Море, в Яффе и здесь – в заливе Монте-Санто; но тогда я не имел сведения о тех опасностях, которые бывают иногда следствием минутного удовольствия, а теперь, когда знаю, что морское купание стоило некоторым самой жизни, ни за что в свете не решусь пользоваться им, хотя бы действительно зависели от него мои жизненные силы и самое здоровье. – Но это в сторону. Поговорю лучше с тобой о нынешней моей пасхе при невозмутимом спокойствии иноческой жизни, – чрезвычайно умилительной. Св. Пасха на св. горе неизъяснимо весела, утешительна для души, исчезающей во спасение. Наша Пасха не то что ваша: для плоти у нас ничего нет милого в её всемирном торжестве, кроме некоторого уменьшения церковных подвигов и келейного правила, – но для сердца, но для духа – сколько таинства, сколько вечных залогов грядущей радости, будущей славы за гробом!... Всего непростительнее у нас в это торжество, если кто лишает себя Трапезы Господней, то есть принятия Пречистых Таин, в которых запечатлены для сердца залоги райского блаженства, не престающего веселия в невечернем дне Царствия Христова.

Искренне надобно сознаться, что в страстную седмицу каждый из нас по силам своим состраждет Христу, в строгих лишениях даже насущного хлеба, – сраспинается Ему, всевозможным подавлением плотского мудрования и чувств, не достойных голгофского Страдальца Иисуса; зато в каком тихом трепете сладкой любви к нему, в невыразимой радости, со светильниками в руках, под сенью церковных хоругвей и креста, мы выступили из церкви стройными рядами навстречу нашему Искупителю, в день Его преславного воскресения!

Это истинно восхитительно, это выше всякого, даже поэтически-увлекательного описания!

Впрочем, в наружном виде нынешняя наша Пасха не была так торжествена, как в 1844 и следующих за тем годах; потому что отныне однажды навсегда уничтожена на св. горе стрельба из ружей и пушек, обыкновенно начинавшаяся при первых пасхальных звуках: «Христос воскресе из Мертвых». Свобода, здешнего иноческого правления, в совершенной почти независимости от Турецкого правительства, была причиной решительного запрещения стрельбы по монастырям; – бывало, прежде привозили сюда тайно, на Карейский базар, чрезвычайно много пороха, и каждый монастырь мог иметь сколько угодно ружей – что давало возможность мирянам закупать здесь тайком порох для собственных своих нужд. Таким образом, Карейский базар был портовым пунктом неимоверного сбыта пороха и дроби, тогда как по островам и селениям Греческим эта продажа была строго воспрещена Турецким правительством, в устранение народных смут и посягательства на жизнь Турков. Когда Запад в прошедших годах волновался неистовством против Царственных Престолов, посягая через то и на общенародный мир, в Турции тоже начали возникать по местам случайные смуты. В то самое время до сведения Порты между прочим доходили частные слухи, что в некоторых соседственных Афонской горе местах проявляется враждебный дух, на горе же усиливается торговля порохом, – а потому правительство строже прежнего приняло меры в отношении к Грекам. На беду нашей св. горы, в такую сомнительно-опасную пору, здешний Афонский Турок, таможенный смотритель, дал знать Порте, что Карейский базар время от времени усиливается неимоверным ввозом пороху, сбываемого тайно во все Греческие селения, а каждый монастырь Афонский, составляя род военной цитадели, вооружен множеством ружей и пушек, усвоенных иноческими обителями, под предлогом частной необходимости для случайных торжеств, в самом же деле – это не другое что, как тайное вооружение... Вследствие сего доноса, Порта оставила в сильном подозрении Афонскую гору, опубликовав будто-бы в своих газетах, что здешние иноки составляют заговор, имея тайные враждебные правительству цели, для уничтожения коих и предписано было обезоружить совершенно монастыри, строго воспретить им торжества с пальбою и не дозволять ни в каком случае иметь при себе ни ружья, ни пистолета, без особенного на то разрешения от Солунского Паши. Чтобы придать более силы и значения такому распоряжению правительства, а с тем вместе наблюдать за действиями Афонского Протата и всех вообще монастырей, Порта назначила сюда Пашу, который будет иметь сильное влияние на ход всех святогорских дел, с подчинением ему даже, в некоторых отношениях, будто бы как Солунского Паши, так многих других правителей островов. Таким образом, здешний Паша составит собою род областного правителя; сила его тем чувствительнее для всех властей Турецких и Греческих, что он один из числа любимцев Султановых, – значит, его слово – закон. В этом отношении он чрезвычайно грозен для здешнего Протата, в особенности еще потому, что будто бы дважды в неделю он будет являться в общее присутствие Синода для участия в его властительских рассудках, чем впрочем утешаются те монастыри, которые не имели доселе голоса в Протате, претерпевая от него утеснение в случайных делах своих: некоторые монастыри и все вообще сиромахи (бедняки) считают нововводный род правления на св. горе новым залогом особенного о них Промысла Богоматери. Между тем члены Синода слабеют в своих неограниченных дотоле правах, невольно смиряясь перед трогательной заботливостью Царицы Небесной об Афонской горе, много страдавшей от безотчетного правления хитрых проэстосов. Что же касается до гарема здешнего Паши, – эта исламическая собственность его, камень преткновения и соблазна на светлых и чистых путях иночества, удалена отсюда. Диван, с утверждения самого султана, определил разместить ему свой гарем в одном из прилежащих в Афону мирских селений.

Поэтому св. гора все-таки остается девственною так, что самые Турки свято чтут её строгие в этом отношении законоположения, между тем как христиане ни во что ставят подобного рода Афонский устав. О, в некоторых отношениях язычники и магометане, даже евреи, гораздо почтительнее к правилам чуждой для них христианской веры, нежели сами христиане, посягающие на все священное, чему жалкий образец представлял нам в прошедших годах просвещенный запад! Как не сказать, когда подумаешь, что самая Порта с уважительным чувством смотрит на строгие законоположения св. горы, в рассуждении женского отсутствия от её св. обителей. А между тем Английский посланник при Порте, изволил прибыть сюда в 1846 г. на своем пароходе, вместе со своей женой и семейством, и четыре штатные монастыря, в силу Турецкого фирмана, поневоле растворили пред ними свои девственные двери, в течение многих веков недоступные женской стопе!

Впрочем любопытство Англичанок, как всякое преступное любопытство, не обошлось даром: я неоднократно слышал здесь, что, возвращаясь в Константинополь, посланник был застигнут бурей при Дарданельском проливе, где пароход его, будто бы набежав на мель, чрезвычайно повредился, так что поневоле он должен был пересесть на чуждый пароход, оставив свой собственный на произвол игравших буранов, послушных карающей его судьбе. За верное не передаю этого события об Английском пароходе, а только пишу то, что неоднократно слышал, с надеждою узнать обо всем впоследствии подробнее в Константинополе. Англичанкам желалось проникнуть и в общежительные монастыри, но там были всюду порты заперты, а на случай насилия со стороны Англичан, расставлены близ монастырей вооруженные эргаты. – Ты помнишь, когда вышла вторая часть моих писем о св. горе Афонской, меня многие упрекали за дурной отзыв о здешних штатных монастырях, о которых, в справедливом моем негодовании на их блазнительных проэстосов, я даже выразился (в 10 письм. 27.), что штатные монастыри напрасно занимают здесь место. И теперь я тоже повторю, даже с прибавлением, что они среди строгих общежитий здешних, между ангельским обществом скитников, дивных пустынь жителей, единственные виновники несправедливых нареканий на св. гору Афонскую со стороны случайных сюда пришлецов Запада и Севера; это камень претыкания на голгофской стезе аскетизма, мрачное пятно на светлых скрижалях его строгих законоположений. Что я справедлив в моих иронических замечаниях на штатные монастыри, – сам суди по нынешнему нарушению ими, веками утвержденного, даже Турками непререкаемого правила в рассуждении женщин, то есть, чтобы вход им на св. гору был совершенно возбранен.... Легкомысленные проэстосы это правило нарушили, в угодность Англии, к которой многие из Греков питают глубокое чувство предпочтения перед всеми Европейскими Державами, особенно еще потому, что в одном из здешних монастырей много есть подданных Англии.... Смотря на все это, поневоле вздохнешь и с грустным чувством спросишь сам себя: что-же будет из всего этого? Если бы правило было изъяснением воли Божественной, возразишь ты, конечно Царица Небесная тотчас бы покарала виновных в его нарушении. А если бы за нарушение частных законоположений Церкви, скажу я, не говоря о заповедях Божиих, Бог тотчас карал виновных, – то давно бы и свет не существовал. Ради одного праведника Правда Божия щадит иногда целые тысячи грешных, что же сказать о св. горе, где может быть более друзей Божиих – дивных подвижников, чем жалких человекоугодников, недостойных иноческого имени!... Не здесь, а там за гробом, будет для всех и каждого неумолимый суд – всесильное действие небесной правды. И здесь впрочем, проявлялся иногда гнев Богоматери за нарушение подобного рода законоположений Афонских. – В 1837 г. прибыл сюда поклоннический корабль, возвращавшийся из Палестины в Константинополь с Русскими, в числе коих было несколько женщин. Бурею ли занесло к Афону, или с целью закатился этот корабль к пристани Хилендарской, только тамошний Архимандрит и братия, со славянским радушием, в родственных чувствах приняли нежданных гостей; для них отвели место в прибрежных кельях, так называемого старого монастыря Хилендаря, и Архимандрит не только имел слабость дозволить женщинам оставаться несколько времени в соседстве со своей обителью, но даже возводил их на соседственные холмы для обозрения всей северо-восточной части Афона, его эдемских красот и некоторых пустынных обителей, рисующихся по прибрежью Контессо. Видно, это странноприимство было неприятно для Царицы Небесной, потому что вскоре после отбытия поклонниц, в том же 1837 г., открылась в Хилендаре чума, от которой большая часть братства сделалась очистительной жертвой за нарушение аскетческого завета наших пустынных предков, законоположивших – не впускать сюда женщин, во избежание соблазнительных преступных дум, при виде существ, так увлекательных по законам природы, так близких нашему сердцу, что при одном их виде оно бьется страстными чувствами, волнуется укоризненными мыслями.... Впрочем, сам Архимандрит, бывший виной этого нарушения, остался жив, но другая, гораздо ужаснее участь ждала его, притом вне обители, в отдаленном краю его страдающей родины, в Сербии. Впоследствии, после опустошения обители чумою, он отправился на свои метохи или дачи, в Молдавию и Сербию; на возвратном пути оттуда, разбойнический кинжал уложил его в могилу на чуждой земле, вдали от св. горы, от родственной Сербской братии его. Архимандрит был убит разбойниками. Так мне рассказывал о Хилендарских событиях Русский схимник Г... любимый послушник покойного О. А., или Князя С. А. Ш-ва. Все это случилось в бытность уже Геронтия здесь на св. горе Афонской.

Вот современные события нашей горы, в четырехлетнее мое отсутствие много изменившейся в некоторых отношениях. В настоящую пору ожидаемый Паша уже прибыл и остается пока на Кареи, производя строгое следствие по доносу о порохе и огнестрельных орудиях. Говорят, что ни того ни другого не нашел он ни на Кареи, ни в других местах св. горы. Это успокоило его, и он теперь издал свое собственное законоположение по этому предмету. На наш Русик, по его светлой воле, назначено 8 ружей и небольшая мортирка для приветствия вступающих сюда пришлецов – поклонников, тогда как до нынешнего времени наша обитель имела для эргатов (рабочих и лесничего) два только ружья; значит Паша не только не остался в предубеждении противу Русских, но в самом высоком успокоительном для нас мнении. Вообще об этом сановнике отзываются прекрасно, усвоивая ему благородный характер и вежливость обращения; впрочем какой результат всего этого, – Бог весть. Полагают, что убедившись лично в спокойствии св. горы, в её верноподданническом повиновении Порте, Паша удалится отсюда, значит, по-прежнему, иноки останутся в полной свободе своих древне-отеческих положений. И дай-то Господи! А то постоянное его жительство здесь со свитою, которая простирается до семидесяти человек, может быть чрезвычайно отяготительно для св. горы, которая, по силе уложения Турецкого правительства, обязана содержать на собственном иждивении всех этих Турков. Не знаю, что из всего этого выйдет. Дай Бог, чтоб мы остались на прежних иноческих правах, а главное, чтобы здешние проэстосы поняли свое загробное предназначение, оставшись верными своим иноческим обетам, и свято следовали убеждениям своей юридической совести при рассудах в протате. Их легкомыслие, близорукая недальновидность, оставляя грустное впечатление на истинно-иноческих сердцах, бывают для св. горы чрезвычайно опасны. Не так давно умер здесь один из Турков; когда хотели зарыть его на участке земли одного из богатых монастырей, проэстосы закапризились, считая смертным грехом, ничем не извинительной со своей стороны слабостью, дозволить зарыть в могилу здесь на св. горе труп нечестивого отверженника небес. Что же из этого вышло? Турецкий ага, взбешенный капризами проэстосов, поклялся своим Пророком, – во что бы ни стало, – испросить у правительства дозволение выстроить на св. горе, среди Христианских православных обителей, Турецкую мечеть над прахом того самого Турка, из-за которого возникло столько неприятностей. Спохватились, да поздно, бедные проэстосы!!.

Бог весть, что из всего этого выйдет...

1851 г. Апреля 16 дня.

Св. гора Афонская.

Космодамиановская пустыня близ Русика.

Монастырь, именуемый Эсфигменон, принадлежит к числу общежительных обителей св. горы Афонской. Ктиторы или основатели его суть Императоры Греческие: Феодосий младший, Маркиан и сестра первого Царица Св. Пульхерия, которая в 445 г., создав монастырь, даровала ему бесценное сокровище – довольной величины часть Животворящего Древа Креста Господня; другие же Императоры Греческие прислали несколько мощей святых, в числе коих особенно замечательны; глава св. Апост. Иакова Алфеова и часть Св. Равноапостольной Марии Магдалины – правая нога её. Не так давно один из современных патриархов Константинопольских, по просьбе Эсфигменской братии, препроводил в Эсфигменский монастырь часть мощей Св. Агафангела, нового Преподобномученика, пострадавшаго от Турков⁴⁸.

Эсфигменон в русском переводе значит утесненный, потому что решительно со всех сторон, исключая восточную, он сжат соседственными высотами и выдвинут в море, которое с шумом и ревом во время волнения, бьется о хладную низменную скалу, на которой он некогда красовался оплотами своих стен, от древности угрожающих ныне совершенным падением, особливо с северной стороны. От соседственного монастыря Ватопеда Эсфигменон отстоит на три, а от Кареи на шесть часов ходу. При западной стене его расположен виноградный фруктовый сад, а за стеною – масличный. К этой же (стене) стороне монастыря направлены водопроводы из отдаленных горных ключей.

В отношении к России, Эсфигменский монастырь замечателен тем, что здесь полагал начатки иноческих подвигов Препод. Антоний Печерский, впоследствии отшельник Киевский и первый основатель в России монашеских подвигов, – пещера которого, невдалеке от своего монастыря к северу, на горе Самарской, иссечена в прибрежной скале; пред пещерой развита гладкая площадка и обнесена каменной легкой загородкою, вровень с главной пещерой. Кроме её есть другая теснее и нестройнее первой; в нескольких шагах отсюда отстоит отшельническая двухэтажная келейка: северо-восточный угол этой келейки треснул от подземного удара и отвалился. В ней теперь престарелый подвижник оканчивает свой подвижнический век.

Пещера Препод. Антония ничего не изменила в себе, со времени её первоначального обитателя, разве строгую постель его, которая теперь заменена новыми дощечками подвизающимся в оной пустынником. Вид от пещеры на восток чрезвычайно восхитителен; пустыня единственная во всех отношениях своего аскетического достоинства. Здесь невозмутимая тишина, удаление не только от света, но и от самых иноков. Видно, что Препод. Антоний в выборе иноческого уединения имел самый чистый взгляд, что оправдывает и Киевская его пустыня и живописные красоты Киевских гор. Пещера Преподобного Антония обратила на себя внимание и высокого поклонника святогорским святыням, Великого Князя Константина Николаевича, – и в настоящую пору над оной во имя Преподоб. Антония, посильными споспешествованиями благочестивых Россиян, устроена прекрасная небольшая церковь, которая и освящена 10 Июля 1850 г. Преосвященным Епископом Анфимом, не так давно поселившимся на Эсфигмене – на покой после трудов епархиального управления. Долго ли оставался на Афонской горе и в этой пещере Пр. Антоний, положительных сведений нет; известно только, что он сюда прибыл и поселился в горной пещере близ монастыря в исходе X. в., при игумене Феоктисте. Два раза Пр. Антоний странствовал отсюда, по благословению своего настоятеля, и наконец Бог вызвал его из здешней сокровенной пустыни на Киевские горы, чтобы оттуда разлить свет аскетической жизни на все страны обширной и благословенной России.

Таким образом, Афонская гора, в лице первоначальника великой иноческой семьи, св. Антония Печерского, передала Россиянам таинства созерцательной жизни аскетичества и её строгие законоположения. Между тем и Россия, со своей стороны, в чувстве своего долга и признательности, всегда пребывала во взаимности духовного общения с Афонской горой, постоянно благодетельствовала и благодетельствует ей; чему вековым доказательством служат царские грамоты, едва не во всех монастырях имеющиеся ныне. Но из всех обителей Русик и Эсфигменон пользуются в настоящее время особенным сочувствием России к их стеснительному положению; можно надеяться и думать, что со временем еще более сблизится св. гора с Россией. Самые покушения запада разъединить между собою Восток и благословенный Север, увлечением первого к папизму, крепче и сильнее прежнего должны связывать духом любви Христовой и Апостольского единения двух сестер – Греческую Церковь и Российскую, оплотом коих была, в свое время, в лице дивного Паламы и Максима Грека, и св. гора Афонская.

Современное положение Эсфигмена, по милости Божией и по внимательности к нему России, чувствительно улучшается, особенно с тех пор, как с Высочайшаго соизволения и благословения Св. Синода дозволено было прибыть за сбором в Россию теперешнему настоятелю его, Архимандриту Агафангелу. Надобно впрочем заметить, что Эсфигменский монастырь и в древности пользовался особенным покровительством Греческих Императоров, и впоследствии оставался предметом Царственного внимания Русских великих Князей и Царей. Благочестивый Государь Михаил Феодорович своей царской грамотой не только дозволил въезд в Россию настоятелям этой обители, через каждые пять лет, за сбором доброхотных подаяний, но во многих отношениях облегчал самый путь в Россию, так отдаленный и трудный. Эта грамота во всей своей силе возобновлена Царем Алексием Михайловичем и остается вековым памятником внимательности России и её Державных Венценосцев к судьбам Эсфигменской обители, близкой сердцу каждого Русского в том отношении, что в ней положил начало подвижнической жизни Препод. Антоний Печерский. Таким образом как Русский Пантелеймонов и многие другие из афонских монастырей пользовались царскими милостями и внимательностью России, так в том числе и Эсфигменон. Наступили времена смут и политических тревог на Востоке. Порта неоднократно находилась в неприязненном отношении к России и в разрыве с нею, почему и не было возможности инокам св. горы Афонской въезжать в Россию для сбора, так что наконец прежние поездки остались только в предании и в светлых воспоминаниях для тех обителей Афонских, которые, в числе своих исторических актов, имели и царские грамоты Русских Царей. Следствием сего было то, что некоторые обители Афона, в особенности Русик и Эсфигмен, пришли в совершенный упадок и запустение. Эти два монастыря оставались в самом стеснительном положении, в особенности в исходе прошедшего века. Последний до такой степени был беден и жалок, что из числа всего братства, дотоле многочисленного, едва оставалось более трех иноков. Среди-то подобного запустения Эсфигмена, коего соборная цертковь совершенно обрушилась, посреди полуразрушившихся стен монастыря, Бог послал, в лице Солунского Митрополита Даниила, удалившегося сюда на покой, возобновителя сокрушенных твердынь обители и строгих законоположений общежития.

Преосвященный Даниил, при содействии и пособиях Кассандрийского Архиепископа Игнатия, соорудил здесь вновь соборную церковь, во имя Вознесения Господня, и с той поры Эсфигменон мало-помалу начал возникать из своего сетующего вида и постепенно преобразовываться многими образцами строгой киновиятской жизни.

Так продолжалось до 1845 г. В это время св. гора Афонская была осчастливлена приездом Его Императорского Высочества Великого Князя Константина Николаевича, который, посетив Эсфигменскую обитель, не оставил без внимания и той пустынной скалы, в которой иссечена пещера, и которая оставалась и останется навсегда памятником и свидетельницей постнических трудов Пр. Антония Печерского, в честь коего над этой пещерой, как было сказано выше, воздвигнута во имя его церковь. На этот собственно предмет, т. е. на окончательное сооружение и украшение церкви над пещерой Св. Антония, равно как на исправление разрушившихся стен монастырских, возобновление церквей, для других многосложных нужд монастырских, Высочайше дозволено было помянутому Архимандриту Агафангелу приехать в Россию для сбора доброхотных подаяний, и он, по получении такового дозволения, прибыл в 1847 г. в Россию, взяв с собой Животворящее Древо Креста Господня, пожертвованное в монастырь святой его основательницей – Пульхерией. Совершив свое дело и возвратившись на Афонскую гору, он, конечно, завещает обители Эсфигменской глубокое чувство признательности к России, за её родственное участие в судьбах сего монастыря, и благочестивые обитатели её, в тихом уединении на прибрежных скалах Эсфигмена, в пещере Пр. Антония, что на горе Самарской, и в церкви; во имя его над оной воздвигнутой близ Эсфигменской обители, и в самых её священных стенах не престанут возносить теплые мольбы к Богу о благоденствии России и за каждого, кто только внес и впредь пожелает внести свое имя и своей родственной семьи, равно и преставлявшихся его ближних, в монастырский синодик, и молить, да не оскудеет и впредь в отечестве нашем христианское общение со св. горой Афонской, всегда верной своему аскетическому назначению и неприкосновенной чистоте Восточного Православия. (Из Воскресного Чтения 1851–1852 г. № 14.)

от 23-го Февраля 1851 года.

Здравствуйте! Я, по милости Божией, уже в Константинополе, и спешу благодарить вас, прежде нежели буду на Афонской горе, за драгоценный подарок ваш монастырю Русику. Вы не можете себе представить моего сердечного удовольствия в первые минуты, когда мне подали несколько пакетов с вложением Северной Пчелы, пожертвованной вами для нашего Русского общества. Мысль, что мы теперь и вдали от милой родины, без всяких отношений к миру политическому и к его замечательным событиям и переворотам, будем знать о них, – эта мысль чрезвычайно утешительна, несмотря на строгость нашего пустынного отречения от всех излишеств жизни и связей с вашим волнующимся миром. Но если я рад Северной Пчеле, так в особенности рад потому, что в ней и через нее получу и буду получать постоянно сведения о Царственном Доме нашего Батюшки Государя Николая Павловича и о всей вообще России. Вы сами знаете, что давая строгие обеты аскетичества, мы никогда не отрекались и не отрекаемся от чувства сладкой любви и верноподданнического служения Царю и Отечеству всем, что только возможно с нашей иноческой стороны, по законоположениям церкви: как же после этого не дорожить сведениями обо всем, что делается в России и с Россиею, и в каком положении политический мир, чтобы знать, чего для неё вымаливать у Бога, и чего ей сердечно желать, в простоте иноческого сердца? Читая Северную Пчелу, каждое событие в Державной Семье нашего Батюшки – Царя мы будем принимать с родственным Русским чувством, и детски молиться Богу обо всем, что необходимо для блага России, для её славы и величия и на радость её Мудрого Венценосца, – обо всем, что не зависит от произвола и сил человеческих, а дается только небом, и что низводится с него молитвою и страдальческими слезами. Вот с какой стороны я смотрел и смотрю на ваш драгоценный подарок, и вот почему особенно интересует меня ваша Северная Пчела. Разумеется, в ней много и мирских дел, не свойственных пустынному аскетичеству, но мы, подобно вашей Пчеле или Пчелке, хорошее и нужное для нас будем принимать к сердцу, а на остальное смотреть хладнокровно, сквозь пальцы. Что же касается до меня, нечего греха таить, я всегда и с сердечным наслаждением читал и читаю Всякую Всячину вашего задушевнаго друга, а моего знакомца Ф. В. Булгарина. Я его от души любил и люблю, уважаю и прошу отдать ему, при свидании, мой иноческий поклон.

А бывали ли вы в Константинополе? Если не бывали, крайне жаль! Я уже третий раз странствую по его узким, неправильным и грязным улицам, и всегда с новыми чувствами обозреваю его сетующие развалины. При каждом новом взгляде на эту сокрушенную столицу Востока, много остается на душе впечатлений неизъяснимо приятных, а вместе и меланхолических. Константинополь, кажется, мог бы сильно воодушевить и покойного Пушкина, взбурлить его поэтическую мысль, и вызвать из его пламенных звуков что-нибудь поживее Бахчисарайского Фонтана или Кавказского Пленника. Но тот же самый Константинополь, в одно и то же время, мог бы навести и на сердце маститого Жуковского такую тоску и меланхолическое чувство, что иногда он увлекся бы снова фантастическими видениями своей музы, и сильнее прежнего предался бы её вдохновению. Весьма жаль, если и вы не были в Константинополе. Писать о нем, и со всеми подробностями, я не считаю нужным, потому что об этой столице изнеженного Востока, по отношению к Туркам, уже много писано и переписано, так что мои очерки показались бы вам слишком слабыми и незанимательными. Скажу только, что каждый раз меня чрезвычайно занимает местоположение Константинополя и его живописные окрестности. Здесь все дышит поэзией Востока. Сегодня я грустно бродил на одном из мусульманских кладбищ, под тенью кипарисов, и мысль моя невольно носилась в бесконечном пространстве загробного мира.

Но простите, я заговорился.

Не так давно чиновники Русского Посольства были в Софийском храме; жаль, очень жаль, что я не поспел к тому времени: я не видел еще Софии во всех частях её внутреннего расположения, и мне больно, что до сих пор я не имел и не имею к тому ни средств, ни возможности.

Когда будет мне скучно на св. горе, я вспомню о вас при чтении Северной Пчелы, и во все страны поднебесной полетит моя мысль на её легких крыльях.... Еще раз прощайте!

Преданный вам Святогорец И. Серафим. (Северная Пчела 1851 г. № 65.)

Христос воскресе!

Тогда как вы, среди постоянных развлечений столичной жизни, или в труженических занятиях дома, в своем ученом кабинете, потеряли уже из виду странствующего Святогорца, Святогорец, верный своему иноческому долгу и чувствам сердечной привязанности к некоторым из литературных знаменитостей нашего времени, признательно помнит вас на святой горе Афонской, и при каждом получении пакетов (а получения редки) с Северной Пчелой, молитвенно приговаривает: «спасибо Николаю Ивановичу! Да спасет его Господь!» Из этого вы можете догадаться, что я уже на бесценном для меня в аскетическом отношении Афоне, и что Северная Пчела, хотя и не в свое время и редко, но все-таки доставляется сюда в совершенной исправности, впрочем так, что при нескольких пакетах один или два всегда бывают распечатаны, вероятно или в Турецкой таможне, или в здешнем Афонском синоде, для узнания что в них заключается.

Из Константинополя я писал вам, значит вы знаете, когда я был там, что чувствовал, и какие грустные впечатления произвел он на мое сетующее сердце. Надобно же после того сказать вам и об остальном пути моем до святой горы.

3-го Марта, в четыре часа вечера я оставил Константинополь, и на Австрийском пароходе, под эпиграфом «Император», отправился в Солунь. Со мною вместе было несколько Старооскольских поклонников, о которых напечатано в Северной Пчеле в прошедшем 1850 г., что они отправляются в числе двадцати человек, что везут с собою на Афонскую гору иконостас, и что в числе их есть живописцы. Не знаю, кто передал эти сведения о Старооскольцах к вам в редакцию; но знаю, что сведения не совсем полны, потому что, кроме живописца, между ними есть прекрасные певчие (шесть человек). Часть этих путешественников уже на Афоне, а живописец и певчие со мною. Можете после этого представить, как весело мое странствие в дружной толпе подобного рода! Да, я очень рад моим спутникам, и благодарю Бога за утешение, которое Он дал мне в них и в их гармоническом пении, доставлявшем удовольствие и нашему Посольству в Константинополе. Когда наступило время нашего отбытия на пароход, Русский купец, Г. Новиков, постоянно пребывающий в Константинополе по торговым делам, не хотел нас оставить, и поехал с нами, для того, чтоб еще послушать Русских певчих, и там уже на пароходе сказать нам разлучное прости!

Чтож бы спеть теперь? спрашивали певчие друг друга, усаживаясь на каик для отбытия к пароходу, и после взаимнаго вопроса наконец единодушно всеми положено пропеть: «Боже, Царя храни!»

И певчие хорально запели этот Русский гимн. Растроганный до слез мелодическими звуками родного напева и сладким чувством верноподданнической любви к Великому Николаю, я не сводил моих сетующих глаз с великолепно рисующегося в Пере, над Золотым Рогом, в виду пленной Софии, дворца нашего Русского Посольства, и светлая мысль носилась далеко в минувшем, и погружалась в таинственную даль грядущего. Не знаю, оглашались ли когда Золотой Рог, Босфор и живописные холмы Перы и Стамбула нашей Русской, прямо Русской песнью, которая теперь в своих трогательных звуках отзывалась на них! Признаюсь, я был сильно растроган, и, по отношению собственно ко мне, считал эту песнь прощальной моей песнью России и её Великому Царю, потому что, если Бог благоволит, я еду на Афон уже с тем, чтоб там уложить мои усталые кости в могилу на вечный сон. Да, я оставил моих друзей и Россию, и никогда уже не дышать мне при них и с ними воздухом родимого Севера, и не видать прекрасного неба на веки оставленной отчизны! С этими чувствами, в глубоком раздумье, внимал я песни «Боже, Царя храни», и втайне от всех сердечно молился о бесценном сердцу Русскому Николае и о Его России, до тех пор, пока не перешел из легкого каика на дымившийся пароход. Здесь прощание с Г. Новиковым, а потом и письмо от одного из друзей, поданное уже на пароходе, вновь сблизили меня с Россией, и воскресили в моей памяти золотое, невозвратимое уже для меня время.

От Константинополя до святой горы два пути: пароходом через Солунь, и простым судном прямо к Русику. Я избрал себе первый, как вы видите из настоящего письма моего, – и 5-го Марта, в полдень, был уже в Солуни.

Солунь, или правильнее Фессалоники, город исторический, портовый и самый грязный и толкучий. Вы знаете из моих Афонских писем, что в Солуни наш Русик имеет свой собственный метох, или подворье, где мы и разместились для двухдневного отдыха. В течение этого времени я успел обозреть некоторые части города, и увидеть несколько церквей и мечеть, которая во время оно была знаменитым храмом Святого Великомученика Димитрия Мироточивого.

Характер церковных зданий на Востоке везде одинаков, и в некоторых отношениях отличается от Русского, сближающегося с Итальянским, но не теряющего следов Византийских форм, величественных и невольно наводящих на сердце мысль присутствия во святилище Существа неземного, Существа невидимого... Храм Великомученика Димитрия в свое время был чрезвычайно великолепен, и даже поныне не утратил резких следов своего древнего величия, не смотря на то, что архитрав алтаря весь исписан стихами корана, и место архиерейской кафедры замещено формою Турецкого имама. Как впрочем ни изуродован этот храм, как ни глубоко сглажены Турками все символы Христианского зодчества, но и теперь еще на капителях, венчающих роскошные колонны, идущие в два ряда вдоль всего святилища, от притвора до самого алтаря, видны кресты – память давно минувших веков христианского здесь владычества. Мощей Святого Великомученика нет, а его могила, хотя и в руках неверных, но по сие время доступна для посетителей – христиан; она находится в северо-западном оконечнике храма, в темной и нестройной комнате, вроде саркофага. Память праведнаго с похвалами,изрек Премудрый, и как верно это изречение! Несмотря на то, что Восток сокрушен и подавлен Магометанами, и большая часть христианских храмов обращена в чтилища корана, как и храм Святого Великомученика Димитрия, не только сохранилась свято и хранится память его страдальческих подвигов, самая даже могила остается под охранением жалкого магометанина, который, сам не понимая, с чего, по какой непреложной судьбе, теплит неугасимую лампаду в честь чуждого ему праведника, и украшает священный гроб его не роскошной, но приличной пеленою... С грустным и сжатым сердцем обозрел я великолепное святилище Солунского Мироточца, и, оградясь крестным знамением, вступил в его могильный затвор. Едва видный и замирающий огонек неугасимой лампады разливал слабый свет над гробом дивного страстотерпца, и наводил невыразимую тоску на мое странническое сердце. Долго и молча смотрели мы на его скромную могилу, и, по земном коленопреклонении пред нею, взяли из неё, на память и в освящение, несколько праха. На гробовой плите, накрытой тканью черного цвета, поставлена тарелка для вкладов на масло – для освещения могилы; молча положили мы на нее по нескольку пар⁴⁹ и с глубоким вздохом и с чувством раболепного благоговения пред непостижимостью Божественных судеб, положивших на все святилища Востока и на этот гроб праведника вековою печать уничижения, удалились от него, не тревожа его мертвой тишины докучными мольбами. При нашем выходе из храма Святого Великомученика Димитрия, водивший нас Турок предложил нам видеть хоры его, или горнее отделение, где, по восточному обычаю, помещались во время церковных служб женщины, – но мы отказались от этого предложения, потому что сердце сильно было потрясено грустными впечатлениями и билось неприязненным чувством противу неистовства исламического, представителем которого, в настоящее время, был для нас этот самый Турок, страж мечети, некогда носившей на себе светлое и божественное имя христианского святилища. Надобно полагать, что главный вход во храм Святого Великомученика уничтожен Турками, потому что настоящий и крайне тесен, и небрежно устлан диким камнем, и что он, то есть вход, должен быть с запада. Там, в западном оконечнике храма, слева, я заметил вверху какую-то Греческую надпись, но ее трудно разобрать без приставки лестницы, и, как ни пламенно желал вникнуть в её значение, удалился в надежде, или самому со временем добиться того, или видеть её список в каком-нибудь из современных путешествий. Не помню, заметил ли ее А. Н. Муравьев, но если и он упустил ее из виду, конечно А. С. Норов будет внимательнее других к археологическим памятникам подобного рода, если только Бог положит ему на сердце мысль и желание посетить снова Восток и нашу гору, которой он не имел удовольствия обозреть в прошедший раз.

Из храма Святого Великомученика Димитрия нас провели в митрополичью церковь, где покоится знаменитый поборник тайн духовной жизни, в отношении к умной или сердечной молитве, Святой Григорий Палама, бывший Архиепископ Солунский. Мимоходом, в одной из тесных и грязных улиц города, проводник указал нам остатки мифологических изваяний, относимых туземцами ко времени царствования Римского Императора Максимиана. В настоящее время этот памятник языческой старины входит в состав Еврейского здания, и, к сожалению, очень изуродован. Восемь мраморных фигур, как заметно прекрасного резца, частью изображающих парящих гениев, вероятно украшали собою или портик, или другое здание, а иногда и какое-нибудь из чтилищ бессмысленного язычества.

Митрополичья церковь довольно просторна, и, судя по настоящему страдальческому положению Востока, даже великолепна. Лучшим украшением её служат нетленные останки Святого Григория Паламы; самая гробница или рака, где они покоятся, не что иное, как просто сбитый из досок ящик. Слишком занятый таинственными судьбами Восточной Церкви, при минутном созерцании разнообразных событий жизни Святого Григория, я совершенно забыл спросить у открывавшего нам гробницу экклисиарха, есть ли другая рака, более достойная настоящей, для покоя святительских останков дивного Паламы, и теперь жаль этого.

Жизнь Святого Григория хотя и прекрасно изложена в нашей Четьи-Минеи Святителем Христовым Димитрием, но у Греков она гораздо полнее и удовлетворительнее. Если Бог благоволит и буду жив, при составлении мною Афонского Патерика, я постараюсь дополнить пропуски в биографии этого угодника, потому что он много времени, прежде своего Святительства, провел здесь, на Афоне, в аскетических занятиях, и считается одним из самых пламенных защитников созерцательной жизни и так называемого умного делания.

Сколько я ни видал доныне церквей на Востоке, но ни в одной из них не случалось заметить архиерейской кафедры в западном оконечнике храма. Обыкновенное её место всегда и везде у правого клироса и под высоким резным балдахином; но в здешней митрополичьей церкви она устроена при западной стене, и отделяется от церковного помоста несколькими ступенями, притом сложена из камня и открыта с трех сторон. Её устройство в виде лобного места. Как и почти везде на Востоке, женское отделение отгорожено с левой стороны мелкой решеткой.

Митрополичий дом, судя по бедности и утеснениям иерархических властей на Востоке, очень хорош; он вытеснен к самому прибрежью залива, и имеет значительный участок земли для засева хлеба и для огородных нив. Самого Митрополита мы не хотели беспокоить своим посещением.

Кроме этих замечательных церквей в Солуни, то есть Церкви Святого Великомученика Димитрия и митрополичей, есть еще монастырь Преображения, так называемый Чауш, на самом возвышенном и живописном пункте города, близ западной его крепости. Там хранится небольшая часть будто-бы той заветной чаши, которую преподал, на Тайной Вечери, Господь ученикам своим, глаголя: сия чаша и проч. (Лк.22:20).

Действительность этого памятника Тайной Вечери не подтверждена никакими историческими актами, и остается только вероятной по истекавшим от неё целительным силам и по местным о ней преданиям. Жаль только того, что останок этой заветной чаши теперь обложен серебром и совершенно скрыт, так что нельзя видеть и знать, из чего она сделана и какой металл или какое дерево освящено было первоначальным совершением в нем одного из Божественных Таинств Христовой Церкви. Таким образом мы были лишены утешения видеть действительную чашу, и довольствовались только сердечной верой в её чудесную силу, напившись из неё освященной воды.

Монастырь Чауш занимает единственное место по своей красоте, по глубокому своему уединению и по живописным видам необозримой дали. Сохраняется предание, что монастырь Преображения пощажен Турками вследствие его убеждений упорных Греков и сильного со своей стороны содействия к мирной сдаче города грозному Баязету, когда его летучие отряды со всех сторон осадили Солунь и наповал громили потрясенные твердыни его охранительных стен. Несчастные жители своими собственными очами видели опасность своего положения, и не надеясь отразить от стен своих могучих Турок, приняли совет иноческий, в предотвращение излишнего кровопролития, и безусловно сдались врагам своим, которые, узнав действия обители в пользу их, прежде всего, по вступлении в мирно сдавшийся Солунь, озаботились ограждением её от неистовства и расхищений, и тотчас ввели туда охранительную стражу. А название Чауш, по замечанию престарелого даскала Леонтия, от которого я заимствовал эти частные сведения о монастыре, усвоено ему, всего вероятнее, от имени главного вождя Баязетовых отрядов, вступивших в Солунь и оградивших собою неприкосновенность святой обители. Чауш господствует над всем грязным и сетующим Солунем; голубые равнины залива расстилаются в виду его на значительное пространство, так что здесь может сладко отдохнуть странническая мысль, после впечатлений тревожных и грустных, при виде исламических полукружий луны, венчающих Солунские чтилища корана....

Собор обители очень скромен, и самая обитель в каком-то безжизненном положении, потому что, при появлении нашем, встретил нас сам игумен и какой-то Болгар калогер, а более ни одной живой души иноческой в стенах её... Среди гробовой тишины и безмолвия, только бурный поток, пробивающийся сквозь самую обитель, однообразным своим шумом тревожит пустынный покой её. После поклонения в храме, приветливый настоятель просил нас к себе на чашку кофе, и мы навестили его. Гостиная его келья красуется на самом открытом месте, так что глаза не в силах обнять безграничное пространство живописной дали. В скромной беседе своей, игумен объяснил нам положение своей обители, имеющей много угодий и несколько приходских домов в городе, и, между прочим, указал нам из окна на одну из Турецких мечетей, которая прежде была христианской церковью, и замечательна тем, что во время оно оставалась придворной церковью Греческого Императора Феодосия Великого, любившего Солунь, и перенесшего сюда на время царственный престол свой.

Солунь, как и почти всякий город Востока, обнесен кругом могучими стенами, и составляет род неприступной крепости; особенно горная часть чрезвычайно высока и крепка. Посещая монастырь Преображения, мы несколько времени бродили по исполинским размерам стенных укреплений. Следы христианского владычества над Солунем и время его царственной славы еще не сглажены всесокрушающей силой времени и изуверного ислама. На высоких стенах крепости и башен всюду видны святые кресты, символ и залог спасения для утесненных чад Востока!..

8-го Марта, рано утром, мы оставили Солунь, направляясь к Каламарии, в сопутствии драгомана нашего консульства в Солуни, и поздно вечером прибыли на наш собственный метох, устроенный среди пустынной Каламарийской равнины, расстилающейся от моря на значительное пространство во все стороны. О Каламарии я писал уже прежде, а потому в настоящее время ничего не могу сказать о ней особенного.

На святую гору прибыл я 12-го Марта около вечерни. Что я чувствовал тогда, как мои грешные стопы коснулись снова Афонского берега, – это невыразимо!.. Искренно признаюсь, что тогда, в первые минуты, как я начал дышать живительным воздухом святой горы, мне уже не страшно было, если бы и смерть явилась за мною, потому что я был уже дома, в объятиях родственной братии. И самой встречи, какая ожидала меня в Русике, никакое поэтическое перо не в силах передать вам.... Надобно впрочем заметить, что на 12-е Марта мы провели ночь хотя и на Афоне, но далеко еще от своей обители, на одной из её отшельнических келий, известной под названием Крумицы. Оттуда можно было отправиться в Русик и сухим путем и морем; мы избрали первый, и по живописным холмам Монте-Санто, хотя и с трудом, но мирно и весело тащились на скромных мулах. Тогда как ваш Петербург и вообще Русский север дышит снежным холодом, и природа остается в безжизненном положении, здесь, под южным небом, все развивалось и развивается растительной жизнью; тихим ароматом дышали пустынные цветы и травы; раскаленные лучи солнышка пекли нас без пощады, так что и недальний, но горный путь до Русика чрезвычайно утомил и нас и наших мулов. Около вечерни, мы появились наконец на его соседственных высотах, и тотчас были замечены некоторыми из братства. Весть о появлении нашем в виду обители потрясла невыразимой радостью иноков, более года уже со дня на день ожидавших моего прибытия из России: братия высыпала за порту и в стройных рядах шла нам на встречу. В это время мои спутники певчие и я спрыгнули со своих мулов, сгрудились и концерт «слава в вышних Богу» грянул с нашей стороны, и живописные холмы своим нагорным эхом вторили нашим торжественным звукам, на которые и Русик отозвался родным своим приветом.... Загудели его колокола, как изъявление и говор общей радости братства, и при их металлической игре я был принят в старческие объятия маститого игумена, духовника и всей братии моей… Сцена нашего свидания, после четырехлетней почти разлуки, была трогательна: сладкие слезы радости и взаимной любви были тайной жертвой Богу, возвратившему меня, как некогда блудного сына, в отеческий дом, под священный кров родственной обители. В сопутствии братства и геронты, вступил я в нее, а потом и в собор Святого Пантелеймона для излияния признательных чувств пред Богом, Царицею Небесною, и пред Святым Великомучеником Пантелеймоном. Там нас ожидали певчие – иноки.... Не могу писать более: остальное доскажет вам ваше собственное сердце, если вы когда-нибудь испытывали подобного рода дружеское свидание с милыми вам, после давней и тяжкой, слишком тяжкой, с ними разлуки...

Таким образом я опять на святой горе, в бесценной пустыне и в кругу спасающихся друзей моих. О, я теперь вполне счастлив, весел как дитя, и чувства ангельского мира и райской тишины заменили тревогу и смуты страннической моей жизни.

Новостей у нас, на святой горе, довольно, но писать о них не имею времени, потому что тороплюсь исправить к следующей почте нужные письма в милую Россию.

Ваша Северная Пчела читается мною и некоторыми из Русских, с родственным сочувствием к событиям нашего отечества и с сердечным удовольствием; но Славянами, Болгарами – с наслаждением. Я писал прежде, что Болгары единственный народ Востока, что и теперь повторю, и что мы Русские и старцы Зографского монастыря, занимаемого одними Болгарами, в самых искренних отношениях и во взаимности иноческих чувств между собою. Эти-то наши друзья пользуются вашей Северной Пчелой, и их участие в политических судьбах несокрушимого Севера восхищает меня: в них кипит чисто Русская кровь, и сердце их бьется невыразимым чувством благоговения и глубокой преданности к России. Они те же Русские, и я не могу отказать им в чтении Северной Пчелы, как небывалой еще гостьи на заоблачных высотах живописного Афона. Чтоб доказать вам справедливость слов моих в рассуждении прекрасных качеств и славянского добросердечия Зографских Болгар, представлю на суд вашей собственной совести их поступок с нашим Русиком. Русик, как известно, очень много имеет на себе долгу; в числе его обязательных кредиторов долгое время оставался и Зограф. В прошедшем году вдруг он предлагает нашим старцам сделать расчет по сохранившимся долговым запискам, и представить на рассмотрение их Болгарской доброты. Русик не замедлил, и чтож? При расчетах Зографские старцы, несравненные Болгары, простили Русику долг в 5000 рублей ассигн... Вот высокая черта Славянского добросердечия и христианской внимательности к страдальческим судьбам своей нуждающейся братии!.. Не правда ли, что подобный поступок со стороны Болгар, наравие с Греками утесненных своим собственным положением и жизненным жребием, стоит нескольких строк и Булгаринского, а не то что моего пера?.. Передайте это Фаддею Венедиктовичу, и донесите от меня скромный поклон его литературной знаменитости.

Впрочем, не подумайте, что ваша Северная Пчела доставляет нам только удовольствие. Нет! Мы чувствуем и видим своего рода от неё и пользу. Например, Пчела ваша, на своих эфирных крыльях, донесла нам радостное событие в Царственном Доме нашего Державного Батюшки Царя, и мы, хотя и позже, может быть, других, но с истинно русским чувством сердечного утешения прославили Бога о бракосочетании Великой Княгини Екатерины Михаиловны, многолетствовали и многолетствуем Её Императорское Высочество и Супруга Её, и ходатайствуем в наших скромных молитвах пред Богом о сладком счастии и радостях Их супружеской жизни.

Преданный вам Святогорец И. Серафим.

15-го Апреля 1851 года.

Святая гора Афонская. Русик. (Северная Пчела, 1851 год, № 175).

Знаменитый русский композитор (?) А. В. Лазарев, по обозрении св. горы и её достопамятностей, составил легкие очерки своего путешествия, и, при отбытии отсюда в Грецию, а там в Италию, Египет, Нубию и Палестину, передал их мне, с тем, чтоб я препроводил его рукопись к вам, с почтительнейшей с его и с моей стороны просьбой поместить ее, если возможно, в вашей Северной Пчеле.

Как ни кратки очерки путешествия Г. Лазарева, но, признаюсь, я прочел их с истинным удовольствием, в особенности потому, что в них высказано много самой искренней правды, чуждой литературных прикрас и укоризненного человекоугодия. Со своей стороны я нахожу их во всех отношениях очень занимательными, даже дополняющими, разумеется в некоторой степени, пропуски и моих писем о св. горе и А. Н. Муравьева, и наконец поясняющими (а это много значит) нашим благотворителям существенные наши нужды, о которых часто не имеют верного понятия и не умеют даже рассказать и выполнить их в России здешние малограмотные сборщики; поэтому исполнение поручения Г. Лазарева я поставляю себе в удовольствие в приятный долг, предоставляя вашему собственному суду и распоряжению его путевые очерки, их авторское назначение и цель, с которыми они написаны и оставлены у меня. Надеюсь, что и это прекрасное произведение страннического пера, как и всякое другое, достойное вашей Пчелы, найдет в ней и место и привет; не менее того надеюсь, что она в течение и будущего года, конечно, будет залетать на наш скромный Афон – не с тем, чтоб только услаждать наше сочувствие к родственным судьбам России и её Царственного Дома, знанием всего, что в них происходит и о чем надобно нам со своей аскетической стороны молитвенно ходатайствовать для них и за них пред Господом Богом, но и от нас, по возможности и условиям времени и досуга, доставлять читателям вашей прекрасной газеты приятные в своем роде сведения о событиях нашего олигархического и пустынного края... Не так ли? О, конечно!... Впрочем об этом и о многом другом я надеюсь беседовать с вами особенным письмом, аще восхощет Господь и будем живы.

Прощайте!

Очерки Г. Лазарева, за недосугами и скорым его отъездом отсюда, может быть, имеют своего рода литературные промахи; но я не берусь исправлять их, тоже за недостатком свободного времени, поручая этот важный труд вашей литературной деятельности. Между прочим он просит вас покорнейше, ежели вы напечатаете его статью в вашей Пчеле, препроводить и на его долю листик, на котором она найдет себе местечко. Я обязуюсь ему доставить этот бакчиш в Палестину, если только с вашей стороны примется в уважение просьба артиста.

Над Эгейскою равниной

Всходит светлый рог луны,

Холмы спящею пучиной

И брега отражены....

Эта поэтическая мечта Жуковского перед глазами и в глазах вашего почтительного Святогорца, который тоже любит меланхолические звуки келейной арфы и часто поет:

Сладки сны и грезы детства!

Шалость первых дней мила!

Так период малолетства –

Чужд и зависти и зла!

Наша жизнь минувшей далью

Умилительно – скромна,

И ни смутой, ни печалью

Не туманилась она....

А грядущее?.... не ясно!

Что в нем будет? что нас ждет?

То в нем мрачно и ужасно,

То в нем жизнь, любовь и свет....

Что ж падет на нашу долю?

Дай же Бог в грядущем нам

Легкость райскую и волю

Взвиться пташкой к небесам! –

И блаженством их упиться

В свете вечных лет и дней,

И любить – не налюбиться –

Бога, ближних и друзей!

Еще раз – прощайте.

Преданный вам Святогорец И. Серафим.

1851 г. Декабря 6-го дня. Русик.

Р. S. Александр Васильевич Лазарев покорнейше просит Н. И. прислать листки Пчелы, по напечатании статьи «Очерки Константинополя и Афона», прямо в Иерусалим, в Архангельский монастырь, на имя Иеромонаха отца Феофана. (Раут, 1851 г. изд: Н. В. Сушкова, книга третья.)

С. И. Бе-ву радоватися о Господе!

Не думается ли вам, что строгое, к тому же и давнее молчание мое есть следствие того, что я забыл уже вас и свое иноческое слово – писать к вам, по возможности, со св. горы, и передавать замечательные события нашего пустынного края, мои собственные впечатления, при случайном его обозрении, и, даже, сердечные чувства в отношении к вам? Совсем нет! Ранее этого посланным вам письмом, и, конечно, полученным уже вами, объяснял я причины глубокого молчания в течение нескольких недель моего страдальческого положения; почти тоже самое могу сказать и в настоящее время, в оправдание моей аскетической совести, прибавив к тому и случайные отвлечения – келейный недосуг и, нечего свой грешок таить, – наконец и пустынную лень со всеми условиями её требований и прав.... Достаточно, или нет, всего этого к моему спокойствию и к убеждению вашего сердца в искренности моих отношений к вам, – вы знаете лучше; а я, со своей стороны, как виновный, скромно испрашиваю у вас извинения в моем давнем молчании, и, чтобы сколько-нибудь прошедшее вознаградить настоящим, наговорюсь теперь с вами досыта, побеседую в сладость о всем, что только найду занимательным, достойным вашего внимания и достаточным к потрясению вашего прекрасного сердца памятью о заоблачном Афоне и его скромных обитателях. И так – ἐυλογἔιτε!

Следуя правилам вашей жизни и требованию приличий, кажется, прежде всего нужно поговорить с вами о погоде и о здоровье, но подобные вещи, если и могут входить в состав аскетического письма, то не иначе, как с исключениями своего рода. О погоде – разговор между нами ясен и короток: зима наша вовсе не похожа на себя, потому что, под влиянием южного солнышка, и теперь еще термометр показывает 8, а иногда и более градусов теплоты, так что наши братия, разумеется из русских, в начале января нынешнего года, еще собирали в пустынных лесах грибы, так называемые рыжики, а моя заоблачная пустыня уже начинает роскошно убираться шафранными и другими ароматическими цветами. Если продлится теплота до Февраля, надеюсь, что скоро дыхание пустынных ароматов будет животворить нас и доставлять тихое удовольствие прихотливому чувству и невинное наслаждение взорам. Чтож касается здоровья, – это такой вопрос, на который нельзя отвечать положительно, потому что один только вздох, не более, остается средостением между жизненными условиями слабой плоти и между загробным миром. От времени до вечности – не более, как один шаг, даже еще менее, затем что сколько есть и бывало опытов, что человек в полном развитии и физических и нравственнных сил делается жертвою нечаянной смерти в одно мгновение! Поэтому и говорить нам о здоровье – тоже, что ловить звук слова, или гармонической струны, тем более, когда разделяет нас необозримое пространство морей и суши, тем более, что я спрашивал, бывало, о здоровье и жизни друзей своих, тогда как смерть уже стирала их самый прах с лица земли и когда их жизнь была слита с вечностью, как легкая струя потока с необъятною бездною морей...

О чем же и говорить после этого? Спросите, может быть....

А вот подумаем и разговоримся. Св. гора Афонская не то, что ваш Дмитров: на ней что шаг, то и предмет для археологических изучений, для строгих наблюдений духа и даже взора, и проч. и проч. К тому же у нас и есть новость своего рода, а если к этому присовокупить несколько строк о моем нынешнем странствии по св. горе, – не одно, а несколько писем должны лететь с заоблачных высот моей пустыни в низменный и отдаленный край вашей мирной родины. Верите этому? Верьте, не верьте, – а самое дело, может быть, убедит вас со временем в справедливости моих дружеских слов.

Но прежде, нежели я займу вашу мысль и сердечное внимание предметами отвлеченными, так сказать, сторонними и для меня и для вас, надобно передать вам о нашей приятной новости и о последних событиях в нашем скромном Русике, где и вы, в свое время, вместе и наряду с нами подвизались добрым подвигом, и хотя с усилием и нехотя, но тянули время и страннический досуг в молитвенных бдениях и в пасхальном торжестве.

Наша новость пустынная состоит в том, что новый корпус наших братских келий уже кончен, и что 10-го Января торжественно совершилось освящение Покровского храма в этом корпусе, устроенного для русского богослужения.

Не помню, в каком положении был новый корпус наших братских келий тогда, как вы гостили у нас, и можете ли себе представить выспренний этаж, где устроена покровская церковь для русского нашего братства, в настоящую пору уже размножившегося до ста человек. Если бы вы и могли представить себе это здание, достойное русского братства, то все-таки не в соверщенстве; потому что в бытность вашу на св. горе, если и был уже воздвигнут этот; обширный корпус, так не иначе, как только вчерне, тогда как теперь и внутренние и внешние части его в удивительной между собой гармонии; и все в нем проявляет сколько с одной стороны аскетический характер и назначение, столько же с другой – русский вкус и верный тип подобных зданий в нашей отечественной стране под родственным небом православного Севера. Со своей стороны я не могу налюбоваться нашим русским корпусом, особенно в тихий вечер, или глубокую ночь, когда все в безжизненном положении и мертвой тишине, кроме мирного говора морских прибрежных волн; полусвет луны, падая на это аскетическое здание, наводит много чувств, меланхолических дум и тяжелого раздумья о его грядущих судьбах и положении; много наводит и грустного сочувствия к далеким небесам, куда с этих Афонских гор, вытесненных в море из общего состава земли и таким образом перешедших в отдельный какой-то мир, отходили и отходят целые тысячи иноков, и куда с часу на час ждет и, может, скоро дождется вызова и скромный Святогорец.... Южный фронтон нашего корпуса теперь уже снаружи расписан: Богоматерь изображена на нем в молитвенном положении; на её Божественных руках, подъятых к небесам, распростерт священный омофор, символ покрова и защиты нашей. По сторонам Богоматери, св. великомученик и целебник Пантелеймон и св. Митрофан Воронежский поддерживают и как-бы расширяют её омофор, тайно образуя тем свое молитвенное участие и предстательство о Русике, вместе с Богоматерью, и покровительство и заботливость о его временном, а тем паче вечном благе.... Самый храм Покрова господствует над всеми зданиями обители, и как будто передает им от этих выспренних ликов благодатную защиту и кров; и это чувство, и это впечатление так сильно, что, любуясь с низменной площади на фронтон, невольно склоняешься под Божественный покров Богоматери, развевающей его и над обителью, и над главою всех и каждого из нас порознь. – Между тем, при таких утешительных впечатлениях и светлом влиянии на мысль и на сердце, при взгляде на Богоматерь, св. Пантелеймона и Митрофана, окруженных ликом Херувимов, – взгляд невольно останавливается на низменной арке, идущей вдоль всего нового корпуса, по направлению к Митрофаниеву храму, и составляющей основную часть всего здания. Два средние яруса почти уже заняты братскими кельями, а восточная часть верхнего предназначена для помещения Русских и других путешественников высшего разряда. Венец же корпуса, – это четырехгранный пирг или башня, входящая в состав его с северной стороны, и своим легким куполом, под сенью креста, кажется, готовая нестись за облака.... В ней будут два небольших храма – один в честь всех Печерских святых, а самый выспренний посвящается равноапостольному Царю Константину, в память посещения нашего Русика Великим Князем Константином Николаевичем. Вот вам слабый очерк внешнего вида нового русского корпуса братских келий. Теперь вступим в Покровский храм, только что освященный....

Притвор нашего храма не обширен; зато самый храм может вместить до полутораста человек, не говоря о средине, по которой не расстанавливаются наши формы или седалища, и по которой могут стоять до ста человек, если включить и самый притвор, отделяемый слабым простенком, с двумя окнами по сторонам обширной двери, входящей внутрь святилища. Легкие своды храма составляют полукружие, и поддерживаются десятью колоннами, идущими вдоль храма в два ряда; на них упирается и светлый купол сферической формы. Об украшениях и драгоценной утвари церковной нечего говорить: на это Россия щедра чрезвычайно и по её милости наш русский храм крайне благолепен. Особеннно иконостас – единственный на св. горе: при закате солнышка, широкими потоками света обливающего весь наш храм, иконостас горит золотом, так что нет на нем в слабой тени стороннего колорита. На это, разумеется, надо любоваться издали: но подойтите ближе, подойдите к самым иконам, и впечатление еще трогательнее, так что, оставаясь под светлым влиянием их, в одно и то же время вам захочется и радоваться и плакать, но плакать не слезами грусти и движений сердца стесненного, а слезами сладкого упования и мирных надежд.

Я не говорю о достоинстве академической кисти, не ввожу вас в строгий суд и разбор истинно-церковной иконописи, а только указываю на Божественный лик Вседержителя и на Его утешительные обетования нашему небольшому русскому братству, и на девственный образ Богоматери, держащей на своих руках Предвечного Младенца.... На страницах Евангелия, которое держит раскрытым Господь Вседержитель в своей Божественной шуйце, Он с духом любви и утешения говорит нам: «Не бойся, малое стадо: яко благоизволи Отец Ваш дати вам царство», и проч. (Лк.12:32–33), и чье сердце не растрогается до слез таким сладким говором и таким Божественным обетованием Спасителя?.. Иконостас устроен о. Антонием Бочковым, а доставлен сюда П. И. Пономаревым, достойным его свойственником. Но ктиторство, или основание храма и самого корпуса русских келий, исключительно принадлежит вятчанам: Ф. Г. Чернову, И. И. Стахееву и другим, имена коих ведает только Всеведец; и мы, хотя тоже хорошо знаем их, но обязаны скрыть от всех и почтительным молчанием запечатлеть тайну их смирения и сердечной привязанности к нам, предоставляя загробному суду оценить их драгоценные жертвы и приношения Богу и Божией Матери. Что прикажете делать, в таком случае? Дивиться скромности русских благотворителей, и, при всем усердии и готовности – высказать им вслух всего света движения и чувства признательных сердец наших, оставаться в тяжелой немоте и младенческом безгласии!... А это тем невыносимее, чем более видишь драгоценных приношений нашему Покровскому храму! Что делать! предоставим подобные вещи ценить суду Божию. Теперь займемся беседой об освящении нашего храма, который, надо сказать в заключение, имеет особое достоинство пред всеми соборными храмами на св. горе, потому что, вместо мрамора, помост его из дерева, что предохранит нас от убийственных следствий простуды и невыносимого ревматизма в ногах.

Освящение храма, как сказано выше, совершилось 10 января нынешнего 1853 года, Преосвященным архиепископом Макарием, пребывающим на покое в здешнем Хилендарском монастыре. Разумеется, освящение могло происходить и без высшей иерархической особы; однакож, всем хотелось, особенно русским, видеть совершение этого важного торжества не иначе, как архиереем; вследствие чего старцы решились пригласить означенного владыку, и поручение это возложено было на меня и на одного из греческих калогеров, который состоял в родственной близкой связи с ним. Таким образом я имел случай странствовать по оконечности западной стороны св. горы, – был в нескольких обителях, и видел то, что до сих пор ускользало от моего внимания и наблюдательности, и чего, конечно, не могли и вы заметить. Не совсем увлекательные предметы – в сторону, такие притом предметы, которые, хотя и имеют свою ценность или в литературном, или другом каком-нибудь отношении, но по существенным своим качествам и достоинству требуют строгого и долгого разбора и многосторонних очерков, а поэтому самому и не могут входить в состав приятельского письма; я скажу вам об одной истинно важной и занимательной вещи, на которую случайно напал в Эсфигменском монастыре. Надобно заметить, что моя поездка в Хилендарь была 7-го Января, то есть на другой день Богоявления; а это-то самое торжество церковное доставило мне случай видеть в Эсфигмене часть роскошной боевой палатки Наполеона. Царственная ткань эта шита цветными шелками и золотом; несколько языческих мифов и три небесных знака по ней рассыпаны творческой, истинно-гениальной рукой художника, или художницы; снизу она подложена чудным малиновым бархатом, от времени уже стершимся по местам. Эта драгоценная ткань или часть палатки Наполеона – есть памятник его Египетских битв. И как бы вы думали, что она украшает собою в настоящее время, когда новый Наполеон, по низложении древнего, становится царственным лицом сильно потрясенной политическими замешательствами Франции? Ткань служит завесом, отделяющим притвор церковный от главного соборного святилища! Подобная вещь, с изображениями языческих мифов и божеств не совсем прилична для церкви, – эта драгоценность своего рода никак не подходит к месту её настоящего назначения, потому что на цветной ткани с левой стороны изображена Минерва с её мифологическими атрибутами, а с правой – как будто Юнона, в царственном виде: в одной руке, она держит скипетр, а в другой корону, между тем красивый мальчик, или купидон, слагает к её ногам венец и роскошную цепь.... Средина завесы занята угрюмым и строгим Юпитером. При тумбе разбитой колонны он сидит, и глубокая царственная дума просветливается в его очах. Слева при них Ганимед, или кто-то в виде этой фигуры. В числе других изображений две фигуры наигрывают в военные литавры. Любуясь на эту вещь, я невольно спросил отца Агафангела, откуда она досталась им. И он мне вот что отвечал на это: когда Наполеон воевал в Египте, кроме пустынных там Арабов, и Греки не дремали: они как-то успели вероломно, при своих кратких разъездах по Средиземному морю, напасть на один из французских военных корветов, который и прибрали к рукам. В числе драгоценной добычи они нашли в корвете и боевую палатку Наполеона. Три части палатки достались по жребию раздела кому-то из главных предводителей отчаянной шайки, и были проданы на сторону; а эта четвертая – была на показ доставлена Константинопольскому Патриарху Григорию, впоследствии убитому Турками и почивающему в Одессе. Блаженной памяти Владыка убедил Грека, которому эта часть палатки досталась по разделу, не продавать ее, а пожертвовать во спасение души своей в какую-нибудь из обителей Афонских, и он пожертвовал нашему монастырю эту драгоценную и редкую вещь. Значит она, – присовокупил отец Агафангел, – находится здесь с первых годов нынешнего века. Как редкость, мы ее редко употребляем для притвора, потому-то, кроме вас, ее еще никто не видел из русских здесь. Чтож касается до рассказа в рассуждении страннической судьбы этой палатки, истинно царской по своему великолению, – заметил мне наконец отец Агафангел, – рассказ о ней у нас сохранился между старожилами точно в таких чертах, как я передал вам…

1852 года, Янв. 14 дня,

св. горы Афонской Козмодамиановская пустынь, близ Русика.

(Москвитянин 1853 г., Июнь, № 11.)

Восемь слишком столетий протекло уже с той благословенной поры, как на св. горе Афонской впервые отозвались звуки хвалебных песней Богу на нашем родном якыке; скоро исполнится девять веков с того времени, как вознеслись с неё молитвы к небесам о спасении русской земли, тогда только что просветившейся светом Божественного Евангелия, и о величии, славе и долгоденствии первого из самодержавных владык всея Руси, великого Князя Владимира. И эти хвалебные и молитвенные гласы Антония, впоследствии киевопечерского угодника, вначале своем одинокие и тихие, как говор пустынной горлицы, отзываясь и после него на св. горе постоянно, в течение осьми с лишком веков, наконец в наше счастливое время уже так звучны, что не только в отдельных иноческих общинах, собственно русских, но в некоторых и греческих обителях открыто возносятся к небесам. Самые молитвы о славе и величии русской земли уже так торжественны, многолетия её державному венценосцу уже так на св. горе неумолкаемы, что и на её пустынных высотах, вдали от России, русские иноки возглашают их не так, как на иноземной и чуждой им, но как будто в родственной стране, как будто в пределах отечественного края.... Предоставляя таинственные судьбы грядущего единому Всеведущему, вся строющему к собственной славе и благу человечества, проследим по св. горе Афонской сквозь мрак истекших веков, при свете исторических свидетельств, и посмотрим на иноческий быт Русских, спасавшихся на ней и уложивших свои кости, или только временно принимавших здесь уроки подвижничества, как в высшей духовной школе.

По убеждению ли сердечному и искренней уверенности в высоком достоинстве афонского подвижничества, или по чувству и сознанию собственной немощи в отношении к подвигам, – но чрезвычайно верно выражено нашими православными предками понятие о св. горе в советовании о благочестии или православии. Там, в правиле 22-м, говорится так: «предстоит духовная потребность, чтобы Русских, искренно расположенных к добродетельной жизни, посылать на Афон, как в школу духовную»⁵⁰. Школа по своему назначению и целям – такое место, где по принятии начатков и по окончании образования, с какими бы то ни было успехами, нельзя образовавшимся там оставаться навсегда, потому что долг и право требуют от них – быть впоследствии светлым образцом подражания и наставниками для других.

Такова точно, в аскетическом отношении, и св. гора Афонская всегда была для Русских: это в полном значении – школа духовная! В чувстве подобного значения, Савва, игумен Тверской, в XV веке, сложив с себя управление своей обителью, отправился на Афонскую гору, как в высшее училище духовных подвигов⁵¹. Между тем, в течение осьми с лишком веков видится, и кроме Саввы, много русских иноков здесь; не было, может статься, и промежутка времени, когда бы св. гора не видела их на своих священных высотах, во множестве обителей, скитов и калив; и все Русские были на ней не иное что, как случайные странники, как ученики в подвижнической школе. Столь высокое значение и достоинство св. горы, удовлетворительным и самым торжественным образом, оправдал XV век: когда, по случаю исправления церковных книг, вызван был отсюда в Россию, на столь важный и священный труд, инок Максим Грек, как муж ученый, как богослов, и как пустынный подвижник, проявивший в лице своем правоту верований и чистоту подвижнической афонской школы.

Конечно, нельзя сказать, что все, приходившие на св. гору из отдаленных стран России, имели в виду временное только странствие на ней; может быть, многие располагались здесь кончить в духовных подвигах свое земное поприще, и кончили бы без сомнения, если бы сам Бог не вызвал их из глубины пустыни Афонской в отчизну, для назидания и водительства других по крестным стезям иноческой жизни. Так препод. Антоний Печерский оставил свое пустынное безмолвие вопреки собственной воле, по воле Божией, для славы и пользы русской церкви и русского иночества. Но нельзя притом не согласиться, с другой стороны, и с Барским, что некоторые из Русских оставляли св. гору по своему собственному произволу, оправдывая себя немощами и тяжестью работ, входящих в состав прочих занятий афонской жизни⁵². Самые всенощные бдения, простирающиеся от 9 иногда до 14 часов безрасходного молитвословия и более, бывают уважительным предлогом для некоторых принимать св. гору не за постоянное место своего подвижничества, а только за школу духовную.

Из исторических фактов, уцелевших на св. горе Афонской, после всех политических переворотов Востока, после нещадного истребления Греками славянских манускриптов⁵³, и наконец после святотатственной продажи и греческих и славянских книг и рукописей⁵⁴ на Запад, видно, что преподобный Антоний прибыл на св. гору в исходе X века, в каком именно году – неизвестно, и поселившись первоначально в лавре св. Афанасия, как гласит предание, в девятьсот восемдесят третьем году пострижен в иночество⁵⁵. Значит, это было еще при препод. Афанасии, великом основателе здешней лавры, находившемся в живых, как видно из лаврских актов⁵⁶, в девятьсот девяносто седьмом году. Тем более может быть это справедливым, что слава Афанасиевой жизни и дивных подвигов привлекала в стройный лик его братства не только людей простых, но многих с иерархических кафедр, не только из ближних, но и из отдаленных стран, даже с Калаврийских гор, каков был препод. Никифор⁵⁷. Может статься, самое иноческое многолюдство лавры было для Антония побуждением и уважительной виной впоследствии – искать себе пустынной тишины и безмолвия, чего не могло доставить ему общежитие: и выбор его пал на эсфигменскую прибрежность скалы, где, при всех условиях строгого уединения, он мог оставаться во всегдашнем общении со своим духовным старцем, игуменом Феоктистом, обитель которого – Эсфигмен живописно красовалась в виду соседственной горы Самары и самой, избранной юным отшельником, скалы. По собранным (даскалом Иаковом) на самом месте сведениям, препод. Антоний пришел в Эсфигменскую обитель к тогдашнему игумену Феоктисту, вышеупомянутому, и от него получил благословение – уединенно проводить жизнь на избранном им самим месте⁵⁸. Однакож недолго оставался здесь юный отшельник. Богу угодно было вызвать препод. Антония со св. горы в Россию; и на этот Божественный зов дважды отвечал он безусловной покорностью и смиренным вверением себя воле Божией. В первый раз он оставил св. гору в 1013 году⁵⁹; впрочем ненадолго. Ни один из возникавших тогда в России монастырей, под влиянием первого из митрополитов киевских Михаила, пришедшего с греческим иночеством для крещения русской земли, не понравился св. Антонию, желавшему пустыни, а не многолюдства. На Берестове, пещера варяжская, в Киеве, хотя и показалась ему удовлетворительной для его подвижнического духа, но варварство Святополка и смуты, возникшие по смерти св. Владимира, снова увлекли Антония на Афонскую гору: в 1015 г. он опять увидел свою Эсфигменскую пустыню, и погрузился в её пещерный затвор! В последний раз, 1017 г.⁶⁰, по новому званию свыше, он простился навсегда с св. горою; и уже не с её заоблачных высот, а с живописных киевских гор, как светильник с высокого свещника, начал разливать, и разлил на все стороны России немерцающий свет святой иноческой жизни, и, таким образом, стал во главе русского иночества и сделался его первенцем.

Преподобный Антоний, после 56 летних постнических трудов, мирно отошел ко Господу в 1073 году; значит, он при жизни еще своей, хотя не мог уже видеть, но мог, конечно, знать и слышать, что начатки его пустынного безмолвия на св. горе не остались туне, а принесли обильный плод. По всей вероятности, его собственные отзывы о безмятежии Афонской горы, благословением которой он утверждал основание возникающей своей лавры киевской, повлекли с тех пор Русских на восток, по следам, проложенным самим св. Антонием. Из среды даже его печерского братства были усердные подражатели ему в страннических трудах, как напр. Варлаам и Ефрем Евнух, ходившие, с его старческого благословения, на восток к св. местам⁶¹. И вот во второй половине XI века, спустя только семь лет после кончины препод. Антония, мы видим уже русское иночество на св. горе, с самостоятельностью и правами. На месте нынешнего скита болгарского Богородицы Ксилургу или древоделя, существовал уже монастырь Руссов, который велено было отдать собственно во владение русским инокам, по указу царя Алексея Комнина, в 1080 г.⁶² Даже ранее этого, именно в 1052 (6600) г., основан и поныне видный в живописных развалинах, перевитых пустынным плющем, старый собственно русский Пантелеймонов монастырь. Ктиторами его поставляют великих князей русских, Владимира и Ярослава⁶³. Наш пешеходец Барский даже видел и прочел на некоторых местах соборной церкви славянские надписи. Монастырь основан при игумене иеромонахе Арсении, с приписью на церковной двери: Христу Богу во иноцех последний, Антоний таха⁶⁴. Справедливо или нет приписывают основание старого Русика великим русским князьям Владимиру и Ярославу, трудно доказать исторически. Тем более это может затруднить, что мы видим из фактов переход русских иноков из монастыря Ксилургу, со своим игуменом Лаврентием, на основании грамоты Алексея Палеолога (в 1168 году)⁶⁵, не в этот Русик-старый, будто бы основанный нашими в. Князьями, а в солунский монастырь св. Пантелеймона на взморье. Тем разве можно пояснить такую несообразность, что не мог Русик, как монастырь довольно обширный в своих размерах, возникнуть вдруг, без затруднений в отношении к средствам, которых надобно было ожидать только от России: тогда как там, по смерти св. Владимира и впоследствии, возникали смуты, конечно имевшие влияние и на заграничные судьбы русских Святогорцев. – Впрочем, как бы то ни было, верно только то, что в XI веке русское иночество на св. горе было очень значительно, и имело самостоятельный быт, оставаясь в рассуждении аскетических прав, наравне с прочими афонскими иноками, под ведением прота. Жаль только, что, – если первого строителя русского монастыря, игумена Арсения и таху Антония, нельзя принять за чисто русских, и – история не сохранила для нас драгоценных сведений о наших соотечественниках, иноках на св. горе, в течении XI века.

Спокоен был XI век для иночества русского на Афоне: то же можно сказать и о XII веке. Последний замечательнее тем, что Русским позволено было перейти, по причине их многочисленности, из Ксилургу в солунский монастырь св. Пантелеймона, существовавший на взморье, на том самом месте, где теперь живописно красуется новый Русик. Между тем и Ксилургу – монастырь остался их же собственностью, только в виде скита, как и поныне это назначение у него не отнято. Переселение Русских, как означено выше, совершилось в 1168 году. Можно думать безошибочно, что Русские пользовались особенной внимательностью своей отдаленной родины: потому что кроме позволения со стороны греческих царей – иметь на св. горе русским инокам свою собственную обитель, не видно, чтобы они пользовались какими-нибудь пособиями иноземных стран. Русские, значит, были во всех отношениях жизненного продовольствия обеспечены Россией. Так протекло для них два века. Но вот странно: едва только заняли они Солунский монастырь, в 1168 г., – в Сербии, при царском дворе Стефана Неманея, в числе прочих афонских иноков, является и Русский, притом не из Солунского уже Пантелеймонова, вероятно – тогда упраздненного, потому что это было спустя двадцать лет по переходе в него Русских (1186), – а из русского монастыря⁶⁶. Пособия родственной России, как можно полагать, по причине междоусобий и смут между Князьями, прекратились тогда для св. горы и для русских её иноков; а потому, для поддержания своей обители, они вынуждены были обратиться в Сербию за милостинным сбором. Чрезвычайно важным событием или следствием их тамошнего странствия было то, что русский инок, к сожалению не известный по имени, привлек на св. гору, в русский монастырь, юного Сербского царевича Растко или, по выражению греческому, Руссика.

По истории видно, что на 18 г. возраста, родители хотели юного Растко убедить ко вступлению в брак, – тогда как в сердце его давно уже таилось и зрело желание отречься мира и служить Богу в иноческом образе. В то время, как пришли иноки со св. горы, в числе коих был один и русский, Растко гостил у отца своего, прибыв из своего удела, куда он с пятнадцати лет возраста был отправлен, в обществе благородных юношей, для невинных забав и увеселений и для воинских упражнений. Тайным образом Растко призвал к себе русского инока и распрашивал его подробно о иноческой жизни на св. горе. Святогорец удовлетворил любопытству юного царевича: представил ему в самых высоких образах, в увлекательном разнообразии пустынные подвиги и труды Афонских отцев, их молитвенные занятия, лишения и крестные свойства жизни иноческой; и влияние беседы этой так было сильно, такое произвела она действие на сердце Растко, что, заливаясь слезами, он сказал: «теперь я понял, чего я так сильно желал! Блаженны те, воскликнул он, которые сподобились вести такую безмятежную жизнь! Вижу, что Бог, зная болезнь сердца моего, послал твою святыню утешить меня. Чтож мне делать? спросил он русского старца. Я бы полетел сию минуту на св. гору; но боюсь препятствий со стороны родителей». Видя в Растко искренность желания иноческой жизни, русский старец взялся довести его до Афона. Под предлогом охоты за оленями, Растко оставил родительский дом; отделился от своей свиты, и с русским иноком понесся к св. горе. Родителям, знавшим склонность Растко к иноческой жизни, не трудно было, при вести, что он скрылся, понять цель и направление его тайного пути; не трудно было догадаться и о том, что русский старец увлек его на Афонскую гору. Тотчас были посланы сановники сербские, с письмом к Солунскому градоначальнику от Стефана Неманея, чтоб тот отыскал его царственного беглеца и возвратил с Афона в родительский дом. Такого ж содержания было предписание от Солунского начальника проту св. горы. Таким образом Растко был открыт и найден. Посланные узнали, что он в русском монастыре, и, чтоб куда-нибудь не скрылся от них, приставили к нему стражу на время, пока они оправятся в силах после долгого пути. Напрасно умолял Растко посланных отца, чтобы оставили его на св. горе: его и слушать не хотели! Царевич видел, со своей стороны, невозможность ускользнуть от их рук; принял веселый вид; расположился отправиться к отцу, и просил игумена, чтоб он угостил путников, открыв ему свою тайную мысль – немедленно постричься в монахи. Трапеза готова, посланные Неманея угощены с возможным радушием и любовью; между тем раздаются звуки призывного била в церковь на всенощное бдение, так как наутро был недельный день. Вслед за игуменом идут гости на славословие в церковь; Растко при них: они боятся упустить его из виду. Когда, после утомительного пения, началось чтение, все расселись по местам; сели при Растко и посланные за ним. Утомленные долгим путем, они скоро погрузились в глубокий сон. Между тем Растко поднимается на высокий пирг, или четырехгранную башню, и поныне еще существующую, и там, в малом придельном храме, принял ангельский образ и произнес обеты иноческого пострижения. Когда спавшие сановники Неманея проснулись: Растко уже был высоко от них, в башне; башня была заперта извнутри; проникнуть туда не было никакой возможности. Грозно приступили посланные к монахам Русика, грозя им и требуя выдачи Растко; монахи указали, где скрывался сербский царевич, уже принявший пострижение под именем Саввы, и предоставляли им самим взять его с пирга. Тогда юный инок Савва подозвал их к столбу, и, явившись в монашеском образе, сбросил им оттуда свои княжеские одежды со власами, которые и просил доставить его родителям при письме, в котором трогательно излагал свои чувства и просил молитв родительских, как верных залогов преспеяния в подвигах благочестия, на избранном им пути к небу.

Св. Савва прибыл в Русик 1186 г. Впрочем, он недолго оставался в нем. Со временем, более, кажется, по видам человеческой немощи, чем душевной пользы, Савва оставил Русик и Русских, перешедши в Ватопед, во исполнение воли прота и других старцев, полагавших унизительным для царственного инока пребывание в бедном русском монастыре. С одной стороны, и Савва имел уважительные причины оставить Русик, что составляет для других впрочем тайну, очень хорошо ведомую нам, святогорским инокам. Как бы то ни было, а Савва и впоследствии не забывал своего монастыря. В своем завещании он поставил в обязанность Хилендарю, им самим и родителем его Симеоном основанной обители, помогать Русику в стеснительных обстоятельствах и не подавлять чувств взаимности и братских отношений⁶⁷. Удаление св. Саввы из русской обители было для неё началом несчастных переворотов и запустения на целый почти следующий XIII век. Тем чувствительнее положение это дотоле славного Русика, что с окончанием XII века кончился для русских самостоятельный быт на св. горе и права на владение монастырем, как своей собственностью; и утрата всего этого, даже до нашего времени, в течение пяти с лишком веков, была невозвратима: хотя Русик и восходил впоследствии, особенно в XIV веке, на высокую степень значения и был называем Царской лаврой. Может быть, и тогда были Русские в своей обители, но уже под влиянием греческой власти или болгарского правления.

По причинам, Богу ведомым, а частью и смиренным пришельцам русским не знаемым, русский монастырь в конце XII века сделался жертвой пожара⁶⁸. Русские нноки, говоря словами царской граматы Стефана Душана, владетеля сербского, всеконечно оставили свой монастырь; разошлись кто куда мог и кто куда хотел, и, таким образом, в течение XIII в., судьбы их скитальческой жизни на Афоне, равно как и их обители, покрыты глубокой таинственностью и мраком неизвестности. Даже нельзя положительно сказать, были ли тогда Русские на св. горе. Самые обстоятельства и события этого века как в России, так и на Востоке, лишали Русских возможности проникнуть на св. гору (Ипатиев. Летоп. стр. 201.) В XIII в. нахлынул на Россию Батый; иго монгольское отяготело над нею; между тем опустошительнее полчищ монгольских неистовствовали в Греции крестоносцы, шедшие на защиту св. земли, и внесшие в Константинополь меч, огнь, жадность к корысти и плотоугодию, мерзость в св. храмы и безнравственное святотатство⁶⁹. К этим политическим событиям XIII в. присовокупилось гораздо горшее уклонение Палеолога и патриарха Векка к западной Унии. Св. гора, как оплот восточной церкви, была исключительным поприщем миссионерских подвигов, по преданиям афонским, самого римского папы или его кардиналов. Император Палеолог и патриарх Векк оказывали им свое содействие; грабительствами, пытками и страдальческими казнями иноков они силились увлечь за собою в папизм св. гору. Множество иноков пострадало в эту искусительную годину; и их подвиги и смерть за православие в здешних синодиках обозначены именно 1284 годом⁷⁰.

Если бы пожар не истребил Русика: думается, и тогда немногим бы из Русских пожелалось, при таких политических и церковных замешательствах и смутах, оставаться на св. горе на произвол случайностей. Впрочем, не смотря на все это, в XIII в. странствовал на св. горе Киевопечерский архимандрит Досифей. Его описание правил афонской жизни, как видно, собственно отшельнической или пустынной, крайне умилительно и дышет искренностью и теплотою сердечного чувства⁷¹. А Галичские князья Даниил и Василько вызвали отсюда, в этом веке, добродетельных иноков Иоасафа и Василия, которые и занимали святительскую кафедру Владимирскую⁷².

Но протекло это крестное для Русика время, и вот, после тяжкой годины, наступил наконец XIV в., самый для него счастливый: в половине сего века, он удостоился посещения Сербского царя, Стефана Душана сильного⁷³; ни прежде, ни после Русик не пользовался такой внимательностью и державным покровительством греческих императоров и сербской владетельной династии, как в течение этого века, доставившего ему высокое значение в виду св. горы.

В начале сего века, а именно 6820–1312 г.⁷⁴, греческий император Андроник Комнин, по ходатайству сербского краля Стефана Уроша, своего зятя, склоняясь на просьбы греческих иноков, поставлявших ему на вид – истребление, случившимся в конце прошедшего века в Русике, пожаром всех царских грамот на владение метохами и землями, возобновляет пожертвование прежних царей; вводит монастырь в права неотъемлемого владения ими, и, таким образом, делается благотворителем Русика. Во второй половине того же века, греческие императоры, Иоанн Палеолог⁷⁵ и Алексей Комнин⁷⁶, продолжают царственные дары и приношения обители. Между тем, в то же время Стефан, Царь и Самодержец Серблем и Греком, Душан сильный, видел последнюю нищету и еще же от Русие всеконечное оставление⁷⁷, принимает на себя долг и обязанности ктитора; препровождает бесценный дар Русику – главу св. великомученика и целебника Пантелеймона; осыпает обитель своими милостями, и возводит ее на степень первокласных афонских монастырей. Четыре грамоты сего державного владыки Сербии остаются в Русике священным памятником его благочестия и ктиторских щедрот, истинно – царских⁷⁸. Впрочем, не диво, что Сербский Самодержец с таким сердечным сочувствием, с такой заботливостью и усердием, принял участие в грустных судьбах Русика: Стефан, в свое четырехмесячное странствие по св. горе, лично видел несчастное положение обители русской, родственной ему славянизмом, духом священного церковного языка, которому он дал сильный перевес и преимущества на св. горе пред языком греческим⁷⁹, с целью – последний если не совершенно вывести из церковного употребления, то, по крайней мере, и в собственно греческих обителях ограничить, предоставив славянским всевозможные со своей стороны пособия, преимущества и исключительные права на владение, в его областях, множеством метохов (дач), земель и проч. Могущество, личные достоинства сербского героя и родственные его связи с Константинопольским двором невольно заставили Греков молчать пред ним, и хотя не навсегда, но безусловно уступать его требованиям и царственной воле. Вслед за многими пожертвованиями сего царя Стефана, в исходе того же века, сербские владетели⁸⁰, Стефан Урош, Лазарь, Драгош и Константин сыпали неистощимо Русику свои милости и щедроты, так что монастырь, забытый от Руси, остался под влиянием сербской царственной династии, составлял предмет её особенных забот и попечительности; был величаем обителию царскою и даже собственностью сербскою⁸¹.

Но при таком высоком значении Русика в течение всего XIV века, были ли в числе его братства Русские?

С одной стороны трудно решить подобный вопрос тем более, если нет на него прямых указаний истории, и тем еще труднее, что при тяжком положении России от ига монгольского, и на св. горе XIV век смутен брожением умов, под влиянием Варлаамова заблуждения, и потрясениями через то самой восточной церкви; с другой стороны этот вопрос отчасти разрешается некоторыми местами царских грамот; значит, отвечать на него можно с некоторой положительностью и верованием. Поговорим прежде об аскетических смутах на св. горе в XIV в., а потом взглянем и на наших Русских этого времени; то и другое необходимо для исторической последовательности моего заграничного письма.

Варлаам, калабрийский выходец, монах, увлекательный в силе красноречия, бойкий и острый в оборотах слова и мыслей, вероятно, по поручению римской церкви, хотел поколебать и смутить, если не потрясти в самом основании, православие нашей церкви. Для этого собственно, по прибытии в Солунь, он скинул с себя калабрийскую власяницу, отвергая латинство, и приложился к числу православных. В доказательство догматической правоты нашей церкви, написал несколько статей, и, таким образом, обратил на себя внимание императора Кантакузена, вкрался в доверие его, и, под личиной православия, начал действовать в пользу папского престола. Зная же, что греческое иночество служит оплотом православия, изъявил желание к иноческим подвигам. Чтобы изучить дух и характер иночества, он удалился на св. гору, прилепился к одному из здешних пустынников, и просил открыть способ к постепенному возвышению в таинствах созерцательной жизни. Когда же узнал, что афонские пустынники верят созерцанию света Божия, и приготовляются к тому хотя молитвою, но чувственным образом, донес о сем императору, как о важном заблуждении, доказывая со своей стороны, что свет, виденный Апостолами на Фаворе, есть творение, что не сотворен един Бог, и что никакой молитвой нельзя достигнуть осияния небесным светом. Известно, что по сему случаю, были три собора в Константинополе, под председательством императоров Андроника и Кантакузена. Григорий Палама, Афонский инок, от лица всего иночества здешнего, вышел на единоборство с Варлаамом, вооруженный истиной и простотой; уничтожил все возражения Калабрийца; оправдал чистоту Афонского подвижничества, и возвратился из Константинополя в сане Солунского Митрополита. Варлаам, торжественно уничтоженный и посрамленный, не терпя проклятия, возвратился в Калабрию и в недра, постыжденной в лице его, западной церкви⁸².

Пока продолжались такие смуты, клеветы на св. гору и споры о чистоте её подвижничества, – не мог ли каждый из Русских смотреть на Афон с тайным предубеждением, до тех конечно пор, пока он был признан чистым от примеси заблуждений и оправдан верховной властью и Соборами Церкви? Не мудрено. Потому-то, может быть, самому мы и не видим, в первой половине XIV в., ни одного из Русских ни в числе братства Русика, имевшего высокое значение, ни в случайных паломниках того времени. Зато, впоследствии, находим ясное свидетельство, что наши соотечественники не только считались между братством русского монастыря, но и имели отдельный храм, и, как должно полагать, составляли значительную общину, с самостоятельностью и полными правами на владение царственными пожертвованиями князя Стефана Лазаря, чего не удостоивались ни Греки, ни родственные ему Сербы и Болгары. Две его грамоты остались памятником такой исключительной внимательности к Русским, и обе одного года. Вот извлечение из них:

1. «Великую славу улучити желающе, священных Евангельских заповедех делателие, светло во уме восприемше закона Господня достохвальное учение. Аще бо любите мя, рече, заповеди моя соблюдете; тем же различными добродетельми, якоже райские цветцы, достолепно украсившеся, в след потекоша благоухания божественнаго разума. Елицы бо, рече, Духом божественным водятся, сии суть сынове Божии. Тем же и с Христом водворяются в свете невечернем. Той бо Сам рече: идеже есмь Аз, ту и слуга Мой будет... Сих блаженству и славе и аз наследник быти вожделех, иже в Х-а Б-а благоверный и христолюбивый князь Серблем и поДунавию Стефан Лазарь. Еже и получити надеюся помощию и поспешением моего пособника и помощника Святаго Великомученика Христова Пантелеимона, иже в св. горе Афона рекоми Руси, емуже и приложих церкву Спасову и ХВосну. К онь митрополие хвостынское со всем, що им пише у хрисовулих Краль прежде бывших, що сия держала церковь, тази такози да имаю Руси церковь тузи... и с людьми, и с винограды, и с овощием, и с воденичием, с бродом, с полям и с ливадами, и совсем малем и големем (большим), и с мерами сел тех зи да си има тузи церкву церква Рушка до века.... Кто ли дерзнет отыти от рук, или потворит что от сих мною записанных вышеписанных, таковаго да разорит Господь Бог и Пречистая Его Мати. И да ча порази сила честнаго и животворящаго креста. И да есть проклет от св. 12 верховных Апостолов. И от 318 св. отец иже в Никеи. И от св. всех от века Богу угодивших. И да есть причтен к Иуде и Арию и с рекшим кровь Его на нас и на чадех наших. И вместо помощи да му есть суперник Великомученик Христов Пантелеимон. И зде и в будущем веце. Аминь. В лето 6889–1381. Индикт 4.

2. Того же князя Стефана Лазаря, того же и года. – «По неизреченному человеколюбию Владыки моего Христа в Х-а Б-а благоверние Стефан кнезь Лазарь Серблем и по-Дунавию. По просьбе брата ми чельника млы-е и вспомень братами чельника млы-е и сестры Драганы и ньи синовь.... дает церкви Рушкои Великомученика Пантелеимона село Длабе, рекоми горний Закут с заселком у Транова» и проч. и проч.

Между тем двое из Русских иноков остаются замечательными посетителями св. горы, во второй половине XIV в., а именно духовник Сергиевой лавры препод. Епифаний⁸³, и препод. Арсений Коневский. Первый из них, ученик препод. Сергия и описатель его дивной жизни, заслуживший название Премудрейшего⁸⁴, был другом Стефана, просветителя великой Перми. А препод. Арсений, немалое время странствовавший на св. горе, возвратился отсюда в Россию в исходе XIV в., в княжение Василия Димитриевича, с бесценным сокровищем – с иконой Божией Матери, в честь которой, в 1393 г., при святительстве новгородского архиепископа Иоанна II, воздвиг храм на острове Коневце, устроил обитель, и с той поры, как самая обитель, так и чудотворная икона Богоматери, известны под именем Коневских. Была ли икона Божией Матери списком с другой, подобной ей, или находилась только здесь в подлиннике, – Бог весть: при всем желании разузнать, это для нас пока остается невозможным⁸⁵.

При таких счастливых обстоятельствах, при таком аскетическом значении Русика, наступил XV в., утешительный для России и блистательный решительным свержением двухвекового с половиною монгольского рабства, а для востока убийственный и несчастный падением Константинополя и всей греческой империи пред Портой Оттоманскою. И для св. горы это время было смутно, тяжко и огорчительно. При всем том Русик и Русские не теряли своего значения. Все почти описатели св. горы и Русика замечали и замечают, что никогда в нашей русской обители не бывало настоятеля из Русских. Так может быть, случалось до падения восточной империи, но впоследствии – напротив. По крайней мере, мне так кажется. Смею выставить, со своей стороны, на вид грамоту сербского деспота Гюрга, как можно полагать, дарованную Русику во второй половине XV в., и предоставить вашему собственному суду решить, прав ли я в своем личном мнении. Вот извлечение из грамоты Гюрга (или Георга), сына Стефана, деспота сербского:

«Мною царие царствуют и сильни власти придержат, рече премудрым Соломоном, Царь веком, Вседержитель Господь…. в Христа Бога, милостию Божиею благоверный Господин Срблем Гюрг...приидоше господству ми от честнаго монастыря обители св. славнаго великомученика Христова Пантелеймона, иже в св. горе Афонсцей, глаголемый Рушки, честнейший игумен Рушки иеромонах Кир. Харитон... и вспоменуше господству ми о нуждах и о отступлении метохий, вышереченнаго монастыря нашего…. К сим же и еще сотвори милость господство ми вышереченному монастырю нашему... а що су унче летхя воищатико, оно зи да се собирая у Кукю господства ми да се тем зи отпраля воиска, и аще благоволит Бог и приступит земля Сербская опеть наше у руки, щое было отступило у Турске руки.... да си их имаю опеть и проч.» Год не обозначен: но видно, что эта грамота дарована в исходе XV века.

Извините, если принимая буквально грамоту, я решительно выскажу собственное мнение, вопреки другим, что, если когда, то в это время, то есть, в конце XV века, легко могло статься редкое явление в Русике – русский настоятель. Чтоб это более усилить, следует указать на бедственное положение Востока и на могущество и силу России. Греческая империя пала; Сербия обессилена, если и не совсем подчинена высокой Порте; все надежды, весь оплот православного Афона пали на Россию, куда и были, раньше или позже игуменства в Русике русского иеромонаха Харитона, – не известно, – посланы для сбора милостыни опять русский игумен монастыря Пантелеймонова Паисий и с ним три старца⁸⁶. Самые обстоятельства тогдашнего времени требовали подобного исключения, то есть, чтоб Греки и Болгаре уступили права настоятельства Русским: иначе Россия могла бы смотреть на монастырь с предубеждением и не питать родственного сочувствия к грустным судьбам его и к его страдальческому положению. Впрочем, личное мнение – не без условий.

Тяжелы были потрясения Константинопольского престола, шаткого и уже клонившегося к падению в I-й половине XV в.: политические смуты волновали Восток; но при всем том, в начале сего века, мы видим странствующими на св. горе Афонской Троицкой Сергиевой лавры иеродиакона Зосиму (в 1420)⁸⁷ и Савву игумена Тверского. Последний, сложив с себя обязанность настоятеля, удалился на Афон, как высшее училище подвижничества. По следам его туда же стремился старец Митрофан Бывальцев, которого можно назвать не столько странником, сколько действительным святогорцем, потому что целых девять лет он провел на Афонской горе, изучая характер его подвижничества многостороннего, и сам совершенствуясь в искусах и опытах созерцательной жизни. Следствием его долгого пребывания на св. горе было то, что и наши русские иноки смотрели на него, как на светлый образец истинного подвижничества, достойный, по свойствам и качествам ангельской чистоты, подражания. Св. Иосиф Волокаламский называет старца Митрофана великим⁸⁸.

Тогда же безмолствовал на св. горе Афонской (в 1431 г.) в обители царской, в лавре великого Афанасия, под крылом св. Григория Паламы и препод. Петра Афонского, в куще св. и славнаго Пророка Илии, Иона игумен Угрешский, занимаясь перепиской книг. К сожалению, не осталось сведения, долго ли он на этом афонском Кармиле (так называется и поныне одинокая куща или келья св. Прор. Илии) созерцал таинства грядущей славы Божией, и что особенного, кроме письменных занятий, почерпнул на св. горе для своей аскетической любознательности⁸⁹. За то препод. Нил Сорский⁹⁰, из рода Майковых, посетивший св. гору в сопутствии преп. Иннокентия⁹¹, болярича и родственника князей Хворостиных, долго здесь, как райская пчелка, носился по заоблачным высотам, в кругу Афонской братии, и подарил наше Русское иночество дивными произведениями своего благочестивого пера, из под которого текли не научные и вычитанные истины скитского безмолвия, а дознанные опытом, пройденные искусом и запечатленные опытами его собственной жизни, бесстрастной – ангельской. Плодом его странствия на св. горе было, в удовлетворительной степени точное, изучение правил пустынного уединения и безмолвия; почему, если препод. Антония Печерского мы называем первоначальником иночества в России, то, по всей справедливости, преподоб. Нила можно назвать первенцем скитского подвижничества. Любимым занятием его было, по собственному его сознанию, «испытывать божественная писания: прежде заповеди Господня и толкования их и апостольская предания, таже житие и учение Св. Отец, и тем, говорит он, внимаю, и яже согласно моему разуму, к благоугождению Божию, и к пользе души, списую себе, и теми поучаюся, и в том живот и дыхание мое имею». Преп. Нил скончался в 1508 г., а спутник его, преп. Иннокентий – в 1491 г., – каждый в своей собственной пустыни: первый в Сорской, а последний Вологодской губернии, при речке Эде, в 55 верст. от Вологды. Замечательно между прочим завещание преп. Иннокентия – не принимать и не постригать, в его пустыни, безбрадых. Эта черта пустынного характера занята на св. горе. Кроме этих путешественников были, в течение XV в., и другие, как можно видеть из летописи⁹². При освящении большого Успенского Собора в Москве, в оправдание митрополита Геронтия, ходившего непосолонь или не по солнцу вкруг церкви, иной рече: «во св. горе видел, что так же святили церковь».

Наконец наступило время, когда, при высоком политическом значении России и при её церковном мире и тишине, несчастный Восток страдал под игом Порты, и когда Греч. Церковь, как незадолго пред тем было и с Русскою, потекла по стезям крестного испытания, очищаясь от примеси заблуждений и порочных навыков чад своих в потоках их собственной крови, проливавшейся везде и всюду, по воле врагов Креста Христова. Промыслу угодно было, чтобы эти две церкви, греческая и русская, тесно связанные единством православных догматов, не выходя из взаимности общения, и, так сказать, идя рука с рукою, поддерживали одна другую в крайних случаях. Если когда, то в годину тяжких искушений, всего поразительнее открывались подобные действия судеб божественных: пока страдала под игом монгольским Россия, Восток, при самом своем изнеможении, мог иметь влияние на церковные обстоятельства. Даже и тогда, как он пал пред блистательной Портой, церковь русская, более чем когда-либо, имела необходимость и крайнюю нужду общения и родственных сношений с греческой, для коей св. гора была в XVI в. оплотом и утверждением, при иерархических замешательствах Восточ. патриархов, под влиянием узаконений Порты. В XVI в., в России началось исправление церковных книг; а между тем её западные области угнетались Унией! И с того времени св. гора сделалась предметом особенной внимательности России, для Русских же – поприщем духов. подвигов или высшей школой иночества, с правами особенными и с исключительной заботливостью со стороны русского правительства о скитальческих судьбах их заграничной жизни… Это увидим впоследствии.

1853 г. Авг. 12 дня.

Св. гора Афонская.

Русик.

Р. S. Июля 8 дня, по закате солнца, нанесся на св. гору с отдаленных африканских степей палящий, жгучий ветер, самун или хамсин, и в течение ½ часа душил нас невыносимо. На террасах не было возможности оставаться; в келиях спиралось дыхание. Подобного явления никто не помнит на св. горе.

С 7 Авг. мы любуемся кометой. Она видна была при потухающей вечерней заре, в течение 2-х ч. почти. Вид она имеет довольно ясный; форма мечеобразная; хвост тянется вверх. Течение её от юго-востока на запад. Там она исчезает к 2-м часам ночи. (Из Христианского Чтения 1853 года Ч. II.)

1852 года Июня 15 дня. Есть сны, которым нельзя верить, и эти сны изчезают и забываются, как и все прошедшее; но есть сны, которых ни время, ни обстоятельства жизни, ничто не в силах изгладить из памяти. И св. Отцы поэтому разделяли сны на три рода: на сон обыкновенный, где под влиянием внешних впечатлений играет природа; на сон, в котором, или по Божию попущению, или по нашей собственной беспечности и воле, когда остаемся не исправными в порочной жизни, – действует на мысль нашу и на все движения чувств сатана; и наконец на сон благодатный, посредством коего сам Бог открывает свою волю и даже таинственные судьбы будущего. О последнем говорит ясно св. Прор. Иоиль (Иоил.2:28).

О снах я начал говорить потому, что в юности моей, когда я еще оканчивал курс учения и то увлекался товарищескими разгулами, изменяя долгу совести и бесщадно убивая время и нравственное чувство, то горько иногда сетовал и даже плакал о заблуждениях первого возраста и самых лучших лет, прося Господа Бога и Богоматерь устроить мою жизнь к сердечному благу и навести и управить стопы мои на путь истины и правды, – раз я заснул, и мне представилось, что я быстро несусь от запада на восток. За мною была чрезвычайная тьма, мрак и ужасная дебрь, так что запад весь был в каком-то безжизненном, отверженном состоянии, а между тем восток играл светом. Мне казалось; что я из мрачной дебри вышел и быстро приближался к храму на родине, в ту самую церковь, где я был крещен и принял печать, звание и имя христианина, с принятием частного имени, в честь св. Симеона Столпника. Радости сердца, восторгов духа и истинно райского блаженства всех чувств моих я не могу выразить, когда, обратившись на мрачный запад, увидел, что из такого страшного места я вышел..... Весело и с умилительным чувством вступил я в теплую церковь, имеющую два придела: правый во имя св. Соловецких угодников Зосимы и Савватия, а левый – пр. Сергия Радонежского; теплую церковь я прошел, не останавливаясь, а в холодной Троицкой я стал посередине, не преставая радоваться духовно, и в этом положении проснулся.

«Верно жить мне велит Бог у Троицы в Сергиевой лавре, подумал я, проснувшись, и всегда думывал так, не смотря на то, что дано было обещание – уйти в Соловецкий монастырь».

Вот уже 20 лет прошло после этого сна, но он так жив, что я, вспоминая его, и ныне прихожу в тихий восторг. Был ли этот сон следствием каких дум и предположений кающегося сердца, – не знаю; а только по прибытии сюда, на Афонскую гору, я принял в 1844 г. Март. 23 д. (в великий четверток), схимнический образ и наречен, в честь Радонежского и всея России Чудотворца, Сергием!

Здесь замечу, что, по принятии св. схимы, в течение всей моей жизни на Афоне, я чувствовал, разумеется по временам, истинно – райский восторг и невыразимую радость, представляя себе – из какой мрачной житейской бездны и в какую тихую пристань, в какую живописную и заоблачную пустыню я призван Царицей Небесной и препод. Сергием! О всем Слава Богу! Благодарение Царице Небесной и всем Святым!

В Вятке, на моей родине, чрезвычайное имеют усердие к Святителю Христову Николаю, чудотворный образ которого находится в кафедральном соборе.

Крестовой церкви Вятского архиерейского дома свещник старец Г. вот что рассказывал мне, по прибытии моем со св. Афонской горы на время в Вятку. У одной дворянки А. И. Ш. пропала дорогой цены лошадь. По объявлении об этом полиции, она, не вполне надеясь, на пособия человеческие, с верой и молитвой обратилась к св. Николаю, чтобы Он сам открыл ей, где её лошадь и кто украл ее. А ходила эта женщина не в кафедральный, а в спасский собор, и там пред старым образом Мирликийского Чудотворца, молясь ему, обещалась, если Он откроет ей, где её лошадь, – поставить пред него рублевую свечу. Таким образом проходит неделя, потом другая, а там и месяц, – старушка всякий день ходит ко св. Николаю и молится ему; но о лошади её ни слуху ни духу. Наконец старушка приуныла, обиделась на угодника Божия, и пришедши раз в спасский собор, в огорчении и как бы негодовании на неисполнение её молитв, строго посмотрела на лик Святителя, и, махнувши рукой, произнесла: «не только рублевой, да я тебе и грошовой свечи не поставлю!» Быстро потом отвернулась от св. иконы и в крайнем смущении вышла в притвор. Только вдруг идет ей навстречу седой благообразный старец и кротко спрашивает: не ты ли А. И.? – Да я, отвечала она. – Пойди, возьми твою лошадь во дворе такого-то, указывая ей дом и фамилию одного из граждан. Старушка хотела было еще что-нибудь услышать или спросить, но старец сделался невидим.

Лошадь, по указанию таинственного старца, действительно была найдена, и признательная старушка не только поставила пред икону св. Николая Чудотворца рублевую свечу, но сделала серебряный оклад на нее.

Там же на родине, в г. Орлове есть священник о. М. Л., близкий мне родственник; он передал мне следующее. В его приходе, в расстоянии от города верст 10, жил крестьянин, отличавшийся кротким характером и скромностью. В 1848 или 1849 г., не упомню хорошо, этот крестьянин отчаянно заболел; по желанию его, о. М. напутствовал его Св. Тайнами, и, по принятии их, вскоре больной умер. Его омыли, положили на стол и приготовили гроб. Прошло два часа, как больной испустил дух, – вдруг он открывает глаза, и садится на постельке своей сам собой, тогда как в течение всей своей болезни он не мог того сделать, оставаясь в крайнем изнеможении сил. Первые слова его, как только открыл глаза и сел, были: чтоб поскорее послали за священником, что и было тотчас же исполнено.

Когда я, говорит о. М., прибыл к ожившему, он просил выйти из комнаты всех, объявляя, что он желает наедине поговорить со священником. Домашние удалились, оживший глубоко вздохнул и сказал: батюшка! я ведь умирал, был взят Ангелами и представлен ко Господу. Когда я явился пред Него, и поклонился Ему, Он посмотрел на меня так милостивно, с такой любовью, что я не могу того выразить. Вид его – не сказать, как хорош! Чтож вы взяли его, наконец кротко сказал Господь Ангелам, приведшим меня, а у него еще есть на душе грех, в котором он никогда не исповедывался духовнику, забыв его по давности. И при этом Господь напомнил мне мой неисповеданный грех. Я тогда только и сам почувствовал, что точно было у меня такое дело, но я забыл и никогда не каялся в том священнику. Отведите ж его, продолжал Господь, чтобы он очистил свою совесть пред духовником, и тогда опять сюда возьмите его.

И сам я не знаю, сказал после того оживший, как я опять сделался жив. Тут он с чувством рассказал забытый грех, и о. М. прочел над ним разрешительную молитву, прося вспомнить и его, как своего духовного отца, когда предстанет опять пред Господом. Едва только о. М. отправился к дому, оживший мирно и без смущения предал дух свой Господу. Так-то милостив Господь!

В 1834 г. и в прочие времена случался в Вятской губернии неурожай хлеба, от чего хлеб так дорожал, что иные – скупые могли тогда обогатиться, не имея сострадания к бедствующим от глада. И вот, один крестьянин, живший неподалеку от Вятки, накопил множество хлеба и не вывозил до тех пор на продажу, пока цена не возвысилась до рубля серебром за пуд, что чрезвычайная редкость в наших местах. Большая выручка денег – обрадовала скупого селянина; он приходит в кафедральный собор и служит благодарственный молебен св. Николаю за то, что так подорожал хлеб, и между тем молится, чтобы еще повысились цены. Что же? Впоследствии было дознано, что в то самое время, когда безумный безумно молился о несчастии бедного народа, откуда ни появись в доме его огонь, так что не только дом, но и амбары с хлебом и решительно все полизал жестокий пожар. На возвратном пути из Вятки к дому, несчастный скупец получил известие о постигшей его беде, и вместо того, чтобы познать в сем действие гнева и правды Божией и исправиться, в отчаянии удавился! Таким образом и исполнилось слово Псалмопевца: и молитва его да будет в грех (Пс.108:7).

Вятский живописец X. рассказывал мне, что он был отчаянно болен, так что никакие пособия медицины не могли возвратить ему жизни и здоровья. «При таком безнадежном положении, в один день под вечер, я лежу в грустном раздумье, не имея сил подняться, говорил живописец; только вдруг как будто кто-то у изголовья моего проговорил мне вслух: отслужи панихиду по Вятском архиепископе Ионе, а потом сходи помолиться к Иоанну Предтече, что близ Пустошенского села, тогда и будешь здоров. Мне показалось при этом, что кто-то вышел из комнаты, проговоривши так. Когда вслед за тем вошла моя жена, продолжал живописец, я спросил ее, кто это был у нас? – Бог с тобой, отвечала она, я все была дома, у самых дверей, и никто сторонний не приходил к нам». В следующую за тем ночь, живописец спал крепко, а наутро почувствовал себя хорошо. – Это все было великим постом, на последней неделе. Живописец, немедля, отправился в кафедральный собор, и, не смотря на продолжительную службу великого четверга, просил убедительно о. ключаря Г. И. П. о том, чтоб отслужили по преосвященном Ионе панихиду. Когда о. ключарь узнал причину такой просьбы, – исполнил ее; и живописец выздоровел совершенно. Он выполнил и второй совет благодатнаго посетителя: вскоре после Пасхи ходил пешком к часовне св. Иоанна Предтечи, что близ Пустошенского села.

В 1849 г. при отъезде моем из Вятки, я заболел. Болезнь моя была убийственна: я не думал, что останусь жив, потому что враг сильно восстал на меня. Ни какие средства обыкновенные не могли меня восставить и возвратить мне силу и здоровье. Я отчаялся. Только в первый вечер 1850 г. вдруг как будто кто-то тихо говорит мне: «завтра день кончины о. Серафима, Саровского старца; отслужи по нем заупокойную литургию и панихиду, – и он тебя исцелит».

Это меня сильно утешило. А надобно сказать, что хотя я и не знал лично о. Серафима, но в 1838 г., бывши в Сарове, посещал его пустыньку, и с той поры возымел к нему веру и любовь. Эта сердечная к нему привязанность и вера еще более утвердилась во мне, когда в 1889 г. мне снилось, что я служу молебен, о. Серафиму, от всей души и громко воспевая: «Преподобие Отче Серафиме, моли Бога о нас!» Только по 6-й песни мне надобно было читать евангелие, и меня затрудняла мысль: какое же читать евангелие, – преподобническое, или другое какое? Вдруг кто–то говорить мне: «читай от Матфея 36-е зачало». При этих словах таинственного голоса я пробудился. С той поры и поныне я искренне верую, что о. Серафим великий угодник Божий. Но обращусь к начатому.

По тайному внушению, убеждавшему меня к поминовению о. Серафима, я попросил, сам будучи не в силах, отслужить по нем литургию и панихиду, и только лишь это сделал, – болезнь моя миновалась: я почувствовал чрезвычайное спокойствие, избавился от насилия неприязненного, и с той поры поныне, благодатию Божиею, здоров.

И. Я. С. генеральша, живя поначалу в Одессе, принимала к себе странников, и даже у неё были комнатки для спокойствия их. Между прочими проезжал один из дворян в Иерусалим и рассказывал ей про себя следующее: по духу времени, увлекаясь вольнодумством и склоняясь на все плотские наслаждения, он вел себя совсем не по-христиански: всякого рода земные удовольствия были его идолом. Наконец ему все наскучило; в душе его, при наслаждениях грубой чувственности, царствовала убийственная пустота, так что он не знал, что и делать, чтобы сколько-нибудь развлечь себя. При таком томительном положении и грустных чувствах души, раз он пошел прогуляться по городу, где жил. На ту пору совершалась в церкви служба, и ему пришло на мысль, – пойти посмотреть, что такое делается в церкви, и зачем туда ходят люди, потому что он забыл и думать о священном долге – ходить в церковь на общественные молитвы. Итак он входить в церковь. Красота внутреннего расположения церкви, великолепный иконостас и яркое освещение ликов божественных, облачения священнослужителей и невозмутимая тишина молящихся, при стройном пении, – все это поразило его, заняло и невольно приковало к месту. Хотя и с усилием и сердечной тревогой, но бедный выстоял службу, и по выходе из церкви почувствовал какое-то тихое удовольствие и тайный восторг души. Между тем тоска, давление сердца и недовольство жизнью и всем в жизни продолжались: он по-прежнему скучал. Чтобы рассеять себя сколько-нибудь, – он опять пошел в церковь, и на этот раз уж сладкие слезы умиления навернулись на глазах его, когда он ощутил мир в душе, тихое волнение духа и неизъяснимое удовольствие молитвенного чувства. Когда кончилась служба, ему уже не хотелось и выходить; он сам не мог дать себе отчета в чувствах райского утешения, и дивился, – зачем он прежде не хотел знать церкви и молитвы, тогда как от них истекает такая благодать и такое ангельское блаженство. Таким образом, дворянин исправился и поставил себе в закон – и в церкви и дома по возможности молиться, оставив прежнюю безнравственную жизнь.

Однажды пришедши в церковь, он подал просфору пономарю, чтоб тот передал проскомисавшему тогда священнику; но пономарь, занимаясь своим делом, сказал, чтоб, он сам пошел в алтарь; тот так и сделал. Но едва он вступил туда, как представилось ему адское страшилище, которое скрежеща на него зубами, грозно вопияло: «ты хочешь от меня вырваться и бросить меня? Поздно: ты мой! » Отвратительный вид и нестерпимый смрад чудовища так поразили бедного, что он упал без чувств. Через полчаса времени он опомнился и видит, что около него хлопочет много народу, старавшегося привести его в чувство, – тут же вблизи и адское чудовище. Оно, дыша яростью и невыносимым смрадом, неистовствовало и вопило: «не уйдешь ты от меня! Видишь, что задумал! Кто тебе сказал, что ты спасешься, когда весь мой – по твоим скверным делам?» От страха дворянин трепетал, как осиновый листок, молился, крестился и давал Господу обет – исправиться и пойти в монахи, если только избавится от чудовища; потом он впал в горячку и две недели пролежал без чувств. И во сне и наяву чудовище не отступало от него, грозясь задушить, если он обратится ко Христу. Наконец больный попросил, чтоб его исповедали и приобщили Св. Таин. Священник не замедлил. Едва только началось таинство приобщения, больный увидел, что чудовище, не вынося божественной силы, как дым изчезло в глазах его; и с той поры оправившись, он распорядился своими делами наскоро, испросил себе увольнение в Иерусалим, и дал обет Господу: возвратясь оттуда, оставить все и прямо уйти в монастырь. Этот дворянин проезжал заграницу прежде меня; он уже оттуда прибыл, и по обету, удалился в одну из пустынных наших обителей.

Когда я был во св. граде Иерусалиме, в 1844 и 1845 годах, один поклонник, Воронежской губернии, рассказывал в виду его случившееся обстоятельство в их селении:

– Два брата из крестьян жили в одном доме нераздельно; оба были женаты. У старшего жена была здоровая, а у младшего больная; первая вела себя хотя и неукоризненно, но и не так, как следовало бы истинной христианке; а последняя была очень набожна, скромна и, что всего замечательнее, часто говела и причащалась Св. Таин. По обычаю крестьянскому, они занимались хозяйством понедельно. Каждая из них знала свою череду. Случилось так, что болезненная женщина, на очереди старшей своей невестки, вздумала приобщиться; она отговела, и после причастия, прийдя домой, безмолвно удалилась на печку и там, в раздумье сидела, ничем не занимаясь; старшая между тем хлопотала по хозяйству. Бог весть с чего, вдруг эта последняя стала нападать ня свою невестку, – она начала ее упрекать в праздности, потом бранить и наконец бес до того овладел ею, что, в неистовстве своем, она начала касаться святыни. «Монашенка ты! кричала она гневно на свою невестку, – то и знай, говеешь да причащаешься; молишься – молишься, а что от того добра? И больна ты завсегда и слаба; а я так вот 15 уже лет не бывала на исповеди и не причащалась, а видишь, – что мне делается: я здоровешенька! – А дай-ко я тебя причащу, запальчиво наконец она вскрикнула, – ты у меня будешь здорова! А то причастие – да причастие у тебя, монашенка!...» И в бешенстве своем, несчастная схватила ощепок лучины, и быстро бросилась на печку, чтоб поколотить причастницу, которая на все безумные слова её ничего не говорила, а лишь молча плакала. Но едва, только бешеная женщина занесла ногу, чтобы ступить на первую ступеньку лестницы у полатей и печки, – вдруг вскрикнула и упала. На крик её сбежались домашние и муж её; подняли и положили на лавку: она была уже без чувств, не могла ничего говорить, и только стонала и мрачно поводила глазами. В несколько минут ногу, которую занесла она, чтобы идти на печку, раздуло: нога забагровела и сделалась как бpeвно; между тем глаза несчастной выкатились, выступив из своих мест, а богохульный и неистовый язык вытянулся сам собою из гортани, распух, забагровел и повис. Часа через два после того эта женщина в таких ужасных признаках карающей правды Божией, испустила дух... Между тем её младшая невестка, которую она так обидела, видя, что Бог страшно поразил несчастную, заливаясь слезами, кланялась ей в ноги, и горько приговаривала: если за меня тебя Бог покарал, прости меня; я же тебя прощаю, и Бог да простит тебя. Но верно Бог не услышал молитв ни её, ни плачущего семейства. Так с выкатившимися глазами, с высунувшимся языком и чрезмерно распухшей ногой, похоронили несчастную. Вот что значит неистовство против Св. Таин! Избави Бог от подобного нечестия и погибели!

Дивный и страшный сон. – 1852. г., Авг. 18 дня, в сопутствии нескольких Русских иноков, я отправился в странствие по св. горе – с тем, чтобы побывать и на самой главной её вершине. А надобно сказать, что, за два дня перед этим, тайный помысл постоянно твердил мне, чтобы я не иначе, как причастившись Св. Таин Христовых, пускался в такой дальний и трудный путь; но, занятый сторонними отвлечениями, я пренебрег помыслом, оправдывая себя тем, что на самом верху Афона, где предполагали мы отслужить литургию, могу удостоиться Св. Причащения. Такого рода пренебрежение к тайным побуждениям совести и прежде мне не обходилось даром: я жестоко был караем искушениями сатаны; но в этот раз чуть не сделался жертвой вечного осуждения. Если бы не Божия Матерь, – Бог весть, что могло быть с бедной душою моей.

И так мы собрались в путь. Но я не успел еще выйти из кельи, чтобы сесть на мула, как сильные лихорадочные припадки и невыносимый внутренний жар обнаружились во мне. Однакож я не принял этого за признак неизволения Божия на то, чтобы мне отправиться в путь, а за лучшее счел ехать, в той мысли и предположении, – авось дорогою пройдет лихорадка, а если и не пройдет, то с первого ночлега вернусь домой. Протекло два часа, – жар во мне не только не утихал, но время от времени усиливался, так что кое-как добрался я до холодного ключа. Из предосторожности от простуды, мне прешло на мысль растворить воду вином; я спросил лозного, но товарищи отвечали, что его нет, а взято на случай несколько раки (водки). Надобно заметить, что испытав вредные следствия раки, я боялся употреблять это убийственное для меня питье, и дал даже Господу Богу обет – ни под каким видом и ни в каком случае не употреблять не только раки, но даже и виноградного вина. На эту пору вкус соблазнил меня: под предлогом немощи, я выпил несколько раки, которая и подействовала на меня самым гибельным образом. В первом монастыре Симопетр я мог еще спокойно ходить, хотя невыносимый жар палил внутренность и холодный пот градом катился с меня. Наконец мы прибыли в Григориат на ночлег. Признаки воспалительной горячки открылись у меня; призвали доктора; он осмотрел пульс и принял меры к успокоению моему. Я скоро забылся, и мне представилось ужасное явление.

Как теперь помню, двое взяли меня и поставили пред Господом, сидевшим на возвышенном месте. Двое представивших меня стали один по правую, а другой по левую сторону. – Тогда Господь сказал, обращаясь ко мне: «он много Меня обижал и много грешил; возьмите и мучьте его!» При этих словах, поразивших меня чрезвычайно, Господь сделался невидим, а я остался между двумя представившими меня пред Его страшный суд, и от строгого приговора Судии горько заплакал, залился слезами, и всей силой кающейся души, всей верой сердца, обратился к Божией Матери, призывая Ее в помощь и заступление. Долго я и жалобно вопиял к ней; а предстоявшие мне, не говоря ни слова, оставались в неподвижном положении, как бы ожидая, чем решится мой молитвенный и горький вопль.

И что же? – Вдруг предстательница и споручница кающихся, Пренепорочная Дева Мария Богородица предстала предо мною, и кротко и повелительно произнесла: «оставьте его: он покается!»

При этих радостных словах Владычицы, видение кончилось, и я, еще оставаясь в бесчувственном положении, торжественно начал славить державное заступление Царицы Небесной, призывая небо и землю, Ангелов и человеков, к величанию Богоблагодатной Девы – Матери. Пока таким образом продолжалось видение, мои спутники слышали мой вопль, потом радостные хвалы Богоматери, и когда один из них о. М. подошел ко мне, я опомнился со слезами на глазах.

После сего я погрузился в тихий и живительный сон; а наутро возвратился домой, где с 18 или 17 еще Августа, даже доселе (Сент. 10 д.) меня мучит и томит ужасная лихорадка. А записал я этот сон в мою память и утешение.

Два рассказа о смерти попов. – О. архим. А. рассказывал следующее: «когда я был еще молод, и находился в коренной пустыни, умер там один из братии – инок Д. На ту пору настоятель был в Петербурге, а вместо него управлял старец С.; но и тот, по какому-то делу удалясь из обители, не мог быть при погребении инока. Таким образом его похоронили в отсутствие старцев. О. С. впрочем прибыл домой в тот самый день к вечеру, когда совершено было погребение умершего. Когда старец С. лег отдыхать и задремал, ему видится, что душу покойного возносят, без задержания на мытарствах воздушных, два Ангела; когда же приблизились к самым вратам райским, – вдруг они затворились, и оттуда послышался голос: «за такой-то грех не может войти внутрь душа сия!» За какой именно грех, – этого не мог расслушать старец С. Между тем Ангелы в недоумении стояли, не зная, что повелит им Господь, и какое назначение и суд должна принять несчастная душа инока. Пока таким образом стояли Ангелы, вдруг послышался другой голос: «ради бесчестия, какое потерпело тело души сей при погребении его, – отпускается и прощается ей грех сей!» Старец С. видел тогда, что дверь райская растворилась, и Ангелы радостно ввели туда душу инока. Этим видение кончилось. Старец С. пробудился, призвал братию и, рассказав свой сон, спросил: правда ли, что, когда опускали гроб с телом покойника в могилу, гроб слетел с поддержек, и тело бесчестно выпало из гроба, с такой силой, что даже покойному разбили через это голову, как он слышал от неведомого гласа, исходившего из рая, и, ради этого собственно бесчестия, изрекшего душе прощение.... Братия объявили, что гроб действительно обрушился в могилу, по неосторожности опускавших его туда, – что тело покойного вылетело, но пробилась ли от того голова его, – они не заметили, тем более, что покойник был весь завернут в мантию. Старец С. удивился.... С согласия старшей братии, он решился откопать гроб и осмотреть покойного, чтобы из этого убедиться в справедливости сна своего. Так и сделали. Тайно откопали гроб, и точно нашли, что череп у покойного разбит от падения тела в могилу. Тысячи средств есть у Бога к нашему помилованию. Слава Ему за Его неисследимое милосердие и человеколюбие!

В бытность о. архим, А. там же в пустыни, в числе братства находился казначей о. А., жизни кроткой, и казался странно простым: бывало – как над ним ни шутят, – все переносит с любовью. Раз в 1831 г., когда открывалась холера в России, и свирепствовала в К. уже, во время литургии казначей стоял в левом приделе соборного храма. Только вдруг служащий иеромонах и другие заметили, что там, где стоял казначей, сверху появился как будто огнь и прямо опустился над ним. Это невольно удивило зревших и стоявших в алтаре. После литургии братия из любопытства спросили казначея: не видел ли он чего вблизи себя, и не заметил ли как будто огненного света? – «Да, видел, видел, видел; это ничего.... Ангел Господень являлся мне и сказал, что я через неделю умру... Это ничего». – Братия удивились… Через несколько после сего дней, рассказывает архим. А., казначей приходит ко мне, и, так как дома не было настоятеля, отдает мне ключи от всех казенных ящиков и говорит, что он скоро умрет, как объявлено от Ангела. О. А. стал было отказываться от принятия ключей без ведома начальства, но казначей, положив их на стол, проговорил; «как хочешь, а я умру скоро, я умру.... Бери или не бери ключей, – мне нет нужды; а я уже отказываюсь от всего – за тем, что умру скоро»... И действительно через неделю после Ангельского явления, казначей мирно скончался, напутствованный христиански. Так-то Бог любит своих избранных! О, когда бы, ради Всепетой Владычицы Богородицы, и нам был сказан день и час кончины нашей, да приготовимся покаянием к отшествию в вечность к Богу!

О преосв. арх. А. В. Покойный преосв. А. страдал меланхолическими припадками в высшей степени, – бывало и за литургией, так что он выходил из себя, не знал что делать. Само собой разумеется, это его крайне тревожило. Сколько ни молился он Господу о избавлении его от сих опасных припадков, особенно страшась их во время священнодействия, – не было ослабы. Раз в такой молитве он горько плакал и просил у Господа милости; и при сем вдруг заметил, что в передних комнатах разлился свет; потом свет становился поразительнее и наконец, в необыкновенной силе окружил и самого владыку и озарил его молитвенную. В этом необычайном свете он видит некую жену. Сначала он не узнал ее; но потом, при внимательном возрении на явившуюся, чувствует и познает, что это его мать. «Отчего ты так горько плачешь, чадо? спросила она преосвященного, – и понимаешь ли, чего ты просишь у Господа? Ты плачешь и молишься – отнять у тебя болезненные припадки и, разумеется, для Господа не трудно исполнить твою молитву: одно только соизволение Господне на твои слезные прошения, и твоя болезнь исчезнет. Но знаешь ли, чего ты через это лишаешь себя? Ты и сам не знаешь, чего себе просишь!.. Ты не понимаешь, что отнимаешь у себя самого, если исполнит Господь молитву твою!» – «Но я боюсь, возразил владыка, чтобы не случилось со мною какой беды во время священнодействия; по крайней мере – это бы отвратил Господь. Впрочем, да будет во всем Его св. воля!»

Вслед за тем явившаяся что-то объяснила владыке и стала невидима.

Про это видение рассказывал мне о. Самуил, авва наш брат, пользовавшийся расположением покойного владыки А.

Видение о. С. – Прошедшего года (1851) в Ноябре, отправились от нас певчие наши в Иерусалим; в драгоманы дан им был монах Н., немного ранее этого смущавшийся и хотевший уйти из обители. Бог весть, какова была жизнь брата Н. в пути, и особенно в Иерусалиме; только впоследствии было открыто его злоупотребление именем обители: он сделал ложную подпись игумена на листе, с казенной монастырской печатью, и с ним производил сбор в Палестине. Счастливо кончился срок их тамошнего странствия; протекла Пасха; наши певчие уехали из Яфы на Синай, а Н. в числе Русских поклонников, направлявшихся к нам на Афон, отправился из Яфы на корабле. В первую же ночь, по отбытии их от пристани, море разыгралось, ветер ходил бурный и катил корабль по грозным волнам быстро. – Н. был весел и спокоен. Когда же улеглись все по местам на корабле, в ночной темноте при бурной качке, Н., одетый в русскую шубу, зачем-то пробрался в переднюю честь корабля, и Бог весть – как оборвался с корабля и полетел в море. На корабле сделалась тревога: бросились к лодке, чтобы спустить ее в море для спасения бедного Н.; но на ту пору капитан, предчувствуя бурю, крепко приковал лодку к палубе. Пока суетились около нее, корабль между тем летел под всеми парусами; вернуться назад не было возможности. Ветер бурно свистел; море шумело и играло; наступала темнота... И в этой картине страха и смятения стихий – несколько заметно было вдали, как несчастный Н. боролся со смертью, носясь по волнам и держась на их зыбком пространстве вздувшимся тулупом. Раза три доносился до карабля его умоляющий голос «спасите! спасите!» – Но через несколько минут, и эти слова замерли в отдалении, и самый звук голоса слился с воем ветра и бури, с мятежным шумом морских волн. Утопающий потерялся из глаз, и корабль, лишенный таким ужасным образом одного из своих пассажиров, бурно полетел вперед. Н. утонул!...

Когда обитель узнала об этом грустном событии, когда найдена была бумага покойного, объяснявшая его злоупотребление, – печаль была непритворная! По долгу и чувству братского союза с покойным, мы озаботились поминовением души: сорокоуст и обыкновенное число поклонов были исправлены, и мы оставались покойны, уповая, что благий Господь такой страдальческой кончиной оправдает нашего брата. Мы уповали, но скоро удостоверилась, что правда Божия еще требует от нас больших молитвенных жертв за покойного.

Назад тому с неделю, в конце Ноября (52 г.) брат С. вдруг был поражен видением Н. – Н. входит к С. в келью, и только что переступил через порог, сказал: «не пугайся меня: я не привидение, а действительно Н.» – Брат С. всмотрелся в лицо покойного и с недоверчивостью спросил: «да не бес ли ты?» – «Нет, отвечал Н., я истинно Н.» «А прочитай: да воскреснет Бог, сказал ему С., и перекрестись; тогда поверю, что ты не бес». – «Ты меня перекрести, заметил на это явившийся: ты прочитай и да воскреснет Бог, – тогда и убедишься, что я точно Н. – С. перекрестился и начал читать молитву кресту, т.е., да воскреснет Бог и проч. Когда дошло до слов: тако да погибнут беси от лица любящих Бога и проч., – Н. перебил С. и прочитал: тако да погибнут грешницы от лица Божия, а праведницы да возвеселятся, – и глубоко вздохнув, задумался. Потом он смиренно начал просить, чтобы помолились о нем. – «Разве ты нуждаешься в наших молитвах?» спросил С. – «Ах! и как еще нуждаюсь!» отвечал он со вздохом взявши С. за руку, и, крепко сжав ее, продолжал: «помолись пожалуйста обо мне».

– Да я и о себе-то не знаю, как молиться, возразил С.; об этом надобно духовника просить.

– И попроси, сказал явившийся, попроси и всю братию, чтобы помолились обо мне.

– Да садись же, сказал С. ему; – Ах, нет! Мне ведь не много дано времени и я далеко, – далеко летел и спешил сюда...

Тут вдруг пришло на мысль С. просить Н. о том, чтобы он примирился с братией: С. казалось, что покойный не совсем был мирен к обители.

Н. задумался. Потом вздохнул и горько произнес: не то уж теперь время!....

Между тем С. заметил, что у покойного пробит головной череп. «Это что у тебя – от чего?» спросил он явившегося, указывая на раны.

– «А когда меня принесло по волнам к берегу, так разбило о камни голову». – И еще попросив, чтобы молились за него, Н. торопливо произнес, что ему уже время возвращаться, и изчез. В ту же минуту ударили в колокол на канон. Когда С. передал это видение духовнику и братии, по Н. отслужили панихиду, озаботились поминовением, и Бог весть, что теперь происходит с ним в загробном мире. Если он и не оправдан, – есть надежда, что оправдается: иначе не позволено бы было ему возвращаться к братии и просить о себе молитв. Да упокоит его Господь в царствии своем, и нас да помилует. Слава Богу и Владычице о всем!..

Нынешнего года (1852), в конце Июля прибыл на св. гору инок – Молдаван Л., впрочем уроженец Русский, а впоследствии проведший многие годы в Молдавии, близ Нямецкого монастыря, у одного старца пустынника, коего убили в виду его разбойники, требуя денег. Пустыня старца находилась в расстоянии 4-х верст от Нямца. После нашего Пантелеймонова праздника, он отправился в путешествие по св. горе. В один из дней своего путешествия, когда прибыл он к лавре св. Афанасия, почему-то его не пустили в монастырь и не позволили ночевать: вероятно, от того, что солнышко еще было высоко. Тронутый отказом, вместо того, чтобы уныть духом, он поблагодарил Бога, и решился провесть ночь под открытым небом, в пустыни, с надеждой, что Бог покажет ему каких-нибудь сокровенных рабов Своих. В этой мысли, помолившись Богу, Л. пустился одиноким в гору и погрузился в самые внутренние пустыни Афона. На закате солнышка, во внутренней пустыне вдруг ему попадается отшельник, мужалый и высокий ростом, в длинной срачице, и с железными веригами на ногах. Приветствуя отшельника, Молдаванин спросил было его об имени, но тот, поклонившись ему в ноги, быстро удалился и исчез из виду в пустынных скалах.

Наутро Молдаванин, по совершении правила, погрузился далее в пустыню; и вот видит, что из-под одной навислой скалы вышел пустынный старец, кое-как опоясанный лохмотьем. Старец не хотел было показаться Молдаванину, но Молдаванин приблизился к нему и пал в ноги, прося благословения. По молитве, старец ввел его в свою пещеру, и на вопрос: давно ли он живет в той пустыне? – отвечал: «двадцать два года». Кроме старца скитского, доставляющего сухари пустыннику, никто не видал пустынника сего, как он сам сказывал Молдаванину. Тронутый его жизнию, истинно ангельскою, Молдаванин начал умолять старца, чтобы позволил ему остаться при нем; но старец не согласился, объясняя, что он не может сносить пустынных подвигов и демонских искушений, и что ему лучше жить в обители.

Проходя далее, Молдаванин вдруг слышит, что на одной горной скале читают по-русски правило. Прислушавшись к звукам чтения, Молдаванин пошел в ту сторону, откуда они доносились до него, и нашел двух русских иноков, подвизавшихся на пустынной скале. На вопрос: давно ли они поселились там? – отвечали, что только еще два года. К этому присовокупили они и то, что, согласившись между собой поселиться в Афонской пустыне, они положили поступить так: где их высадят с корабля, там и поселиться. – Случилось, что корабль, на котором они прибыли из Константинополя, пристал около скита св. Анны. Там они выступили на берег, и, поднявшись в гору, избрали одну из пустынных скал себе в жилище. Работая ложечки, они сдают их в скиту св. Анны, а взамен того им дают сухарей, – и таким образом их жизнь течет тихо и мирно, под кровом Пресвятой Богородицы.

1853 г. Мая 16 дня. – По случаю разрыва и наступающей войны, и я бедный должен оставить, и оставлю, конечно, бесценный Афон на время, дóндеже мимо идет гнев Господень. Если продлит Бог жизнь, – одно мое желание и было и есть, – умереть на Афоне – св. горе. И я надеюсь, верую, верую, верую, и непрестану верить, что умру на св. горе. Порукою в том моя споручница, моя радость, надежда и спасение, Царица Небесная!

––

Господи! помяни мя во Царствии Твоем! Помяни всех моих друзей и врагов: вся бо есмы человецы: слабость и немощи – это принадлежность нашего сердца и ума. Потому-то, Господи, всех нас прости, помилуй и спаси, яко един безгрешный и непостижимо благий и милостивый. Аминь. Слава Богу о всем! Слава и Царице Небесной о всем!

Космодамиановскаа пустыня на Афоне, близ Русика.

Д. А. B–ну.

Конечно, ты уже хорошо знаешь последние события Востока, а с тем вместе и то, что Россия идет войною на Порту за православие, за страдальческое положение Восточного народа и за прочие действия неприязненной породы: Греки называют эту войну – священною... Надобно полагать, что много прольется крови, много будет смут, но не смотря на все то, мы пока в невозмутимом спокойствии и тишине. Всеобщий отзыв уверяет нас, что св. гора останется в стороне; Турков, тем более состоящих в службе Султана, мы не боимся, потому что они будут оберегать во всяком случае гору, как доставляющую значительный сбор податей; мы только ожидаем нападений от пиратов и разбойнических скопищ; но для отстранения подобных случайностей правительство принимает меры. К тому же, около Дарданелл крейсирует Английский флот, для безопасности здешнего края. При таком внешнем положении горы, мы останемся в своей пустыне, в чаянии спасения Божия. Итак, молись за меня усерднее. Если Бог сохранит мою жизнь, по окончании войны, напишу тебе, а умру, каким бы то ни было страдальческим или обыкновенным образом – прощай на веки. Надеюсь, что Царица Небесная не разлучит нас за гробом, потому что ради Бога мы добровольно разлучились здесь. Молись, проси и других молитв о мне.

…………………………………………

Нас Вятчан здесь трое: бывший учитель А. И. П., а ныне A., инок, и со мною отправившийся Л., ныне в иночестве А... Двое из Вятчан – схимник Силуан, известный тебе Семен Никитич Косаткин, и Елабужский почетный гражданин Пупышев, в схиме Митрофан, сладко уже спят смертным сном в Афонской земле, на нашем кладбище.

Еще прощай и может быть навсегда!..

10 Июля 1853 года.

Св. гора,

Русик.