Святой праведный старец Феодор Кузьмич Томский – Александр I Благословенный

Содержание

Введение. О религиозной жизни Александра I Благословенного в 1812–1825 годах

Блаженной памяти дорогого отца Михаила посвящается эта книга.

Издание второе, исправленное и дополненное.

Книга написана увлекательно и читается с огромным интересом. Первое издание книги получило высокую оценку Архиепископа Томского и Асеновского Ростислава (Девятова).

Исследование осуществлено по благословению священника Михаила Труханова (1916–2006)

Второе издание подготовлено по благословению священника Михаила Герцева

В этой книге проблема сходства Императора Александра I и праведного старца Феодора Кузьмича поставлена автором на серьезную научно-исследовательскую основу. Известный ученый Марина Михайловна Громыко утверждает, что Император и Старец – одно и то же лицо, причем доказательство свое строит на обширной базе разнородных фактов. Сибирские показания духовных чад Старца сопоставлены с зарубежными сведениями, исходившими от потомков аристократических семей, причастных к событиям тех лет, а также и другими источниками. Убедительно раскрыты обстоятельства тайного ухода Императора от власти под видом фиктивной смерти в Таганроге и таинственная жизнь его в качестве ссыльного поселенца в Сибири. Великий подвиг отречения от самых властных высот мирской жизни, глубокое искреннее покаяние и суровая аскеза приводят его к обретению даров прозорливости и целительства. Чудесные явления сопровождали жизнь Александра I до последнего часа и продолжаются ныне по молитвам старца.

Введение. О религиозной жизни Александра I Благословенного в 1812–1825 годах

Мог ли император Александр I стать праведным старцем Феодором Кузьмичом? Простейший ответ на этот вопрос для верующего человека таков: «Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму» (Мф. 3, 9), то есть на все воля Божия – из любого человека Бог может сделать святого, в том числе и из императора. В то же время из жизнеописаний подвижников благочестия мы знаем, что на великие подвиги, как правило, поднимались люди готовые к этому, прошедшие определенный путь к святости. К тому же в дискуссии между авторами, склонными принять предположение о тождественности Александра I и праведного старца, с одной стороны, и отрицающими эту возможность – с другой, одним из аргументов «опровергателей» служит утверждение об исключительной удаленности императора – по взглядам, характеру, образу жизни – от старческого пути спасения. Поэтому представляется целесообразным начать исследование проблемы в целом (скажем сразу же – исключительно важной по своей духовной значимости) с рассмотрения состояния Александра I как верующего человека в последний период его правления.

Перелом произошел в ходе войны 1812–1815 гг. Именно в это время начался отход императора от либеральных увлечений, привитых ему еще в юности¹; он проникается глубоким уважением к вере русского народа и сам укрепляется в вере. Состояние государя после вторжения Наполеона и во время пребывания в зарубежной Европе хорошо проанализировано по первоисточникам Н.Д. Тальбергом. Воспользуемся его результатами.

«Император Александр, – пишет исследователь, – пришел сразу к решению поднять народную войну. В Полоцке он подписал в июле манифест о созыве всенародных ополчений, черпая примеры в истории Смутного времени XVII в. В манифесте возглашалось: «Да встретит враг в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном – Палицина, в каждом гражданине – Минина… Соединитесь все с крестом в сердце и оружием в руках, и никакие человеческие силы вас не одолеют»»².

Как известно, все это очень быстро стало реальностью. Уже 11 июля 1812 г. при приближении государя к Москве на протяжении пятнадцати верст вся дорога была заполнена народом. В селах духовенство выходило с крестами навстречу ему. «С тем же подъемом встретился Государь в Слободском дворце, где собраны были дворянство и городские сословия». «Пребывание Государя в Москве произвело на него огромное впечатление. Выросши в светской обстановке Екатерининского двора, общаясь с петербургским обществом, все более отрывавшимся от родовых корней, он имел мало непосредственного общения с народом. В Москве же, молясь у святых мощей и чудотворных икон, соприкоснувшись в такое исключительное время со всей историей России, в древней столице представленной, он весь проникся отечестволюбивым чувством и понял, на какую несокрушимую силу может рассчитывать в борьбе с полчищами Наполеона. Государь несколько раз повторял в Москве: «Этого дня я никогда не забуду»»³.

Относительно молитв у мощей старец Феодор Кузьмич рассказывал в Сибири ближайшим из своих духовных чад (приводим дословную запись свидетельства крестьянки из деревни Мазули Покровской волости Енисейской губернии М.И. Ерлыковой): «Когда в 1812 г. входил француз в Москву и император Александр I приходил к мощам Сергия Радонежского и молился ему со слезами, слышан был глас от гробника⁴, что иди, Александр, дай полную волю Кутузову, да поможет Бог изгнать француза из Москвы, как фараон погряз в Чермном море, так у Березовой реки <…>»⁵.

В период отступления к Москве Александр I заявил английскому генералу Вильсону, что ни в какие переговоры с Наполеоном не вступит, прибавив: «Лучше отращу себе бороду и буду питаться картофелем в Сибири»⁶. Он повторил эту мысль полковнику графу Мишо, доставившему государю донесение об оставлении Москвы: «Если у меня не останется ни единого солдата, я созову мое верное дворянство и добрых поселян, буду сам предводительствовать ими и подвигну все средства империи. Но если Промыслом Божиим предоставлено роду моему не царствовать более на престоле моих предков, то, истощив все усилия, я отращу себе бороду и лучше соглашусь скитаться в недрах Сибири, нежели подписать стыд моего отечества»⁷. Как видим, уже тогда прочно сложился у императора образ превращения себя в человека, ушедшего от власти в совсем иную жизнь, осуществляемую в Сибири. Тогда, в войне с Наполеоном, это не понадобилось. Но потом, в другой, невидимой брани…

Особенно важным было в 1812 г. укрепление личной веры Александра I. В 1818 г. он сам четко определил этот итог войны в разговоре с прусским епископом Эйлер-том: «Пожар Москвы осветил мою душу и наполнил мое сердце теплотой веры, какой я не ощущал до тех пор»⁸.

Изменение веры императора именно в 1812 г. отметил св. митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов) в беседе с А.В. Горским 26 января 1860 г. Владыка говорил о Сперанском, что он не имел веры в историческое явление Христа Спасителя, а исповедовал «какое-то идеальное христианство». «Такова, т. е. идеальная только, была вера и Императора Александра до 1812 года», – прибавил митрополит⁹.

В конце 1812 г. царь говорил графине Тизенгаузен в Вильно: «О, мои бородачи, они гораздо лучше нас. Они сохраняют патриархальные нравы, веру в Бога и безграничную преданность своему Государю. Надо быть на моем месте, чтобы ясно представить себе, какая ответственность лежит на Государе, чтобы понять мои чувства, когда я думаю о дне, в который мне придется отдать отчет за жизнь каждого солдата! Нет, престол – не мое призвание: если бы я мог с честью изменить мое состояние, я бы охотно на это согласился»¹⁰.

10 октября 1813 г. император писал из Лейпцига княгине Зинаиде Александровне Волконской по поводу одерживаемых побед: «Всевышний один руководил всем, и Ему мы обязаны всеми этими блестящими успехами»¹¹.

Когда на собранном Александром в Сомепюи совете (Барклай, Дибич, Толь и кн. Волконский) решался вопрос, двинуть ли войска прямо на Париж, император ушел к себе помолиться. «В глубине сердца моего, – рассказывал он потом кн. А.Н. Голицыну¹², – затаилось какое-то смутное и неясное чувство ожидания, какое-то непреоборимое желание предать это дело в полную волю Божию. Мне сильно захотелось молиться и излить пред Господом тяжкие обуревания и колебания моего духа. Совет продолжал заниматься, а я на время оставил его и поспешил в собственную мою комнату, там колени мои подогнулись сами собою, и я излил пред Господом все мое сердце». По окончании молитвы Государь, ощутив «сладостный мир в мыслях, проникновение спокойствия», поспешил в совет и объявил решительное намерение идти на Париж¹³.

А.Н. Голицыну он рассказал и о своем духовном состоянии в Париже: «Наше вхождение в Париж было великолепное. Всё спешило обнимать мои колена, все стремились прикасаться ко мне, народ бросался целовать мои руки, ноги, хватались даже за стремена, оглашали воздух радостными криками, поздравлениями. Но душа моя зазнавала тогда в себе другую радость. Она, так сказать, таяла в беспредельной преданности к Господу, сотворившему чудо Своего милосердия; она, эта душа, жаждала уединения, желала субботствования, сердце мое порывалось пролить пред Господом все чувствования мои. Словом, мне хотелось говеть и приобщиться Святых Таин, но в Париже не было Русской церкви. Милующий промысел, когда начнет благоденствовать, тогда бывает всегда безмерен в своей изобретательности; и вот, к крайнему моему изумлению, вдруг приходят ко мне с донесением, что столь желанная мною Русская церковь нашлась в Париже: последний наш посол, выезжая из столицы Франции, передал свою посольскую церковь на сохранение в дом американского посланника. И вот сейчас же насупротив меня французы наняли чей-то дом, и церковь Русская в то же время была устроена, а от дома моего, в котором я жил уединенно, в тот же раз французы сделали переход для удобного посещения церкви <…>. И вот в самом начале моего говения добровольное отречение Наполеона от престола, как будто нарочно, поспешило в радостном для меня благовестии, чтобы совершенно уже успокоить меня и доставить мне все средства начать и продолжать мое хождение в церковь»¹⁴.

В день Благовещения Пресвятой Богородицы император после всенощной исповедался. Очевидцы свидетельствовали, что он просил у всех «прощения с великим, трогательным смирением». В Великий четверг (в 1814 г. он следовал за Благовещением) «Император, – как пишет свитский офицер С.Г. Хомутов, – подошел к алтарю, приложился к местным образам, поклонился всем и принял Святое причастие с таким благоговением, с такою теплою верою, что лицо его казалось еще прекраснее; счастье, небесная радость блестели в его глазах, а кротость и доброта, сияющие в его чертах, делали лицо его, всю особу его каким-то неземным видением»¹⁵.

По поводу Страстной седмицы в приказе военного губернатора Парижа говорилось: «Государь Император надеется и уверен, что ни один из русских офицеров, в противность церковным постановлениям, во все время продолжения Страстной недели спектаклями пользоваться не будет, о чем войскам даю знать. А кто явится из русских в спектакль, о том будет известно Его Императорскому Величеству»¹⁶.

В первый день Пасхи, после заутрени и обедни, отслуженных ночью в походной церкви, состоялся парад русских войск, вышедших на площадь Конкорд, на то место, где пал Людовик XVI. Там по приказу императора был сделан амвон; присутствовали все русские священники, «которых только найти было можно».

Александр I рассказывал об этом событии так: «При бесчисленных толпах парижан всех состояний и возрастов живая гекатомба наша вдруг огласилась громким и стройным русским пением… Все замолкло, все внимало!.. Торжественная была эта минута для моего сердца, умилителен, но и страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедной воле Провидения, из холодной отчизны Севера привел я православное мое русское воинство для того, чтобы на земле иноплеменников, столь недавно еще нагло наступавших на Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства народного, принести совокупную очистительную и вместе торжественную молитву Господу. Сыны Севера совершали как бы тризну по короле Французском. Русский Царь по ритуалу православному всенародно молился вместе со своим народом и тем как бы очищал окровавленное место поражения невинной царственной жертвы»¹⁷.

Превратив в Париже триумф победителя в духовное торжество, государь по возвращении в Россию пресекал намерения особо чествовать себя. В рескрипте Петербургскому главнокомандующему генералу Вязмитинову говорилось: «Сергей Козмич! Дошло до моего сведения, что делаются различные приуготовления к моей встрече. Ненавидя оные всегда, почитаю их еще менее приличными ныне. Единый Всевышний причиною знаменитых происшествий, довершивших кровопролитную брань в Европе. Перед Ним все мы должны смириться. Объявите повсюду мою непременную волю, дабы никаких встреч и приемов не делать. Пошлите повеление губернаторам, дабы ни один не отлучался от своего места для сего предмета. На вашу ответственность возлагаю точное исполнение сего повеления»¹⁸.

В какой мере удалось Александру I в последующий период сохранить ту теплоту веры, появление которой он связывал со скорбью при пожаре Москвы? Ведь впереди было столько искушений – на международной арене и внутри России, общественных и личных, светских и сугубо духовных. Контакты, например, с баронессой В.Ю. Крюденер начались в 1815 г., и император в течение некоторого времени продолжал интересоваться ее мистическим опытом. Но если баронессе стараниями либералов историография уделила слишком много внимания (масон А.Н. Пыпин посвятил ей двухтомное сочинение), то поездки Александра I по монастырям, определявшие в значительной мере его духовную жизнь в течение последних семи лет царствования, мало известны и доныне даже профессиональным историкам. «Обскурантизм» не интересовал либералов; они заклеймили обращение к нему императора и не вникали в подробности¹⁹.

Между тем современница событий дворянка Е.П. Янькова, хорошо ориентировавшаяся в православной церковной жизни, отмечала: «Государь любил ездить по монастырям и, если слышал, что где-нибудь есть великие старцы и подвижники, непременно вступал с ними в беседу, просил их благословения и целовал руку. Так, он бывал на Валааме, в Свирском монастыре, в Ростове в Яковлевском и благоволил к Амфилохию, которого посетил в келье и долго у него сидел. Очень заметно было, – продолжает Янькова, – что государь чувствовал потребность общения с духовными людьми и что душа его жаждала назидательных бесед <…>»²⁰.

Характер посещения монастырей Александром I засвидетельствован во многих разнотипных источниках. Из них часто выступает стремление императора избежать официальных приветствий, приемов, любой формы выделения его как государя. Он хочет быть принят как обычный богомолец. Не всегда ему это удается, но смиренный дух его собственного поведения сохраняется в любом случае.

В августе 1819 г. (в некоторых источниках 1818 г.) император проездом из Архангельска направился в Валаамский монастырь в сопровождении одного камердинера как частное лицо. Но министр духовных дел кн. А.Н. Голицын сообщил игумену Иннокентию о предполагаемом приезде государя, и потому в монастыре решено было его все-таки встречать: в Сердоболь направили монастырское судно, а в Сальму поехал эконом Арсений, где и встретил царственного богомольца поздно вечером. Иеромонах поднес ему на блюде просфору с вынутой частицей, а Александр, подойдя под благословение, поцеловал о. Арсению руку. Император сказал, что никакой встречи в монастыре не нужно, и специально оговорил, чтобы в ноги ему не кланялись и не целовали у него руку. Отплыть он решил из Сердоболя на следующий день, 10 августа. На Ладоге началась непогода, и поднялись такие волны, что царь спросил эконома, можно ли плыть в такую погоду. О. Арсений ответил, что «и в худшую плавали, Ваше Величество, с помощью Божией», и отправились – Александр I, иеромонах и камердинер. В монастыре поставили дозорных на колокольне и на переднем острове, где скит Николая Чудотворца, но, поскольку до темноты никто не приехал, совершив братское вечернее правило, монахи легли спать. Поэтому император, проплыв более трех часов в сумерках и в темноте, стоял потом смиренно на крыльце запертого храма. Все-таки зазвонили в колокола, спешно собралась братия, и облачившийся Иннокентий встретил посреди храма государя. Приложившись к иконам, царственный богомолец подошел под благословение к игумену и ко всем иеромонахам по очереди (себе же запретил кланяться в землю). В нижней церкви приложился к раке над мощами святых Сергия и Германа²¹.

После трех-четырех часов отдыха государь поднялся (его не будили) и в два часа ночи снова был у дверей собора. Отстоял там утреню, а затем раннюю обедню – в церкви Петра и Павла; затем осматривал монастырь. Пешком обошел пустыньки в лесу; посетил схимонаха Николая, который был раньше келейником игумена Назария, знаменитого восстановителя Валаамского монастыря, а теперь подвизался отшельником в крохотной келье. Отец Николай предложил посетителю три неочищенные репки, выращенные своими руками, и Александр, взяв одну из них, стал зубами отдирать кожуру. Просил у старца благословения и молитв, на прощание поцеловал у него руку.

Скиты на островах император объехал в шлюпке после полудня, а по возвращении отстоял малую вечерню и монастырское молитвенное правило. Тем не менее вышел он и ко всенощной. Во время поучения император сидел на скамье с братией. Сосед – слепой монах Симон – тронул его рукою: «Кто сидит со мною?» Последовал ответ: «Путешественник». А на следующий день другого монаха – престарелого пустынножителя Никона, стоявшего рядом с государем на ранней (в пять часов утра) обедне, выронившего костыль и упавшего, царь поднял и усадил на лавку.

Во время напутственного молебна преподобным Сергию и Герману Александр I стал на колени, и настоятель Иннокентий, положив ему на голову руку, держал и читал над головой Евангелие²².

Несколько лет спустя А.Н. Муравьев, будучи сам усердным паломником и услышав непосредственно на Валааме рассказы монахов о приезде государя, написал:

«Здесь в августе 1818 года благочестивый Император Александр два дня удивлял своим смирением самих отшельников Валаама. Оставив в Сердоболе свиту, с одним лишь человеком приплыл он вечером в монастырь. Братия, созванная по звуку колокола, уже нашла Государя на паперти церковной. Несмотря на поздний свой приезд, ранее всех поспешил он к утрени в собор и смиренно стал между иноками, отказавшись от царского места. Исполненный благочестивого любопытства, пожелал он лично видеть пустынные подвиги отшельников, посетил все их келии, с иными беседовал, с другими молился и, утешенный духовным состоянием обители, щедро наделил ее своими милостями. Игумен Ионафан впоследствии имел всегда свободный вход в царские покои. Память кроткого монарха священна Валааму»²³.

Итак, удивил самих старцев своим смирением… Но, может быть, поведение в этом монастыре представляло исключение? Нет, тот же дух заметен, как будет показано ниже, во всех сообщениях – кратких и подробных, включенных в жизнеописания отдельных подвижников или истории обителей либо в частные письма и другие источники. Даже статистические описания включают заметки о поездках Благословенного к святыням. Так, в 1819 г. Александр I специально ездил в село Никольское под Санкт-Петербургом, чтобы в церкви этого же имени поклониться чудотворному резному образу Николая Угодника, с серебряным мечом в правой руке и градом (храмом) в левой. (Многие приезжали туда по указаниям свыше, полученным во сне²⁴.)

Отмечалось особое усердие императора в проявлении своего поклонения отдельным святыням. Так, в Крыму, под Бахчисараем, «Александр Благословенный, посетив пещерный храм в 1818 г., спросил сопровождавшего его протоиерея Спиранди: «Где место явления св. иконы?» И когда тот, выведши его из храма на балкон, указал на стену с изображением на ней лика Богоматери, то Государь велел подать ему лестницу и свечу. Зажегши последнюю, он взошел по лестнице к самой иконе, приложился к ней с особенным усердием и собственною рукою прилепил пред нею к каменной стене свечу»²⁵.

Иногда желание посетить монастырь возникало в ходе поездки, имевшей иную задачу, – внезапно, на основе полученной в пути информации. Так, в 1820 г., когда государь объезжал северные свои владения, он увидел на дороге крест, означавший близость обители, и, узнав, что это Александро-Свирский монастырь, велел туда ехать, хотя в маршруте императора монастырь не был обозначен. Автор жития, в котором рассказано об этой поездке, замечает, что «государь на пути, по своему обыкновению, расспрашивал о местности и ее жителях у ямщиков иногда сам, иногда через кучера Илью, неизменного своего возницу».

И в этом случае он начал расспрашивать, каково в монастыре и каковы братия. Как видим, опыт Отечественной войны 1812 г. относительно благочестия народа сохранялся у императора. И здесь он не ошибся в своих ожиданиях: оказалось, что ямщик нередко ходит в этот монастырь. Он отвечал, что «ныне стадо лучше прежнего. «Отчего?» – спросил Государь.

«Недавно поселились там старцы о. Феодор и о. Леонид; теперь и на клиросе поют получше, и во всем как будто более порядка»»²⁶.

Александр слышал уже эти имена от министра духовных дел.

В это время в Александро-Свирском монастыре старцы о. Феодор и о. Леонид «почтительно предложили своему настоятелю, о. архимандриту, приготовиться к встрече Государя». Сами же подвижники, провидевшие приезд высокого гостя, договорились между собой быть при нем как можно более в тени. Дело в том, что о. настоятель к тому времени был рассержен особым вниманием к этим двум насельникам монастыря князя А.Н. Голицына. Подъехав к монастырским воротам, император с удивлением увидел встречающего его настоятеля: «Разве ждали меня?» Войдя в церковь и приложившись к мощам преподобного Александра Свирского, «Государь по своему смирению пожелал принять благословение у иеромонахов с приказанием, чтобы не отнимали рук, когда он будет целовать их». Спросил об отцах Феодоре и Леониде. Названные выдвинулись немного вперед, «но на все вопросы Императора отвечали елико можно сдержанно и отрывисто». Александр Павлович заметил их настроение и прекратил вопросы²⁷.

В других случаях совершались более обстоятельные беседы с монахами, выделявшимися своим подвижничеством и духовными дарами. В 1822 г. на пути из Пскова в Ригу царь посетил Псково-Печерский монастырь. Узнав от настоятеля – архимандрита Венедикта о строгой подвижнической жизни старца о. Лазаря, император в сопровождении о. настоятеля отправился в его убогую келью «за благословением и для келейной беседы. Смиренный старец, изнемогший уже телом, но бодрый духом, с детской простотою, святою любовию и радостью принял дорогого Гостя-Царя». После беседы при прощании «старец пал в ноги Государю, и Помазанник Божий, с своей стороны, почтил его земным поклоном». Когда Александр вышел из кельи, из глаз его катились слезы²⁸.

Столь же глубокое воздействие произвела на императора Александра I встреча еще в 1816 г. в Киево-Печерской лавре со слепым старцем Вассианом, известным строгостью жизни и прозорливостью. Государь «входил к нему в полночь, без предварительного извещения и не желая открывать ему своего высокого сана, но узнан был им. Благословенный был глубоко тронут беседою мудрого старца, исповедовался у него и впоследствии пожаловал ему драгоценный наперсный крест, и поныне хранящийся в лаврской ризнице»²⁹.

В последние годы своего царствования Александр I использовал каждую поездку для посещения монастырей и иногда бывал в одной и той же обители дважды в один день. Е.П. Янькова, приехавшая в Ростов Великий 1 сентября 1823 г., вспоминала позднее:

«За несколько дней до нас в Ростове был государь Александр Павлович, два раза в один день посетил Яковлевский монастырь и, зная и уважая иеромонаха Амфилохия, ходил к нему в келью и более получаса провел у него в духовной беседе»³⁰.

Следует учесть, что все посещения монастырей, а также отдельных святынь, совершаемые Александром I частным образом, в качестве обычного богомольца (был ли узнан или нет, он вел себя как частное лицо), проходили на фоне присутствия на церковных службах в качестве императора. При этом и домашняя дворцовая молитва, скрытая от постороннего взгляда, иногда, в экстремальных обстоятельствах, становилась известной наблюдателям и возникало суждение о ее горячности и действенности. Так, считалось, что пожар в Царскосельском дворце в 1820 г. прекратился по молитве Александра I перед чтимою царским домом иконою Божией Матери «Знамение» Царскосельская³¹.

В целом шла исключительно интенсивная церковная жизнь, глубину которой наиболее явственно обнаруживают свидетельства об индивидуальных богомольях, а внешнюю сторону обозначают зафиксированные официально посещения церквей императором. Маршруты поездок по губерниям непременно включали по указанию государя присутствие на службах соответственно церковному календарю, а также специфическим задачам поездки.

Например, в первой половине сентября 1824 г. император согласно заранее составленному маршруту («от Симбирска до Оренбурга и через Уфу в Екатеринбург») прибыл в Оренбург и сразу же направился в Преображенский собор. Государь приложился к животворящему кресту и был окроплен святой водой; затем «поклонился святым иконам и выслушал многолетие всей августейшей фамилии». При этом примыкавшие к собору улицы были заполнены приветствующими царя толпами, состоявшими из русских, татар, башкир, киргизов, чувашей и мордвы³².

На следующий день наряду с другими задачами – посещение церкви праведных Захарии и Елизаветы, а еще через день – литургия в Петропавловской военной церкви перед смотром войск. «15-го сентября, в день своего коронования, государь, отслушав в Преображенском соборе раннюю обедню», отправился из Оренбурга по тракту в Уфу. 18 сентября в Уфе в присутствии императора совершена закладка церкви во имя св. благоверного князя Александра Невского: государь положил первый камень³³.

Заметим, что сохранилось немало и других свидетельств глубокого почитания Александром своего небесного покровителя и обращения к нему при сложных обстоятельствах. В Санкт-Петербурге день св. благоверного князя Александра Невского отмечался особенно празднично³⁴. Даже находясь за пределами России, государь всегда торжественно отмечал день этого святого³⁵. В 1815 г. 30 августа (ст. ст.) во Франции, в долине Вертю, где Александр I произвел смотр своим войскам, был совершен торжественный молебен. «Это был самый лучший день в моей жизни, – говорил Государь впоследствии, – никогда его не забуду. Мое сердце было полно любви к врагам. Я горячо молился за них. И, плача у подножия креста, я молился о спасении Франции»³⁶.

В Александро-Невской лавре, в главном, Свято-Троицком соборе, вблизи святых мощей благоверного князя стоял серебряный аналой с кивотом, в котором хранились многие частицы святых мощей, – дар императора Александра I³⁷.

Император подарил образ св. благоверного князя Александра Невского работы художника Егорова в Красноярск, в Благовещенский храм, где был престол этого святого³⁸.

Приезд императора в знаменательном 1825 году в Новгородский Юрьевский монастырь, где настоятелем был архимандрит Фотий (Спасский), требует особого внимания, т. к. этот человек в последний период правления Александра оказал несомненное влияние не только на духовное развитие самого государя, но и на государственную политику в области религиозной жизни России. Разумеется, любое значительное общение царя с духовными лицами оказывало опосредованно, через состояние его личности, воздействие и на общественные дела, но в этом случае и сам архимандрит четко осознавал задачу – помочь государю разобраться в происходящем с последовательной православной позиции. В значительной мере ему это удалось, чему способствовала одновременно поступавшая к императору информация о деятельности тайных обществ: действительность подтверждала самые мрачные опасения архимандрита-«фанатика».

Александр I все более проникал в антихристианскую сущность борьбы против монархий. Он писал кн. Голицыну: «Едва ли Ваше суждение может разойтись с моей точкой зрения, потому что эти принципы разрушения, как враги престолов, направлены еще более против христианской веры и что главная цель, ими преследуемая, идет к достижению сего, на что у меня имеются тысячи и тысячи неопровержимых доказательств, которые я могу Вам представить. Словом, это результат, на практике примененный, доктрин, проповеданных Вольтером, Мирабо, Кондерсе и всеми так называемыми энциклопедистами… Не есть ли это долг христианина – бороться против врага и его диавольского творения всеми теми средствами, которые даны нам Божиим Промыслом?»³⁹

Архимандрит Фотий (в миру Петр Никитич Спасский) с первых же шагов своей деятельности – в сане иеромонаха он был назначен в 1817 г. законоучителем 2-го Кадетского корпуса в Петербурге – решительно выступил против распространения в изданиях и преподавании антиправославных идей под видом христианского универсализма. За это его удалили из столицы в 1820 г. в Новгородский Деревяницкий монастырь, который он в качестве игумена привел в хорошее состояние. То же повторилось в 1822 г. в Новгородской Сковородовской обители, переживавшей кризис и приведенной в короткий срок теперь уже архимандритом Фотием в число благополучных монастырей. В том же 1822 г. по представлению митрополита Санкт-Петербургского Серафима «за примерное поведение и за исправление двух монастырей – Деревяницкого и Сковородовского» он был назначен настоятелем первоклассного Новгородского Юрьева монастыря. В 1825 г. митрополит Серафим официально свидетельствовал, что архимандрит Фотий привел Юрьев монастырь в цветущее состояние, «имеет пламенное усердие к церкви Божией и благочестивое рвение к пользе отечества»⁴⁰. В письме к графу А.А. Аракчееву митрополит дал развернутую характеристику архимандрита Фотия как церковного деятеля. «Но что сказать о пламенном усердии и ревности архимандрита Фотия к соблюдению веры отцов наших неприкосновенною? Как исчислить труды и подвиги, понесенные им для блага святой нашей церкви, непрестанно воюемой злоухищренными кознями врага Божия и возмущаемой косвенными нападениями исчадий ада, тем опаснейшими, что прикрыты личиною любви к ближнему и усердия к пользе человечества?» И далее: «Архимандриту Фотию, посвятившему себя Богу и восходящему к совершенству христианской жизни, чуждо всякое желание временных наград»⁴¹.

Издатель автобиографии архимандрита Фотия, не пожелавший открыть свое имя, в 1894 г. подвел итог пятидесяти годам полемики о нем: «Архимандрит Фотий навсегда останется одною из замечательных исторических личностей XIX века. За ним навсегда останется значение выдающейся личности по одному тому уже, что он был одним из главных виновников того переворота в русской религиозно-общественной жизни, каким ознаменована вторая половина царствования Александра I»⁴².

Либеральная и революционная историография дружно заклеймили «обскурантизм» Фотия и оплакивали влияние его на Александра I⁴³. Началось это еще при жизни архимандрита. Внимательная и достаточно объективная верующая современница вспоминала: «Фотий считался некоторыми людьми за фанатика, оттого что строго держался православия и не одобрял многих духовных книг, которые в то время, то есть в 1820-х гг., стали печатать при тогдашнем министре духовных дел князе Голицыне Александре Николаевиче»⁴⁴. Как видим, уже в 20-х гг. XIX в. (а не только в наши дни) человек, строго державшийся православия, казался «некоторым людям» фанатиком. Часть из них составляли маловеры и неверы, которые просто не понимали самой сути духовного горения. Другие же целенаправленно стремились опорочить архимандрита, разоблачавшего деятельность масонов. Е.П. Янькова опровергает клеветников: «Что рассказывали недоброжелатели и враги Фотия про его будто бы предосудительные отношения к графине (Анне Алексеевне Орловой-Чесменской. – М.Г.) – пустая выдумка и злая клевета. Он был строгой жизни и к женщинам вообще очень суровый, а графиня пребогомольная, преблагочестивая девица. Говорили, что она была в тайном постриге и что она пошла бы и совсем в монастырь, да не было ей позволено, и потому она оставалась в миру, а носила под своими богатыми туалетами власяницу и жила как монахиня»⁴⁵. Св. митрополит Филарет (Дроздов) одобрял отношения между архимандритом Фотием и графиней⁴⁶.

Известный духовный писатель и государственный деятель А.Н. Муравьев писал: «При имени Юрьева монастыря вдруг и на минуту, как бы молниею, озарилось предо мною все минувшее и вместе с ним недавно от-шедшее: Архимандрит Фотий, незабвенная Графиня, которой имя с благословением произносится в каждой обители, и все общество, около нее собиравшееся и уже совершенно исчезнувшее, – все это ожило на краткий миг в моем сердце, и сердце стеснилось при той мысли, что все это уже миновало»⁴⁷.

Именно графиня Орлова-Чесменская в 1822 г. представила своего духовного отца архимандрита Фотия императору Александру I. Но государь мог слышать доброе слово о нем и от других, т. к. «в Новгогроде и его окрестностях, среди простого народа, а также в значительной части петербургского общества и во многих других местностях России Фотий считался праведником, «святителем», избранником Провидения»⁴⁸.

Сохранились записи самого архимандрита о встречах его с императором – в виде краткого перечня всех их, а также в более подробных характеристиках отдельных встреч, которые запечатлены в письмах, записках и автобиографическом «Повествовании» Фотия⁴⁹.

Краткий перечень всех встреч архимандрита с государем приведем здесь полностью, дословно, в силу особой значимости этого документа для нашего исследования. Архимандрит Фотий нередко писал о себе в третьем лице, словно соблюдая подчеркнутую отстраненность; так и в этом перечне, выполняющем функцию объективной справки.

«1822 года 5 июня в С.-Петербурге архимандрит Фотий был у Императора Государя Александра 1-го полтора часа, с 6 часов до половины осьмого: зело Царь был милостив: и видел в нем аз, яко Ангела Божия, готового на дело Божие. Имел слово о деле Божием.

1824 года 20 апреля у Государя Императора Архимандрит Фотий был три часа по делам Св. Церкви и веры, с 6-ти часов до 9-ти вечера и видел лице Царя яко Ангела Божия.

Сего же года 14 июня у Государя Императора Александра 1-го А. Фотий был два часа по делам Св. Церкви. И сначала был Царь гневен – якоже грозный Ангел Бога вышняго, а потом – тих, милостив он был в беседе по делам Св. Церкви.

1824 года августа 6 дня был у Государя Императора Арх. Фотий три часа, с 6-ти до 9-ти, и имел слово о делах Св. Церкви, и был Царь якоже Б[ожий] Ангел.

1825 года 12 февраля был арх. Фотий у Государя Императора около трех часов по делам Св. Церкви.

1825 года июля 25 дня в Новограде в Юрьеви монастыре Государь Император был в 4 часа у ранней литургии, кою служил А. Фотий, и после Государь был у Арх. Фотия в кельях, и было дело о делах Св. Церкви. И в 8 часов утра отправился в путь»⁵⁰.

Даже в этом кратком перечне встреч – памятке Фотий считает нужным сказать о духовном состоянии Государя: «и видел в нем аз яко Ангела Божия, готового на дело Божие»; «и видел лице Царя яко Ангела Божия»; «и был Царь якоже Божий Ангел». Такие определения дает архимандрит, считавшийся фанатиком за то, «что строго держался православия».

Сохранилось свидетельство о том, как готовился архимандрит Фотий к первой встрече с Александром. Оно принадлежит священнику Я.Л. Морошину, осведомленному в том, что происходило тогда в обители. Он пишет в своих воспоминаниях, что настоятель готовился открыть императору о губительной деятельности масонов. «Для сего назначил он себе и всему братству Юрьева монастыря сорокадневный пост, исповедался, отслужил обедню и напутный молебен и, прощаясь с братиею, как бы уже на смерть, просил их молитв»⁵¹.

В автобиографических записках о. Фотия отмечены существенные детали первой встречи с императором Александром I в 1822 г. Идя во дворец, архимандрит «знаменал как себя, так во все стороны, дворец, проходы». Прежде приветствия царя он искал глазами в комнате образ и сделал три поклона. Указанное государем место крестил, прежде чем сесть. Александр I был очень расположен к его речам – «всем сердцем применился к услышанию слова от уст моих». Император приказывал себя «паки и паки» перекрестить и сам крестился. В конце беседы, пишет Фотий, «Царь пал на колени перед Богом и, обратясь лицом ко мне, сказал: «Возложи руце твои, отче, на главу мою и сотвори молитву Господню о мне, прости и разреши мя»». Государь поклонился в ноги и поцеловал руку архимандрита после благословения⁵².

После первой встречи произошел перерыв в непосредственном общении Фотия с императором, но контакт, по-видимому, продолжался через письма архимандрита, передаваемые графиней Орловой и офицером Федором Петровичем Уваровым. Г 4 февраля 1824 г. настоятель Новгородского Юрьева монастыря писал графине А.А. Орловой-Чесменской о том, что император прислал к нему адъютанта поблагодарить за осведомление о его болезни. «Яко Ангел является быть во плоти наш Царь! Чаю, что будет успех пред лицем Его в деле веры. Молися о Нем, чадо, да обратит Его Господь на путь оправданий своих и спасет Его и помилует»⁵³.

Ко второй встрече, 20 апреля 1824 г., борьба по поводу политики в области религии и просвещения настолько обострилась, что император принимал настоятеля тайно. Архимандрит Фотий рассказывает об этом в своем «Повествовании», соответственный параграф которого назван «Беседа о. Фотия с Императором Александром Первым за веру и церковь Христову противу зловерия и врагов ересиархов»: «Император Александр, мудрый и благочестивый, желал вскоре о всем зле, явно и тайно возникшем, подробно уведать, апреля 20 [неясное слово] по полудни в 6-ть часов повелел о. Фотию явиться к себе пред лице, и из уст его все сам слышать: посланный повелел ему с секретного входа взойтить; и тайною лествицею к нему в кабинет, дабы сие не было всем гласно». Архимандрит поехал на эту беседу из дома графини А.А. Орловой, камер динер ввел его тайной лестницей «в церковь малую походную, которая была на случай болезни у Царя поставлена подле его кабинета»⁵⁴. Эта походная церковь у самого кабинета государя – еще одна существенная черта в характеристике религиозной жизни императора. В воспоминаниях Я.Л. Морошина также отмечается, что настоятель приезжал к государю тайно – в другом случае его принимали на половине императрицы⁵⁵.

Кого должен был опасаться самодержец России? От кого хотел он скрыть свои контакты с «фанатиком»? Важное для общества и государства содержание этих бесед не входит в предмет нашего исследования – нас интересует духовное состояние императора. Напомним лишь кратко известные события этого времени в государственной церковно-религиозной политике. Князь А.Н. Голицын, обер-прокурор Святейшего Синода с 1803 г., в 1810 г. стал министром народного просвещения, а в 1811 г. – главой Департамента иностранных исповеданий. В 1817 г. создано единое Министерство духовных дел и народного просвещения, так называемое Двойное министерство, во главе с А.Н. Голицыным, который «был охвачен идеей некоего универсального «нового христианства» надконфессионального типа. Используя власть обер-прокурора, он во имя веротерпимости способствовал проникновению в русское общество различных течений протестантско-сектантского толка». Манифест о создании Двойного министерства «был вполне в духе Голицына и его взглядов на народное просвещение в рамках универсального христианства»⁵⁶.

Оппозиция этому направлению со стороны духовно сильных иерархов проявлялась с самого начала деятельности кн. Голицына⁵⁷. Архиепископ Казанский Амвросий (Подобедов), назначенный главой Петербургской епархии (при этом он становился первоприсутствующим членом Священного Синода), еще при императоре Павле I⁵⁸ предостерегавший против опасных новшеств, был в 1818 г. удален кн. Голицыным из Св. Синода и умер в этом же году. Сменивший его на Петербургской кафедре и в Синоде митрополит Михаил (Десницкий), бывший архиепископ Черниговский, «человек мистического склада, но строго православный», в результате конфликтов с Двойным министерством в марте 1821 г. подал императору жалобу на всемогущего министра и спустя две недели скончался. Сменивший его митрополит Санкт-Петербургский и Новгородский Серафим (Глаголевский) еще более решительно восставал против «терпимости» кн. А.Н. Голицына (в частности, против перевода Священного Писания Библейским обществом)⁵⁹.

Александр I в течение длительного времени видел в князе Голицыне человека, подходящего для борьбы с наступлением атеизма и революционных идей. В этом противостоянии казалось естественным единение христианских сил. «Но постепенно его (Голицына. – М.Г.) универсалистские взгляды все дальше расходились со взглядами Императора, который все более тяготел к строгому православию. Если Голицын оставался верен идее единения христианских народов, идее надконфессионального Царства Христова на земле, то выдворение иезуитов из Петербурга в 1815 г. (т. е. еще до создания Двойного министерства) показало, что для императора конфессиональные соображения играют немалую роль. Они вскоре (после 1817 г.) дали о себе знать в мерах, предпринятых цензурой против мистической литературы (1818 г.), в ссылке Селиванова, возглавлявшего скопцов, в изгнании иезуитов – на этот раз уже из России в целом (1820 г.)»⁶⁰.

Хотя архимандрита Фотия вводили к государю тайной лестницей, сам он отнюдь не скрывал своей позиции от А.Н. Голицына. Вот как архимандрит описывает свою встречу с князем через два дня после второй беседы с Александром I. «1824 г., апреля 23, князь Голицын пришел к Фотию. Два почти года увещевавший его отстать от заблуждений⁶¹ Фотий на этот раз начал говорить так: ’’Умоляю тебя Господа ради: останови ты книги, кои в течение твоего министерства изданы против Церкви, власти царской и противу всякой святыни и в коих ясно возвещается революция; или возвести ты помазаннику Божию». Князь Голицын отвечал: «Что же мне теперь делать? Все университеты и учебные заведения сформированы для революции». Я (говорит арх. Фотий) ему сказал: «Ты яко обер-прокурор сперва, а потом министр духовных дел и просвещения, мог бы уже исправить». Голицын сказал: «Не я, а Государь виноват, который, такого же духа будучи, желал того». Фотий сказал: «Если бы ты был премудр по Писанию, послушал бы ты обличения и покаялся; но как ты все попираешь и не хочешь покаяться, то поразит вас Господь. Я предстану с тобою на Страшном Суде пред Господа, и все слова мои будут тебе в обличение и во осуждение; молю тя, покайся, отрекись от лукавых пророков, подобных Геснеру». С омерзением и злобой отвратился князь, побежал вон без благословения, хлопнув дверями. Фотий же, отворив дверь, вслед воззвал громко: «Если ты не покаешься, что зла наделал Церкви и государству, тайно и явно, и все сполна не откроешь царю, не узришь Царствия Небесного и снидешь во ад. Аминь»»⁶².

25 апреля архимандрит передал описание последних встреч с А.Н. Голицыным государю⁶³, а 7 мая 1824 г. настоятель Юрьева монастыря послал свое очередное разоблачительное письмо «тайно царю прежним путем чрез любимца Царева боярина Федора Уварова»⁶⁴. 15 мая 1824 г. Двойное министерство было распущено и Голицын отставлен с постов министра и президента Библейского общества. Затем состоялась третья бесе да – 14 июня, в начале которой царь гневался за предание архимандритом князя Голицына анафеме (в доме графини Орловой), но, случайно увидев на Фотии вериги (когда тот доставал спрятанный в его одежде пакет для государя), резко переменил тон⁶⁵.

Глубокая духовная связь этих двух людей помогла самодержцу воспринять взгляды архимандрита Фотия, но она была возможна лишь для человека, который уже руководствовался в это время волей Божией⁶⁶. Отец Фотий писал по поводу их взаимопонимания в 1830 г. в письме к протоиерею-историографу (так он сам его называет) о. Иоакиму, которому собирался передать часть своих материалов: «Давно я хотел принять на себя, хотя мало что поведать, предав написанное втайне: многие избранные Божии молили меня потрудиться в написании повествования, между прочими летами особенно повести о тысяща восемьсот двадцать четвертом лете, в которое видели все плоды зрелые, пожатые истинными Пастырями, Учительми и сынами Святой Церкви и веры Православныя. Многие вещи, мною совершаемые, были по смотрению Вышняго. По воле самого Царя и Государя Императора Александра I, премудрого и кроткого, и блаженного из Владык и Царей земных: пишу так, вспоминая Царя Александра в виде и чувствии праведном, потому что в последние лета жития и царствования таков был Он видимый, и я знал его тайны и сердце, касательно благоугождения Богу: и никто не знал тако со стороны Праведности и Святыни Его напоследок, как я знал Его. Знал же я Его по разуму веры Христовой»⁶⁷.

Это удивительное определение духовного состояния одного из императоров Российских в самом конце его правления дано человеком в высшей степени строгим к себе и другим в вопросах веры. К тому же сделано это через пять лет после завершения правления, что исключает элемент лести или расчетливого преувеличения.

Высокая оценка благочестия Александра I встречается и у авторов, с уважением относившихся к вере, но отрицательно оценивавших контакты государя с архимандритом. Так, в 1898 г. в «Новом времени» появилась статья С. Смирновой «Неразгаданный сфинкс», поводом к которой послужил выход в свет четвертого тома труда Н.К. Шильдера об Александре I. С. Смирнова считала влияние архимандрита Фотия «гибельным»: «Этот ограниченный фанатик, сын деревенского дьячка, властно вошел во дворец и подчинил себе волю умнейшего и образованнейшего человека своего времени»⁶⁸. Тем не менее она благожелательно пишет о том, что император после 1812 г. стал избегать светских удовольствий, отводил душу в молитве. «Молился он горячо, с таким усердием, что от частого стояния на коленях у него явились мозоли. Всю тягость земных забот с него снимал Тот, Кто отныне руководил им. Не надо было тяжелых усилий, чтобы принять то или другое решение: он получал их свыше и только слепо повиновался им. «Когда мне случалось бывать в трудных положениях, – говорит он, – я всегда выходил из него молитвой»»⁶⁹.

Как правило, в историографии и публицистике утверждение, что Александр I по самой сути своей не мог стать старцем Феодором Кузьмичом, делается при полной неосведомленности о религиозной жизни государя в последние годы царствования⁷⁰. Сознательно формируемая клевета на императора началась еще при его жизни. Архимандрит Фотий писал в своем «Повествовании» о реакции монарха на подобные вещи: «…но Царь благополучлив, яко Ангел Божий во плоти, со смирением принимал вся: кто где молву недобрую о нем рассевал, виня и обвиняя Царя во всех заблуждениях и делах <…>»⁷¹.

После последней, пятой по счету, встречи во дворце 12 февраля 1825 г. император и архимандрит увиделись 5 июля этого же года в Новгородском Юрьевом монастыре. Настоятель подробно описал пребывание государя в своей обители в послании к графине А.А. Орловой-Чесменской⁷².

Известие о приезде императора к ранней литургии в 4 часа утра было получено архимандритом Фотием от графа Аракчеева, сопровождавшего государя, только накануне вечером и, как обычно, с запрещением разглашать это сообщение. О своем состоянии при приближении к монастырю Александр I говорил ар химандриту: «Погода была, ветер велик. Нас с графом слишком промочило до тела. Мы прозябли. Сего дня я встал в 2 часа, помолился Богу за себя и за тебя, отец Фотий, ибо люблю тебя и молюсь за тебя, дабы ты за меня молился всегда непрестанно». После литургии «и ко мне подошел Царь, – пишет настоятель, – принял благословение, весь исполнен радости, веселия, утешения, и сказал: «Отец Фотий! Я хочу посетить тебя в келиях». Там сказал: «Во всю мою жизнь в другом токмо монастыре такое удовольствие я в сердце ощущаю: точно я был в доме Бога Небесного и пред Ним стоял. Не могу пересказать всей моей радости»»⁷³.

Архимандрит отмечает секретность своего разговора с императором: «Довольно посидел со мною в тайне и тайная побеседовав…». «Люблю я монастыри и твоих монахов полюбил», – говорил государь. «Вот вскоре пришли все, Он у всех взял благословение; после Он позвал меня в мою дальнюю келью, был разговор о делах Божиих, и дело о спасении души» (подчеркнуто архимандритом Фотием)⁷⁴.

Перед самым отъездом в Таганрог государь был в Александро-Невской лавре, постоянно им посещавшейся. Он выехал ночью из Каменноостровского дворца без свиты, с одним кучером Ильей Байковым. В монастыре были предупреждены о его приезде, но с указанием, что никто «не должен знать о сем». Монахи во главе с митрополитом Санкт-Петербургским Серафимом встретили императора у входа. Он приказал закрыть за собой ворота и вошел в церковь, начался молебен. Перед чтением Евангелия Александр I приблизился к митрополиту и, став на колени, просил положить Евангелие ему на голову. Во время молебна государь плакал. По окончании молебна приложился к мощам св. благоверного князя Александра Невского и помолился у мощей.

Затем император посетил митрополита Серафима в его покоях. Этот иерарх, как отмечалось выше, был единодушен с монархом и архимандритом Фотием в религиозной политике Александра последних лет его правления и немало содействовал защите православия от разрушительных влияний. С митрополитом прошли в келью схимника, пригласившего к себе государя. В келье схимник пал перед распятием, а самодержец положил три земных поклона и, выслушав назидание старца, принял благословение. За перегородкой постоял у гроба, служившего монаху постелью. Прощаясь с митрополитом Серафимом у коляски, с глазами, полными слез, император просил его молитв о себе и жене. До самых ворот Лавры он не покрывал голову, часто оборачивался и крестился на собор⁷⁵.

В нашем распоряжении пока нет данных о посещении императором Александром монастырей на пути из Санкт-Петербурга в Таганрог (со 2 по 14 сентября 1825 г.). Существует мнение, что он побывал у преподобного Серафима в Сарове – в этой поездке или ранее. Здесь можно сослаться на таких серьезных исследователей, как Е.Н. Поселянин и С.В. Фомин. Поселянину сообщил этот факт М.П. Гедеонов, собиравший материалы о подвижниках благочестия и слышавший рассказ престарелого очевидца этого посещения в передаче другого монаха⁷⁶. При том стремлении избежать огласки, которым отмечены все поездки императора в обители в качестве частного лица, можно допустить, что часть посещений не попала в письменные источники.

В Таганроге, по свидетельству Павла Алексеевича Тучкова, входившего в число сопровождавших лиц, «государь жил как частный человек, без свиты и придворного этикета». Он ежедневно прогуливался пешком, и «редко прогулка его не была ознаменована какою-нибудь помощью бедному семейству, отысканному им самим, или каким-нибудь благодеянием другого рода»⁷⁷. Александр Павлович посещал собор и греческий монастырь, в частности с приехавшей позднее императрицей. «Обыкновенно, прибывая в какой-либо город, император отправлялся в собор помолиться. По прибытии Ее Величества (в Таганрог) государь вместо того, чтобы вести ее в собор, который был холодный, тотчас же отправился с нею в градской греческий монастырь, тот самый, в котором было выставлено тело императора 4-го декабря»⁷⁸.

20 октября (по некоторым данным – 17 октября)⁷⁹Александр выбыл из Таганрога в Крым в сопровождении генерал-адъютанта барона Дибича, лейб-медика баронета Виллие, доктора Д.К. Тарасова и вагонмейстера полковника А.Д. Соломки. Вся поездка в Крым была отмечена многими отлучками императора (самого или в сопровождении одного человека), возникавшими иногда экспромтом, – пешком, верхом, на лодке. В их числе – посещение военного и морского госпиталей. В Балаклавский монастырь св. Георгия (12 верст от Севастополя, 7 верст от Балаклавы, основан в 891 г., по преданию, на месте посещения апостола Андрея) государь поехал вечером верхом, взяв лишь проводника. В этой горной обители, имевшей пещерный храм, царь бывал уже ранее, по меньшей мере один раз, 17 мая 1818 г. При поездке верхом в Гурзуф-Кале император посетил Успенский монастырь⁸⁰.

3 октября 1825 г., свидетельствует архимандрит Фотий, «император писал из Таганрога мне письмо тайно: а ноября 19 дня скончался там»⁸¹. Фотий сообщает о смерти Александра I 30 ноября и снова пишет об этом 1 декабря. Он молится и горячо оплакивает государя. «Не я, а душа моя и вся внутренняя моя вещают скорбь мою тебе о том»⁸². Архимандрит, несомненно, искренен в своей скорби. Но в посланиях его Анне Алексеевне в последующие годы замечается некоторая странность: нет ни упоминаний о панихидах 19 ноября, ни даже каких-либо обычных молитвенных пожеланий упокоения и прощения грехов императору в этот день. Так, в письме от 19 ноября 1829 г. затрагиваются разные темы (включая даже состояние погоды) – и одна лишь фраза: «Ныне день памяти Александра Благословенного – яко день его успения». И все: ни панихиды (архимандрит упоминает в письмах иногда службы), ни молитв. Сразу за этой фразой – испрашивание свыше благословения для графини⁸³. Отнести это на счет охлаждения с годами пыла восхищения императором невозможно, т. к. приведенное выше удивительное описание Фотием духовности государя как святого относится к следующему, 1830 г.

19 ноября 1830 г. о. Фотий продолжал писать текст повествования о своей жизни, начатый 18 ноября. Никаких упоминаний об императоре здесь нет, между тем в других случаях иногда отмечается особенность того дня, в который он пишет. Нет в тексте повествования (это – автограф) поминания Александра I и 12 декабря – в день его рождения⁸⁴. Скажем в более общей форме: во всей рукописной книге автобиографического «Повествования» (338 листов) нет никаких эмоций или молитв по поводу смерти императора.

В письме графине Орловой-Чесменской от 19 ноября 1832 г. ничего об Александре I; также и 12 декабря⁸⁵. В послании (автограф) ей же 19 ноября 1833 г. ни слова об императоре⁸⁶. В записке 19 ноября 1836 г. расписан весь день архимандрита – ни слова о панихиде и вообще об Александре I.

Внимание к вопросу о поминаниях, точнее, об отсутствии таковых, впервые было привлечено Николаем Грузинским, священником Новгородского Сыркового монастыря, в его статье о монахине этого монастыря Вере Молчальнице. Рассматривая доводы в пользу гипотезы о том, что под этим именем скрывалась императрица Елизавета Алексеевна, тайно ушедшая от мирской жизни вслед за супругом, Н. Грузинский указал на отсутствие в синодике графини А.А. Орловой-Чесменской Александра I и его жены⁸⁷.

Этот же вопрос всплыл в рассказах о лейб-медике Д.К. Тарасове – одном из врачей, подписавших заключение о смерти Александра I в Таганроге. Его племянник И.Т. Тарасов отмечал, что дядя до 1864 г. (год смерти Феодора Кузьмича) не заказывал панихиды об императоре, а с этого года стал, по свидетельству кучера Д.К. Тарасова, ездить в Казанский и Исаакиевский соборы и приходскую церковь с этой целью⁸⁸.

Современный исследователь С.В. Фомин пишет: «Среди важнейших, как нам представляется, доказательств тождества Императора Александра I и старца Феодора Кузьмича является тот факт, что в семьях графа (до 1855 г. – барона) Димитрия Ерофеевича фон дер Остен-Сакена (1789 – 3 марта 1881) и доктора Д.Н. Тарасова панихиды по усопшему Императору Александру I с 1825-го по 1864 г. (когда, как известно, скончался старец) не служились». Относительно Д.Е. Остен-Сакена Фомин приводит свидетельство историка-эмиг-ранта Л.Д. Любимова: внук графа рассказал Любимову, что Дмитрий Ерофеевич, узнав о смерти Феодора Кузьмича, облекся в полную парадную форму и «приказал отслужить панихиду по императору Александру I в домовой своей часовне»⁸⁹. Это свидетельство особенно важно потому, что есть данные о переписке сибирского старца с бароном Д.Е. Остен-Сакеном⁹⁰.

К изложенным наблюдениям о непоминании императора некоторыми из близко знавших его лиц можно прибавить то, что в письме Николая I к брату – великому князю Михаилу Павловичу от 19 ноября 1836 г. нет ни слова об Александре⁹¹. В записях графа М.А. Корфа, который вел своего рода дневник высказываний великого князя Михаила Павловича, в тексте от 19 ноября 1840 г. не упоминается Александр I⁹².

Вопрос о поминании выходит за рамки темы введения, т. к. должен рассматриваться в ряду событий, происходивших после 1825 г. Но мы хотим привлечь к нему внимание уже на этих страницах, дабы отметить, какие дополнительные возможности в исследовании проблемы открываются при учете веры и религиозного поведения участников событий.

Важной составляющей духовной жизни Александра I в рассматриваемый период были мысли и чувства императора о возможном отречении от престола и уходе в частную жизнь. Об этом намерении сохранилось немало свидетельств, некоторые из них достаточно известны. В концентрированном виде они собраны князем В.В. Барятинским в его книге «Царственный мистик». Барятинский подчеркивает устойчивость этого намерения, открыто выраженного в 1817, 1819, 1824 и 1825 гг.⁹³.

Выделим здесь лишь два из этих свидетельств. Императрица Александра Федоровна, супруга императора Николая I, вспоминала, что в 1819 г. в конфиденциальном разговоре с великим князем Николаем Павловичем царь предупредил брата, что вскоре он займет престол, т. к. сам Александр решил по отречении уйти в монастырь⁹⁴. И второе: «Весной 1825 года приехал в Петербург принц Оранский, которому император Александр поверил свое намерение сойти с престола и удалиться на частную жизнь. Принц ужаснулся и старался отклонить Государя от подобного намерения. Но Александр остался при своем мнении, и старания принца не привели к желаемой цели; ему не удалось поколебать намерения Государя»⁹⁵.

Иные авторы легко отмахиваются от этих свидетельств, утверждая, что это была лишь поза, фраза, не соответствующая истинным намерениям Александра I. Однако в свете всего сказанного выше о религиозной жизни императора прямые заявления об отречении приобретают совершенно четкий, реальный смысл.

Нарастает крайне тревожная информация о тайных обществах, о намерениях будущих «декабристов»; ее привозят в Таганрог. Нужно действовать – расследовать, карать. Он ли должен это делать? В 1812 г. император у раки преподобного Сергия Радонежского получил благословение действовать. Теперь воля Божия о нем была иная…⁹⁶