Глава I. Источники исследования

Проблема происхождения святого праведного Феодора Кузьмича в силу своей особой духовной и исторической значимости затмила изучение других вопросов, связанных с выявлением места старца в православной жизни России. В их числе – окормление им духовных чад, взаимоотношения с ними, их социальное происхождение; отношение к нему духовенства; места выхода богомольцев, обращавшихся к нему и почитавших его, и др.

Обширная литература о св. Феодоре, пополняющаяся интересными работами и в наши дни (в 2003 г. вышла книга С.В. Фомина⁹⁷), делится, как известно, на два основных направления: подтверждающее возможность отождествления императора Александра I с известным старцем и опровергающее отождествление и самую его возможность. Авторы первого направления, как правило, более внимательно относились к обстоятельствам жизни Феодора Кузьмича в Сибири, но и они не ставили задач исследования его деятельности как духовника или характеристики его непосредственного окружения. В литературе используются высказывания отдельных лиц из этого окружения без какого-либо источниковедческого анализа степени осведомленности, взглядов, образа жизни, взаимоотношения со старцем. Поэтому серьезные свидетельства людей, хорошо знавших праведника, попадают на страницах сочинений «опровергателей» в число местных легенд. К легендам охотно относят не только трактовку его происхождения, но и свидетельства о его прозорливости, высоком уровне духовности в целом и деятельности его как старца. Приблизительность пересказов из третьих рук, без ссылок, без источниковедческой оценки позволяет утверждать все, что угодно автору.

Настало время поставить на серьезную источниковую основу изучение широкого круга проблем, связанных с личностью и деятельностью Феодора Кузьмича. Обращение к архивам Москвы – Рукописному отделу Российской Государственной библиотеки (РО РГБ), Российскому Государственному архиву литературы и искусства (РГАЛИ), Государственному архиву Российской Федерации (ГАРФ), Российскому Государственному архиву древних актов (РГАДА) – убедило нас в реальности этой задачи⁹⁸. Есть основания полагать, что поиск в областных архивах (призываю к нему местных исследователей) даст не менее ощутимые результаты. В данной работе намечаются пути источниковедческого анализа использовавшихся ранее и вновь привлекаемых материалов. С этой целью мы выделяем характеристику источников в особую главу, хотя это и чревато некоторыми неизбежными повторами в основном тексте.

Авторы, писавшие о Федоре Кузьмиче, приводят по разным поводам высказывания С.Ф. Хромова, хорошо знавшего старца в последний период его жизни. Обычно это делается без ссылок на источник, без указания на то, где зафиксированы высказывания и кем – самим ли Хромовым или опосредованно. Часто в этих случаях упоминаются составленные им «Записки».

Семен Феофанович Хромов, по его собственному свидетельству, был помещичьим крестьянином графини Борх и в 1836–1837 гг. (во время появления старца в Сибири) служил у своего дяди на Ачинских приисках. В 1838 г. он женился «в России» (так говорили сибиряки о европейской части страны), а в 1840 г. «откупился в Питере от господ на волю» и вступил в купеческую гильдию. В 1846 г. Семен Феофанович купил дом в Томске. Хромов часто проезжал по своим делам через деревню Зерцалы, недалеко от которой жил Феодор Кузьмич, «и не благоволил Господь ни видеть, ни слышать об великом Старце»⁹⁹. Впервые услышал купец о нем в 1852 г. от известного инока Парфения (позднее – настоятеля Берлюковской Николаевской пустыни¹⁰⁰), сразу же отправился к Феодору Кузьмичу и с тех пор регулярно бывал у него, а в 1858 г. предложил старцу переехать к нему в Томск. Старец согласился и жил у Семена Феофановича до своей смерти в 1864 г.¹⁰¹.

Будучи глубоко верующим и основательно воцерковленным человеком, С.Ф. Хромов смог оценить духовную силу старца, его редкие дары Божии и, став его духовным сыном, стремился послужить ему, как только мог. При жизни и после смерти Феодора Кузьмича Хромов делал записи о нем, о его прижизненных и посмертных чудесах. Записи делались от случая к случаю на основе наблюдений собственных, членов его семьи и посторонних лиц (с точным указанием, кто свидетельствовал). В октябре 1866 г. он «слышал во сне себе упрек, что мало записывает о старце»¹⁰². После этого записи стали более подробными.

Согласно его собственной заметке на полях одного из документов, «Хромов письмо посылал Государю Императору в 1866 году, желая действительно передать Государю об великом Старце, но Комиссия ему отказала»¹⁰³.

Особенно активно вел себя Семен Феофанович в деле увековечения памяти старца, выяснения его личности и прославления его чудес в 1881–1882 гг. – после убийства императора Александра II. Дело в том, что старец Феодор Кузьмич провидел это злодеяние за 20 лет до его свершения. С.Ф. Хромов, убедившись теперь в истинности предсказания, стремился обратить молитвы других, включая государя Александра III и его семью, к старцу, искать его заступничества пред Богом в условиях жестокой крамолы¹⁰⁴.

Он «списывает» прежние свои заметки, создает новые «Записки» (всегда стараясь очень ответственно и точно следовать формулировкам свидетелей), размножает, вручает разным влиятельным лицам. Так возникают разные редакции этих текстов и комплексы их, собранные у конкретных лиц, а затем отложившиеся в фондах разных архивов. Писать Семену Феофановичу было трудно: Хромов был человеком необразованным. Но горячая вера в значимость этого дела, в Божию помощь по молитвам великого Старца (так называл он Феодора Кузьмича) сопровождала всю эту деятельность.

С.Ф. Хромов был убежден не только в святости Феодора Кузьмича, но и в том, что он был раньше императором Александром I. Поэтому он считал своим долгом довести до сведения царской семьи информацию, которой располагал, передать им некоторые предметы, принадлежавшие старцу, и оставшиеся от него зашифрованные записки.

О своих усилиях такого рода Хромов сам рассказывает в записке, посвященной его встрече с обер-прокурором Святейшего Синода К.П. Победоносцевым: «1881 июля 31 дня в 2 часа пополудни был я у г-на Константина Петровича Победоносцева. Спросил о передаче Государине Императрице Марии Федоровне великого Старца Феодора Козьмича платочка ей и портрета, и наследнику. Он сказал, что передал, и приказали благодарить. При этом он, Победоносцев, посадил меня с ним побеседовать, и я сидел разговаривал долго, и я передал ему много о чудесах и явлениях великого Старца. Он слушал со вниманием»¹⁰⁵.

Далее в этой записке Семен Феофанович излагает те из чудес Феодора Кузьмича, а также связанные со старцем явления другим лицам, которые он сообщил обер-прокурору в ходе этой беседы. «Слушавши Константин Петрович это все со вниманием и сам при том в сознании, что покойный Государь Александр Павлович последнее время был слишком набожный и, как видно, искал уединения, и сказал: «Теперь я вижу, что вы передаете мне в простоте сердца, и я понял и передам все это Государю Императору, а сперва я посомневался, еще не передал»».

Хромов настойчиво просил Победоносцева, чтобы «непременно передал подробно Государю и чтобы Государь просил в молитве великого Старца избавить их от разбойничьей крамолы, великий Старец сохранит их, и чтобы постарались отыскать по запискам ключа, где непременно откроется тайна великого События»¹⁰⁶ (речь идет о расшифровке записок Феодора Кузьмича).

Семен Феофанович был принят обер-прокурором Синода еще два раза в близкие к этой беседе сроки: 11 и 25 августа. Он передал Победоносцеву записку, в которой повторил письменно то, что до этого излагал ему устно, а также «список копии из чудес и явлений великого Старца, составленный при списании в Петербурге» в августе Г 88 Г г. Этот «Список» на 14 листах представлял собой выписки из неких «книжек» Хромова, в которых «сделаны отметки»¹⁰⁷.

Через полгода после встреч с К.П. Победоносцевым – 8 февраля 1882 г. – Хромов в Иркутске передал М.Н. Галкину-Врасскому ряд документов, относящихся к старцу Феодору Кузьмичу, в число которых вошла и записка о беседе с обер-прокурором Святейшего Синода¹⁰⁸. Галкин-Врасский был начальником Главного тюремного управления и в этом качестве оказался в Иркутске. Обращение к нему Семена Феофановича не было случайным. Этот высокопоставленный чиновник, член Государственного Совета, проявлял особое отношение к памяти старца. Оно выразилось и в том, что на средства Галкина-Врасского был устроен навес – двускатная крыша на столбах – над домиком-кельей Феодора Кузьмича, расположенной в углу обширного двора владений С.Ф. Хромова в Томске¹⁰⁹. Была ли это личная инициатива или поручение высокого лица-нам неизвестно.

М.Н. Галкин-Врасский имел сведения о старце не только от С.Ф. Хромова. Он общался со многими томичами, в частности с настоятелем Алексеевского монастыря архимандритом Виктором, хорошо знавшим старца¹¹⁰.

Характеристика М.Н. Галкина-Врасского, его поездки в Сибирь и особые обстоятельства его доклада императору Александру III по возвращении изложены в воспоминаниях А.В. Болотова, бывшего пермского губернатора, принявшего в эмиграции монашество. Приводим это место полностью:

«Затем был еще следующий очень любопытный факт: покойный главный начальник тюремного управ. Мих. Ник. Галкин-Врасский, человек весьма уважаемый и почтенный, долго путешествовавший по Сибири для подробного ознакомления с местами заключения и ссылки, убедился в глубоком уважении, которым была окружена личность покойного старца Феодора Кузмича, и при своем докладе Императору Александру III сказал, что как в Томске, так и в других городах Западной Сибири, Феодора Кузьмича почитают за Императора Александра I.

Александр III внимательно выслушал и молча указал Галкину на стену над письменным столом, где висели фамильные портреты, и среди них портрет старца Феодора Кузьмича»¹¹¹.

Существовала даже версия, изложенная историком бароном Н.Н. Врангелем со слов полковника Игнатия Ивановича Балинского – управляющего конторы Двора его императорского высочества великого князя Николая Николаевича, согласно которой именно М.Н. Галкин-Врасский в 1864 г. привез тело Феодора Кузьмича из Томска в Санкт-Петербург для захоронения в гробнице императора Александра I в Петропавловском соборе (гробница при этом оказалась пустой)¹¹². (На опровержении этой версии мы остановимся ниже.)

М.Н. Галкин-Врасский с особым тщанием хранил документы о старце Феодоре Кузьмиче, полученные от Хромова. 20 августа 1901 г. он собственноручно составил опись этих документов, собираясь, по-видимому передать их кому-то для дальнейшего хранения¹¹³.

В состав комплекса документов Галкина-Врасского входят:

1. Подлинник (автограф) записки С.Ф. Хромова о посещении им обер-прокурора Святейшего Синода К.П. Победоносцева с изложением беседы;

2. Авторская копия поданной Победоносцеву записки С.Ф. Хромова о явлениях разным лицам, свидетельств вующих о том, что Феодор Кузьмич был императором Александром I;

3. «Краткое описание последней жизни в Сибири великого Старца Феодора Козмича» (автограф Хромова);

4. Выписка из записной книжки Красноярского и Енисейского Преосвященного Никодима (Казанцева), посетившего могилу старца и отслужившего над ней литию;

5. Копии двух оставшихся после кончины старца зашифрованных записок;

6. Снимок с автографа Феодора Кузьмича – записки 1849 г.;

7. Фотоснимок (в санкт-петербургской фотографии) с вензеля, изображенного старцем;

8. Вид могилы старца в Томском Алексеевской монастыре;

9. Изображение Феодора Кузьмича на смертном одре;

10. Изображение его стоящим в келье в полный рост (санкт-петербургская фотография с портрета)¹¹⁴. Галкин-Врасский присоединил к этим материалам также небольшую записку архиепископа Иркутского Вениамина (Благонравова), переданную Галкину в тот же день (8 февраля 1882 г.), когда были получены документы от Хромова. В нескольких строках владыка поддерживает характеристику «нравственно-религиозного состояния» Феодора Кузьмича, но выражает настороженность к данным Хромова об императорском прошлом старца¹¹⁵.

В описи этих документов М.Н. Галкин-Врасский подчеркивает, что первые три из них – «собственноручные записки томского купца Хромова». Вторую из них сам С.Ф. Хромов назвал копией в том смысле, что она списана им с той, которая подана К.П. Победоносцеву. Все три текста написаны одним почерком.

С.Ф. Хромов охотно сообщал в 80-х гг. сведения о Феодоре Кузьмиче многим лицам, проявлявшим интерес к старцу. В их числе композитор М.А. Балакирев, государственный контролер Т.И. Филиппов (автор работ по истории православной церкви, сотрудник журналов «Москвитянин» и «Русская беседа»), синодальный библиотекарь И.Д. Митрополов, священник Иоанн Верховский¹¹⁶.

«Записки» томского купца в целом, в разных их редакциях, содержат обильный биографический материал о сибирской жизни старца, но центральное, на наш взгляд, место среди них занимает описание его прижизненных и посмертных чудес. Наиболее полно посмертные чудеса (с включением нескольких прижизненных) изложены в документе, начинающемся словами: «Начато списывать 15 декабря 1881 г. в Енисейске». Далее следует подробное изложение конкретных случаев, разделяемых номерами – от 68-го до 97-го. Назовем условно этот текст (одну из «Записок» Хромова) «Список»¹¹⁷. По-видимому, подобный же «Список» «на 14 листах» был передан К.П. Победоносцеву.

^{Листы из енисейского «Списка» С.Ф. Хромова. Автограф}

Но о том Семен Феофанович указал, что он был «списан» в Санкт-Петербурге в августе 1881 г., а об этом сказано: «Начато списывать 15 декабря 1881 г. в Енисейске». И «Список» для Победоносцева, и енисейский «Список» восходят к одному первоисточнику – книге записей Хромова. Сама книга эта пока нами не обнаружена (возможно, томские исследователи выявят ее). Но енисейский «Список» является автографом Хромова.

Существует информация, что в 1885 г. по Петербургу ходила объемистая сенсационная рукопись о необыкновенном отшельнике Феодоре, о святости и чудесах его¹¹⁸. Скорее всего, это был «Список» вместе с первой частью его (нумерация эпизодов с 1-го по 67-й), к которой мы сейчас обратимся.

Используемый нами вариант «Списка» (енисейский) находится в составе комплекса документов (касающихся старца Феодора Кузьмича), собранных священником Иоанном Тимофеевичем Верховским и поступивших после смерти о. Иоанна через И.И. Шитова к Сергею Алексеевичу Белокурову, в фонде которого они хранятся ныне¹¹⁹. Сохранились письма И.И. Шитова к С.А. Белокурову по поводу передачи этих документов (от января 1895 г.).

Шитов пишет 11 января: «У меня в бумагах нашлось старца Феодора, жившего на поселении в Томске, которого прославляли местные жители за императора Александра, умершего в Томске и погребенного в монастыре. Могилу малой и старой указывает етого праведного Старца, а на самом деле лицо загадочное, если желаете, я могу эти бумаги прислать. Здесь уцелело половину его жития по записке второй части. Правда, на самом деле, лицо замечательное! Мне эти бумаги достались от священника Иоанна Верховского, который был знаком с томским купцом, у которого старец Феодор проживал на даче, там-то он и помер»¹²⁰.

Письмо это не только проливает свет на возникновение комплекса источников, но само служит источником о посмертном почитании старца в народе и широком распространении мнения о тождественности его с императором. Речь идет здесь о «Списке» (енисейский вариант), который И.И. Шитов считает второй частью «его жития».

12 января 1895 г. Шитов послал Белокурову по его просьбе (переписка шла, судя по всему, в пределах Москвы) «разные бумаги касательно Раба Божия Феодора, которые я получил от покойного Иоанна Тимофеевича Верховского». После чего С.А. Белокуров, естественно, стал разыскивать первую часть – эпизоды под номерами, предшествующими 68-му. Шитов полагал, что в Москве она едва ли найдется, а в Томске наверняка отыщется, и предложил написать в Ирбит: «Там теперь начинается с 1 февр. ярмонка, томских там бывает много; там можно попросить приобрести 1-й отдел жития. Только мне нужно знать, вторая часть жития с которой цифры начинается?»¹²¹

Судя по результату, предложенный И.И. Шитовым путь поиска увенчался успехом. В комплексе документов о. Иоанна Верховского после «Списка» Хромова идет другой его текст под названием «Содержание заметок о великом старце Федоре Кузьмиче» (далее называем его «Содержание»), имеющий нумерацию от 1 до 67 пунктов. Текст охватывает преимущественно прижизненные события и несколько посмертных чудес (1852–1867). Эта первая (по времени событий и нумерации) часть («Содержание») отличается от второй («Список») лаконичностью многих пунктов, представляющих собою как бы памятку о каком-то явлении или высказывании Феодора Кузьмича. В некоторых случаях после краткой формулировки есть приписка «не помню». В то же время иные эпизоды из жизни старца изложены очень обстоятельно и представляют собой исключительную ценность для формирования его жизнеописания.

В комплексе документов о. Иоанна Верховского за «Содержанием» следует карандашный список с него, с очень небольшими отличиями. Замечания в скобках «не помню» в карандашном тексте отсутствуют. На каждом листе вверху написано чернилами: «Замечания отца Верховского»¹²². Таким образом, хотя «Содержание» (в двух экземплярах – чернильном и карандашном) поступило стараниями И.И. Шитова позднее, чем «Список», оно тем не менее также восходит к бумагам, оставшимся от священника, знавшего С.Ф. Хромова¹²³.

Заслуживает внимания то обстоятельство, что о. Иоанн Верховский присоединил к текстам С.Ф. Хромова о старце документ совершенно иного рода – сообщение о смерти императора Александра I в Таганроге¹²⁴. Этот текст начинается словами: «Таганрог 23 ч[исла] ноября 1825 года выписка из письма». Здесь же на полях заметка: «Современно событию. Писал с подлинника] Ив. Андр. Верховский, письмоводитель Черниговского преосв. Лаврентия, впоследствии архимандрит (первый) Покр. Единое, мон. Черниг. Епархии». Надпись на полях явно поздняя, т. к. Покровский монастырь в Новозыбковском уезде Черниговской епархии (бывший старообрядческий) стал единоверческим лишь в 1847 г.¹²⁵.

Письмо, из которого сделал выписку И.А. Верховский (по-видимому, родственник священника), адресовано в Петербург (об этом свидетельствует фраза: «Потрудитесь уведомить, когда Вы получили в Петербурге известие о горестнейшем несчастий, постигшем мгновенно Россию»), но в выписке не указано кому. Подпись состоит из двух букв: А. Б.

В письме есть постскриптум: «Р. Б. Надлежало бы с прошедшею почтою известить Вас о сем бедствии… (многоточие в тексте. – М.Г.). Но день был ужасно темный и несчастный. Почта была остановлена по случаю кончины Государя Императора»¹²⁶.

Объединение Иваном Тимофеевичем Верховским этой выписки из таганрогского письма с записками Хромова свидетельствует о том, что священнику не чужда была идея отождествления личности старца с императором. Более того, в самом тексте «Содержания», переписанном о. Иоанном Верховским, в пункте 57 есть прямо изложенная им точка зрения на тождество императора Александра I и Феодора Кузьмича. Речь идет о замечании старца о том, что есть нечто выше схимы; к этому замечанию о. Иоанн добавляет следующее свое соображение: «Думаю я, і. И. В., что такое отречение от благ и славы мира, какое явил Старец, подлинно выше всякой схимы и не на одну степень»¹²⁷. Понятно, что і. И. В. – иерей Иоанн Верховский.

У С.Ф. Хромова был широкий круг знакомых – от Иркутска до Петербурга. Многие из них упоминаются на страницах его записок и в других источниках, о которых речь пойдет ниже: они окормлялись духовно у праведного старца Феодора Кузьмича, наблюдали необычные явления, с ним связанные, исцелялись предметами, оставшимися от него. В их числе духовенство, купечество, крестьяне, дворяне, чиновники. Какова была общественная репутация Семена Феофановича?

В 90-х гг. томский губернатор Ломачевский получил официальный секретный запрос властей о Хромове, связанный, судя по тексту ответа, с интересом к личности Феодора Кузьмича. Губернатор ответил шифрованной телеграммой: «Купец Семен Хромов-уроженец Томска, где жил постоянно. Первоначально имел золотые прииски в Восточной Сибири, затем, продав их, занимался торговыми делами; был известен за честного человека, пользуясь всеобщим особенным уважением и вниманием; умер 29 апреля 189В г. на 80-м году отроду. Старец Федор Козьмич, отличавшийся строгим монашеским образом жизни, постоянно проживал у Хромова в устроенной для него келии»¹²⁸.

В 1908–1912 гг. Томский кружок почитателей старца Феодора Кузьмича собирал материалы о нем. В итоговой книжке относительно С.Ф. Хромова была дана следующая оценка: «Выдающейся чертой Семена Феофановича была его непоколебимая честность»¹²⁹.

Подобную же безоговорочно положительную характеристику выдал Хромову как человеку, заслуживающему доверия, много лет спустя – в 1920-х гг. – известный золотопромышленник В.И. Базилевский, хорошо знавший Семена Феофановича. Будучи в эмиграции, в престарелом возрасте, Базилевский писал профессору историку Д.Н. Вергуну: «Хромова я знал как честного, правдивого и богобоязненного человека, и сомневаться в его рассказе у меня не было никаких причин. Хромов мне много рассказывал подробностей о старце, которые свидетельствовали об его уме и необыкновенно утонченном воспитании»¹³⁰.

Но если лица, с которыми общался С.Ф. Хромов, были, за редким исключением, верующими и жившими церковной жизнью людьми, говорившими на одном с ним языке, понимавшими его задачу и радовавшимися его сообщениям, то у историков-атеистов его «Записки» вызывали раздражение и даже ярость. Так, К.В. Кудряшов в качестве источниковедческого анализа «Записок» дал в своей книге ироническое изложение некоторых чудес старца со следующим выводом: «Это изобилие чудесного решительно подрывает в глазах историка доверие к «Запискам» Хромова»¹³¹. Вот, оказывается, как все просто у историков.

В комплекс документов, собранных священником И.Т. Верховским, вошел также (кроме рассмотренных выше) источник особого рода, имеющий название «Сведение, забранное о Старце Феодоре»¹³².

Этот ценнейший документ представляет собою запись свидетельств о старце, полученных от крестьян, лично знавших праведника и активно общавшихся с ним. Сведения собраны в тех селениях, где в 1837–1858 гг. жил Феодор Кузьмич до переезда в Томск. Мысль о первостепенном значении этого источника для составления жизнеописания подвижника принадлежит И.П. Кузнецову-Красноярскому¹³³, опубликовавшему в «Историческом вестнике» небольшую статью о Федоре Кузьмиче. Он пишет: «Имеющиеся в нашем распоряжении материалы для биографии старца еле дующие: 1) три списка рукописи, озаглавленной «Сведения, забранные о старце Феодоре»; рукопись эта по своему официальному тону, по всей вероятности, есть не что иное, как показания, отобранные от местных жителей кем-либо из волостных властей по требованию земской полиции. 2) «Записки Хромова»». (В сноске: «Мы имеем копию с записок Хромова».)¹³⁴

Предположение И.П. Кузнецова-Красноярского о формировании «Сведений» «по требованию земской полиции» не подтверждается. Обращение к оригиналу «Сведений», входящему в состав комплекса документов о. Иоанна Верховского, позволило нам установить и дату, и обстоятельства возникновения источника.

«Сведения» составлялись в три приема. В начале каждого из трех текстов есть дата получения этих записей адресатом: 9-е, 14-е и 21 апреля 1882 г.¹³⁵. Направлены они были С.Ф. Хромову. Это выясняется из приписки в конце второго текста: «Семен Феофанович, унижайте прошу Вас, по получении сего уведомить меня письмом. Ваш Семен Сидоров»¹³⁶, сделанной тем же почерком, что и весь текст. Следовательно, записывал показания других крестьян (и свои собственные) Семен Сидоров. Крестьяне¹³⁷села Белоярского Семен (Симеон) и отец его Николай Сидоровы были близкими к Феодору Кузьмичу людьми. Это явствует не только из текста «Сведений» (здесь указывается, что старец жил в келье в 20 саженях от дома Сидорова, давал Семену советы, предвидел некоторые обстоятельства его жизни и пр.), но и из жизнеописания подвижника, составленного М.Ф. Мельницким (см. о нем ниже), где Сидоров назван в числе крестьян, которых Феодор Кузьмич «в особенности любил»¹³⁸.

«Сведения» состоят из записей показаний, излагаемых крестьянами, как справедливо заметил И.П. Кузнецов-Красноярский, с некоторыми официальными оборотами. Чувствуется, что рассказывали крестьяне с особой ответственностью перед Богом и людьми, имея в виду дальнейшую судьбу этого документа, свидетельствующего о поступках, словах, чудесах святого старца и чудесных явлениях, с ним связанных.

По-видимому, С.Ф. Хромов предполагал передать «Сведения» верховным властям. Вспомним последовательность событий: в июле-августе 1881 г. Семен Феофанович был принят в Петербурге К.П. Победоносцевым; 8 февраля 1882 г. передал в Иркутске материалы о Феодоре Кузьмиче М.Н. Галкину-Врасскому; в апреле 1882 г. производится (по просьбе Хромова) запись показаний крестьян. Скорее всего, в ходе бесед с обер-прокурором Святейшего Синода и с другими лицами С.Ф. Хромов понял, что желательно иметь дословные записи показаний людей, наблюдавших жизнь старца (а не только упоминания Хромова об этих фактах).

Однако какое-то полицейское расследование по поводу Феодора Кузьмича, названное официально «предварительным дознанием», все же производилось в 1882 г. в Томске по предписанию томского губернатора. Происходило оно в июле – сентябре, т. е. после составления «Сведений», возможно в ответ на всю эту деятельность С.Ф. Хромова. Об этом дознании свидетельствует недавно опубликованный В.И. Федоровым документ из фонда Томского губернского управления (ф. В) Государственного архива Томской области – протокол ответов С.Ф. Хромова томскому полицмейстеру¹³⁹. (О «Протоколе» как источнике речь пойдет ниже в параграфе «Официальные документы».) Сам Семен Феофанович решился сделать запись об этом дознании в своих заметках лишь в 1888 г.¹⁴⁰.

В «Сведениях» содержатся сообщения о многих важнейших событиях жизни подвижника, хотя Семен Николаевич Сидоров смог встретиться для записи свидетельств далеко не со всеми остававшимися в живых духовными чадами и знакомыми старца даже в своей округе. К сожалению, не было, по-видимому, проведено подобной фиксации сообщений в Красноярске, хотя из других источников (жизнеописание Феодора Кузьмича, составленное М.Ф. Мельницким; записки Хромова) мы узнаем о постоянных посетителях старца из этого города. Возможно, дальнейший поиск приведет к выявлению аналогичных «Сведениям» записей из других мест.

В «Сведения» вошли показания девяти крестьян, лично знавших в продолжение длительного времени Феодора Кузьмича. Кроме того, участниками записи излагаются еще и рассказы некоторых других крестьян. В составлении «Сведений» участвовали жители сел Коробейникова (Белоярская волость, Мариинский округ, Томская губерния), Белоярского (та же волость) и деревни Мазули (Покровская волость¹⁴¹, Ачинский округ, Енисейская губерния). Другие населенные пункты– село Краснореченское, деревня Зерцалы, село Боготол, г. Ачинск – упоминаются в источнике в связи с тем, что старец там жил или бывал.

Следует выделить как особенно содержательные сообщения двух крестьянок – Феклы Степановны Коробейниковой (с. Коробейниково) и Мариамны (Мареамы, Марьяши) Ивановны Ерлыковой-Ткачевой (дер. Мазули).

Фекла Степановна, ее муж Иван Яковлевич Коробейников и дочь их Феоктиста названы М.Ф. Мельницким в числе крестьян, которых в особенности любил Феодор Кузьмич¹⁴².

^{Листы оригинала «Сведений»}

Из самого сообщения Ф.С. Коробейниковой, записанного С.Н. Сидоровым, видно, что она глубоко верующий человек, жизнь ведет церковную и хорошо ориентируется даже в чинах церковной иерархии. По-видимому, она какое-то время исполняла функции келейницы при старце. Так, по поводу приезда к старцу в село Коробейниково Томского Преосвященного Парфения говорится: «До приезда Владыки Старец Феодор приказывал крестьянке Коробейниковой испечь три пирожка из ягод, собранных пречистыми его руками, когда приказывал, и тут же сказал, что завтра будет у него гость, и предсказание в точности сбылось <…>»¹⁴³.

В показаниях Феклы Степановны содержится важнейшее сообщение о том, что благословение на сокрытие своего происхождения и образ жизни пустынника старец получил от митрополита Филарета: «Когда старец Феодор бывши в бродяжстве в России, то был он у митрополита Филарета и, проживши неизвестное время, получивши благословления от Владыки с пояснением скрыть свое родопроисхождение и принять на себя вид скитающего пустынника. Так Старец Феодор с тех пор вел жизнь уединенную, отшельническую, проживал в Боготольской волости в деревне Зерцалах 12 лет, в число поясненных лет проживал временно <…>». Далее следует подробное и совпадающее с данными других источников (официальных документов – о них речь пойдет ниже, Мельницкого, записок Хромова) перечисление селений, лиц, у которых жил Феодор Кузьмич, и описание его образа жизни¹⁴⁴.

Заслуживают внимания свидетельства Феклы Степановны Коробейниковой о некоторых обстоятельствах суда над старцем, после которого он был отправлен в Сибирь на поселение в Боготольскую волость. Обстоятельства эти, «слышанные от Старца Феодора», следующие: 1. Он не принял предложения быть выпущенным на свободу по поручительству, а хотел, чтобы его осудили и тем самым он получил бы официально место жительства. 2. О суде «дано было знать Государю Императору Николаю Павловичу, и по распоряжению Его Величества секретным образом был прислан Великий Князь Михаил Павлович», которого старец уговорил не препятствовать осуждению его в Сибирь на поселение «за Федора Козмича»¹⁴⁵.

Насколько реально обращение по этому делу к императору и приезд великого князя?

К. В. Кудряшов легко отбрасывает это свидетельство: «Приезд Михаила Павловича совсем уже фантастичен, – пишет он, – мыслимо ли думать, что столь дальний путь (да еще при тех условиях передвижения), от Петербурга до Красноуфимска, не оставил бы по себе никаких следов!» Неясно, где и какие следы искал профессор, – никаких указаний на обращение к каким-либо материалам о жизни вел. кн. Михаила Павловича в книге Кудряшова нет. С показаниями крестьян он расправляется так же легко, как и с записками Хромова, т. к. «рассказы эти разрисованы народной фантазией, и положиться на них историку невозможно»¹⁴⁶.

Обращение в 1836 г. к императору Николаю I по поводу задержанного под Красноуфимском «не помнящего своего родопроисхождения» человека явно аристократического типа, несомненно, было возможно, т. к. Красноуфимский уездный суд в октябре 1836 г. представлял свое решение по этому делу на утверждение пермскому губернатору, который возвратил решение со своими коррективами. Об этом мы узнаем из обзора документов по делу «бродяги Федора Козьми-на», поступивших в декабре 1836 г. в томский приказе ссыльных (по месту следования «бродяги» к месту поселения в партии ссыльных) и сохранявшихся в архиве этого учреждения. Обзор был составлен в мае 1895 г. управляющим томским приказом о ссыльных Р. Кузов-никовым и опубликован в июльском номере «Исторического вестника» этого же года в скромном разделе «Заметки и поправки»¹⁴⁷.

Запрос государю на уровне губернатора мог быть секретным. Не исключено также, что «дано было знать» сугубо частным порядком. Где был император Николай I во время задержания «бродяги» под Красноуфимском? Оказывается, отнюдь не в Петербурге, а в маленьком городе Чембар Пензенской губернии, где он задержался из-за несчастного случая: при переезде из Пензы в Тамбов государь в ночь на 26 августа 1836 г. ехал в коляске вдвоем с графом Бенкендорфом в гористой местности, сопровождаемый лишь кучером Колчиным и камердинером Малышевым; на крутом повороте коляска перевернулась. Слуги лежали без чувств, а граф освободил императора от коляски. Придя в себя, Николай Павлович произнес знаменательные слова: «Я чувствую, что у меня переломлено плечо; это хорошо: значит, Бог вразумляет меня, что не надо делать никаких планов, не испросив Его помощи»¹⁴⁸. Государь пробыл в Чембаре до 8 сентября. О его состоянии шли регулярные официальные сообщения¹⁴⁹. Само путешествие его тоже было вполне официальным: император ехал на маневры. Но вот что наводит на размышления: удивительная близость сроков такой поездки императора Николая I, в которой могла пройти незамеченной тайная встреча, и красноуфимского суда: «бродяга», ставший потом Феодором Кузьмичом, появился под Красноуфимском 4 сентября 1836 г. Благословение свт. Филарета на совсем иную жизнь, судя по свидетельству Ф.С. Коробейниковой, было дано незадолго до появления под Красноуфимском. Император Николай I 23 августа 1836 г. был на литургии в соборе Симбирска, откуда прямой путь лежит на Красноуфимск¹⁵⁰. Мы не делаем пока из этого никаких выводов. В данном контексте мы хотим лишь показать, что сообщение Феклы Степановны Коробейниковой об осведомленности правящего императора заслуживает серьезного сопоставления с другими источниками, содержащими сведения об упоминаемых ею лицах, и только после этого может быть отвергнуто или уточнено.

3 сентября 1836 г. Николай I писал брату Михаилу Павловичу из Чембара о необходимости для великого князя провести наступающую зиму и будущую весну в Ницце – для поправления здоровья. О себе же сообщал: «Из писем Адлерберга изволишь уже знать случай, который прервал мой путь и остановил меня в Чембаре. Теперь чувствую себя гораздо лучше; перелом ключицы исправляется, и надеюсь в скором времени быть в состоянии отправиться в Петербург. Осталось еще беспокойство от тугой перевязки, которая мешает мне писать, так что пишу собственноручно только к императрице; а для твоего письма принужден употребить руку Адлерберга»¹⁵¹.

Разумеется, в письмах, посылаемых официальным путем и сохраняемых потом в архивах царской семьи, не писали о сугубо секретных делах. После Чембара император в Царском Селе получил письмо от «любезного брата Михаила» (вся их переписка на русском языке) из Франкфурта от 10 сентября и ответил ему 21 сентября¹⁵².

Возможен ли был секретный выезд великого князя из-за границы? В переписке Михаила Павловича в период, когда «бродяга» был в тюрьме и в партии ссыльных (согласно обзору Р. Кузовникова, 13 октября он был отправлен в Сибирь), есть некоторые странности. Так, письма князя Долгорукова великому князю из Санкт-Петербурга в Баден-Баден от 15 сентября 1836 г., от 30 ноября 1836 г. и еще два следующих были получены адресатом все в один день – лишь 10 февраля 1837 г.¹⁵³

Николай I писал брату Михаилу этой знаменательной для будущего Феодора Кузьмича осенью 1836 г. еще 13 октября и 19 ноября, т. е. в день «смерти» Александра I. И ни слова о старшем брате!¹⁵⁴

Секретные поездки столь высоких особ были вполне вероятны. Так, о приезде великого князя Михаила Павловича в мае 1836 г. (!) в Новгородский Юрьев монастырь настоятель архимандрит Фотий писал графине А.А. Орловой-Чесменской:

«Слава Богу, святейшее мое чадо, был великий князь Михаил П[авлович]: и точно было скрытно все у нас, и так, что уже лучше сделать у нас ума не достало. Все хорошо было: и мил весьма был и много говорил, и все полюбил, и я рад был видеть его и он меня. О всем перескажу лично. Мир тебе. Радуйся. † † †

Отец Фотий

1836 года майя 8 дня.

Буде угодно и нужно, то вручи брату Алексею мое письмо при сем прилагаемое»¹⁵⁵.

И снова об этом же в следующем письме от 9 мая 1836 г.: «Кажется по мне, нельзя было сделать лучше, аккуратнее, скрытнее доброй встречи, как была сделана В. К. Михаилу. Мне казалось, он был в удовольствии от всего и милостив очень ко мне»¹⁵⁶.

Ф.С. Коробейникова не могла, конечно, «разрисовать народной фантазией» рассказы своего любимого и глубоко чтимого духовного отца, которого она справедливо считала святым. Она стремилась вспомнить и изложить его слова со всей ответственностью. Но что-то могло быть изначально не понято ею или забыто или сместиться в памяти¹⁵⁷.

Несомненно заслуживает доверия и требует внимания исследователей такая деталь в показаниях Феклы Степановны: старец был отправлен в Сибирь на поселение «за Федора Козмича»¹⁵⁸. Почти всем сибирякам приходилось иметь дело со ссыльными или слышать рассказы о них, и в Сибири хорошо знали, что значит выражение нести наказание за кого-то. Это значило – принять на себя приговор, предназначенный другому, принять на себя имя и судьбу другого человека. Известны случаи, когда ссыльные по тем или иным причинам менялись судьбами или брали на себя имя умершего товарища. Употребление Коробейниковой формулы «за Федора Козмича» наводит на мысль, что это имя не было придумано скитальцем, а пришло к нему вместе с делом некоего бродяги (возможно, умершего или выпущенного на свободу), в качестве которого и был отправлен в Сибирь на поселение неизвестный аристократического склада. Этим могут быть объяснены многие неувязки в официальных бумагах Феодора Кузьмича. На них мы остановимся ниже в параграфе «Официальные документы».

Ценные подробности содержатся в показаниях Ф.С. Коробейниковой о приезде к Феодору Кузьмичу Иркутского преосвященного владыки Афанасия. Весь характер встречи, поведение архиерея и самого старца свидетельствуют о взаимоотношениях, исключающих какие-либо отклонения Феодора Кузьмича от православия, приписываемые ему некоторыми авторами¹⁵⁹.

В сообщениях Мариамны (Мареамы) Ивановны Ер-лыковой (Ткачевой), дочери крестьянина Ивана Федотова Ерлыкова, в доме которого старец жил три месяца, обучал грамоте брата Мариамны, да и в другое время захаживал к ним («посещал нас частенько»), содержатся многозначительные высказывания старца о том, что: «его родные поминают за упокой»; «если обо мне узнают, то жить мне здесь не дадут, но не только что Россия будет знать, даже и за границей»; «я родился в древах, если бы эти древа на меня посмотрели, то бы без ветру вершинами покачали» и другие¹⁶⁰. С.Н. Сидоров дважды записывал слова М.И. Ткачевой. По-видимому, после первого рассказа она поняла, что многое упустила.

«Сведения» в целом содержат очень конкретный материал об образе жизни старца до Томска. Они и легли в основу (чаще – опосредованно) вошедших в литературу характеристик его подвижничества. Кроме того, в «Сведениях» есть отдельные данные (со слов святого) о досибирском периоде – «бродяжничестве» Феодора Кузьмича.

Александры Никифоровны Федоровой

Следующий по времени возникновения источник-воспоминания А.Н. Федоровой. Их наиболее полно записал в Томске непосредственно со слов Александры Никифоровны М.Ф. Мельницкий и включил в свое обстоятельное первое жизнеописание старца¹⁶¹. Из текста легко устанавливается дата их бесед: указан год рождения Федоровой – 1827-й – и возраст ее во время записи – 60 лет¹⁶². Следовательно, воспоминания зафиксированы в 1887 г., через пять лет после «Сведений». Мельницкий хотя и включил их в свое жизнеописание Феодора Кузьмича, но выделил особо, не смешивая с другими свидетельствами и событиями: изложение, касающееся Александры Никифоровны и записанное с ее слов, хотя и в третьем лице, идет сплошным текстом. Жанр воспоминаний в некоторых местах нарушает сочными вставками Мельницкого, но они легко отличимы.

Основанием для выделения нами воспоминаний Федоровой в самостоятельный источник служат также значительность сообщаемых ею сведений и особая роль ее самой в передаче информации о праведном Феодоре Кузьмиче царской семье.

М.Ф. Мельницкий начинает запись воспоминаний следующей характеристикой: «Лучшим, однако, другом его (перед этим идет перечисление близких старцу Феодору Кузьмичу людей. – М.Г.), или, лучше сказать, единственный человек, которого он окружил особою отеческою заботливостью, обращаясь с ним как с родным детищем, была одна молодая девушка, дочь одного красноречинского крестьянина, Александра Никифоровна, известная теперь всему Томску под именем «майорши» Федоровой. Жизнь и судьба этой, теперь уже 60-ти-летней, женщины, тесно связанная с жизнью обожаемого ею старца, представляет сама по себе немалый интерес, поднимая несколько завесы подвижнической жизни и закулисной стороны тогдашней эпохи. С разрешения этой простой, но доброй, всеми уважаемой женщины, я позволю себе познакомить с ее судьбою читателя»¹⁶³.

Свойства Александры Никифоровны располагают к доверию, а данное ею разрешение служит определенной гарантией точности изложения Мельницким рассказанного ею. Кроме того, многие из переданных А.Н. Федоровой фактов могут быть проверены, как будет показано ниже, по источникам другого типа.

Александра рано лишилась родителей и воспитывалась под покровительством священника села Краснореченское о. Поликарпа¹⁶⁴. «Находясь постоянно при церкви, под непосредственным вниманием священно-церковнослужителей, она скоро стала очень религиозной, а природный ум, мягкое сердце и необыкновенная отзывчивость с самых ранних лет требовали всецело отдаться служению на пользу ближнего»¹⁶⁵. Первые впечатления ее о Феодоре Кузьмиче относятся к 1839 г. Двенадцатилетняя девочка слышала о его подвижническом образе жизни и особых дарах духовных (общение с церковными людьми подготовило ее к восприятию таких тем): это свидетельство о самых ранних сроках возникновения репутации Феодора Кузьмича как старца – шел третий год пребывания его в Сибири В это уже время Александра нередко видит его окруженным «толпою крестьян, внимательно слушавших его поучительные беседы»¹⁶⁶.

Девочка становится добровольной и активной помощницей Феодора Кузьмича: она исполняла его поручения, «сопровождала его во время прогулок, чинила его платье, а впоследствии, когда старец несколько лет жил в Зерцалах, навещала его и там почти ежедневно¹⁶⁷, ночуя около его кельи, и всевозможными способами оказывала ему свое расположение»¹⁶⁸.

Теперь уже Александра знала об образе жизни Феодора Кузьмича и его поучениях не понаслышке; и так на многие годы. Она становится духовной дочерью старца и разлучается с ним лишь на время двух поездок на богомолье в европейскую часть России.

М.Ф. Мельницкий, стремившийся придать своему жизнеописанию Феодора Кузьмича светский характер¹⁶⁹, почти не касается духовного руководства старца. Возможно, он не был готов воспринять эту сторону ее рассказов. Но, скорее всего, сама А.Н. Федорова мало говорила об этом – по смирению, да и в силу настроя своего собеседника. Тем не менее отмечены рассказы старца девушке о святых местах, монастырях, великих подвижниках. «Феодор Кузьмич знал решительно все монастыри и лавры» и говорил о них, по свидетельству данного источника, с подробностями и увлекательно.

В 1849 г. старец благословил Александру Никифоровну на паломничество к святыням Европейской России. Самый факт такого благословения говорит о духовном уровне, достигнутом к этому времени усердной ученицей. Пришлось преодолеть сопротивление братьев Александры, подыскивавших ей жениха. Феодор Кузьмич сам составил «подробный план» странствования, «отметил монастыри, в которых она должна побывать», «указал на лиц, гостеприимно принимающих странников». В числе указаний такого рода – предполагаемая встреча в Почаевской лавре «с доброй и гостеприимной графиней», каковой оказалась потом супруга Димитрия Ерофеича Остен-Сакена¹⁷⁰. Вот так просто, без всякой акцентации, начинается в воспоминаниях А.Н. Федоровой сообщение о знакомстве с семьей Остен-Сакенов, общении и жизни в ней духовной дочери Феодора Кузьмича. Этот важнейший факт должен быть увязан с сообщениями о существовании длительной переписки старца с благочестивым графом – по свидетельствам сына и внука Димитрия Ерофеича¹⁷¹.

Из Почаевской лавры Александра Никифоровна поехала далее с графиней, чтобы погостить в доме Остен-Сакенов в Кременчуге; там находился в это время со всей семьей и сам Димитрий Ерофеич «и лечился от полученной им в Венгрии раны»¹⁷². Да, ведь идет 1849 год, отмеченный венгерскими событиями, и эта деталь о ране графа в воспоминаниях подтверждает достоверность источника¹⁷³.

Сибирячка прожила около трех месяцев у Остен-Сакенов; принимали ее со всем гостеприимством, свойственным этому благочестивому семейству. Само по себе это не было бы удивительно, если бы не посетил в это время Кременчуг государь император Николай Павлович, остановившийся у Остен-Сакенов¹⁷⁴.

Царь провел в этом доме сутки. Обстоятельно и милостиво беседовал с сибирской богомолкой. Имела ли Александра Никифоровна какие-либо поручения от Феодора Кузьмича к государю или Остен-Сакену (письмо или устное сообщение), о которых она не хотела говорить и через тридцать восемь лет после события? Этого мы не знаем. Но можно утверждать с уверенностью, что она не была посвящена старцем в тайну его прошлого. Это видно из самого текста воспоминаний. В доме Остен-Сакенов она рассматривала портрет Александра I в рост и при первой встрече с духовным отцом (по возвращении домой в 1852 г.) сказала ему: «Батюшка Феодор Кузьмич! Как Вы на императора Александра Павловича похожи!»

Был ли осведомлен о тайне к моменту встречи в Кременчуге император Николай Павлович? Уезжая, государь «приказал Сакену дать Александре Никифоровне записку-пропуск, сказав ей: «Если ты будешь в Петербурге, заходи во дворец, покажи ту записку, и нигде не задержат, – рассказала бы мне о своих странствованиях», присовокупив: «Если тебе в чем будет нужда, обратись ко мне, я тебя не забуду»». Государь, часто посещавший храмы и монастыри, имел возможность беседовать с богомольцами из разных концов страны, но вряд ли он давал им такие записки и обещания. Эта встреча была особой. Возможно, именно непосвященность Александры в сочетании с ее глубокой верой и близостью к Феодору Кузьмичу делала ее незаменимым, безопасным источником взаимной информации для близких людей, оказавшихся в столь сложной ситуации. Так же внимательно, как Николай I в Кременчуге, слушал ее и расспрашивал по возвращении Феодор Кузьмич¹⁷⁵.

Это назначение Александры Никифоровны подтверждается ее встречей с императрицей Марией Александровной (супругой Александра II) во время второго паломничества в Европейскую Россию. Приступая к изложению этих событий и понимая, что необычность их вызовет сомнения у читателя, Мельницкий написал: «Далее история Александры Никифоровны принимает уже совершенно сказочный характер, напоминая собою сверхъестественные приключения героев тысячи и одной ночи. Тем не менее, достоверность дальнейших событий вполне подтверждается неопровержимыми фактами <…>»¹⁷⁶. (Выделено нами. – М.Г.).

«Не стану описывать подробностей этого странствования, – пишет М.Ф. Мельницкий, – замечу только, что все, на кого указывал ей Феодор Кузьмич, принимали ее с особенным гостеприимством, указывали дальнейший путь и безопасные приюты и ограждали от различных случайностей. В Петербурге через генерала (фамилию его она забыла) ей пришлось проехаться в Валаам на одном пароходе с покойною императрицею Мариею Александровною, которая, узнав от своих фрейлин о том, что на пароходе находится молодая сибирячка, пригласила ее к себе и долго разговаривала о Сибири»¹⁷⁷.

Нам остается только пожалеть о том, что Мельниц кий не стал «описывать подробностей» паломничества Александры Никифоровны. Значит, они были, эти подробности, в ее рассказе! Возможно, что и крайняя лаконичность сообщения о знаменательной беседе сибирской богомолки с императрицей тоже есть плод редакции Мельницкого. Ведь подобное событие должно было запомниться в подробностях (о чем говорили) на всю жизнь. Говорили долго – и ничего не осталось в памяти?! Скорее всего, либо сама Александра Никифоровна, либо Мельницкий предпочли сказать кратко об этой встрече из осторожности. Обращает на себя внимание формулировка «через генерала», т. е. некий генерал специально устраивал духовную дочь Феодора Кузьмича на этот пароход!

Желание отправиться вторично по святым местам в Европейскую Россию возникло у Александры Никифоровны, по ее словам, в конце 1857 г. Следовательно, это событие – беседа с императрицей на пути в Валаамский монастырь – происходило в 1858 г. Обращаемся к истории обители. В ней подробно описано посещение Валаама императорской семьей именно в 1858 г.¹⁷⁸. Участвовали в этом: сам государь Александр II, государыня Мария Александровна, цесаревич Николай Александрович, великие князья Александр (будущий Александр III), Владимир и Алексей, а также вел. кн. Ольга Николаевна с супругом – наследным принцем Виртембергским. При этом августейшие богомольцы посетили пустынь покойного схимонаха Николая, «где за сорок перед тем лет беседовал с отшельником Николаем Государь Император Александр Благословенный»¹⁷⁹.

Поскольку Александра Никифоровна беседовала на пароходе только с императрицей, она, по-видимому, не сочла возможным (или не счел возможным Мельницкий) упоминать императора и других членов семьи.

Итак, эту паломницу-крестьянку генерал устраивал на пароход, на котором следовала в Валаамский монастырь императрица, а фрейлины докладывали о ней государыне… Но при всем этом смирение не оставило Александру, и она терпеливо, с немалыми трудностями продолжила свой путь, намеченный старцем. Феодор Кузьмич, благословляя ее на богомолье, особенно настаивал на посещении Киево-Печерской лавры и на встрече со старцем Парфением. «В особенности не забудь побывать у Парфения. Если он спросит тебя, зачем ты пришла к нему, скажи, что просить его благословения, ходила по святым местам и пришла из Красной Речки; что бы ни спрашивал он тебя, говори ему чистую правду, потому что великий это подвижник и угодник Божий»¹⁸⁰. Александра Никифоровна в скиту Киево-Печерской лавры разыскала старца-схимника Парфения¹⁸¹. К числу наиболее ценных для жизнеописания праведного Феодора Кузьмича данных, содержащихся в воспоминаниях Федоровой, принадлежит высокая оценка сибирского старца широко известным киевским подвижником¹⁸². «Зачем тебе мое благословение, – заметил он ей, – когда у вас на Красной речке есть великий подвижник и угодник Божий! Он будет столпом от земли до неба!»¹⁸³

Еще одно свидетельство рассматриваемого источника о духовном лице подтверждается другими материалами. В судьбе сибирской богомолки, по ее словам, принял участие в Почаеве (при посещении монастыря во второй поездке) преосвященный Исидор, экзарх Грузии, который живал в этом монастыре по нескольку недель. Действительно, по официальным данным, грузинским экзархом в 1858 г. был Исидор (Яков Сергеевич Никольский), короновавший Александра II¹⁸⁴.

Примечательно, что в этом случае, как и в рассказе об Остен-Сакенах в первой поездке, информация сибирского источника перекликается с сообщениями эмигрантской литературы – свидетельствами потомков! Именно митрополит Исидор, по словам золотопромышленника В.И. Базилевского, «доверительно по-дружески сообщил, что по повелению императора Александра III с соблюдением строжайшей тайны гробница Александра I была вскрыта и оказавшееся там набальзамированное тело было извлечено из гробницы и погребено на каком-то петербургском кладбище»¹⁸⁵.

Таким образом, по свидетельствам совсем другого рода, связанным с другими событиями, мы видим, что лица, принимавшие участие в судьбе А.Н. Федоровой, оказываются причастными к тайне Феодора Кузьмича.

Особое место в жизни духовной дочери старца занял Почаевский монастырь. В первой поездке она добиралась до него по указанию Феодора Кузьмича и именно там разыскала графиню Остен-Сакен. Прожив в обители несколько дней, отправилась оттуда, как мы уже отмечали выше, с графиней в Кременчуг. Во второй поездке старец Парфений в Киево-Печерской лавре благословил Александру Никифоровну, собиравшуюся уже было возвращаться домой, остаться, поговеть, причаститься, а затем «ехать в Почаев, если кто позовет». На другой день после этого благословения сибирячку пригласил ехать в Успенский Почаевский монастырь известный среди богомольцев благочестивый пожилой майор Федор Иванович Федоров (у него останавливались в Киеве многие паломники). В Почаеве преосвященный Исидор благословил ее принять предложение майора и выйти за него замуж (при этом архиепископ сам вытребовал для Александры метрику из ее села Краснореченского). Феодор Кузьмич предсказывал своей духовной дочери, что замуж она выйдет за офицера¹⁸⁶.

Место Почаевской лавры в паломничествах А.Н. Федоровой не только служит свидетельством глубоких связей богомольцев столь отдаленных друг от друга территорий Российской империи, но, по-видимому, проливает ретроспективно свет на один из этапов «бродяжничества» Феодора Кузьмича. К этому аспекту данного источника, требующему сопоставления с другими материалами, мы обратимся в дальнейшем – при рассмотрении досибирских странствий старца. Здесь лишь заметим, что старец особо чтил образ Божией Матери Почаевской. В келье старца (в Томске) висела икона Почаевской Божией Матери¹⁸⁷. В числе оставшихся от старца вещей также упоминается икона «Почаевская Божия Матерь в чудесах»¹⁸⁸.

Овдовев после пяти лет замужества, Александра Никифоровна вернулась из Киева в Сибирь «майор шей Федоровой». По возвращении она не смогла задать свои вопросы духовному отцу, т. к. не застала его в живых. Она поселилась в Томске, где старец жил все эти годы отсутствия Александры, «почти ежедневно приходила после церковной службы на его могилку и всякий раз возносила молитвы ко Господу со слезами об упокоении его души и молилась ему, считая его за великого угодника Божьего»¹⁸⁹.

Что думала она о досибирском прошлом Феодора Кузьмича ко времени бесед с М.Ф. Мельницким? Федорова не сделала никакого прямого заявления на этот счет – во всяком случае, ее слушатель не записал такового. Но она рассказала об эмоциональной реакции старца на ее восклицание о его сходстве с императором Александром Павловичем¹⁹⁰. А в другом случае сопроводила намек духовного отца на свое прошлое контекстом, разъясняющим смысл иносказания: ««А что, Сашенька, ты меня не боишься?» – «Что же мне вас бояться-то, Феодор Кузьмич, ведь вы ласковы ко мне всегда были, да и других-то никого не обижаете!» – «Это только теперь я с тобою такой ласковый, а когда я был великим разбойником, то ты, наверное, испугалась бы меня!» В тот раз много говорил о Петербурге, царе и войнах, которые так губят безвинный народ»¹⁹¹.

Можно предположить, что воспоминания Александры Никифоровны как источник о духовной жизни старца и его окружения были бы богаче, если бы их не пересказывал М.Ф. Мельницкий, опасавшийся углубления в религиозные проблемы и образ жизни богомольцев (в чем он упрекал С.Ф. Хромова, об этом ниже). Тем не менее и в таком виде свидетельства духовной дочери Феодора Кузьмича, пользовавшейся его особым расположением, служат бесценным дополнением к другим материалам.

Все три рассмотренных нами источника имеют общие свойства: они исходят от сибиряков, непосредственно общавшихся с Феодором Кузьмичом длительное время, его духовных чад, верующих и живших церковной жизнью людей, понимавших старца, его подвижничество, духовничество, знавших православную среду. В этом особое значение данной группы материалов для жизнеописания подвижника.

К этой группе примыкают отдельные свидетельства очевидцев жизни Феодора Кузьмича и ранние жизнеописания старца, составленные М.Ф. Мельницким, епископом Петром (Екатериновским) и Е.З. Захаровым – все трое застали еще в живых людей, знавших святого.

Епископ Петр. «Сказание»

Авторы указанных выше жизнеописаний собирали сведения о св. Феодоре Кузьмиче по свежим следам и на месте событий от лиц, знавших старца. В наибольшей степени это относится к труду Михаила Федоровича Мельницкого.

Тверской потомственный дворянин (Корчевскогоу.) М.Ф. Мельницкий поселился в Томске, по-видимому, в начале 80-х гг. XIX в.¹⁹². Рассказы о Феодоре Кузьмиче привлекли его внимание, и Мельницкий проникся глубокой симпатией к этой светлой личности (определение самого Михаила Федоровича). В основе излагаемой им биографии старца лежат записки С.Ф. Хромова. О целенаправленном пополнении Мельницким этих сведений говорят некоторые замечания в самом тексте жизнеописания. Так, при описании наружности Феодора Кузьмича он замечает, что обрисовывает ее «из сообщений лиц, хорошо знавших Феодора Кузьмича, например архимандритов Алексеевского монастыря о. Лазаря, о. Виктора, некоторых монахов, Хромова и других»¹⁹³.

Относительно пяти лет жизни Феодора Кузьмича на казенном Краснореченском заводе в Боготольской волости (в двух верстах от с. Краснореченского и 15 верстах от д. Зерцалы – места официальной приписки старца как ссыльного поселенца) Мельницкий сетует, что ему «не удалось собрать более или менее точных сведений»¹⁹⁴. По поводу обучения Феодором Кузьмичом крестьянских детей он подчеркивает, что полученные ими знания «сохранились до сих пор»¹⁹⁵.

Все, что услышал М.Ф. Мельницкий, привело его, в частности, к такому заключению: «Сам он (Феодор Кузьмич. – М.Г.) всячески избегал разговоров о своем происхождении и не обнаруживал никаких признаков самозванства. Ни цесаревичем Константином, ни Александром и никем иным не называл он себя и от предлагаемых вопросов старался всячески уклоняться». Интересно, что М.Ф. Мельницкий критически предвосхищает случившееся позднее отнесение иными авторами рассказов о старце к ряду популярных в народе легенд о самозванцах. И при этом делает любопытное наблюдение, основанное, по-видимому, отчасти на опыте своей семьи, об отношении сибиряков к таинственности прошлого людей разного звания, прибывавших в этот край. «Следует заметить, что в Сибири вообще мало интересуются первоначальною историею вновь прибывшего. Русское коренное население ведет свою историю, в большинстве случаев, от ссыльных прадедов, и в народе, как бы из деликатности, установился тенденциозный обычай не бередить иногда только что залеченные в этом отношении семейные раны. Огромное количество не помнящих родства бродяг разных званий постоянно поддерживает этот обычай, и сибирское население, привыкшее оценивать всякого приезжего человека, не касаясь его истории, весьма мало интересуется такими бродягами. Всякие намеки даже и на очень высокое происхождение и отменную когда-то деятельность принимаются в Сибири с чрезвычайною критикою и притом с необыкновенным равнодушием.

Нужно поэтому обладать редкими качествами и иметь за собою достаточно блестящее прошлое, чтобы возбудить в Сибири всеобщее внимание и уважение»¹⁹⁶.

Взгляд М.Ф. Мельницкого на старца и его окружение – в известной мере взгляд со стороны. Этот человек в отличие от архиепископа Иркутского Афанасия, протоиерея Петра из Красноярска, С.Ф. Хромова, крестьян, показания которых записаны в «Сведениях», А.Н. Федоровой и многих других не жил интенсивной религиозной жизнью, которая отличала ближайших друзей и чад Феодора Кузьмича. Мельницкий искал в старце «вполне здравое современное отношение к религиозным учениям», усвоенное им, судя по всему, для себя самого. Поэтому он обрушился с резкой критикой на духовную позицию томского купца – автора записок, фактическую сторону которых Мельницкий принял в свое жизнеописание. «Хромов, в доме которого умер Федор Кузьмич, – пишет он, – причислив его к лику святых, исказил его светлую личность своими записками до неузнаваемости и с помощью всевозможных странников распространил интересные только в изучении с психологической стороны натуры самого Хромова повествования о нем далеко за пределами Сибири»¹⁹⁷.

Перед нами выразительный образец непонимания живой православной веры, свойственный той части образованного общества, которая отходила от церкви в поисках «современного отношения к религиозным учениям».

В то же время именно Мельницкий показал в биографии Феодора Кузьмича, как к старцу тянулись богомольцы из прилегающих уездов и отдаленных мест¹⁹⁸. Эта тяга всегда была неизменной, даже тогда, когда Феодор Кузьмич скрывался в глухом месте. Такие факты под пером Мельницкого приобретают особую достоверность. Вместе с тем он стремится объяснить интерес к старцу и почитание его рационалистически: «Тонкое понимание человеческой натуры и в особенности духовной стороны ее в связи с необыкновенным даром слова позволяли ему исцелять душевные недуги, подмечать и указывать слабые стороны человека, угадывая иногда тайные намерения, что в связи с его образом жизни, умением обращаться с больными, облегчать их страдания и пр., возвысили его в глазах простого народа и возбудили о нем впоследствии, как о великом угоднике Божием, всевозможные толки далеко за пределами его местопребывания»¹⁹⁹.

Примечательно, что М.Ф. Мельницкий, стараяшийся представить Феодора Кузьмича как просвети теля, а не старца и резко критиковавший Хромова за мистическое понимание даров святого, сам подвергся в 1895 г. аналогичной критике со стороны историка И.П. Кузнецова-Красноярского, утверждавшего, что «в статье г. Мельницкого введены рассказы про разных странниц, юродивых и т. п. лиц, еще более запутывающие биографию старца»²⁰⁰. Даже то немногое о духовной жизни, что включил М.Ф. Мельницкий в свое жизнеописание, казалось И.П. Кузнецову-Красноярскому лишним, а отнюдь не проливающим свет на смысл появления старца в Сибири. Так возрастала глухота значительной части интеллигенции России к самой сути проблем духовной жизни.

Внешнюю сторону жизни Феодора Кузьмича в Сибири – без малого 27 лет – М.Ф. Мельницкий изложил обстоятельно и с любовью, опираясь на многочисленные свидетельства очевидцев. В жизнеописании приводятся места жительства старца, обстоятельства перемены им этих мест, особенности образа жизни, перечень наиболее близких Феодору Кузьмичу людей, содержание ряда его высказываний (на светские, а не духовные темы). Некоторые суждения старца приводятся у Мельницкого дословно. В то же время в жизнеописании даются и обобщающие характеристики тем рассказов старца и его оценок. Например, биограф пишет: «Вообще знание петербургской придворной жизни и этикета, а также событий начала нынешнего и конца прошлого столетия он обнаруживал необычайное; знал всех государственных деятелей и высказывал иногда довольно верные характеристики их. С большим благоговением отзывался он о митрополите Филарете, архимандрите Фотии и др. Рассказывал об Аракчееве, его военных поселениях, о его деятельности, вспоминал о Суворове, Кутузове и пр. Про Кутузова говорил, что он был великий полководец и Александр завидовал ему. Все подобные воспоминания и суждения о людях имели характер, если можно так выразиться, какой-то объективный, в силу чего неразвитой народ приписывал ему какую-то возвышенную способность смотреть на вещи с какой-то необыкновенной, непонятной для них точки зрения. Замечательно, что Феодор Кузьмич никогда не упоминал об императоре Павле I и не касался характеристики Александра Павловича»²⁰¹.

Сообщаемые М.Ф. Мельницким факты подтверждаются другими источниками – записками С.Ф. Хромова, «Сведениями», отдельными публикациями очевидцев и более поздними (конец XIX – начало XX в.) сборами материалов о старце²⁰².

Биографический очерк о Феодоре Кузьмиче М.Ф. Мельницкого широко использовался в последующей литературе о старце, но далеко не всегда со ссылками на автора жизнеописания. Часто ссылаются на сочинение Г. Василича, целиком пересказывавшего текст М.Ф. Мельницкого²⁰³ и как бы подменившего его собой в историографии. В связи с этим обстоятельством остановимся кратко на компиляции Г. Василича. Эта книга в силу широкого интереса читателей к проблеме тождества императора Александра I и старца Феодора Кузьмича претерпела несколько изданий в предреволюционный период и воспроизве дена репринтом в постсоветское время. Доступность сделала ее основным «пособием» о сибирском старце, в то время как жизнеописание М.Ф. Мельницкого было опубликовано лишь однажды в «Русской старине» и стало библиографической редкостью.

У Г. Василича вслед за почти дословным пересказом М.Ф. Мельницкого помещен такой же пересказ жития Феодора Кузьмича, составленного епископом Петром (Екатериновским)²⁰⁴. Кроме того, в начале книги дается описание встречи императора Александра I с архимандритом Фотием, а в конце приводятся иллюстративные материалы, повторяющие приложения к статье М.Ф. Мельницкого в «Русской старине». Так образовалась довольно содержательная подборка материалов о старце. Странность книги Василича состоит в том, что ее автор в начале ставит задачу «развенчать» «легенду» о тождестве Феодора Кузьмича и императора Александра I и в заключении работы делает вывод о том, что это два разных лица, хотя изложение убеждает читателя в противном.

О нарочитости провозглашения задачи и вывода, не подтвержденного текстом, на наш взгляд, свидетельствует то, что автор укрылся под псевдонимом. Кто такой Г. (господин?) Василия? Под этим псевдонимом вышла еще одна книга на близкую к рассматриваемой нами тему – «Восшествие на престол императора Николая I»²⁰⁵. Для этого времени известен и раскрыт псевдоним Н. Василия. Это Давыдов Николай Васильевич – юрист и писатель, мемуарист (1848–1920). В его воспоминаниях представлены не только семейно-личные, но и общественные темы²⁰⁶. Вполне возможно, что он обратился к историческим сюжетам, однако счел за благо не связывать две названные выше книги с остальной своей деятельностью в силу щекотливости затронутых проблем, касавшихся современных ему аристократических семей и царствующего дома. По-видимому, он преувеличивает степень запрета, наложенного на тему «император Александр I – старец Феодор Кузьмич». Г. Василич писал в своей книге, что К.П. Победоносцев «преследовал» слухи о старце, и духовенство Западной Сибири было так запугано этим, что отказалось предоставлять сведения даже посланцу великого князя Николая Михайловича, приехавшему собирать для него материал²⁰⁷. Между тем известно, что сведения о Феодоре Кузьмиче все-таки давали и материал был собран²⁰⁸. Тем не менее следует признать, что осторожность в публикации материалов о старце прослеживается вполне четко. Редакция «Русской старины» опубликовала жизнеописание Феодора Кузьмича, написанное М.Ф. Мельницким, «как интересное народное сказание, легенду», хотя оно менее всего напоминает этот жанр. Подобные оговорки делались и в других случаях. И хотя слух о том, что С.Ф. Хромов посажен в Петропавловскую крепость за активность в распространении сведений о старце, был чистейшей выдумкой²⁰⁹, некоторое предостережение на этот счет томский купец действительно получил²¹⁰.

* * *

Жизнеописание старца Феодора Кузьмича, составленное епископом Петром (Екатериновским), было опубликовано в «Русской старине» тремя месяцами ранее жизнеописания, подготовленного М.Ф. Мельницким (октябрь 1891 г. и январь 1892 г.). Возможно, рукописи были доставлены из Томска одновременно. Тексты появились в печати после смерти обоих авторов²¹¹. С июля 1883 г. Петр Екатериновский уже не возглавлял Томскую епархию²¹². Тем не менее в 1887 г. к нему обращался С.Ф. Хромов с письмом по поводу Феодора Кузьмича²¹³.

Епископ Петр (в миру – Феодор), уроженец Саратовской губернии, сын священника, первоначально учился в Саратовской семинарии, а затем закончил в 1844 г. Московскую Духовную академию. Еще до окончания, в 1841 г., он принял постриг и стал иеродиаконом, а в 1844 г. – иеромонахом. По окончании Академии был направлен в Иркутскую семинарию, где прослужил 12 лет: сначала учителем и инспектором, а с 1855 г. – ректором семинарии (будучи с 1852 г. архимандритом)²¹⁴.

Возможно, что в период служения в Иркутске о. Петр побывал у Феодора Кузьмича, т. е. знал его лично. Ведь именно в эти годы богомольцы, отправлявшиеся из Иркутска к святыням Европейской России, заезжали по пути к старцу²¹⁵. Его посещал, как будет показано ниже, сам иркутский владыка²¹⁶, так что архимандрит Петр, уж во всяком случае, был наслышан о подвижнике.

Во епископа он был рукоположен в 1859 г. и с этого года в течение семи лет успешно руководил миссионерской деятельностью на северо-востоке страны в качестве викария Камчатской епархии и Новоархангельского епископа²¹⁷. Примечательно, что эту должность он передавал в ноябре 1866 г. епископу Павлу (Попову), т. е. имел возможность общаться с ним. Епископ же Павел, еще будучи Петром – протоиереем Красноярской кладбищенской церкви, два-три раза в году приезжал к старцу Феодору Кузьмичу в Боготольскую волость в качестве его духовника²¹⁸. Следовательно, епископ Петр (Екатериновский) мог знать о старце и от епископа Павла (Попова).

В Томск епископ Петр приехал в качестве главы епархии в ноябре 1876 г., после епископского служения в Якутской (1866–1869) и Уфимской (1869–1876) епархиях. К моменту его назначения на томскую кафедру прошло всего 12 лет после кончины Феодора Кузьмича, и епископ общался со многими лицами, знавшими старца, – монахами, священниками, мирянами, в частности с настоятелем Томского Алексеевского монастыря архимандритом Виктором. Всю полученную информацию он воспринял через призму не только своей богословской учености, но и благодатности (о которой мы можем говорить, судя по характеру всей его жизни). Петр Екатериновский написал ряд работ: «О монашестве»; «Указание пути ко спасению. Опыт аскетики»; «Объяснение книги св. пророка Исайи»; «Наставление и утешение в болезни и в предсмертное время»; «Наставление и утешение в скорби»; «Поучение о причащении Св. Таин»²¹⁹ и др. После Томска (в июле 1883 г. он был «уволен на покой» в Оптину пустынь) епископ Петр (Екатериновский) еще управлял Московским Заиконоспасским и Ново-Спасским ставропигиальными монастырями и состоял членом Московской синодальной конторы²²⁰.

Таковы основные факты жизни, деятельности и степени осведомленности о старце Феодоре Кузьмиче автора одного из первых жизнеописаний святого, опубликованного в 1891 г. Остается только удивляться, как писавшие много позже авторы умудрялись сомневаться даже и в самом православии Феодора Кузьмича.

Жизнеописания, составленные епископом и М.Ф. Мельницким, не противоречат друг другу. Напротив, они содержат немало фактов, перекликающихся и взаимно подтверждаемых. Текст М.Ф. Мельницкого – это написанная светским человеком биография лица, живущего духовной жизнью. Краткое житие, составленное епископом, восполняет этот недостаток. Оценки Феодора Кузьмича владыкою и принятие им сведений архимандрита Виктора, С.Ф. Хромова и других лиц особенно весомы.

«В пределах Томской губернии, – пишет преосвященный, – с 1837 по 1864 год подвизался старец под именем Феодора Кузьмича – личность очень замечательная». «Замечательно, что, когда вели его с прочими арестантами по этапам, арестанты, конвойные солдаты и этапные офицеры оказывали ему особенное уважение, охраняли от неприятностей, от негодных людей, на ночлег отводили ему особую комнату, и старец во всю дорогу ни в чем не нуждался». И далее: «Благообразная наружность старца, свидетельствовавшая о его строгой подвижнической жизни, с первого раза внушала крестьянам особенное уважение к нему и готовность принять к себе»²²¹.

На основании информации, полученной от многих лиц, епископ высоко оценил наставления, которые давал Феодор Кузьмич посетителям, и сожалел о том, что они не были записаны. «Наставления его были серьезны, немногоречивы, разумны, всегда направлены к нравственному состоянию посетителя, часто метили на сокровенные помышления, тайны сердца и поступков, большей частью были прикровенны, так что едва были понятны тому, к кому относились, а другим было часто непонятно, к чему это он говорит. Жаль, что эти наставления разным лицам никем не записывались в свое время, а теперь они потеряны для нас»²²².

В отличие от рассмотренных выше источников – записок С.Ф. Хромова, «Сведений», воспоминаний А.Н. Федоровой, жизнеописания, составленного М.Ф. Мельницким, – авторы которых и не пытаются давать какие-либо обобщающие характеристики духовной жизни Феодора Кузьмича, владыка Петр (Екатериновский) делает такие обобщения. Он утверждает, что «старец вел жизнь уединенную, сокровенную, при суровом посте, занимался постоянно молитвою, богомыслием». «Строгая воздержанность в пище, или постоянный пост, утончая тело, подавляя все плотские страсти, отрешая от привязанности к земному, облегчал деятельность духа, давал ему лег кость возноситься мыслями в горний мир; постоянное богомыслие, молитвы очищали, просвещали его ум и сердце, так что старец получил от Бога дар прозорливости, который открывался в его беседах с разными лицами, посещавшими его для получения наставлений»²²³.

Преосвященный счел возможным включить в житие признания старца о том, что ему является Небесный Свет, что он видел Святую Троицу, что ему открыто, когда он умрет. «Он неоднократно говорил Хромову, – пишет епископ Петр, – что он, по милости Божией, ежедневно удостаивается трапезы Господней, т. е. принимает Святое Причастие чрез ангела Господня»²²⁴. И в другом месте, в связи с болезнью Феодора Кузьмича, владыка говорит: «Во время болезни часто бывали ему видения: то Спаситель являлся, то Пресвятая Богородица, то лики святых»²²⁵.

Под пером главы Томской епархии особую ценность приобретают свидетельства о посещении Феодором Кузьмичом томского духовенства: преосвященного Парфения, настоятеля монастыря архимандрита Виктора и схииеромонаха Германа²²⁶.

В заключение своего краткого жизнеописания епископ Петр отмечает много случаев исцелений – по молитвам старца – «от тяжелых и опасных болезней, в которых врачи не могли помочь больным»²²⁷.

* * *

Третье из ранних жизнеописаний – «Сказание о жизни и подвигах великого раба Божия старца Феодора Кузьмича, подвизавшегося в пределах Томской губернии с 1837 по 1864 год» – было издано почти одновременно с публикациями епископа Петра и М.Ф. Мельницкого: первое издание – СПб., 1891 г., второе – 1892 г., третье – М., 1894 г.²²⁸.

Составитель этого жития – Елисей Захарович Захаров – указал свое имя только в конце предисловия к первому изданию. Следующие издания выходили безымянно. В предисловии «От издателя» Е.З. Захаров рассказал об обстоятельствах возникновения его замысла и об источниках, которыми он пользовался. «7-го августа 1889 года, находясь по некоторым делам моим в г. Томске, я был живо заинтересован весьма распространенной молвой о проживавшем и скончавшемся здесь, в В-х верстах от города Томска на заимке, у купца Семена Феофановича Хромова, старце 80 лет, Феодоре Кузьмиче. Об этой личности ходят многие толки, свидетельствующие как о подвижнической жизни означенного старца Феодора Кузьмича, так и о том уважении и доброй памяти, которые сохранились о нем и поныне в местном населении»²²⁹.

Е.З. Захаров посетил С.Ф. Хромова 8 августа 1889 г. и, по-видимому, получил от него одну из записок, в которой купец «изложил свои воспоминания о Феодоре Кузьмиче». Захаров прямо не говорит о передаче ему текста Хромова, но отмечает существование «записки» и то, что она «еще не была напечатана для ознакомления публики». Затем он упоминает о выходе в «Русской старине» за 1887 г. и январь 1892 г. «статей» о Феодоре Кузьмиче, «из которых видны общие черты его жизни» (в январском номере 1892 г. вышло жизнеописание М.Ф. Мельницкого). «Поэтому, – пишет Е.З. Захаров, – желая с своей стороны, насколько возможно, изобразить эту таинственную личность, мы предлагаем сказание о нем, составленное частию по означенным статьям журнала «Русская старина», а частью из тех воспоминаний о нем, которые имеются в записке Хромова и других»²³⁰.

Е.З. Захаров назвал составленное им житие старца «Сказанием…»²³¹: это слово уводит современного читателя в область старинных преданий, легенд, ассоциируется с художественным творчеством. Между тем текст этого жизнеописания основан на конкретных фактах, сообщенных очевидцами. Большую часть «Сказания…» занимает почти дословный пересказ одной из записок С.Ф. Хромова. В первом издании этим изложение и ограничивалось, но в конце жития Е.З. Захаров выразил желание продолжать сбор сведений о старце, «особенно пока находятся еще в живых его современники»²³². Поэтому во втором и третьем изданиях находим ряд новых данных, исходящих от современников Феодора Кузьмича.

Текстом «Сведений» составитель явно не располагал. Тем большее значение приобретает его сообщение о благословении старца митрополитом Филаретом «скрыть свое происхождение и принять на себя вид скитающегося пустынника». Тем самым подтверждается показание Феклы Степановны Коробейниковой, зафиксированное в «Сведениях». Е.З. Захаров указывает, что это обстоятельство было известно «между лицами, знавшими старца Феодора Кузьмича»²³³. Из воспоминаний А.Н. Федоровой в «Сказании» приводится ряд существенных подробностей, отсутствующих в записи М.Ф. Мельницкого. Рассказаны, например, обстоятельства первого ухода Александры Никифоровны на богомолье. Вскоре после того, как старец говорил ей о необходимости идти «в Киев молиться», «пришла в село Краснореченское из Кяхты Гурлова – мещанская вдова города Кяхты, и другие странницы с ней, направлявшие путь свой в Киев на богомолье, и так как мы принимали странников, то они зашли к нам в дом. Я с ними сговорилась также идти в Киев…». В связи с благословением в путь сообщается о двух проявлениях прозорливости Феодора Кузьмича. «Там увидишь Царя», – сказал он Александре. А также предсказал, что пути странниц вскоре разойдутся: «Недолго вчетвером пройдете, враг плевелы посеет, и вы разойдетесь», что и случилось уже в Томске²³⁴.

Тема царя в разговорах старца с его молодой помощницей и ученицей, выходившая подчас в подтексте на самого Феодора Кузьмича, также получает дополнительное освещение в «Сказании». «Когда я, бывало, приносила старцу в избушку жаренные в масле круглые оладьи, он говорил: «А что, панушка, если бы твоих пышек да Царь покушал, как бы он тебя благодарил? А кто знает, может быть, он и отблагодарит тебя за эти пышки, будешь получать. Вот крестьяне-то будут носить в Казначейство деньги, и ты будешь оттуда же получать²³⁵. Вот кабы к вам сейчас Царь приехал, как бы ты его приняла, как бы обрадовалась? А я бы в разбойнической одежде пришел, как бы ты меня приняла-то?» Я ему говорила: не знаю, как бы приняла»²³⁶.

Собеседники старца приходили к выводу о нарочитости его простонародной речи, так как высокий уровень его образования поражал сибиряков всех сословий. В «Сказании» по этому поводу говорится: «Старец Феодор, по словам знавших его, обладал знанием иностранных языков и когда хотел – речь его была плавная и гладкая; но часто он нарочно старался изменить произношение слов и выговаривать их по-простонародному. Иногда он любил давать посещавшим его уменьшительные и ласкательные названия. Так, самого Хромова он постоянно называл «панок»»²³⁷. Обращения «панок», «панушка» (паничка), встречающиеся при пересказе прямой речи старца, действительно относятся к нарочитому опрощению им своего языка. Но это опрощение было сознательно усвоено Феодором Кузьмичом, по-видимому, до Сибири, в период «бродяжничества», так как сами словечки эти бытовали в западных и юго-западных районах России (от слова «пан»). Заметим попутно, что не менее часто встречается в цитируемых высказываниях старца обращение «любезный», характерное для царской семьи²³⁸.

Несомненный интерес представляют сообщения о Феодоре Кузьмиче, исходившие из красноярской священнической семьи Поповых. Они присутствуют в разных источниках. Согласно М.Ф. Мельницкому, как уже отмечалось, красноярский протоиерей Петр Попов, «человек очень хорошей жизни, получивший хорошее образование, горячо любимый своею паствою», был духовником Феодора Кузьмича в годы жизни его в Боготольской волости, до Томска. Он приезжал к старцу 2–3 раза в год, иногда подолгу оставаясь у него. Крестьянам о. Петр говорил, что они должны относиться к Феодору Кузьмичу с особым уважением, так как он «великий угодник Божий»²³⁹. В разных записках С.Ф. Хромова речь идет о вдове дьякона – брата о. Петра – Наталии Яковлевне Поповой, известной своим благочестием, часто ездившей к старцу на Красную речку, а потом и в Томск за советом, наставлением и благословением. Н.Я. Попова была убеждена, что Феодор Кузьмич – император Александр I. К этому убеждению она пришла не только на основании собственных наблюдений и наблюдений других людей, но особенно после откровения, явленного ей по молитвам старца²⁴⁰. В «Сказании» приводятся два случая прозорливости Феодора Кузьмича, о которых рассказала Н.Я. Попова. Наиболее значительный из них касается священника Петра Попова, служившего в это время, как указывается в «Сказании», в Благовещенском храме Красноярска²⁴¹. (Именно в данный храм, один из престолов которого был посвящен св. благоверному князю Александру Невскому, император Александр I подарил образ этого святого²⁴².) Следующее поколение этой семьи также отзывалось о Феодоре Кузьмиче с глубочайшим почтением. В «Сказании» изложен рассказ зятя Наталии Яковлевны – священника И. Тыжнова – о его поездке к старцу. Рассказ содержит и редко передаваемые в источниках наставления духовника²⁴³.

Наряду с такими насыщенными существенной информацией и подтверждаемыми другими источниками подробностями, «Сказанию» присущи некоторая беглость и сумбурность изложения, приводящие иногда к ошибкам. Так, два паломничества Александры Никифоровны Федоровой в Европейскую Россию слились в этом жизнеописании в одно. В целом «Сказание» может служить одним из источников жизнеописания старца Феодора – в сопоставлении с другими материалами²⁴⁴.

Целенаправленный сбор материалов в конце XIX – начале XX в.

и некоторые особенности их использования

Наряду с рассмотренными выше текстами, содержащими многообразные сообщения лиц, близко и длительное время знавших старца (записки С.Ф. Хромова, «Сведения», воспоминания А.Н. Федоровой), либо излагающими в виде жизнеописания подобные свидетельства современников, которых авторы ранних житий застали в живых (жития Мельницкого и епископа Петра, «Сказание»), сохранились еще отдельные рассказы очевидцев. Некоторые из них или сами опубликовали свои наблюдения, или оставили их в записи; показания других (таких большинство) дошли до нас в пересказе.

В 1880 г. князь Николай Сергеевич Голицын (1809–1892) – генерал, военный историк, профессор Академии Генерального Штаба, – будучи стариком 70 лет, счел своим долгом опубликовать известные ему «Рассказы об императорах Павле I и Александре I»²⁴⁵. Большая часть его текста посвящена Александру Благословенному и передает сначала наблюдения об образе жизни его в Таганроге – со слов Павла Алексеевича Тучкова, который был тогда в свите императора, затем – «народную легенду об Александре-отшельнике» со слов жившего в Сибири товарища князя. Автор отмечает сердечное обращение и простоту императора Александра. В Таганроге он жил как частное лицо, и почти каждая прогулка его сопровождалась благотворительными делами²⁴⁶. Примечательно, что князь Н.С. Голицын рядом с описанием поведения государя императора в Таганроге и под общим заглавием поместил сообщения о жившем в «одном из глухих мест» Западной Сибири «отшельнике Александре», хотя и сопроводил их рассуждениями рассказчика о самозванцах. При этом князь передает один из случаев узнавания Александра I в Феодоре Кузьмиче, встречающийся в свидетельствах других сибиряков²⁴⁷. Точность описания случая и сам факт включения этой темы в рассказы об императоре Александре I наводят на мысль, что осведомленность князя о сибирском старце была большей, чем он хотел это показать.

Несмотря на неопределенность «глухого» места и другое имя, Феодор Кузьмич был узнан сибиряками в «отшельнике Александре». На заметки князя Н.С. Голицына сразу же откликнулся томич В. Долгорукой. 11 февраля 1881 г. он написал в «Русскую старину» свои сведения о старце, сопроводив их решительным заявлением о том, что это несомненно отшельник «отец Феодор», «который жил неподалеку от Томска и умер лет семнадцать тому назад». «Да и других отшельников, – писал этот автор, – которые бы пользовались большою известностью и о которых бы ходила молва, что они, будто, из царского рода, – в нынешнем столетии ни в Восточной, ни в Западной Сибири – не существовало»²⁴⁸. Заявление само по себе примечательно: подобно М.Ф. Мельницкому, В. Долгорукой опровергает предположение о возникновении «легенды» за счет падкости сибиряков на сенсационные объяснения тайн происхождения.

В этом небольшом материале содержатся достоверные подробности: «Близ Томска, в 4–5 верстах, есть заимка <…>, принадлежащая томскому купцу Семену Феофановичу Хромову, почтенному старцу, поныне, в 1881 г. здравствующему». И дата, опубликованная в журнале рядом с подписью В. Долгорукого, и дата, включенная в текст, свидетельствуют о том, что между присылкой материала и публикацией его прошло более шести лет. Что помешало «Русской старине» опубликовать сразу скромную заметку, лишь продолжающую уже поднятую на страницах журнала тему?

Автор отмечает величественную наружность старца, замечательный дар слова, знание иностранных языков, глубокую осведомленность в русской истории и в жизни высшего света. Он подчеркивает строгий иноческий образ жизни, а по поводу дара провидения приводит конкретный случай, который встречается и в рассказах других сибиряков: служитель Хромова недоволен был тем, что должен везти дрова на заимку к старцу. Когда он привез, старец не принял от него дрова, объяснив, как худо говорил по этому поводу служитель. Возница пал на колени и просил прощения²⁴⁹.

Вслед за задержанным в редакции на шесть с лишним лет материалом В. Долгорукого «Русская старина» опубликовала в ноябре 1887 г. заметку о старце И. Смирнова, срок поступления которой в журнал неясен. Автор лично видел «отшельника Феодора» в июле 1859 г., заехав к нему вместе с ректором Томской семинарии. «На приветствие, речи и советы о. Ректора посещать церковь и приобщаться Св. Таин, он отвечал мало на странном наречии из смеси церковно-славянского языка с латинским…»²⁵⁰ Поскольку из других источников известны высокие оценки старца многими духовными лицами, включая архипастырей, можно предположить, что в данном случае назидания ректора, не способного почувствовать уровень отшельника, вызвали некое пародирование богословской учености со стороны Феодора Кузьмича.

И. Смирнов тем не менее счел возможным присовокупить к своим непосредственным впечатлениям об «отшельнике Феодоре» услышанный им в Петербурге «нелепый» и «невероятный» рассказ «о мнимой смерти императора Александра Павловича». Но помилуйте, зачем же самому помещать «нелепый» и «невероятный» рассказ в журнал, да еще рядом с воспоминаниями о старце Феодоре?! Сообщил же он буквально следующее: «Во время пребывания своего в Таганроге император, осматривая со своим лейб-медиком Виллие военный лазарет, нашел там умирающего солдата, весьма схожего с императором. Этот солдат был доставлен во дворец и выдан за Александра Павловича, который удалился как простой странник. Солдат же по смерти был похоронен как император. Виллие же, как главный деятель этой подмены, награжден был огромною суммою денег, на которую будто бы и выстроена была клиника Виллие»²⁵¹.

Весьма существенны свидетельства Василия Александровича Кокорева (1817–1889), советника коммерции, учредителя Закаспийского торгового товарищества (1857). С.Ф. Хромов был хорошо знаком с Кокоревым. Г. Василия подчеркнул в своей книге, что именно от В.А. Кокорева (а не от Хромова) стало известно, что Хромов приезжал в Петербург с письмами от Феодора Кузьмича к императору Александру Николаевичу. Письма были «наставительного содержания».

В.А. Кокорев «через одного дворцового служителя доставил эти письма прямо в кабинет Государя»²⁵². Василий Александрович Кокорев передавал также рассказ Хромова о реакции старца на сообщение о беседе Александра I с Наполеоном. С.Ф. Хромов читал вслух своему знакомому книгу, где рассказывалось об этой беседе. Живший в это время у Хромова Феодор Кузьмич подал голос из боковушки, где он молился: «Никогда я этого не говорил ему»²⁵³.

Эта группа источников – отдельные свидетельства – существенно пополнилась в конце XIX – начале XX в. в связи с целенаправленным (хотя и малыми силами) сбором материалов о Феодоре Кузьмиче на местах его жительства. Такой сбор проводился в этот период сна чала по инициативе, исходившей из самых высоких кругов Петербурга, потом – по замыслу почитателей старца из Томска. Каждая из этих ситуаций заслуживает того, чтобы остановиться на ней специально.

Великий князь Николай Михайлович (двоюродный брат императора Александра III и двоюродный дядя царствовавшего государя Николая II) был историком и хорошо ориентировался в историографии и документальных материалах. Великий князь курировал Императорское Историческое общество; из переписки Николая Михайловича с государем видно, как много внимания он уделял этой организации²⁵⁴. В то же время великий князь подолгу бывал за границей и, по-видимому, даже в 1916 г. не представлял себе той угрозы, которая нависла над царским домом и над всей страной²⁵⁵. Сам он пал жертвой разразившейся катастрофы в январю 1919 г.

Когда великий князь Николай Михайлович задумал написать специальную работу о том, умер ли император Александр I в Таганроге или стал старцем Феодором Кузьмичом (этой проблеме с 80-х гг. XIX в. уделялось заметное внимание на страницах исторических журналов), он послал Н.А. Лашкова собирать материал в Сибири. Сам великий князь пишет об этом в мае 1907 г.: «Мне помогал в моих исследованиях по вопросу о Феодоре Кузьмиче один молодой человек Николай Аполлонович Лашков, бывший чиновник особых поручений при новгородском губернаторе графе Медеме. Лашкова я дважды посылал на мои средства в Сибирь, где на местах он сделал самые подробные справки и составил весьма интересный доклад о всех сказаниях, толках, рассказах, анекдотах о старце Феодоре Козьмиче, слышанных им во время его путешествия»²⁵⁶. Предвзятость позиции великого князя заметна не только в названии работы – «Легенда…», но и в этом определении задачи Н.А. Лашкова – сбор «сказаний», «толков», а не выявление реалий жизни старца. А между тем ведь помощник Николая Михайловича беседовал с людьми, знавшими Феодора Кузьмича! Великий князь стремился доказать, что Александр I действительно умер в Таганроге и Феодор Кузьмич не мог быть императором. Упор он сделал на то, что в народе всегда ходят нелепые слухи, и вместо анализа конкретных фактов привел множество этих слухов. В небольшой работе великого князя содержатся неполные и неточные сведения о Феодоре Кузьмиче. Скупо изложив некоторые данные о жизни старца в Сибири, Николай Михайлович утверждает, что это все, что о нем известно. А ведь к тому времени были уже опубликованы все три жизнеописания Феодора Кузьмича.

Что же дали на самом деле сборы Н.А. Лашкова? По свидетельству Н.Г. Мещеринова, управляющего удельным имением в Новгородской губернии, лично знавшего Лашкова, помощник Николая Михайловича вернулся из поездки убежденным в тождестве императора и старца. Когда вышла из печати работа великого князя, «то мы, – пишет Н.Г. Мещеринов, – в удивлении задавали Лашкову вопросы, как могло случиться, что Николай Михайлович опровергает легенду? – На это Лашков только разводил руками»²⁵⁷. С Н.А. Лашковым беседовал также петербургский автор К.Н. Михайлов опубликовавший в 1913 г. в качестве ответа великоˆ князю свою книжку, в которой решительно утверждает тождество императора и старца²⁵⁸.

На работу Николая Михайловича откликнулись критически, открыто и под псевдонимами²⁵⁹. Приведенные великим князем материалы об обстоятельствах «кончины» императора в Таганроге внимательно рас смотрел князь В.В. Барятинский и пришел к выводу, что Александр I не умер в Таганроге²⁶⁰. За рубежом, в аристократической и научной среде русских эмигрантов и их потомков, неоднократно высказывалось пред положение, что великий князь был несвободен в своих выводах, не соответствовавших тем материалам, которыми он располагал: за этим стояло, как думали, указание императора Николая II²⁶¹. Представляется, что это предположение ошибочно.

Прежде всего, сама книжка Николая Михайловича по своему составу и доводам свидетельствует об отношении автора к проблеме. Упор сделан на таганрогских документах (противоречивость их, отмеченную Н.К. Шильдером, автор не хочет признавать) и слухах, ходивших в народе. Святость Феодора Кузьмича, раскрывающуюся в сибирских материалах, автор не видит. Кроме того, теперь стали доступны письма великого князя к императору Николаю II, из которых явственно проступает его собственная отрицательная позиция в оценке возможности преображения Александра Благословенного в старца. В правоте своей он стремится убедить императора²⁶². Причина предвзятого подхода Николая Михайловича в значительной мере раскрывается в его исследовании царствования Александра I, задуманном и опубликованном уже после выхода в свет «Легенды…», как бы в ответ на критику этой работы²⁶³. Великий князь, к сожалению, оказался совершенно не в состоянии увидеть и понять поворот, который произошел в духовном состоянии и правлении Александра I. Он обращается к переписке его с князем А.Н. Голицыным, Р. Кошелевым, госпожой Крюденер, Адамом Чарторыйским, то есть к тем источникам, которые характеризуют взгляды и политику императора до решительного изменения в его убеждениях. Соответственно религиозная жизнь Александра Благословенного, связанная, в частности, с тайным или неофициальным посещением монастырей, осталась вне поля зрения этого историка.

В эмигрантской среде сохранилось несколько свидетельств разных лиц о том, что великий князь Нико лай Михайлович изменил свою точку зрения в последние годы перед революцией либо после нее и, более того, что он упоминал некие новые документы, доказывающие тождественность императора и Феодора Кузьмича²⁶⁴. Хотелось бы думать, что историк из царской семьи, принявший смерть от богоборческой власти, под конец жизни все-таки понял своего двоюродного деда, совершившего великий подвиг покаяния.

Комплекс материалов, собранных в Сибири Н.А. Лашковым²⁶⁵, вошел в научный оборот, и в литературе о старце Феодоре Кузьмиче появились отдельные свидетельства очевидцев, не упоминавшиеся в ранних жизнеописаниях. В работе великого князя Николая Михайловича приводятся случаи из жизни Феодора Кузьмича, рассказанные Лашкову старшей дочерью С.Ф. Хромова Анной Семеновной Оконишниковой, которую великий князь называет любимицей старца²⁶⁶. Анна Семеновна воспроизводила высказывания старца и обстоятельства встреч, в которых она непосредственно участвовала²⁶⁷. Степень достоверности рассказов дочери С.Ф. Хромова высоко оценил даже Николай Михайлович. «Словам Анны Семеновны можно доверять, – писал он, – потому что она почти всегда была с Феодором Козьмичем, в год смерти которого (1864) она имела уже 25 лет от роду»²⁶⁸.

Томские почитатели св. Феодора Кузьмича знали о сборах материала о нем Н.А. Лашковым для великого князя. Они были разочарованы (если не возмущены, но из деликатности не выражали это прямо) неполнотой сведений о старце в книге Николая Михайловича и его выводами. Сибиряки ответили активной деятельностью. В Томске из почитателей Феодора Козьмича образовался кружок лиц, поставивший целью, как они сами утверждали, «издать возможно более полное и подробное жизнеописание таинственного сибирского отшельника и вообще производить всякие изыскания о личности знаменитого старца»²⁶⁹. В изданной кружком в 1908 г. брошюре (16 стр.) наряду с конкретной и очень существенной информацией содержался призыв к лицам, «сочувствующим основной цели» кружка, доставлять все «хотя бы, по-видимому, самые незначительные сведения по делу «легенды» об Александре Благословенном и житии старца Феодора Кузьмича.

Каждое сведение, извещение будут приняты с глубокой благодарностью. Адресовать сообщения просят 1) В Томск, Архимандриту Ионе, отцу настоятелю Томского мужского Алексеевского монастыря и 2) Томск. Дмитрию Григорьевичу Романову»²⁷⁰. Кажется, томичи первыми поместили слово «легенда», применяемое к данной проблеме, в кавычки.

Летом 1907 г. в деятельности кружка «принял живейшее участие достоуважаемый отец настоятель Томского Алексеевского монастыря, архимандрит Иона (Илия Иванович Изосимов), старинный и искреннейший, убежденнейший почитатель таинственного сибирского старца»²⁷¹. Так писал об архимандрите другой член кружка – Н.А. Гурьев, который стал автором-составителем книги, обобщившей все собранные материалы. Архимандрит Иона передал Гурьеву «массу материалов, печатных и рукописных, в высокой степени ценных» и ранее ему (Гурьеву) неизвестных²⁷².

Участие архимандрита Ионы в трудах томского кружка, одобрение им направления изысканий и выводов придают особый вес всей этой деятельности томичей и ее результатам. О. Илия (Изосимов) (1838–1908) окончил Томскую духовную семинарию в 1860 г. и, следовательно, мог иметь личные впечатления о св. Феодоре Кузьмиче уже семинаристом (старец переехал в Томск в 1858 г.). В том же 1860 г. он был рукоположен во священника и затем служил в селах Верх-Ирменском, Зеледеевском и Болотном Томской епархии, так что имел возможность бывать в Томске при жизни старца²⁷³. В 1872 г. о. Илию Изосимова назначили настоятелем Томской тюремной церкви, и в этом качестве он присутствовал в 1882 г. на встрече начальника Главного тюремного управления М.Н. Галкина-Врасского со всеми должностными лицами его ведомства. Приняв благословение у о. Ильи, начальник рассказал во всеуслышание, что остался жив по молитвам старца Феодора Кузьмича²⁷⁴.

^{Архимандрит Иона (Изосимов)}

Отец Илия Изосимов сверх прямых обязанностей священника постоянно занимался духовным просвещением. Будучи настоятелем Томской тюремной церкви, а затем Александро-Невской церкви при Томском исправительном арестантском отделении, он преподавал в тюремной школе. Позднее был законоучителем в томских приходских школах, благочинным и, наконец, духовником Томской семинарии. В течение девяти лет о. Илия состоял членом Томской духовной консистории. В 1901 г. он принял постриг с именем Ионы и стал настоятелем Томского Богородице-Алексеевского монастыря с посвящением в сан архимандрита.

Материалы о Феодоре Кузьмиче архимандрит Иона, судя по всему, собирал много лет. О его отношении к почитаемому старцу наиболее убедительно свидетельствует такой факт: «архимандрит при жизни своей каждое воскресение совершал панихиду и краткий молебен в келии Феодора Кузьмича, что на Монастырской улице, при доме Чистякова»²⁷⁵. В книге «Таинственный старец…» (1912), обобщившей сведения, собранные Томским кружком почитателей старца, отмечено: «Благодаря инициативе и трудам отца архимандрита Ионы, на частные пожертвования воздвигнута прекрасная каменная часовня на могиле Благословенного старца Феодора Кузьмича»²⁷⁶. Автор этого текста – Н.А. Гурьев – сознательно употребил здесь наименование «Благословенный», присвоенное императору Александру I в 1814 г.

В Томске не имел хождения слух о том, что тело старца в 1864 г. было перевезено М.Н. Галкиным-Врасским в Петербург и в присутствии императора Александра II и немногих свидетелей помещено в Петропавловском соборе в гробницу императора Александра I, оказавшуюся при этом пустой²⁷⁷. Томичи считали, что и они сами, и приезжие почитатели (а таковых было много, в том числе в 1891 г. цесаревич Николай Александрович, будущий император Николай II)²⁷⁸ припадают к могиле не просто освященной прежним пребыванием в ней тела святого, но хранящей его останки.

В 1903 г., при строительстве часовни на могиле Феодора Кузьмича, было обнаружено повреждение крышки гроба. Для устранения повреждения крышку подняли, и при свете свечи (гроб находился в склепе) архимандрит Иона вместе с подрядчиком и архитектором усмотрели остов человека с головой, убеленной сединами, и волнистой бородой. Все обстоятельства этого события были изложены в записках архимандрита Ионы, которые он передал вместе с другими материалами в распоряжение кружка²⁷⁹.

От архимандрита исходило и одно из важнейших свидетельств тождества личности Феодора Кузьмича и императора Александра I. Отец Иона рассказал, что после смерти старца С.Ф. Хромов нашел в его вещах свидетельство о бракосочетании великого князя Александра Павловича с принцессой Баден-Дурлахской Луизой-Марией-Августой, впоследствии императрицей Елизаветой Алексеевной. Этот факт при сборах материалов членами кружка получил подтверждение в сообщении жительницы Томска О.М. Балахниной. Придя однажды в келью старца, она застала там Хромова, вынимавшего бумаги из ящика. Одну из них Семен Феофанович показал Балахниной со словами: «Старца называют бродягою, а вот у него имеется бумага о бракосочетании Александра Павловича». «Бумага была толстая, синеватого цвета, величиною в лист. Не которые строки в ней были печатные, а некоторые – писаные. Внизу листа находилась белая печать с изображением церкви»²⁸⁰.

Почти одновременно с архимандритом Ионой к деятельности томского кружка подключился предприниматель Дмитрий Григорьевич Романов, который дал средства на поездки для сбора материала, а потом и на издание книг. Полевые сборы материала (употребим современное название этого процесса) в селениях, где Феодор Кузьмич жил до Томска 21 год, – станице Белоярской, селах Зерцалы, Краснореченское и их окрестностях, т. е. в пределах Ачинского у. Енисейской губ. и Мариинского у. Томской губ., провел Н.А. Гурьев. О своих поездках он сообщает на страницах итоговой книги кружка²⁸¹. (В сборе материала участвовал Д.Г. Романов²⁸², а возможно, и еще кто-то из томских почитателей старца.) Н.А. Гурьев застал еще на местах стариков, лично знавших старца²⁸³. В октябре 1907 г. томский исследователь осмотрел и описал келью-избушку, которую казак Семен Николаевич Сидоров построил для Феодора Кузьмича около своего дома (станица Белояр ская). Во время поездки Н.А. Гурьева она находилась в усадьбе племянника Семена Николаевича – Михаила Матвеевича Сидорова²⁸⁴. Многие факты, выявленные ранее С.Ф. Хромовым, М.Ф. Мельницким и другими, подтвердились при этих сборах. Но в Томске и селениях были получены и новые уникальные по своей значимости сведения. К ним мы обратимся ниже при изложении жития старца.

Нельзя не сказать об активном участии в деятельности кружка Ивана Георгиевича Чистякова, статского советника, много лет занимавшего пост управляющего отделениями Государственного банка в Томске и Красноярске. Он был женат на младшей дочери С.Ф. Хромова Зиновии, и Семен Феофанович привлекал его к делам, связанным с Феодором Кузьмичом. Н.А. Гурьев в предисловии к итоговой книге томского кружка выразил особую благодарность Чистякову, так как «его личные рассказы и указания, доставленные им рукописи послужили богатейшим материалом при составлении настоящей книги»²⁸⁵. Выше уже приводилась информация И.Г. Чистякова о посещении могилы старца цесаревичем Николаем Александровичем. Далее мы будем обращаться к представленным Иваном Георгиевичем сведениям, а также к его комментариям по поводу сообщений других лиц.

В целом сборы сведений о старце Феодоре Кузьмиче томским кружком его почитателей в 1907–1912 гг. дали несомненно ценные дополнения к существовавшим ранее письменным источникам (опубликованным и неопубликованным). Но следует отметить, что включение новых фактов в канву известных уже жизнеописаний в сводной книжке Н.А. Гурьева заметно страдает отсутствием профессионального исследовательского подхода. Это замечание может быть отнесено и к столичным работам того времени.

Среди отдельных свидетельств, представленных томским кружком, особого источниковедческого рассмотрения требуют сообщения генерала Афанасия Даниловича Соломки, переданные московским жителем Е.С. Арзамасцевым И.Г. Чистякову. Они были опубликованы уже в первой небольшой книжке, отражавшей начало работы кружка и предварявшей будущее издание²⁸⁶. Свидетельства эти, относящиеся непосредственно к проблеме тайного ухода императора Александра Благословенного в Таганроге в 1825 г., вызвали широкий резонанс. Они были опубликованы в «Колоколе», «Огоньке», «Русском слове», «Свете», «Петербургской газете», «Петербургском листке» и других изданиях.

Вагенмейстер А.Д. Соломка (в 1825 г. – полковник) входил в свиту Александра I в Таганроге. Н.К. Шильдер отметил, что А.Д. Соломка был одним из наиболее приближенных и доверенных лиц императора, который называл его «моя золотая соломка»²⁸⁷. Обращение к формулярному списку Афанасия Даниловича²⁸⁸ убеждает в глубоком доверии государя к нему. А.Д. Соломка происходил из дворян Черниговской губ.; в 18 лет, с 1806 г., начал службу юнкером, через год был произведен в подпоручики, а в 1811 г. – в поручики. Судьба его резко изменилась в 1814 г.:

^{Генерал А.Д. Соломка}

18 сентября он «был потребован по Высочайшему повелению в Вену во время конгресса и находился там до 13 мая 1815 года, а потом был в вояжах при Государе Императоре в Мюнхен, Штутгарт, оттуда в походе до Парижа во время открывшейся в 1815-м году войны с французами и при осмотре Российской Армии в Вертю, что в Шампани, где за отличие по службе произведен в штабс-капитаны»²⁸⁹. В течение 11 лет (с сентября 1814 г. по ноябрь 1825 г.) А.Д. Соломка неизменно сопровождал Александра I почти во всех его значительных путешествиях: после Парижа – Брюссель, Дижон, Швейцария, Богемия, Берлин, Варшава, в 1817 г. – поездка по России, в 1818 г. – снова Варшава (сейм!), затем – конгресс в Аахене, Штутгарт, Веймар, Богемия и Вена. В 1819 г. – Петрозаводск, Архангельск, Торнео и «по всей Финляндии»; снова Варшава. «В 1820 году в июле и августе месяце находился с Его Величеством в путешествии по России и в Варшаве на сейме, затем из Варшавы следовал в Тропау и Лейбах на конгресс, откуда в мае месяце 1821 года через Тироль, Венгрию, Вену и Варшаву прибыл в С. Петербург»²⁹⁰.

Нетрудно заметить, что формулярный список вагенмейстера может служить одним из существенных источников о многочисленных поездках императора.

Но нас сейчас этот документ интересует в другом аспекте. Совершенно очевидно, что государь именно этого офицера предпочитал в качестве сопровождавшего его в самых ответственных и нередко опасных путешествиях. В 1882 г. дочь А.Д. Соломки напишет в своем прошении на имя императора Александра III: «Отцу моему <…> случалось неоднократно спасать, с опасностью своей жизни, драгоценную жизнь Государя Александра I-го. За эти подвиги и долголетнюю преданную свою службу, отец мой пользовался особенным расположением Их Императорских Величеств Государей: Александра I-го, Николая I-го и незабвенного Родителя Вашего Александра II-го»²⁹¹. После каждого путешествия с императором Александром I полковник (с 1818 г.) А.Д. Соломка получал награды.

В 1821 г. после Вены и Варшавы следует поездка полковника Соломки с императором в Псковскую и Витебскую губернии, на маневры Гвардейского корпуса, затем – Вильно, в 1822 г. – Варшава, Вена, Тироль, Верона (конгресс), Виченцы, Венеция и через Вену и Варшаву – возвращение в Санкт-Петербург, в 1823 г. – Москва, Тульчин, Вознесенск, Замостье и Брест-Литовск «при осмотре Литовского корпуса и Польской армии». В 1824 г. – путешествие по России (в Пензе – смотр и маневры 2-го Пехотного корпуса). И наконец, в 1825 г. – Варшава (сейм), Рига, Ревель; и два последних совместных путешествия – из Санкт-Петербурга в Таганрог и из Таганрога – Новочеркасск, Мариуполь, Нагайск, Перекоп, Симферополь, южный берег Крыма, Севастополь, Бахчисарай, Козлов, Орехов и возвращение в Таганрог 5 ноября²⁹². Сколько всего было пережито вместе! Надо думать, что София Афанасьевна Соломка не преувеличивала, когда писала о случаях спасения императора от смертельной опасности. Афанасий Данилович за эти годы стал другом и доверенным лицом.

Перед своей смертью генерал Соломка открыл близкому ему человеку – купцу первой гильдии²⁹³ Евграфу Степановичу Арзамасцеву – то, что скрывал всю жизнь. Вагенмейстер рассказал два эпизода из таганрогских событий. Приведем полностью изложение их И.Г. Чистяковым, слышавшим их непосредственно от Е.С. Арзамасцева, которого он посещал в Москве вместе со своим тестем С.Ф. Хромовым.

«18 ноября 1825 года, вечером, когда уже достаточно стемнело, Государь позвал Соломку и приказал ему оседлать трех лошадей. Когда лошади были оседланы, Александр Павлович сел на одну из них, а на остальные две приказал сесть генералу Дибичу и Соломке. Все втроем поехали за город и отъехали верст семь. Тогда Государь остановился, сердечно попрощался с Дибичем и Соломкой, велел им вернуться назад и строго приказал никому не говорить о случившемся. Сам же, пришпорив коня, быстро поскакал вперед и скоро скрылся в темноте»²⁹⁴.

И второй эпизод. «Однажды, чуть ли не 18 ноября 1825 года, в Таганроге, мимо дворца, в котором имел пребывание Император Александр Павлович, случайно проходил местный протоиерей Федотов²⁹⁵. В это время с крыльца быстро сходит генерал Дибич и, обращаясь к отцу протоиерею, говорит:

– Батюшка, Государь опасно заболел, нужно немедленно исповедать и приобщить его.

Протоиерей сходил за Святыми Дарами и тотчас же вернулся во дворец. Его встретил тот же Дибич и провел в опочивальню Государя. Странное впечатление произвела на духовника эта царская опочивальня. Это была громадная комната, одна часть которой была отделена драпировкой. В комнате было почти темно, так как она освещалась только одною лампадою перед иконами. Дибич провел священника за драпировку. Там стояла кровать, на которой лежал какой-то человек. Лица его рассмотреть в темноте не было возможности. Дибич, обратясь к духовнику, сказал: «Батюшка, это Государь Император, исповедуйте и приобщите его». В комнате, кроме больного, духовника и Дибича, никого не было. Священника поразила столь необычайная обстановка предсмертной исповеди императора, но он все-таки исполнил приказание, дал больному глухую исповедь²⁹⁶ и приобщил его Святых Таин»²⁹⁷.

Как говорилось выше, С.Ф. Хромов был глубоко верующим человеком, исключительная честность которого отмечалась многими. Соответственно и круг его знакомств, в который входил Е.С. Арзамасцев, составляли люди искренне верующие и воцерковленные. Между С.Ф. Хромовым и Е.С. Арзамасцевым велась переписка. В своих записях о чудесах, связанных со старцем Феодором Кузьмичом, С.Ф. Хромов приводит часть написанного в Петербурге письма Е.С. Арзамасцева от 13 апреля 1875 г. – ответ на послание Семена Феофановича, в котором последний излагал свой удивительный сон во время межевания земли под будущий монастырь. Предложив свое толкование сна, Евграф Степанович заканчивает письмо словами: «Остаюсь восхищенным от радости за будущее событие. Душевно преданный Арзамасцев»²⁹⁸.

И.Г. Чистяков предал гласности сообщение Евграфа Степановича о рассказе генерала А.Д. Соломки лишь после смерти Арзамасцева. По-видимому, Евграф Степанович просил Хромова и Чистякова не разглашать эту тайну при жизни Арзамасцева. Это сообщение, перепечатанное во многих изданиях, вызвало резко отрицательную реакцию внука вагенмейстера – Н.С. Соломки (сын Сергея Афанасьевича, одного из трех сыновей генерала). Соломка-внук полагал, что если он не знал Е.С. Арзамасцева, то и дед его не знал; если он, внук, не был посвящен в тайну, то тайны никакой и не было. При этом следует иметь в виду, что внук был подростком, когда умер Афанасий Данилович Соломка – в 1872 г. Н.С. Соломку так обеспокоил этот «чистейший вздор» (так он назвал сообщение Е.С. Арзамасцева), что он в ответ опубликовал отдельной книжкой хранившиеся в семье документы, относившиеся к таганрогским событиям, предпослав им свое предисловие²⁹⁹. Возможно, Н.С. Соломка опасался, что сообщение Е.С. Арзамасцева о признании деда отразится на отношении к их семье правящего императора и его окружения. Ведь оно шло вразрез с позицией, изложенной в работе великого князя Николая Михайловича, на работу которого внук А.Д. Соломки ссылается.

В книгу документов вошли письма самого полковника – вагенмейстера А.Д. Соломки, в которых он сдержанно сообщал о ходе событий. Чувствуя недостаточность информации в этих письмах, внук добавил к ним и письма из Таганрога бабушки – Марии Николаевны (в девичестве Колюбякиной), жены А.Д. Соломки, к ее матери.

Здесь мы сталкиваемся с очень важным общим вопросом, который относится ко всем таганрогским материалам. Могли ли лица, посвященные в тайну ухода императора, писать и говорить и официально, и своим близким что-либо иное, кроме утверждения о смерти государя? Разумеется, нет. Уже в 1819 г. Александр I в конфиденциальном разговоре с братом Николаем о том, чтобы он готовился принять престол, имел в виду свой тайный, а не легальный уход от власти. По воспоминаниям супруги Николая Павловича, будущей императрицы Александры Федоровны, присутствовавшей при этом разговоре, император говорил о том, как во время их коронации он будет «радоваться, когда вы будете проезжать передо мной, а я из толпы (курсив наш. – М.Г.), махая шапкой, буду кричать вам ура»³⁰⁰. Историк Л.Д. Любимов по этому поводу пишет:

«Потерянный в толпе, никем не узнанный, ибо принявший новый облик… Значит, не о торжественном отречении помышлял Александр Павлович. Да иначе ведь и не могло быть»³⁰¹. Но раз уход тайный, то немногие посвященные лица должны всегда нести бремя этой тайны³⁰².

Наивно было бы ожидать, как это делал внук А.Д. Соломки, что преданный и пользующийся исключительным доверием императора, рисковавший ради него жизнью полковник будет в письмах, например к теще (таковые приводятся в публикации внука), раскрывать тайну его ухода! Тем более, что это была не личная, а государственная тайна, связанная с престолонаследием и возникшая на фоне опасного волнения умов – накануне восстания декабристов. Не случайно сообщения И.И. Дибича³⁰³ и А.Д. Соломки о смерти императора очень скупы, лишены подробностей. Лаконично и очень официально и опубликованное в труде Шильдера об Александре I письмо А.Д. Соломки к историку А.М. Михайловскому-Данилевскому, каковое внук считает особенно убедительным. Он не замечает при этом, что самого Н.К. Шильдера это письмо ни в чем не убедило: он ведь допускал уже в этом труде возможность тождества императора и старца Феодора Кузьмича, а позднее был уверен в этом³⁰⁴.

Находились в числе посвященных лица, которые не могли по занимаемому ими положению обойтись в таганрогских сообщениях без подробностей: врач Виллие и генерал-адъютант Петр Михайлович Волконский. На этом мы еще остановимся в соответствующем месте жития святого. Там же пойдет речь и о подробном дневнике императрицы Елизаветы Алексеевны, прерванном 11 ноября 1825 г. – за восемь дней до мнимой смерти мужа. Здесь же отметим, что печаль посвященных в тайну была искренней: ведь они действительно расстались с близким им и благоволившим к ним императором навсегда. Что же касается глубокого благоговения в семье ко всему, что касалось Александра I, и отношения к оставшимся от него памятным предметам как к святыне (об этом пишет внук Соломки), то оно тоже было несомненно искренним.

В информации о событиях в Таганроге, представленной в семейных документах, опубликованных в 1910 г. Соломкой-внуком, есть вопиющее противоречие, которое подтверждает искусственность рассказов о мнимой смерти императора. Жена вагенмейстера в письме к своей матери А.Л. Колюбакиной от 19 ноября 1825 г., сообщая о кончине императора, пишет: «императрица сама закрыла ему глаза»³⁰⁵. В этой же книге опубликовано прошение генерал-вагенмейстера А.Д. Соломки от 3 июля 1859 г. на имя императора Александра II, в котором он сообщает, что закрыл глаза Александру I³⁰⁶. Непонятно, как мог внук – публикатор документов не заметить противоречивости этих утверждений. Но для оценки достоверности сообщения Е.С. Арзамасцева важнее даже не эта противоречивость известий о смерти в рамках одного семейного набора документов, а то доверие императора к своей «золотой соломке», которое подчеркивает генерал-вагенмейстер в том же прошении. Афанасий Данилович отмечает, что при последней поездке в Таганрог «Он (император. – М.Г.) осчастливил меня особенной доверенностью; Он мне указал на существовавшее в то время волнение умов молодежи и сказал: этого не знает ни мать, ни жена моя, я тебе доверяю…». Многоточие оригинала. Это сам генерал Соломка сопроводил свое сообщение о доверии к нему государя в Таганроге многоточием.

После падения монархии, разрушения социальных устоев, в условиях десятилетий жизни в эмиграции открывались в русской зарубежной среде многие скрываемые ранее обстоятельства, семейные и общественные тайны. Прежние официальные запреты и опасения не действовали, в то же время эмигранты оказались вне идеологического диктата советской власти, закрывшего прочно и надолго возможность объективного рассказа о старце Феодоре Кузьмиче. В этих условиях можно было бы ожидать, что именно в эмиграции откроется наконец некая тайна близкого ко двору аристократического семейства, из которого ушел Феодор Кузьмич. Но русская послереволюционная эмиграция, как и вся Россия до 1917 года, не предложила подобной разгадки о прошлом старца, столь ожидаемой авторами, отрицавшими тождество его с императором Александром I.

Эмиграция многими устами очень разных русских людей ответила на эту проблему: Александр I не умер в Таганроге, а стал Феодором Кузьмичом. Это не был зарубежный вариант развития «легенды»: фиксировались свидетельства известных лиц о конкретных фактах и мнениях. Именно на этих материалах (преимущественно) построено весьма обстоятельное современное исследование С.В. Фомина о почитании Феодора Кузьмича³⁰⁷, что избавляет нас от необходимости подробно рассматривать данную группу источников. Отметим лишь некоторые ее особенности, а также общие принципы оценки достоверности такого рода свидетельств.

Информация, зафиксированная в эмигрантских кругах, разумеется, различна по степени близости к ее первоисточнику. Но надо признать, что при сильной степени опосредованности, как правило, называли всех лиц (двух-трех), через которых прошло то или иное свидетельство. В ряде случаев утверждение какого-то факта возникало в разных кругах русской послереволюционной эмиграции, не связанных между собою, что служит подтверждением достоверности. Кроме того, авторы работ по данной теме, фиксировавшие за рубежом устную или опубликованную в отдельных заметках в периодике информацию (П.Н. Крупенский, Л.Д. Любимов, М.В. Зызыкин, Евгения Ланге³⁰⁸ и др.), нередко получали (по их запросу или стихийно) устные и письменные подтверждения фактов и суждений от тех же или других лиц, сопровождаемые иногда существенными дополнениями.

Рассмотрим способы сохранения и подтверждения сведений по вопросу о тождестве Александра I и Феодора Кузьмича в эмигрантской среде на некоторых характерных примерах.

Историку и журналисту Л.Д. Любимову во время его работы в Париже над книгой по рассматриваемой проблеме, то есть в 1930-х гг., прислал из Соединенных Штатов эмигрант В.В. Сироткин обстоятельное сообщение, из которого следовала, в частности, особая осведомленность по этому вопросу нижегородского губернатора (1882–1897) генерала Н.М. Баранова, пользовавшегося доверием императора Александра III. B. В. Сироткин «во время революции, дожидаясь ареста», «подолгу засиживался у Андрея Павловича Мельникова³⁰⁹ (сына писателя), который был в свое время чиновником особых поручений» при Н.М. Баранове. От А.П. Мельникова и получил В.В. Сироткин свои сведения.

Располагая этой информацией, Л.Д. Любимов обратился к сыну генерала Н.М. Баранова– ротмистру А.Н. Баранову, который внес весьма существенные уточнения и дополнения. Баранов-младший знал, что император Александр Ш, «будучи еще наследником, чрезвычайно интересовался тайной Федора Кузьмича». Была образована по этому поводу секретная комиссия в составе К.П. Победоносцева, генерал-адъютанта Черевина³¹⁰ и генерала Н.М. Баранова. По мнению Баранова-сына, последний доклад этой комиссии проходил в присутствии великого князя Владимира Александровича в 1884 или 1885 г. Комиссия считала тождество доказанным, но К.П. Победоносцев возражал против публикации этого итога. В Нижний Новгород были доставлены и хранились у генерала Баранова секретные документы. Н.М. Баранов «говорил своему сыну, что превращение Александра I в сибирского отшельника доказано». А.Н. Баранов ссылался также на воспоминания отца (умершего в 1901 г.), переданные редактору «Исторического вестника» генералу C. Н. Шубинскому с разрешением к напечатанию лишь через пятьдесят лет после смерти их автора³¹¹.

Через пятьдесят лет после смерти генерала не было ни «Исторического вестника», ни какой-либо возможности опубликовать в Советской России воспоминания Баранова. В эмиграции же в 1950 г. снова, но из другого источника, возникла тема особой информированности Н.М. Баранова и существования бумаг, подтверждающих тождество Феодора Кузьмича и императора Александра I. Василий Николаевич Зверев, член IV Государственной Думы, писал о контактах своего деда – Василия Александровича Хотяинце-ва – с нижегородским губернатором Н.М. Барановым. Хотяинцев был мировым посредником и директором Дворянского банка, и его друг – генерал Н.М. Баранов приезжал погостить в его имение. Там внук и слышал мальчиком рассказ Баранова о приезде к нему Хромова (или зятя С.Ф. Хромова – И.Г. Чистякова?) с пакетом, оставленным самим старцем Феодором Кузьмичом для передачи государю. Генерал пакет вскрыл (в чем потом винился перед сибиряком и перед самим императором Александром III) и убедился в том, что Александр I и Феодор Кузьмич– одно лицо. «Отец мой Николай Андреевич, – писал В.Н. Зверев, – мне подтвердил верность моих воспоминаний об этом разговоре, при котором он тоже присутствовал» (Н.А. Зверев был профессором государственного права, ректором Московского университета и членом Государственного совета).

^{Портрет великой княжны Ольги Александровны}

«С той поры в нашей семье не было сомнений в идентичности Александра I с Федором Кузьмичем». Все это и другие подробности В.Н. Зверев сообщал 2 ноября 1950 г. в письме профессору М.В. Зызыкину – теперь он собирал материалы для своей книги об Александре I³¹².

Передача устной информации из поколения в поколение с письменной фиксацией ее на разных этапах и публикацией другими лицами – эти черты присущи эмигрантской группе источников. При этом возникают неясности и противоречия, но существо дела, как правило, подтверждается новыми сведениями. Известия русской эмиграции относятся почти исключительно к проблеме тождества св. Феодора Кузьмича и императора: передаются как фактические данные, так и мнения.

В этом отношении особенно ценны свидетельства членов царской семьи. Так, великая княжна Ольга Александровна – дочь императора Александра III и родная сестра святого царя-мученика Николая II на обращенные к ней по этому поводу вопросы отвечала: она не сомневается в том, что Александр I и Феодор Кузьмич одно и то же лицо³¹³. Ее сын Тихон Николаевич Куликовский-Романов утверждал со слов матери, что так думал и его дед – Александр III. Причем Тихон Николаевич сообщил это современному российскому автору – Виктору Николаевичу Тростникову, встречавшемуся с ним в Сан-Франциско. «В 1990 г., -пишет В.Н. Тростников, – в Сан-Франциско я познакомился с сыном младшей сестры Николая Второго Ольги Александровны Тихоном Николаевичем Ку-ликовским-Романовым. В течение двух недель мы встречались почти ежедневно и порядком сблизились. Перед отъездом я прямо спросил его о Феодоре Кузьмиче, и он ответил, что это был Александр Первый. Это сказала ему мать, а ей – ее отец, Александр Третий»³¹⁴.

Л.Д. Любимов получил непосредственно от внука великого князя Михаила Павловича – герцога Мекленбургского Михаила Георгиевича ответ: «вряд ли можно сомневаться, что «легенда о Федоре Кузьмиче» есть быль». Герцог полагал, что «тайна Феодора Кузьмича была известна Императору Николаю I и крайне ограниченному числу лиц, которые обязались Императору никогда ее не открывать. Император Николай Павлович посвятил в эту тайну Своего Наследника, указав, вероятно, срок (сто лет или больше), в течение коего тайна сия должна была храниться…»³¹⁵.

Трагические обстоятельства революции и гражданской войны определяли сложные пути трансформации письменной информации в устную и наоборот. Такие переходы претерпели, например, материалы по проблеме тождества императора и старца, собранные генерал-адъютантом и управляющим конторы Двора великого князя Николая Николаевича (Младшего) Игнатием Ивановичем Балинским. И.И. Балинский был сыном Ивана Михайловича Балинского, главного врача психиатрической клиники в Петербурге, основанной на свои средства личным врачом Александра I, одним из главных участников таганрогских событий Я.В. Виллие. Рассказы отца способствовали интересу генерала к событиям жизни императора после Таганрога, и он собирал по крупицам информацию об этом многие годы. Скорее всего, И.И. Балинский имел сведения и от великого князя Николая Николаевича (младшего), отец которого посетил святого Феодора Кузьмича в Сибири в 1863 г.³¹⁶. В результате была создана рукопись, и генерал уже искал издателя, когда большевики сожгли ее вместе с другими вещами великого князя и его свиты³¹⁷.

Осенью 1919 г. в Симферополе с И.И. Балинским встречалась (в доме таврического губернатора Н.А. Татищева) Александра Сергеевна Дубасова (сестра министра внутренних дел Д.С. Сипягина и супруга генерал-адъютанта адмирала Ф.В. Дубасова), выслушавшая от него сообщения о его изысканиях. Позднее, узнав о гибели генерала И.И. Балинского, А.С. Дубасова сочла своим долгом опубликовать в 1926 г. эту информацию. Это были сведения о секретном вскрытии гробницы Александра I и удалении из нее останков неизвестного лица при Александре II, а также некоторые косвенные данные в пользу гипотезы о выезде Александра Благословенного из Таганрога на английской яхте в Святую Землю³¹⁸.

Из других источников выясняется, что еще в сентябре 1912 г. И.И. Балинский имел обстоятельный разговор на эту тему с историком бароном Николаем Николаевичем Врангелем, который тогда же, по его словам, записал все услышанное и сохранил в своем архиве с надписью на конверте, разрешающей вскрыть его лишь после окончания царствования императора Николая II и кончины великого князя Николая Михайловича (что и было сделано архивистами)³¹⁹.

К сожалению, текст Н.Н. Врангеля, сильно отличающийся от сообщения А.С. Дубасовой, включает фантастические предположения (например, о том, что Александр I отправился после Таганрога в Индию, «влекомый своими мистическими идеями»), авторство которых, возможно, принадлежит самому Врангелю, а не генералу И.И. Балинскому (т. к. у Дубасовой их нет).

Наибольший интерес из сообщенных И.И. Балинским А.С. Дубасовой фактов представляет известие о встрече «загадочного путешественника», в котором Балинский предполагал Александра I, с бароном Д.Е. Остен-Сакеном (через несколько лет после таганрогских событий)³²⁰. Этот факт подтверждается другим источником – сообщением внука Д.Е. Остен-Сакена, графа Н.В. Остен-Сакена³²¹.

Эмигрантские свидетельства почти ничего не прибавили к самому жизнеописанию старца. Отдаленность, оторванность от родной почвы, незнание сибирских источников порождали фантастические предположения о сроках «бродяжничества» и путаницу в сведениях о сибирском периоде жития Феодора Кузьмича. Более того, некоторые авторы, немало потрудившиеся над созданием сводок эмигрантской информации по проблеме Александр I – Феодор Кузьмич, не поняли самой сути подвижничества старца и религиозности его окружения и говорили об этом на языке грубых материалистических оценок. Так, Л.Д. Любимов, предполагая поиск С.Ф. Хромовым выгоды в этом деле, писал, что Семен Феофанович «рассказывал небылицы о Феодоре Кузьмиче, стараясь доказать, что он чудотворец»³²². А для Евгении Ланге, которой явно импонировал психологический «анализ» обильно цитируемых ею Л.Н. Толстого и А.И. Герцена, авторитетом в оценке достоверности ряда зарубежных сообщений служил советский историк-марксист С.Б. Окунь³²³. В то же время именно эмиграция дала такие обобщающие работы, в которых глубокое понимание подвига отречения Александра Благословенного и духовного смысла его дальнейшей жизни сочеталось с передачей некоторых ценнейших свидетельств потомков семейств, располагавших дополнительной информацией по изучаемой проблеме³²⁴.

Отмечая вполне понятную слабость эмигрантской информации о сибирском периоде жития старца, еле дует оговорить значение этой группы источников для освещения вопроса о переписке Феодора Кузьмича. Сибирские источники четко свидетельствуют, что старец вел переписку, но скрывал это. Он делал это весьма тщательно – даже прятал письменные принадлежности и скрывал свой почерк³²⁵. В эмигрантской среде были зафиксированы существенные данные о том, кому он писал. Так, о переписке Феодора Кузьмича с графом Дмитрием Ерофеевичем Остен-Сакеном свидетельствовали и сын его – Николай Дмитриевич Остен-Сакен (посол России в Берлине в 1895–1912 гг.), и внук – граф Н.В. Остен-Сакен. Последний сообщил непосредственно Л.Д. Любимову, что дед его «отвез шкатулку с документами о Феодоре Кузьмиче и передал ее Александру II»³²⁶. Были в ходу и другие версии об исчезновении писем Феодора Кузьмича к Дмитрию Ерофеевичу³²⁷. Заметим в этой связи, что свидетельства эмигрантов нередко указывают на письменные источники, утраченные в ходе разрушительных событий (разорение имений, конфискация имущества арестованных) либо в результате «чистки» фондов при формировании архивов и позднее в советское время. Возможно, некоторые из них еще будут найдены. В любом случае это обстоятельство увеличивает значение эмигрантских сообщений.

В изданных в Париже воспоминаниях А.В. Болотова – пермского губернатора, ставшего в эмиграции монахом, рассказано, что специальная комиссия, занимавшаяся материалами о Феодоре Кузьмиче, установила факт, что император Николай I был в постоянной шифрованной переписке со старцем. А.В. Болотов сообщал это со слов Г.Л. Милорадовича, входившего в комиссию от Министерства иностранных дел³²⁸. Этот факт был подтвержден профессором И.А. Стратоновым, утверждавшим, что профессор Тураев вместе с другим коллегой накануне революции занимались расшифровкой этой переписки, хранившейся в архиве Главного штаба. Работа их была прервана в начальной стадии революционными событиями³²⁹.

Таковы сильные и слабые стороны этой группы источников.

Мы имеем в виду документы официального делопроизводства, имеющие отношение к св. праведном Феодору Кузьмичу. Старец не был монахом, поэтому в отличие от некоторых других святых XIX в. его жизнеописание не может уточняться за счет монастырских бумаг. Но как ссыльнопоселенец, он «проходил» в делопроизводстве разных инстанций. К сожалению, исследователи еще очень мало обращались к тем фондам местных архивов, в которых должны, соответственно их функциям, отложиться такие материалы.

Значение этих документов определяется высоким духовным смыслом великого подвига отречения, нашедшего некоторое внешнее отражение в официальных материалах. Начатый в Таганроге подвиг от речения переходит в 1836 г. на новый уровень. Годы «бродяжничества» – тайная жизнь, когда приходится скрываться. В Красноуфимске – выход к легальному существованию в новом образе «родства не помнящего» ссыльного поселенца, претерпевшего телесное наказание за бродяжничество. Одновременно это и выход к отшельнической жизни и несению подвига старчества.

С.В. Хромов, излагая «Краткое описание последней жизни в Сибири великого Старца Феодора Козмича» для К.П. Победоносцева, в вопросе о суде над ним в Красноуфимске и сроках прибытия на поселение в 43-й партии ссылался на справку в Томском губернском правлении экспедиции о ссыльных³³⁰. На справку в экспедиции о ссыльных в г. Томске ссылается И М.Ф. Мельницкий³³¹. Но непосредственно материалы дела Феодора Кузьмича в Красноуфимском уездном суде и в Канцелярии пермского губернатора (куда решение было направлено на утверждение), насколько нам известно, не рассматривались до сих пор исследователями³³². Между тем поиск дел за сентябрь – октябрь 1836 г. в Государственном архиве Пермской области, в фондах Красноуфимского уездного суда и Канцелярии пермского губернатора может пролить свет на какие-то обстоятельства следствия и утверждения решения, не нашедшие отражения в более поздних документах, в которых изложен конечный результат.

Следующее после Красноуфимска место по пути движения ссыльного, где возникали официальные документы о нем, – Тюмень. Там приказ о ссыльных производил распределение их в разные населенные пункты. Подробную сводку сохранявшихся в архиве Тюменского приказа о ссыльных документов о Феодоре Кузьмиче выдал в печать в 1895 г. управляющий этим приказом – Р. Кузовников³³³. Он реагировал на статьи о старце, помещенные в «Русской старине» в 1887, 1891–1892 гг., а в мае 1895 г. – в «Историческом вестнике». Официальная должность Р. Кузовникова придает особенный вес этой публикации. В архиве возглавляемого им Тюменского приказа о ссыльных за 1836 г. оказались: 1. Решение Красноуфимского Пермской губернии уездного суда от 10 сентября 1836 г. о «бродяге Федоре Козьмине Козьмине же»; 2. Предварительное уведомление красноуфимского городничего от 13 октября 1836 г. за № 1212 о высылке его в Сибирь; 3. Статейный список на этого ссыльного.

Р. Кузовников не публикует эти документы дословно, а пересказывает содержание их, убирая неизбежные в таких случаях повторения, переходящие из одной бумаги в другую. В этом объединенном изложении содержания трех тюменских документов заметна неувязка в сроках и некоторых обстоятельствах основных событий в Красноуфимске. 4 сентября 1836 г. в Кленовской волости (Красноуфимский уезд) был задержан «проезжавший на лошади, запряженной в телегу, неизвестный человек, который при допросе в Красноуфимском земском (выделено нами. – М.Г.) суде показал, что он – Федор Козьмин сын Козьмин же, 70-ти лет, неграмотен, исповедания греко-российского, холост, не помнящий своего родопроисхожде-ния с младенчества своего, пропитывался у разных людей, напоследок вознамерился отправиться в Сибирь, но дорогой, в Кленовской волости крестьянами был задержан»³³⁴. Решение Красноуфимского уездного суда состоялось 10 сентября. Следовательно, между арестом и вынесением приговора прошло всего пять дней, которые включают разбирательство и земского, и уездного судов!³³⁵ После такой необыкновенной оперативности судебных органов в деле наступает непонятная пауза: приговор «был объявлен бродяге Федору Козьмину» в присутствии уездного суда лишь 3 октября. Обвиняемый «приговором остался доволен и доверил за себя подписаться мещанину Григорию Шпыневу». Затем решение было направлено на утверждение пермскому губернатору³³⁶.

Некоторое несоответствие обнаруживается и при сопоставлении тюменских документов с данными Томской экспедиции о ссыльных, которые приводятся у М.Ф. Мельницкого. Здесь задержанный осенью 1836 г. под Красноуфимском мужчина лет 60-ти (а не 70-ти) просил подковать «бывшую под ним верховую лошадь» (вместо лошади с телегой в тюменских бумагах). Черный крестьянский кафтан не соответствовал манерам приезжего. Подчеркивается, что задержан он был без всякого сопротивления с его стороны³³⁷.

Объяснение этим несоответствиям находим в записанных в 1882 г. показаниях крестьянки Феклы Степановны Коробейниковой, духовной дочери Феодора Кузьмича³³⁸. Ф.С. Коробейникова рассказывала то, что слышала от самого старца. Она не называла города, в котором это произошло (забыла, либо Феодор Кузьмич его не назвал), но из всего контекста явствует, что речь идет о событиях, непосредственно предшествующих ссылке в Сибирь на поселение. Задержанному путнику, не желавшему назвать себя, но явно не простого происхождения, было предложено быть выпущенным на поруки, на что он не согласился. Старец просил высокое лицо, присланное по этому поводу (Фекла Степановна называла при этом великого князя Михаила Павловича), «чтобы обсудить его в Сибирь на поселение «за Федора Козмича», требование старца Феодора было исполнено <…>»³³⁹. Ф.С. Коробейникова объяснила и причину отказа старца от выхода на свободу по поручительству: благословение митрополита Филарета на скрытие «родопроисхождения» и принятие образа «скитающегося пустынника»³⁴⁰.

Соединение далее в одном лице зафиксированных в земском суде данных о неграмотном семидесятилетием бродяге Федоре Козьмине сыне Козьмине, имевшем запряженную в телегу лошадь, и сведений о шестидесятилетием всаднике с аристократическими манерами, который просил, пользуясь высокой поддержкой, отправить его в Сибирь за Федора Кузьмича, и привело к определенным несоответствиям в документах. А что же настоящий бродяга? Возможно, он умер (что и дало возможность отправить в ссылку другого за него) либо был выпущен на свободу.

В фонде историка Александра Степановича Пруга-вина(1850–1921) сохранилась копия статейного списка Федора Кузьмича, извлеченного из бумаг Боготольско-го волостного правления, то есть уже непосредственно того места, к которому старец был прикреплен как ссыльнопоселенец. А.С. Пругавина интересовала личность Феодора Кузьмича, и, по-видимому, по его просьбе провизор боготольской аптеки списал эту копию³⁴¹. Копия эта имеет название: «Постатейный список бродяги Федора Кузьмича, списанный с Алфавита Боготольского Волостного правления о ссыльно поселенцах по 9 ревизии, часть вторая»³⁴². Девятая ревизия проходила в Томской губернии в 1850 г., следовательно, так выглядел в это время официальный волостной документ на старца Феодора Кузьмича. Приводим его полностью.

6 марта 1836 г. в графе «Срок поступления», по-видимому, плод недоразумения, связанного с тем, что старец причислен и отправлен был в Боготольскую волость по алфавиту 1836 г. (как указано в соседней графе). Из Тюмени он был отправлен в Томскую губернию, как видно из документов, представленных Р. Кузовниковым, 11 декабря 1836 г. в 43-й партии ссыльных³⁴³. Прибытие же непосредственно в Боготольскую волость³⁴⁴ датируется, по справке экспедиции о ссыльных в г. Томске, 26 марта 1837 г.³⁴⁵. Этой дате можно доверять потому, что она написана и самим старцем Феодором Кузьмичом на обороте оставшейся после него шифрованной записки, при этом указан и номер партии: «1837–Г Мар 26-го в вол 43-й, пар.»³⁴⁶.

Особое место среди официальных документов занимает недавно опубликованный В.И. Федоровым протокол ответов С.Ф. Хромова томскому полицмейстеру 4 сентября 1882 г.³⁴⁷. Ответы были даны в ходе «предварительного дознания относительно личности, проживавшей у купца Семена Хромова». Дознание возникло в силу предписания томского губернатора от 16 июля 1882 г. Как видно из этих дат, посмертно, в начале 80-х г., возник комплекс официальных документов о старце Феодоре Кузьмиче. Что послужило поводом для дознания? Было ли на этот счет указание свыше, или это лишь инициатива губернатора, обеспокоенного слухами и действиями почитателей?

К сожалению, в публикации В.И. Федорова не говорится, в каком окружении найден протокол ответов Хромова. Тем не менее сам «Протокол» представляет собой ценный источник, так как, несмотря на явную осторожность ответов Семена Феофановича, содержит ряд сведений, подтверждающих или уточняющих данные других видов источников (о подвижнической жизни старца, о его даре прозорливости и соответствующей репутации, об именах посещавших его иерархов, посмертном почитании и др.).

Как видно из изложенного, официальные документы, как и другие виды источников, нуждаются в сопоставлении с материалами другого рода. В отношении пребывания старца в партии ссыльных ценные подробности были собраны М.Ф. Мельницким и епископом Петром (Екатериновским) от очевидцев и от тех, кому довелось слышать очевидцев. Дело в том, что некоторые ссыльные из той же партии распределены были в ближние селения. На основании такого рода информации епископ Петр написал: «Замечательно, что, когда вели его с прочими арестантами по этапам, арестанты, конвойные солдаты и этапные офицеры оказывали ему особенное уважение, охраняли от неприятностей, от негодных людей, на ночлег отводили ему особую комнатку, и старец во всю дорогу ни в чем не нуждался. По распоряжению экспедиции о ссыльных, старец сначала поселился в деревне Зерцалах³⁴⁸ Томской губернии, на границе с Енисейскою губернией, на Московском тракте. Тогда ему было под 60 лет»³⁴⁹.

«Во время этого длинного следования этапным порядком по сибирским дорогам, – писал М.Ф. Мельницкий, – Феодор Кузьмич своим поведением, услужливою заботливостью о слабых и больных арестантах, теплыми беседами и утешениями расположил к себе всю партию…»³⁵⁰

Несмотря на формальный, заведомо поверхностный стиль освещения событий в официальных документах, позволяющих дать более углубленную характеристику ситуации и поведения лишь в сочетании с материалами другого типа, представляется целесообразным продолжение поиска в архивах Томска и Красноярска. Это относится не только к самому старцу, но и к его окружению, как к мирским, так и духовным лицам. В частности, относительно духовенства, общавшегося с Феодором Кузьмичом, хотелось бы привлечь внимание исследователей к материалам Томской духовной консистории (Государственный архив Томской области, ф. 170, и Государственный архив Красноярского края, ф. 673), а также Енисейской духовной консистории в Красноярске (ф. 674).

Косвенными мы называем источники, не имеющие прямого отношения к старцу Феодору Кузьмичу, но опосредованно проясняющие то или иное обстоятельство или утверждение. В силу особенностей жития этого святого круг таких побочных материалов, к которым возникает необходимость обращаться, очень широк. Мы не даем здесь характеристик таких источников, так как по прямому своему назначению они не относятся к нашей теме. Назовем лишь в общей форме виды их и наметим на конкретных примерах некоторые подходы к их использованию по данной проблеме.

Это, прежде всего, документы царской семьи и ее окружения: письма, дневники, маршруты и журналы путешествий, описи предметов, сохранявшихся в семье, и другие материалы. Сюда же следует отнести переписку духовных лиц и описания отдельных монастырей. В таком вопросе, например, как посещение самого старца при жизни или его могилы членами императорской семьи, а также другими высокопоставленными лицами, естественно обратиться к дневникам и маршрутам путешествий, сохранившимся в архивах и опубликованным. Но секретность, сопровождавшая общение с Феодором Кузьмичом, требует от исследователя осторожности в отрицательных выводах. Посещение, которое не упоминается в официальных сообщениях, может быть выявлено из частной переписки или устной традиции. Мы выше уже касались вопроса о возможности тайных поездок, не фиксировавшихся в разработанных предварительно маршрутах и отчетных «журналах путешествий» в связи с великим князем Михаилом Павловичем³⁵¹. С подобным же явлением мы соприкоснулись в связи с путешествием по России цесаревича Александра Николаевича (будущего Александра II) в 1837 г.

Наследник в сопровождении свиты выехал 7 мая 1837 г. из Санкт-Петербурга в Новгород – так началось это путешествие, включавшее поездку в Сибирь. В «Журнале путешествия Его Императорского Высочества, Государя Наследника Цесаревича по России в 1837 году» отмечено присутствие его в Новгороде на молебне в Софийском соборе и лишь упоминается посещение им Новгородского Юрьева монастыря³⁵². В частной переписке настоятеля этого монастыря архимандрита Фотия (Спасского) с графиней А.А. Орловой-Чесменской³⁵³ читаем, что наследник был в обители 3 мая. Архимандрит очень хвалит Александра Николаевича; пишет, что Бог дает ему (наследнику) благодать. Отмечает его «ангелоподобное обращение и благонравие, и смирение». Сообщая подробности ожидания и приема цесаревича, о. Фотий обещает продолжить этот рассказ, когда отдохнет: «после напишу, что можно»³⁵⁴. Значит, не все можно было рассказать о беседе с наследником даже в частном письме… Входивший в состав свиты В.А. Жуковский прислал сказать, что цесаревич весьма доволен посещением монастыря³⁵⁵.

Итак, в самом начале ответственного и длительного путешествия по России Александра Николаевича – посещение Новгородского Юрьева монастыря и беседа с архимандритом Фотием. Напомним, что дядя наследника, Александр I, тайно посетил этот монастырь 5 июля 1825 г.³⁵⁶. А другой дядя, великий князь Михаил Павлович, также тайно побывал в обители архимандрита Фотия за год до посещения Александра Николаевича – 8 мая 1836 г.³⁵⁷.

Как относился девятнадцатилетний наследник к своему дяде – Александру I, о близости которого к архимандриту Фотию цесаревич на мог не знать? Вопрос этот связан, естественно, с оценкой реальности факта встречи цесаревича со старцем Феодором Кузьмичом в Сибири. О посещении Александром II в бытность наследником старца в Сибири писали в эмигрантской литературе, ссылаясь на утверждение генерал-адъютанта князя В.А. Барятинского – отца автора книги о Феодоре Кузьмиче³⁵⁸.

Ответ на вопрос об отношении цесаревича к Александру I раскрывается в «Журнале путешествия» 1837 г. В ходе поездки наследник проявил трогательное внимание к местам, связанным с Александром!. Между Глазовом и Ижевском «на станции Якшур-Бодья его Высочество изволил входить в крестьянскую избу, которую посетил Император Александр I в 1824 году при проезде своем из Вятки в Пермь и в которой в воспоминание оного находится медная доска с надписью дня посещения»³⁵⁹. В самом Ижевске молодой путешественник побывал 22 мая в арсенале, «в котором хранится ружье, коего ствол сделан из железа, по коему Император Александр! в 1824 году изволил сделать несколько ударов молотком, во время кования, (и) тот самый молоток, коим его Величество изволил ознаменовать свое посещение, и блюдо, на котором молоток сей был поднесен»³⁶⁰. В Екатеринбурге Александр Николаевич, наряду со знакомством с монетным двором, гранильной фабрикой, госпиталем, посетил заводское училище, «в отличном устройстве находящееся, и залу, в которой хранятся инструменты, коими в Бозе почивающий Император Александр Павлович осчастливил работы Верх-Исетского завода при посещении своем в 1824 г. во время управляющего заводом Зотова»³⁶¹. 30 мая, в воскресенье, наследник побывал в Ново-Тихвинском женском монастыре, «не представляющем ничего достопримечательного кроме нескольких вкладов, подаренных покойным Императором Александром Павловичем и императрицами Елизаветою Алексеевною и Мариею Федоровною»³⁶².

Надо отметить и духовное состояние цесаревича. Все эти посещения мест, связанных с Александром! происходили на фоне служб в соборах и бесед с духовенством³⁶³. Таким образом, как в начале путешествия (по характеристике архимандрита Фотия), так и в движении по Уралу и Сибири хотя бы по внешним показателям настроение Александра Николаевича таково, что намерение встретиться со старцем, совершающим великий подвиг покаяния, представляется вполне реальным. Однако маршрут по Западной Сибири не доходит непосредственно до места ссылки Феодора Кузьмича – Боготольской волости, в которую старец прибыл 26 марта 1837 г., т. е. за два с половиной месяца до прибытия наследника в юго-восточную точку сибирской части его путешествия – Курган. Маршрут явно не доходит. Но не будем спешить с выводами. Именно в этой, самой юго-восточной части маршрута происходит несколько необычное явление: 6 июня наследник произвольно, как бы экспромтом, меняет намеченное по маршруту место ночлега и останавливается в слободе Черкляйской, в доме приходского священника. «Журнал путешествия» не объясняет причины этого отклонения и не называет даже имени священника. Нет и никаких подробностей о пребывании цесаревича в этой слободе или выездах из нее (на восток?). Из «Журнала» видно лишь, что Александр Николаевич после Черкляйской слободы «первую станцию (21 версту) до деревни Пихтиной ехал верхом»³⁶⁴.

Императоры и наследники прекрасно владели верховой ездой, и сделать значительный экскурс в одиночестве или вдвоем с доверенным лицом, оставив где-то свиту, не было редкостью в их путешествиях. Феодор Кузьмич в свою очередь мог подъехать к месту встречи. Известно, например, что он выезжал из Боготольской волости вскоре после поселения в ней на золотые прииски в енисейскую тайгу³⁶⁵.

Относительно связи для организации встречи следует иметь в виду, что наследник постоянно получал в пути почту, доставляемую курьерами. Так, 4 июня, между станциями Южаковской и Покровской (даже между станциями!), он получил письмо от фельдъегеря, прибывшего из Царского Села³⁶⁶.

Еще один пример умолчаний в дневниках путешествий царственных особ. Великий князь Николай Михайлович, при всем скептицизме его в вопросе о тождестве Александра I и Феодора Кузьмича, не мог не упомянуть в своей работе о посещении императором Николаем II в бытность его наследником могилы старца в Томске³⁶⁷. Речь шла о «ныне благополучно царствующем государе» (по выражению самого великого князя), и такой факт не мог сообщаться в печати ошибочно. Тем более что Николай Михайлович, как мы уже отмечали, отнюдь не был склонен подчеркивать значимость старца для императорской семьи.

Между тем в официальных описаниях пребывания в Томске наследника 5–6 июля 1891 г. посещение Томского Алексеевского монастыря и могилы старца Феодора Кузьмича не упоминается³⁶⁸. Зять С.Ф. Хромова И.Г. Чистяков сообщал в материалах Томского кружка, что именно князь Э.Э. Ухтомский, сопровождавший Николая Александровича и составивший описание его путешествия³⁶⁹, рассказал ему, Чистякову, о посещении наследником поздно вечером могилы старца³⁷⁰. Совершенно очевидно, что цесаревич не хотел привлекать внимание к этому своему поступку, в то время как поездка в Томский женский монастырь была отмечена во всех официальных материалах³⁷¹.

Св. старец Феодор Кузьмич, по свидетельству знавших его сибиряков, «с большим благоговением отзывался о митрополите Филарете, архимандрите Фотии и др.»³⁷². Поэтому в поле зрения исследователя в качестве косвенных источников попадают материалы этих духовных лиц. Мы уже обращались выше в разной связи к переписке архимандрита Фотия. Даже в частных письмах к графине А.А. Орловой-Чесменской настоятель Новгородского Юрьева монастыря проявлял очень большую осторожность в передаче информации, постоянно предполагая более подробное сообщение при встрече. Архимандрит нередко писал намеками, использовал условные обозначения для разных известных ему и графине лиц.

В переломный для Феодора Кузьмича период находим в письме о. Фотия к Анне Алексеевне от 19 января 1837 г. такой постскриптум: «Р.Б. Я весьма интересуюсь известием из Сибири, по етому тако буду писать к В. и делать все. Ето ему искушение может быть золота более усугубися»³⁷³. Надо сказать, что до этого Сибирь не встречается в переписке архимандрита; он не получал оттуда никаких известий и не был связан с сибиряками. Фотий настолько напряженно ждет известия из Сибири, что писать к Санкт-Петербургскому владыке Серафиму (это он обозначался в этой переписке буквой «В») или делать другие дела он намерен лишь после получения этого известия. Человек, о котором ожидается известие, не обозначенный здесь даже условной буквой, претерпевает искушение. Господь посылает своим верным искушения, чтобы очистить их, как золото в горниле. А то, что происходит с этим человеком, может, по мнению архимандрита, дать плод и более золота.

Письма архимандрита Фотия были переписаны, переплетены по годам. Этот постскриптум – только в автографе, хотя само письмо в тетради копий этого года присутствует³⁷⁴. Феодор Кузьмич 10 декабря 1836 г. был распределен Тюменским «приказом о ссыльных в Томскую губернию в разряд неспособных, куда и отправлен 11-ого декабря 1836 года в 43-й партии»³⁷⁵. В январе 1837 г., когда писал письмо архимандрит Фотий, Феодор Кузьмич был в пути. По-видимому, настоятель Новгородского Юрьева монастыря имел сведения о событиях в Красноуфимске и теперь ждал известия из Сибири. О принципиальной возможности секретной переписки есть свидетельство в этой же тетради: между письмами от 8 и 9 июля 1837 г. находится лист с таким текстом (автограф Фотия): «Прочти письмо, ты знаешь куда, кому: надпиши надпись – и на конце – в собственные руки. <…> Пошли как знаешь, по какой почти и как сказано. Надписи неприметною рукою. Сама – крупнее. Положи в другой пакет, а мой – опилками запечатай, а свой – сургучем»³⁷⁶.

При таком стремлении сохранить тайну могут ли косвенные источники дать что-либо, кроме намеков? Да, могут. Переписка, как и журналы путешествий, дает возможность установить точные даты, последовательность сопутствующих событий. Нередко именно она и приводит к существенным выводам. Поясним это на примере 1836 г., осенью – зимой которого совершился в житии св. старца Феодора Кузьмича переход от тайного «бродяжничества» к открытому отшельничеству под другим именем.

В показаниях Феклы Степановны Коробейниковой названы в связи с этим переходом три известных всей России лица: государь император Николай Павлович, великий князь Михаил Павлович и митрополит Филарет³⁷⁷. В письмах архимандрита Фотия, как мы уже отмечали в другой связи, нашла отражение тайная поездка великого князя Михаила Павловича в Новгородский Юрьев монастырь в начале мая 1836 г. и встреча его там с настоятелем³⁷⁸. 26 мая этого года архимандрит Фотий писал графине А.А. Орловой-Чесменской о предстоящей встрече с ней в Москве³⁷⁹. 4 июня 1836 г. свт. митрополит Филарет пишет наместнику Свято-Троицкой Сергиевой лавры архимандриту Антонию о предстоящем приезде в Лавру архимандрита Фотия и графини Орловой-Чесменской. Он просит архимандрита Антония о хорошем их приеме и сообщает о скором своем приезде в Лавру³⁸⁰.

Надо иметь в виду, что взаимоотношения митрополита Филарета и архимандрита Фотия складывались далеко не всегда гладко, и такая поездка в Лавру не была делом обычным. Для многих в тогдашней России и потом их имена служили обозначением противоположных тенденций во взаимоотношениях государство – церковь и церковь – просвещение. Но Александру I в последние годы его правления оба этих церковных иерарха были близки и пользовались его доверием. Об отношениях Александра Благословенного с настоятелем Новгородского Юрьева монастыря мы уже писали³⁸¹. Относительно доверия к свт. Филарету напомним здесь, что именно ему император оставил, уезжая в Таганрог, проект манифеста о наследовании престола (составленный Филаретом же) – о передаче власти Николаю Павловичу. «В случае кончины императора пакет надлежало вскрыть «прежде всякого другого действия». Три человека, – пишет современный исследователь этого вопроса А.Н. Сахаров, – три близких и доверенных лица императора знали о содержании манифеста: сам Филарет, князь А.Н. Голицын и А.А. Аракчеев»³⁸².

Итак, митрополит Филарет в июне 1836 г. принимает в Троице-Сергиевой лавре архимандрита Фотия и графиню. Фекла Степановна Коробейникова сообщала, со слов Феодора Кузьмича, что он жил некоторое время у митрополита Филарета³⁸³. Мы не нашли каких-либо объяснений о причинах этого посещения Лавры о. Фотием и графиней и встречи их с митрополитом ни в переписке свт. Филарета, ни в письмах архимандрита Фотия. 27 июня 1836 г. новгородский настоятель сообщал графине Орловой, что он писал митрополиту Филарету и благодарил его за любовь и прием³⁸⁴. В свою очередь митрополит Филарет благодарил в июльском письме наместника по поводу прошедшего посещения Лавры³⁸⁵.

Участие в этой встрече графини А.А. Орловой-Чесменской, разумеется, не было случайным. Она была не только духовной дочерью о. Фотия, пользовавшейся его исключительным доверием. Графиня была близким другом Александра I и императрицы Елизаветы Алексеевны. Именно она и устраивала первые встречи архимандрита с Александром Благословенным. Это в ее помяннике не найдены ни император Александр Павлович, ни его супруга³⁸⁶. И это еще не все. Анна Алексеевна была фрейлиной императрицы Александры Федоровны и пользовалась расположением и ее самой, и Николая I. Так, например, архимандрит Фотий в очередном послании графине от 24 мая 1837 г. писал: «Радуюсь, что А. П. и А. К. милостивы к тебе»³⁸⁷. А. П. (Ангел Правды) и А. К. (Ангел Кротости) – условные обозначения в письмах о. Фотия правящего государя и его супруги. О том, что расположение к графине не есть субъективная оценка архимандрита, свидетельствуют, например, воспоминания дочери Николая I – великой княжны Ольги, ставшей после замужества королевой Вюртембергской. Ольга Николаевна пишет, в частности, что во время пребывания в Москве в связи с коронацией ее мать «приняла любезное приглашение графини Орловой-Чесменской на ее дачу в пригороде Москвы». Став подростком и девушкой – в течение десяти лет (до свадьбы в 1846 г.) великая княжна была близка с графиней Анной Алексеевной, и император Николай I благодарил в дни свадьбы дочери Орлову-Чесменскую за добрую опеку Ольги³⁸⁸.

Таким образом, есть основания полагать, что в июне 1836 г. или в близкие к этому сроки Александр Благословенный получил благословение митрополита Филарета на новую ступень своего подвига. Свт. Филарет Московский был великим государственником и, скорее всего, тайно согласовал этот шаг с правящим императором.

Не исключено, что между пребыванием в Троице-Сергиевой лавре и появлением под Красноуфимском будущий Феодор Кузьмич, направлявшийся в Сибирь для новой жизни, встретился и с самим братом Николаем. Ведь путешествие по России Николая I в 1836 г. пересекалось с путем движения «бродяги» к Южному Уралу. 22–23 августа правящий император был в Симбирске³⁸⁹, откуда прямой тракт шел на Красноуфимск, а с 26 августа по 8 сентября – в Чембаре. 4 сентября старец был задержан под Красноуфимском.

Мы привели здесь лишь некоторые примеры использования косвенных источников в сочетании с основными материалами о св. старце Феодоре Кузьмиче. Этой группой мы заканчиваем обзор источников исследования. Следует оговорить, что выделенные группы не охватывают все материалы по данной теме, так как некоторые из них в силу своей специфичности не укладываются в предложенную классификацию. Обращаясь к материалам, не отраженным в этой главе, мы будем отмечать их особенности по ходу конкретного изложения жития праведного Феодора Кузьмича Сибирского.