Глава III. Потаенное странничество: ноябрь 1825 г. – сентябрь 1836 г

О многолетнем периоде «бродяжничества», последовавшем после прежней жизни, о которой Феодор Кузьмич не хотел говорить, и предшествовавшем поселению в Сибири, неоднократно упоминал сам старец. В передаваемых сибиряками высказываниях Феодора Кузьмича употребляются на этот счет такие обороты: «когда старец Феодор бывши в бродяжестве в России…», «…во время бродяжничества по России, никогда ни в чем не имел нужды…»⁵⁵⁵, «…слыхал от великого Старца, что он во время своего бродяжества…»⁵⁵⁶, «…по бродяжничеству в России он, великий Старец…»⁵⁵⁷. О многолетней длительности этого периода свидетельствует, в частности, упоминание Феодором Кузьмичом в высказываниях о бродяжничестве холерного года – 1830–1831⁵⁵⁸. А подчеркиваемое сибиряками утверждение святого о том, что он не нуждался во время бродяжничества благодаря помощи императрицы Марии Федоровны, отодвигает срок начала периода на еще более раннее время⁵⁵⁹ (императрица скончалась в 1828 г.).

«Бродяжничество» старца – это потаенное странничество Александра Благословенного, в результате которого он духовно созрел для выхода к открытой жизни в миру в новом образе – ссыльнопоселенца Феодора Кузьмича. Поэтому начинать рассмотрение этого периода нужно с Таганрога.

О таганрогских событиях, связанных со «смертью» императора Александра I, написано очень много как авторами, считавшими, что государь действительно там умер, так и теми, кто пришел к выводу, что он тайно скрылся. Мы остановимся лишь на узловых моментах событий и некоторых новых наблюдениях и сопоставлениях, еще не отмеченных в литературе.

Сам факт существования двух рядов работ, утверждающих на одних и тех же документах, с одной стороны, что Александр I не умер, а похоронен был другой человек, и, с другой стороны, что смерть императора состоялась, говорит о недостаточности этих материалов. Князь В.В. Барятинский написал в итоге своего исследования: «По-моему – император Александр I не умер в Таганроге, а удалился от мира и скончался в 1864 году в образе Федора Кузьмича… В этом я убедился, изучая доводы и документы противников такой точки зрения»⁵⁶⁰. (Выделено нами. – М.Г.) В письме к вел. кн. Николаю Михайловичу кн. В.В. Барятинский выделил эти документы: «И должен признаться, что изучение именно тех документов, которые вы считаете несомненным доказательством смерти его – записки Волконского, Императрицы, Виллие, протокол вскрытия тела и т. д., – привели меня к заключению, противоположному Вашему»⁵⁶¹.

Исключительно добросовестный историк Н.К. Шильдер, обильно привлекающий источники во всех своих трудах, и в этом случае имел доступ ко всем материалам царского архива. Он пытался свести концы с концами в таганрогских событиях и был вынужден заявить: «Вообще следует заметить, что трудно согласовать между собою рассказы о последних трех месяцах жизни императора Александра; на каждом шагу встречаются противоречия, недомолвки, очевидные неточности и даже несообразности»⁵⁶².

В самом деле, когда император решает уйти от власти тайком, удалиться от мира так, чтобы все считали его умершим, должны быть при этом созданы документы, утверждающие факт его смерти. Их создают люди, посвященные в тайну, и те, кто введен первыми в заблуждение. Поэтому наличие таких документов – акты о кончине, о вскрытии, записки медиков, письма разных лиц – не может опровергнуть факт тайного ухода. Противоречия и ошибки в этих материалах выявлены обстоятельной критикой Н.К. Шильдера, кн. В.В. Барятинского, П.Н. Крупенского, М.В. Зызыкина, Н.Д. Тальберга и др.⁵⁶³.

Вопросы же о том, когда было принято решение о тайном уходе и о конкретном способе его реализации, нуждаются в рассмотрении. К ним мы и переходим.

На наш взгляд, нет достаточных оснований считать, что Александр I выезжал из Петербурга в сентябре 1825 г., имея уже конкретное решение о тайном уходе от власти именно в Таганроге и мнение о том, как это нужно сделать⁵⁶⁴. Хотя намерение перестать быть императором, скрывшись под другим образом, было выражено, как мы отмечали выше, уже в 1819 г. в конфиденциальном разговоре с братом Николаем Павловичем и его супругой Александрой Федоровной⁵⁶⁵. Желание и готовность Александра I отойти от власти были зафиксированы многими лицами и неоднократно рассмотрены в исследованиях⁵⁶⁶.

Но особенно важно то, что была готовность и другого рода: в своем духовном становлении Александр Благословенный к этому времени подошел к пониманию подвига самоотречения и покаяния. Это видно из частых посещений монастырей – многие из этих поездок делались неофициально, без свиты, а иные и тайно; из характера встреч со старцами и отмеченных очевидцами слез в ходе или после бесед с людьми святой жизни; из прямых характеристик духовного состояния императора, данных архимандритом Фотием⁵⁶⁷ и другими лицами.

Образ жизни Александра I в Таганроге, как было отмечено нами во «Введении», подтверждает это состояние духовной готовности к реализации давно задуманного шага. П.А. Тучков, входивший в состав свиты императора в Таганроге, свидетельствовал, что государь жил там как частный человек, без придворного этикета. Ходил по городу без свиты, пешком, и редко прогулка его не была ознаменована каким-нибудь благодеянием⁵⁶⁸. Он посещал церковь⁵⁶⁹, дома молился и читал Библию⁵⁷⁰.

Поездка в Крым из Таганрога сопровождалась посещением монастырей – Георгиевского и Успенского⁵⁷¹. В древнейшем Балаклавском Георгиевском монастыре (7 верст от Балаклавы и 12 верст от Севастополя), основанном в 891 г. на месте посещения апостола Андрея, Александр Благословенный побывал ранее – 17 мая 1818 г.⁵⁷². В крымской поездке из Таганрога (в октябре 1825 г.) он посетил монастырь св. Георгия один, взяв лишь проводника-татарина (обитель расположена в горах над морем)⁵⁷³.

В крымской поездке император посещал госпитали. В Севастополе ездил на спуск корабля, а потом «за три версты от города в военный госпиталь». Ходил пешком на берег, в шлюпке отплыл осматривать военный корабль, «высадился в деревне на противоположном берегу и посетил морской госпиталь»⁵⁷⁴. Осматривал госпиталь и в Перекопе⁵⁷⁵.

Был ли найден умирающий солдат, похожий на государя, в одном из этих госпиталей или в самом Таганроге? По слухам, ходившим потом в Петербурге (в образованной части общества), Александр Г в Таганроге, «осматривая со своим лейб-медиком Виллие военный лазарет, нашел там умирающего солдата, весьма схожего лицем с императором»⁵⁷⁶. В любом случае мысль о том, что есть такой умирающий солдат, при дальнейшем движении событий несомненно сыграла свою роль в принятии решения о способе ухода.

По возвращении из Крыма (5 ноября) или в конце самой поездки император заболел. У нас нет оснований считать эту болезнь с самого начала притворной. Болезнь была. Об этом говорят, в частности, широко известные записки императрицы Елизаветы Алексеевны, которая внимательно и трогательно описала семь дней болезни (с 5 по 11 ноября): свои впечатления о состоянии супруга, общение с ним, поведение его, замечания Виллие, прием лекарств и пр. В записках выделен каждый из семи дней: государыня писала, судя по всему, вскоре после событий, вспоминая последовательно час за часом⁵⁷⁷.

Записки императрицы прерываются одиннадцатого числа. Последнее зафиксированное в них впечатление Елизаветы Алексеевны о здоровье императора (она была у него в первой половине дня): «Он казался довольно бодрым, и голова была свежа». Последние фразы в записи 11 ноября (и последние в записках в целом) следующие: «Около 5 час. я послала за Виллие и спросила его о ходе болезни. Виллие был весел, сказал мне, что у него теперь жар, но что я могу туда идти, так как он в лучшем состоянии, чем накануне»⁵⁷⁸.

Судя по освещению событий в записках предыдущих дней, императрица должна была бы затем подробно описать, как прошла вечерняя встреча с супругом. Она не стала писать об этом и вообще прекратила свои записи. Но вечером 11 числа она написала письмо своей матери, где говорится: «Где пристанище в сей жизни? Когда думаешь, что все устроилось к лучшему и можно это вкушать, приходит неожиданное испытание, лишающее всего хорошего, что вас окружает»⁵⁷⁹. Что имела в виду Елизавета Алексеевна под испытанием, которое внезапно лишает ее всего хорошего?⁵⁸⁰ Состояние болезни императора отнюдь не было угрожающим. Кн. В.В. Барятинский и вслед за ним П.Н. Крупенский справедливо полагают, что именно в этот день между Александром Благословенным и императрицей состоялся «особо важный разговор»⁵⁸¹. Другие обстоятельства, которые мы сейчас рассмотрим, подтверждают это предположение: государь вечером 11 числа сообщил своей супруге о решении тайно удалиться от власти в ближайшие дни и посвятил ее в то, как он думает это сделать. Именно поэтому Елизавета Алексеевна прервала свои записки о его болезни и в письме к матери имела в виду это тяжкое для нее испытание.

Кн. В.В. Барятинский предполагал, что решающее объяснение между супругами произошло потому, что в этот день случилось что-то особенное. Но он не знал, что именно⁵⁸².

Из воспоминаний лейб-медика Д.К. Тарасова узнаем, что в ночь с 10-го на 11-е император тайно принял приехавшего к нему из Харькова с чрезвычайными сообщениями унтер-офицера И.В. Шервуда⁵⁸³. Надо сказать, что Иван Васильевич Шервуд, который впоследствии получил почетное добавление к своему имени – Верный, уже встречался ранее – в июле 1825 г. – с государем тайно по поводу готовящегося мятежа – деятельности тайных обществ и заговора. Он получил тогда приказание продолжить свое расследование⁵⁸⁴. Во время пребывания Александра I в Таганроге поступали и другие весьма тревожные сообщения по этому поводу⁵⁸⁵. Много лет спустя вагенмейстер полковник А.Д. Соломка напишет в своем прошении Александру II о доверии к нему, Соломке, Александра Благословенного: «При последней, роковой поездке Его в Таганрог Он осчастливил меня особенной доверенностью. Он мне указал на существовавшее в то время волнение умов молодежи, и сказал: «этого не знают ни мать, ни жена моя, я тебе доверяю…»»⁵⁸⁶.

Император беседовал с Шервудом полчаса секретно в своем кабинете и затем приказал, чтобы он выехал из Таганрога немедленно и тайно⁵⁸⁷. Сам Шервуд не упоминает в воспоминаниях об этой краткой поездке из Харькова в Таганрог, но данные о чрезвычайных распоряжениях императора Александра I, последовавших в это время, у Д.К. Тарасова и И.В. Шервуда совпадают. Тарасов после сообщения о беседе государя с Шервудом в ночь с 10 на 11 ноября пишет: «В ту же ночь государь потребовал к себе полковника Николаева, командовавшего отрядом Донских казаков при квартире его величества, и коменданта города Таганрога, полковника гвардии Фридерица и, дав им важное секретное повеление, приказал тотчас же немедленно выехать из Таганрога так, чтобы никто не заметил их выезда»⁵⁸⁸. У И.В. Шервуда читаем: «…12-го числа ноября месяца прибыл в Харьков лейб-гвардии казачьего полка полковник Николаев под званием есаула с несколькими казаками, под предлогом покупки кож, и мы с ним увиделись в назначенной гостинице»⁵⁸⁹.

О чрезвычайных распоряжениях императора в эти же сроки писал в позднейших своих письмах и барон Дибич: «…еще 10-го в вечеру призывал меня к себе и дал приказание о самых важных предметах, и 11-го числа выслушал во всей подробности сделанное мною исполнение»⁵⁹⁰.

Покушения на жизнь императора со стороны будущих декабристов или попытки захватить его можно было ждать, по-видимому, в любой момент⁵⁹¹. Весь комплекс обстоятельств: угроза со стороны мятежников, возможности для реализации тайного ухода в лице умирающего похожего солдата и собственной болезни, ставшей уже всем известной, – все это вместе побудило Александра Благословенного принять решение о немедленном осуществлении давно задуманного тайного ухода от власти.

11 ноября государь приказал Дибичу написать цесаревичу Константину Павловичу о его болезни⁵⁹². Император отдавал свои последние распоряжения. Он позаботился о том, чтобы угрожающие вести о заговорщиках стали известны тем, кто должен был действовать против них, – отправка полковников Николаева и Фридерица. Он принял меры к тому, чтобы злоумышленники не помешали ему осуществить уход, и к защите остающейся императрицы: казачьим частям было дано распоряжение приблизиться к Таганрогу. При дневной встрече с императрицей 11 числа он интересовался казаками: «Я сказала, – пишет Елизавета Алексеевна, – что мне хочется спуститься пешком с горы, чтобы пойти к источнику. «Вы там найдете казаков», – сказал он. «Они держат теперь своих лошадей в одном из пустых пакгаузов». – «Почему?» – спросила я. «Они пожелали быть ближе». Он меня просил придти к нему после прогулки. Я пришла. Он спросил, выполнила ли свой план прогулки. Я сказала: «да». – «Видели ли Вы казаков?» – «Я только видела двух офицеров»»⁵⁹³.

Затем последовали семь дней подготовки к уходу. 15 ноября государь исповедался и причастился⁵⁹⁴. С этого дня И.И. Дибич рассылает разным лицам письма о болезни императора, ставшей опасною. Г.И. Вилламова он просит «доложить с крайней осторожностью» императрице Марии Федоровне⁵⁹⁵. В ночь с 17-го на 18-е «князь (Волконский) в первый раз завладел моей постелью, – пишет в своем дневнике лейб-медик Я.В. Виллие, – чтобы быть ближе к императору. Барон Дибич находится внизу»⁵⁹⁶. Эта запись Виллие смущала многих: почему около императора, болезнь которого приняла якобы угрожающий оборот, остается на ночь не врач, а генерал-адъютант? Но дело все в том, что никакого угрожающего оборота болезни не было. Еще 9 числа личный врач императрицы Стофреген сказал ей, «что болезнь можно считать пресеченной, что если лихорадка вернется, то она примет перемежающуюся форму и скоро кончится, и что я могу написать в Петербург, что болезнь проходит»⁵⁹⁷. И хотя 10 числа императрица описала ухудшение, 11-го, как мы уже отмечали, ситуация была опять весьма благополучной. Все остальное нагнетание якобы неожиданного тяжелого поворота болезни создавалось на словах для посторонних, после принятия государем решения 11 числа. И еще в большей степени – на бумаге, позднее событий, создавалось лицами, которым император доверил эту трудную задачу.

По-видимому, в ночь с 17-го на 18-е по распоряжению императора был привезен из госпиталя в царский дом умирающий солдат. Он был еще жив, но не мог говорить. Об этом свидетельствует переданный Е.С. Арзамасцевым рассказ А.Д. Соломки о глухой исповеди с последующим приобщением Святых Тайн, принятой 18 ноября священником Федотовым в царском доме у лежащего в тяжелом состоянии человека в почти темной комнате – освещенной лишь лампадкой⁵⁹⁸. «Батюшка, это – Государь Император, – сказал генерал Дибич протоиерею о человеке, лицо которого невозможно было рассмотреть, – исповедуйте и приобщите его»⁵⁹⁹.

Соборный протоиерей Алексей Яковлевич Федотов хорошо знал государя. За три дня до этого он исповедал и причастил его. Слова Дибича – «это – Государь Император» – могли означать в этом случае только одно: указание, как должно священнику вести себя – ничему не удивляться, ни о чем не спрашивать. О. Алексей так и поступил. (Позднее, при выезде императрицы Елизаветы Алексеевны из Таганрога, в апреле 1826 г., этот протоиерей был включен в ее свиту⁶⁰⁰.)

Тем временем утром 18 числа П.М. Волконский послал кого-то в расположенный недалеко от резиденции императорской четы дом князей Шихматовых. Он просил приготовить помещение на случай, если придется перевести туда Елизавету Алексеевну. Хозяева были поражены, так как слышали, что государь выздоравливает.

Сохранилось в царском архиве письмо по этому поводу неизвестного лица из семейства Шихматовых к родственнику. В нем говорится, что государю стало лучше, но «представьте себе наш ужас, сего дня по утру прислал князь Волконский к моему зятю просить, чтобы он приготовил свой дом, на случай всеобщего несчастья, для императрицы»⁶⁰¹.

Неясно, скончался ли безвестный солдат, сослуживший последнюю службу своему государю, в этот же день, 18-го, или на следующий день, в 10 час. 50 мин., как сообщалось официально о смерти императора. Александр I, по сообщению А.Д. Соломки, выехал из Таганрога вечером 18 ноября⁶⁰². Император вызвал к себе вагенмейстера, тогда еще полковника, Соломку, «когда уже достаточно стемнело», и «приказал ему оседлать трех лошадей». На них сели сам Александр Павлович и двое глубоко преданных ему людей – генерал И.И. Дибич и «моя золотая соломка», как называл его император. Втроем они отъехали верст семь от Таганрога. «Тогда Государь остановился, сердечно попрощался с Дибичем и Соломкой, велел им вернуться назад и строго приказал никому не говорить о случившемся. Сам же, пришпорив коня, быстро поскакал вперед и скоро скрылся в темноте»⁶⁰³.

Человек, быстро удалявшийся от Таганрога, не был уже императором Александром I: произошло негласное отречение от престола. Но он не стал еще старцем Феодором Кузьмичом: предстоял долгий многолетний путь тайного подвижничества и покаяния, результаты которого позволят Александру Благословенному выйти на поприще открытой жизни старца под другим именем.

Российский престол он оставлял в смутное время, но передавал его в надежные руки. Император сказал однажды, что не может карать заговорщиков, ибо сам ранее разделял их убеждения⁶⁰⁴. Он уже чувствовал, что воля Божия о нем иная. Как известно, в 1823 г. государь поручил московскому митрополиту Филарету составить манифест, по которому престол наследовал Николай Павлович (в связи с отказом от власти цесаревича Константина Павловича). Манифест держался в тайне, в хранилище московского Успенского собора, но копии с него были отосланы секретно в Государственный совет, Синод и Сенат. В случае кончины императора пакет с манифестом надлежало вскрыть «прежде всякого другого действия»⁶⁰⁵ (выделено нами. – М.Г.).

Примечательно, что днем своего тайного отречения, своего исчезновения император Александр I избрал 19 ноября: в этот день православная церковь отмечает память индийского царевича св. Иосафа, отказавшегося от престола и ушедшего тайно в пустыню к своему духовному отцу – святому старцу Варлааму⁶⁰⁶.

Что же происходило в оставленном им таганрогском доме? Здесь нужно сказать о частичном посвящении в тайну ухода разных участников таганрогских событий на отдельных этапах подготовки и совершения подмены. Так, о самом моменте отъезда знали, по-видимому, только И.И. Дибич и А.Д. Соломка, даже князь Волконский мог не знать времени отъезда. В то же время полковник Соломка, сообщая в конце своей жизни Е.С. Арзамасцеву тайну ухода Александра I, о характере кончины человека, погребенного вместо императора, говорил лишь предположительно⁶⁰⁷. Были совсем далекие люди, в том числе слуги, без участия которых нельзя было обойтись. Так, камер-фурьер Бабкин омывал тело умершего солдата, сходство которого с императором, скорее всего, было относительным. Он должен был понять, что это другой человек. Между тем широкое хождение получило потом именно письмо Бабкина, в котором он довольно подробно и убедительно сообщал 23 ноября о смерти императора⁶⁰⁸. Князь В.В. Барятинский, отвечая на публикацию этого письма Николаем Михайловичем, обратил внимание на обстоятельства, извлеченные из комментария великого князя: Бабкину была вручена за особые услуги в Таганроге очень большая сумма – 30 тыс. руб. Письмо камер-фурьера, предназначенное его сыну, оказалось почему-то в бумагах секретаря императрицы Елизаветы Алексеевны⁶⁰⁹.

К последнему наблюдению кн. Барятинского следует добавить еще более удивительный факт, свидетельствующий об искусственном создании и распространении информации о смерти Александра I.

В малограмотном письме камер-фурьера Бабкина есть такое место (приводим его со всеми особенностями орфографии, представленными в публикации Николая Михайловича): «…велье этот подлой интересан и малодушной медик не имел искуства и духу убедить Императора принимать лекарства…»⁶¹⁰ Буквально эти же слова, но грамотно написанные, находим в письме князя А. Трубецкого от 24 ноября 1825 г., сообщающего из Таганрога жене о смерти государя: «Вилье, этот подлый интересант и малодушный медик, не имел искусства и духу убедить императора принимать лекарства»⁶¹¹.

Как попала эта раздраженная и неприязненная фраза о Виллие из письма князя к жене в письмо камер-фурьера к сыну (датированное к тому же более ранним числом)? Разбираться в этом мы не будем. Скажем лишь, что обвинять ближайшего к Александру I лейб-медика было легко. Недосмотрел, упустил, не смог… Положение Якова Васильевича Виллие в этой сложнейшей ситуации было, наверно, самым сложным. Он должен был теперь составлять убедительные записи о ходе болезни, которые в то же время оправдывали бы его как врача. Поэтому, например, в его личном дневнике (потом опубликованном) появилась такая странная запись 5 ноября: «Ночь скверная. Отказ от лекарств. Он приводит меня в отчаяние. Страшусь, чтобы такое упорство не имело бы когда-нибудь дурных последствий»⁶¹². Такой пессимизм врача у самого истока болезни! В то время как в записках императрицы и журнале кн. Волконского сказано, что государь провел ночь с 5-го на 6-е хорошо⁶¹³. Врачу пришлось преувеличивать трагизм отказа больного от лечения и конструировать внезапное обострение болезни. (Между тем ведь той же лихорадкой заболели А.Д. Соломка и еще один человек и выздоровели!⁶¹⁴)

Виллие был мужественным человеком. Он разделял со своим императором смертельную опасность на полях сражений с Наполеоном⁶¹⁵. Но даже он не выдерживал: хотел было уехать из Таганрога даже до объявления о смерти государя; доктор Тарасов удержал его⁶¹⁶. Виллие подписал протокол о вскрытии, составленный Д.К. Тарасовым. Кроме врачей, этот протокол подписал лишь генерал-адъютант Чернышов⁶¹⁷. «Не случайно, – пишет современный исследователь, – позднейшие попытки изучения по этому протоколу причин и течения болезни Александра наталкивались на непреодолимые трудности и противоречия и, по существу, заводили дело в тупик по главному вопросу – об идентификации тела Александра I с телом человека, которое стало объектом этого протокола»⁶¹⁸. Позднее Виллие составил «Diarium morbid quo Augustus Alexander I laboravit» на латинском языке, на 39 страницах. Подписан он только Виллие и врачом императрицы Стофрегеном⁶¹⁹.

В петербургском обществе открыто говорили о том, что лейб-медик Александра Павловича стал «сказочно богат» после Таганрога⁶²⁰. Действительно, он выстроил и содержал свою клинику в Петербурге, скорее всего, на эти деньги. (Примечательно, что сын главного врача этой клиники полковник, а потом генерал И.И. Балинский занимался много проблемой жизни императора Александра I после Таганрога⁶²¹.) К характеристике богатства Виллие можно прибавить то, что сын его, художник Михаил Яковлевич Виллие (1838–1910), очень много путешествовал по разным странам мира. Но выбрал он для жизни в конце концов Ярославскую губернию, где и создал свои отличные акварели и цветные литографии из церковной и простонародной жизни края⁶²².

Придворный медик Я.В. Виллие не был «подлым интересантом», как думал князь А. Трубецкой. Он был не только личным врачом, но и верным другом императора Александра I, рядом с которым провел многие годы, – настолько преданным ему, что не пожалел профессиональной своей репутации, чтобы помочь выполнить святое намерение государя. Без такого отношения Виллие это было бы просто невозможно.

В 1840 г. баронет Я.В. Виллие преподнес цесаревичу Александру Николаевичу часы, пожалованные лейб-медику Александром I вместе со шпагой на поле боя. В конце докладной записки баронета, сопровождавшей этот подарок, говорится: «Приемлю смелость часы эти с глубочайшим благоговением принести в дар Его Императорскому высочеству Государю Наследник)» Цесаревичу, а означенную шпагу, которую, согласно священной воле Благословенного, ношу я теперь, завещаю Его Высочеству после моей смерти»⁶²³. Да, воля Благословенного была для него священна.

В эмигрантских кругах имела хождение информация, что в 1844 г. император Николай I приказал лейб-медику Я.В. Виллие составить докладную записку о том, как все происходило в действительности в Таганроге. Записка хранилась в единственном экземпляре в частном секретном архиве Романовых⁶²⁴. Этот документ пока никем не найден. Об отношении императора Николая I к профессиональному уровню Я.В. Виллие говорит назначение его первым президентом Императорской медико-хирургической академии⁶²⁵.

Другой медик, несомненно посвященный в тайну ухода императора и замену его солдатом, – лейб-хирург Димитрий Клементьевич Тарасов. Он оставил «Воспоминания», охватывающие его жизнь в целом, в том числе и таганрогские события. В них он сохраняет доверенную императором тайну, т. е. пишет соответственно документам того времени; некоторые из них он сам составлял. В то же время Д.К. Тарасов использует воспоминания как возможность изложить свой взгляд на ряд сопутствующих центральной теме обстоятельств. В частности, высказывает резкую критику в адрес Виллие, который по возвращении из Таганрога уволил Тарасова «от управления его канцеляриею, назначив главным врачом артиллерийского военного госпиталя в Петербурге»⁶²⁶.

В официальную концепцию о смерти Александра I, изложенную в воспоминаниях лейб-хирурга Тарасова, не верили в его собственной семье. От его племянника Ивана Трофимовича Тарасова (читавшего курс административного права в Московском университете) стало известно, что Димитрий Клементьевич не служил панихиды по Александру I, а после смерти Феодора Кузьмича делал это⁶²⁷. Димитрий Клементьевич был сыном священника. Медицинское образование не отторгло его от веры и церкви, как это иногда бывало уже и в то время. Он не смог отнестись к панихиде формально. Об основательной воцерковленности Д.К. Тарасова говорит, в частности, такой факт. Во время поездки императора Александра I в 1824 г. в Вятку и Вологду Димитрий Клементьевич, входивший в свиту в качестве медика, пел в сельских церквах на клиросе всю литургию – втроем с самим государем и придворным регентом Берлинским⁶²⁸. Врач Тарасов, как и Виллие, оставил значительный капитал⁶²⁹.

В этой связи отметим, что, несмотря на стремление участников таганрогских событий сохранять тайну, во многих семьях правда становилась все же известной. В 1966 г. вернувшийся из эмиграции Л.Д. Любимов писал на страницах «Вопросов истории»: «Мне удалось расспросить потомков некоторых лиц, которые находились при Александре в Таганроге и, если там была устроена инсценировка смерти, должны были знать о ней или даже в ней участвовать <…>. Опросил я и лиц, по своему положению могущих знать о тайне. В большинстве их сообщения в пользу тождества Александра I и Федора Кузьмича»⁶³⁰.

Близкие государю люди, переживавшие горькую утрату (ведь они утратили его навсегда), выполняли очень трудную возложенную на них императором миссию. Елизавета Алексеевна 19 ноября присутствовала на панихиде у тела, 20-го покинула дворец, перебравшись в дом Шихматовых на время вскрытия и бальзамирования. «Она решилась говеть это время в часовне, которая на следующий же день была устроена в ее покоях»⁶³¹.

Друг и доверенное лицо Александра I генерал-адъютант Петр Михайлович Волконский после ухода государя нес всю ответственность за ход событий, частично разделяемую с ним генералом И.И. Дибичем. 19 числа в 10 час. вечера у барона Дибича был собран «чрезвычайный комитет», как свидетельствует в своих воспоминаниях врач Д.К. Тарасов. Он состоял из следующих лиц: князя Волконского, генерала Дибича, генерал-адъютанта Чернышова (который тоже в течение многих лет был близок к императору), статс-секретаря Лонгинова, протоиерея Алексея Федотова, лейб-медика Виллие и врача Тарасова⁶³². О неточностях и противоречиях с другими источниками в воспоминаниях Тарасова говорилось уже во многих работах, но думается все же, что какая-то встреча лиц, посвященных к этому моменту в тайну, действительно состоялась. Результатом явился аист о кончине императора, подписанный Волконским, Дибичем, Виллие и врачом императрицы Стофрегеном⁶³³.

На следующий день, 20-го, состоялось вскрытие⁶³⁴ и бальзамирование тела неизвестного солдата. В «Бумагах, относящихся до кончины Императора Александра I. 1825 г.» в Рукописном отделе библиотеки Зимнего Дворца сохранилась копия списка лиц, участвовавших в бальзамировании (семь человек) и получивших бриллиантовые перстни и денежные вознаграждения. Эти драгоценности и деньги князь Петр Волконский вручил Виллие для передачи участникам 28 декабря 1825 г.⁶³⁵. В списке назван и врач Д.К. Тарасов, который в своих воспоминаниях утверждает, что отказался от участия в бальзамировании⁶³⁶.

Относительность сходства солдата с императором могла поставить под угрозу все таганрогские усилия посвященных в тайну. Поэтому князь Волконский взволнованно писал 7 декабря 1825 г. Г.И. Вилламову – секретарю императрицы Марии Федоровны: «Мне необходимо нужно знать, совсем ли отпевать тело при отправлении отсюда или отпевание будет в С.-Петербурге, которое, ежели осмеливаюсь сказать свое мнение, приличнее, полагаю, сделать бы здесь, ибо хотя тело и бальзамировано, но от здешнего сырого воздуха лицо все почернело, и даже черты лица покойного совсем изменились, через несколько же времени и еще потерпят; почему и думаю, что в С.-Петербурге вскрывать гроба не нужно, и в таком случае должно будет здесь совсем отпеть, о чем и прошу Вас испросить высочайшее повеление и меня уведомить чрез нарочного»⁶³⁷. (Выделено нами. – М.Г.) (Волконский не говорит здесь «в Бозе почившего Императора».) О черноте лица или о том, что лицо закрыто потому, что потемнело, упоминается в разных источниках⁶³⁸.

В этой связи приведем еще один, более поздний, документ – секретный ответ на аналогичный запрос князя П.М. Волконского по поводу похорон императрицы Елизаветы Алексеевны:

«Секретно. Милостивый государь князь Петр Михайлович!

Государь Император указать мне соизволил сообщить Вашему сиятельству на письмо Ваше от 14 мая, чтобы Вы по получении сего приказали запаять гроб в Бозе почившей Императрицы Елизаветы Алексеевны и по прибытии сюда уже не вскрывали оный. Отпевание и покойного Государя было с закрытым гробом.

Желаю, чтобы Господь подкрепил силы Ваши в столь тяжелых для сердца Вашего действиях, пребываю с истинным почтением и таковою же преданностью Вашего сиятельства покорнейший слуга князь Александр Голицын.

№ 925 С-Петербург 19 мая 1826 года»⁶³⁹. (Выделено нами. – М. Г.)

Со 2 декабря гроб был выставлен в Варвациев-ском соборе, где ежедневно служил епархиальный архиепископ из Екатеринославля. Баронет Виллие покинул Таганрог до отправления траурного поезда⁶⁴⁰. Императрица Елизавета Алексеевна, как известно, не поехала сопровождать тело покойного. Князь Волконский остался с императрицею. Лейб-медику Тарасову Елизавета Алексеевна пожаловала бриллиантовый траурный перстень и поручила провожать тело до могилы⁶⁴¹.

Траурная процессия отправилась из Таганрога в Петербург 29 декабря (прошло 40 дней), и затем вся Россия хоронила своего императора. Церковная оценка допустимости возникавшего при этом противоречия высказана в «Жизнеописаниях отечественных подвижников благочестия 18 и 19 веков», издававшихся в Москве по заказу Русского Пантелеймонова монастыря на Афоне и проходивших духовную цензуру в России. В житии томского старца Феодора Кузьмича сказано: «В том же, что если действительно в Таганроге в 1825 г. Государь не умер, но были совершены похороны – лжи никакой и никакого обмана не было. Если так было, то было поступлено мудро. Россия хоронила Царя Александра I, и как царь ведь он жить перестал, стал жить уже как Божий человек»⁶⁴². (Выделено в оригинале.)

В царском доме оставались императрица со своею свитою и Петр Михайлович Волконский. Кончилась неизбежная суета этого необычного события, и теперь можно было спокойно помолиться и осознать происшедшее. В письме к матери от 31 декабря Елизавета Алексеевна писала: «Все земные узы порваны между нами! Те, которые образуются в вечности, будут уже другие, конечно, еще более приятные, но, пока я еще ношу эту грустную, бренную оболочку, больно говорить самой себе, что он уже не будет более причастен моей жизни здесь на земле. Друзья с детства, мы шли вместе в течение тридцати двух лет. Мы вместе пережили все эпохи жизни. Часто отчужденные друг от друга, мы тем или другим образом снова сходились; очутившись, наконец, на истинном пути, мы испытывали лишь одну сладость нашего союза. В это-то время она была отнята от меня! Конечно, я заслуживала это, я недостаточно сознавала благодеяние Бога, быть может, еще слишком чувствовала маленькие шероховатости. Наконец, как бы то ни было, так было угодно Богу. Пусть он соблаговолит позволить, чтобы я не утратила плодов этого скорбного креста – он был ниспослан мне не без цели. Когда я думаю о своей судьбе, то во всем ходе ее я узнаю руку Божию»⁶⁴³.

Императрица не спешила ехать в Петербург, хотя совершенно очевидно из всего происходившего, что здоровье ее в это время не было в столь плачевном состоянии, чтобы исключить такую возможность⁶⁴⁴. Елизавета Алексеевна со своею свитою и князем П.М. Волконским выехали из Таганрога только 21 апреля 1826 г. Может быть, они ждали вестей от странника? Возможно, они и получили какую-то весть. Здесь, в Таганроге, все это было проще, чем в Петербурге. Разве могли бы они оставаться здесь вместо последних проводов и последнего прощанья с дорогим человеком, если бы траурный кортеж увез действительно императора?!

А здесь, в таганрогском доме, все дышало памятью о недавнем его присутствии. Остались вещи Александра Благословенного, ушедшего на великий подвиг, все оставалось так, как было при нем… Святость дальнейшего его пути будет и впредь освящать это место, и некоторым людям, пришедшим сюда с любовью, будет дано это почувствовать.

Так, в феврале 1917 г. Таганрог посетил товарищ обер-прокурора Священного Синода князь Н.Д. Жевахов. Он писал в своих воспоминаниях по этому поводу: «Самый убежденный скептик, войдя в этот дом, поверит легенде о старце Феодоре Кузмиче. Объяснить почему – трудно; но это чувствуется. И нет в Таганроге никого, кто бы этой легенде не верил. И внешность этого дома, и его стены ничем не отличаются от прочих домов Таганрога; а между тем всякий входящий в этот дом испытывает то же, что и входя в церковь или в хибарку преподобного Серафима, где, казалось, всякая вещь пропитана святостью, насыщена неземными элементами. О многом нужно было бы написать, останавливаясь на «святости неодушевленных предметов», или «флюидах святости», но это завлекло бы меня слишком далеко; скажу лишь, что «легенда» о старце Феодоре Кузмиче никогда не являлась в глазах моих легендою, а после посещения Таганрога стала казаться мне несомненным историческим фактом»⁶⁴⁵.

Мы подошли к такому периоду в житии святого, о котором известно очень немногое (в отличие от сибирского – о нем речь пойдет в следующих главах). Да иначе и не может быть: совершив тайное отречение от власти под видом своей смерти, подвижник должен был тщательно скрываться. Дело было не только в сокрытии в обычном светском понимании. Как подчеркивается в современном «Житии» Феодора Кузьмича, жизнь святых по своей природе таинственна. «Тайна внутренней духовной жизни часто проявляется также во внешней таинственности, непонятной для поверхностного взгляда, но открывающейся сердечным очам веры»⁶⁴⁶. Тем более что избранный будущим старцем Феодором Кузьмичом подвиг странничества (называемый им самим по смирению «бродяжничеством», «бродяжеством») есть, согласно Иоанну Лествичнику, «невозвратное оставление всего, что в отечестве сопротивляется нам в стремлении к благочестию»⁶⁴⁷.

Обстоятельные подробности и развернутые свидетельства для этой части жизнеописания подвижника в принципе невозможны. Тем не менее попытаемся представить в совокупности немногие факты и косвенные показатели, относящиеся к этому времени. В том числе рассмотрим соответствие некоторых данных сибирских материалов, касающихся Феодора Кузьмича, и прямых и косвенных источников об императоре. Необходимо представить предполагаемые места пребывания подвижника уже потому, что в литературе иногда утверждается принципиальная невозможность для императора скрываться длительное время.

Александру Благословенному, знавшему по личным впечатлениям многие монастыри России (вспомним, как духовная дочь Феодора Кузьмича Александра Никифоровна говорила, что он «знал решительно все монастыри и лавры»⁶⁴⁸ и рассказывал о них с подробностями и увлекательно), посещавшему нередко их тайно, естественно было укрыться в одном из них, затеряться в глухом скиту, найти там себе сильного духовника. Тем более что со многими из старцев он беседовал в предшествовавшие Таганрогу годы. А главное, монастырь был естественным местом для осуществления покаяния.

Даже в статье о Феодоре Кузьмиче в Русском биографическом словаре, автор которой (подпись «А. Г.») отрицает тождество старца и императора, говорится о «слухах, волновавших общество в 20-х годах, о том, будто вместо императора Александра Павловича похоронено было другое лицо, а сам государь удалился в неведомый монастырь <…>»⁶⁴⁹. (Выделено нами. – М.Г.)

В литературе, касающейся тайного ухода императора Александра I из таганрогского дворца, существенное место занимает гипотеза о том, что он отплыл на яхте, принадлежавшей английскому послу при русском Дворе лорду Каткарту (Sir William Schaw Cathcart), состоявшему в дружеских отношениях с государем. Согласно этой версии, Александр Благословенный отправился в Святую Землю и провел так несколько лет, после чего вернулся в Россию. Первым стремился обосновать эту гипотезу генерал И.И. Балинский в 1912–1919 гг.⁶⁵⁰ А Самые поздние добавления конкретных фактов по этому вопросу относятся к 50-м гг. XX в.⁶⁵¹. Этим авторам удалось установить, что английское судно действительно ушло из Таганрога в Средиземное море в районе 19 ноября 1825 г.

В принципе не исключено, что Александр Благословенный самые первые годы своего тайного странничества провел в Святой Земле. Однако в сибирских источниках мы не находим этому никакого подтверждения. Все наиболее существенные события и среда прошлой жизни Феодора Кузьмича нашли отзвук в рассказах сибиряков о беседах с ним: Петербург и жизнь Двора, войны, особенно 1812 г., благословение при. Оргия, святыни и жизнь монастырей, борьба архимандрита Фотия с масонами, митрополит Филарет, «бродяжничество» и пр. И при этом – ни слова о посещении Святой Земли, в то время как этот факт не мог выдать его происхождение: паломничество в Святую Землю совершали люди разных сословий.

Более того, в показаниях крестьян, много общавшихся с Феодором Кузьмичом, передается его рассказ о трудностях, сопровождавших его в начале пути, сразу же после ухода от прежней жизни. Речь идет явно о сухопутном движении. Приведем сообщение об этом «крестьянской жены деревни Мазули Ачинского округа Покровской волости Варвары Степановны Ивановой»⁶⁵²: «когда Старец Феодор был в расположении духа говорил о себе, был человек и какого происхождения того не объяснил, когда скрылся из своего жилища, то его преследовали, дабы раскрыть, но с помощью Провидения свыше был спасаем, и когда уже совсем был окружен розысками, осталось дойти не более 10 аршин, где Старец сидел между кустов, вдруг сошел с неба туман и ослепил сыщиков, кони в это время сбились с пути к тому месту, где был Старец Феодор, прошли мимо, даже в другую сторону, и Старец Феодор воспользовался случаем – уходом сыщиков и, дошедши до речки, где желал переправиться на другую сторону гут был пойман и представлен начальству, откуда воспользовался случаем – бежал в другое место, но что во время (дальнейшего) путешествия его происходило, то не объяснено». Об этом же более кратко говорила другая крестьянка деревни Мазули – «дочь крестьянина Ивана Федотова Ерлыкова, Мареама Иванова Ерлыкова»⁶⁵³. (В домах отцов обеих этих крестьянок старец временно жил.)

Дороги из Таганрога пересекались реками. Ландшафт с крупным кустарником характерен для этих мест. Поспешно скакавший одинокий всадник привлек внимание стражей (конные преследователи, скорее всего казаки). Поскольку он не желал остановиться и давать объяснения, возникло преследование. Как отличается эта ситуация от того, что произойдет через одиннадцать лет! Здесь у странника задача непременно скрыться (будучи представлен начальству – бежал при первой возможности); в Красноуфимске подвижник откажется от предлагаемых ему начальством возможностей уйти от наказания: там будет добровольное стремление любой ценой перейти на легальное положение ссыльнопоселенца.

Александр Благословенный провел несколько лет в одном из юго-западных монастырей России. О юго-западном регионе говорят те элементы простонародного говора, которые были сознательно включены им в свою речь и закреплены длительным употреблением⁶⁵⁴. Возможно, это была калька с особенностей речи конкретного лица, с которым ему довелось общаться длительное время. Как мы уже говорили, сибиряки отмечали у Феодора Кузьмича намеренное опрощение речи, не соответствовавшей исключительно высокому уровню его образованности⁶⁵⁵. Уменьшительные и ласкательные обращения «панок», «панушка» («паничка»), встречающиеся в сибирских источниках при пересказе прямой речи старца, не были сибирскими: они бытовали в юго-западных районах России⁶⁵⁶.

О пребывании на юге свидетельствует и встреча подвижника в период бродяжничества с бароном Дмитрием Ерофеевичем Остен-Сакеном. Сообщение об этой встрече заслуживает доверия, т. к. было сделано внуком Дмитрия Ерофеевича – полковником графом Н.В. Остен-Сакеном. В предыдущей главе говорилось о том, как хорошо была осведомлена эта семья в целом о Феодоре Кузьмиче (переписка, приезд духовной дочери старца в Кременчуг).

Граф Н.В. Остен-Сакен в эмиграции рассказал Л.Д. Любимову о том, что Александр Благословенный «пришел к графу Д.Е. Остен-Сакену, который тогда командовал войсками в Елисаветграде»⁶⁵⁷. Сообщение это не носило случайного характера: Н.В. Остен-Сакен знал, что Любимов готовит книгу по проблеме тождества Александра I и старца Феодора Кузьмича.

Примечательно, что еще до сообщений в эмиграции генерал И.И. Балинский⁶⁵⁸ знал о встрече Александра I после Таганрога с Д.Е. Сакеном, но называл в качестве места встречи Киев, а не Елисаветград. Он считал, что страннику при этом были выданы бумаги на имя Феодора Кузьмича⁶⁵⁹. Бумаги на имя Феодора Кузьмича, как мы знаем, возникли много позднее, в Красноуфимске, но какая-то бумага, вполне возможно, была выдана Д.Е. Остен-Сакеном страннику, что и явилось, по-видимому, целью встречи. Дмитрий Ерофеевич, как человек глубоко верующий и благочестивый, мог понять поступок тайно отрекшегося государя и принять тяжесть этой великой тайны на себя. Место встречи, при всей его неопределенности, было на юге, так как генерал Д.Е. Остен-Сакен командовал войсками на южных территориях⁶⁶⁰.

К.Н. Михайлов высказал вполне естественные предположения, что сразу же после Таганрога странник направился в Киево-Печерскую лавру, а позднее – в Почаевский монастырь⁶⁶¹. Подтверждение этому находим в том особом внимании к этим двум обителям, которое проявил Феодор Кузьмич, благословляя Александру Никифоровну на оба ее паломничества в европейскую часть России. В первом ее путешествии (1849) центральное место занимал, по указанию старца, Почаевский монастырь. Перед вторичным отправлением «на богомолье в Россию» в конце 1857 г. Феодор Кузьмич «в особенности упирал на то, чтобы она побывала в Киево-Печерской Лавре. «Есть там, – говорил он ей, – так называемые пещеры, и живет в этих пещерах великий подвижник старец Парфений <…> и еще один старец Афанасий; живут они: один в дальних, а другой в ближних пещерах, отыщи их ты непременно, попроси их помолиться за тебя, расскажи им о житье своем»». При этом Феодор Кузьмич указывал на необходимость побывать именно у Парфения, «потому что великий это подвижник и угодник Божий»⁶⁶².

Духовная дочь праведного старца Феодора Кузьмича побывала у иеросхимонаха Парфения и, как мы уже отмечали ранее, услышала от него самую высокую оценку сибирского старца – «у вас на Красной Речке есть великий подвижник и угодник Божий. Он будет столпом от земли до неба»⁶⁶³.

Иеросхимонах Парфений был учеником старца Вассиана. Здесь необходимо вспомнить, что император Александр I, еще в 1816 г. будучи в Киеве, посещал Вассиана, «великого старца, известного своею строгостью и прозорливостью». «Благословенный был глубоко тронут беседою мудрого старца, исповедовался у него и впоследствии пожаловал ему драгоценный наперсный крест, и поныне хранящийся в лаврской ризнице». В лавре в это время подолгу бывал молодой Парфений (в миру Петр)⁶⁶⁴. Беседуя в сентябре 1816 г. наедине со старцем Вассианом, «Государь старался узнать о других подвижниках Лавры. Говорят, Вассиан прежде всего указал на наместника Лавры, который был его духовным сыном». Тогда началось сближение Александра I с игуменом Антонием (Смирницким) – будущим прославленным святителем Воронежским⁶⁶⁵.

Когда Александр Благословенный начинал свое тайное странничество, старец Вассиан был еще жив (он скончался в ночь с 24 на 25 марта 1827 г.), архимандрит Антоний (Смирницкий) был еще наместником лавры, а Парфений стал к этому времени иноком (с 20 сентября 1824 г.). С Парфением была связана графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская⁶⁶⁶. Феодор Кузьмич сохранял при переездах в Сибири до последнего часа маленький киево-печерский молитвослов⁶⁶⁷.

В Киеве на богомолье была в 1857 г. другая духовная дочь старца из Красноярска – Наталия Яковлевна Попова, жена брата духовника Феодора Кузьмича, красноярского священника Петра Попова, ставшего потом епископом Павлом.

Это она, как мы показали в предыдущей главе, была убеждена в тождестве императора Александра и глубоко почитаемого ею сибирского старца. Наталия Яковлевна привезла Феодору Кузьмичу из Киево-Печерской лавры образ Печерской Божией Матери⁶⁶⁸. Именно этот образ он поместил в часовню деревни Зерцалы, когда покидал Боготольскую волость, переезжая в Томск (за иконой Печерской Божией Матери хранился оставленный старцем вензель – буква «А» с короной, которому Феодор Кузьмич придавал особое значение)⁶⁶⁹.

Вся совокупность этих данных говорит о глубокой связи старца Феодора Кузьмича с Киево-Печерской лаврой. Определенное место в этой связи занимало, по-видимому, пребывание в обители во время странничества. Лавра была слишком известным и посещаемым местом, но даже там можно было надежно скрыться от мира в пустынях или в одной из келий пещер. Например, в Голосеевской пустыни кельи располагались «среди глубокой чащи сада» и близок был лес. Уединенные кельи были и при ближних пещерах⁶⁷⁰.

Летом 1829 г. Киев посетил император Николай I. У ворот Печерской лавры его встречал митрополит⁶⁷¹ с духовенством и монастырской братией. «Множество богомольцев, в эту пору года стекающихся в Киев, наполняло всю монастырскую ограду». Выйдя из монастыря, «государь взял к себе в коляску старого и почтенного фельдмаршала Сакена и отвез его в занимаемую им квартиру и потом уже поехал в приготовленное для себя помещение»⁶⁷². Генерал-фельдмаршал Ф.В. Остен-Сакен (1752–1837) одерживал победы в войне с Наполеоном ив 1814 г. был вместе с Александром I в Париже в качестве военного губернатора этого города⁶⁷³. Он был родственником Дмитрия Ерофеевича Остен-Сакена. От него в этой поездке Николай Павлович мог впервые узнать о том, что брат Александр жив и ведет страннический образ жизни. Возможно и то, что братья в 1829 г. встретились в Киево-Печерской лавре: «На следующее утро, осмотрев резервные батальоны и другие находившиеся в Киеве войска, государь снова посетил Лавру, для поклонения святым мощам, почивающим в ее пещерах»⁶⁷⁴. (Выделено нами. – М.Г.).

Почаевский монастырь, как мы уже отмечали при характеристике источников, занимал особенно значительное место в двух паломничествах Александры Никифоровны, совершаемых по благословению Феодора Кузьмича и при подробнейших его указаниях⁶⁷⁵. И если Печерский образ Божией Матери был оставлен старцем в часовне Зерцал при завершении боготольского периода⁶⁷⁶ его сибирской жизни, то в Томске после кончины Феодора Кузьмича осталась икона Почаевской Божией Матери в чудесах с инициалами А.⁶⁷⁷.

Почаевская Успенская лавра около 118 лет имела униатское настоятельское управление (с 1713 по 1831 г. в монастырских актах «прописываются настоятелями сего монастыря базилиане»⁶⁷⁸.) Полностью обитель была возвращена в православное ведомство лишь после разгрома польского восстания в 1831 г. Однако уже по указу от 22 апреля 1828 г. все униатские монастыри были подчинены епархиальным архиереям и консисториям⁶⁷⁹. Александр Благословенный, скорее всего, мог поселиться в монастыре после этого указа, т. к. ситуация сложилась там благополучная за счет подчинения епархиальным властям. Почаевская лавра относилась к Волынской епархии, а с 1828 по 1832 г. владыкой Волынским и Житомирским был епископ Амвросий (Морев). Он был хиротонисан во епископа в июне 1823 г. и возглавлял сначала Оренбургскую и Уфимскую епархию⁶⁸⁰. В этом качестве епископ Амвросий принимал в своей епархии императора Александра I, посетившего Оренбургский край в сентябре 1824 г.⁶⁸¹. Николай I, следовавший, как правило, суждениям о людях, сложившимся у старшего брата в последние годы его правления, доверил Амвросию (Мореву) очень сложную по конфессиональной ситуации Волынскую епархию.

Среди немногих рассказов, впрямую относившихся к прошлому Феодора Кузьмича, услышанных от него сибиряками, есть история о том, как старец встретился нечаянно с графом Клейнмихелем в противохолерном карантине и вынужден был «скрыться за дверь», чтобы не быть узнанным. При этом четко называли холерную эпидемию 1830–1831 гг.⁶⁸². Из этого рассказа видно, что в период действия холерных карантинов подвижник оказался в пути. Граф Петр Андреевич Клейнмихель, генерал-адъютант, был при Александре I начальником штаба военных поселений и, разумеется, очень хорошо знал императора лично. Состояние карантинов он проверял по долгу службы.

Сам термин «бродяжничество», применяемый Феодором Кузьмичом к периоду, предшествовавшему Сибири, хотя и восходил к официальному определению его состояния при аресте, имел в виду передвижение, скорее всего – из монастыря в монастырь. В числе обителей, отзвуки пребывания в которых находим в сибирских обстоятельствах, можно назвать Псково-Печерский монастырь.

Две женщины – Мария и Марфа – пришли в Сибирь в одной партии с Феодором Кузьмичом и поселились в той же Боготольской волости, совсем рядом. О них было известно, что жили они до ссылки «около Печерского монастыря Новгородской губернии, между Изборском и Псковом, занимаясь огородничеством». И еще было известно, что сосланы они «в Сибирь своими господами (кем именно – неизвестно) за какую-то провинность»⁶⁸³.

У старца с ними были особые отношения. По большим праздникам после обедни Федор Кузьмич заходил к ним и пил у них чай; «в день Александра Невского в этом доме приготовлялись для него пироги и другие деревенские яства», и старец проводил у «старушек» все послеобеденное время⁶⁸⁴. У Марфы и Марии он принимал иногда приехавших к нему посетителей. Так, С.Ф. Хромов, заехавший к старцу по пути из Томска (в начале знакомства купца с подвижником), застал его «у старушек в келье» и там с ним беседовал⁶⁸⁵. Местные жители называли дом Марфы и Марии кельей. Так в Сибири, как и в других регионах России, называли избы только тех, кто вел монашеский образ жизни (если и не принимал пострига)⁶⁸⁶.

О глубоком доверии к Марфе и Марии старца Феодора свидетельствует тот факт, что обратившуюся к нему девочку Сашу, будущую Александру Никифоровну Федорову, он направил к этим ссыльным. В записи воспоминаний А.Н. Федоровой, сделанной М.Ф. Мельницким, об этом говорится так: «Старик опять поцеловал ее в лобик, приласкал ее и велел приходить к жившим на заводе двум сосланным старушкам Анне и Марфе, у которых он бывал довольно часто»⁶⁸⁷. Ранее в своем тексте М.Ф. Мельницкий называл их Марией и Марфою. По-видимому, это не ошибка: Александра Никифоровна в своем рассказе употребила другое имя Марии, что свидетельствует о постриге.

Начались ли эти тесный контакт и особое доверие лишь с совместного движения в партии ссыльных? Но в Сибирь ссылали за тяжкие преступления, в особенности женщин. Стал бы Феодор Кузьмич так дружить с крепостными-преступницами, да еще посылать к ним на воспитание девочку двенадцати лет? Скорее всего, эти отношения восходили к встречам в Псково-Печерском монастыре. А ссылка якобы «своими господами (кем именно – неизвестно)», подчеркивает М.Ф. Мельницкий, за неизвестную же «провинность», лишь прикрывала истинную причину их движения в Сибирь без суда. Возможно, по благословению их духовного руководителя, для выполнения особого послушания – посильной помощи старцу и содействия связи с ним.

Вспомним при этом, что о жизни Александра Благословенного в период «бродяжества» в Псково-Печерской обители говорил московский живописец Аполлинарий Акимов, знакомый протодиакона Успенского собора И.В. Ефимова и С.Ф. Хромова, писавший портрет старца⁶⁸⁸.

Предположения о монастырях, где жил Александр Благословенный после своего тайного отречения, могут быть продолжены. Так, среди предметов, оставшихся после кончины Феодора Кузьмича, описан Псалтырь с надписью: «Сей Псалтырь принадлежит Саранской Петропавловской обители рясофорному монаху Алексею Золотареву»⁶⁸⁹. Среди немногочисленных вещей старца не было случайных. Иконы и книги обозначали особенно близкие для подвижника святыни и вехи его пути. Малоизвестный Петропавловский монастырь в Саранске был близок по духу своему Александру Благословенному: в нем в 1815 г. был воздвигнут двухъярусный храм «в благодарение Богу за минование опасности от нашествия французов». Верхний престол освящен во имя Воздвижения Креста Господня, а нижний (в 1817 г.) – Владимирского образа Богородицы⁶⁹⁰, так как главной святыней обители была «очень древняя копия с подлинной чудотворной Владимирской иконы Божией Матери»⁶⁹¹. В Саранском монастыре подвижник жил, возможно, в конце своих странствий, в 1836 г., на пути из Троице-Сергиевой лавры в Симбирск, где ему предстояло 23 августа проститься с братом – правящим императором. Обращает на себя внимание тот факт, что главой Пензенской и Саранской епархии был в это время (с 1835 г.) тот же епископ Амвросий (Морев)⁶⁹², о котором речь шла выше в связи с Почаевской лаврой.

Пути святого странничества измеряются не маршрутами, а духовными плодами. Результаты почти одиннадцатилетнего тайного периода в подвигах праведного Феодора Кузьмича видны в его готовности перейти к следующей ступени – полному отречению от прошлого и открытому отшельничеству в статусе ссыльного бродяги, родства не помнящего. Есть и конкретные свидетельства источников, позволяющие судить о духовном уровне старца, достигнутом к началу жизни в Сибири.

С.Ф. Хромов в «Кратком описании последней жизни в Сибири великого Старца Феодора Козмича», переданном вместе с двумя другими «записками» в 1881 г. К.П. Победоносцеву, сообщил о следующем событии, рассказанном ему самим старцем. В 1837 г. вскоре после прихода на место ссылки, в первый день Пасхи, в церкви села Краснореченского, явился Феодору Кузьмичу Ангел Господень. Ангел явился как вестник: он предсказал, что будет с подвижником. Уже тогда старцу стало известно, что он будет жить у купца Хромова в Томске (во время предсказания будущий купец еще был крепостным крестьянином, дома своего не имел и о ссыльном подвижнике ничего не знал). Все, что было возвещено старцу в Краснореченской церкви, исполнилось. В заключение этого рассказа Хромов пишет: «Вот из сего последнего ясно видно, что великий Старец раб Божий Феодор Козмич пришел в Сибирь с великою благодатию Божию…»⁶⁹³

Об этом же свидетельствует и начавшееся вскоре после водворения Феодора Кузьмича в Боготольской волости движение к нему людей, ищущих его советов и молитв. Речь об этом пойдет в следующей главе.

Выехав тайно из Таганрога и распорядившись, чтобы другого человека хоронили как императора, Александр Благословенный отрекся тем самым от престола.

В последующие без малого одиннадцать лет он скрывался, но вел еще жизнь человека из близкого ему общества, странствующего по монастырям. Возможно, он имел какую-то бумагу от графа Д.Е. Остен-Сакена либо объяснял устно свое паломничество. В монастырях принимали потоки богомольцев. Среди них нередко и не заявившие о своем статусе оставались надолго в обители – при благоприятном отношении кого-либо из авторитетных в монастыре лиц. А Александр Благословенный располагал к себе монахов – редким сочетанием глубочайшего смирения (ведь он удивлял своим смирением отшельников Валаама, еще будучи государем⁶⁹⁴) с аристократическим обликом и серьезной богословской образованностью. Содействовать тайному пребыванию в обителях могли и те, кто, как старец Вассиан, знали подвижника по прежним приездам его. А иные старцы, имеющие особый дар, могли узнавать его и встретив впервые, как это было с тем же Вассианом при приезде императора в 1816 г., когда государь предстал как простой богомолец, но был узнан старцем. Такие праведники, конечно же, содействовали величайшему подвигу самоотречения.

В выборе 1836 г. как срока перехода к новой ступени подвижничества, по-видимому, сыграла определенную роль осведомленность Александра Благословенного о трактовке мистиками особого значения этого года, в силу которой можно было ожидать активных действий со стороны масонов и возникала потребность усилить свои молитвы в защиту Веры и Отечества. Архимандрит Фотий (Спасский) писал по поводу этой трактовки: «…по иллюминатскому преданию вождей сего ордена, Бенгеля, Штиллинга и всех его последователей, что 1836 год должен быть важною эпохою в событиях Церкви и человечества <…>». По книге «Победная песнь» Штиллинга, пришествие Христа ожидалось в 5836 г. от сотворения мира, т. е. в 1836 г. по Рождестве Христовом. Первую часть цифр этого года – 18 – мистики определяли как сумму звериного числа, а 36 – как шесть, помноженное само на себя. «Общество иллюминатов, – продолжал архимандрит Фотий, – всячески старается к 1836 году сделать приготовления, аки бы к учреждению единого Царства Христова; ибо в 1836 году, по их замыслу, все Царства, Церкви, Религии, гражданские законы и всякое устройство должны быть уничтожены <…>»⁶⁹⁵.

Осведомленность Александра I о подобных взглядах и намерениях не вызывает сомнений. Так, например, он общался непосредственно с известным в то время мистиком Феодосием Балтовским, проповедовавшим особое значение 1836 г. В конце 60-х гг. анонимный автор, скрывавшийся под инициалами «И. А.» (достаточно сведущий в этом вопросе, т. к. знакомился с записками Феодосия Балтовского в 1852 г. на Афоне), утверждал, что Феодосий «был вызываем из Балты в Петербург к Александру, потом отправлен в Коневец⁶⁹⁶ после Фотиевской реакции и умер в 1845 году, если не ошибаюсь, переживши год свето-преставления 1836 г., во что он искренно верил»⁶⁹⁷. «Фотиевская реакция» – прозрение императора, приведшее его к пониманию не только ложности подобных прорицаний, но и реальной угрозы деятельности заговорщиков типа декабристов, ответом на которую он выбрал собственное покаяние и подвижничество.

Можно с уверенностью сказать, что переход к другой жизни начался со встречи с митрополитом Московским Филаретом (Дроздовым). О факте этой встречи свидетельствует, как мы уже отмечали при характеристике источников, сообщение самого Феодора Кузьмича, переданное крестьянкой, одной из ближайших его чад духовных – Феклой Степановной Коробейниковой. Подвижник не только встретился со святителем, но жил у него некоторое время и получил от митрополита благословение на то, чтобы официально объявить себя «бродягою, родства не помнящим»⁶⁹⁸. Существовавшее тогда законодательство допускало такую формулу с последующим наказанием за бродяжничество и получением статуса ссыльного, после чего не требовались какие-либо документы о прошлом. По некоторым сведениям, старец Феодор открыл также архиепископу Афанасию Иркутскому (Соколову), «что имеет на свой подвиг благословение святителя Филарета, митрополита Московского»⁶⁹⁹.

Общение с митрополитом Филаретом происходило, судя по контексту сообщения Феклы Коробейниковой, незадолго до появления Александра Благословенного под Красноуфимском. Более точные сроки и место встречи вырисовываются из косвенных источников⁷⁰⁰. В июне 1836 г. архимандрит Фотий и графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская посетили Троице-Сергиеву лавру, где, по-видимому, нашел пристанище на какое-то время и царственный скиталец. В этой поездке архимандрит и графиня, как видно из писем Фотия, общались также с будущим митрополитом Филаретом Киевским⁷⁰¹. Восторженный отзыв о нем настоятель Новгородского монастыря изложил в письме к Анне Алексеевне, вернувшись домой⁷⁰². Что привело одновременно в июне 1836 г. в Троице-Сергиеву лавру трех сильнейших в духовном отношении церковных деятелей России этого времени – митрополита Московского Филарета, другого иерарха Филарета (известного впоследствии под именем Киевского) и настоятеля Новгородского Юрьева монастыря, архимандрита Фотия, в сопровождении благочестивейшей придворной дамы, через которую осуществлялись неофициальные контакты с правящим императором? О первых двух из них Николай I потом скажет: «О церковном управлении много беспокоиться нечего: пока живы Филарет Мудрый да Филарет Благочестивый, все будет хорошо»⁷⁰³.

Июньскому приезду в лавру этих лиц непосредственно предшествовали: посещение Новгородского Юрьева монастыря в начале мая 1836 г. Филаретом Киевским и последовавшее за ним (до 8 мая 1836 г.) тайное посещение этой обители великим князем Михаилом Павловичем. Секретный характер этой встречи архимандрит подчеркивал в письмах к графине⁷⁰⁴.

И еще одну дату предположительно можно отнести к 1836 г. – 23 апреля. Она отмечена самим Феодором Кузьмичом в разговоре с женой С.Ф. Хромова, Натальей Андреевной. Внимательный Семен Феофанович почувствовал значительность этих слов старца и включил их в число фактов, сообщаемых им К.П. Победоносцеву: «Как он сказал Наталье Андреевне, когда она была на заимке и, знавши, что он Государь Александр, в 23 чис. апреля, этот день для него велик, он отстал от миру – кто был, где был – очутился здесь на полянке. Это, опять сказал, дело Божие»⁷⁰⁵. Возможно, благословение на то, чтобы окончательно «отстать от мира», было получено в день Георгия Победоносца.

Глубоко засекреченные встречи с Александром Благословенным не подлежали обсуждению в письмах. И все же в письме архимандрита к графине от 17 июля 1836 г. есть намек, возможно, на эту встречу и на некоторое продолжение контактов с праведником: «Все, что особо писано, ты от себя, буде можно будет, вручи прочесть тому, с кем мы были наедине 15 числе…»⁷⁰⁶

В любом случае, к началу осени 1836 г. период потаенного странничества заканчивается: 4 сентября этого года начинаются официальные документы ссыльнопоселенца Феодора Кузьмича.