Часть IV. Воспоминания о батюшке. Рассказывает монахиня Варвара (Пылева)

Рассказать о своем старце – иеросхимонахе Иннокентии – я могу, К сожалению, не так много. Но и этим малым хочется поделиться. Уже более шестидесяти пяти лет прошло со дня его кончины. Многих из тех, кто хорошо знал отца Иннокентия, уже нет в живых. Мне Бог дал счастье узнать о нем, исповедоваться у него в детском возрасте. Многое я услышала и запомнила о батюшке из рассказов взрослых уже после его кончины.

Как мы узнали о батюшке? Жили мы в подмосковном городке Бабушкине¹²⁷, утопавшем в зелени садов, разросшихся вокруг маленьких одноэтажных домиков. Железная дорога делила его на две части. Одна – левая по ходу поезда из Москвы – была центром городка, где располагались школы, аптека, поликлиника, библиотека, магазины, а другая – правая – влекла тишиной и близостью леса. Вот здесь-то, на самой окраине – 13-й линии Красной Сосны (так называется улица), – стояла избушка с сараем. Хозяйка из жалости отдала его двум монахиням бывшего Московского Алексиевского монастыря. Они устроили в нем себе келию, ставшую своего рода «центром связи» для многих духовных чад отца Иннокентия. Одна из матушек поступила санитаркой в единственную поликлинику, где в это время работала медицинской сестрой хирургического отделения моя старшая тетушка Евдокия Ильинична¹²⁸. Присмотревшись к новой санитарке, будучи сама добросовестным, трудолюбивым и ответственным работником, она увидела в ее лице надежного помощника. Скоро тетя узнала, что матушка была в монастыре, что живет теперь с еще одной монахиней, у которой болят ноги, и та не ходит совсем, что вокруг них целый «штат» старушек. Тетушка всегда отличалась добротой и умением незаметно помогать людям. Монахиня, видимо, оценила ее отзывчивость, искренность и умение держаться очень скромно, молчать и не любопытствовать. Прошло немного времени со дня их знакомства, и санитарка рассказала тетушке о своем старце, предложив написать ему о всех трудностях и проблемах. Скорее всего, сначала монахиня рассказала отцу Иннокентию о своем «начальстве» и получила благословение на такую откровенность. В то время были основания не доверять друг другу, и люди не спешили делиться сокровенным. В конце концов, монахини пригласили прийти к ним. Сначала меня туда не брали, опасаясь, что я буду с кем-то делиться новыми впечатлениями, но потом мы стали ходить туда – две мои тетушки и я.

Что представляла из себя эта келия? Внешне – сарай как сарай, только маленькое – с тетрадный лист окошко около двери. В стене, выходящей в огород, другое окно, побольше. Две ступеньки вниз – и попадаешь в очень темные сенцы, потом в маленькую кухоньку, где еще как-то размещался стол, кровать, сундук с керосинкой. Была ли печь? Не помню, помню, что всегда было тесно, всегда что-то варилось, кипел чайник. Из кухни дверь вела в келию. Как только переступишь порог, сразу видишь святой угол – много икон, несколько лампад. Одна из икон Божией Матери – «Грузинская». Позже я узнала, что в Алексиевском монастыре был список с почитавшейся, особенно в XVII веке, Грузинской иконы Божией Матери. Многие насельницы имели в келиях небольшие по размеру списки с чтимого образа. Во всю комнату – большой длинный дощатый стол, вдоль него – лавки. Над диваном у стены висел написанный маслом на холсте двойной портрет старцев Зосимовой пустыни – схиигумена Германа и иеросхимонаха Алексия. Были в этой келии еще один диван, высокий шкаф и много икон – везде, где только было место. Окошко открывалось в маленький огород, зеленевший укропом и луком. Высокий старый раскидистый боярышник закрывал этот уголок от любопытных соседей. За высоким забором начинались владения пионерлагеря. Совсем рядом с этой келией и маленьким огородом протекал ручей, заросший высокой крапивой, чуть дальше был пригорок с земляникой, а еще дальше – лес.

В келии этой бывали только свои, те, кто составлял духовную семью отца Иннокентия. В основном это были монахини разогнанных монастырей, чаще всего – московских или подмосковных. Многие из них к этому времени лишились своих духовных руководителей, оказались вне привычной среды. Были вернувшиеся из ссылок. Кое-кто смог избежать ареста, поступив работать в поликлиники, в больницы, в лаборатории, в артели (где шили или стегали одеяла). В основном монашенки были преклонного возраста. Совсем молодых не было. Те, кто жаждал иноческой жизни, но по условиям времени не мог на это рассчитывать, «прибивались» к старым монахиням.

Как уже говорилось, санитарка стала передавать старцу письма от тетушек. Батюшка им отвечал. Постепенно тетушки уверились, что отец Иннокентий им сочувствует, сопереживает и молится о них, что придавало им решимости быть предельно откровенными. Они искренне говорили обо всем, что их волнует. Это приносило облегчение. Все больше батюшка вовлекался в нашу жизнь, во все сложности, тревоги, недоумения. Родных моих, думаю, больше всего утешало сознание, что батюшка о них молится.

В 1946 году и я узнала об отце Иннокентии. Рассказы тетушек были полны не просто уважения и благодарности, они благоговели перед ним. Однажды сестра-санитарка передала, что батюшка благословил нас, всех троих, приехать к нему. Это известие застало нас врасплох. Мы не мечтали о такой возможности, поэтому в первый момент растерялись. Ехать было недалеко. Батюшка жил в подмосковной деревеньке, куда электричкой можно было добраться минут за 45. Стали собираться. Главная забота – спросить о том, что более всего тревожит. Тетушки переживали по поводу того, как строить отношения с родственниками и соседями.

Жил отец Иннокентий в обычной деревенской хатке с тремя окошками. К ней мы пробирались какими-то улочками, чтобы не вызвать подозрения у соседей. Зимой темнеет рано, и мы до заветного крылечка добрались к вечеру. Прошли на кухню и остановились в небольшой столовой, где обычно все обедали. К этому времени отец Иннокентий, вернувшийся из ссылки, был болен и слеп. Самое большое, что он еще мог себе позволить – это выйти из келии к общему столу.

Ждем. Батюшка вышел, молча благословил всех и сразу же сделал тетушкам замечание в связи с непослушанием. Они смутились и очень расстроились. Действительно ли сестра проявила инициативу, или кто-то что-то не так понял, но мне показалось, что все это из-за того, что и меня привезли. Отец Иннокентий позвал тетушек к себе в келию, а я осталась в столовой. Прижавшись лицом к холодному стеклу, я горько плакала. Не от обиды, а от собственной никчемности, как мне казалось по реакции старца, от неспособности к духовной жизни. Не знаю, что тетушки говорили отцу Иннокентию обо мне, возможно, успокоили его уверением в том, что нигде и никому я ни о чем рассказывать не стану, что даже подружек у меня нет и молчать я умею. Провожая их, батюшка сказал: «Ну раз уж привезли, пусть зайдет».

Вхожу в его келию. Окно занавешено, почти темно. Свет лампады кажется ярче, когда глаза привыкают к темноте. В левом углу – иконы и большое распятие. Справа – батюшкина кровать, рядом с ней, ближе к двери, – кресло. Если батюшка был в силах, то он сидел в кресле, а пришедший опускался перед ним на колени. Теперь не могу вспомнить, что я ему говорила, в чем каялась, о чем спрашивала. Потом он попросил довести его до аналоя, затем прочитал разрешительную молитву и вышел к общему столу. Все прибывшие быстро расселись, и батюшка при всем честном народе... стал просить у меня прощения. Просил так степенно, торжественно. Я не знала, куда деваться от общего внимания. Тут же батюшка объявил, что берет меня в число своих духовных чад. Это удивило многих: девчонка, да еще с первого раза! Посолиднее люди ждали годами...

Это сразу же разделило старших. Одни сочувственно отнеслись ко мне, справедливо полагая, что раз уж мне выпало такое счастье, то надо этому радоваться, Бога благодарить, батюшку слушаться, придется ли еще когда-нибудь в будущем такого встретить. Другие стали просить батюшку принять своих родственников или знакомых. Но он отказал, сославшись на то, что уже стар и немощен. В дальнейшем некоторые выказывали недовольство, что долго задерживаюсь на исповеди. Одна из часто приходивших старушек, Мария Петровна (позже ставшая монахиней Мигдонией), решила меня утешить. Она рассказала, что давно еще, когда (в то наше время – митрополит) Пимен был молодым человеком – Сережей Извековым, то вместе с мамой приезжал в Зосимову пустынь и отец Иннокентий говорил с ним часами. Это тоже возмущало ожидавших своей очереди, на что кому-то из недовольных батюшка объяснил, что этот юноша в свое время будет Патриархом. Тогда к этому не отнеслись как к проявлению прозорливости монаха. Слова отца Иннокентия воспринимали как должное: раз батюшка сказал, что будет Патриархом, значит, будет. И он им стал.

Здесь можно только сказать, что батюшке было трудно со многими. На исповеди, естественно, он ждал полного раскрытия исповедника, жаждавшего освободиться от всего, что угнетало, без лукавого самооправдания, ждал серьезного, трезвого, внимательного отношения каждого к своей внутренней жизни.

В тот раз возвращались мы молча. Не хотелось говорить ни о чем, тем более бередить только что пережитое. Мне казалось, что в моей жизни начинается новый период, что открывается невидимая дверь в иной мир, требующий собранности, серьезности, ответственности. Об этом не говорил мне никто, как-то открылось само собой. Встреча с батюшкой утвердила нас как «своих» среди его духовных чад.

Жаль, что я тогда не записывала ни своих вопросов, ни ответов старца. Пожалуй, основное, что запомнилось, – это его стремление подготовить меня к принятию скорбей. Теперь я думаю, что он своей заботой и вниманием хотел облегчить мои будущие тяготы, согреть пониманием и участием неокрепшую душу, выпрямляя и направляя ее на путь истинный. Помню, как меня удивляло то, как воспринимала происходящее мать Гавриила – батюшкина келейница и секретарь. Пожилая монахиня, она умела быть всегда спокойной, ровной, ко всем доброжелательной. Она умела молчать, не проявлять любопытства, никогда никого не выделяла. Тогда это казалось естественным: иначе батюшка не поручил бы ей такого дела. Секретарь читала ему письма, писала ответы под диктовку. Всех она старалась умиротворить и помочь в любом недоумении. Внимание к каждому воспитывалось батюшкой.

Помню, как настойчиво отец Иннокентий советовал ездить к преподобному Сергию: тогда открыли Лавру после долгого перерыва. Само возвращение верующим всероссийской святыни – обители преподобного Сергия – воспринималось как праздник, как луч надежды на милость Божию, на Его долготерпение (и в те времена многих угнетала мысль о близости конца света). Отец Иннокентий сказал нам, что в Сергиевом Посаде у него есть знакомая монахиня, Татиана¹²⁹, что он ее предупредит, и она всегда примет нас, когда бы мы ни приехали к Преподобному. Мать Татиана – невысокая, уже согбенная пожилая монахиня из Хотьковского монастыря (в то время закрытого), очень серьезная, и даже пугающая своей строгостью, сказала нам: «Приезжайте, когда сможете. Раз батюшка благословил, вам всегда будет место. Хотя бы на полу...». Мы приезжали, нам стелили под образами, и мы ненадолго засыпали при свете лампадки, счастливые, что Лавра совсем рядом.

Особое благоговейное отношение к Сергиевой Лавре было, думаю, в нас заложено батюшкой. Кто-то спросил у него однажды:

– Вот Лавру открыли, будут там монахи, а можно ли будет у них исповедоваться?

– Можно.

– А будут ли среди них старцы, и можно ли искать у них духовного руководства?

– Духовники будут, и будут они набирать себе духовных чад, только и сами намучаются и людей измучат.

– А как же нам быть?

– Для вас не будет руководителей.

Такой ответ отца Иннокентия может вызвать недоумение. Но только у тех, кто не придает должного значения школе духовного опыта. Ведь состоявшийся разговор относится ко времени, когда традициям старчества, то есть духовного окормления народа, был нанесен существенный урон. Под ответом батюшки подразумевалось понимание и чувствование редкостных свойств духовника – его опытности, трезвенности, всего того, что постигается в течение долгих лет монастырских бдений, наблюдения за монахами-подвижниками, каждодневного откровения помыслов у старцев, тех, кто наделен даром, по слову апостола, радоваться с радующимися и плакать с плачущими¹³⁰. Сам он в полной мере обладал качествами именно такого наставника, очень тонкими духовными и человеческими дарованиями, о чем свидетельствуют конкретные случаи его общения со своими чадами.

Рассказывали, как отец Иннокентий разрешил трудный вопрос, одолевавший одну из его подопечных. У нее в душе затаилась обида на то, что ей меньше, чем другим, уделяется внимания. Она пробовала себя успокоить тем, что у батюшки много духовных чад, на всех его не хватает, но это не помогало. Тогда она решила спросить благословения перейти к другому священнику. Отец Иннокентий поинтересовался, чем вызвано такое желание. Та со страхом рассказала о своих переживаниях. В ответ батюшка не только не возмутился, не обиделся, а спокойно и просто предложил: «Давай договоримся так. Потерпи еще (он назвал определенный срок), я постараюсь исправиться. Если у меня не получится, то отпущу тебя с миром». Спрашивавшая с удивлением заметила, что вскоре обида ее исчезла, пропало желание искать другого духовника, даже не пришлось ждать указанного срока. Полный мир и довольство воцарились в ее сердце.

Сестры из монастырских¹³¹, работавшие теперь на фабрике и жившие в общежитии в Бабьегородском переулке столицы, поделились, как они ездили к знакомому иеромонаху на исповедь. Он был духовным сыном отца Иннокентия и, как им казалось, должен бы унаследовать от него ту же настроенность. Побыли у него сестры, побеседовали, а возвращаясь домой, насупленно молчали друг с другом. Наконец одна из них не выдержала:

– Меня всю дорогу одолевает смущение, никак не могу отделаться от мысли: хоть и не плох отец N., а все до батюшки не дойдет.

– И меня то же самое смущает, только я тебя боялась на грех навести.

– Надо каяться, батюшка всегда учил такое смущение в душе не таить.

Выслушав в очередной приезд их общее покаяние, иеромонах быстро отреагировал:

– Больше не приходите. Не хорош – и не надо.

Тем и кончилось его недолгое «руководство».

Очень трудно говорить священнику о своих обидах на него, выражать недовольство чем-либо. Отец Иннокентий заранее предупреждал и как мог поощрял тех, кто на исповеди преодолевал страх, стыд, опасение за их отношения в будущем. Обычно кроме похвалы за откровенность следовала и награда в виде вареной картофелины «в мундире», луковицы или морковки, что по тем временам было не менее ценно, чем пряник или конфетка. Батюшка радовался в подобных случаях победе над усилиями врага, стремящегося с помощью всем присущих немощей разрушить отношения духовника со своими чадами.

Отец Иннокентий умел еще и организовать общение. Время было суровое, люди разные, уровень подготовки – тоже. Для вящей пользы батюшка благословлял держаться группками. Кто-то в них был если не ответственным, то хотя бы в курсе всех дел: знал адреса, место работы, семейное положение и т. д. Если требовался скорый ответ, то писали и передавали записки с первым человеком, направлявшимся к батюшке. Для удобства прямо на конверте помечали: «Грехи» или «Срочно нужен ответ». Тогда мать Гавриила, читавшая записки батюшке, «исповеди» могла пока отложить. На срочные просьбы ответ писался тут же под диктовку, и его довольно скоро получал вопрошавший. Даже если отец Иннокентий, услышав письмо-исповедь, никакого ответа не давал, все равно приходила записочка от монахини Гавриилы: «Батюшка грехи слушал и сказал: «За покаяние Господь простит"».

Такая весточка успокаивала и утверждала в мысли, что батюшка помнит и что Господь по его молитвам поможет. Придет время – и получит человек благословение приехать. Точно батюшка не называл дня встречи. Мало ли, вдруг человеку не удастся отпроситься с работы, поменяться сменами или что-то еще задержит. Отец Иннокентий обычно говорил обтекаемо: «На Святках», «После такого-то праздника...» или «На такой-то неделе поста...». Одна его духовная дочь рассказывала, что ее смущала необходимость что-то придумывать, попросту врать, чтобы отпустили, когда была необходимость приехать к старцу. В таком случае батюшка советовал отпрашиваться к врачу. Пусть начальство имеет в виду одно, а выйдет несколько иное, но близкое по глубокому смыслу: душу ведь тоже надо лечить, и здесь требуется врач.

Одна из духовных дочерей как-то долго и подробно говорила батюшке о своей сестре, с которой жила в одной комнате, изливала накопившееся раздражение. Он слушал, не перебивая. Потом спрашивает:

– Ты все рассказала?

– Все, батюшка.

– Теперь так же хорошо расскажи о себе.

Тут-то исповедница и поняла, что все время только и следила за сестрой, а о своих грехах ей некогда было думать, она их не замечала. После такого разговора у нее пропала охота чужие грехи поминать.

Одна молоденькая послушница рассказывала, что когда закрыли их монастырь, то она поступила на работу. Близкие стали говорить ей, что монастырей теперь не будет, что и замуж можно выйти: надо же как-то устраиваться в жизни. А тут и предложения стали делать, то один, то другой. Послушница, конечно, отказывала всем, но к своему ужасу стала замечать, что внимание мужчин ее смущает, что она реагирует на случайные взгляды, брошенные в ее сторону. Боясь греха (хотя бы в мыслях), она решила пойти в храм и исповедаться первому попавшемуся священнику. Тот выслушал и посоветовал: «Выходи замуж, и никаких нечистых мыслей не будет».

Монастырская послушница пришла в ужас от такого ответа и совершенно потеряла покой, не потому что ее смутила перспектива замужества, она это и в мыслях не допускала. А оттого, что не знала, как теперь быть, кому исповедоваться? Как только появилась возможность приехать к отцу Иннокентию, сразу же рассказала ему обо всем. Батюшка пробрал ее за то, что отправилась на исповедь к кому пришлось. «Священники из белого духовенства, – пояснил батюшка, – не имеют понятия о духовной брани, нечего их смущать».

Когда закрыли Алексиевский монастырь, то некоторые монахини стали стегать одеяла. У них, как и в любой артели, выполнить норму надо было в срок: начальство не считалось ни с церковными праздниками, ни с монашеским правилом. Батюшка благословил тогда всем работать, а одной читать правило. Можно было меняться. Главное – прочитав положенное, следовало повторять Иисусову молитву, «Богородице Дево, радуйся...», что-то еще, но не пустословить.

Помню краткий разговор двух монахинь в домике матушки Афанасии в Лосинке. Одна говорит: «Эх, куда бы деться от всей этой суеты. Тяжело жить в миру...». Другая отвечает: «Старец сказал, что теперь пустыню найти можно лишь в собственном сердце», то есть теперь надо особенно заботиться о том, чтобы в сердце были тишина, спокойствие, чтобы оно было свободно от страстей. Уйти некуда, да и не поможет перемена места.

Как-то раз, посещая батюшку в то время, когда праздновали победу над фашистами, ждали перемен к лучшему, радовались открытию Лавры, тетушка моя, Евдокия Ильинична, спросила, что нам ждать в будущем. Отец Иннокентий ей сказал, что наши войска будут выведены из Берлина, их вернут в Россию и то, что завоевали, будет потеряно. Меня удивило его мнение. Кто бы мог сказать ему об этом? Вроде приезжали к нему все больше старушки. Где им в политике разбираться? События 1990-х подтвердили истинность этого предсказания.

Вокруг батюшки Иннокентия собирался разный люд. Были простодушные, послушные, откровенные, с которыми, без сомнения, было много легче, чем с упрямыми и своевольными. Тех, кто во всем старался настоять на своем, кто стремился добиться своего во что бы то ни стало, батюшка уговаривал, увещевал, терпел долго, пока не убеждался, что все способы исправления исчерпаны. В таком случае следовал приговор: «Предаю тебя воле Божией. Пусть Господь тебя спасает, как знает. Я уже больше ничего не могу». Так разрывались духовные связи, и этого боялись (не знаю, все ли).

Вообще, отец Иннокентий увещевал очень просто, кратко, ясно, спокойно, часто приводил слова из Священного Писания, примеры из житий святых, народные пословицы и поговорки. Исповедь часто заключал такими словами: «С сегодняшнего дня положи начало благое ко исправлению. Оно полагается не с верхней, а с нижней ступени: со смирения, самоукорения, познания не чужих, а своих немощей». Батюшка призывал учиться молитве Иисусовой, произносить ее как можно чаще. Если позволяют обстоятельства, то читать ее полностью, а если нет, то хотя бы: «Господи, помилуй!» Обычно добавлял: «И будет хорошо, даже очень хорошо». Когда ему жаловались на трудности, усиление скорбей, умножение немощей, батюшка советовал: «Надо усилить молитву».

Если другие духовники проявляли строгость, наказывали своих духовных чад, то отец Иннокентий предпочитал молиться, предоставляя Богу исправить тех, кто проявлял непослушание. Незадолго до своей кончины батюшка говорил: «Другого духовного отца у вас не будет». И действительно ни у кого из батюшкиных чад не сложились близкие отношения со священниками после его смерти. Подтвердились слова, сказанные отцом Иннокентием своим близким: «Будут старцы, но не для вас».

Вспоминаются еще встречи с духовной дочерью старца Иннокентия – почтенной монахиней, бывшей уставщицей Алексиевского монастыря. Мы приезжали к ней после смерти батюшки, в 1960-х годах. Ей шел тогда уже десятый десяток, она с трудом передвигалась по комнате, была согбенной, но память ее хорошо сохранилась и рассуждала она очень здраво. Вернувшись из ссылки, она доживала вместе с «послушницей», которая была моложе ее на три года, свой век в Подмосковье. Ради нашего приезда на столе обычно шумел самовар. Мы сидели вокруг него и вспоминали отца Иннокентия. Мою тетушку волновали разговоры о том, что будет еще хуже, что дело идет к антихристу и налицо все признаки приближения его царства. Что же нас ждет? Очень хорошо помню, что сказала матушка:

– На такой вопрос старец обычно отвечал так: «Господь допускает народу страдания как экзамен. Он зовет к Себе, напоминает о жизни вечной, достойной человека. Если люди опомнятся, потянутся к Богу, будут ходить в храмы, молиться, каяться, то еще поживем. Господь подождет, потерпит. Если же страдания не образумят людей, то ничего хорошего ждать нельзя».

Этот ответ мне хорошо запомнился. От него веяло миром и доверием к Богу.

Однажды одна из духовных чад батюшки (к сожалению, не помню ее имени) пригласила нас к себе в один из святочных дней. У меня были зимние каникулы (училась я тогда в младших классах). Жила она почти напротив Воскресенской церкви в Сокольниках, через дорогу, в двухэтажном деревянном доме. Такие дома давно снесены. Кто-то еще там был «на елке». Она явно хотела всех «утешить» – как обычно говорили те, кто бывал у батюшки. После угощения за столом каждый получал подарок. Возможно, так она делала по благословению отца Иннокентия: к тому времени он или уже умер, или тяжело болел перед кончиной, и тем не менее старался ободрить близких, утешить их возможностью общения. В качестве подарка мне достался альбом (это, конечно, громко сказано, просто дешевенький блокнот). В нем были стихи, украшенные переводными картинками, и были строчки, посвященные конкретно мне! Среди них и такая: «Лучшее во всем найти стремись».

Внимание к каждому, желание чем-то порадовать пришедшего, не выделяя знатного человека, не обижая простого, – это было унаследовано отцом Иннокентием, а значит, и его духовными чадами от старцев Зосимовой пустыни. Подобные утешения не отвлекали от серьезной внутренней настроенности, скорее, наоборот – способствовали ей.

Некая женщина по имени Инесса узнала, что отец Иннокентий живет на Сходне, и решила поехать к нему за помощью в своих нуждах. Когда приехала на станцию, было уже темно, а точного адреса она не знала. Между тем старец говорит своей келейнице:

– Пойди, там женщина направляется ко мне, нужно ее встретить.

Келейница дойдя до перекрестка, увидела незнакомку и спрашивает:

– Вы не к батюшке?

– К батюшке.

– Пойдемте. Он меня отправил за вами.

Раз пришла наша бабушка Анна к отцу Иннокентию на исповедь, а он ей и говорит: «Старица, нам с тобой вдвоем осталось жить три недели, читай «Богородицу"». Эти слова он произнес после того, как, накрыв ее епитрахилью, прочитал разрешительную молитву. И глухая наша старушка, понимавшая, о чем ей говорят, только по губам, под епитрахилью вдруг ясно все расслышала. В последующем она послушно исполняла наказ старца. И вот под праздник Покрова Пресвятой Богородицы, дней через десять после той исповеди, наша бабушка пошла на кладбище, в часовню, зажечь лампады. За этим занятием и застала ее смерть.

Как-то батюшка гостил у своих духовных детей в Вишняках. Остановился он у Анны. К ней стали съезжаться чада старца, а людей всегда надо чем-то покормить. И ее стали раздражать те, кто ничего к столу не приносил. Однажды, выглянув в окно, она увидела очередных гостей и в сердцах возроптала: «Идут и идут, и все с пустыми руками». Не успела она так подумать, как батюшка открывает дверь из своей комнаты и говорит: «Анна, не беспокойся, на всех хватит». Покраснев, она бросилась к старцу в ноги и стала просить прощения. Ведь на самом-то деле, пока в доме жил благодатный старец, еды действительно на всех хватало. А это уж она так – бес попутал.

Однажды матушка Евдокия была у отца Иннокентия в Олесове. Во время всенощной на Благовещение Пресвятой Богородицы батюшка как-то очень изменился в лице: побледнел, в глазах скорбь. После литургии за чаем Евдокия и спрашивает: «Батюшка, что случилось с вами за всенощной?». А он ей и отвечает: «У меня детей много. Вчера одна из них впала в блуд. Так что приходится за одних страдать, за других радоваться».

В 1923 году приехали в Зосимову пустынь две духовные дочери батюшки. Дорогой одна думала о том, чтобы тот дал ей какую-нибудь полезную книжку почитать. Другой хотелось посмотреть пустынь, погулять в хорошую погоду. Приходят они к старцу, а он протягивает первой книжку для чтения. «А ты, – обращается к другой, – иди погуляй». Она часто потом вспоминала об этом.

В праздник Преображения Господня утром шел батюшка по Страстному бульвару с Еленой – его духовным чадом – в Высоко-Петровский монастырь на службу. Вдруг откуда ни возьмись в столь ранний час – пьяный, и говорит старцу: «Я сегодня видел во сне свою мать. Она мне сказала: «Ты сегодня встретишь священника, проси его молитв, чтобы избавил он тебя от пристрастия к водке"». Батюшка пригласил его к себе. После их разговора Елена поспешила открыть окна, чтобы выветрить винный дух. А батюшка сидит и улыбается. Потом не раз видели у него этого мужчину, но пьяным тот больше никогда не был.

Когда дорогой батюшка жил после ссылки в городе Данилове, а мы, как и прежде, в Москве, произошел такой случай. Наша сестра Наталья от свалившихся на нее неприятностей захотела умереть. Было ей тогда 33 года. Не успела она все обдумать, как получает от батюшки письмо, в котором тот велит ей положить 33 поклона и больше никогда не перечить воле Божией. По батюшкиным молитвам, это наваждение прошло, и больше таких мыслей у сестры, слава Богу, не возникало.

Одной малограмотной прихожанке никак не удавалось выучить псалом 90-й: «Живый в помощи Вышняго...», она и обратилась к батюшке за помощью. Видит она во сне старца Иннокентия, который ей велит: «Повторяй за мной молитву». Она повторяла, а утром встала и читала уже псалом без запинки. Так батюшка, как она потом любила говорить, ее «выучил».

Отец Иосиф (будущий схиархимандрит Троице-Сергиевой Лавры Иосия) много слышал об отце Иннокентии и решил навестить его. Приехал на Сходню вместе с одним монахом, и только вошли они на террасу, где сидел старец, как он и говорит: «Вот приехал к нам отец Иосиф». Это потрясло архимандрита. А потом, когда одна из нас сказала в разговоре, что, по старой памяти, ходит к батюшке Иннокентию, отец Иосиф заметил: «Ходила и ходи, он – иеросхимонах святой жизни». Было это в 1948 году.

Старец всегда советовал держать в устах Иисусову молитву. Он говорил, что она не только успокаивает, она выше всех молитв, невозможное делает возможным. За нее Господь прощает многие грехи. И еще учил: «Надо помнить, что без воли Божией ничего не бывает, и за все надо Господа благодарить. За скорби так же, как и за радость. Как без воздуха жить не можем, так и без молитвы. Нет скорбей – нет и спасения... Вера есть непрестанная молитва, несение всех скорбей без ропота. Кто сохранит эти три заповеди, тот получит награду от Господа выше тех, что стяжали древние подвижники. Не спасет нас черная одежда, не погубит и светлая. Не черная одежда освящает место, а человек».

Перед смертью батюшка Иннокентий прислал за нами духовную дочь. Мы поехали к нему. Батюшка нас исповедал и сказал: «Последний раз, больше не увидимся». Потом вызвал нашу старшую сестру и сказал: «Передавать я вас никому не буду, а под покров Царицы Небесной благословляю. Не прощаюсь, когда надо будет, сам приду к вам».

Моя мать Мария Андреевна Чернышова – духовная дочь старца, племянница Анисии Ивановны Чернышовой (монахини Афанасии). У нее было послушание ездить в город Данилов и навещать отца Иннокентия, привозить ему лекарства и записки от духовных чад. Она, кроме того, встречала его на Ярославском вокзале, когда тот приезжал навестить общинку на улицу Красной Сосны. Ей было тогда лет шестнадцать-восемнадцать, когда произошла первая встреча с отцом Иннокентием. Приехав в Данилов, она подошла к дому, где жил старец, и стала подниматься по высокой лестнице. Пока поднималась – засомневалась: «И к чему все это? Ведь батюшка старенький и слепой, он меня даже не увидит». Только она так подумала, как открывается дверь и выходит отец Иннокентий и, как бы с некоторым упреком в голосе, говорит ей: «Ну, давай Мария, поднимайся, поднимайся. Вот он я – слепенький и старенький».

Мама рассказывала, что, когда началась война, ее мобилизовали работать на заводе в поселке Лыткарино. Там за ней стал ухаживать молодой человек. Как-то во время прогулки он вдруг странно себя повел и стал уводить девушку вглубь парка, где совсем не было людей. Мария испугалась и, вспомнив о батюшке, взмолилась к нему о помощи. Внезапно неподалеку от них появился человек, и «ухажер» в недоумении вскрикнул: «Ты кого еще с собой привела?!». Когда она рассказала об этом отцу Иннокентию, тот сказал: «Я молитву о своих чадах никогда не оставляю».

Иеросхимонах Иннокентий был прозорливый. Его предсказания исполнялись, да и житейским его советам надо было следовать неукоснительно. Когда мы переезжали из деревни в поселок Сходня, брат Константин спросил: «Батюшка, сколько взять яблонь?». Старец ему ответил: «Ну, штук восемь». Брату жалко было оставлять посаженные нами деревья, и он все их перевез на новое место. Но прижилось только восемь.

В 1946 году я собралась замуж и пошла к батюшке Иннокентию за благословением. Он сказал: «На замужество не благословляю, но и твою волю не снимаю. Замужем ты не будешь счастлива». Так оно и вышло. Муж часто уезжал в экспедиции, мало уделял внимания дому. В результате за двадцать лет жизни крепкой семьи не получилось.

Когда в 1948 году у меня родился сын, поехала я к батюшке. Старец встретил нас радостно, взял мальчика на руки и говорит: «Счастливчик, счастливчик, а сердечко-то ай-я-яй... очень слабое». Когда сыну исполнилось семь лет, у него обнаружили врожденный порок сердца. Семь лет специалисты не могли поставить диагноз, а батюшка все сразу определил.

Как-то, незадолго до блаженного успения старца, моя сестра спросила его: «Батюшка, кому впоследствии достанется эта комната?». Батюшка не сразу ответил. Подумал, потом сказал: «Наверное, Серафиме». По прошествии какого-то времени комната эта долго оставалась спорной, но вышло по его слову – комната стала моей.

В 1937 году, когда батюшка жил в городе Данилове, он заболел воспалением легких. Пришлось ночами дежурить у его постели, менять белье, когда он сильно потел. В какой-то момент наступил кризис, чувствовал он себя очень плохо, к тому же скорбел о своих духовных чадах: «Прошу Господа, – говорил он, – если есть на то Его святая воля, то согласен поехать принять всех скорбящих, а тогда спокойно буду умирать». Всю ночь он задыхался, кашлял. Я с ним вконец измучилась. Батюшка это почувствовал и говорит: «Подремли немного на креслице». И сам как будто успокоился и задремал. Вдруг будит меня: «Ты вот все проспала, а к нам сейчас святитель приходил, три раза на мою грудь прикладывал свою ручку, и у меня кашель затих, и вообще стало полегче дышать». Я спросила: «Как же его звать?» Он ответил: «Будто бы Власий. Среднего роста, в святительской одежде». После разговора сразу уснул, а утром рассказывает: «Вижу во сне летний день, солнце. Собирается много народа, как бы крестный ход с хоругвями, иконами. Я спрашиваю: «Что это такое?» Мне отвечают: «Встречаем святителя Власия. Ему сегодня празднование». И вот он появляется в белом святительском облачении. К нему – вереница больных. Я был одним из последних. Он к каждому подходил, кого перекрестит, кого приподнимет, и те выздоравливали. Дошла очередь и до меня. Он три раза прикладывал свою ручку к моему сердцу, как бы крестя. Я сразу почувствовала облегчение. Проснулся и почувствовал: воздух-то какой-то неземной... А ты продремала». После этого сна батюшка стал быстро поправляться и до самой смерти особенно почитал священномученика Власия¹³².

Батюшка рассказал мне свой сон в ночь на 7 августа 1947 года, когда мы, по обыкновению, вышли утром на воздух и присели на скамеечку, где он всегда отдыхал. «Скажу тебе откровенно: сегодня всю ночь плохо спал, приводил на память час смертный, молился и к утру заснул. Вижу: стою я в храме в честь Смоленской иконы Божией Матери в Зосимовой пустыни, а в алтаре служат отец Герман и отец Алексий. Стоят они у престола, а я у иконы Спасителя, в руках у меня горит постригальная свеча и уже половина сгорела. Батюшка Герман выходит, приветствует меня и снова уходит в алтарь. Поговорил о чем-то с отцом Алексием и возвращается опять ко мне, несет крест, дает мне его целовать, прикладывает ко лбу, потом уходит снова в алтарь. Я проснулся, тронул глаза, а боль, мучившая меня все последнее время, исчезла. Я испугался: не от врага ли это? Но враг ведь креста не может ни представить, ни вынести».

В этот же день через год батюшка видел себя во сне в Успенском соборе Кремля. «Пошел я приложиться к Владимирской иконе Божией Матери, а ее нет. Приложился к другой иконе Богородицы, иду и вижу: лежит на полу золотой крест размером с напрестольный, народу много, но никто его не поднимает. Я взял его, поцеловал и пошел с ним, читая про себя: «Кресту Твоему покланяюся, Владыко...»¹³³«. После этого сна батюшка все думал, какие еще скорби и гонения пошлет ему Господь, но это было предзнаменованием его смертной болезни.

В декабре 1948 года старец тяжко болел. Однажды, когда я дежурила у его постели, в половине седьмого утра забеспокоился: «Пора, наверное, правило читать». Но матушка Александра сказала: «Рано, батюшка, поспите еще». И отец Иннокентий уснул. Однако спал он не более получаса, а когда проснулся, стал рассказывать: «Вот сейчас я видел сон о Страшном суде. Как будто вышел я на улицу и вижу прекрасную природу. Вдруг солнце стало темнеть, на меня напал страх. Слышу: затрубили трубы, вдруг раздался голос: «Это есть Страшный суд». Взглянул на небо, стало светлее: показались архангелы с трубами. Еще светлее стало, и появился Господь во славе. С Ним Матерь Божия, по правую сторону, по левую – Иоанн Предтеча. Окружены они апостолами и всеми святыми. В этот же миг предстали пред Господом все народы, по правую и по левую стороны. Господь грозно обернулся к стоявшим по левую сторону и стал обличать их в их грехах. Он одним мигом обличил каждого и сказал им: «Идите от Мене, проклятии, во огнь вечный, уготованный диаволу и аггелом его«¹³⁴. Потом обратился к стоявшим по правую сторону. Вид Его сразу изменился: стал милостивым, и каждому в один миг показывал Он его добродетели. Но те говорили: «Господи, мы этого не делали, это была к нам Твоя милость и Твоя любовь». И Господь сказал им: «Приидите, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам Царствие от сложения мира»¹³⁵. Сразу возникла огненная река, и все, стоящие по левую сторону, оказались в этой реке. Послышались вопли, стоны. Видел я среди них некоторых монашествующих, с которых были сняты мантии. Далее образовалась новая земля, растения разные, цветы, и появился красного цвета собор. Все, стоящие по правую сторону, вместе с Господом вошли в него. Сам Господь совершал литургию. Служба была такая же, как и на земле, только пели ангелы, и Господь во время литургии всех причастил. После службы явился юноша в белом облачении, крестообразно препоясан орарем, взял Чашу (в ней был Агнец), и тут все запели «Вознесу Тя, Боже мой». Выходящим из храма была приготовлена невиданная трапеза. Кругом стояли столы, покрытые белыми скатертями, каждому предназначалась своя золотая тарелочка с фруктами: яблоками, виноградом. Вкусили, и Господь сказал: «Идите в обители, уготованные вам». Обители были неизреченной красоты. Преподобный Сергий имеет у Господа такую славу и несказанную по красоте обитель. Были с ним и его ученики, но они славы такой не имеют, как он. Видел я и новомучеников, они имеют славу выше, чем у преподобного Сергия».

В ночь на 27 января 1949 года, на отдание праздника Богоявления, во сне слышу – батюшка меня зовет. Я встала и, не обуваясь, помчалась к нему. «Батюшка, вы меня звали?» – «Нет», – говорит. Я вернулась к себе, что-то мне подсказало помолиться о батюшке Божией Матери. Опустилась на колени, прочла три раза «Заступнице усердная...»¹³⁶. Утром спрашиваю: «Батюшка, кто же звал меня?» – «Я не звал, – ответил мне старец, – я только думал о тебе. Видно, нужно было тебе помолиться Матери Божией». И стал учить, как нужно молиться: спокойно, не горячась, с преданием себя в волю Божию.

Вот что однажды рассказал нам отец Иннокентий. «Одна девица долго болела и очень страдала. Но даже испытывая самые ужасные боли, она никогда не роптала и за все благодарила Господа. Однажды Он явился ей и сказал: «Хочешь ли ты, чтобы Я избавил тебя от болезни?» Она простерла к Нему руки свои и сказала: «Не моя, но Твоя всесвятая воля будет надо мною, о сладчайший Иисусе». Тогда Господь сказал: «Возьми ключ своей воли и отдай его Мне. Уже не ты, но Я буду заботиться о тебе». И она, сколько в году дней, столько же раз повторяла: «Не моя, но Твоя всесвятая воля будет надо мною, о сладчайший мой Иисусе"». Я попросила батюшку: «Как я хочу, чтобы и вы взяли себе ключ моей воли!». Он сказал: «Приготовься». Это было незадолго до его болезни и блаженного успения.

Однажды во время прогулки, когда я поддерживала батюшку, чтобы он, слепой и слабый, не упал, спросила, как ему сегодня спалось. «Почти всю ночь не спал, – ответил он мне. – Не мог уснуть». – «А что же вас, батюшка, беспокоило?» – «Грехи, – отвечал он. – Думал о разлучении души с телом, будущих мытарствах, представил, как моя келия наполнится бесами... Разгулялся и не смог уснуть».

Больше всего батюшка старался вложить в душу каждому благоговейное отношение к Иисусовой молитве, которую сам любил и всегда ее держался. Начинал он так: «Господи, помилуй» (трижды), потом «Господи Иисусе Христе, просвети тьму мою», далее: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Особенно утром, как только проснется, так и начинает день с этих молитв. Потом: «Пресвятая Богородице, спаси нас. Слава Богу за всё. Слава Помощнице моей, Пречистой Деве Марии».

Сохранилась еще одна молитва отца Иннокентия, под которой обозначена дата – 16 февраля 1918 года, записанная кем-то из его духовных чад, посещавших Зосимову пустынь: «Благодарю и славлю Тебя, Господь и Бог мой, за те малые и ничтожные скорби, которые Ты попускаешь мне всеблагим и премудрым промыслом Твоим, которыми Ты обличаешь неведомые мною страсти мои, которыми облегчаешь мне ответ на Страшном суде Твоем, которыми искупишь меня от вечных мук ада».

Часто наблюдала я, как батюшка углублялся в молитву. Как-то в праздник, после причащения святых Таин, пили чай. Вдруг с самовара свалилась крышка и разбила чашку. Спустя какое-то время батюшка увидел осколки и говорит: «Озорницы, какую хорошую чашку разбили! Как же это случилось?» – «Да вот, крышка упала». – «Когда же?» – «Сегодня, за чаем». А он за столом был настолько погружен в молитву, что ничего и не заметил.

Батюшка очень умилялся, когда читал «Заступнице усердная...». Будто к живой, обращался он к Божией Матери, даже руки к Ней простирал, словно бы видел Ее въяве, и произносил слова тропаря ясно, просто, неспешно. Нельзя было без умиления смотреть на него в это время. Часто говорил: «Не достоин, Господи, неба и земли, а достоин всякого осуждения и муки, ибо все человеки спасутся и войдут в Царствие Божие, один я осужден буду на вечное мучение».

Как-то батюшка видел себя во сне в зосимовском храме. Он сослужил отцу Герману, который готовился приобщаться, видел, как он вынимает частички. Видел и владыку Варфоломея (Ремова). После крестного хода будто владыка благословил батюшку служить молебен. Рассказывал, что видел во сне владыку Арсения (по всей видимости, Жадановского) и беседовал с ним, правда, о чем – не сказал.

Когда батюшка Иннокентий тяжело заболел, то рассказывал, что перед этим видел во сне зосимовского отца Митрофана и еще одного монаха, которого постригал перед смертью в мантию. «Я чувствую, будто за мной они пришли. Спрашиваю: «За мною?» А они повернулись и удалились».

Батюшка шлет благословение. Желает всем мира, здравия, а паче – спасения души. Чувствует, что жизнь его скончевается: усиливаются болезни, склероз, тревожные сны видит, схиигумена Германа. По пробуждении – первый помысел о том, что его старец – Герман сам напоминает о близости конца, потому батюшка у всех просит прощения, а если епитимии на кого наложил (не помню, правда, чтобы было такое), то пусть не смущаются. Советует: «Времена наступают тяжелые, а потому – храните любовь и согласие. Празднословие разоряет дело, осуждение – смертный грех. Понуждайте себя к призыванию имени Божия. Когда наедине, то – с крестным знамением, а в обществе – мысленно. Так освящается душа и тело и постепенно будем приближаться к Богу. Также прибегайте к нашей помощнице, нашему покрову – Пресвятой Деве Марии и святым молитвам: «Богородице Дево, радуйся», «Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести». Люта зима, да сладок рай. За терпение и благодарение Господь обещает спасение».

Батюшка учил иметь смирение, самоукорение и внимание к себе, зреть свои прегрешения и не осуждать других. И довольно с вас. «Смирение и самоукорение это, как говорил наш старец иеросхимонах Алексий, два крыла. Они одни могут вознести человека на небо. Ни в каких иных подвигах наше спасение – ни в поклонах, постах и прочем, а в смирении по отношению к ближним. Если ближнего оскорбили – Господа оскорбили, с ближним в мире – с Господом в мире. Демон не постов боится, а умной молитвы».

После причащения батюшка всем благословил по просфоре, а потом сказал: «Вот человек предполагает, а Бог располагает. Благодарите Бога: неожиданно Он устроил у нас церковку. Мы-то думаем, что совсем оставил нас Бог, а сила Божия в немощи совершается¹³⁸. Когда человек падает, да если в скорби призовет Господа, вот тут-то Он помощь Свою и являет, а как на себя положишься, так и обложишься. Иногда Господь медлит подать просимое. Это потому, что оно или нам не на пользу, или не пришло время. Но скорби даром не пройдут, только их нужно принимать как от руки Божией и нести с долготерпением и благодарением, тогда они вменяются в подвиг и даже – в мученичество. И неужели Господь оставит без хлеба? Он питает татар, магометан, Своих ли рабов оставит? – »У вас и власы-то на главе все сочтены¹³⁹. Скоро мать забудет исчадия своя, Аз вас не забуду"¹⁴⁰. Только вы-то не забывайте Господа. Благодарите Его: не сами вы пришли как в обитель, так и в сию общину. Господь избрал вас из миллионов, и имена ваши написаны на небесах в книге жизни¹⁴¹. Только скорби нужно нести с терпением, долготерпением и благодарением и плохо, если мы будем в них унывать. И нужно, чтобы конец был свойственен с началом, не благо начало, а благ конец. Многие начинают да скоро кончают, а скорби с терпением вменяются в подвиг и мученичество». Запели батюшке «многая лета», но он остановил, говорит: теперь не полагается, так как пост. И мы до кухни шли и пели «Спаси, Христе Боже».

Рассказывала одна монахиня, как не понравилось батюшке Иннокентию услышанное от нее слово «хлебать». «Хотя я и из мужиков, – заметил он, – и сейчас недалеко от мужика отошел, но не нравятся мне такие слова».

Когда видишь, что батюшка ослаб, и предложишь ему полежать, а мы, мол, сами службу почитаем, он, бывало, ответит: «В могиле належимся. Грех лежать, когда люди молятся». Старец иногда говорил: «Внимай себе, Иннокентий. Попекись о душе своей, ибо скоро придется тебе оставить эту земную жизнь и переселиться в иную жизнь: или вечно блаженную, или вечно плачевную».

Великим считаю счастьем и несказанной радостью (кто понимает и ценит старчество) – попасть к старцу. И так меня Бог сподобил быть духовным чадом отца Иннокентия. Попал я к нему, или, вернее сказать, это делалось по воле Божией, посредством очень близких ему по духу духовных дочерей – монахини Афанасии и Гликерии. Я до этого времени не слыхал и не знал, и вообще не имел никакого понятия о старчестве, а также и об отце Иннокентии.

Я познакомился с матушками через какую-то работу по хозяйству и по другим обстоятельствам. Мы вели разговоры обычно мирские. Я жил с ними на одной улице¹⁴³, домов через шесть. Это их побудило на мысль спросить обо мне у своего духовного отца, старца Иннокентия, благословит ли, чтобы я ходил к ним помогать и иметь со мной дружбу. Еще одна какая-то раба Божия просила, чтобы они и за нее похлопотали, не примут ли ее в духовные чада. Когда вопрос этот был задан, то батюшка ответил, что не знает ее. Когда задали вопрос обо мне, грешном, то он сказал: «Бог благословит, пусть ходит». С тех пор, то есть 34 года, в летнее время – я с матушками в дружественном и в уверенном отношении. И тогда они мало-помалу, смело стали рассказывать про дорогого батюшку. Тогда он еще жил в Данилове.

С разрешения матушки Афанасии я стал писать отцу Иннокентию письма, на которые получал ответы. А в 1936 году батюшка из Данилова приехал в Москву, чи то глазки лечить, чи то по другому какому делу, и остановился у нас в Лосинке, у матушек. Мне и моим деткам первый раз пришлось увидеть этого чудного и благодатного старца, отца Иннокентия, и получить в благословение всем нам, троим, – мне, сыночку Игнатию, тринадцати лет, и Льву, десяти лет, по иконочке Божией Матери, именуемой «Скоропослушница». «Радуйся, всеблагая Скоропослушнице, прошения наша во благо исполняющая»¹⁴⁴. Игнаша так с этой благословенной иконочкой и на войну ушел, а у нас с Левой и до сего времени хранятся эти иконочки.

Какая же была несказанная душевная радость, когда я уходил из этого «дворца», то есть из этой убогой хижины, которую одно время так называл батюшка в разговорах. Отец Иннокентий еще дал мне на благословение (попросил у матушки Афанасии) кусочек хлеба. Взял его в руки, подошел к стене, где были портреты отца Германа и отца Алексия, и благословился у них со словами: «Вот наши хозяева, а я здесь как сторож». Какое же было в нем большое смирение, насколько можно судить из этого примера и слов!

И еще большая радость была для меня, когда мне пришлось чинить их бурочки. Я чинил, конечно, с большой любовью. Когда починил, то на себя надел, походил в них по комнате, как бы освятился. И на кровать свою их положил, чтобы освятилась моя кровать. Когда их понес отдавать, батюшка в это время отдыхал, и я рассказал матушке Афанасии, как я поступал с ними, а она уже передала мои слова батюшке. А он с улыбочкой отвечал: «Да, да, да, видим, с какой любовью он их починял».

Вскорости после пребывания и отдыха в этом «дворце», где в Лосинке проживали монахини, на все лето они должны были выехать в Голицыне. Но прежде меня послали, чтобы я кой-что сделал в ихней келейке, для удобства. Что нужно было и что сказано было, всё с большой любовью и охотой было сделано. Когда вернулся, с радостью рассказал, что все как будто бы, по-моему, сделано, все готово, и между разговорами я и говорю: «Батюшка! Хорошо, там дом хороший, как хоромы». А он с улыбкою и говорит: «Там как хоромы, а здесь как дворец!».

Через какое-то время, больше или меньше как через месяц, поехали мы, матушка Гликерия и я, в Голицыно к батюшке. Он меня благословил сделать стол на террасе. Как мне потом рассказала мать Гликерия, когда мы ехали домой в поезде, батюшка их всех спрашивал: «Как вы зовете Петра?» – «Все мы отвечали: «Петр Данилович"». – «А я – брат Петр». Не осудите меня за эти слова, что я не умолчал и что я написал об этом, как будто бы для своей похвалы. Я должен был умолчать об этих словах батюшки. Но любовь к нему и эти его слова для меня – дорогие и никогда не будут забыты. Поэтому я и не мог умолчать.

Теперь еще такое провидение батюшки. Мой сын Игнатий после окончания семи классов, а учился он во всем на отлично, не мог решить, где учиться: или до десяти классов, или – в техникум, или поступать на работу. Но отправлять его работать у меня желания не было, да и он не хотел, так как, повторю, он учился на отлично. И никто из нас не знал, что будет скоро война. Я обратился к батюшке с письмом по поводу этого дела. Он ответил: «Я думаю, что лучше поступить работать». Как-то легкомысленно отнесся я к этим словам. Я еще не знал тогда, что если старца спрашиваешь, то должен исполнять, что он скажет. Слова старческие всегда бывают точны, все испрашивающие должны или же исполнять их, или же лучше ничего не спрашивать.

Игнатий все же поступил в техникум машиностроения. Через полтора года бросил учебу. Я ему предложил поступить на какие-нибудь курсы, бухгалтеров например, чтобы поскорей найти себе работу, он согласился. Всё ж таки я опять обратился к батюшке за благословением, сам лично поехал к нему. Рассказал обо всем. Батюшка помолчал немного, а потом спрашивает: «А деньги есть?» – «Есть», – говорю. Я знал, что нужно было вносить 500 рублей за учебу. Но почему старец спросил о деньгах? Батюшка благословил, сын отучился, устроился на работу, а через два месяца началась война. Его сразу взяли в армию, а через два года он погиб, положил душу за други своя. Батюшка предвидел участь Игнатия, знал, что ему это все не нужно.

Когда мне прислали похоронку, то я опять обратился к батюшке с письмом, писал об этом извещении, просил, что если всё верно, то, если может, пусть предаст его земле, то есть отпоет. Старец подтвердил, что все верно, отпел Игнатия.

Как отец Иннокентий умер, я сразу же поехал в Сходню. Когда увидел его лежащим в гробу, помолился, как умел, о преставленной душе его. Подошел ближе и у самых его ножек встал на колени, приклонил свою голову, взявшись руками за гроб, и излил свою душевную скорбь. Мне захотелось излить батюшке свою любовь, в сердце моем рождались слова во славу старца: «Дивен Бог во святых Своих! И ты дивен у Бога, отче наш Иннокентие! Первое и главное в твоей жизни – это великое твое пред Богом и человеками смирение и кротость. Сам Бог сказал: «На кого только воззрю? На смиренного, кроткого, молчаливого и трепещущего словес Моих»¹⁴⁵. Вот эта-то благодать и была на тебе, отче Иннокентие. Ты смирением превзошел многих своих сверстников. Ты жил на земле, а душа твоя была уже в обители небесной. Для праведников это дело неудивительно. Ты провидел настоящее и знал будущее, а также и знал наши немощи и скорби, хотя это и было в отдаленности от тебя, и ты, чадолюбивый отец наш, помогал и утешал нас в своей молитве. Ты много раз и многим помогал в пути, в трудных обстоятельствах. Слова твои были просты, но ты по своему смирению не огорчался этим, ибо ты знал, что благодать Божия выше красноречия. Благодарны ли мы были Богу, любили ли сего праведника как подобало? Как при жизни был он чадолюбивый, так же и по смерти ободряет и являет нам свою любовь. Отец наш Иннокентий, благослови нас, собравшихся прославить память твою. И молитвенно просим тебя, отче наш Иннокентие, принеси молитву свою Христу Богу нашему о прощении согрешений наших».