Записи воспоминаний об оптинском старце Нектарии

Записи воспоминаний о старцах иеросхимонахе Анатолии (Потапове) и иеромонахе Нектарии (Тихонове) сделаны Надеждой Григорьевной Чулковой (супругой писателя Г. И. Чулкова), жившей в начале 1920-х гг. в Оптиной Пустыни. Машинописный сборник, названный ею «Цветочки Оптиной пустыни», она подарила о. Сергию Мечеву, объяснив это название тем, что от каждого человека в Оптиной она чувствует духовный аромат. Машинописный сборник датирован 1925 годом. Воспроизводится по машинописи из архива Е. В. Апушкиной (Москва) – духовной дочери о. Алексия и о. Сергия Мечевых.

Запись со слов Н. Д.:

Я ездила в Оптину с 1907 года. Там передо мной как солнце горел о. Анатолий, а на других старцев я и внимания не обращала, только по большим праздникам ходила на благословение к батюшке Иосифу. Несколько раз я в то время встречала у батюшки Анатолия батюшку Нектария – тогда еще иеромонаха. Ходил он в шали, на одной ноге башмак, на другой – туфля, и вообще будто юродствовал. Одной моей подруге батюшка Анатолий сказал: «Попроси благословения у о. Нектария, это наш скитский затворник и молитвенник. Он великий муж».

Когда батюшка стал старцем, однажды на новый год я с моими подругами пошла к нему. Он сразу нас принял и сначала все говорил о судьбе моей подруги: «Твоя судьба за чашкой чая определится». Так и случилось впоследствии. Пила она чай у батюшки Анатолия; тут вошла ее мать и тут же благословила ее на монашество. А я стою в стороне, пока батюшка Нектарий говорит о моей подруге, и рвусь к батюшке Анатолию. И вдруг моя душа стала смягчаться и я подумала: «Батюшка Нектарий прямо ангел». Тут он подозвал меня к себе и я ближе всех очутилась к нему. «А твоя судьба не решена еще», – и стал говорить о нерешительности моего характера. Потом стал он оделять нас апельсинами, всем по одной доле дает, а мне двойную. Его и стали спрашивать, почему нам надо по стольку, а ей вдвойне? А он говорит: «У Нины две руки». А потом через много лет напомнил мне: «Я потому сказал, что у тебя две руки, что мы тебя вдвоем поддерживаем – я и батюшка Анатолий». После этого раза он долго не обращал внимания на меня и я к нему не ходила.

Умер батюшка Анатолий, я переселилась в Брянскую губернию и обрадовалась, что тут батюшка Нектарий живет. В моем селе одна женщина увидела во сне старца монаха со слезящимися глазами, который сказал ей: «Ты придешь ко мне». По описанию ее я узнала батюшку и предложила ей поехать вместе со мной к нему. В тот день как мы приехали к нему, батюшка отказался обедать: «Сегодня у меня гости будут, которых покормить надо». А мы правда приехали к нему голодные. Пошла мать Е. доложить о нас, имен-то наших она не знала. Выходит от батюшки и говорит мне: «Это вас Н. В. зовут? Батюшка сказал, что Н. В. приехала, я ее давно жду. А когда я вошла к нему, он сказал: «Батюшка Анатолий поручил тебя мне и просил за тебя. Я тебя три года дожидался и молился – и вот вы изволили прибыть». А та женщина, что приехала со мной, как увидела его, так и закричала: «Ты сам меня звал, я, батюшка, пришла к тебе». А батюшка сразу ушел к себе в комнату.

Первым моим испытанием было – это когда он меня не пустил на праздники ни в Москву, ни в Козельск. Очень мне было горько, но испытание я выдержала. Приезжаю к нему потом, а он меня не принимает. Я плачу. Наконец в 12 часов ночи он присылает за мной. Я хочу с ним наедине говорить, а он других посетителей не отпускает и говорит мне при всех: «А за тебя обещал В. П., что ты будешь жить у них». Я очень обиделась, – как это так он, не спросив меня, решил за меня, и не соглашалась. Даже подруга стала меня уговаривать: «Ты сама говорила, что он такой великий старец, а не слушаешься», – а я все стою на своем. А на утро просыпаюсь с такой легкостью сердечной. Иду к Батюшке прощаться, а он удерживает меня за руку. Я упала перед ним на колени и говорю: «Батюшка, простите меня. Я отдаю себя вам». А он подвел меня к образам, воздел руки и сказал: «А я отдаю тебя Благодати». Потом шла я пешком в Думиничи, не ощущая никакой усталости, счастливая от чувства союза с Господом.

Раз стою за всенощной у Батюшки и думаю: «Я здесь одинока, брата нет, родину я оставила, все кругом чужие». А на следующее утро Батюшка, прощаясь со мной, говорит: «Ниночка, милая, ведь ты не одна. У тебя есть друг, который тебя так любит, заботится о тебе. Ниночка, ты как, считаешь меня своим другом?» Я заплакала, целую его ручки: «Вы для меня отец и мать, вы мой истинный друг». – «Да, я друг, не такой как там...», – и показывает в сторону. Я улыбнулась.

Всю семью мою он привел к вере своей прозорливостью.

Отправляюсь я раз к Батюшке и все смущаюсь. Пройду кусок дороги и вернусь обратно. По две версты ворочалась. Думаю, как еще Батюшка примет, и м. Е. там. Был бы Батюшка Анатолий, я бы шла спокойно. Наконец пересилила себя и пошла прямо в Холмищи. А Батюшка сам мне дверь открывает, стал мне руки согревать своим дыханием. «Я тебя ждал, разденься, Ниночка, и поспеши ко мне».

А когда я вошла, он говорит: «Где ты была до сих пор? В Козельске? А я тебя все ждал к себе. Ниночка, ведь батюшка Анатолий положил только начало, а ты, ты все младенствуешь. К тебе был голос Божий, когда я посылал тебя к В. П., а ты тогда отказалась. А теперь ты потерпи до пенсии». Я заплакала. «Ну, не плачь. Голос Божий будет к тебе вторично, и тогда ты услышишь, оставишь все и пойдешь за Христом».

Чудный сон мне снился еще в самом начале, после того, как я устроилась поблизости от Батюшки. Вижу я: стоят оба старца – Батюшка Нектарий и Батюшка Анатолий и к обоим очередь на благословение. Я вхожу и теряюсь – к кому мне подойти, а Батюшка Анатолий подозвал меня и говорит: «Подойди, подойди сюда», – и благословляет. А потом обращается к Батюшке Нектарию: «Отец Нектарий, примите, примите». А Батюшка протягивает ко мне руки, благословляет, обнимает. Тут я проснулась. – «Батюшка, я скучаю без вас». – «Я всегда с тобой. Но когда тебе грустно и скучно, ты выйди на крылечко и поговори со мной по беспроволочному телефону, и я тебе отвечу, непременно отвечу».

Однажды захотелось мне причаститься и чтобы Батюшка меня, как м. Е., из своих рук причастил. А Батюшка говорит: «Нет-нет, пока можно в храме, ты пользуйся этим. Ты положи-ка святое намерение в своем сердце, чтобы готовиться на завтра». А у меня никакого намерения нет. Вечером идти на исповедь к Батюшке– ну, грехи записала, а раскаяния у меня нет, один каприз. Батюшка встречает меня: «Давай мы с тобой помолимся». И стал говорить: «Господи, помилуй. Повторяй за мной: «Господи, помилуй».

Я сначала бессознательно повторяла, а он все выше и выше берет: «Господи, помилуй». И такой это был молитвенный вопль, что я вся задрожала. Тогда он оставил меня перед иконами и сказал: «Молись», – а сам ушел к себе. Я молюсь, а когда ослабеваю, он от себя голос подает: «Господи, помилуй». Когда же я всю греховность свою осознала, он вышел и стал меня исповедовать. Я говорю: «Батюшка, я записала грехи». – «Умница. Ну, прочти их». Я прочла. Батюшка говорит: «Сознаешь ли ты, что ты грешна во всем этом?» – «Сознаю, Батюшка, сознаю». – «Веришь ли ты, что Господь разрешит тебя от всех этих грехов?» – «Батюшка, я имею злобу на одно лицо и не могу простить». – «Нет, Ниночка, ты со временем простишь, а я беру все твои грехи на себя». И мою голову он прижал к себе и поцеловал. Прочел разрешительную молитву и сказал мне: «А завтра ты пойди в церковь к утрени, а оттуда приходи ко мне, и что в церкви недостаточно будет, мы здесь пополним». В церкви на утро не читали Утренних молитв, и Батюшка велел мне прочесть это у него, и я читала как бы перед престолом Божиим, и каждое слово глубоко оставалось в моем сердце. Потом дал прочесть акафист перед причастием, который читают одни иереи, и я читала его со страхом. А потом Батюшка благословил меня идти в храм, и причащение было чудным и торжественным.

Я прихожу к Батюшке и спрашиваю: «Все говорят, что все признаки второго пришествия исполнились». А он в ответ: «Нет, не все. Но, конечно, даже простому взору видно, что многое исполняется, а духовному открыто: раньше Церковь была обширным кругом во весь горизонт, а теперь она как колечко, видишь ли, как колечко. А в последние дни перед пришествием Христовым она вся сохранится в таком виде: один православный епископ, один православный иерей, и один православный мирянин. Я тебе не говорю, что церквей совсем не будет, может быть они и будут, да Православие-то сохранится только в таком виде. Ты обрати внимание на эти слова. Ты пойми. Ведь это во всем мире».

При воспоминании об отце Анатолии, Батюшка всегда говорил: «Ведь отец Анатолий тебя видит. Вот и теперь мы с тобой говорим, а он на тебя смотрит и радуется. Отец Анатолий тебя поручил мне, и если я от тебя откажусь, мне будет грех. Не могу я от тебя отказаться. Если тебя не допускают ко мне, я от тебя не отказываюсь».

Рассказывает Ирина Ивановна:

Впоследствии монахиня Любовь – духовная дочь будущего преподобноисповедника Рафаила (Шейченко)

«Я тогда еще в Шамордино жила, как батюшку Нектария старцем выбрали. До тех пор я видела его лишь один раз, тогда он к нам приезжал служить седмицу, и я очень запомнила, как он служил молебен Казанской иконе Божией Матери. Все пыталась я тогда подойти к нему под благословение. А тут я услыхала, что он старцем стал. Выпросилась в Оптину и прямо лечу в хибарку. Тогда народу еще мало было. Батюшка сразу же принял меня. Я прошусь у него на совет, а он мне: «Нет-нет, ты к батюшке Анатолию обращайся». Я ему говорю: «Батюшка, ведь здесь же хибарка и вы в ней старцем, как же вы отказываетесь?» А он в ответ: «Это одно недоразумение – я здесь поставлен только сторожем». Наконец я уж вымолила у него, чтобы он сказал мне что-нибудь. Тогда он говорит: «Ну вот, когда тебе тридцать лет будет, про тебя в книге напишут». Я удивилась и засмеялась, а он говорит: «Я тебе серьезно говорю, что про нас с тобой в книге писать будут». Потом стал меня конфетами угощать и пряниками: «Видишь, как я тебя утешаю, а ведь не всех так. Вот когда я не смогу принять тебя, или у тебя скорби будут, то вспомни сегодняшний день и утешайся воспоминанием». Потом я прошу: «Батюшка, скажите мне еще что-нибудь, вы же Старец». А он говорит: «Какой я старец, я нищий. Ко мне еще присмотреться надо. Это вы земные ангелы и небесные человеки, а я земнородный». А прощаясь, сказал: «Благодарствую за посещение. Я был скорбен и уныл, а вы пришли и утешили меня».

А другой раз было так: у меня очень болели зубы, воспаление надкостницы. Мне и пришлось опять в Оптину собраться. А я рада. Иду к Батюшке. Он мне маслицем щеку помазал. Рвать зуб не благословил. И говорит: «Ты тут с недельку поживи и приходи ко мне каждый день лечиться». Я и стала ходить к нему каждый день. Однажды он вынес мне граненый бокальчик с церковным вином и велит выпить. Я беспрекословно выпила, он смеется: «Видишь, вино было темное, как туча, а сейчас на стекле одни звездочки остались. И нет тучи». И так мне это утешительно было. А потом я прошу его опять, чтобы он сказал мне что-нибудь на пользу. А он прижал мою голову к сердцу своему и говорит: «Слушай». Я слушаю, а сердце дивным образом бьется у него. Он спрашивает: «Слышишь ли что-нибудь?» Я отвечаю ему: «Батюшка, у вас сердце Иисусову молитву творит». А он говорит: «Ну, еще послушай. А когда тебе будет 90 лет, и твое сердце будет так биться». Я возражаю: «Батюшка, я не доживу до 90 лет, значит этого никогда не будет». – «Нет-нет, Бог Тебе поможет», – успокоил меня Батюшка.

Как-то прошу у Батюшки, чтобы он дал мне свою фотографическую карточку, а он отказывается: «Лучше ты мне дай свою». А потом засмеялся и говорит: «А впрочем, твоя карточка у меня есть. Едва ты вошла ко мне, я тебя сразу снял. Такая у меня есть таинственная фотография».

Я очень этим заинтересовалась, а все продолжаю у Батюшки выпрашивать его карточку. Он велит мне прийти вечером: «Дать тебе свою карточку я не могу, потому что у меня есть только большой мой портрет, и давать мне его неудобно, а показать – покажу». Он вынул большое зеркало, встал перед ним и меня рядом поставил: «Вот и семейный портрет наш, и сама видишь, что дать его невозможно».

В январе месяце пришли мы к Батюшке с одной послушницей, а Батюшка говорит: «Вы ко мне в феврале приходите, мы тогда аэроплан вызовем, полетим на юг». Я как засмеюсь, а потом прошу прощенья за смех. «Ничего-ничего, это у нас радость духовная». Это значит сердце наше той радости Батюшкиной благодати не вместило.«А нам на юге-то, – продолжал Батюшка, – так хорошо будет. Ведь там в феврале весна уже, цветы цветут. А в мае прилетим мы обратно. Все обрадуются, закричат: «Приехали, приехали», а мы скажем: нет, нет, мы прилетели».

И никак сначала мы не могли понять, почему нам Батюшка все это рассказывает. А потом вот что случилось. У той послушницы брат был послушником не в Оптиной. И вот он, никому не сказавшись, в феврале уехал на юг. Сестра много плакала о нем, но он написал, что ему там хорошо, и она успокоилась. А в мае он неожиданно вернулся и опять в монастыре устроился. И такая радость была ей.

Знала я еще Батюшку Герасима из Сергиева скита и гащивала у него по две недели. Однажды он надевает камилавку и спрашивает меня: «А что означает камилавка?» Я говорю: «Батюшка, как я могу вам отвечать, я не знаю. Это вы должны сказать мне». А он мне: «И я не знаю. А ты спроси, это я за послушание прошу тебя, спроси разъяснения у Батюшки Нектария, и что он тебе скажет, то ты мне напишешь». А Батюшка Герасим с Батюшкой Нектарием общались. Посылали друг другу и другие утешения. И о. Герасим очень чтил о. Нектария. По приезде в Оптину, спрашиваю я у о. Нектария, что должна означать камилавка, что об этом о. Герасим спрашивает. А он тоже отнекивается: «Это по недоразумению». Тогда я говорю, что о. Герасим велел мне написать ваш ответ ему, а батюшка опять: «Об этом надо подумать, а ответ дать через годок». Тогда я в третий раз приступаю к батюшке и говорю, что ведь мне за послушание заповедано спросить его об этом, а батюшка тогда говорит: «Когда я поступил в монастырь, то духовные книги я читал по благословению старца батюшки Амвросия, и он иногда спрашивал, доволен ли я своим чтением. А я говорю ему: «Иногда я не разумею читанного». Тогда батюшка Амвросий – видишь когда это еще было – посылал меня к отцу Александру. А отец Александр стал теперь старцем Анатолием. Вот ты к нему и пойди и за послушание спроси его, что означает камилавка».

Вошла я к о. Анатолию, рассказала ему все как было, и спрашиваю как мне заповедано. А о. Анатолий как стал смеяться: «Вот так нашли у кого спрашивать». И так и велел написать батюшке Герасиму.

Когда (это уже мне монашки, возившие письмо мое, рассказывали) батюшка Герасим выслушал мое письмо, торжественно умилился и очень благодарил Господа.

Однажды о. Нектарий говорит мне: «А нас посетил батюшка Герасим». Я обрадовалась и думаю: «Ах, если бы я могла быть букашкой, проползти к батюшке в келлию, да поглядеть, как такие дивные старцы общаются». А батюшка улыбнулся и говорит: «Я предложил батюшке Герасиму сесть со мной рядом на диван и он сел. Потом он молчал, а я слушал его добродетель, пока Келейники не потеряли терпенья и не стали стучаться, говоря, что другие посетители меня требуют».

Одна монахиня была великой молитвенницей, но очень много книг читала и возгордилась. А батюшка Нектарий стал тогда говорить ей: «Анюта, выйдет дело смута, – а потом прибавил, – но в сороковых годах прекратятся у тебя все скорби и болезни». И правда смущение ее к тридцать седьмому году ее жизни прошло, и она мирно умерла.

Батюшка говорил мне, что с некоторыми людьми ему трудно, а с другими он отдыхает. «И с тобой я отдыхаю», – говорил он мне. Я спрашиваю его: «А почему это?» И что и сама я с некоторыми людьми испытываю тяжесть. Он посоветовал мне избегать таких людей: «А то душа скрадывается».

Когда были последние именины батюшки перед разгоном Шамордина, и монашки пришли поздравить его, он заставил их петь «Достойно и праведно есть» и «О Тебе радуется», и очень плакал. Перед его именинами, бывало, приду к нему и спрошу: «Батюшка, что мне подарить вам?» А он скажет: «А исполнишь ли ты, что я тебе скажу?» Я говорю: «Постараюсь исполнить». – «Так вот, живи получше, и это будет для меня самый дорогой подарок».

Как-то пишу я батюшке письмо, а он не отвечает. Я – другое. Опять нет ответа. Я – третье. Опять нет. Господи, думаю, что же это такое? Тут оказия случилась мне лично переговорить с батюшкой. Прихожу я к нему и спрашиваю: «Батюшка, дорогой, почему вы мне не отвечаете? Ведь раньше вы отвечали мне». А он говорит: «Скажи мне, чего ты больше хочешь: чтобы я тебе отвечал, или чтобы отправлял твои письма в небесную канцелярию? Вот выбирай». Я прошу: «И то и другое, Батюшка». – «Нет, – говорит, – так нельзя, ты должна выбрать». Я ведь понимаю, что небесная канцелярия важнее, я выбрала, чтобы туда. Тогда батюшка похвалил меня: «Ты правильно выбрала. Там все разберется».

Однажды по Шамордину в мое отсутствие прошел слух, что я утонула в Оптиной. Я как узнала об этом, расстроилась и пришла к батюшке, рассказываю ему, а он говорит: «А ты ведь и вправду утонула». – «Как, батюшка?» – смутилась я. – «Ты утонула во мне».

Рассказ Фени:

«Мой духовный отец, священник П., посоветовал мне обратиться к Оптинским Старцам за разрешением некоторых моих вопросов. По его слову я поехала в Оптину, не зная даже, в чем состоит старческое руководство. Сначала я попала к батюшке Анатолию, а через несколько дней к батюшке Нектарию. Он мне дает книгу святителя Игнатия Брянчанинова об умной молитве, написанную литературным, а не специфическим монашеским языком. Я читаю и думаю: «Как они здесь читают такие книги? Ведь такой язык для них страшно труден и непонятен». На мои помыслы батюшка отвечает тончайшей улыбкой: «Конечно, мы малограмотные, и таких книг читать не можем, это ведь для таких образованных барышень, как ты, написано». Тут я не выдержала, бросила книгу и упала перед ним на колени. Потом я еще два раза приезжала в Оптину, к Старцам ходила, но спрашивать их постеснялась, и потому я от них никакого указания не получала. Потом уже я о других, тоже молчавших, Старцев спрашивала: «Батюшка, почему вы ничего не скажете?» А он говорит: «Потому что они не спрашивают». Во второй раз духовный отец мой просил, чтобы я обязательно привезла ответ на его письмо.

Я робко прошу батюшку, а он говорит мне: «Обожди до завтра», – а завтра извиняется, письмоводитель не пришел, и просит еще до завтра обождать. Так он меня две недели мучил. У меня не хватило бы смелости беспокоить его для себя, а для духовного отца моего Должна я была, и с такой мукой и застенчивостью все просила Батюшку дать мне наконец ответ, а он все откладывал.

Наконец, я решила ехать. Не взяв благословения у Старца, пошла на вокзал. Тут уже сейчас должен поезд подойти, а у меня такая тоска, такое желание вернуться в Оптину и все-таки получить ответ для отца моего духовного, что я не выдержала и побежала обратно. А батюшка встречает меня улыбкой и подает мне уже запечатанное письмо. А когда в третий раз я приехала, батюшка оставил меня жить в Оптиной, а я ведь приехала налегке, без вещей, рассчитывала на неделю, а прожила год. Тут уже батюшка стал меня воспитывать духовно. На вопросы мои не отвечал. «Нам с тобой торопиться некуда, у нас год впереди». А повел меня путем суровым. Все мои помыслы обличал до мелочей. Помню, я раз в зеркало поглядела и подумала: какая я белая стала. А когда я пришла к батюшке, он при всех стал передразнивать меня: стал на меня так глядеть, как я на себя в зеркало глядела, и спрашивать: «А почему ты такая белая?»

Тут уж я перестала глядеться в зеркало. Зима наступила, а у меня веревочная обувь и нет теплой одежды. А перед тем легкие у меня были в плохом состоянии. Хожу я по снегу почти, можно сказать, босиком и ничего, не простужаюсь, а батюшка спрашивает меня: «Фенечка, а тебе не холодно?» – «Нет, батюшка, за ваши молитвы ничего». Тут он говорит: «Я тебе скоро теплую ряску дам». – «Как ваша воля». А на следующий день подходит ко мне в церкви монашка и говорит: «Одна дама хочет вам теплую ряску дать, она не может видеть, как вы по такому холоду раздетая ходите». Я вспомнила батюшкины слова и поблагодарила.

Бывало, возьмет меня батюшка к себе, прижмет мою голову к своему сердцу и дремлет. А я боюсь пошевельнуться, чтобы не потревожить его. Все тело затечет. Тогда я начинаю тихонько целовать его руку, чтобы разбудить его, а он проснется и отпустит меня. А ни на какие вопросы мои не отвечал, так что я и утешалась, и расстраивалась сразу. Уехал батюшка к В. П на хутор. Поехали мы с Н. за ним, а потом в Холмищи перебрались. Однажды (Н. уже уехала лечиться в Москву) батюшка посылает меня к В. П. уже под вечер, но все как-то задерживает меня под разными предлогами и только под конец говорит: «Ну, теперь иди». Прощаясь, спрашивает: «А ты не боишься?» – «Нет, за ваши святые молитвы не боюсь». Прихожу на хутор, а там все ужасаются: «Как это вы пришли? Еще четверти часа нет, как наши собаки выли на волка». А правда на дороге видела я огромные свежие следы. Тут на хуторе батюшка велел мне однажды затопить для него печь. Я дров принесла, две вьюшки открыла. Батюшка сам, благословясь, поджег дрова, а дым как повалит в комнату. Батюшка говорит мне: «А открыла ли ты вьюшки?» – «Открыла», – отвечаю. – «А ты еще посмотри». – «Нет, батюшка, и смотреть нечего, знаю, что открыла». Дым все валит и валит в комнату. Батюшка вышел на крыльцо. Там ветер. Стоит батюшка, воротник поднял, а ветер треплет его седые волосы. Идет келейник Петр и спрашивает меня: «А вы все три вьюшки открыли?» Я обомлела. «Нет, говорю, только две». Петр побежал открывать третью. Я у батюшки прошу прощения и умоляю пойти ко мне (я в том же доме на другой половине жила), а он не соглашается. Так и простоял он на крыльце, пока комната не очистилась от дыма, живым укором моему непослушанию.

Батюшка предупреждал меня: когда пойдешь в Оптину, не заходи к друзьям своим, к которым всегда заходишь. Но я не послушалась. От непослушания моего проистекли обстоятельства, благоприятствующие греху, и вот лег на меня смертный грех, и батюшка меня прогнал от себя. Вернулась я в свою комнату и упала на пол в последнем отчаянии. Чувствую, батюшка незримо встает около меня и поднимает меня. Пришла в себя, пережила я кое-как это горе, но два года после того не принимал он меня. Потом принял и сказал: «Больше смертного греха не совершишь ты вовек».

Однажды чувствовала я ненависть к одной близкой батюшкиной духовной дочери. Мучилась я этим искушением и призналась батюшке, а он мне дал прочесть историю Иосифа, как братья завидовали пестрой одежде Иосифа, и поняла я, что корень ненависти моей зависть, и тут я почувствовала умиление сердечное. Однажды он подвел меня к иконам, поставил и сказал: «Читай Богородицу», пока Она тебе не ответит: «Радуйся», – а сам ушел. Я читаю с ужасом и думаю: «Как же это будет?» И никакого ответа не слышу. Тут входит батюшка и дает мне поцеловать свой наперсный крест. Тогда меня охватила неизъяснимая радость.

Однажды в Холмищах батюшка вынес блюдце с водой и ватку и стал, крестя меня, обмывать водой все мое лицо. Я смутилась и подумала: не к смерти ли он меня готовит? А на следующий день я помогала снимать с чердака обледенелое белье. Я стояла внизу, а мне передавали его сверху. Вдруг кто-то уронил огромное, замерзшее колом, одеяло, и оно ударило меня по лицу. Такой удар мог бы меня серьезно искалечить, но у меня на лице не оказалось даже синяка, или царапинки. Я пошла к батюшке и рассказала ему; он молча снова обмыл мне лицо таким же образом.

Однажды я вхожу в Холмищах на его половину и слышу из прихожей, через запертую дверь, как батюшка в приемной кого-то укоряет, или что-то требует очень громким, грозным голосом. Мне стало странно и страшно. Это не подходило на обычную манеру батюшки и я подумала: «Кому же это так достается?» Когда я прочла молитву, батюшка открыл дверь. В комнате никого не было.

Батюшка часто говорил: «Когда я болен, я скорблю, а когда здоров, не умею пользоваться своим здоровьем».

О детях батюшка говорил: «Коли дитя в младенчестве сердится, то уже согрешает». «Чтобы дети не хворали, надо их чаще причащать».

«Чтобы избежать соблазна, надо смотреть прямо перед собой, а не косить по сторонам».

Раньше я часто совершала мысленно крестное знамение. Батюшка объяснял, что этого делать нельзя. «Если ты хочешь благословить какое-нибудь лицо, или предмет, то можешь себе представить мысленно, но крестное знамение совершать физическим движением». Когда бьют часы, крестись, чтобы огражден был следующий час».

Однажды одна женщина написала батюшке, что она страшно нуждается. Он заплакал: «Подумай, у нее даже хлеба нет».

«Все четыре стороны комнаты надо крестить перед сном».

Он позволил заочно брать у него благословение. Я спрашиваю: «Когда?» Он говорит: «Церковь молится утром, в поддень и вечером».

Однажды он подарил мне белую вышитую рубашку и велел ее носить. Я спрашиваю: «Батюшка, это смирительная рубашка?» А он смеется: «Нет, благодатная».

Как-то повезла к батюшке моих знакомых, мужа и жену. Он обоих обласкал, а жене сказал: «В следующий раз ты привезешь мне свою карточку, а если не привезешь – не взыщи». Женщина эта была беременна. Она не поняла батюшкиных слов. И вообще она была маловерующей. Она вызвала неосторожностью своей, или злоумышленностью – не берусь судить – преждевременные роды, и ребенок погиб. К батюшке ей больше не пришлось попасть, а мужу ее батюшка сказал: «Вот, я при свидетелях говорю, что больше не буду с вами иметь никакого дела», – и взволнованно отстранил его.

Он обличал скрытые мои страсти, о которых я и сама не подозревала. Так обычно я щедра и нерасчетлива. Вдруг он мне говорит: «Есть у тебя деньги?» – «Есть». – «Сколько?» – «Десять рублей». – «Одолжи мне их». И вдруг я чувствую, что мне жалко их отдать ему. Я говорю ему в ужасе: «Батюшка, простите, я и не знала, что я такая». А он смеется.

Как-то стою я на крыльце в Холмищах. Ко мне Подходит Мария и передает от батюшки носовой платок. После этого несколько дней я горько плакала из-за ссор с нею же, а батюшка меня не принимал. Потом принял и дал мне прочесть, как одна игумения получила от своего духовного отца платок в предзнаменование слез.

У Марии была чашка, которую батюшка подарил ей в день ее пострига, и батюшка не раз ей говорил: «Убирай ее, чтобы ее не разбили». Однажды я мыла посуду и нечаянно разбила блюдце от этой чашки. Иду к батюшке и потихоньку прошу прощения. Он отвечает мне: «Бог простит». Мария, узнав, что блюдце разбито, устраивает истерику. Батюшка утешает ее и бранит меня при всех. «Ведь вот какая злоумышленность. Феня нарочно разбила чашку, чтобы досадить бедной Марии». Я шепчу батюшке, становлюсь на колени. Батюшка: «Не все же молоком кормить, надо и твердой пищей». Он молча пожимает мне руку, но продолжает громко бранить меня. После этого целую неделю он не принимает меня. Я борюсь. Наконец я вношу к нему самовар, ставлю на табурет и радуюсь, что вижу его наедине. Он благословляет меня, а я, охватывая и задерживая его руку, говорю: «Батюшка, отчего вы меня не принимаете? Теперь я не пущу вас, пока вы меня не примите». Тогда батюшка делает непередаваемое брезгливое движение, отмахиваясь от меня, как от жабы. Я не выдержала и начала плакать. Тогда он мгновенно смягчается, принимает меня и смеется: «Вот твои глазки и оросились. Мне этого только и нужно было».

Ириша рассказывает:

Рясофорная послушница Ирина Бобкова (впоследствии схимонахиня Серафима) – послушница Казанской Амвросиевской Горской обители (Шамордино 1908 г.). После разгона Шамордино и Оптиной пустыни жила некоторое время у себя на родине – Гомеле. Пострижена в мантию с именем Серафима (1942), в схиму с тем же именем (1977), вернулась в Шамордино (1990), где скончалась и погребена.

«Когда я жила в Шамордине, к батюшке Нектарию я не ходила, а обращалась к нашему духовнику, отцу Мелетию. А потом я уехала домой в Гомель и там чуть замуж не вышла за оптинского монаха мантийного Мельхиседека. Венчаться мы решили в церкви, скрыв наше монашество, и торопились со свадьбой – до поста недели две оставалось. Только тут вздумала я, что обязательно нужно мне получить от Старца Батюшки Нектария благословение на венец. Надела я плюшевую шубу, красным платком повязалась, поехала в Оптину и заявилась в хибарку. Думаю, вот на общем благословении я попрошу благословения мне замуж и батюшка не разберется кто я, и скажет: «Бог благословит», и я благословение, хоть обманом, да получу.

А вышло-то не так. Как я батюшке ни скажу: «Благословите мне замуж», – он отвернется и промолчит. Наконец отец Севастьян (келейник батюшки) проводил меня к батюшке в приемную, а батюшка меня встречает: «Зачем ты, шамординская монашка, пришла ко мне?». Я так и обомлела. Ведь он меня раньше никогда не видел, да еще в мирском платье. Я говорю: «Батюшка, я к вам исповедоваться». – «Нет, нет, ты иди к отцу Анатолию, он духовник Шамординский, а мне вас запрещено принимать». А я опять прошу: «Батюшка, если вы меня не возьмете, я прямо домой уеду такой, как к вам пришла». Тогда он надел поручи и согласился. Я исповедуюсь, а потом сразу говорю: «А я за вашего Мельхиседека замуж собралась». Батюшка так и остановился, а потом дверь на крючок запер и меня подвел к иконам. Я испугалась. – «Вот что, друг мой, или ты обещайся эту мысль бросить, или я должен тебя сразу от Церкви отлучить. Вот выбирай», – и такой строгий стал.

Я плачу, прошу, чтобы меня от Церкви не отлучал. Тогда он велел мне переехать в Оптину к сестре. Сестра у меня в сиделках. А сестру велел к нему привести, а потом уже при ней сказал мне: «Приезжай сюда жить, а не то сама на себя пеняй. Я тебе при свидетелях говорю». И три раза повторил это.

Переехала я в Оптину, а Мельхиседек стал мне письма писать. Батюшка велел мне все письма, что я вообще получала, сначала приносить ему, а уж потом распечатывать. Письма от других он, бывало, перекрестит и сразу отдает мне читать, а Мельхиседековы положит к себе в карман и носит недели по три. Потом примет меня и скажет: «А мы-то с тобой еще письма не прочитали. На, читай». А я начну читать и ничего разобрать не могу, все у меня в глазах мелькает, строчки сливаются. Так я и не знала, что он там писал.

Потом мама моя на Рождество за мной приехала – домой увезти меня, а Мельхиседек 75 миллионов дал на дорогу. Я прихожу к батюшке, рассказываю, домой прошусь, а он мне в ответ: «На все четыре стороны». И ушел к себе в келлию. Я ждала его, ждала, он не выходит. Ушла я домой, а после вечерни опять прошусь к нему, а он не принимает: «Я ей все сказал». Наконец упросили его, принял меня и велел позвать мать, а как вошла она, так строго на нее напал: «Ты зачем сюда? Молиться, или людей из монастыря выманивать? Вот поговей у нас, да и уезжай домой, а дочка теперь не твоя, а Божия». Мама моя смирилась и сама стала оставлять меня в монастыре. Так я домой и не поехала.

Страхования у меня начались: батюшка мне велел читать молитву: «Господи от страха вражьего изми душу мою», а потом велел каждый день в три часа дня читать три раза «Богородицу», а потом «Господи, помилуй», «Боже, милостив буди мне грешной». И сам обещал в это же время молиться за меня.

Когда Батюшку арестовали и посадили в больнице, сестра моя перебралась к нему и спросила, как нам дальше жить, к кому обращаться. Он ее к о. Никону направил и сказал: «Тебя в Оптину Божий промысел привел, а Ириша пусть домой едет, она здесь по недоразумению».

А я все-таки захотела спросить о себе и тоже пробралась к Батюшке, и он мне сказал: «Ты к о. Никону обращайся сначала лично, а потом будешь письменно». А я тогда батюшку Никона не знала совсем и боялась. Стала я спорить с Батюшкой: «Я лучше буду относиться к отцу Мелетию». А Батюшка мне: «Нет на это моего благословения. Относись к о. Никону». Так и перешла я к о. Никону и очень была довольна. Потом пошла к Батюшке в Холмищи, прошу у него благословения, а он говорит: «Кто у тебя духовник?» – «Отец Никон». – «Нет, нет у тебя духовника».

Я смутилась. Отец Никон тогда еще в Козельске жил. Потом Батюшка раскрывает книгу Иоанна Златоуста и говорит: «Видишь, как Олимпиада скорбела, когда учитель ее на корабле в ссылку пошел. А Златоуст-то как страдал. Там в ссылке климат был неподходящий, вот и болел он лихорадкой и другими болезнями». А я говорю: «Батюшка, к чему вы мне эту книжку показываете, я и дома прочесть могу. Вы мне лучше скажите что-нибудь». А Батюшка все свое продолжает. Тут Мария вошла, требует, чтобы мы уходили, Батюшка нас и отправил, и велел идти на Ивановку – 15 верст лесом, а дело было к вечеру. Мы послушались, пошли, а навстречу нам едут отец Никон и отец Геронтий. Расспросили нас и повернули нас в Холмищи. Там мы и заночевали. Отец Никон говорит: «Похоже, что Батюшка мне ссылку предсказывает. Вот я сам спрошу у него». Пришел к Батюшке и говорит: «Почему вы мне ничего о ссылке не говорите, а моих духовных чад смущаете?» А батюшка в ответ ему: «Прости, отец Никон. Это я испытывал любовь к тебе твоих чад духовных. Это я пошутил». И вытащил ватную скуфью с наушниками, взял у отца Никона его летнюю, а эту, теплую, надел ему на голову.

Отца Никона выслали из Калуги на Соловки в день Иоанна Златоуста.

В другой раз пошла я в Холмищи, а возвращаться мне надо накануне Михайлова дня. Батюшка меня отправляет поздно, в десять часов утра, и говорит: «Ты к вечеру будешь в Козельске», – и дал мне колотого сахару в дорогу. Мне его как раз хватило до дома. Шла и жевала его всю дорогу. Часам к пяти пришла я в Волхонское – это 12 верст от Козельска, а дальше идти мне не советуют. Зима. Уже темнеет. Стала я проситься ночевать, а сама думаю: вот Батюшкины слова не исполнились, не буду я дома к вечеру. А тут мужики подъехали, знакомые хозяев, у которых я остановилась. В Калугу они ехали, через Козельск, и меня подвезли. Еще только к Евангелию ударили, как я в Козельск приехала.

А Настю (сестру), бывало, на общем благословении Возьмет Батюшка за руку и скажет: «Вот, почтенные посетители, представляю вам эту девицу, она сюда прислана Промыслом Божиим. Она – херувим».

Из дневника монахини Таисии Каширского женского монастыря. Оптина пустынь:

«1918 г., февраль. Была у Старца, отца Нектария Принял меня одну и учил Иисусовой молитве. Ввел ее в самое сердце, отчего я чувствовала, что молитва действует сама, без принуждения. Батюшка спрашивал, указывая на мое сердце: «Почему здесь так хорошо?» – и смеялся. Вышла от него радостная, словно поймала драгоценную птичку, боясь ее, т. е. молитву, выпустить из сердца; хотела всегда, всю жизнь с ней пребывать. Брал после этого еще несколько раз и учил молитве влагая мне в ум свои мысли, и я старца понимала без слов. Был очень радостный и оставлял меня жить у себя.

1918 г., август. Как пришла к Батюшке о. Нектарию, то сейчас же принял. Сам сел на свое место у стола, сестру посадил напротив на стуле, меня поставил на колени около себя и велел закрыть двери, поправить коврик, потом дал мне читать письма, сам распечатывал и благословлял каждое письмо, а я читала. Прочла их штук 4–5. Потом велел мне с дивана взять подушку и сесть на ней около Батюшки. Я села, мою голову он взял себе под правую руку, меня закрыл своей рясой, рукавом – всю голову. Сам стал писать по-уставному, сестру заставил читать письма. Я его спросила относительно монастырей, разгонят нас или нет. Ответил: «Да, милая, разгонят, и монастыри сейчас в большой опасности. Вот и наша Оптина в этом месяце назначена к решению. Приходи к нам совсем жить, Таисочка» (когда я спросила куда же деваться, если разгонят). Я ответила: «С радостью, дорогой Батюшка». – Он говорит: «Олечка скучать по тебе будет». А когда я упомянула о своей болезни горла, то он смеялся и говорит: «Тебе нужно в Петроград съездить полечиться на годок, а там нужно одеваться в мирское платье, т. к. в монашеском одеянии ходить не позволят». И, обратившись к сестре, говорит: «Ты, Олечка, не против, если она приедет в Петроград?» – «Избави Бог, Батюшка». – «Ну, а если ты не хочешь, чтобы она была в миру (т. е. я), то отпусти ее совсем к нам. Ведь тебе маленькую комнатку нужно, – говорит он, обращаясь ко мне, – правда?» Я говорю: «Да». – «Ты еще мне келейничать будешь, мне нужно суп варить, а монастырям грозит опасность, вот ты и оставайся у нас совсем жить. И нашей Оптине грозит опасность. Таисочка, помоги нам, помолись. Нет, серьезно – помоги. Ведь мы пред Господом, как люди, а ты как ангел Божий пред Господом. Я тебя всегда считал, Таисочка, за ангела Божия. Милая, ведь ты чистая». И много говорил хорошего. Сказал: «Тебе так хорошо сидеть?» – под его рукой; и потом то закроет мое лицо рукой, то откроет посмотреть, улыбнется и скорее опять прикроет и прижмет мою голову к себе. Целовал мою правую руку, потом встал (а я все это время творила молитву Иисусову) и спросил, умею ли я писать по-уставному. Сказала – умею. «Ну, я тебе приготовлю бумаги и дам работу в номер, только Олечка не будет сердиться?» Взял мою голову и сказал: «Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда». Сам ушел, сестру заставил читать книгу о молитве, а меня посадил на свое место. Прошло так часа два с половиной или три. Пришла братия, пришел Батюшка и отпустил нас, вывел сам из келлии почти за руки и сказал: «С этого дня ты совсем останешься здесь». Ушли от него в восторге.

С этого дня я каждый день приходила в хибарку и, сидя в уголке, непрестанно творила Иисусову молитву, чувствуя, что меня учит ей Батюшка. И от нее оторваться никак не могла. А Батюшка на каждом общем благословении сжимал мне крепко руки и смотрел очень ласково, и если я очень усердно молилась, то Батюшка ко мне был еще ласковее. Второй раз я попала к нему одна, без сестры. Посадил меня на стуле, а сам сел в кресло, положил мою голову к себе на плечо. Батюшка закрыл глазки, весь ушел в молитву. У меня тоже Иисусова молитва творилась. Наконец, я чувствую переворот своих мыслей. Начинаю горько, горько плакать, что меня в общем никто не жалеет, а только все это «плезир». Когда я чувствовала обиду горячее, тогда меня Батюшка прижимал к себе все сильнее и крепче. Я горько плакала и чувствовала, что меня искренне жалеет один лишь Батюшка, потом я успокоилась и опять начала творить молитву Иисусову сокрушенным сердцем, и так увлеклась молитвой, что забыла свое существование. Вдруг я почувствовала, что моя душа у Батюшки Нектария на руках и мы предстоим пред Господом. Да, именно я это испытала и призываю в свидетельницы Царицу Небесную, что это было действительно так. Я видела лишь яркий свет и знала, что предстоим пред Господом. Я чувствовала, что прижалась вся к Батюшке, а он просит Господа о чем-то за мою душу. Я не смела взглянуть на свет, а только смиренно, со страхом, чувствуя свое ничтожество, взывала непрестанно: «Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешную». Минут пять длилось мое пребывание не на земле. Я очнулась, как от какого-то сна с сей сокрушенной молитвой в сердце, радостная и удивленная, когда услышала Батюшкины слова: «Ведь тебя все на руках носить надо». Сам веселый, радостный, сияющий, он не дал сказать мне ни слова, быстро ушел, поцеловав меня в лоб. Да, но еще прежде прижал мое лицо к своей щеке. Я почувствовала во рту у себя такую сладость, как от меда. И так два раза. Когда пришел, то нес 5 штук слив и, торопя меня идти, пошел вместе на общее благословение такой веселый, такой радостный, что я никогда его не видела таким. Боже, до чего же он велик пред Господом! После этого уже неотлучно я находилась в хибарке и непрестанно творила молитву Иисусову. В следующий раз опять нас принял, но уже с сестрой. Усадил меня, как и первый раз, около себя, а сестру заставил читать письма. Потом ушел сам, меня посадил с сестрой на диван: меня первую, а сестру к иконам, улыбнулся и сказал: «Поскучайте немножко». Сам ушел в свою моленную. Я стала творить Иисусову молитву (а он мне раньше сказал, что он меня перед отъездом исповедует).

Долго творила, вся от молитвы разгорелась, даже мокрая стала. Вдруг меня осеняет мысль: Батюшка сейчас меня будет исповедовать. И только об этом помыслила, вдруг вижу (сижу с закрытыми глазами): стоит Крест, на Кресте распят Господь в терновом венце. Батюшка отец Нектарий стоит около Креста в епитрахили и у него вокруг головы сияние, сам смотрит на лик Господа. Я же припала к Господу, к ножкам, плачу, так горько плачу, что слезы как град сыпятся из глаз. Батюшка перешел ближе ко мне и, как свидетель, слушает мои грехи, а они у меня все выплывают, даже все забытые грехи всплыли. Я пред Господом каялась, просила прощенья. Мне было тяжело и больно сердцу, что я Страдальца Господа огорчила своими грехами. Боже мой, как я плакала. Но вот Батюшка отец Нектарий накладывает епитрахиль мне на голову и разрешает все грехи. Я успокоилась и думаю: если это действительность, то батюшка, выйдя из моленной, дотронется до моей головы ручкой и, значит, все мои грехи прощены. Сие видение сменилось. Слезы утихли. Я успокоилась, но молитву не переставала творить, и уже начинаю мысленно просить Батюшку, чтобы он мне показал рай. Вижу странные видения: сады, пруды, парки, леса, цветы и на самом небе святых угодников всех, покрытых белыми одеяниями, как у патриархов. Лиц не видела, но только видела – они быстро куда-то шли. Опять это кончилось. Вижу дальше, т. е. прошу показать мне ад. Вижу темные, мрачные помещения, а потом огненную лаву, и в ней – «ефиопы» – глаза блестящие, как электричество, когти длинные – сидят в самом огне, на меня устремились глаза, но мне не было страшно... Прошу Батюшку опять это сменить и показать, что будет с сестрами, если монастыри разгонят. Вижу человек Шесть-семь, идут в лес, скрываются. Просила указать, где я буду жить. Вижу вроде землянки. Дальше прошу показать мне Ангела моего. И вот предстал предо мной пречистый, светлый, смиренный, кроткий Хранитель, весь в белом, с чуть голубыми крылышками, с белокурыми вьющимися волосиками, кроткий, с великим на личике смирением – и я долго не могла оторвать от него своего взора. Можно о нем сказать и понимать, что действительно только ангелы такие могут быть. И вдруг он взлетел мне на правое плечо, близко прижался к голове, и чувствую, голос говорит: «Куда он тебя поведет, туда и иди». Опять сменилось. Спрашиваю: «Батюшка, будет ли Царь?» и слышу словно удары молотом в голове: «Антихрист, антихрист, антихрист». И этим все кончилось. Батюшка вскоре пришел, и подойдя ко мне, дотрагивается до моей головы. Я в ужасе – значит все это действительность? Да, я еще пропустила. Раньше я творила молитву просто, но теперь Батюшка меня учит так: в уме представляю Господа и Ему молюсь, так что я уже ничего другого не имею в уме, кроме Спасителя, а других помыслов не принимаю. Видела даже так: Сидящего на престоле Господа, а вокруг в длину стоят все ангелы, а я, смотря на сие издалека, непрестанно творила Иисусову молитву. Потом на Распятие молилась, а то и просто в уме держу изображение Господа, смиренного и кроткого, и к Нему взываю. Дальше умом восхожу в небеса, и там опять с Единым Господом беседую.

Теперь для меня ясно, что нужно только помнить, что на свете, когда молишься, предстою я, да Господь – тогда бывает хорошо и чудно на душе, ни о чем другом не думать. Еще показал мне Батюшка лик Спасителя по пояс, но ослепительного света, смотреть нет возможности.

Когда я уходила, то просила дать мне что-либо в благословение. Батюшка взял мои четки, которые висят у меня на шее – его подарок – и говорит: «Будь довольна вот этим», – и, взяв одну бисеринку четочную. говорит: «Кому дается по зернышку, а ты получаешь все». Показывая на четки, сказал: «У вас телесное благотворно, а духовное благодатно».

Дядя Тимофей (извозчик) говорит:

«Однажды я приехал к Батюшке с матерью Татьяной и матерью Анной Полоцкой. Приехали, а он два дня нас не принимает, и на третий не принял. Остались ночевать под воскресение; я и думаю: буду сам просить Батюшку. Стал просить его, а он опять никак не принимает. «Ей, – говорит (матушке Татьяне), – не хочется в кухне сидеть, ну, пусть в прихожей сидит». Мать Татьяна горько заплакала. Вдруг через сколько времени батюшка говорит: «Уезжайте». А погода была очень плохая, снег валил хлопьями. Я, было, уперся ехать. Батюшка говорит: «Придет хозяин с базара, он все равно тебя прогонит». Я стал запрягать. Боюсь, руки и ноги трясутся. Выехали мы из Холмищ, не видать и света Божьего. Пришлось воротиться назад. Вдруг Батюшке докладывают, что Тимофей вернулся с матерью Татьяной. Он принял нас ласково. «Благодарствую за послушание тебе. Благоразумно ты сделал, что воротился». И на другой день он нас умильно принял, и даже просил прощенья, а мать Татьяну утешил так, что она успокоилась.

Приехали мы на первый день Рождества Христова к Батюшке, а под Рождество Батюшка готовился, говел и очень ослабел. Хозяин дал телеграмму Александре Сергеевне, что Батюшка очень слаб, а она забрала своего сына и привезла, и все сели пить чай. Александра Сергеевна говорит: «Батюшка, ничего я своего сына увезла, а у него скоро ученье?» А Батюшка: «Будет тебе голову забивать. Вот как раз будет оказия из Козельска и увезут сына твоего». Вдруг я стучусь. Вышел мальчик и говорит: «Кто тут?» – «Это я, Петя», – говорю. Мальчик входит в помещенье, говорит: «Дедушка приехал». Батюшка улыбнулся. «Вот как раз и сына твоего захватит. Я говорил, что будет оказия». И мальчик ко времени поспел учиться.

Приехали из Ленинграда о. Николай и Домникия Григорьевна. Они знают дороги, как проехать к Батюшке. Им сказали найти дядю Тимофея, и мы поехали. Подъезжаем к Холмищам, о. Николай говорит: «В таких вертепах спасается такой великий Старец». Пришли в помещенье Старца. Принял он нас. Отец Николай видит, что у Старца блестит лик, и говорит: «Боже мой, живет в таком вертепе Старец, у которого лик блестит, а мы в Ленинграде как чумазые живем. Такой Старец старенький, слабенький. Не буду его затруднять и свои вопросы говорить – уж очень он слаб». Вдруг Старец берет его под руку, сажает в кресло и пробеседовал очень долго, так что о. Николай все вопросы кончил, а которые забыл, старец все ему напомнил. Отец Николай говорит: «Великий светильник Божий». – И слезно он отблагодарил Батюшку.

Из воспоминаний N:

Однажды мне не хотелось идти к Старцу на благословение, а хотелось прямо идти ко всенощной, чтобы там захватить хорошее место, чтобы было где посидеть. А на следующий день Батюшка принял меня, да заставил стоять долго, так что у меня колени заболели. А Батюшка пришел и смеется: «Что же, говорит, вчера посидела, так нынче постояла».

Когда Батюшка был еще простым иеромонахом, он приезжал в Шамордино на череду, служил. Однажды он рассказал нам, что тридцать лет он никуда из монастыря не уходил, даже в Козельске не бывает и ни от кого не получает ни посылок, ни писем. Иногда даже горько ему делается, что никто ему ничего не пошлет, не вспомнит о нем, – ведь все другие получают. Тогда мать игумения и монахини решили его утешить как ребенка. Собрали ему посылочку– консервы, носки, конфеты; каждая дала, что могла, выпросили у знакомых на почте повестку, написали, печать какую-то приложили, предупредили закупщика монастырского, и тот доставил отцу Нектарию повестку. Отец Нектарий расписался, тогда ему и посылку принесли. Он страшно обрадовался. Потом догадался и прислал благодарственное письмо. А потом он так много писем и посылок получал».

Из воспоминаний монахини Белевского монастыря (Нат. Б.):

«Зимой, в 1916 году приезжал в Петроград на закладку Шамординского подворья батюшка Анатолий. Мы были у него и на исповеди, и у себя на дому принимали Старца. От знакомых получили книгу «Тихие приюты» и из нее узнали о старцах Оптиной пустыни и об о. Герасиме. По описанию особенно тянуло к Батюшке Нектарию и я записала его в свое поминание. Летом того же года наконец исполнилось мое желание, и мы поехали в Оптину с мамой и сестрой. Звал нас Батюшка Анатолий, но я стремилась уже больше к старцу Нектарию, я хотела, чтобы он указал мне, в какой монастырь поступать. Желание оставить мир у меня уже было, а сестра, напротив, боялась этого и все оттягивала нашу поездку. Помню хибарки были полны и нас несколько дней все не принимали, указывая просить келейника. При первой же встрече Батюшка благодарил меня за молитвы.

Мы были с мамой, и всех троих он принял нас сразу, причем, взяв нас за руки, меня и сестру, вел нас сам и подвел к образу Св. Троицы (в углу его келлии наверху был этот образ) и сказал: «Я вас принимаю как Авраам Святую Троицу», – называя нас ангелами.

Его голос, ласковое обращение и слова эти так меня смутили, что не помню даже остальных слов от волнения, и у меня полились ручьи слез от умиления, покаяния и радости, что я вижу святого Старца, вижу ангела на земле.

После Батюшка, поговорив, дал сестре читать, а мне листок об Иоакиме и Анне, а по прочтении благословил взять на память. Так как я знала, что Батюшка ничего просто не делает, то раздумывала, почему о них. Всем хорошо известна история рождения Матери Божией. И вот через два года, когда я снова была осенью у Батюшки, он послал меня с Белевской монахиней погостить и проситься в Белевский монастырь, говоря: «Я тебя не просто, а трижды благословляю», – и все крестил. Не спрашивал уже, согласна ли моя мама, и сам назначил день отъезда нашего на 9 сентября. Мы приобщились 8-го в Рождество Богородицы, а вечером когда я услышала канон святым богоотцам, я вспомни ла о листке и поняла, что они мои покровители, как бы они вели меня в Белевскую обитель. Тут же скажу и о кончине Батюшки. Мне очень хотелось быть при его погребении, и я всегда боялась, что могу не узнать опоздать, и просила его духом вызвать меня, и вот и это он мне как бы предуказал за шесть-семь лет. В Москве я уже пять лет живу. Приезжая из Белева, я всегда по нескольку дней жила в Оптиной, а когда и по нескольку недель, и однажды Батюшка дал мне письменную работу: переписать из книги Иоанна Златоуста, из толкования на Евангелие от Иоанна, из беседы Иисуса Христа с самарянкой, отметив крестиками откуда начать и где окончить. То были слова: «Настанет время, когда истинные поклонники будет поклоняться не на горе сей, а в духе и истине». Прошло несколько лет, я иногда вспоминала о том... Эту зиму я стремилась все время к Батюшке, но предупреждали меня, что он слаб, не допускают. Слышала, что Батюшка все слабеет и очень беспокоилась. А в одно из воскресений собралась в село Коломенское, в храме у Матери Божией встретилась неожиданно с одной знакомой монахиней, которая поведала мне, что Батюшка совсем слаб, никого не принимает, и не отвечает уже. Встревожившись, стала узнавать от чад его о здоровье, ездила ежедневно на Маросейку, и в воскресение в неделю о Самарянке, услышав евангельское чтение, вспомнила вдруг, что Батюшка давал мне переписывать... Кольнуло в сердце: жив ли сегодня? И вот в тот же день, отъезжая к нему, на вокзале узнала, что скончался.

Описывать все случаи прозорливости Батюшки было бы очень много. Чувствовалось, что он все знал вперед и слышал мысли, отвечал на мысли.

На первой же беседе, когда принял нас с сестрой вдвоем, батюшка уговаривал сестру идти в монастырь (я хотела, а она боялась), а на меня как бы мало обращал внимания.

«Ксенечка, – говорил он, – я тебя прошу, я тебя умоляю, иди в монастырь. Согласна? Обещаешь? Выбирай Шамордино или Белевский». Собирался сам переговорить с мамой, она была не согласна отпустить нас. Причем держал руки сестры крестообразно в своих руках. Правую в своей правой, а левую – в левой. На меня же, когда уговаривал сестру, не обращал внимания. Так как я за благословением и указанием и ехала, и, любя очень сестру, не желала с ней разлучаться, то, когда вышел Батюшка, я просила ее сказать ему, чтобы и меня с ней благословил не разлучаться. А он, принеся нам по карамельке (очень вкусные тянучки), сказал на меня: «Успеем...» И так и было: я от него не ушла, а сестру он спешил устроить, провидя ее кончину, как после мне и сказал. Мама не согласилась, расплакалась, обиделась на нас, и даже Батюшка не мог ее уговорить отпустить нас тогда же, а говорил ей много. Месяцев через восемь или девять сестра заболела, очень страдала и через полгода скончалась. Два последних месяца мы ее ежедневно приобщали и пособоровали, а Батюшка утешал ее в письмах. Рассказывал и после еще много о ней и о том, как погрешают родители, не отпуская детей в монастырь. «Пожалели, не отдали Богу, Господь Сам взял», – говорил Батюшка. А меня после утешал, говоря, что сестра в блаженстве со Старцами. И видели ее во сне в белой мантии и белой камилавке.

Помню, мы приехали всей семьей к Батюшке, вошли все сразу: родители, старший брат, племянник и я. Отец стал жаловаться на меня, обидно было очень, а возражать, оправдываться нельзя было. Отец был недоволен к тому же, что и распорядилась деньгами.

Помню Батюшка строго наказал мне, что не следует быть «выскочкой», а надо довольствоваться тем, сколько и где жертвует отец; при том сказал, что и давая деньги, можно иной раз не пользу, а вред сделать, и что на все надо рассуждение иметь.

Мама иногда роптала на отца из-за его расчетливости, она любила помогать, и приходилось делать это тайно от него, и она в расчете на помощь в этом отношении от Батюшки, прося его после повлиять на отца, как бы ошиблась.

Батюшка при отце стал говорить, что «скупость не глупость», и приводил примеры (не помню). Мы от неожиданности растерялись, недоумевали на Батюшку, высказывали это ему после, а он, как бы ничего не зная, сказал, смеясь: «А я не знал, не понял». Но то было не просто, но понять Батюшку иногда было очень трудно. Он часто и вовсе отказывался от своих слов, заставляя меня в то же время поступать так, как он этого хотел. Так, посылая меня все в Белев, он настаивал на том, чтобы мать игумения дала мне келлию и послушание. После этого мать игумения приехала к нему говорить обо мне, желая отказать мне, так как в Белеве уже предполагался роспуск монастыря, и она, несмотря на благословение и просьбу Старца, не хотела меня принять (поскольку я была из буржуазной семьи). И Батюшка отказался от своих слов, сказав матушке игумении, что он не знает, почему я не еду в Петроград, и что остаться в Белеве – это мое желание (это тогда, когда я только за послушание ему и осталась там). А когда матушка игумения уехала, он опять меня туда отослал, говоря: «Живи там, матушка не гонит». А в это самое время родные звали меня в Петроград. Батюшка не пускал.

Батюшка часто трогал своей материнской заботливостью. Так мы приезжали с другой сестрой зимой, когда на гостинице было уже очень плохо. Жили с масленицы и до шестой недели, и Батюшка сам позаботился о нас, дал нам свое одеяло, подушку, таз мыть голову, все предусмотрел. Зимой мало бывало приезжих и Батюшка нас принимал часто и закормил сладостями. Шепчет, бывало, подождать после общего благословения и найдет нам каждой то финики, то пряники, то булочек... Но и досталось нам «пряников»... дома, когда вернулись в Петроград. Скорби гостинцами называют Старцы.

В год заболевания и смерти сестры Батюшка неожиданно подарил старшей сестре ящичек, коробочку резной работы (гроб) и чаю пакетик, носовой платок (слезы) и пряников, чтобы всем раздать.

За год до голода раздавал всем по пять пряников мятных в память насыщения пятью хлебами пяти тысяч.

Когда я готовилась совсем в обитель, Батюшка стал меня закалять. Оставил меня пожить. Застала осень, а я была в летнем костюме и туфлях. Родные обещали прислать мне пальто и денег, но ни того, ни другого не получила. Начались дожди, я мерзла, в номере на гостинице не было и печки, мне предлагали перейти в другой номер, но Батюшка не благословлял, подводил за руку к градуснику: «Посмотри сколько, нет мороза еще? Помнишь, как в 20 градусов жили у нас, как птички ежились. Потерпи, благодать Божия тебя согреет». А посторонние меня все жалели, удивлялись, почему не переменить номер. Монахи предлагали кто фуфайку, кто малинового варенья. Я кашляла. Перчатки дали. Келейник дал свои высокие сапоги и я ходила в них в скит и в храм, как кот в сапогах. Все смотрели с удивлением, один Батюшка как бы ничего не хотел замечать.

Так же и в обители Батюшка меня к суровой жизни приучал. Монастырь своекоштный был. Все свое было у сестер. Помню мне трудно было печь хлеб, месить тесто. И дров больше требовалось, и мне казалось проще иногда блины печь, но Батюшка не позволил. Однажды спросила о скоромном масле, считала и это для себя роскошью после, но в голодовку хотела себя подкрепить, но Батюшка сказал с натяжкой: «Для здоровья-то полезно... ну можешь». Однажды я подумала: «Неужели Батюшка не сочувствует мне, не знает как мне тяжелы условия Белевской жизни после Петрограда?» И Батюшка вдруг сам стал спрашивать детально, как я живу, как питаюсь. Учил, как картофель крестьянам давать на посев, чтобы получить от них половину. Учил, как масло постное на соль менять. Спрашивал, тяжело ли мне воду из-под крутой горы носить осенью и весной. Учил употреблять дождевую воду и снеговую, так как к реке не подступить бывало.

Спрашивал, сколько весит ведро, будет ли 20 фунтов в нем? Я с трудом одно ведро носила, после привыкла, окрепли мускулы. «Потерпи, все это Бога ради», – и меня утешал, что доволен тем, что я в Белеве живу.

Говорил потом: «А ведь ты ни разу не попросилась у меня в Петроград».

Я любила слушать Батюшку, когда он рассказывал что-нибудь иногда притчами, его наставления, или жития святых преподобных жен, указывая на некоторые из них и говоря: «Читай и подражай». О молитве говорил: «Молись, и сама молитва всему научит». Он был делатель молитвы Иисусовой, любил говорить о ней, повторял: «Это тебе моя заповедь – всегда, везде, при всяком деле говорить: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную».

Когда я говорила Батюшке, что только его молитвами надеюсь спастись, Батюшка сразу делался очень серьезным и с ударением (по смирению) говорил: «Молитвами святых отец наших. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную».

Мне очень хотелось иметь от Батюшки четки, просила о том, но он все оттягивал. Потом, когда мне Владыка благословил сам свои четки, батюшка мне сказал: «У тебя есть от епископа, а ты у меня просишь». Но мне хотелось иметь от него для праздника, приобщения. «Обещаю, но пока нет у меня». А были, целый ящичек был четок.

Потом однажды сказал привезти ему и обещал в обмен, но я двое привезла. Батюшка был очень доволен, обещал дать, а при отъезде опять сказал: «Помолись подольше и тогда дам». Таким образом, думаю, он хотел отучить меня от пристрастия. Приезжая уже из Москвы, просила опять, и Батюшка обещал к постригу очень твердо, но я не напомнила и не получила. Он мало принимал в скиту, за день два-три человека, и очень редко кого соборовал. Нам с сестрой позавидовали, что Батюшка нас сам соборовал и в тот день никого не принимал. Он был как ангел в белом облачении с розовой отделкой, и очень напоминал мне батюшку Амвросия.

Он был слаб и иногда даже садился отдохнуть. При отъезде он приготовил мне подарок: свой белый хитон, который мне был как раз. Сказал: «Смотри береги, я приготовил тебе подарок, который тебе понравится, знаю. Подумала, что на смерть, и так у него и не благословилась.

Батюшка спрашивал после, берегу ли хитон. Перед постригом я спрашивала у него благословения в нем постригаться вместо власяницы, и Батюшка благословил и сказал не переделывать. Имя мне также благословил Батюшка покойной матери.

Батюшка очень любил послушание и смирение. Относительно того, чтобы учить других, останавливаться в семье, говорил: «Говори всегда лишь кротко и покойно, притом лишь в том случае, если они много младше».

Когда я жаловалась Батюшке на свою неисправимость, скорбела о том, Батюшка сказал: «Немощь и покаяние до смерти чередуются. И в прологе есть: «Если согрешивший скажет: «Господи, согрешил, прости мя». – И будет ему паче венца царского».

Еще просила однажды дать мне епитимию для наказания и исправления, а Батюшка сказал: «Стопы человеческие от Господа исправляются».

Когда высказала однажды свое сожаление о греховно проведенной жизни (как язычница: балы, театры, флирт), Батюшка сказал: «Не оправдится пред Богом всяк живый. Господь тебя прощает и я прощаю».

На исповеди он бывал очень серьезен, сосредоточен, и иногда бывало очень трудно, даже страшно говорить ему о своих грехах, страшно именно из-за его святости, хотя он всегда был благостен и никогда не пробирал, не наказывал, когда того и могла ожидать. Так, я не ходила к утрени, пропускала, она у нас в четыре часа была, и тяжело было зимой, а Батюшка сказал: «Ангел-хранитель за тебя помолится». Относительно исповеди Батюшка говорил, что дело не в словесности, а в сокрушении и Господь зрит на сердце. Но одобрял после запись грехов, как приучал меня в Москве мой духовник. Однажды сказал: «Грехи наши как песок морской, и можно ли их все пересказать... а у тебя какие грехи, – одни немощи. У тебя все хорошо». Я очень не любила этой фразы.

Зная, что Батюшка целовал некоторых сестер, я подумала однажды: значит у меня так нечисто, так скверно, что Батюшка целуя иных, никогда не целовал меня. И вдруг Батюшка, как бы услышав мою мысль, в ответ сказал: «Чадо Еленочка...» И с такой нежностью поцеловал мне глаза, лицо. Я была ошеломлена, поражена. Еще как-то Батюшка поцеловал мне косу. У меня были очень большие волосы, до колен, и Батюшка брал мою косу и перекладывал на плечо со спины (а я ему в это время читала), и когда я увидела, что он целует мои пыльные волосы, то очень смутилась. Убивал он своим смирением.

Он собирал фотографии всех своих духовных детей и мне велел прислать свою. В обращении всегда был ласков, называл умницей, дружочком. Батюшка любил показывать пример трудолюбия, он всегда был чем-нибудь занят. Переписывал, писал или разрезал письма, срезал чистые кусочки бумаги, записывал на них имена. Старался, чтобы ни один кусочек бумаги не пропадал. Когда келейники его заготовляли дрова, Батюшка уходил на свой дворик-сад и приносил щепочки, прутики в своей ряске, трудясь так же (для растопки очага годилось).

Также и кушанье свое он часто сам себе приготовлял, подогревал. Мне часто давал послушание ставить ему самовар, а раз сказал с укором: «Ты бы хоть раз мне суп сварила». И я была счастлива потрудиться для него, т. к. он приходил в кухню посмотреть. В голодовку Батюшка иногда кормил меня у себя в келлии, шутя говорил: «Ешь, а то не дойдешь до Белева». Однажды Батюшка приготовил мне ужин, сам смешал все в кастрюльку: там был и картофель, и каша, и капуста, вероятно, от щей, и кусочки рыбы. Я была сыта и отказалась, но Батюшка сказал за послушание съесть, а когда доела все, похвалил: «Вот умница».

Сестра моя любила хорошо одеться и после, считая грехом тратить деньги на дорогие ткани, в то же время, хотя из простой материи, любила быть изящно одетой – и писала об этом Батюшке, спрашивая, есть ли в этом грех. И Батюшка ответил: «Мир имейте и святыню (простоту) со всеми, по Апостолу, без нея же никто не узрит Господа. Можно и в рубище гордиться, можно и в наряде смиряться».

Велико было смирение Старца. Он всегда говорил о себе: «Я в новоначалии, я учусь, я утратил всякий смысл. Я кормлю лишь крохами одними, а батюшка Анатолий целыми хлебами». «Я наистарший в обители летами, больше 50 лет в обители прожил, и наименьший по добродетели».

Еще помню Батюшка ходил на исповедь в монастырскую больницу к архимандриту Агапиту, и мы иногда его провожали. Он был слаб, уставал, и помню, ему однажды сказали: «Батюшка, вы бы палочку взяли, вам бы легче было ходить с палочкой». Батюшка ответил: «У меня нет еще на это благословения». Этим он показал, что даже на такую мелочь он спрашивал благословения духовного отца или аввы – отца архимандрита. В молодости, говорят, Батюшка был красив. У него были большие голубые глаза и очень большие белокурые волосы, был полный, женоподобен. Старец не благословлял ему ходить в баню, чтобы не смущать братию. Сам он о себе рассказывал сестре, что никогда не чувствовал влечения к женщине.

Одна шамординская монахиня говорила мне, что ей очень нравился Батюшка иеродиаконом еще или иеромонахом. Нравилась и его служба, и, узнавая, когда его череда в монастыре, она старалась приходить именно в это время. Их общий старец был о. Анатолий (Зерцалов). Он дразнил ее, подсмеивался над ней: «И что тебе нравится такой губошлеп».

Сам он Батюшку очень любил и Батюшка его. Батюшка иногда старался увидеть через дверную скважину, что делает его старец (о. Анатолий). Старался доесть остающиеся от него на тарелке кушанья. Когда я об этом спросила Батюшку, желая проверить, Батюшка очень смеялся.

Рассказывал, что другие монахи, имея в миру родственников и знакомых, получали посылки от них, сладости, а Батюшка никого не имел и получал сладости, «утешения» от Старца о. Анатолия (Зерцалова). Придет, рассказывают, попросит чаю, а старец его смиряет иногда: «Как, ты уже все поел... ах, ты, губошлеп...»

Еще рассказывал мне сам Батюшка, как он однажды провинился при старце о. Амвросии еще, и о. Амвросий хотел его ударить палкой по спине, но Батюшка благополучно избежал удара, уклонился, убежал, и целую неделю потом прятался от старца, старался не попадаться ему на глаза, хотя был обычай ежедневно приходить на благословение к старцу.

Рассказывал он мне об этом так занятно, как только он умел, причем до слез смеялся... А рассказал к случаю: я тоже попала под гнев матушки игумении и он советовал мне уклоняться, пока она не забудет. Но обычно и учил просить прощения при всех случаях, бывала ли виновата, или нет.

Батюшку все любили и все ему прощалось и дозволялось. Так он открыто юродствовал. Отец Никон рассказывал мне, что помнит как Батюшка ходил в белом колпаке на голове и желтой пелерине на красной подкладке. Явился в таком виде в трапезную. На одной ноге валенок, на другом голубая туфля.

Иногда, когда служил у себя в скитском храме, при каждении видно было у него нижнее белье. Хорошо, что женский пол не допускался к нам в храм, говорил о. Никон. А о. игумен улыбался, глядя на него.

Мы приезжали с сестрой из Петрограда ежегодно. А из Белева приходила часто пешком, не было проезда по железной дороге. Ходила и под дождем, и снежные бури заставали дорогой. Однажды в три дня лишь добралась (37 верст).

Батюшка иногда и строго встречал, говоря, что напрасно предпринимаю такое тяжелое путешествие... что он сам скорбен и уныл...

Но большей частью как только увидишь его, забываешь все скорби, смущения. И с такой облегченной, обновленной душой возвращаешься домой... Пошутит, утешит, помолится. Иногда он говорил именно пешком к нему приходить: «Ты еще молода, тебе надо потрудиться».

После, когда меня усиленно звали в Петроград, домой приехать, Батюшка меня не благословлял: «Благодать Божия вывела тебя оттуда не для того, чтобы туда возвращаться. Если мама хочет видеть тебя, пусть сама приедет в Белев». Но в то время нельзя было без разрешения проехать и в теплушках, а Батюшка и на это сказал: «Пусть пешком придет в Белев, как ходили в Киев на богомолье».

Иногда Батюшка меня оставлял надолго, жила и по месяцу, а когда и недели по две. Бывала на Пасхе.

Не забыть никогда той службы Страстной и Пасхальной недели... и что там получала...

Помню исповедовались в Великую Субботу вечером. Там же в хибарке читали правило и пришли все оттуда прямо к Святой Заутрени. То был последний год жизни Батюшки Анатолия. И он служил также с епископом Михеем, живущим при Оптиной, и отцом архимандритом.

Во время крестного хода так и чувствовалось, что все почившие Старцы с нами тут же... и так радостно, так светло было на душе. С Батюшкой Анатолием христосовались все сразу, от литургии в келлию шли и он оделял всех яичком, и после все отдыхали. Но нам не хотелось спать... Пошли в скит, и в леске около хибарки Батюшки сицели мы и пели Пасху... в ожидании, когда откроют нам заветную дверку в Батюшкину хибарку.

В два часа дня зазвонили все колокола монастырские и скитские. Отдых кончился и потянулись к Батюшке вереницы поздравителей: братий, сестер и богомольцев. Братский хор пропел ему Пасху. Так же и сестры. Батюшка бывал торжественный в праздник. В праздничной ряске, в клобуке и с золотым крестом. Шло это к нему очень. С гранатовыми четками. Братии давал по красному яичку. Принимал всех приехавших всю неделю, утешая их, а я ни яичка, ничего не получила... пожимал лишь руку иногда, а когда кончилась неделя и «гости», как сказал, разъехались, и я попросилась к нему, сказал: «Ну, я все утешения раздал, и тебе ничего не осталось...» Нарочно испытывал так...

Но на словах многих утешал, а иногда и без слов, просто в духе утешал, такая радость давалась, мир, такое отрешение от всего, молитва... Хотелось умереть там...

Но иногда Батюшка любил и потомить, говоря после: «Тебе надо привыкать к терпеливому пожданию».

В тот год, когда ожидали все роспуска нашего монастыря, много шамординских сестер жило при Оптине и Батюшка говорил, что у них живет двенадцать дев, и что мне всегда в Оптиной будет место.

Однажды Батюшка сказал мне, что ему очень тяжело, что он уныл и скорбен, и утратил молитву, прося помолиться о нем и передать о том и матушке игумении. Я подумала, что он обо мне говорит. «Неужели, Батюшка, у вас бывает тягота на душе, я думала, что вы всегда в молитве и в духе радости». Батюшка сказал на это, что случаются ошибки, «иной раз скажешь что от себя, неправильно решишь вопрос чужой жизни, иногда строго взыщешь на исповеди, или, наоборот, не дашь епитимии, когда следовало ее дать, и за все это бывает наказание, благодать Божия наказывает, отступает на время и мы страдаем».

Батюшка всегда говорил молиться за него – учил смирению. И мне всегда было неловко, не по себе, когда он так просил.

Необыкновенно благостен был Батюшка, он никогда не обличал меня, не укорял, не наказывал. Он обличал похвалой, давая почувствовать всю мою греховность, скверну мою. Так говорил: «Еленочка (лаская), ты ангел прекрасный. Или по-французски...

«Батюшка, я зверь рогатый»,– и разревешься. А он целует в голову.

«Ты утешаешь меня своим приездом, я радуюсь за тебя, у тебя все хорошо... и печалую за себя... Ты вырастешь на четверть. У тебя золотой фундамент для монашества...» Но ничего этого не было. Батюшка хотел лишь утешить, успокоить в скорби, рассеять уныние. Когда он хотел насладить своей беседой надолго, то, как о преп. Серафиме сказано, затворял на крючок дверь, чтобы не вошел никто и не помешали.

И хорошо, блаженно бывало в те часы. Казалось и рай не нужен, а сидеть бы со Старцем при свете одной лампадочки и слушать его без конца, и целовать его обе руки... что он позволял делать; досыта всегда целовала их и колени. Сколько слез было вылито на его ряску. Накроет бывало своим широким рукавом голову (к коленям), говорит что-нибудь в утешение, а ты плачешь там под рукавом, а сам старается рассмешить, и тут и смех бывал сквозь слезы и радость после печали».

Почил наш Старец. Смолкло слово.

Угас светильник на земле.

Погас, чтоб возгореться снова

В далекой горней стороне...

Кто в усыпленьи нас пробудит?

В смятеньи кротко утешит.

Мысль непокорную осудит.

А покаянную простит?

Но верим мы: ты не оставишь.

Ты не покинешь до конца

И души чад своих представишь

Престолу Вечного Отца...