1. Введение содержание и смысл этических учений

Два круга вопросов всегда были наиболее существенными в человеческом личностном и общественном самосознании.

Стремление к непротиворечивому и полному знанию о мире, его происхождении, о его сущности и закономерностях ; – и о человеке, – о его природе, смысле существования, внутреннем мире и его насыщенностях взаимоотношениями со всем, что входит в созерцание мира – составляло один круг вопросов.

Ответы на второй круг вопросов должны были дать человеку понимание того, как надо жить.

Но что значит сам вопрос – как надо жить? Кажущийся понятным беглому полу-интуитивному взгляду, этот вопрос при внимательном рассмотрении способен вызвать глубокое недоумение двоякого рода – в зависимости от личного душевного и умственного устройства.

Что значит – «как надо?» спросят одни. Если я свободная личность, то всякие «надо» – и вообще и по конкретным ситуациям – определяются мною самим , определяются в меру моего ума и желаний, если только содержание этих определений не противоречит принятому уголовному закону.

Что значит – «как надо?» – возразят другие. Религией, обществом, национальными традициями – вполне определены общие нормы поведения, представлены известные образцы. Следуй принятому и предостаточно.

И кажется, люди обычно и следуют какому-либо из этих двух этических методов в своей жизни; и далеко не всегда осознают совершающиеся нравственные ошибки, а даже когда и сознают – редко принимают их на счет недостаточности или даже ошибочности принятой ими моральной методологии. Да и, пожалуй, нет ни одного из человеков, кто всегда вполне последовательно устраивался в жизни только на основании какой-нибудь методики.

Само наличие двух подходов свидетельствует о том, что, по крайней мере, один из них не совсем, мягко говоря, соответствует правде. Кроме того, если б было все так просто, не занималось бы человечество, в лице наиболее небезразличных к правде и тонко чувствующих и остро думающих своих представителей (иные из них оказывались для какого-либо общества и времени – совестью) этическими проблемами. Если бы и на самом деле все так и было, – не отстаивали бы – в кухонных спорах или ученых диспутах – люди свою правоту. Уже одно то, что по отношению к разным событиям и установкам разные люди применяют разные критерии оценок, и то, что сами оценки оказываются различными до противоположности, свидетельствует о том, по крайней мере, что совсем не решен для всех одинаково вопрос о «правильности» жизни. Большей частью именно разное понимание «правильности» и вызывают различные конфликты – и личные, и общественные; и это в свою очередь означает, что «неправильностей» всегда существует больше, чем «правильностей».

Но даже само ощущение «неправильности» означает, что все же существует и некая – вне человека и выше человека – правда, с которой и могут соотноситься и по которой могут оцениваться и все теоретические или иррациональные правила, и самая конкретность человеческой жизни, прежде всего в поступках (поступки и видеть, и осознавать, и оценивать проще всего).

Из поступков и складываются более или менее условные и непротиворечивые линии поведения человека и общества. Этический (нравственный) подход и определяет по направлению (положительное или отрицательное) и по степени значимости – ценность поступка, реального или даже только возможного. Поступка отдельно взятого или цепи поступков, складывающихся в целую поведенческую систему.

Не все поступки могут всегда оцениваться с этической позиции. Можно назвать много типов поступков, этически безразличных. Переход на другую работу, любые поступки, связанные с технологией трудовых процессов, переезд в другое место жительства, прогулка по любимым улицам после рабочего дня, альпинизм или байдарочное плавание во время отпуска, участие в научной конференции, ремонт собственной квартиры и многое другое может не иметь никакого отношения к нравственной проблематике, даже когда перед человеком стоит вопрос выбора, например – сходить в магазин за хлебом или почитать книгу или починить утюг. Не всякий выбор есть очевидно нравственный выбор.

Но и любой из поступков, который сам по себе нравственно безотносителен (типа приведенных примеров) может стать нравственно значимым, в зависимости от мотивов, которыми он вызван, типом внутреннего переживания, которым он сопровождается, либо результатом, следующим за поступком. Так, переход на другую работу может быть вызван чрезвычайными корыстными побуждениями или предательством своих друзей; трудовая деятельность (например, художественное творчество) может сопровождаться увлеченностью такой силы, которая переходит в кумиротворчество, а результатом какого-либо вида отдыха может стать чрезвычайная духовно-волевая расслабленность.

Но когда какие-либо поступки (а тем более поведенческие структуры в целом) связаны с человеческими взаимоотношениями, они неизбежно осуществляются с нравственными подходами и нравственными оценками. Это неизбежно потому, что даже совершенное безразличие к любому человеку только на поверхностный взгляд нравственно нейтрально; на самом деле – решить внутренне, про себя, а затем и выразить на деле отношение к любому лицу по типу: «Он мне никто», может быть соотнесено с объективной правдой, определенно выраженной в различных этических представлениях. Разумеется, встречаются люди, которые эту правду не знают, не понимают и не чувствуют; но, слава Богу, – все же многие знают, понимают и чувствуют, стало быть, и оценивают подобное отношение отрицательно с высших нравственных позиций.

Таким образом, любой тип человеческих взаимоотношений включает этическое переживание и оценку, особенно, когда это выражается в поступках или поведении. Во всяком случае, как бы непоследовательно, неформулировочно, неопределенно и даже вовсе неверно ни было выражено отношение к поступку, известны, в общем, два ряда, никогда не сливающихся терминов, в которых выражается принадлежность поступка к нравственному циклу и одновременно дается его оценка, даже если его значимость относительно невелика.

В одном ряду – дурно, гадко, низко, недобро, пошло, отвратительно, омерзительно; в другом – добро, красиво, хорошо, великолепно, замечательно и пр. И только нравственный урод отнесет лицемерие , воровство, кухонную склоку, хулиганство и пр. – к явлениям второго ряда, а жертвенность, правдивость, мягкость и пр. – в различных конкретных проявлениях – к явлениям первого ряда.

Разумеется, во времена повального нравственного уродства границы между добром и злом размываются («добро и зло – все стало тенью»), значимость высокого нравственного поведения иссякает, вплоть до того, что в общественном сознании оно становится смешным, но и в такие безобразные времена смутно сознаются – в установках или в лицах подлинные нравственные ориентиры.

Действуют они слабо, но все же порою самим фактом своего существования вызывают чувство стыда при оценке поведения.

Более глубокое, тонкое, серьезное и внимательное нравственное чувство дает возможность оценивать не только внешнюю сторону поведения, выраженную в поступках, но и то, что вызвало такой тип поведения: недоброе чувство, гадкую мысль, вредное решение и пр. Все подобные личностные проявления могут ощущаться как случайное, наносные, нехарактерные – хотя большей частью это не так; обычно в личности действуют более или менее скрытые, латентные установки на грех, которые разные люди и осознают по-разному: одни – как вполне положительную норму, другие – как допустимое состояние, третьи – как факт внутренней испорченности, с которым они психологически ничего не могут поделать.

Обширное поле человеческих желаний, ощущений, переживаний и составляет пространство нравственной мотивации. Оно и является определяющим для нравственного бытия, – но это в том случае, когда это пространство постоянно соотносится с главным вопросом – как жить по правде?

Этот главный вопрос в конкретной жизненной практике дробится и разрешается во множестве относительно мелких решений, которые то объединяются в различные более общие установки, – и тогда разрешаются в виде закона – личного ли, общественного, национального или всечеловеческого; или рассматриваются как уникальные жизненные ситуации, которые оцениваются с позиций таинственного внутреннего этического знания правды. Таким образом, личная и общественная этика помогает увидеть ценностный смысл поступка и ли серий поступков – до их совершения, чтобы по возможности суметь уберечься от тех, которые представляются недобрыми; и напротив – приложить усилия для совершения тех, которые представляются добрыми. Кроме того, этическое знание дает возможность более или менее верно оценивать поступки уже после их совершения, и тем самым увеличить сумму этического знания, помогающего ориентироваться в жизни. Но такая безусловная ориентированность возможна только тогда, когда содержание нравственного мира объективно.

Говоря совсем просто, это означает, что есть правда на земле; из этого, разумеется, следует, что правда есть и выше. Именно соотношение земной и высшей правды и составляет главное содержание христианской этики. Прежде всего хорошо бы разобраться с земной правдой, – для начала – просто с наличием ее существования. Для большинства людей, хотя бы на интуитивном уровне, положительное решение этого вопроса не вызывает сомнения даже в том случае, когда они своими правилами жизни эту правду опровергают.

Но встречаются и возражения.

Так, одни говорят, что существуют только субъективные «правды», которые, разумеется, могут в значительной степени у многих людей совпадать, ибо единство телесно-сихологической природы людей предполагает возможность одинакового (точнее ,очень похожего) личностного решения многих нравственных проблем. Другие – исходя из понимания и видения нравственной испорченности человека утверждают, что даже и личной-то правды практически не существует, а все поступки определяются природной предрасположенностью, общественными установками и личной выгодой. Когда же они встречаются с фактами явного преодоления личной выгоды, порою даже жертвенного, они склонны признать это как мало понятную, иррациональную, хотя порою и почтенную – патологию, которая никак не может иметь объективный закономерный характер. Правда, против такой абсолютистски негативной позиции возражает всеобщность, по крайней мере одной известной нравственной ситуации: родительская (и прежде всего материнская) жертвенная «невыгодная» любовь. В ней могут быть свои издержки, она порою даже может иметь искаженный, психопатический характер и приводить к недобрым результатам; известно множество фактов, противоречащих этой всеобщности; но все же эти факты – уродливые исключения.

Разумеется, этим единственным свидетельством естественной, природной правды человечества, хотя и земной, несовершенной, дело не ограничивается.

Само наличие в уголовных законодательствах большинства народа законов, норм и принципов, одинаково утверждающих нравственную правду, приводит к сознанию всеобщности такой правды , и прежде всего – к сознанию ее существования. Не слишком часто, но все же встречаются люди исключительно теоретического мироощущения; они довольствуются этим простым пониманием наличия правды, и наивно убеждены, что их личной честности довольно для того, чтобы их поступки, вся их поведенческая структура вполне соответствует этой правде, а ошибки, если и бывают, носят совершенно случайный характер; как же иначе? – ведь они честны перед собой и перед людьми; поэтому в возникающих конфликтах они всегда чувствуют свою правоту – по той же причине; и потому, при всей внутренней честности они обычно не способны просить прощения.

Близки к этой категории и по поступкам и по их оценкам люди интуитивистского самосознания. В общем конкретное содержание объективной нравственной правды их мало интересует; по их интуиции – их интуиция их и вывезет.

На деле же, разумеется, – когда вывозит, а когда и нет; интуиция, не ориентированная на поиск нравственной правды, осуждена на барахтанье в лоне собственных субъективных представлений и переживаний, и потому, даже будучи богатой по дару, оказывается бессильной на деле.

Все же большей частью люди признают не только существование нравственной правды вообще, но и неуютно чувствуют себя без ее содержательного наполнения. Оценивать свои (или чужие) поступки можно только по отношению к какому-то объективно действующему канону. В этом плане проще и понятнее положение тех, кто связал свою жизнь с любыми религиозными установками (вне зависимости от «правильности» или «неправильности» религии.

Вся содержательность нравственной правды для них априорно установлена. И если свои желания входят в противоречия с объективной содержательностью соответствующей религиозной правдой, – они «свое» (как в тех случаях, когда они преодолевают себя, так и в тех случаях, когда это не получается) рассматривают как неправду.

Но и у тех людей, для которых и в мысли и на деле существует объективная содержательность нравственной правды, встречаются некоторые виды ущербности по отношению к этой правде. Большей частью она и в представления и на практике оказывается достаточно бессистемной, неполной и неглубокой, порою включающей в себя довольно случайные и второстепенные элементы, и наоборот – исключающей из понимания – наиболее существенные. Но даже и при довольно системном, глубоком подходе к содержанию нравственной правды редко можно видеть творческие и позитивные подходы; гораздо чаще встречаются различные отступления от нее (т.е. греховная реальность), чем объективные созидательные начала. Таков, в основном, ветхозаветный закон: не убей, не укради, не прелюбодействуй, не лжесвидетельствуй и т.д. Подобный отрицательный характер нравственных заповедей, если он и не пронизан сознательно религиозными предпосылками, все равно свидетельствует о реальности нравственной правды, которая превышает формальную императивность, ибо оперяется хотя бы на смутно сознаваемый, но все же идеал и из этого идеала исходит. Разумеется, идеал не может быть лишь для отдельных личностей, ибо один из смыслов идеала – в его всеобщности. Но беда всеобщих идеалов в их отвлеченности. По причине такой отвлеченности нравственный идеал представляется, хотя и желанным, но теоретически – абстрактным. Согласиться на окончательную абстракцию человечеству не угодно хотело, и потому, напряженно всматриваясь в нравственных героев, оно хотело в них увидеть такой идеал. Но проходило время... черты идеала становились блеклыми или мало существенными, или мало интересными, или лишь локально значимыми (например, только для Индии) и – всечеловеческий идеал становился в лучшем случае субъектом литературного памятника. А люди все искали совершенства, и этот поиск по крайней мере давал им возможность выделить некоторые идеальные черты, которые хотя и соединялись в уникальный дискретный перечень, но никакой идеальный перечень не может заменить совершенную личность. Такая личность – совершенный Бог и совершенный человек Иисус Христос – явилась в «последние времена», 2000 лет назад, и это стало безусловно очевидно не только для Его современников, но и для читателей Евангелия: это Он.

И все же такой перечень являет собой всеобщую картину, достаточно единообразную для всех времен и народов, потому что совокупность черт этого перечня дает возможность увидеть то, что человечество в целом решилось принимать за добро.

Добро и зло вообще суть фундаментальные слова в мире этических понятий и переживаний. И дело не только в их предельной смысловой нравственной противоположности. Собственно, добро и есть субстанциальная онтологическая реальность человеческого бытия вообще. Зло же несущественно и ничтожно, как простое небытие и неприятие (Добра). И труднее всего теоретически ответить на вопрос: как (не почему, а именно как) может не существовать то, что существует как явление. Зло не существенно, а случайно, говорим мы. Но такому пониманию совершенно противоречит эмпирическое знание бесконечного, кажется, разлития зла в мире, в котором лишь местами мерцают островки света и добра.

Ситуация обостряется деградированием смыслом этих слов, при котором добро вырождается в полу-филистерскую и почти пошлую доброту, а зло – лишь в частное проявление страсти гнева, – в злобу. Но эмпирическое, даже положим и довольно точное, видение нравственной реальности дает возможность обратить внимание лишь на искаженную предметность этического бытия человечества. В конечном итоге, почти всякий человек понимает, что зло – это не просто отклонение от верной и точной этической нормы, но и разрушение самой нормы. Это чувствуется и осознается (хотя и смутно и неопределенно) почти всеми, кто пытался войти в рассмотрение этого вопроса, но вполне точно раскрывается лишь в свете религиозного богооткровенного знания о сотворении человека по образу и подобию Божию и об искажении его природы в грехопадении.

Любая тонко чувствующая душа оказывается способной хотя бы и смутно осознавать утрату и тосковать по некоей чистоте цельности, внутреннем порядке и невоображаемой созидательности, о любви и теплоте во всем их подлинном единстве, чего сейчас нет, но что должно было быть. Благо ощущается и личностью, как некоторое абсолютное совершенство мира, которое хотя и невозможно понять и пережить в его сути, осознается как таинственный и глубокий источник всякого добра, всякой верной и положительно значимой этической перспективы, которая потому-то и становится возможной для человека, что может быть скоординирована с этим объективным высшим благом.

Всякий человек может понимать, что и до его рождения это благо, как сверхжизненное начало, существовало и после его смерти не перестанет существовать, и это значит, что оно коренится в вечности. Запредельность источника блага и самого блага по отношению ко времени приводит искателя к простой мысли о том, что в любом человеческом обществе и у любого самого гениального мыслителя он встречает лишь обрывки и тени собственно блага самого по себе. Поэтому он может судить о том, сколь велико и прекрасно благо в его подлинном и полном совершенстве, а с другой стороны, это позволяет с необходимостью предполагать его сверхчеловеческое происхождение. Искатель правды, если приходит к благу, не может не видеть, что оно больше любого человеческого делания правды, больше даже всеобщего человеческого делания и больше, чем любой самый насыщенный сборник, содержащий всю полноту жизненных правил. Знающий правду становится и знателем добра, – но лишь в меру бескорыстного делания правды. Благо открывается как источник сверхэтического знания и сознания, – но лишь в силу этического «развертывания» в ней личности, которая обращается к благу как подсолнечник к солнцу, т.е. органично и неизбежно, оно принимается и усвояется, и знанию этому деланию нет конца.

Переживание блага и делание в области блага раскрывается в свете знания более сердечного, чем умственного, но это сердечное знание, будучи глубже умственного, все равно не совершенно, ибо обычно смутно и неопределенно, а то и вовсе ошибочно. Поэтому оно нуждается в корректировке со стороны рассуждения, получая верные понятия и представления Самое главное в этом отношении – приобрести внутреннюю установку на готовность делать добро и отвращаться от зла. В этой готовности есть нечто сверхрациональное и потому не до конца понятное, ибо в любви всегда есть нечто сверхрациональное. Стремиться к деланию добра можно лишь полюбив добро и узнав высшую ценность блага; да и само благо, как уже сказано, имеет выше человеческий смысл и содержание. Поэтому первоначальное его осознание носит априорный, доопытный характер.

У всех, не слишком патологических персонажей даже на словесном уровне добро вызывает притяжение, а зло отталкивание. И даже, когда в жизни совершаются поступки, которые объективно следовало бы признать отклонениями от подлинного блага, – на индивидуальном уровне многими это не осознается, и потому людям представляется, что они делают и желают добра. Это означает, что они просто не видят искаженности понимания и осуществления добра в личной жизни. Будучи удаленными от объективных ориентиров нравственной жизни, они вынуждены ориентироваться на такие не всегда безошибочно действующие источники, как собственная совесть и интуитивное нравственное чувство, соображение и прочее, а также на общие народные, социальные традиции и т.д. И эти источники довольно важны, но как дополнительные и становятся ценными лишь тогда, когда сами, в свою очередь, опираются на то объективное нравственное знание, которое предлагается в Божественным Откровении.

Объективность богооткровенного нравственного знания несомненна только для религиозного сознания, хотя бы потому, что само понятие Божественное откровение не представляет собой для нерелигиозного сознания какой-то объективной реальности. Откровение в точном смысле слова представляет собою то знание, которое открывается человечеству или какой-то его части или Самим Богом непосредственно или через каких-либо людей, Богом избранных и с этой целью подготовленных (большей частью они именуются пророками). Это относится исключительно к тем основным мировым религиям, которые и претендуют на то, что знание ими полученное из Божественного откровения: иудаизм, христианство, ислам. Это не относится к буддизму и конфуцианству как религиям атеизма (если только такое словосочетание возможно), хотя они и имеют свои ритуальные и вероучительные тексты этического содержания.

Любые этические тексты внерелигиозного происхождения всегда обнаруживают субъективную реальность или, в лучшем случае, статистический подход, который, собственно, вносит в субъективизм социальный элемент, создающий фикцию объективного и абсолютного начала. Не рассматривая здесь подлинность откровения в различных этических религиозных текстах, достаточно отметить, что само притязание на вне- и (сверх-) человеческое происхождение этих текстов придает им, по крайней мере, среди последователей таких учений силу высшего авторитета и безусловной достоверности. В силу авторитета и достоверности становится обязательным восприятие и практическое исполнение этого учения для тех, кто признает себя верными ему. Разумеется, на деле такое исполнение, тем более – во всем совершенстве получается далеко не всегда, но во всяком случае – признается для себя безусловно верным вектор нравственной деятельности, изложенной в учении, да и оценивается эта деятельность самим человеком с позиций откровенного учения.

В этом отношении наименее плодотворным оказалось знание языческое – даже в самых «цивилизованных» и изысканных его ветвях – в греческой и римской культурах. Даже в стоической философии, где нравственное знание оказалось наиболее разработанным, далее учения о четырех основных добродетелях (справедливость, умеренность, мужество и мудрость) оно не поднялось. Гораздо более разработанной оказалась буддийская нравственная философия.

Особо высокое место среди других этических разработок заняло ветхозаветное и новозаветное знание. Ветхозаветное нравственное знание, предложенное избранному народу Самим Богом через Моисея на Синайской горе, изложено прежде всего в Декалоге (десятисловии), – т.е. в десяти основных заповедях и во множестве дополнительных, составляющих содержание ветхозаветного нравственного закона. Главное, чем отличался этот закон от других, в точном смысле слова не богооткровенных учений, было нравственное богатство содержания заповедей, в которых раскрывались нормы отношения человеческой личности к Богу. Другая важнейшая этическая черта, как это отмечалось в Ветхом и Новом заветах состояло в сводимости всего множества заповедей к одной – любви – любви к Богу и ближнему. При этом любовь к Богу демонстративно ставится на первое место так, что и любовь к ближнему становится производной от любви к Богу (но зато и любовь к Богу проявляется в содержании и степени любви к ближнему).

Сами ветхозаветные заповеди, в которых раскрывается ценностное отношение к Богу, и доказывают для непредвзятого размышления их Богооткровенность.

Особенно глубока и содержательна в этом отношении первая заповедь: «Аз есмь Господь Бог Твой...» Эта заповедь и открывает людям знание о Боге как о Личности и обращается к человеку как к личности и возвещает взаимоотношения Бога и человека как межличностное отношение и проявляет уважение Бога к человеческой личности и устанавливает иерархический подход и тем самым – понимание ранга (Аз есмь Господь). Кроме того, по смыслу заповеди Бог свободно отдается человеческой личности (Аз есмь твой), и выражает мистическое переживание (Аз есмь Бог). Вторая, третья и четвертая заповеди Декалога далее утверждают и конкретизируют смысл и содержание первой заповеди.

Остальные заповеди не только утверждают любовь к ближнему как важнейшую этическую ценность, но и определяют значимость человеческой личности в ее жизненных («не убий»), имущественных («не укради») и нравственно целостных и совершенных («не прелюбодействуй, «не лжесвидетельствуй») основаниях. Особенно значимой представляется в этом отношении десятая заповедь («не пожелай»), открывающая аскетические перспективы творческой личности.

Обращенность заповедей к Богу (первые четыре) и чрезвычайно высокий уровень требований, (особенно по отношению к довольно грубому состоянию общества) и их напряженная тональность не дают возможности предполагать, что они являются по-человечески «сочиненными»; очевидно, что они имеют выше, чем человеческое происхождение.

С еще с большей силой это раскрывается при рассмотрении нравственного устройства Нового Завета, по сравнению с которым Закон ветхозаветный, по выражению апостола Павла, представляет собой не более, чем его тень.

Прежде всего, необыкновенно высоко оценивается достоинство человеческой личности, потому что необыкновенно высоко достоинство совершенной Личности Иисуса Христа, которая становится нравственным идеалом для тех, кто принимает Новый Завет во всей его полноте. Кроме того, если прежде главным нравственным вектором было исполнение некоторых этических норм, имеющих определенный, конечный характер, то для новозаветного человека «нормой» становится стремление к «ненормальному» бесконечному нравственному совершенству, смысл и сущность которого – не рабская реализация, а «всыновление» Богу, бесконечное стремление к нему как Отцу небесному. Поэтому сами нравственные установления в Новом Завете носят характер не только непререкаемых законнических императивов, сколько душевных «алгоритмов», образцов внутреннего этического устроения, противополагаемого тому «естественному» строю, при котором по слову Христа «из сердца человека исходят помышления злые».

При внимательном и непредвзятом рассмотрении этого евангельского устройства и при сравнении его с другими нравственными системами (и беcсистемностями) обнаруживается, что Новый Завет имеет универсальный характер и в том отношении, что нет, по-видимому, ни одного нравственного соображения внеевангельского, которое бы так или иначе не рассматривалось в новозаветном сознании. Все эти соображения в новозаветном сознании и качественно и количественно абсолютизируются, ибо возводят ум и сердце к Богу, снисшедшему на землю.

Евангельское нравственное знание по своему совершенству может стать источником постоянного этического размышления как по всему содержанию в целом – его глубине, насыщенности, духовности, открытости для всякого человека, безусловной свободе в диалектическом сочетании с абсолютной требовательностью, так и по возможности, желательности и необходимости соотнесения любой жизненной ситуации именно с этим нравственным содержанием.

Именно такая соотнесенность определяет «правильность» и «неправильность» поведения.

Таким образом Божественное откровение (преимущественно через Иисуса Христа) становится источником совершенного нравственного знания – особенно в смысле установления и внедрения в сознание основных принципов нравственной жизни.

Безусловно, такие принципы являются содержанием не одного только богооткровенного знания. Любое нравственное личное или общественное понимание так или иначе включает в себя все виды ценностных отношений. И даже когда какие-либо виды этих отношений (например отношение к Богу) прямым образом не вписываются в систему, сама эта «невписываемость» являет собой тип нравственного отношения. Например, слова: «Бог для меня Никто» – выражают собой не только тип отрицательного нравственного переживания, но и ведут ко многим другим нравственным последствиям, как в области установок, так и по конкретным решениям.

Переживание ценности личности исходит из конкретного и живого знания о том, что любая личность (собственная, иная человеческая или Божественная) представляет собою уникальный, целостный и жизненный мир, обладающий свободой и самосознанием, а также другими дарами, сочетание и жизненность которых представляет собой ни с чем (кем) не сравнимое по значимости «я», которое в силу этого естественно ценить более других явлений мира. Чем ярче и глубже самосознание собственного Я, тем оно более способно личностно переживать ценность любого другого «я», любой личности, а более всего Божественной, как обладающей полнотой и совершенством Своих свойств.

Существенная особенность всякой личности, существенное свойство всех личностей – это их бытие. Это прежде всего относится к само-бытной Личности, бытие Которой не зависит ни от какой другой личности и ни от каких, даже абсолютных обстоятельств – Личности Бога. Лишение Ее бытия в объективном смысле слова невозможно. Но в субъективном переживании, которое в самосознании проходит через некоторый плохой логический процесс это оказывается возможным и даже осуществляется сплошь и рядом, то в дешевом и грубом, то в более изящном и утонченном варианте. «Для меня Бога нет. Значит Его нет вообще». Так свершается субъективное лишение Бога бытия – убийство Бога. Страстно выраженным вариантом этого главного отрицательного отношения к Богу бывает ненависть к Нему. Напротив того, ценностное положительное отношение к бытию личности Бога тут же включает механизм многих нравственных переживаний от прославлении и благодарности Бога до покаянного чувства вины перед Ним. Также и бытие любой человеческой личности есть первичная основа ее ценностного переживания, как отрицательного («чтоб тебя никогда не было»), так и положительного («я хочу всегда быть с тобой»). И это ценностное знание во всех его качественных видах и оттенках и количественных степенях и влечет за собой множество других нравственных переживаний.

Именно потому убийство (лишение бытия) любой личности, совершаемое хотя бы в чувстве и воображении, а тем более в реальности – есть акт, нравственно не допустимый – не по упрощенному суждению: не причиняй другому зла, чтобы и тебе не причинили.

Начальной точкой движения в векторе переживания ценности бытия другой личности может стать переживание ценности бытия собственной личности – хотя переживание ценности собственного бытия редко бывает точным и адекватным , и не только потому, что собственные самооценки всегда хоть несколько завышены. Человеческое самосознание (впрочем, как и сознание ценности других людей), особенно если оно не религиозное, не всегда верно учитывает, а то и вовсе не учитывает некоторые фундаментальные факты человеческого бытия, и прежде всего – факт грехопадения, а вместе с ним – и искажения человеческой природы.

Ценностное знание должно быть истинным знанием. Ценностное знание, содержащее неполноту, а тем более неправду, становится искаженным знанием; в нем может переживаться как ценное то, что по сути является малоценным и противоценным.

Знание личности и о личности должно включать в себя и горестное переживание о тех искажениях, случайных или постоянных, которые являются разрушительной данностью и противостоят созидательной заданности. Это особенно важно относительно собственной личности; ибо нравственное осознание несовершенства (плохой ценности) приводит к стремлению изменить ценностноый строй в действительности, то есть к переустройству личности. «Если кто хочет душу свою спасти, да погубит ее ради Меня и Евангелия» (Лк17,33) – говорит Христос. Это означает, что именно в силу великой ценности личности необходимо некоей духовной операцией освободить ее от чужеродного, искаженного, вне-природного разрушительного и только кажущегося ценным содержания.

Подобным образом строится нравственное ценностное переживание того материала, который Достоевский назвал «соборный человек», то есть народ, или любое другое человеческое единство, созданное по органичному или даже по надуманному принципу. Конкретность такого объекта – народ, класс, спортивная команда, партия, разбойничья шайка и проч., гораздо менее рационально понятна и определена, хотя большей частью людей интуитивно раскрывается в довольно похожих ощущениях и ценностно многими переживается с большой остротой.

Наиболее ценностно содержательным может быть отношение к народу, которо обычное раскрывается в трех основных типах.

1) Глубокое равнодушие, несочувствие, невидение, непонимание ни народного состояния, ни народной радости, ни народной беды, ни народного воодушевления, ни народного сна, ни народного греха; полное отделение своего «я» и его значимости от народа; вариантом этого отношения может стать использование народа в своих целях (например у политиков).

2) Любовь к своему народу в разных проявлениях, но – не духовная, не критичная, готовая принять как нормальные и все ложные ценности своего народа, ориентированного прежде всего на удовлетворение греховных похотей; в такой любви обычно замечается самодовольство и неприязнь к другим народам.

3) Любовь к своему народу подлинная, глубокая, разумная, духовная, в которой личность находится в единстве со своим народом, одновременно прозревая в нем явление высшей сущности, греховную искаженность и необходимость исполнения высшего задания.

Подобно этому, и ценностное отношение к миру проявляется в трех основных типах: 1) мир не имеет никакой своей ценности и нужен лишь для потребления, использования. 2) мир имеет самостоятельную и притом высшую ценность; он самобытен, самоуправляем; ему необходимо поклоняться. 3) мир ценен как произведение, а отчасти и отражение высшей сущности; и имеет вне себя свое предназначение; ценность его в том и состоит, насколько он осуществляет или не осуществляет свое предназначение.

Таким образом, ценность всего существующего – любой личности, народа, мира и проч. определяется их соотнесением с абсолютным добром. И каждый человек не просто оценивает, насколько это стремление существует в идеале, но сообразует в соответствии со своим представлением об идеале в каждый конкретный момент свою жизнь. Иначе говоря, он совершает ценностный выбор.

Альтернативная ситуация стоит перед человеком всегда. Точнее можно сказать: ни один человек ни когда не выходит из постоянной альтернативной ситуации, и потому всегда пребывает в необходимости выбора, которую тем или иным образом, активно или пассивно – осуществляет. Тем самым он сознательно или несознательно признает, что осуществленный им предмет выбора имеет для него большую ценность, чем иные варианты, отвергнутые им.

Порою эти альтернативы не имеют явно выраженного нравственного содержания. Примеров можно привести по конкретному содержанию – множество (хотя не так уж много – по основным типам). Положим, нужно произвести выбор между тем или иным инструментом, чтобы осуществить производственную операцию. Или проблема реализации свободного времени: сходить в лес за грибами или почитать долгожданную книгу, которая у него наконец появилась.

Правда, и в таких случаях выбор может оказаться имеющим нравственный характер, но это потому, что содержание или последствия выбора могут стать не безотносительными к нравственной проблематике. Так, экономический выбор Гайдара – монетаризм, приведший к экономической катастрофе миллионов людей и к резкому обогащению сравнительно ничтожной кучки имел национально безнравственный характер; его нравственное значение (отрицательное) лично для Гайдара усиливается в меру того, как он продолжает настаивать на верности своего выбора. Также и книга, которую некто предпочел грибной прогулке, оказалась Евангелием, перевернувшим весь его жизненный строй.

При очень тонком подходе к выбору в любом деле, всегда можно будет обнаружить, что либо сам этот выбор или факт принятия выбора окажется не только ценностным (что само собой разумеется), но и нравственным – если не по содержанию, то по скрытым или открытым мотивам или по последствиям.

В конечном итоге любое действие так или иначе коррелируется с волей Божией; и сам факт этой корреляции – положительной или отрицательной – имеет нравственный характер.

Именно ценностный выбор, постоянно осуществляемый человеком, его сущность, мотивы, установки, по которым он осуществляется, его воплощение в поступке и, наконец, его личное переживание и составляет содержание нравственной жизни человека.

Ценностный выбор осуществляется в двух основных видах: выбор между безусловно ценным и безусловно антиценным и выбор между более и менее ценным.

Только точное знание объективных нравственных установок и стремление следовать им дает возможность осуществить выбор так, что безусловно антиценное в нравственном отношении (грех) отвергается, даже когда по непосредственному ощущению он «приятен» (а по непосредственному ощущению он почти всегда приятен, чем и объясняется такая готовность стать пленником греха). Поэтому, строго говоря, ценностный выбор, имеющий безусловно положительный нравственный характер, совершается тогда, когда в предстоящей альтернативе выбирается нравственная правда и преодолевается сладость греха.

Простота такого выбора кажущаяся. Лишь при двух условиях такой выбор достаточно прост. Во-первых, надо любить правду и ненавидеть грех.(Гораздо обычней бывает наоборот – любить грех и ненавидеть правду. Во-вторых, если противостояние правды греху очевидно до демонстративности.

Впрочем, такая очевидность существует лишь для тех, кто лично принял и усвоил объективное знание правды и греха. Иначе – даже поступки, в общепринятом понимании относящиеся к области зла – убийство, прелюбодеяние – кажутся приемлемыми и нормальными. А в порядке самооправдания, ищущим – всегда и находится причина для своего анти-нравственного выбора, как во внешних обстоятельствах, так и в собственной природе с ее естественным грешным устройством – и это даже теми, кто сознает грех как грех. Кроме того, выбор «в пользу» греха порою и сознательно совершается теми, кто осознает грех как зло и даже не оправдывается, но оказывается не в силах совладать со своею немощью – степенью желания в своем выборе осуществить грех.

Во всех таких случаях важна также и степень переживания правды как несомненного блага, т.е. ценности, жизненно и теоретически высоко значимой.

Человек в реальности своего бытия осуществляет ценностный выбор не столько в силу объективной нравственной значимости каждого отдельного поступка, сколько в силу личного переживания этой значимости, и соответственно – в силу индивидуальной притягательности греха.

Таким же образом осуществляется выбор в ситуациях меньшей демонстративности греха, то есть когда нравственная правда неочевидна. Нравственная работа здесь сложнее; критерии выбора менее определенны, cознание уступает место интуитивному доверию, нравственное чувство работает очень смутно, а степень влечения переживается не так сильно, чтобы хотя бы по этой величине можно было распознать грех. Вообще нравственная борьба в ситуации ценностного выбора в наше время редко совершается ярко и сильно, и это потому, что немногие ориентируются на нравственную правду, и без всякой борьбы ценностный выбор автоматически априорно предрешен в сторону выполнения собственного удовольствия вненравственного или антинравственного порядка.

Выбор в сторону объективного добра еще более затруднен, когда по сложности и неопределенности ситуации ее бывает трудно свести к простой полярной альтернативе, где простому и очевидному «да» противостоит столь же простое и очевидное «нет». Здесь главная задача состоит в том, чтобы суметь выделить из всего «синдрома» обстоятельств нравственную суть дела. В таких обстоятельствах человек, даже если он искренне хочет поступить «по правде» затрудняется тем, что, на первый взгляд, и на одном и на другом «конце» альтернативы находятся значимые нравственные векторы, и распознать мнимость альтернативы не так просто. Но и в таких ситуациях в конечном итоге выбор осуществляется, как правило, между ценностью удовольствия или потребления и ценностью правды или нравственного блага. И все же такой выбор между подлинным и мнимым благом (подлинной или мнимой ценностью – понятен, и достаточно однообразен.

Гораздо сложнее выбор между двумя подлинными ценностями. (Наиболее традиционный пример: сказать правду – или солгать, но тем принести боль ближнему). При счерьезном выборе между чисто нравственными ценностями, (то есть когда главное следует предпочесть второстепенному), необходимы и нравственная борьба и сознательное нравственное рассуждение.

Известно совсем немного основных нравственных категорий, среди которых достаточно определенно устанавливается ранжир их значимости. Большей же частью установить раз навсегда ранжированную значимость всех нравственных категорий просто невозможно. Допустимый максимум этических теорий – предложение нескольких основных алгоритмов, которые, при их практическом применении в конкретных нравственных ситуациях, помогают установить истинный порядок нравственных ценностей.

Ценности нравственного бытия существуют и помимо любой конкретной человеческой личности, являясь объективным содержанием этого бытия; они становятся и ценностями для этой конкретной личности в меру того, как она усваивает их (то есть они становятся для нее своими). Жизненный и личный процесс усвоения имеет свой рост – в меру увеличения сознательности совершаемых нравственных выборов , всегда по своей природе ценностных.

Проверка нравственного содержания ценностных выборов совершается в том, что человек как бы выставляет оценку своему поступку – его содержанию, мотивам, твердости, последовательности и последствиям. Обычно при начале сознательной нравственной жизни такие оценки «выставляются» после совершения поступка, но после накопления теоретического и практического опыта нравственной жизни и рассуждения оценка, все более опытно точная, выставляется до поступка. Это позволяет человеку либо избежать тяжелых последствий безнравственного акта, либо, по крайней мере, ясно и горько осознавать, что при приближении поступка личность оказывается плененной не нравственными мотивами, и она, во всяком случае осознает свою нравственную цену.

Когда в ценностном выборе побеждает цена правды, человек осознает это через утешение чистой совести, когда же радость предчувствия греховным обладанием любого содержания превозможет, – самосознание раскрывает свое поражение в чувстве вины , и это та цена, которую человеку приходится платить за свое нравственное поражение, за отступление от правды. Эта цена возрастает, когда ряд однообразных поступков раскрывается как достаточно постоянная склонность души. Цена, которую приходится платить в таком процессе, есть постоянное страстное греховное пленение, в результате которого возрастает нечувствие порока и вины (по причине ли греховной генетики, растленного общества или укоренившейся привычки).

При всей нравственной порче у людей сохраняется некоторая способность и даже склонность к нравственным оценкам прежде всего поступков, потому что в поступках наиболее открыто проявляется реально значимое содержание ценностного выбора, особенно когда поступки представляют собой закономерное выражение целостного поведения.

Но обстоятельства могут значительно повышать или понижать цену этого выбора. Например, человек не вступает в идеологические организации (партия, комсомол и проч.) и именно потому, что считает это для себя недопустимым предательством по отношению к принятому им религиозно и нравственному смыслу жизни. Но одно дело – он принимает такое решение в 1990 г. в Москве, когда уже и мало, кто вступает в такие организации, и со всех сторон слышен презрительный смех по отношению к ним, а другое дело, когда в 60-е годы на весь маленький городок он оказывается единственным противопоставившим себя в этом отношении всем, и, таким образом, его поступок приобретает цену нравственного подвига .

Наконец, цена нравственного выбора очень зависит от мотивов выбора. Положим, если пред человеком является ситуация, влекущая его к возможности совершения греха прелюбодейства, но он его не совершает (и этим совершает поступок), то нравственная значимость, цена этого поступка будет разной в зависимости от того, что он либо по своей природе безразличен к такого рода грехам; либо он очень любит свою жену и изменить ей было бы для него бессмысленным предательством; либо для него высшей ценностью представляются принятые им нравственные нормы, и хотя зов плоти для него очень силен, он в нравственной борьбе одерживает решительную победу. Точно так же, если вспомнить пример о комсомоле, то помимо обстоятельств, дающих разную оценку типу поступку, существенное значение имеет и мотив: не поступил человек в комсомол, потому что он просто страшно упрям и своеволен и привык не делать то, что он не хочет; или при воспоминании о репрессированных родителях у него в сердце все трепещет при встрече с партией убийц; или мировоззренческие основания, предлагаемые организацией, являются для него нравственно невозможными (более того – религиозно недопустимыми). И наоборот, вступление его в комсомол имеет разную этическую цену, и ценностный выбор рассматривается по-разному, в зависимости от того, совершается ли такой выбор по лени самосознания или по карьерным соображениям .

Мотивом нравственного выбора оказывается не только рационально определяемая цель, но и эмоциональная окраска его внутренней значимости, которая чаще всего оказывается решающей. Этический аспект выбора слишком часто (и незаметно) заменяется эстетическим, сентиментальным и проч., при этом эмоциональная окраска воспоминания (то есть прошлого поступка) решительно влияет на ценностный выбор будущего.

Наконец, на ценностный выбор могут серьезно влиять вне-ценностные воображательно-мечтательные переживания, особенно когда они связаны с давно желанным объектом (что угодно: путешествие по святым местам, встреча с популярным певцом, романтика геологических партий и т.п.).

Таким образом, полнота понимания ценностного выбора включает в себя и само непосредственное содержание поступка, и его объективную ценность и соотнесение с нравственным знанием, и цену, которую приходится платить за его совершение, и его мотивацию – постоянную и разовую, рациональную и иррациональную, и последовательность нравственных выборов, и степень их включенности в мировоззренческую ткань и варьированность по разным поводам эмоциональной окраски и проч. Все это имеет смысл и включенность в этический контекст по непосредственной практике бытия лишь постольку, поскольку личностью переживается. Собственно непрерывно совершающаяся цепь переживаний ценностных выборов и составляет практику нравственной жизни. Помимо переживаний все остается лишь в области умозрительной, да на деле и невозможно, потому что пока человек живет, не только эти выборы постоянно осуществляются, но в осуществлениях своих каким-то образом и переживаются.

Наиболее острым типом переживания является нравственная борьба. Она обычно особенно сильно проходит там, где чрезвычайно сильное желание греха противостоит осознаваемой личностью нравственной правде. Победа человека над собой, победа нравственной правды и блага в личности тем вероятней ,чем сильнее им переживается значимость этой правды в ее содержательном выражении. То есть, например, при приближении реальности блудного греха сердце горит не от того, что нельзя, но от того, что так ярко чувствуется красота целомудрия. И радость нравственной победы переживается не от тщеславного самодовольства, но от того, что объективно лучшее в личности победило худшее (т.е. таким образом переживается мотив верного нравственного выбора).

Еще один тип нравственного переживания, когда ценностный выбор был решен не в пользу этической правды – покаяние, которое своей энергией может компенсировать полученный в результате неверного выбора урон.

Главное в эмоциональной стороне переживания – боль или радость. При этическом выборе это может быть связано с различным личным ощущением ценности, с верным или неверным соотношением с истинным рангом ценностей (например, с неверно осознанными ценностями) , со стыдом, связанным с болезненным покаянным переживанием предательства, с переживанием радости от сознания своего возвращения на пути правды и с чувством прощенности с теми, перед кем оказался виноватым; с радостью от постепенно возрастающей суммы знания объективной нравственной правды (блага) и отсюда – возможности все более постоянно совершать все более верные ценностные выборы. Наконец, переживание ценностного выбора открывает в личности все более живое знание содержания этических реальностей и личностное усвоение их (что также является элементом переживания). И при этом, чем дальше, тем больше узнаются, усваиваются и жизненно воспроизводятся реальности, связанные не с запретительной практикой, а с красотой личного положительного этического подвига. Потому что только при этом личность обретает подлинные смыслы бытия человечества и своего собственного существования.

Тот обретает, кто сознательно ищет, и стремится сообразовать свою жизнь с высшей правдой. Ища нечто значительное, получает в добавление к тому и нечто более значительное. Ищет постоянно верное, и получает и значение этого верного и себя самого. Впрочем, человеку как существу свободносознательному естественно искать и смысл своего бытия. И многие ищут, но не совершенными способами, а порою и не в тех местах. Поверив цивилизованной полуправде о том, что человек есть прежде всего существо мыслящее, он начинает искать смысл своего бытия теми механизмами, которые заключаются в границах исключительно мыслительных процессов. И поиск осуществляется, главным образом, в области внешней деятельности. Что-то, разумеется, в таких поисках обретается и даже порою убедительное, достаточно аргументированное, статистически выверенное и отчасти практически подтверждаемое. Но душа обычно такими результатами удовлетвориться почему-то не хочет, и поиск продолжается. Между тем, когда человек совершает практическое делание правды, сообразуемое хотя бы с его интуитивными представлениями о высшем благе, чувствуется, что даже в смысле познавания смысла жизни: довольно горячо ! И хотя все содержание личностного бытия этим не исчерпывается, нечто существенное в этом отношении нащупывается довольно точно.

Наиболее сложный в этом процессе и в его результате вопрос это соотношение общечеловеческого смысла жизни с личностным его переживанием.

Здесь любой наблюдательный человек как на собственном опыте, так и на опыте многих людей может встречаться с привычным разночтением: если для поиска общечеловеческого смысла жизни применяются самые высокие и значимые критерии, то в своих личностных переживаниях такого же рода критерии становятся заметно прагматически сниженными. Но тогда и речи не может идти о подлинном личном смысле жизни, потому что смысл жизни не должен заключаться в самом переживании жизни, он должен быть выше, значительней, а в таких случаях он даже не равен жизни, а ниже ее, потому что заключается исключительно в прагматически-технологических реальностях, порою очевидно греховного содержания.

При настоящем (т.е. не прагматически заниженном, но и не утопически романтическом) поиске смысла жизни открывается с неизбежностью его духовный аспект и содержание. Открываются подлинные идеалы, которые становятся и значимей, и содержательней и осмысленней, и чище, и неискаженней, чем данность и потому идеалы включают и понимание и переживание прямых заданностей для личности, которые, разумеется пронизаны нравственными пониманиями.

Здесь прежде всего встает факт понимания и переживания высших ценностей бытия вообще и преимущественно – ценностей человеческого бытия, ценностей, которые могут быть выстроены – 35 ми в сознании так им образом, чтобы сама эта выстроенность раскрывала смысл и цель жизни. При этом благо и правда открываются не только как наиболее ценностно значимые реальности, но и как высшие формообразующие принципы. В контексте смысла жизни именно они определяют если не малейшие конкретные задания, то во всяком случае, серию основных нравственных установок и правил, а самое главное – выстраивают и внутреннюю действительность и все типы взаимоотношений и поведенческий строй в соответствии с принятыми живыми нравственными идеалами. Это означает, например, что тот человек, для которого открылся подлинный идеал в Богочеловеческой личности Иисуса Христа, раскрывает себя в своем стремлении к совершенству (по слову самого Иисуса: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный») и стремится ко всякому совершенству безусловным желанием Высшей правды, постоянным очищением души, любовью, проявляющейся прежде всего в милосердии ко всем, встреченным им на своем пути, невозможностью ни обижать, ни обижаться (даже на реально наносимые сильные обиды), всяческой непротиворечивостью в добре, выстраиванием своей жизни в истинном порядке нравственных ценностей, в жертвенной любви к своему народу, в искании святости и во многом другом. И соответственно, наоборот, если кто целью своей жизни полагает, например, карьеру или приобретением материальных благ, у него и весь «нравственный» строй, вплоть до мельчайших подробностей, выстраивается в соответствии с этой целью: он постепенно зачеркивает все лучшее, «человеческое» в себе, «при необходимости», которая, разумеется, диктуется только этой целью, он может «перешагивать» через людей, через их заботы, ценности и даже жизнь. Страсти, разрушающие жизнь и душу: чревоугодие, сребролюбие, блуд – для него просто норма жизни. Таким образом, этический аспект оказывается решающим в результате сознательно или интуитивно избранного смысла жизни.

Точно то же можно сказать о способах реализации личности, способах и путях личностного устройства и бытия в целом. Эти способы, хотя бы и подсознательно связаны с принятыми целью и смыслом жизни, но если они даже и осуществляются как бы автономно нравственный аспект этих реализаций виден, так сказать «невооруженным» для профессионального наблюдения глазом.

Способы личностной жизни, самореализации во многом зависят от темперамента (вообще от психологического устройства в целом), от типологии поведения человека в различных ситуациях – от устойчиво-стагнационных до стрессовых, от влияния человеческого окружения (его содержания и степени), наконец, от некоего постоянства внешних факторов: удачливость (и наоборот и т.д.). Очень часто на реакцию ценностно-нравственного характера могут несоразмерно сильно влиять малозначащие внешние факторы; напротив того – ожидаемое и почти очевидное нравственное решение не принимается в силу, положим, непоследовательного и тупого упрямства.

В тех случаях, когда «положительное» нравственное поведение воспроизводится не в силу этического самосознания, а по причине вторичных по отношению к нравственности факторов и установок, имеются основания говорить о нравственном устроении , хотя бы слабо выраженном и непоследовательном.

Если же решение именно нравственных задач определяет все осуществления жизненных реакций и установка на этический примат оказывается нормальной и последовательной, даже если и допускаются «сбои» по причине непонимания, слабоволия и т.п.– нравственный строй пронизывает суть личностного бытия. И рассмотрение цели и смысла жизни и способов реализации личности в этическом контексте дают возможность осознать целостность мировоззренческого личностного устройства.

В этом устройстве нравственные установки и реализации становятся причинами нравственного переживания не только на материале исключительно внутренней жизни или взаимоотношений с «ближними» и «дальними», но и при осознании бытия личности в общественной жизни. Это означает, что всякая личность, хотя и не всегда заметным образом раскрывается и как член своего народа, общества и государства. Нередко человек сознательно ставит себя вне каких-либо общественных отношений, – но и это является формой хотя бы отрицательного, но общественного самоустройства. (По крайней мере, в том смысле, что оно антиобщественно).

Любой тип отношения личности и общества всегда нравственно «окрашен», хотя бы потому, что уголовным законом предусмотрены некоторые нарушения норм, принятых в общественной жизни и кару за эти нарушения; закон же всегда является нижней гранью нравственного сознания. И по природному ощущению и по различным религиозным правилам жизни принято особое почтение по отношению к отцам; отсюда понятно, что внутреннее этическое ощущение связывает личность с пространством бытия отцов – с отчизной, отечеством, родиной. Эти слова не мертвы для того, кто особенно переживает свое органичное единство с народом, себя как часть народа. Порою это остро и глубоко понимали и переживали люди даже и неглубокого и неточного религиозного сознания, и вовсе вне такого сознания. Очень у многих писателей и поэтов очень прочувствованно выражено такое почти природное, но вместе с тем и нравственное отношение к отечеству; нравственное хотя бы потому, что оно опирается на главное нравственное переживание – любовь. Любовь к родине может иметь искаженное нравственное направление, поскольку любое нравственное чувство и вообще все, что есть в человеке, чрезвычайно редко встречается в чистом и совершенном виде; так искаженная любовь к родине обычно проявляется либо в форме чрезвычайного национального превозношения либо комплекса уязвленного национального самолюбия.

Надуманный и всячески искаженный тип общественного нравственного переживания обычно преодолевается более или менее успешно при стремлении к нравственной деятельности в этом отношении; наиболее часто такая деятельность может раскрываться в виде общественного служения. Это, разумеется, не обязательно должна быть деятельность в открыто демонстративных видах служения, как, например, политическая деятельность крупного государственного деятеля. Почти любое дело – от командира взвода до воспитателя детского приюта может стать нравственно значимым в высокой степени, если оно совершается в духе и по мотивам общественного служения. Это означает любить тех (народ, общество), которому личность намеревается служить; это означает жертвенную готовность отдать свои силы и дарования максимально такому служению, не ища для себя никаких преимуществ и привилегий; это означает и готовность и к хуле и поруганию даже со стороны тех, ради кого совершается служение – когда они не понимают самого смысла служения и всегда напрочь поругаться над ним нагло и дерзко.

В общественном делании, как и во всем круге нравственной проблематики, важнейшим остается вопрос мотива. Подлинный мотив обычно остается за пределами четко формулируемого осознования, даже когда он имеет высокое нравственное содержание – кроме тех случаев, когда это априорно сформулировано в религиозном опыте, в котором «я» осуществляется во всяком не греховном «мы»: во-первых, по причине единства человеческой природы и, во-вторых, по причине святости и желанности подлинной любви. И то, и другое возрастает в религиозном опыте, потому что ему есть что сказать содержательно и о любви и о единстве, потому что и братство, и сыновство и отцовство и другие нравственные общественные понятия становятся особенно значимыми при личном переживании единого Отца.

Именно в такой нравственной ситуации преодолевается психологический разрыв между автономностью самоценного персонализма и исчезновением в коллективистской безличной коммунистической нирване. Мотив – ценность Божественной личности, для каждого и для всех раскрывающейся по-отечески, и представляющей высший духовно-нравственный образец.

Подлинное нравственное чувство построено преимущественно не на сухих отвлеченных схемах, а на живых воплощениях, поэтому для такого чувства куда важнее образец, чем модель. Живое нравственное чувство, поглядывая на образец, говорит: «я хотел бы быть таким же, как он, похожим на него, подобным ему». Исходя из такого опыта духовно-нравственной жизни, в христианстве является высокий тип устроения, именуемый «преподобничество», в основе которого – уподобление Иисусу Христу.

В этом уподоблении с особенной остротой переживается духовное братство, как живое осуществление принципа подлинного единства, которое оказывается плохо достижимым в обществе, в котором господствуют индивидуалистические похотения и потворства.

Для настоящего единства недостаточно ни общих целей – особенно, если они лежат вне нравственного пространства, ни даже общей идеологии, тем более, что идеология всегда стремится задавить личностные, т.е. свободно-нравственные начала.

Вообще нарушения верных оснований человеческого бытия в их общественном выражении встречаются, не реже, чем во внутри-индивидуальных и простых взаимоотношенческих (например, семейных) отношениях; и это, конечно, потому, что в нравственной культуре , гораздо более культивируются и более традиционны представления личной, нежели общественной этики, несмотря на то, что культура – явление и понятие общественное.Простая интуиция в общественных вопросах также слабее срабатывает.

Судя даже по объему литературы, относительно личностной этики сложилась – в отличие отэтики обществнной довольно устойчивая традиция поиска нравственной правды, от которого, в большой степени зависит устойчивая этическая действительность в полноте жизненной реальности.

Нравственный поиск правды был всегда делом довольно обычным. Лишь для выхолощенного рационалистического сознания он может представляться реальностью мало понятной и мало нужной. Такому сознанию представляется, что если человек живет не меркантильными потребительскими идеалами, если он способен сострадать, например, чужой беде, если совесть порою довольно острыми уколами дает знать о своем присутствии – казалось бы – что еще нужно для нравственной жизни? Ошибки, разумеется, могут быть, но на то и совесть, чтобы сигнализировать об ошибках. Да так ли уж и много может случиться ошибок, если существует общественное сознание, которое дает довольно ясное представление о том, что хорошо и что плохо; при совершении совсем плохого поступка, общественное мнение непременно укажет на него.

Подобные суждения довольно справедливы, но случаются и довольно серьезные ошибки. Так, например, совесть иногда может подсказывать замечательно остро, но порою и давать невероятные сбои . Общественное сознание в каждом слое в каждом времени может выдавать за правду очень существенные отступления от нее, и наоборот – многие признаки правды, очевидные в других слоях и в другие времена оно не усматривает. Что же касается поступков – то общественное мнение едва в силах указать лишь на уголовные и близкие к ним.

Люди с наиболее острым нравственным чувством как раз более всего свидетельствовали, что нравственную правду именно необходимо искать.

Для поиска нравственной правды прежде всего необходимо сознание, что она ни в прописных нормах, ни во внутреннем ощущении совсем не безусловно открыта и нужен труд на ее поиск. Во-вторых, необходимо сознание, что процесс ее открывания возможен. В-третьих, необходимо хотеть ее искать.

Время от времени нравственную правду в каком-либо отношении ищет почти всякий человек; это легко доказывается хотя бы тем, что люди советуются с другими, как им правильней поступить – причем не из хозяйственных соображений. Но установку на постоянный поиск правды имеют не очень многие.

Еще того меньше ищут верные методы искания и подлинные пространства поиска.

Начинается верный поиск с признания, что эта правда находится не во мне, но без нее я погибаю. Без нее мне скучно и уныло, без нее подло и мелко, без нее вранье и спекулятивная психология, то холодноватая, то тепленькая . Не во мне, но и не совсем вне меня. Во всяком случае во мне находятся какие-то ориентиры, которые позволяют осознать эту правду как правду; значит, и сами эти ориентиры оказываются частью объективной правды.

Обычно поиск начинается либо через чуткое прислушивание к своей совести, либо через элементарные поиски общественно значимой правды – в книгах и т.п. источниках информации. При нормальном подходе к делу и более или менее верному нравственному ощущению себя и мира довольно быстро человек начинает чувствовать неудовлетворенность и недостаточность своих опытов; у некоторых, правда, это чувство задерживается; иные же вовсе остаются довольными своими результатами, на деле же конечно, несовершенными и нечистыми, но их поиск правды навсегда прекращается. Разумеется, они оценивают свои поступки и свой внутренний мир, но лишь с позиции этой мнимой «правды».

Неудовлетворенность же взывает к новому чувственному поиску, и он может стать довольно долгим и довольно беспомощным даже в самых общих основаниях, если только земные, человеческие представления или напротив внечеловеческие, унижающие человека «высоты» станут материалом этих исканий.

Но когда «нащупается» дорога к высшим нравственным идеалам, воплощенным в подвижниках истинного добра и правды, тогда и на самом деле поиск какой-то иной истины не только перестанет быть необходимым, но и более того, может привести к трудно распутываемой путанице. Из этого не следует, что всякий дальнейший нравственный поиск станет ненужным. Искать верные решения можно и нужно, но такие поиски уже будут иметь частный, – по ситуациям – характер.Поис особенно необходим там, где может совершиться невольный самообман; – или, где зло может неким изящным образом «притвориться» добром – чем зло обычно и занимается. Распознавание зла и недопущение его в свою душу, а тем более – в свое поведение – вот главное направление нравственного поиска после того, как основные параметры нравственного пути уже обретены. В постоянном внутреннем и практическом отделении добра и зла и состоит совершение нравственной правды.

Разумеется, ничего принципиально нового в этом отношении как в личном, так и в общественном плане не обретается с течением времени, потому что нравственная правда всегда проста и довольно однообразна. Некоторые ее принципы даже в несовершенных человеческих представлениях остаются неизменными – кроме тех случаев, когда в каких-либо слоях очевидные искажения принято признавать нормами (например, людоедство в некоторых диких племенах или ненависть к отдельным народам в современном так называемом «мировом сообществе»).

Человеку, склонному к сознательной этической жизни, не нужны никакие специальные изыскания, чтобы осознать необходимость, например, милосердия, что и принято почти во всех нравственных системах. Но поиск того, каким конкретно образом милосердие должно осуществляться в личной жизни, всегда индивидуален и выражается порою в тонких индивидуальных проявлениях (как и отказ от милосердия). И какой бы общий характер ни имели различные нравственные схемы, личный поиск правды всегда неповторим, а потому и так многоообразен нравственный опыт.

Еще более многообразны ядовитые «цветы» противления высшей нравственной правде, потому что каждому чистому нравственному движению противостоит в конкретности жизни несколько нечистых и ненравственных. Их победы неизбежны, если поиска нравственной правды нет среди задач человека, которые он ставит перед собою. Сама этика тогда приобретает по жизни характер случайных верных находок; она подобна собиранию гор мусора, среди которого порою, правда, и попадаются нужные вещи. Один только нравственный поиск (как процесс) приводит к обретению, сколько-то сознательному, этических идеалов , а затем и все большему оживотворению, конкретизации и возвышению их.

Напротив, отсутствие поиска постепенно неизбежно приводит к тому, что имеющиеся идеалы, обычно интуитивно неопределенные, становятся еще более туманными, зыбкими и одновременно – схематичными, а уровень их все более понижается, доходя, наконец до предела. (Например – не бить ближнего по физиономии без особенной надобности. Или – пресловутая интеллигентск порядочность. В результате – те, в ком ничего, кроме этой «порядочности» нет, объявляются обществом «совестью эпохи»).

Чем выше идеал, тем больше он требует в обыденной действительности постоянного, конкретного и живого наполнения. Ибо человек стремится к тому, чтобы его жизнь не входила в противоречие с его же идеалом. Настоящий нравственный поиск не может быть лишь мыслительно-чувственно-созерцательным. Это – живая нравственная работа.

Самое существенное в этой работе – реализация наработанных этических установок с постоянной самопроверкой: как идет жизнь? Не врешь ли сам себе? Не надуманные ли установки? Как они соотносятся с реальностью твоей души и текущей действительности? Как соотносятся принятые и усвоенные тобою идеалы с принятыми обществом нормами жизни? Что делается лично тобою для реализации в жизни твоих нравственных установок?

Жизнь предлагает множество вполне конкретных вопросов, связанных с нравственным разрешением текущей жизненной реальности. Во всем этом круге вопросов решаются две главные задачи, ставимые жизнью и нравственной правдой бытия. Первая связана с практическим исполнением принятых нравственных нормативов. Вторая связана с непротиворечивостью жизни и идеалов (или с преодолением мнимой противоречивости). В действительности обе задачии решаются одновременно и менее всего – теоретически (хотя, конечно, и не без рассуждения). Наиболее содержательным и острым образом эти задачи ставятся и разрешаются в области человеческих взаимоотношений; там же, кстати, они и виднее всего; там же и совершается более всего нравственных ошибок; там же видны и наиболее глубокие и порою кажущиеся неразрешимыми нравственные противоречия.

Безусловно, основная нравственная норма, принятая в этом отношении во все времена во всех общественных слоях это норма доброго отношения к другому человеку. Но эта норма, как в общем понимании, так и в личном нравственном переживании может колебаться в довольно больших пределах – от простой доброжелательности, нижняя шкала которой может даже и стоять за пределами собственно этически ценностного переживания и являться не более, чем особенностью темперамента – до энергичной, плодотворной и жертвенной любви – вплоть до готовности к полной самоотдаче, даже до жизни за другого.

Само понятие «другой» включает большую шкалу взаимоотношенческих типов – от друга (близкого и нежного) до врага, по отношению к которому обычно и по интуиции и по традиции устанавливаются разной степени недобрые чувства. Но и по отношению к врагу разные нравственные системы могут устанавливать разные этические типы ощущений: от древне- и нео-языческих, которые вполне вписываются в формулировку известного пролетарского гуманиста – «если враг не сдается, его уничтожают»; до новозаветной максимы, предложенной Иисусом Христом в проповеди: «Любите врагов ваших». По-видимому в этом отношении предложенная Иисусом заповедь и представляет собою высший из всех возможных смыслов. Во всяком случае в своих нравственных поисках верного отношения к ближнему душа не может удовлетвориться, пока не услышит этого простого, но высокого слова: «возлюби».

Слово «ближний» окажется в таком случае наиболее совершенным нравственным выражением, относящимся к реальности, обозначаемой словом «человек». И на вопрос – «кто есть ближний мой?» – личность, находящаяся в нравственном поиске идеала, наконец, ответит «всякий, кто только встретится на моем пути; короче говоря – все».

Согласиться с непревзойденностью такого идеала – дело нетрудное. Этическое размышление не сумеет найти в этом отношении ничего более высокого.

Но этот идеал в житейской практике может остаться романтическим отвлеченным представлением в том случае, если он не раскрывается сперва в соответствующих физических установках, которые затем воплощаются в поступках. Установки становятся жизненно понятными (и реализуемыми) обычно более постепенно, чем идеал, который по своей неизмеримой нравственной красоте хочется принять сразу. При этом постепенность раскрытия установок осуществляется и, так сказать, пространственно, то есть по увеличению числа «ближних», – от членов своей семьи и близких друзей до всего человечества; – и по степени: от простой мягкости и приятности до готовности служить в самых трудных обстоятельствах.

Вопрос о реальности нравственных установок и путях их реализации – центральный вопрос этического бытия. Каждым человеком он решается по-своему, и на пути решения могут встать различные опасности. Одной из наибольших опасностей является романтическое представление о достижении некоей этической вершины, в то время, как на самом деле человек, воображающий о себе невесть что, будет оставаться в самых азбучных перспективах, да и то нередко подпорченных фальшивыми представлениями о правде. Такой и для других будет соблазном или по крайней мере объектом посмеяния (особенно если он любит поучать имеющуюся публику о разных этических вопросах) и для себя закроет все возможные пути для подлинного возрастания. Таких нравственно бесплодных и по сути легкомысленных и самодовольных человеков довольно много всегда топталось в человеческой истории.

Печальную картину представляет собой и другой вид разрыва идеалов с практикой. Он состоит в том, что идеал кажется для человека ближайшей этической задачей нравственной жизни; но когда по прошествии короткого времени и даже долгого временного пространства мгновенный прыжок в «царство свободы» не получается, а хотение идеала остается все таким же сильным, человек начинает недоумевать и тосковать; в конце концов либо идеалы начинают представляются ему надуманно-теоретическими, и жизнь реализуется лишь в прагматических осуществлениях, либо в невротических угасаниях он продолжает оставаться бесплодным и унылым мечтателем. Это особенно заметно в мечтах об аскетических подвигах или об общественном геройстве.

Разумеется никакого разрыва нет, когда отсутствуют нравственные идеалы, но тогда в жизни нет и серьезной положительной этической закономерности; по реальности она проходит нравственно случайной и незаполненной.

Единственно плодотворный исход представляет ситуация, когда диалектически сочетаются понимания идеалов и пути. Жизнь приобретает осмысленность в движении малых дел, когда и эти малые дела, будучи отчасти значимыми и сами по себе, приобретают особенное значение как вехи на пути к вечным цепям, то есть идеалам. Само делание, даже и незначительное, может рассматриваться и оцениваться при соотнесении с идеалами. Именно в этой ситуации личность не нуждается ни в какой награде: награда бессмысленна, когда делаешь нормально то, что и полагается и то, что по природе вещей органично, естественна для твоей личности; и это не просто норма, но конкретное выражение того идеала, который выше тебя, выше всякой человеческой личности.

Норма нравственной жизни, будучи по самой жизни не статичной, но движущейся, есть тем самым показание личного приближения ко всегда недостижимому во всей своей полноте – идеалу.

Но и сам идеал одновременно становится сверхвысокой нормой. Что такое, например, «любите врагов ваших»? По самой императивной форме это указание на непосредственную норму нравственного бытия, по крайней мере для тех, кто принимает это мировоззрение. Но оно же – и высшая форма мировоззрения.Что такое служение обществу? Это один из существеннейших идеалов социальной действительности, но это же одновременно и заурядная норма, по крайней мере, для тех, кто поставлен на различные степени общественного и государственного служения. Что означают слова – «Высочайшая значимость и ценность человеческой личности во всех ее осуществлениях, включая творческое и имущественное»? Безусловный и великий этический идеал человеческого бытия. Но исходящая из него невозможность похищать любое чужое имущество представляет собою не только нравственную, но даже и вполне заурядную уголовную норму.

Поэтому осознание и приятие любых, даже, по-видимому, не очень значительных нравственных норм приближает личность к видению подлинных идеалов, складывающихся в живую и не противоречивую картину этического мира. В свою очередь, эта картина, совершенствуясь, корректирует (порою до полной неузнаваемости) некоторые прежние нормы и установки и выводит на свет новые, прежде как бы и неизвестные. Но лишь в ту меру, в какую эта этическая картина соответствует объективной выше-человеческой реальности, она и по жизни приводит человека, свободного исполнителя нравственных заданий, к мыслимому и немыслимому человеческому и более, чем человеческому совершенству.

Видимое в личности совершенство с особенной ясностью открывается тем, кто живет глубокими нравственными исканиями, живыми и личностными, то есть более ценными и насыщенными, чем из книг или из собственного размышления и старания.

Более того, – подобное личностное совершенство оказывается более значительным, чем любые, включая даже и общественные нормы, идеалы и системы. Именно в свете живого и личностного совершенства только и может быть оценена их ограниченная и относительная значимость. Ограниченная хотя бы границами определенного общества и текущего времени. Эти ограниченные и несовершенные общественные этические идеалы порою сталкиваются между собой довольно жестоко и во времени и в пространстве.

В частности, так называемая классовая борьба лишь отчасти представляет собой столкновения экономических интересов, но существенней – столкновение общественных идеалов, как правило, ложных с обеих сторон. Точно также – столкновение иудаизма и христианства, христианства и ислама – конечно, основано на различиях догматического знания о Боге, но гораздо больше представляют собой различные понимания и переживания сущности жизни, прежде всего – в ее нравственных очертаниях. Порою эти столкновения «этических идеалов» носят, как известно, вооруженный характер. Еще затруднительней дело, когда различные формы общественных идеалов сталкиваются по разным причинам в «отдельно взятой» человеческой душе. Исходов известных два: либо решительная победа одного из них, либо постоянно текущий невроз.

Едва ли можно объявить какую-нибудь нравственную ситуацию, особенно когда она выражается в простой формулировочной схеме, что она лучше или хуже других. На самом деле, какая схема хуже – неверная, несовершенная или нежизненная ? Мечтательное видение своего совершенства? Невротические переживания от несоответствия возможностей теперешнего реального бытия желанным идеалам? Нравственная действительность, наполненная противоречиями? Довольство пошлой обыденностью? Гибельно для нравственного содержания личности – все. Для одного человека, в одной временной ситуации – одно, для другого – другое.

Спасает реальное нравственное содержание личности лишь соответствие подлинному добру и следование за ним. Но для этого, по крайней мере, в начале пути, нужны точные ориентиры, причем имеющие для личности обязательный характер. Неточные – уведут в сторону. Необязательные – позволят личности безмятежно пройти мимо мимо правды и добра.

Наиболее решительным ориентиром является нрав- ственный закон. Для тех, кто серьезно живет нравственными стремлениями, установками и предпочтениями, само понятие нравственного закона является не только существующим, существенным, но и весьма ценным. Достаточно вспомнить знаменитые слова великого философа И.Канта: «Две вещи восхищают меня в мире: звездное небо над моею головой и нравственный закон действующий во мне.»

Чувство, переживание, сознание нравственного закона в личной жизни многих людей определяет весь строй жизни. Много больше было число таких людей в те времена, когда народное сознание было гораздо более религиозно ориентированным, чем в конце ХХ века. И это вполне понятно не только потому, что религиозное сознание пронизывает нравственными оценками все устройство человеческой жизни, но и потому, что практически во всех мировых религиях неотъемлемой частью является содержание нравственных смыслов бытия, обычно тяготеющие к формулировочному виду, как правило, в императивной записи. Собственно, любая императивная запись, имеющая обязательное значение для какой-либо группы людей (или даже для одного человека) в этическом пространстве и представляет собой нравственный закон. Правда, нередко применяя это слово, имеют в виду лишь устойчивую, но не обязательно содержательную закономерность условного типа:"если ты будешь плохо себя вести, то тебя накажут». Этим отличается нравственная закономерность от любой природной – физической, химической и даже биологической. И даже «исключения» из природных законов не случайны и не условны, а просто включаются в состав других, более обширных основательных закономерностей.

Законы нравственные императивны – то есть они повелевают: «надо делать так», «делай это», «этого делать не следует»; – причем отрицательная импеативность (типа «не делай») в различных нравственных законах встречается чаще, тем положительная. Императивность закона, направленная к человеку, то есть к свободно-нравственной личности, на деле может и исполняться и не исполняться; само слово «закон» в таком случае несопоставимо с законом физического мира,неизбежно-принудительным. Но условная обязательность действует в любом объективном и нравственном законе, правда, самого общего характера, а именно: постоянное нарушение нравственного закона ведет к накоплению личностных разрушений, что обычно менее всего бывает видно именно тому, чья личность приходит к разрушению. Напротив – постоянное стремление к исполнению нравственного закона приводит к постепенному накоплению созидательного материала, впрочем, до определенного предела, что говорит об известной ограниченности законнического подхода. Интуитивно – более или менее понятно, почему при постоянном исполнении закона накапливается созидательный материал личности, а при неисполнении – разрушительны. Исполняя закон, личность тем самым приближается к осуществлению своего личностного задания, то есть к тому, чем она должна быть. И это исполнение заданности предназначения, раскрывает в личности наполнение ее содержательного богатства, что и является созиданием личности .

Закон более значим, чем, положим, просто общественный обычай или принятая в обществе традиция, дажа и относящаяся к нравственному пространству; он обладает более существенной полнотой и определенностью содержания.

Поэтому закон плодотворней любых других установок в нравственной жизни, потому что в нем формообразующим принципом нравственного бытия является категорическая обязательность, направленная на результат.

Закон цельней и конструктивней любых аморфных нравственных ощущений, потому что он пытается предложить более или менее целостную картину нравственного мира вместо вырванных из общего контекста мира отдельных, порою даже очень глубоких представлений.

И наконец, самое главное, закон направлен на добро, на благо как в самом общем значении и понимании, так и в узких рамках отдельного поступка, как в понимании общественного блага, так и в выстраивании перспектив личностного добра. И в этом главное значение нравственного закона.

Все, что имеет отношение к положительному нравственному бытию, по определению, вписывается в контекст добра, или, по крайней мере, содержит «нет» – злу . Именно закон в этом отношении обладает окончательной непреложной силой, ибо он устанавливает в формулировочно очерченном, хотя и слишком общем виде границу между добром и злом, он четко указывает на добро, по крайней мере, в его поведенческом составе, он вынуждает к деятельности, служащей добру и решительно запрещает деятельность ,разрушающую добрые начала. В общем это всегда было понятно тем, для кого закон имел реальное осмысленное значение. Но – так часто и так для многих подлинное, а тем более полное содержание закона ускользало, а оставалось лишь ощущение его обязательности.

Довольно странная этическая ситуация: обязательность – но без определенного содержания. Тогда и сами очертания добра становятся довольно расплывчатыми. Для того, чтобы императивность приобрела законченную содержательность и выполнимость, необходимы дополнительные ориентиры. Иначе очертания закона будут субъективны, будут меняться по прихотям текущего времени и общественного мнения, которое и само по себе всегда нестойко, да еще и может колыхаться под влиянием нелепых, пристрастных партийных интересов. И даже понимая обязательность закона, к его конкретному содержанию можно будет относиться достаточно вольно, если не будет уточняющих ориентиров. Одно дело – сам закон, другое дело – его трактовка (в частности, в его юридическом наполнении).

Обычная практика реализации норм закона осуществляется одним из двух противоположных способов. В одном случае человек ищет вне себя комплекс возможно более подробных указаний на все случаи жизни – и, как правило, находит их в достаточно регламентированных человеческих преданиях (особенно в обществах малоцивилизованных, жестко нелиберальных и структурно иерархичных), даже прямо зафиксированных в тексте.Степень такой регламентации может почти до полной иррациональности так, что в конечном итоге останется лишь небольшое число «хранителей закона», которым традиция и ритуал и будут вручены «бразды» знания и применения, а уж они и будут руководить нравственной, ритуальной и всякой другой жизнью профанов и невежд.

Именно так и происходило, например, с ветхозаветным Израилем. В начале Бог вручил избранному народу через Моисея скрижали с десятью основными заповедями. Затем при других встречах Моисея с Богом закон получил значительное расширение как в ритуальной, так и в нравственной части, особенно в связи с тем, что законом стали предусматриваться различной степени «воздаяния» за различные степени отступления от законных норм. Но и само содержание, которое по мысли Библии может быть вмещено в две основные заповеди: «возлюби Бога» и «возлюби ближнего» значительно расширилось.

Оно расширилось за счет понимания тех поведенческих и внутренних факторов, в которых про проявляется содержание главных заповедей. А затем талмудическое иудейство свело закон к сотням мелких подробностей, за которыми стала пропадать его суть, сердцевина. Но при этом и подробная конкретизация стала довольно мнимой, потому что ее никто не мог выполнять, но и знать могли только книжники, раввины.

Такова неизбежная прогрессирующая деградация всякого законнического знания и сознания. К тому же, чем более «развивается» закон, тем яснее становится его цивилизаторская ущербность. Как бы ни были императивны требования закон, он по своей сути исключительно «информационен»: то есть он, сообщает требования, но не дает никаких условий, ни силы к его исполнению.

Человечество, принимая нравственный закон стоит в немом восхищении перед его величественным и прекрасным тупиком. (На что, в частности, обращает много внимания в своих посланиях апостол Павел).

В другом случае человек предполагает некоторую насыщенность закона внутри самого себя. Но и здесь несовершенство в путях добра для внимательного взгляда очевидно. Во-первых, потому, что человек остается один на один с замыслом, хотя, по-видимому, сильным и прекрасным, но пустым и бессодержательным. Это как бы великолепный чертеж, но чертеж, в котором многие линии воображаемо-мечтательны; более того – их можно привести несколькими различными способами, и неизвестно – каким лучше. Да и собственно закон такой, будучи автономным, становится мнимым законом. Всякая автономия (буквальный перевод с греч. – самозаконие) таит в себе возможность (если не сказать – неизбежность) субъективно нечистых надуманных представлений о правде и добре; и, что более важно, – что в объективном нравственном законе занимает серьезное место, в такой автономии может благополучно отсутствовать.

Продолжая сравнение, можно сказать, что и не чертеж вовсе предстоит в автономном нравственном законе, а лишь отдельные линии чертежа, по которым догадливый ум мог бы себе представить, каким бы мог быть настоящий чертеж нравственного строения. Таким образом, как для «объективных», так и для «субъективных» нравственных законов первоочередным по важности становится вопрос источников, а значит – и критериев достоверности этих источников.

В любой личностной, даже высочайшей гениальности таких источников искать невозможно: слишком зыбки критерии. На первый взгляд, некоторые народно-общественные источники могут обладать условиями верности объективной правде: в частности, одним из таких условий и критериев является долговременная традиция. Но и любая частная традиция, даже и «обкатанная» десятилетиями или даже веками может иметь надуманный или вовсе мутный источник.Время может «поочистить» традицию, но все же время само по себе не способно придать никакой традиции благородство высшей объективности.

Впрочем, народное сердце способнее чувствовать добро, чем среднее индивидуальное ощущение. К тому же народное сердце не только ищет добра (в отличие от необязательной индивидуальности), но хорошо знает законосообразность добра, и стремится выразить свое понимание добра в форме закона.

Кроме того, народное сердце как бы его не развращали, всегда хранит какие-то остатки религиозности, что находит свое отражение в законности объективного нравственного мира. И все же для закона, выражающего подлинное добро, таких критериев, очевидно, недостаточно . Опыт и логика жизни показывают, что любой человеческий подход (как индивидуальный, так и общественно-статистический) не спасает от ошибок – любых, включая, разумеется, и ошибки нравственного самосознания.

Потому, если вообще только имеются критерии и источники нравственного закона, их можно искать только в сверх-человеческих, (но и связанных с человеческими) то есть религиозных пространствах. Едва ли здесь уместно разбирать нравственные представления каких религий и на каких основаниях могут объективно претендовать на безусловно верное и вышечеловеческое разрешение этой проблемы. Имеют претензии все... Но все содержание предлагаемого пособия – дает понятие, чему здесь отдается предпочтение. Заранее только можно сказать что благороднейшая духовная высота, всеобъемлющая полнота, непротиворечивая цельность и целостность, глубина проработки нравственных проблем, осознание и необходимости нравственного закона, но и его ограниченности дают возможности поставить христианское нравственное знание на несравненную высоту среди всех этических учений.

Возможно даже, что именно преодоление ограниченности нравственного закона – и есть безусловный показатель вершины этического мира, предлагаемы в христианстве.

Ограниченность закона состоит не только в понимании его неполноты и невозможности исполнить, что, кажется диалектически несочетаемо с требованием и поиском совершенства. Ограниченность еще и в том, что он, по определению, устанавливает некоторые пределы, в то время как чувство и желание блага по своей природе – беспредельно. Именно поэтому для очень многих людей в переживании нравственного бытия содержится не столько стремление к законному устройству, сколько поиск той реальности добра, о котором более всего говорит ведущее к благу радостное настроение.

Первый из видов нравственного строя принято называть номистским (от греч. закон), второй – антиномистским. Известна серьезная аргументация сторонников как номистского так и антинономистского подходов. Понятно, что и помимо всякой аргументации имеются люди, настроенные и номистски и антиномистски. Более того, и в отдельно взятой личности порою побеждают номистские, порою антиномистские тенденции. Все же окончательно удовлетворить ни человека, ни общество не может ни мертвящий холод закона, лишенный живого человеческого чувства, ни поэтическая сентиментальность ускользающего настроения, лишенная зрелых и серьезных плодов.

Качеством человеческой жизни, нравственно соединяющим закон и настроение , является блаженство. Блаженство представляет собой высшую степень переживания личностной радости, то есть радости, в которой оживает, прорастает, осуществляется человеческая личность. Такая радость имеет объективные причины и объективное содержание. Радость представляет собой довольство и гармонию внутренних сил личности, когда, по-видимому, даже необходимость в желаниях становится излишней. В противоположность этому, печаль есть выражение ощущения неполноты, недостатка неисполненности желаний, расстройства.

С нравственной точки зрения сами по себе ни радость, ни печаль не являются положительными или отрицательными установками, но лишь в зависимости от содержательной наполненности. Известны и радость нравственная и безнравственная, также и печаль. Плотско-душевный материал и радости и печали делает их нечистыми. Напротив того – духовное содержание и радости и печали приводит к высоконравственным результатам; духовная печаль – недовольство собою – к желанию добрых нравственных изменений; духовная радость – блаженство – сигнализирует о добрых нравственных путях, по которым движется личность, – и о достижениях, которые на этих путях уже приобретены. Неверно предполагать, что блаженные переживания свойственны только антиномистским подходам; блаженство не находится в том же ряду, что и любые сентиментально-экстатические эмоции смутно-приятного характера. Такое ощуущение, связанное со словом «блаженство» порою встречается и может относиться к чему угодно: к хорошей баньке, к вкусному борщу под рюмочку, к прекрасному летнему дню, когда на луговом берегу сверкающей речки срадут глаз свежие стожки сена, и к чему угодно, имеющему плотское или душевно-психологическое симпатичное содержание .

Блаженство есть переживание совершенного душевного довольства по причине неразрушаемой гармонии внутренних сил и стремлений и в связи с желанной и достигнутой полнотой объективных условий бытия. Это становится возможным при двух условиях: чистой совести от внутреннего согласия с самим собой при исполнении нравственного закона и нравственного долга – с одной стороны; а с другой стороны – объективного введения личной жизни в русло высших и верных нравственных реальностей. Иначе говоря, подлинное личное блаженство возможно лишь тогда, когда оно находится в соответствии с объективным благом.

Таким образом, блаженство представляет собой одну из существенных нравственных категорий и по-настоящему возможно лишь в нравственном пространстве .

Если иметь в виду исключительно нравственное устроение жизни, то сама раздробленность (даже и во времени, даже и личного) человеческого существования не дает возможность ни пережить, ни оценить ее значимость, целесообразность, красоту, этичность и проч. – в целом; отдельные поступки или чувства, или, в лучшем случае, – линии поведения и более или менее длительно устойчивое настроение и состояние служат материалом для нравственных оценок и переживаний. Но и они, разумеется, носят характер временный, ситуативный.

Возможный в этом отношении положительный предел – это чувство удовлетворения от верности и чистоты поступка , чувства или состояния. Такое удовлетворение, основанное на верном материале возможно, во-первых, потому, что оказывается ориентиром верного пути на будущее и дает возможность осознавать в своей жизни случающееся добро. Во-вторых,даже и не выражая собою подлинного блаженства, оно оказывается фундаментом или, по крайней мере, отправным пунктом того, что переживается в целостном и постоянном содержании жизни как блаженство. В условиях человеческого несовершенства оно у немногих оказывается постоянно живущим сердечным знанием и состоянием.

Лишь временами, освобождаясь от своих несовершенств, личность получает как дар возможность пережить это состояние; и тогда любые другие виды временного счастья со всею опытною очевидностью представляются как дешевые, пошлые, несостоятельно-значимые. Личность, которая хоть сколько-то узнала собственным опытом реальность нравственного блаженства, будет естественным стремиться ко вкушению возможно более частому, а в идеале – устойчивому и постоянному. Такое блаженство является следствием, причина же его – нравственная жизнь во всей возможной объективности и полноте. Поэтому личность, опытно узнавшая это, будет стремиться к исполнению в себе нравственной правды, блага, закона и т.д., и по безусловной ценности правды, блага и закона самих по себе, по их самоценности, но и ради испытанного блаженства .По-видимому, только либо особенный духовный дар, либо долговременный нравственный опыт могут показать, что даже правда, добро, закон и проч. не являются самодостаточными. Лишь тогда, когда личность узнает и сердцем переживает их источник, становится ясным, что и само блаженство, при всей его интимности, имеет тот же источник. И этот источник, хотя и связан с центром человеческой личности, может объективно обретаться лишь вне человека и выше человека. И, таким образом, окажется, что и подлинное нравственное благо (правда, закон) и личное переживание блаженства по существу могут иметь только религиозное содержание. В христианской религии это прямо утверждается внутренним нравственно-мистическим парадоксальным единством блага и блаженства в евангельских словах Христа: «Блаженны нищие духом... Блаженны плачущие... Блаженны кроткие... Блаженны алчущие и жаждущие правды... Блаженны милостивые... Блаженны чистые сердцем»... и т.д. Во всяком случае нравственное блаженство оказывается верным признаком ценности человеческой личности.

Если не в полноте мировоззренческого созерцания, то, по крайней мере, в душевных вопрошаниях и прозрениях вопрос о достоинстве человеческой личности ставится всегда и каждым, хотя порою и разрешается в неверном смысле.

Известны различные подходы к пониманию достоинства человеческой личности. Более всего признается достоинство той личности, которая мужественно и напряженно ищет смыслы и значение своего бытия, вопрошая об этих смыслах созерцательно и деятельно и самое себя, и то, что выше себя и любой другой человеческой личности. Определяя в этих смыслах главное, она подчиняет все прочее этому главному, а если находит в себе что-либо, входящее с этим противоречие, вступает в бескомпромиссную – до крови – борьбу с самим собой. И в своих поисках и открытиях, и в своей борьбе, она познает себя, что оказывается делом совсем не простым (одним рационализмом, интуицией и психоанализом тут не отделаешься!), а часто и болезненным. Самоотчет и самооценка, которая проводится по отношению к подлинным ценностям, открывают в душе многие гадости и безобразия, и поневоле приходится признать, что жизнь проходит не так, как следовало бы.

Самоотчет и самооценка открываются как важнейшие составляющие нравственной жизни человека, стремящегося к выявлению достоинства собственной личности. Это является постоянным деланием; особенно это относится к самооценке; ею подвергается почти автоматически всякое внутреннее и внешнее действие человека, ищущего сознательного нравственного осуществления; самоотчет особенно необходим при завершении некоторых этапов: день, год, десятилетие или любой неформальный участок времени. И отчет и оценка производится на основании принятых личностью критериев и ориентиров, и чем значимей эти критерии и ориентиры, тем выше достоинство человеческой личности.

Любые религиозные нравственные критерии и ориентиры представляются и значительней, и полней, и возвышенней, и осмысленней, и наполненней выхолощенных безрелигиозных критериев, либо таких, из которых подлинная религиозная содержательность ушла (как в современном западном мире с его, так называемой, протестантской этикой).

Но даже и согласие с высшей из возможных – системой критериев христианской этики и принятие ее во всей полноте само по себе не совершает достоинство личности, хотя и представляется великолепным для этого условием .

Достоинство человеческой личности определяется степенью соответствия принятых ею высоких нравственных установок с реальностью жизненных осуществлений.

О сознательном несоответствии говорить не приходится; – в таких случаях очевидно простое лицемерие и «показуха», цели которых часто и не скрываемы. Однако даже и при искреннем сердечном принятии таких высоких установок, но при полном отсутствии воли исполнять их нравственное достоинство личности – незначительно. Только серьезная решимость к исполнению, которая хоть сколько-то реализуется и на деле, позволяет и при самооценке и при оценке «со стороны» видеть значимость личностного бытия.

При подлинном достоинстве самооценка обычно невысока. Личность хотя и не скрывает свершений (ибо в таких случаях приходится говорить о каких-то душевно-мазохистских самоуничтожительных комплексах неполноценности), но оказывается гораздо более способной видеть свои ошибки, недоработки и несовершенства. И это правильно, нормально и адэкватно, потому что иначе невозможен путь нравственного усовершенствования, а значит – и умножения степени личностного достоинства. Подлинное достоинство, в каждый отдельный момент, раскрывается лишь при учете фактора пути, то есть жизни, то есть усовершенствования.

Личность усовершается (и приобретает тем самым большее достоинство) по следующим основным векторам: во-первых, по увеличению степени добра, то есть наращивания живого материала по принятым установкам (и соответственно уменьшению степени зла); во-вторых, по приобретению новых духовно-нравственных установок, не понимаемых ею прежде; в-третьих, по изменению психологических данностей (через включение в них нравственных смыслов и содержаний). Относительно последнего можно привести следующие примеры.

Человек по природе своей не очень деятельный имеет возможности одухотворить эту свою природную данность, обратив ее в созерцательность. «Чистоплюй» стремящийся к телесной и комнатной чистоте, может центром своего стремления сделать чистоту душевную. Приходящий в легкое и быстрое раздражение может направить свою раздражительность против греховности и т.д. Впрочем, любая из таких природных данностей может быть наполнена и отрицательным нравственным содержанием, но тогда о личностном положительном достоинстве говорить не приходится.

Одной из несомненных характеристик высокого личностного достоинства является стремление осознать задание своей жизни и осуществить это задание в действительности, когда это понятное задание становится реализуемой целью жизни (разумеется целью понимаемой и воплощаемой в нравственных категориях). Обычно, движение к этой цели связано с преодолением самого себя, своей несовершенной данности. Сама эта борьба с собой и преодоление себя также раскрываются как формы и степени достоинства личности. Борьба с худшим в себе может иметь трудный («даже до крови» – как говорили святые) и затяжной (даже до смерти) характер. Такая борьба проявляется с особенной силой, когда преодоление себя требуется в разных взаимоотношенческих проблемах, где так часты конфликтные ситуации. При обычном неискании высшей объективной правды – мелкие человеческие «правденышки» сталкиваются так, что искры летят. «Нас возвышающий (хотя и мнимо) обман» встречается много реже тьмы низких полубытовых истин. Еще чаще сталкивание разных своеволий, – даже без попытки осознать хотя бы и низкие истины. Достоинство личности возрастает по мере согласия с «чужой» истиной, с «чужой» волей не по причине собственной слабохарактерности, но напротив – по готовности к жертве, что может совершаться лишь на высокой степени свободы; – и это также выражение достоинства человеческой личности.

Свобода и сама по себе раскрываеться как одна из наиболее значимых нравственных категорий. Как в бытовой практике, так и в философских построениях известно немало различных представлений о сути свободы. Наиболее обычным является такое понимание свободы, которое лишь отчасти соответствует смыслу этого понятия, но еще более похоже на карикатуру на него. В сущности, это не более, чем обычное своеволие, то есть возможность и желание выполнять то, что человеку в любой конкретный момент предствляется наиболее ценным. При некоторой корректировке такое понимание могло бы быть принято в этическом пространстве. Например: способность, возможность и готовность осуществлять действия, наиболее нравственно ценные в перспективе личностного самосознания и совершенствования. В нравственном и жизненном контексте такая свобода личности рассматривается как свободная воля. По существу границы ей может установить только сама личность человека, в которой эта воля «работает».

Точно так же личность устанавливает направление и содержание работы воли, и в этом прежде всего и заключается ее «свобода», но свобода и ограниченная и несовершенная. Ограниченна она, прежде всего, границами личностных возможностей, из которых можно выйти только либо мечтательно, в воображение, либо незаконными попытками превысить свои возможности, что грозит всякими разрушительными последствиями (а то и внешними карами). Если же ни то и ни другое, тогда либо досадливое и унылое упирание лбом в стенку внешних реальностей и внутренних слабостей, создающих очевидные ограничения либо спокойное и радостное направление своих сил в тех содержаниях, где и дело наиболее полезно и возможности еще не исчерпаны. Только в этой последней ситуации «свобода воли» в нравственном отношении может расцениваться как положительная реальность. (Разумеется при условии объективно положительных нравственных установок, в противном случае речь идет о тривиальном своеволии, которое вполне может быть направлено в стороны самых грязных и низких или, по крайней мере, эгоистических целей).

Но свободой воли не исчерпывается этическое понимание свободы. Даже и в бытовом ощущении термин «свобода» включает в себя переживание возможной независимости от различных внешних условий жизни, а еще более – внутреннего устройства. Правда, профанное сознание совершенно не способно в этом разбираться. Для такого сознания сама постановка вопроса – «независимости от самого себя» – представляет собою полную бессмыслицу. И даже схематичное разъяснение первичных смыслов – независимость от своих страстей, пристрастий, переживаний, ощущений, привычек, – не проясняется сознание, не имеющее соответствующего нравственного наполнения. Тем более странным и непонятным представляется требование – независимости от разработок собственной способности суждения. Всякий понимает, что всегда любой человек остается ощущающим, переживающим, думающим и пр. (Но такая независимость не означает полное уничтожения личности, – так сказать, «нирванизации» ее.

«Независимость от себя» есть такое выстраивание личности, при котором объективные ценности высшего порядка не могут быть задавлены собственными пустыми душевными склонностями. Например, плотские стремления с большой энергией заставляют человека искать их удовлетворения, а нравственная установка, принятая им ведет его к освобождению от этой его плотскодушевной зависимости, и каждый раз в каждом акте подобного освобождения человек совершает победу над собой, над худшим в себе, и каждым таким актом, закрепляется его свобода.

Напротив, во всякой реализации плотско-душевных стремлений утверждается и закрепляется его несвобода – как в том случае, когда им принимаются высшие нравственные установки, так и при отсутствии таких установок. При этом, разумеется, поражение не требует от человека никаких волевых или иных усилий. Победа же – особенно постоянство линии – завоевывается большими усилиями. Победа достается кровью. В таких самопреодолениях и возрастании степени свободы гораздо более, чем в чем-либо другом, реализуется личность человека, преимущественно в нравственных очертаниях. Дух человека становится известным самому себе в самоопределении личности как уникального духовного свободно-нравственного существа. Другие люди в таком человеке также видят нравственно возрастающую личность по мере его борьбы с самим собой и уменьшению зависимости от самого себя. При этом, не требуются специальные старания, чтобы отделить «Я» от многих «не-Я», себя от не-себя; чтобы, так сказать, художественно выработать «свой стиль». Это получается само собой, в силу того, что в каждой индивидуальности обретается свой материал зависимости, в борьбе с которым выковывается уникальная личностная свобода и полнота человеческой свободной личности. Этот материал индивидуальностей есть материал личного и природного греха.

Собственно, само слово грех относится исключительно к религиозной терминологии (особенно в русской традиции) и вне религиозного понимания довольно бессмысленно. Что касается греческой словоупотребительной традиции в области нравственной, не худо иметь в виду, что в греческом языке слово «грех» (αμαρτία) означает также ошибку или ложное учение, то есть обнимает более обширную область смыслов. Если славяно-русское слово «грех» относится исключительно к религиозно-нравственной области, и потому имеет сверх-рациональный характер, то в греческой традиции это слово обнимает всю область искажения смыслов и правды, и потому одновременно – и рационально и сверх-рационально. Будучи применимым к области нравственной, слово «грех» означает ошибку в сфере добра, и как искажение добра – проявление зла; ошибку в сфере правды, и как искажение правды – проявление нравственной неправды, лжи.

Как проявление зла и неправды грех понимается, прежде всего, как действие, действие, в обычном употреблении слов, уже совершенное. Говорят: «совершил грех». (Кстати говоря, в этом отношении слово «сотворил грех» – не слишком правильное, ибо творчество есть по сути созидание, и таким образом относится к правде и добру. Грех – даже если рассматривать его помимо религиозного самосознания – есть антисозидание, антитворчество, разрушение).

Грех разрушителен и по природе своей, но он же и разрушает личность, ее жизнь, ее отношение ко всему и ко всем, даже если на первый взгляд может показаться, что грех начинает строительство человеческих отношений. Так, например, если семейная жизнь начинается с незаконных отношений (страстная плотская «любовь») – это если и не обязательно приводит к полному разрушению будущей семьи, то – к малопонятным вне нравственного осознания тяжелым взаимоотношенческим последствиям. Для внимательного взгляда разрушительные действия и последствия греха уже достаточны, чтобы распознать его как таковой.

Несмотря на долгие десятилетия атеистического насаждения жизни, понятие греха не окончательно ушло даже из внецерковной среды; просто это понятие утратило объективное содержание, и просто стало означать некий поступок, против которого возражает личное нравственное чувство и совесть. Разумеется, этого не достаточно для осознания и переживания греха, ибо при таком подходе многие действительные грехи окажутся исключенными из индивидуального понимания. Но даже и такое, довольно ущербное по смыслу и ограниченное по содержанию понимание греха оказывается полезным как для личной, так и для общественной нравственной жизни ибо указывает порою на довольно большую область поступков, нравственно недопустимых.

Осознание греха не дает оснований для положительной нравственной деятельности, но не допускает, по крайней мере, чрезвычайно разрушительных безобразий. Когда в обществе угасает сознание греха, в нем начинаются многообразные моменты распада.

Осознание греха, как только поступка, безусловно, недостаточно . Нравственная философия во все времена признавала делом недостойным – грехом, в нашей терминологии – не только активно совершаемое действие, но и преступное бездействие (впрочем, в некотороом смысле слова, бездействие – тоже поступок). Так, когда один человек стоит с протянутой рукой, прося милостыни, а другой, не обращая на него внимания, проходит мимо, оба своим бездействием совершают действия, которые могут быть оценены нравственно. Поведение второго почти безусловно греховно, особенно же, если его сердце, когда он проходит мимо, не шевельнется даже жалостью к бедняку. Поэтому глубокая нравственная философия признает грехом не только конкретное действие (или бездействие), но и соответствующее внутреннее устроение личности (души – в терминологии религиозно ориентированного сознания), от которого собственно и происходят соответствующие конкретные действия. Классический образец такой этики в евангельских словах Богочеловека Иисуса Христа: «Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Мф. 5,28). Таким образом, грех прежде всего совершается во внутренних поступках человека, а за тем и воспроизводится (но не всегда) в демонстративных действиях. От внутреннего до внешнего поступка греховное расстояние не обязательно переходится по разным причинам: глубокое нравственное чувство, стыд быть обнаружениным(особенно, если результатом могут быть какие-либо репрессивные действия), слабоволие, желание казаться лучше, тщеславие, воля борьбе и проч. Но одно только пассивное несовершение греха не достаточно для полноты нравственной жизни: оно лишь создает почву для такой жизни.

Положительным содержанием нравственной жизни является доброделание, конкретные результаты, которого принято называть добродетелями. При этом имеются в виду не просто конкретные поступки, которые могут иметь случайный характер, а устойчивые склонности к доброделанию в различных отношения (например, добродетель милосердия, добродетель кротости и проч.).

Точно также принято называть грехом не только конкретный поступок, противоположный пути добра и правды, но и определенную устойчивую отрицательную склонность в нравственной области (грех жадности, грех невоздержания и проч.). И если постоянная жизнь в грехе (и просто – любое совершающееся грехопадение) разрушает человеческую личность и все ее жизненное устройство – точно также устроение жизни на основах нравственных добродетелей выстраивает личность и ее жизнь.

Нередко греховная жизнь существенно влияет и на физические силы и состояние человека; порою даже очевидным образом порок вызывает определенную болезнь или общее расстройство, расслабленность. Но даже если физическое состояние и остается более или менее в пределах нормы, душевное состояние заметно страдает, хотя бы в том отношении, что душевно человек мертвеет, в нем все более преобладают плотские начала. Да и в жизни своей ничего хорошего ожидать ему не приходится: даже и при внешних удачах, которые чаще всего имеют временный характер, он испытывает все более пустое одиночество, потому что по-настоящему другим людям нужен человек, живущий жертвенною любовью, которую грех разрушает.

Твердые и определенные понятия о грехе и добродетели человеку необходимы потому, что только на основании таких понятий может быть выстроена личная и общественная жизнь, достойная той высоты человеческой природы, которая ставит его выше животного существования. Имея эти понятия, основанные в некотором врожденном и усиленные в приобретенном опыте, человек будет стремиться удаляться от греха и раскрывать в себе добродетельные содержания. И чем более в жизни человека действуют эти понятия и в сознании, и в практике, тем более он переживает необходимость «убегать» от греха и прилепляться добродетели – как личный нравственный долг.

Переживание нравственного долга, хотя и имеет интуитивно понятные основания, все же сверхрационального и помимо всякого религиозного опыта трудно объяснимо. Во-первых, непонятен объект долга. И хотя в разговорной практике довольно привычна формулировка: «я должен перед самим собою», это все же подразумевает некое иное вышечеловеческое начало, которое и вынуждает переживать долг – как необходимость жить: поступать, действовать, думать, переживать определенным образом.

Разумеется, как и все, что есть в нравственной жизни, чувство долга отчасти имеет генетическое происхождение, отчасти воспитывается обществом.

Потому, кстати, многие конкретные переживания и решения, связанные с чувством долга направлены в сторону предков и потомков, а отчасти в сторону общества. Недаром, многие реальности взаимоотношений личности и общества постулируются в категориях долга; например: «защита отечества – священный долг каждого гражданина». Забота о родителях и детях в любом более или менее нормальном обществе также признается нормой, и даже отчасти регулируется юридическим правом, а невнимание – считается этическим уродством.

В силу врожденности некоторых проявлений долга в нем не только для большинства людей нет ничего чрезмерного и труднопереносимого, но напротив – его выполнение и органично, и радостно (например, отношение к детям и родителям). Впрочем, и в таких ситуациях его выполнение отчасти носит жертвенный характер. В других случаях исполнение долга жертвенно по определению. И это очень понятно: ощущение удовольствия тянет человека к привычным своевольным действиям, которые для его самосознания и переживания становятся частью его жизни и личности. Долг же, высший человека, обычно прямо противоположен принципу и содержанию удовольствия, а значит – и непосредственных желаний. Потому исполнение долга требует преодоления и этих желаний, и соответствующего устройства жизни, что и вводит в жертвенное содержание.

Жертва есть готовность и осуществление на деле некой отдачи того, что человеку представляется ценным: материального благосостояния, положения в мире (среди других людей), энергии, здоровья, чувства своей значимости и других, менее значительных, но все же желанных вещей частного порядка (любимое занятие, развлечение, отдых, дорогая вещь и проч.). В конечном итоге это отдача своей воли; и этоосуществимо лишь тогда, когда иные внутренние мотивы властно вынуждают к такому поступку или поведению. На начальных стадиях того пути, где вершиной является совершенная жертва (например, своей жизни или жизней своих близких ради высшей истины) является принцип более простой и понятный, известный каждому из опыта собственной жизни – воздержание. Воздержание есть принцип более количественный, чем качественный и заключает в себе уменьшение количества удовольствия, ради каких-то иных целей. Например, чревоугодник может временно уменьшить количество обычно принимаемой им пищи ради похудения . Или,положим, аспирант, готовящийся к трудной защите диссертации, откладывает на время некоторые роды развлечений, как бы они ни нравились ему, если ему представляется очень нужной искомая ученая степень. Разумеется, подобные ситуации не всегда имеют отношение к нравственной проблематике, в частности, к чувству долга.

Но как психологический механизм воздержание, будучи общим принципом, применяется и в реальности нравственного выбора, когда в альтернативных ситуациях с осознаваемым или ощущаемым долгом связана необходимость временного или достаточно долгого воздержания. Типичным образом такого воздержания для людей религиозного опыта могут служить многодневные или однодневные посты. Понимание и переживание долга здесь обусловливается тем, что верующий человек принимает знание церкви большим, чем его собственное знание, а значит, и долг выполнять церковные установки – обязательным для себя.

Порою в таких случаях выполнение долга начинает становиться тягостным – особенно если личность ни во внутреннем опыте, ни по теоретическому знанию не видит ни каких добрых результатов. Это означает, что добро вступает в противоречие с правдой (разумеется, противоречие мнимое, субъективное). В нормальной же нравственной практике и воздержание не несет в себе никакой тяготы, и даже жертва перестает ощущаться как жертва; – хотя при взгляде со стороны тех, кто не видит в конкретных проявлениях жертвы и воздержания необходимость нравственного долга, дело представляется невыносимо тягостным.

Впрочем, всегда, особенно на ранних этапах сознательной нравственной жизни, неизбежными оказываются препятствия при исполнении нравственного долга . Эти препятствия могут порою иметь характер внешних провокаций, но при этом всегда основываются и на личных склонностях и стремлениях, которые могут быть описаны вполне простыми понятиями типа: «лень», «трудно», «не хочется», «не выгодно», «скучно» и т.д. Практически это всегда означает, что другие ценности для сердца человека занимают ведущее место. Например – «лень»: но не на все – лень; кое-что при этом делается довольно активно; «не хочется» – но ведь другое-то очень хочется; «трудно, – но при этом многие иные, объективно более трудные вещи делаются спокойно; «скучно», но развлекаться-то весело. Но порою внутренние препятствия мало понятны, ибо относятся к иррационально-психологическим (если не психиатрическим!) мотивам. Порою же и на деле внешние препятствия представляют собой трудно преодолимую преграду, особенно же тогда, когда по тонкости ситуации решение представляется альтернативным.

Одним из наиболее стандартных и одновременно труднопреодолимых препятствий является склонность человека к так называемому двойному стандарту; то есть тогда, когда разными образами измеряется отношение к себе и к любому другому лицу. Этика, в частности, этические каноны справедливости и долга требуют одинаковой справедливости для всех. Обычная же человеческая «справедливость» снисходительна к собственной личности и жестковата к любой другой – при одинаковости поведения. Собственно, и одинаковость-то видится не одинаковой, благодаря субъективной греховной интерпретативности.

Вообще преодоление препятствий на путях исполнения нравственного долга – это прежде всего преодоление себя – сначала по ситуациям, а затем – существенное изменение, так что как бы на старом «материале» создается «новый» человек. Такое пересоздание себя на языке религиозно-этических реальностей называется покаянием. Оно обычно сопровождается соответствующими чувствами раскаяния в прежних опытах жизни. Вообще большей частью само существование и преодоление препятствий нравственной, а тем более – в религиозно-нравственной жизни можно считать одним из признаков напряженного и серьезного нравственного бытия. И более того – слишком безмятежное этическое существование свидетельствует о слабом сознании нравственного долга и о вероятных серьезных ошибках.

Вообще ошибки этические (как и всякие другие ошибки) – дело довольно обычное. И общих нравственных установок (даже и самых объективных и верных) совершенно недостаточно, чтобы их избегать. Только наращивание чистого духовно-нравственного опыта, включающего и преодоленные препятствия и исправленные ошибки, постепенно уменьшает возможность совершения новых ошибок. Такой опыт включает в себя и наполнение личности обобщенным этическим опытом человечества, более всего – в религиозном знании. Этот опыт создает систему ориентиров и критериев нравственной жизни.

Часть из таких критериев здесь уже была названа и показана. Добро, правда, нравственный закон, достоинство личности, блаженство, свобода и проч. – это не только основные этические категории, но и наиболее общие критерии и ориентиры нравственного существования. И даже когда на сознательном уровне в обычной житейской практике человек их не рассматривает, они все равно определяют (по-ожительно или отрицательно) его нравственное содержание. Но при сознательном нравственном выборе любой человек использует менее отвлеченные более понятные и жизненные установки, которые, определяя выбор, и становятся его критериями и ориентирами. Для религиозно ориентированного человека такими критериями становятся установки исповедуемой им религии. Во многих религиях и даже нерелигиозных системах они совпадают, определяя, например, значимость и ценность человеческой жизни и личности, имущества, значимость честности, мужества, справедливости, беспристрастности, милосердия и проч.

Множество более мелких ориентиров как общественных, так и личностных определяют тип поведения человека в разных ситуациях и повторяющихся, и уникальных. Соответствующим образом они влияют и на переживание, и на оценки своего поведения, становясь критериями таких оценок. Многие такие ориентиры принадлежат культурному пространству личности и общества, другие могут иметь психофизиологический характер. В культурно-общественной среде такие ориентиры принимают тип обычая. В личной ситуации ориентиром (разумеется, временным) может служить любая провокация: чье-либо неосторожное слово или косой взгляд, острая желудочная боль или внезапно выглянувшее из-за туч солнце и проч. Одни критерии имеют тенденцию к определенной консервативности, устойчивости, другие – напротив – к быстрой и легкой изменчивости, что может зависеть и от психологического типа личности.

Критерии нравственного выбора и ориентиры нравственного пути могут более или менее точно и глубоко формулироваться в зависимости от насыщенности этического дарования и степени этической и общей культуры. Но вообще не всегда такие ориентиры могут иметь формулируемый характер.

Социальное пространство порою выделяет из своей среды некоторых личностей, которые обладают таким высоким нравственным потенциалом и с таким насыщенным живым содержанием, что значительная часть общества во многих жизненных вопросах начинает на них ориентироваться. (Здесь не рассматривается вопрос, на сколько такая ориентация может быть точной). Их порою называют «совесть нации», «совесть эпохи». Но описать силу их притягательности не всегда возможно.

В жизни преподобного Антония Великого рассказывается о том, как к нему пришли три монаха, и два из них спрашивали святого о разных вещах, а третий все время молчал. И когда преподобный спросил того, почему он ни о чем не спрашивает, тот отвечал: «А мне, отче, достаточно смотреть на тебя».

Но даже и не в столь высоко культурно-мистической ситуации уважаемое неким кругом лицо может нередко служить для этого круга нравственным ориентиром. В круге определенной религиозной конфессии не только основатель религии, но и те святые, которые в рамках религиозных представлений достигли наиболее высоких нравственных показателей, становятся для приверженцев религиозного сознания такими ориентирами, вне зависимости от того, живы они или кончили свой земной путь. Пока они живы, их стараются увидеть, поговорить с ними, выслушать их со-вет. По окончании их земного пути литературные источники или устное предание становятся материалом для этической ориентации.

В поле нравственного ориентирования находятся не только объективно значимые критерии, которые могут, если не описаны, то показаны, но и такие, которые имеют исключительно личный характер. При их выработке и при пользовании ими обычно применяются и личные дарования – рассуждение и эмоциональная оценка. В любой ситуации,– от предельного бесстрастия до напротив – максимального хаотизма страстей, помимо них не обходится ни один человек. Вся задача в том, чтобы при использовании их в вопросах нравственного ориентирования стремиться честно и серьезно находить по возможности не слишком субъективные решения.

В числе личных показателей такого ориентирования еще больше значение имеет опыт, включая опыт отрицательный: чем больше набьешь шишек, тем меньше их захочется набивать на одном и том же месте. Обычно также в большей или меньшей степени любой личностью применяется в качестве ориентиров и ценностных оценок так называемое общественное мнение при всей его изменчивости и неустойчивости. Значение его возрастает при религиозной ориентированности общества и уменьшается при его мировоззренческой и нравственной хаотичности и атомизировании. При этом нравственная составляющая общественного мнения имеет наиболее консервативный характер и остаточно еще долго держится, даже когда общественные условия для него исчезли. В худшие времена для людей честных нравственных стремлений общественное мнение хорошо ориентирует «обратным» образом: смотри, что они говорят и делают и поступай наоборот.

Любой человек в этом мире, кроме случаев психопатологического устройства, сознательно или несознательно, вольно или невольно – барахтается в жизни как в море нравственных ценностей, критериев и ориентиров.

Такова, в основных чертах, общая проблематика этического понимания и знания человечества и – соответственно нравственного бытия человеков. Это знание изложено в понимании отдельных лиц и больших общественных слоев содержательно в зависимости от априорных личных и общественных установок в трудах моралистов и философов более или менее систематично. Таким же – но несистематичным знанием пронизана и мировая литература (хочется сказать, особенно великая русская литература) и культура в целом; и многие науки – прежде всего – антропология, психология, психиатрия, педагогика, экономика, социология. Этические вопросы встают – или, по крайней мере, этическими смыслами разрешаются и бытовые разговоры, и научные дискуссии и мировые конфликты. Все мировые религии содержат едва ли не половину своего знания – в нравственных вопросах бытия.

Проходят тысячелетия – а человечество в целом, а тем более мировая россыпь людей во времени и пространстве так и не приблизились к единым и общим подходам к главным вопросам жизни: несогласий и споров куда больше, чем единства и понимания. И это значит, что – или таких единых объективных подходов нет и быть не может, а существуют лишь субъективные мнения и личные выгоды, а чтобы все не перерезали друг другу глотки, приходится, пусть и нехотя, компромиссно договариваться, или есть только одно объективное ценностное знание, а другие, если что-то и значат, то лишь в силу своего соответствия этому одному знанию. Есть много оснований для того, чтобы полагать, что такое, знание объективной нравственной правды все же существует.

Но если она существует объективно, она должна быть выше человеческой. И даже коллективный опыт не выше личностного, потому, что статистика не больше личности. Выше человека может быть только Бог. И если Бог передал такое знание людям, ему можно верить как истинному. Известна единственная религия, которая претендует на то, что Сын Божий, став и Сыном Человеческим, во время земной жизни передал Своим ученикам и последователям то знание о Боге, мире и человеке, включая и знание нравственное, которое и есть полное, совершенное и истинное знание. Это знание о том, как надо жить, чтобы исполнить в мире общечеловеческое и свое личное знание. Это знание по имени Сына Божия, Богочеловека и Господа Иисуса Христа и называется христианским. Здесь и излагаются основные положения христианского этического знания.