Слово при погребении святителя Марка Ефесского

1. Увы! – о предстоящие слушатели! все наши благия надежды отходят ныне! – Нет тех несчастий, которых мы не могли бы ожидать теперь, если Всевышний не прострет нам Своей десницы и не проявит новаго источника благ. Но нельзя допускать отчаяния и в самых больших злополучиях. Невероятным кажется иногда самое событие! Хотя мы могли всего ожидать, – но не того, что с нами теперь совершилось! Хотя постоянно претерпеваемыя нами бедствия не многим легче, чем самыя бедствия осады, – но, со всем тем, постигшее нас теперь сильнее всех других – и, по истине, верх злополучия! Горшаго мы претерпеть не можем, – но мы должны выстрадать! Мы должны утратить все отрады!

2. Он отошел, увы! из среды нашей, этот муж, котораго мы все вместе не можем заменить! Добродетели, которыми он был украшен, не могут быть исчисляемы; он соединял в себе все добродетели в высшей степени. Ему не было в наше время образца; – таковые мужи являются только по особенным судьбам Божиим. Кого мы можем достойно применить к нему? Кто может среди нас сравниться с ним или даже подражать ему?

3. Нет ничего полезнее мудрости как для народов, так и для городов, – и едвали не он один среди нас был ея настоящим представителем! Хотя и нет у нас недостатка в мужах мудрых, – но он был выше их всех, – и в этом можно убедиться, сравнив труды древних писателей с его трудами, которые, перед судом правды, ни в чем им не уступят. Надобно быть весьма легкомысленну или совсем незнакому с Еллинскими музами, чтобы сравнивать его красноречие с нынешним, – и не видеть в его слове – слово самаго Сократа или самаго Платона. Что же касается до его благочестия и чистоты душевной, то вы, которые проявляете добродетель своими делами, – вы только можете их достойно восхвалить; я же могу только благоговеть перед ним, ибо недостаток в красноречии препятствует мне быть ценителем такого мужа.

4. Но я могу сказать о праведности усопшаго отца нашего то, что, будучи еще юношею и прежде, чем он умертвил плоть свою во Христе, он был уже праведнее пустынножительствующих отшельников; что, отбросив от себя все мирское для Христа и приняв иго послушания Богу, он никогда не уклонился от него, никогда не увлекался суетою мира сего, не прельщался временною славою его – и, до самой смерти, сохранил пламенную любовь ко Христу. Живя в столице, – он был чужд ея жизни, ибо ничто его не связывало с нею. Глубоко-чтимый всеми, он не только не искал почестей, но и не желал их. Он принял высокий сан духовный единственно для защиты Церкви своим словом; – ей нужна была вся сила его слова, чтоб удержать ее от совращения, в которое уже влекли ее нововводители. Не по мирским соображениям принял он этот сан; – это доказали последствия. Он был правосуднее, чем самое правосудие того требовало, ибо он не брал на себя изрекать суд и избегал шумных судебных прений. Своею кротостью и своим человеколюбием он превзошел всех, отличавшихся сими добродетелями. Кто был доступнее его для всех, обращавшихся к нему? Кто добровольнее его отдавал себя на все полезное? Кто убедительнее его высказывал все, что должно было сказать? – и кто более его готов был все выслушивать? Кто был готовее его на помощь ближняго? Кто был беззлобнее его противу тех, которым случилось оскорбить его? Кто был более его чужд всякой зависти? Но он же самый, когда он находил причины заподозреть кого либо в ухищрениях противу православнаго верования, – он отважно вступал в борьбу с красноречием противников и не давал торжествовать силе ложнаго учения.

5. И вот почему его обвиняли в непомерной раздражительности! – и вот от чего его возненавидели некоторые из приближенных к нему! Не вникая в его побуждения и движимые человеческими страстями, – они уязвляли этаго великаго мужа как своим молчанием, так и своими словами. О! сколько я выстрадал от безумной речи одного из них, дерзнувшаго во время Соборнаго прения назвать его, – учителя истины, – обольстителем, отвращающим от истины! Еслиб новоучители и могли отклонить от себя нарекание в заблуждении предлогом, что они ведут к той-же истине, но иным путем, – то и в таком случае могли ли они обвинять в обмане того, кто ведет путем уже проложенным, которым следовали все искавшие спасения. Не тот ли по истине враждолюбец и враг мира, кто не обращается на один путь с нами, хотя и признает его более верным и знает, что, следуя с нами одним путем, он получает и правильное направление, и успокоение как для себя, так и для других? Еслиже, убедясь, что мы заблуждаемся, он вместе с тем говорит нам, что мы не находимся в заблуждении, для того только, чтобы мы, обольстясь хвалою, приняли его верование и, перестав защищать непогрешительность нашего пути, последовали новому пути, который доселе преисполнен для нас всякаго рода опасениями, – то не есть ли это поступок обольстителя, ищущаго ввести в заблуждение других – и вместе с тем заблуждающагося? – ибо он же самый, в начале, признал при всем Соборе непогрешительным то самое мнение, которому он после того противоречит!

6. Но этот великий отец наш кротко выслушивал злобныя речи, ибо он не искал превозносить себя и считал достаточною обороною противу клеветы свою борьбу за Истину. Он помнил, что сам Господь наш был оклеветан. Так переносил он поругания! И никто из нас, – о стыд! – не предстал ему на помощь! И я сам, увы! – молчал! Но я не оберегал своей личности, а принужден был, соображаться с обстоятельствами того времени, – ибо мне не безъизвестно было, какая борьба нам предстояла, еслиб я, разоблочась, открыто выступил на поприще! Я не хотел также выставлять нашу ученость, – в которой здравомыслящие не сомневались, – и ставить себя в неверное положение, тем более, что от меня требовалась большая осторожность. За тем, я сообщал блаженному отцу эти соображения, он извинял меня, соглашался, – и готовился вновь подвизаться в предстрящей ему борьбе. Не сомневаясь в моих чувствах, он надеялся победить всех противников своих одною силою истины. Он даже полагал, что я ему значительно содействовал в этом подвиге, – как бы Физей Ираклу, – но, конечно, одно только великодушие блаженнаго отца могло приписывать мне такое важное содействие!

7. Таковыми прелестями святой души и святой речи он воспробудил всю горячую мою любовь к нему. Но мы не приобщились бы достаточно познанию истины, еслиб он не посеял в нас первыя ея семяна своим учением и своими молитвами, в которых он часто испрашивал у Бога нашего оплодотворения, – и он, более чем кто либо, пробуждал в нас рвение к истине. Таким образом, он твердо привязал нас к себе, привлеченных к нему признательностию; – искренно в нас уверился, и доверился нам; тем временем более благоприятныя обстоятельства не связывали его действий. Что еслиб ныне он был жив и еслиб он принял участие в прениях, которыя возникают вокруг нас, подобно как это было третьяго дня? – в этих распрях, где более хотят выказать ученость, чем объяснить истину!... Не священные догматы предложены нам были для объяснения, но одни лишь доводы для поддержания самолюбиваго красноречия, – обыкновенные предвестники наступающей брани. Еслиб кто дерзнул здесь укорить в обольщении этаго святаго мужа и его последователей, то отошел бы смертельно уязвленным и увидел бы, как сильно разит данное нам Богом оружие духовное, – и на него бы самаго обратилось хульное порицание превратнаго понимания, нам приписаннаго!

8. Но увы! ты опочил ныне, блаженнейший отец! Уста твои сомкнулись! С тобою замерли как твои, так и наши дальнейшия действия, – и теперь, может быть, не одна словесная борьба предстоит нам, но и борьба телесная. Те, которые удержаны были при жизни твоей личным уважением к тебе, ныне – восколеблятся; одним словом, сколько бурь возникнет в умах и сердцах, увлеченных собственными побуждениями! Конечно, некоторые предпочтут, неся твои тяготы, идти неуклонным путем, – но другие, увлеченные временными благами, совратятся! В отношении же к нам, те, которые, казалось, так горячо любили нас, скоро, может быть, окажутся нашими злейшими врагами, хотя мы их ничем не оскорбляем, но лишь не хотим противустать истинному верованию наших предков. Но мы не можем не скорбеть глубоко, что, утвержденные в этом истинном веровании, мы хранили молчание тогда, когда должно было говорить, – и говорили то, чего не следовало говорить. Но мы испрашивает милосердаго прощения Божияго, которое врачует обуреваемых слабостями, свойственными человечеству, и которым по временам подвергались некоторые из знаменитых учителей.

9. Так, дела Церкви и нераздельной ея сопутницы святой Истины, как при тебе, так и по смерти твоей, всегда охраняемы самим Богом; – но мы не услышим более твоей речи в наших совещаниях; не будем уже иметь в тебе советника во всех делах наших; – ободрителя в наших правых действиях; – не будем теперь торжественно поражать тех злобных людей, которые из зависти клевещут наши верования, – теперь, когда могущество твоего влияния изчезло! Когда оно было с нами, – мы видели в нем дар Божий, – мы пренебрегали безумство противников нашего исповедания. Лишь ты один, хранивший в себе образец всего высокаго, мог правильно ценить совершенство искуства, красоту речи, силу мыслей, правоту догматов, – и признавать их без зависти в других. Никто не чувствовал более меня твоего превосходства в таковых качествах, и, по этому, могу ли я похвалиться в том, что весьма естественно, – что я более всех любил тебя, чтил и мучительно изнемогал, видя тебя болящим; страдал вместе с тобою; страшился предстоявшаго бедствия, – и что теперь, когда оно постигло нас, – я недоумеваю в моеме отчаянии, что со мною будет теперь!

10. Теперь, – мы смолкнем! Мы сделаемся как бы тяжким бременем для земли, удрученные скорбию твоей кончины, – мы все приверженные тебе чрез твою к нам дружбу, чрез твои добродетели и находящиеся в безпрестанном опасении испытать вящшую злобу и поношения. То, что было оплодотворено в душах наших, изсякнет в самое то время, когда оно должно было принести плоды и когда мы вполне уразумели!

11. Увы! я беседую с блаженным отцем, как бы он еще был жив и находился среди нас; – но нет уже здесь его забот ни о мне, ни о вас! Свергнув с себя тяжесть бреннаго тела, которое он так изнурял для божественной мудрости и которое чрез то процветет новою вожделенною жизнию, в возмездие за его борения ради добродетели, – он теперь дух безплотный, пресыщается блаженством небесным, которое он давно предчувствовал и тщился заслужить, живя во Христе жизнию сокровенною! Он беседует ныне со святыми учителями Веры, достойный во всех отношениях быть к ним сопричислен! Уподобляясь им, он отрекся от всех прелестей жизни, с которыми он даже не был знаком; предался Богу, и, для Бога, отдался в послушание добродетельнейшему из наших Церковноучителей того времени. Он ознаменовал себя как иерей; – он просиял будучи архипастырем; он безстрашно ратовал за Церковь и проявил себя тверже адаманта в борьбе противу изменений в Вере. Он чтил предания предков, быв справедливо убежден, что они никогда не заводили тщетных споров с новоучителями, – и никогда не отвращались от истины, как безсмысленные дети. Он постоянно радел о своей пастве и притом в самое трудрое время, – и даже в свободныя минуты не вкушал сладкаго отдохновения, борясь противу разных искушений злых духов, но еще чаще противу козней человеческих, перенося все терпеливо и следуя примеру святых отцев. Он претерпел бы большия страдания, еслиб не простерло ему руку помощи сердолюбие Монарха, который, более других, дивился добродетели и мудрости этаго святаго мужа.

12. Прекратились ли его заботы о нас теперь, когда он сподобился улучить блаженную жизнь, предав себя и нас правосудным судьбам Божиим? Но если же и там праведники, следуя внутреннему побуждению, пекутся о нас и о действиях наших, – то, конечно, блаженный отец, приобщенный к их лику, призирает нас.

13. Мы лишились его, увы! противу всякаго чаяния! Не осталось среди нас наследника его доблестей и мы долго не увидим соединения не только таких высоких добродетелей, но и меньших, каковыя он вмещал в себе. Подобно как прошедший возраст наш не может к нам возвратиться, таким же образом ни мы, ни потомки наши, не можем надеяться найти в другом человеке такой души, такой небесный дар слова!

14. Училища закрылись, соревнование к красноречию угасло, добронравие сделалось редким явлением, полезный труд не уважен, добродетель не имеет предпочтения в глазах властей, – она редко встречается, и только испытания и случай проявляют ее по временам. Он же вмещал в душе своей, как наследие отцев, – и добродетель и мудрость в высшей степени; разработывал их как свое достояние, и по этому нельзя удивляться могуществу его влияния.

15. Но скорбь наша усугублена еще тем, что он похищен из наших объятий прежде, чем он состарелся в приотретенных им добродетелях, прежде, чем мы могли достаточно насладиться им, – во всей силе этой преходящей жизни! Ни порок, ни ухищрения не в силах уже были поколебать его ума, ни совратить его души, так сильно она была пропитана и закалена добродетелью! – Еслиб и свод небесный обрушился и тогда бы праведность этого мужа не поколебалась, – сила ея не изнемогла бы, душа его не подвиглась бы и мысль его не ослабла бы ни при каких трудных испытаниях!

16. Но единственное светило наше закатилось; свет наш угас, соль наша обуялась, источник наш изсяк! – как растения, увядшия и изсохшия, не способныя ни цвести, ни приносить плодов, – мы обречены отныне жить в тени и мраке и нести налегшее на нас наказание! Так, оскудение в мужах добродетельных есть самое сильное наказание Божие, посылаемое тем городам, которые отступают от Него; – оно превыше тяжести осады, превыше голода; – одним словом, оно превыше всех подобных несчастий, ибо таковыя могут быть от них отстранены, если они управляются мужами прозорливыми. О скорбь неутешная! Язва неизцелимая! Источник слез неизсякаемый! Сколько сетований, эта горькая весть, – которая скоро обтечет всю землю, – сколько общих сетований пробудит она в сердцах всех тех, которых питали слова и учение святаго мужа! – хотя он не имел учеников, но все, исповедующие истину словом и делом, глубоко чтили ея защитника и питали к нему то же благоговение и ту же признательность, как и к святым отцам, подвизавшимся за оную. Какое глубокое потрясение восчувствуют все страны, на которыя светит Солнце правды – не только что наш город, который первый вкусил плоды отнятых у него ныне благ – и потому сильнее поколеблется. Увы! мы еще не испытывали подобнаго несчастия! Мы охотно бы искупили его ценою всех наших достояний, наших кровных, наших сладчайших связей, еслиб только эти жертвы могли отвратить такое злополучие! Я не говорю о тех, которые при некотором внутреннем сочувствии показывают себя безчувственными, но которых скорбь обнаружится в другое время, хотя она проявляется уже и теперь, но они, – считая себя мудрее всех, хотят показать равнодушие, ставя как бы ни во что не только доблесть и мудрость почившаго, но и весь ряд наших знаменитых учителей, предков наших, из которых он был последним! Надлежит соболезновать о них и молиться, да пошлется нам свыше прежнее единодушие. Даруй нам, Боже, это древнее единение во славу Своего Святаго Имени и для блага нашего!

17. Мы могли бы, о слушатели, впасть ныне в то отчаяние, которое овладевало варварами в их семейных бедствиях; но мы не в праве безконечно роптать и вопить. Доблести почившаго отца научают нас благоговейно переносить злополучия. Я не соблюл обычая надгробных речей, – я скромно говорил об усопшем, хотя бы надлежало не столько плачем, сколько хвалою почтить память его, а я выразил одно только чувство моей глубокой скорби!... Другим предстоит еще воздать достойную хвалу блаженному мужу. Пойдем! надгробный обряд кончается… Да будут нам предметом подражания добродетели усопшаго и да сохраним в памяти нашей примеры им нам преподанные!