Жизнь святого Илариона

Приступая к описанию жизни блаженного Илариона, молю обитавшего в нем Духа Святого, да одаривший его добродетелями, даст Он и мне слово для повествования о них, чтобы речь была достойна описываемых подвигов. Ибо доблести деятелей, как говорит Крисп, являются великими настолько, насколько могли выставить их в своих рассказах знаменитые писатели¹ Великий Александр Македонский, которого Даниил называет то овном, то барсом, то козлом косматым, подошедши ко гробу Ахилла, сказал: счастлив ты, юноша, что имел великого провозвестника своих заслуг, – намекая на Гомера. А мне предстоит говорить о подвигах и жизни такого мужа, что сам Гомер, если бы был жив, или позавидовал бы предмету, или оказался бы несостоятельным. Хотя святой Епифаний, епископ Кипрского города Саламины, очень долго живший с Иларионом, и написал похвалу ему в общеизвестном письме; но иное дело хвалить умершего общими местами, иное повествовать о добродетелях, бывших отличительным свойством умершего. Почему, относясь скорее с благосклонностью, чем с упреком к начатому им делу, мы приступим к продолжению его, презирая возгласы злоречивых. Поносившие когда-то Павла моего, быть может, поносят теперь и Илариона. На того клеветали за уединение, а этому ставят в упрек жизнь в обществе; так что всегда скрывавшегося считают не существовавшим, а жившего на виду у людей – не заслуживающим внимания. Так поступали некогда и предки их фарисеи, которым одинаково не нравились ни пустыня и пост Иоанна, ни обращение в многолюдстве, пища и питие Спасителя. Но я начну задуманное произведение, и пройду мимо собак Сциллы, заткнув уши.

Иларион родился в деревне Тавафа, лежащей в пяти почти милях к югу от Газы, города палестинского. Так как он имел родителей идолопоклонников, то, как говорится, расцвел будто роза между шипами. Посланный ими в Александрию, он был отдан грамматику. Там, насколько позволял его возраст, он дал сильные доказательства своего ума и прекрасного характера, в короткое время приобрел общее расположение и сделавшись известным по красноречию. И что всего важнее, уверовав в Господа Иисуса, он не находил удовольствия ни в неистовствах цирка, ни в крови арены, ни в распущенности театра; но высшим наслаждением для него было собрание церковное.

Услышав же знаменитое тогда имя Антония, бывшее на языке у всех египетских народов, и воспламенившись желанием видеть его, он пошел в пустыню. А когда увидел его, тотчас переменил прежнюю одежду, и жил возле него почти два месяца, наблюдая порядок его жизни и строгость нрава, именно: как часто молился он, с каким смирением принимал братьев, как строг был в обличении, ревностен в увещании, и как никогда и никакая слабость телесная не уменьшала его воздержания и суровости его пищи. Но он не мог долее выносить частых посещений лиц, прибегавших к Антонию по поводу разных скорбей и демонских наветов; находил неуместным терпеть в пустыне население городов; считал для себя приличным начать так, как начал Антоний; в последнем видел храброго воина, получившего награды за победу, а себя еще не начавшим сражаться. Поэтому с некоторыми монахами он возвратился в отечество. Так как родители его уже умерли, то часть имущества он отдал братьям, часть бедным; себе же не оставил решительно ничего, опасаясь известного из Деяний апостольских примера, или казни, Анании и Сапфиры, и особенно помня Господа, говорящего: иже не отречется всего своего имения, не может быти мой ученик (Лк.14:33). В это время ему было пятнадцать лет. Итак нагим, но облекшимся, как в оружие, во Христа, он вступил в пустыню, которая лежит на седьмой мили влево по береговому пути в Египет из Маюмы, рынка Газы. Хотя места эти были страшны разбоями, и люди близкие ему и друзья предупреждали его о грозящей опасности, – он презрел смерть, чтобы избежать смерти.

Удивлялись все его мужеству; удивлялись возрасту. Но в груди его горело некое пламя; в очах светилась искра веры. Лицо его было детское, тело нежное и худощавое, неспособное переносить невзгоды всякого рода: легкий холод или зной могли изнурить его. Итак, прикрыв члены вретищем и имея верхнюю кожаную одежду, которую дал ему на дорогу блаженный Антоний, и девевенский плащ, он проводил время между морем и болотом в обширной и страшной пустыне, съедая по пятнадцать только фиг на заходе солнца. Поскольку же страна была обесславлена разбоями, он никогда не жил в одном и том же месте. Что же станет делать диавол? За что примется? Он, который хвалился прежде, говоря: на небо взыду, выше звезд небесных поставлю престол мой, и буду подобен Вышнему (Ис. 14:13–14), увидел себя побежденным со стороны отрока, и попранным еще прежде, чем тот достиг возраста способного ко греху.

Итак он стал щекотать его чувства, и, по той мере как мужало его тело, раздувал обычное пламя похотей. Маленький подвижник Христов принужден был размышлять о том, чего не знал, и взвешивать в уме сладость предмета, которого не изведал по опыту. Разгневавшись наконец на себя самого, и ударяя кулаками в грудь (как будто ударами руки он мог разогнать мысли!), он сказал: «сделаю же с тобою, осел, так, что не будешь лягаться: стану кормить тебя не ячменем, а мякиною. Уморю тебя голодом и жаждою; взвалю на тебя тяжелую ношу; погоню и в зной и в стужу, чтобы ты более думал о пище, чем о неге». Почему он поддерживал ослабевшую жизнь чрез три и четыре дня соком трав и небольшим количеством фиг; часто молился и пел псалмы, рыл заступом землю, чтобы трудом работы удвоить труд поста. Вместе с этим, занимаясь плетением корзин из камыша, он следовал уставу египетских монахов и изречению апостола, который говорит: аще кто не хощет делати, ниже да яст (2Сол. 3:10). Он так исхудал и так истощил свое тело, что едва остались одни кости.

В одну ночь послышался детский плач, блеяние стада, мычание быков, похожие на женские стоны, рыканье львов, шум войска, и различные голоса вовсе чудовищного свойства, так что звуки поразили его ужасом прежде, чем самое видение. Он понял насмешки демонов; припав на колена, знаменал чело крестом Христовым, и вооружась им, распростертый, сражался мужественнее. Он желал однако же как-нибудь увидеть тех, кого страшился слышать, и беспокойными глазами озирался во все стороны. Между тем неожиданно блеснула луна. Он увидел дорожную повозку, несомую на него бешеными конями. Но когда он воззвал к Иисусу, мгновенно пред глазами его разверзлась земля и поглотила весь поезд. Тогда он сказал: коня и всадника верже в море (Исх.15:1); и – сии на колесницах, и сии на конех: мы же во имя Господа нашего прославимся (Пс. 19:8).

Многочисленны были искушения его, и различны дневные и ночные наветы демонов. Если бы я захотел рассказывать их все, на это недостало бы книги. Сколько раз являлись ему нагие женщины в то время, когда он лежал, и роскошные столы, когда голодал! По временам, когда он молился, через него перепрыгивал волк с воем и лисица с визгом; а когда пел псалмы, представлялся бой гладиаторов, и один из них, будто убитый, упав у ног его, просил о погребении.

Однажды молился он, приклонив голову к земле, и как бывает это естественно людям, отвлекшись от молитвы умом, задумался о чем-то другом. Искуситель вспрыгнул ему на спину, бил его по бокам пятками и бичом по шее и говорил: ну, чего дремлешь? И затем, громко смеясь, спрашивал, не хочешь ли съесть ячменю, если ослабел.

С шестнадцатого года своего возраста до двадцатого он укрывался от зноя и дождей в маленьком шалашике, который сплел из камыша и осоки. Потом он построил себе маленькую келейку, которая цела и до сих пор. В высоту она была пяти футов, т.е. ниже его роста; в длину же несколько более, соразмерно впрочем невысокому его росту; так что она скорее напоминала гроб, чем дом.

Раз в году, в день Пасхи, он стриг волосы: спал до самой смерти на голой земле и тростниковой подстилке. Вретище, которое раз надел, он никогда не мыл: излишне, говорил он, искать чистоты во власянице. Не переменял одежды на новую, пока старая не разрывалась совершенно. Зная святые Писания наизусть, он после молитв пел и псалмы, как бы в присутствии Божием. Но так как было бы растянуто рассказывать в разное время урывками его восхождение (от силы в силу): то я представлю это восхождение глазам читателя в кратком очерке жизни его; а затем возвращусь к повествованию.

С двадцать первого года до двадцать седьмого, в продолжение трех лет он употреблял в пищу половину секстария чечевицы, смоченной холодною водою, а в остальные три года сухой хлеб с солью и водой. Затем с двадцать седьмого до тридцатого он поддерживал свою жизнь полевою травою и сырыми корнями некоторых кустарников.С тридцать же первого до тридцать пятого он употреблял в пищу шесть унций ячменного хлеба и слегка сваренные овощи без масла. Почувствовав же ослабление зрения и увидев все тело покрытым чесоткой и шолудями, он прибавил к означенной пище масло; и даже до шестьдесят третьего года своей жизни сохранял эту степень воздержания, не добавляя к пище ни плодов древесных, ни мучных и ничего другого. После этого увидев себя изнуренным телесно и считая смерть свою близкою, он от шестьдесят четвертого до восьмидесятого года воздерживался от хлеба с невероятным увлечением, так что казался новичком в служении Господу в то время, когда другие обыкновенно дозволяли себе послабление в образе жизни. У него бывала похлебка из муки и уменьшенного количества масла, при чем пища и питие весили пять унций; и ведя такой образ жизни, он никогда, ни в дни праздничные, ни во время болезни не разрешал поста до захода солнечного. Но время уже нам возвратиться к рассказу.

Когда жил он еще в шалаше, будучи восемнадцати лет от роду, пришли к нему ночью разбойники, или потому, что рассчитывали найти что унести, или потому, что считали унизительным для себя, если одинокий отрок не страшился нападения их. Но бродя с вечера до восхода солнечного между морем и болотом, они никак не могли найти места, где он лежал. Когда же рассвело, увидевши отрока, они сказали ему будто в шутку: что стал бы ты делать, если бы пришли к тебе разбойники? – Нагой не боится разбойников, отвечал он им. – Но ты можешь быть убит, говорят ему. – Могу, говорит он, могу; но потому и не боюсь разбойников, что приготовил себя к смерти. Тогда, удивившись его твердости и вере, они признались в своем ночном блуждании и слепоте глаз, и обещали с этих пор исправить свою жизнь.

Он прожил уже двадцать два года в пустыне; стал известен всем только по молве, и едва заговорили о нем по всем городам Палестины, когда одна женщина из Елевферополя, увидев себя в презрении у мужа за бесплодие (потому что в продолжение пятнадцати уже лет не принесла никакого супружеского плода), первая отважилась нарушить уединение блаженного Илариона. Ничего подобного не подозревал он, когда неожиданно припав к коленам его, она сказала: прости моей смелости, прости моей крайней нужде. Зачем отворачиваешь глаза? Зачем убегаешь от умоляющей тебя? Смотри на меня не как на женщину, а как на несчастную. Этот пол родил Спасителя. Не требуют здравии врача, но болящии (Лк. 5:31). Наконец он обратился к ней, и, увидев через такой долгий промежуток времени женщину, спросил о причине ее прихода и плача. Когда же узнал эту причину, возведши глаза к небу, велел ей иметь веру; и проводив ее со слезами, по истечении года увидел, с сыном.

Это было начало его чудес; другое чудо более прославило его. Аристенета, жена Елпидия, бывшего после преторианским префектом, весьма известная в своем кругу и еще более известная в среде христиан, возвращаясь с мужем и тремя детьми от блаженного Антония, по причине болезни их остановилась в Газе. От испорченности ли воздуха, или ради славы раба Божия Илариона (как это объяснилось после), они заболели одновременно лихорадкой (hemitritaeo) и были все объявлены медиками в безнадежном состоянии. Мать была в страшном горе, и бегая будто между тремя трупами сыновей, не знала, кого оплакивать прежде. Узнав же, что в соседней пустыне есть какой-то монах, она, забыв о обычной благородным женщинам пышности (помня себя только матерью), отправилась к нему в сопровождении служанок и евнухов; муж едва убедил ее ехать верхом на осле. Пришедши к нему она говорила: умоляю тебя всемилостивейшим Иисусом Богом нашим, заклинаю Его крестом и кровию – возврати мне трех сыновей; пусть прославится в языческом городе имя Господа Спасителя, и пусть войдет раб его в Газу и сокрушит идола Марну². Когда он отказывался и говорил, что не имеет обыкновения ходить не только в город, но и в какую-либо деревеньку, она поверглась на землю, взывая непрестанно: Иларион, раб Христов, отдай мне сыновей моих. Антоний сохранил их в Египте, ты спаси в Сирии. Присутствующие все плакали; плакал и он отказываясь. Словом, женщина не отступила до тех пор, пока он дал обещание войти в Газу по заходе солнечном. Пришедши туда, он воззвал к Иисусу, знаменая постельки и пылающие члены каждого. И, о чудная сила! пот выступил одновременно будто из трех источников: в продолжение того же часа они приняли пищу, стали узнавать плачущую мать, и, благословляя Бога, целовали святые руки. Когда об этом узнали и слух распространился далеко во все стороны, к нему ревностно сходились из Сирии и Египта, так что многие уверовали во Христа и приняли обет монашества. Ибо тогда еще не было монастырей в Палестине, и до святого Илариона неизвестно было в Сирии никакого монаха. Он был основателем этого образа жизни и подвигов в означенной области. Господь Иисус в Египте воздвиг старца Антония, в Палестине воздвиг юношу Илариона.

Фадициею называется предместье Ринокоруры, города египетского. Из этого предместья была приведена к блаженному Илариону женщина, ослепшая десять лет назад. Представленная ему братьями, (потому что с ним в то время жило уже много монахов), она сказала, что все имущество свое издержала на врачей. Он отвечал ей: если бы то, что потеряла на врачей, ты отдала бедным, истинный врач Иисус исцелил бы тебя. Когда же она продолжала взывать и умолять о милосердии, он плюнул ей на глаза, и тотчас за примером Спасителя последовала та же чудодейственная сила.

Равным образом газский возница, пораженный демоном на колеснице, весь окоченел так, что не мог ни действовать руками, ни согнуть шею. Принесенный на постели и будучи в состоянии только ворочать языком для просьб, он услышал, что не прежде может выздороветь, как уверует в Иисуса и даст обет отказаться от прежнего ремесла. Тот уверовал, дал обет, выздоровел, и возрадовался более спасению души своей, чем выздоровлению телесному.

Кроме того, один весьма крепкий телосложением юноша по имени Марсит, из области иерусалимской, так хвалился своими силами, что долго и далеко нашивал по пятнадцати модиусов³ хлеба, и в том видел торжество для себя, что превосходил силою ослов. Пораженный злейшим демоном, этот юноша не оставлял целыми ни цепей, ни железных пут, ни запоров дверных: отгрызал многим уши и носы; тем ломал ноги, другим голени. Он такой навел на всех ужас, что его притащили в монастырь, как самого свирепого быка, обремененного цепями и удерживаемого с разных сторон на веревках. Когда увидели его братия, то известили об этом отца с ужасом (потому что он был удивительной величины). Иларион как сидел, так и велел притащить его к себе, и оставить свободным. Когда развязали, он сказал: наклони голову и подойди. Тот задрожал, склонил шею и, не смея смотреть ему в глаза и оставив всякое зверство, стал лизать ноги у сидящего. После этого демон, заклятый и пораженный, вышел из него в седьмой день.

Но не могу пройти молчанием и того, как приведен был к нему Орион, один из самых знатных и богатых мужей города Айлы, лежащей вблизи Красного моря, – которым овладел легион демонов. Его руки, шея, грудь, ноги были обременены железом, а страшные глаза грозили бешеною яростью. Когда святой прохаживался с братьями и о чем-то рассуждал из Писаний, тот вырвался из рук державших, и, схватив его сзади, высоко поднял. Все вскрикнули, боясь, чтобы он не раздавил членов, истощенных постом. Святой сказал с улыбкой: молчите, и предоставьте мне моего борца. Затем, положив руку на плечо, он дотронулся до головы его, и, взяв за волосы, пригнул к ногам. Тот сложив на груди руки, топтался по траве ногами, повторяя вместе с тем: мучится толпа демонов, мучится. Когда он выл, и, согнув шею, коснулся макушкою земли, святой сказал: Господи Иисусе, освободи несчастного, освободи плененного. Тебе принадлежит победа как над одним, так и над многими. Скажу вещь неслыханную: из одних человеческих уст слышались различные голоса и будто смешанный шум толпы. Итак, исцеленный и этот, спустя немного времени пришел в монастырь с женою и детьми, и принес, как бы в благодарность, весьма много даров. Святой сказал ему: разве не читал ты, как пострадал Гиезий (4Цар. 5), как Симон (Деян. 8), из которых один взял плату, другой принес, – тот продавал благодать Святого Духа, а этот покупал? А когда Орион говорил со слезами: возьми и дай бедным; он отвечал: ты лучше можешь раздать свое, потому что ходишь по городам и знаешь бедных. Я же, который оставил свое, зачем бы пожелал чужого? Для многих имя бедных служит предлогом жадности; но милосердие не требует искусства. Никто не раздает лучше того, который себе не оставляет ничего. Когда же этот, опечаленный, лежал простершись на земле, он сказал: не сокрушайся, сын мой, что делаю я для себя, делаю и для тебя. Если бы я взял это, и сам оскорбил бы Бога, и к тебе возвратился бы легион.

Кто мог бы умолчать и о том, как Гаван Майомит, во время рубки камней для построек на берегу моря не вдалеке от его монастыря, пораженный весь параличом и работавшими с ним принесенный к святому, тотчас возвратился на работу здоровым? Ибо берег, который тянется около Палестины и Египта, по природе мягкий, твердеет от обращения песков в камень; и понемногу соединяясь с хрящем, изменяется на осязание, хотя не изменяется на вид.

Италик, гражданин того же города, бывший христианином, приготавливал коней для состязания в цирке с газским дуумвиром, поклонником идола Марны. В римских городах соблюдался со времени Ромула обычай, по которому в честь Конса, как Бога советов, в память счастливого похищения сабинянок, пробегали по семи раз вокруг на колесницах, и считалось победою оставить позади коней противника. Итак он, имея соперником своим чародея, который известными демоническими заклинаниями препятствовал коням одного, и возбуждал к бегу коней другого, пришел к блаженному Илариону и просил его не столько повредить врагу, сколько запретить его самого. Почтенному старцу показалось неуместным тратить молитву по пустякам такого рода. Когда он засмеялся и сказал: «Зачем ты не отдашь лучше цену коней твоих бедным?» Тот отвечал, что это – общественная обязанность, и что он делает это не столько по желанию, сколько по принуждению; что он не может, как христианин, употреблять волшебство, но просит прежде всего помощи от раба Христова, особенно – против газских врагов Божиих, которые и ругаются не столько над ним, сколько над церковью Христовою. Тогда, упрошенный братиями, которые присутствовали при этом, он велел наполнить водою глиняную чашку, из которой обыкновенно пил, и отдать ему. Взяв ее, Италик окропил и стойло, и лошадей, и возниц своих, колесницу и запоры карцеров⁴. Ожидание народа было удивительное: потому что соперник, смеясь над этим самым, бесчестил Италика, а доброжелатели Италика торжествовали, обещая верную победу себе. Вот, когда был дан знак, эти летят, те встречают помехи; под колесницею этих горят колеса; те едва видят спины пролетавших мимо. Крик народа был чрезвычайный; так что сами язычники гремели, что Христос победил Марну. После этого, взбешенные противники требовали на казнь Илариона, как зловредного христианина. Но победа, несомненная как для них, так и для многих, возвращавшихся с торжественных игр, была поводом к обращению в христианство очень многих.

В том же торговом городе Газе, в деву Божию был страстно влюблен соседний юноша. Когда он не успел достигнуть ничего частыми затрогиваниями, шутками, подмигиваниями, и другими такого рода средствами, обыкновенно употребляющимися для умерщвления девства: то отправился в Мемфис, чтобы, признавшись в своей любви, вернуться к деве вооруженным волшебным искусством; наученный прорицателями Эскулапа, которые не целили души, а губили, он возвратился через год, с восторгом мечтая в душе о блуде; и зарыл под порогом дома отроковицы некоторые волшебные вещицы со словами и волшебные изображения, вырезанные на листе из кипрской меди. Девица тотчас обезумела, и, сбросив покрывало с головы, распустила волоса, скрежетала зубами, звала юношу по имени. Сила любви ее перешла в неистовство. Приведенная поэтому в монастырь родителями, она отдана была старцу. Тотчас демон завыл и заговорил открыто: я потерпел насилие, приведен против моей воли: как удачно обманывал я снами людей в Мемфисе! Что за муки, что за пытки, которые я терплю! Ты принуждаешь меня выйти, а я держусь связанный под порогом. Не выйду, если не отпустит меня юноша, который держит. Тогда старец сказал: велика же твоя сила, если тебя держит связанным нитка и листок. Скажи, зачем ты осмелился войти в отроковицу Божию? – Чтобы сохранить ее девою, отвечал он. – Ты сохранишь, предатель девства? Отчего не вошел ты скорее в того, который послал тебя? – Как бы я вошел в того, который имел моего товарища, демона любви? – отвечал он. Но пока не очистил девы, святой не хотел приказывать входить в расследование ни о юноше, ни о волшебных знаках, дабы не показалось, что демон удалился вследствие уничтожения чар, или что он сам поверил его словам. Он уверял, что демоны лукавы и искусны в обмане: и возвратив девице здоровье, выговаривал ей, зачем она делала такое, из-за чего демон мог войти в нее.

Слава о нем разнеслась не только в Палестине и в смежных городах Египта или Сирии, но и в отдаленных областях. Так кандадат⁵ императора Констанция, из области, на которую указывал золотистый цвет волос его и белизна тела (народ ее между саксонцами и аллеманами отличается не столько многочисленностью, сколько крепостью; у историков она называется Германией, а теперь – Францией), издавна, т.е. с детства подпавший под власть демона, который принуждал его по ночам выть, стонать, стучать зубами, тайным образом испросил у императора евекцию⁶, откровенно объяснившему причину. Запасшись также письмами к правителю Палестины, он был доставлен в Газу с великим почетом и свитою. Когда он спросил у тамошних декурионов, где живет монах Иларион, газцы сильно перепугались, и, считая его посланным от императора, проводили в монастырь, как для того, чтобы почтить его надлежащею честью, так и с целью загладить теперешней услугой какие-либо прежде сделанные Илариону оскорбления. Старец в то время прохаживался по сыпучему песку и что-то бормотал тихонько из псалмов; увидев же такую подходящую толпу, остановился. Когда все приветствовали друг друга и он благословил их рукою, то через несколько времени он велел прочим отойти, а ему со слугами и свитою остаться; потому что узнал, зачем он пришел, по его глазам и лицу. Но поставленный тотчас же в затруднение вопросом раба Божия, человек этот стал едва касаться ногами земли, и, покраснев чрезвычайно, отвечал на мирском языке, на котором был спрошен. Из уст варвара, знавшего только язык франкский и латинский слышались слова чисто мирские; так что ни в выговоре, ни в придыханиях и ни в какой другой особенности палестинского наречия не замечалось недостатка. Итак он⁷ сознался, каким образом вошел в него. А чтобы поняли переводчики его, которые знали только язык греческий и латинский, его спросили и по-гречески. Когда он и по-гречески отвечал то же и теми же словами, и распространился о разных случаях волшебства и принадлежностях волшебного искусства, святой сказал: не забочусь я о том, как ты вошел; но повелеваю тебе выйти именем Господа нашего Иисуса Христа. Когда он был исцелен, то по деревенскому простодушию поднес было в дар десять фунтов золота; но получил от него (Илариона) ячменный хлеб, со словами, что те, которые питаются подобным хлебом, считают золото грязью.

Мало сказать о людях: к нему приводили ежедневно и бешеных несмысленных животных. Между прочим, человек тридцать, или более, привели с криком на крепчайших канатах бактрийского верблюда, величины чрезвычайной, который потоптал уже многих. Глаза его были налиты кровью, изо рта текла пена, быстро ворочавшийся язык вспух, и к довершению ужаса он издавал страшный рев. Старец приказал его отпустить. И приведшие, бывшие со старцем, все до одного разбежались тотчас же. Затем старец пошел один к нему навстречу, и сказал по-сирски: не испугаешь меня, диавол, таким громадным телом: и в лисичке, и в верблюде ты один и тот же. А между тем стал, простерши руку. Когда зверь, бешеный и будто готовый пожрать его, подбежал к нему, то упал тотчас же и пригнул к земле покорную голову. Все присутствовавшие были удивлены такой неожиданной кротостью вслед за таким бешенством. Но старец начал учить, что дьявол ради людей овладевает даже рабочим скотом; и такою пылает ненавистью к ним, что желает погибели не только им самим, но и всему, что принадлежит им. И привел в пример, что прежде дозволения искушать блаженного Иова, он истребил все его имущество. И никто не должен возмущаться тем, что по повелению Господа демоны умертвили две тысячи свиней (Мф. 8 и Мк. 5); потому что иначе нельзя было убедить видевших в том, что из человека вышло такое множество демонов, как когда великое количество свиней, будто многими гонимое, обрушилось (в воду) разом.

У меня не достало бы времени, если бы я захотел говорить о всех чудесах, которые совершил он. Ибо Господь до такой степени прославил его, что и блаженный Антоний, услышав о подвигах его, писал ему и с удовольствием получал письма от него. А когда приходили к Антонию больные из областей сирийских, он говорил им: зачем вы ехали так далеко, когда имеете у себя сына моего Илариона? Поэтому, по примеру его стали устраиваться бесчисленные монастыри по всей Палестине, и все монахи наперерыв бежали к нему. Он, видя это, прославлял благодать Господню и увещевал каждого из них к духовному совершенству, говоря: преходит образ мира сего, и жизнь истинная та, которая покупается несчастьями жизни настоящей.

Желая однако же показать им пример как смирения, так и общительности, он в определенные дни перед временем собирания винограда обходил келлии монахов. Когда братия узнали это, они все стали собираться к нему и в сопровождении такого вождя обходили монастыри, имея с собой собственные дорожные запасы: потому что их сходилось иногда до двух тысяч человек. Впрочем, когда наступало это время, то всякая деревня с радостью доставляла соседним монахам пищу для принятия святых. Усердие его было так велико, что они не проходили мимо самого простого, самого бедного брата; чему доказательством служит и то, что на пути в пустыню Кадес, он с несчетным количеством монахов достиг Блузы, и случайно, в тот самый день, когда все население города собиралось на годовой праздник в храм Венеры. Они покланялись ей ради Люцифера, которого боготворил народ сарацинский. Впрочем и самый город, по местному своему положению, большинство населения имел полуварварское. Итак, услышав, что проходит святой Иларион (он часто исцелял многих сарацин, одержимых демоном), жители вышли к нему навстречу толпами с женами и детьми, склоняя пред ним головы и восклицая по-сирски bаrech, т.е. благослови. Ласково и кротко приняв их, он умолял их почитать более Бога, чем камни; при этом он горько плакал, взирая на небо и обещая часто приходить к ним, если они уверуют во Христа. Удивительна благодать Господня: она дозволила ему уйти не прежде, как он положил основание будущей церкви; и жрец их, носивший прежде корону, запечатлел себя знамением Христовым.

В другом году, когда он собирался посещать монастыри и записывал на листке бумаги, у кого следует остановиться, кого посетить мимоходом, монахи, зная большую скупость одного из братьев и желая вместе с тем излечить его от порока, просили, чтобы он остановился у него. Он сказал им: зачем вы и сами называетесь на оскорбление, и брату хотите сделать огорчение? Когда потом услышал об этом скупой брат, ему сделалось стыдно; и он едва, при содействии всех, упросил кое-как, чтобы старец поместил и его монастырь в список своих остановок. Когда же через десять дней они пришли к нему, в винограднике, в который они вошли, уже были расставлены сторожа, которые, расхаживая, стращали камнями, бросанием глыб и помахиванием пращами. Все ушли рано, не съев и ягоды виноградной. Старец улыбался и делал вид, будто не знает, что случилось.

Затем они были приняты другим монахом, по имени Саввою (имя скупца мы должны промолчать, но щедрого – назвать). Так как был день воскресный, он пригласил всех в виноградник, чтобы до обеденного часа они подкрепили себя виноградом после трудного пути. Святой сказал: проклят тот, кто ищет восстановления сил телесных прежде, чем душевных. Помолимся, пропоем псалом, воздадим должное Господу, и потом отправимся в виноградник. Итак, по окончании службы, он, став на возвышенном месте, благословил виноградник, и отпустил своих овец на пастбище. Кормившихся же было не менее трех тысяч. А между тем виноградник, с которого, пока он был не тронут, рассчитывали получить сто кувшинов (вина), через двадцать дней после дал триста. Тот же, скупой, брат был в крайней скорби: потому что не только собрал гораздо менее обыкновенного, но и то, что имел, обратилось в уксус. Старец предсказывал это многим братьям еще прежде, чем случилось. Он имел отвращение особенно к монахам, которые с некоторой изменой своим обетам берегут свою собственность на будущее, и соблюдают бережливость или в издержках, или в одежде, или в чем-либо другом, что преходит с веком.

Наконец, он прогнал с глаз своих одного брата, жившего от него почти в пяти милях; потому что узнал, что тот чрезвычайно осторожно и трусливо бережет свой виноградник, и имеет немного денег. Тот, желая помиритьсясо старцем, приходил часто к братьям, а особенно – к Исихию, которого старец весьма любил. И вот в один день он принес вязанку зеленого гороха, с силками, как рос. Когда же Исихий положил его вечером на столе, старец закричал, что не может переносить его дурного запаха, и вместе спросил, откуда этот горох. Исихий отвечал, что один брат принес братьям начатки от своей маленькой пашни. Тогда он сказал: неужели ты не слышишь отвратительного запаха, и не чувствуешь, как от гороха смердит скупостью? Отошли волам, отошли скотам несмысленным, и посмотри, будут ли они есть. Когда тот, следуя приказанию, положил горох в ясли, волы, испуганные и мыча более обыкновенного, оборвали привязи и разбежались в разные стороны. Старец имел благодатный дар по запаху тела и одежды, и всего, чего кто касался, узнавать того демона, или тот порок, которому был передан кто.

Итак, видя на шестьдесят третьем году своей жизни огромный монастырь и множество живущих с ним братий, равно и толпы людей, приводивших к нему различных больных и одержимых нечистыми духами, так что пустыня со всех сторон была наполнена людьми всякого рода, – видя все это, старец плакал ежедневно и с невероятной любовью вспоминал свой прежний образ жизни. Когда братья спросили, что такое сокрушает его, он сказал: снова я возвратился в мир и получил свою награду во время своей жизни. Вот жители Палестины и соседняя области считают меня чем-то важным; а я, под предлогом братской экономии в монастыре, имею кое-какую домашнюю рухлядь. Но братия, особенно Исихий, который с удивительной любовью чтил старца, стерегли его. Когда он прожил так в слезах два года, известная Аристенета, о которой мы упоминали прежде, бывшая тогда уже женою префекта, но не имевшая ничего из обыкновенной префектам обстановки, пришла к нему, с намерением идти от него и к Антонию. Хотел бы и я сам идти, сказал он ей со слезами, если бы не держали меня запертым в тюрьме этого монастыря, и если бы была какая-нибудь польза от путешествия. Сегодня уже два дня, как весь мир лишился этого отца. Она поверила ему и не продолжала пути. А через несколько дней прибыл вестник, и она услышала о смерти Антония.

Другие удивляются чудесами совершенными им,– удивляются его невероятному воздержанию, знанию, смирению. А я ничему так не изумляюсь, как тому, до какой степени он мог пренебрегать славою и почетом. Сходились к нему епископы, пресвитеры, целые толпы клириков, монахов и благородных христианских женщин (великое испытание!), и не только отовсюду из городов и деревень простой народ, но и люди сильные, и судьи, чтобы получить от него благословенный хлеб или елей. А он не думал ни о чем, кроме пустыни, так что назначил известный день для отъезда. Приведен был и осел (потому что, истощенный чрезмерным постом, он едва мог ходить); он употреблял все усилия, чтобы вырваться в путь. Когда разнеслась молва об этом, казалось, будто Палестине назначены выселение и вакации: более десяти тысяч человек разного возраста и пола собралось, чтобы не пустить его. Он оставался непреклонным на просьбы, и, разбивая песок посохом, говорил: не сделаю Господа моего лживым; не могу я видеть церкви ниспровергнутыми, алтари Христовы попранными, кровь детей моих пролитой. Все присутствующие поняли при этом, что ему открыто нечто таинственное, чего он не хотел сказать; но тем не менее стерегли, чтобы он не уехал. Тогда он решился, объявив об этом во всеуслышание, не принимать ни пищи, ни питья, пока его не отпустят. Спустя после этого семь дней, изнуренный постом и простившись с очень многими, он отправился наконец в Бетилий, сопровождаемый бесчисленным множеством людей; там убедив толпы возвратиться, он выбрал сорок монахов, которые имели дорожные припасы и могли выступить в путь, соблюдая пост, т.е. по захождении солнца. Посетив потом братьев, живших в соседней пустыне, и остановившись несколько времени на месте, называемом Лихиос, он через три дня достиг крепости Теубатской, чтобы увидеть епископа и исповедника Драконция, который был сослан туда в ссылку. Тот был неимоверно утешен прибытием такого мужа; а через три дня потом он со многим трудом дошел до Вавилона, чтобы посетить епископа и тоже исповедника – Филона. Потому что император Констанций, покровительствуя ереси арианской, сослал обоих в те места. Отправившись оттуда, он через три дня пришел в город Афродитон. Там, условившись с диаконом Байзаном, (который, по причине недостатка воды в пустыне, перевозил путешественников к Антонию наемными двугорбыми верблюдами), он объявил братьям, что наступает день успения Антония, и что он должен провести ночь в бдении на самом месте погребения его. Итак, они достигли наконец чрез три дня по обширной и страшной пустыне до весьма высокой горы, где нашли двух монахов, Исаака и Пелузиана, из которых Исаак был переводчиком у Антония.

Так как представился случай, и притом – кстати, то мы считаем приличным описать коротко жилище такого мужа. Каменная и высокая гора, около тысячи шагов в окружности, выдавливает у подошвы своей воду, часть которой поглощается песками, а другая, проникая далее, образует поток, над которым растущие по обоим берегам бесчисленные пальмы придают месту много прелести и удобства. Ты увидал бы старца, расхаживающего туда и сюда с учениками блаженного Антония. Здесь, говорят они, он обыкновенно пел псалмы, здесь молился, здесь работал, здесь отдыхал. Эти виноградные лозы, эти деревца он сам насадил: эту грядочку он устроил собственными руками. Этот водоем для орошения садика он сделал с большим трудом. А вот той мотыжкою он много лет возделывал землю. Ложился он (Иларион) на постель его, и лобызал кровать его, будто теплую еще. Келейка его в длину и широту была не более, как сколько мог занять человек спящий. Кроме того на самой вершине, куда они взошли будто по витой лестнице и с чрезвычайным усилием, они видели две келейки того же размера: в них он жил, избегая посещений приходящих и сообщества вместе живших с ним учеников. Впрочем эти келейки были высечены из естественного камня, и им были приданы только двери. После этого они вошли в садик. – Посмотрите на этот плодовый садик, усаженный деревцами и зеленеющий овощами, сказал Исаак. Когда, почти три года тому назад, опустошило его стадо диких ослов, он приказал одному из вожаков их остановиться и побил его по бокам палкой, приговаривая: зачем едите, чего не сеяли? И с тех пор, исключая воды, которую приходили пить, они никогда не трогали ни деревца, ни овощей. Затем старец просил показать место его погребения. Те повели его одного, и показали ли, или нет, неизвестно. Они объяснили, что согласно с повелением Антония, скрывают это место для того, чтобы Пергалий, бывший самым богатым человеком в той местности, не перенес тела в свою деревню и не построил мартирия⁸.

Возвратившись оттуда в Афродитон, он удержал при себе только двух братьев, и стал жить в соседней пустыне в таком воздержании и безмолвии, что, по его словам, тогда только в первый раз начал служить Христу. Было уже три года, как бездождное небо иссушало ту местность; всюду говорили, что смерть Антония оплакивают самые стихии. Слава Илариона не укрылась от соседних тому месту жителей: мужской и женский пол бледными и истонченными от голода устами умолял о дожде раба Христова, т.е. преемника блаженного Антония. Вид их причинил ему сильную скорбь. Возведя глаза на небо и простерши в высоту руки, он тотчас же испросил, о чем они умоляли. Но страна, иссушенная бездождием и песчаная, после того как была смочена дождями, вскипела вдруг таким множеством змей и ядовитых животных, что несчетное множество уязвленных ими умирали тотчас, если не обращались к Илариону. Почему все земледельцы и пастухи выздоравливали совершенно, помазывая раны благословленным елеем.

Увидев же себя и там в удивительном почете, он отправился в Александрию, рассчитывая пройти к отдаленнейшему Оазису в пустыню. Не останавливаясь никогда, с тех пор как сделался монахом, в городах, он завернул к некоторым знакомым ему братиям в Брухии, недалеко от Александрии. Они приняли старца с чрезвычайной радостью. Приближалась уже ночь. Вдруг они услышали, что ученики его седлают осла и он готовится отправляться. Припав к ногам его, они просили не делать этого, и простершись на пороге, уверили, что скорее умрут, чем выпустят такого гостя. Он отвечал им: для того спешу уехать, чтобы не причинить вам скорби. После вы уверитесь, что я не без причины ухожу так скоро. Действительно, на другой день вступили в монастырь газсцы с ликторами префекта (ибо узнали, что он накануне пришел туда), и не нашедши его, говорили друг другу: неужели правда, что мы слышали, – что он волшебник, и знает будущее?.. Ибо город Газа, после того как, по выбытии Илариона из Палестины, вступил на престол Юлиан, разрушивши его монастырь, поданными к императору прошениями, испросил смертную казнь Илариону и Исихию. Были разосланы по всей империи предписания отыскать обоих.

Итак, выйдя из Брухии, он через непроходимую пустыню проник в Оазис, и прожил там ровно год. Но так как слава о нем дошла и туда: то как бы не в состоянии будучи укрыться на Востоке, где многие знали его и по слуху, и в лицо, он задумал уплыть на уединенные острова, чтобы по крайней мере море скрыло того, о ком разглашала земля. В тоже почти время пришел к нему из Палестины ученик его Адриан; этот говорил ему, что Юлиан убит, что начал царствовать император христианин (Иовиан), и что ему должно возвратиться на развалины своего монастыря. Выслушав это, старец не изъявил соизволения; и на наемном верблюде через обширную пустыню прибыл в Паретоний, приморский город Ливии. Там несчастный Адриан, желая возвратиться в Палестину и домогаясь пользоваться по-прежнему славою своего учителя, нанес ему множество оскорблений. Наконец, собрав все, что было прислано через него от братий, ушел без его ведома. Так как другого случая не представится говорить об этом, то в предостережение тех, которые презирают учителей, я скажу только, что спустя несколько времени он сгнил от желтухи (болезни).

А старец, имея при себе Газана, взошел на корабль, плывший в Сицилию. Когда же он хотел продать книгу Евангелия, писанную им собственноручно в молодости, чтобы заплатить за перевоз почти на средине Адриатического моря, то сын корабельного шкипера, которым овладел демон, стал кричать и говорить: Иларион, раб Божий, зачем нам нет безопасности от тебя и на море? Дай мне возможность достигнуть суши; иначе, изгнанный здесь, я буду низринут в бездну. Он сказал ему: если мой Бог дозволяет тебе пребыть, пребудь; если же он тебя изгоняет, то зачем ты приводишь в ненависть меня, человека грешного и нищего? А говорил он так для того, чтобы корабельщики и купцы, плывшие на корабле, достигнув суши, не выдали его. Немного после он очистил отрока, взявши с отца и прочих присутствовавших слово,что они не скажут имени его.

Когда прибыл он к Пахину, мысу сицилийскому, то принес шкиперу за перевоз свой и Газана Евангелие. Тот не хотел брать; увидев же, что исключая этой книги и того, во что были одеты, они не имеют ничего более, он поклялся, наконец, что не возьмет. И старец, со своей стороны, тронутый вниманием к положению бедняка, радовался особенно тому, что не имеет ничего временного, и что жители того места считают его нищим.

Затем, опасаясь, чтобы приходящие с Востока купцы не распространили о нем сведений, он ушел в места, находящиеся в средине острова, т. е. на двадцать миль от моря. Там, на одном маленьком необитаемом поле собирая ежедневно по вязке дров, он взваливал на спину ученика, и продав в ближайшей деревне, покупал и себе пищу, и немного хлеба для тех, которые могли прийти к нему. Но справедливо говорит Писание: не может град укрыться верху горы стоя (Мф. 5:14). Когда некто Скутарий подвергся болезненному припадку в церкви блаженного Петра в Риме, нечистый дух в нем провозгласил: за несколько дней перед этим вступил в Сицилию раб Христов Иларион; никто его не знает, и он рассчитывает остаться неизвестным. Я пойду, и выдам его. И тотчас же, севши на корабль в порту, он пристал к Пахину, и руководимый демоном, на том самом месте, где простерся перед шалашом старца, получил исцеление. Это начало чудес его в Сицилии привлекло к нему потом бесчисленное множество не только больных, но и людей благочестивых. Между прочим один из знатных людей, страдавший водяной болезнью, был излечен им в самый день прихода к нему. После, принеся ему чрезвычайное множество подарков, услышал в ответ сказанное ученикам Спасителем: туне приясте, mуне дадите (Мф. 10:8).

Пока это происходило в Сицилии, ученик его Исихий разыскивал старца по всей империи, осматривая берега, проникая в пустыни, поддерживаемый при этом единственно убеждением, что где бы старец ни был, долго скрываться не может. По прошествии уже трех лет он услышал в Мефоне от одного иудея, продававшего простому народу дешевые старые вещи, что в Сицилии явился христианский пророк, который творит такие знамения и чудеса, что считается за одного из древних святых. На вопрос о его виде, образе жизни и языке, а особенно о летах, он не мог получить никаких сведений. Потому что рассказчик говорил, что до него дошел только слух о том человеке. Итак, вступив в Адриатическое море, он быстро приплыл в Пахин. Там, в одной деревеньке, расположенной на береговом изгибе, собрав слухи о старце, он узнал из согласных показаний всех, где он жил, что делал. Все ничему столько не удивлялись в старце, как тому, что после стольких знамений и чудес, он не взял ни от кого в тех местах и куска хлеба. Не распространяясь долго, скажу, что святой муж Исихий, припав к коленам учителя и оросив слезами ноги его, потом поднятый им, дня через два или три услышал от Газана, что старец уже не может жить в тех странах; но хочет уйти к некоторым варварским народам, где были бы неизвестны ни его имя, ни слава.

Итак он проводил его в далматский город Епидавр; но прожив в соседнем урочище несколько дней, он не мог и там остаться неизвестным. Удивительной величины дракон, которых на местном языке называют боа (boas) потому, что по громадности своей они проглатывают обыкновенно и быков (boves), опустошал всю область кругом, и пожирал не только скот крупный и мелкий, но и земледельцев и пастухов, которых привлекал к себе силой дыхания. Старец приказал приготовить костер и вознеся молитву ко Христу, вызвал змея, велел взойти ему на сложенные дрова и подложил огонь. Таким образом в глазах всего народа он сжег громадного зверя. Недоумевая потом, что делать, куда обратиться, он приготовился к новому бегству; и пробегая в уме пустынные земли, горевал, что о нем говорят чудеса, когда молчит язык.

В это время от всеобщего землетрясения, случившегося после смерти Юлиана, моря вышли из пределов своих; казалось, Бог угрожает снова потопом, или что все возвратится в древний хаос; принесенные к горам, корабли висели на утесах их. Епидавряне, увидев это, т.е. как несутся на берега шумящие волны, громады валов и массы водоворотов, и опасаясь, как это уже случилось на глазах их, чтобы город не разрушился до основания, пошли за старцем, и будто отправляясь на сражение, поставили его на берегу. Когда он начертил на песке три креста и простер вперед руку, вздувшееся море остановилось перед ним на такой высоте, что трудно поверить; и долго шумя и будто сердясь на препону, мало-помалу улеглось в своих прежних пределах. Епидавр и вся та страна рассказывает об этом и до настоящего времени, и матери учат детей своих передавать на память потомству. Истинно, сказанное апостолам: если будете иметь веру, и речете горе сей, двигнися в море, и будет (Мф. 21:21), – может исполниться и буквально, если только будет иметь кто апостольскую веру, и такую, какую заповедал им иметь Господь. Ибо какая разница, вверглась ли бы гора в море, или безмерные горы вод вдруг отвердели, и окаменев только у ног старца, с другой стороны текли в жидком состоянии?

Весь город был в изумлении; чудо было так велико, что слух о нем дошел до Салоны⁹. Узнав это, старец тайно ночью бежал на маленькой шлюпке, и через два дня встретив грузовое судно, продолжал путь к Кипру. Между Малеею и Цитерою, морские разбойники, оставив на берегу флот, который управлялся не реями, а шестами, вышли им навстречу на двух не малых легкоходных фрегатах; а между тем то с той, то сдругой стороны начинало встречаться волнение. Все гребцы оторопели, плакали, бегали туда и сюда, готовили шесты, и будто одного вестника было мало, наперерыв друг перед другом говорили старцу, что разбойники близко. Он, увидев их издали, улыбнулся. Потом, обратясь к ученикам, сказал: маловеры, почто усумнились (Мф. 14:31)? Разве их больше, чем Фараоново войско? А ведь Господь все его потопил. Так говорил он им, а между тем вражеские суда, вспенивая носами море, были не далее, как на вержение камня. Тогда он стал на корабельном носу, и простерши руку навстречу идущим, сказал: достаточно вам дойти до сюда. И удивительное согласие дела со словом! Суда тотчас начали отступать назад, и хотя гребли вперед, двигались в сторону кормовой части. Разбойники удивлялись, против воли возвращаясь назад; и работая всеми силами, чтобы достигнуть корабля, неслись к берегу еще быстрее, чем пришли.

Опущу остальное, чтобы не показалось, будто я расширяю объем книги описанием чудес. Скажу только, что во время благополучного плавания его между Цикладскими островами, он то там, то здесь слышал голоса нечистых духов, кричавших из городов и сел, и выбегавших к берегам навстречу ему. Так он прибыл в Пафос, кипрский город, известный по стихам поэтов, который, разрушаясь от частых землетрясений, в настоящее время только следами развалин напоминает то, чем он был в древности. В двух милях от города и поселился он, никому не известный, и радовался, что хоть немного дней проживет в покое. Но не прошло и двадцати дней, как одержимые нечистыми духами по всему острову стали кричать, что притек Иларион раб Христов, и что следует спешить к нему. Кричали это в Саламине, кричали в Курии, кричали Ланефе и других городах; многие утверждали, что знают Илариона и что он истинно есть раб Божий, но не знают, где он находится. Итак не далее, как чрез тридцать дней к нему собралось около двухсот как мужчин, так и женщин. Увидев их, он огорчился, что его не оставляют в покое, и как бы в сердцах, в отмщение за себя, наказал их такими усиленными молитвами, что некоторые исцелились тотчас же, другие чрез два и три дня, а все – в продолжение одной недели.

Живя там два года и постоянно думая о бегстве, он послал Исихия в Палестину для приветствования братий и посещения своего монастырского пепелища, с тем, чтобы он вернулся к нему весной. Когда тот вернулся, старец снова хотел плыть в Египет, т.е. в ту местность, которая называется Буколиею, потому что там не было никого из христиан, а жил только народ варварский и свирепый. Но Исихий посоветовал ему удалиться в более тайное место на том же острове. После долгого осмотра всякого рода мест, найдя такое, Исихий отвел его на двенадцать миль от моря в уединенные и утесистые горы, куда он едва мог взобраться, ползая на руках и коленях. Пробравшись, он увидел, что место действительно весьма страшное и уединенное, окружено со всех сторон деревьями, орошается водой с вершины холма, имеет вид весьма приятного сада и множество фруктовых деревьев, плодов которых он никогда еще не употреблял в пищу; а возле него находились развалины древнейшего храма, из которых (как он рассказывал сам и подтверждали ученики его) по ночам и в дневное время слышались голоса такого бесчисленного множества демонов, что, казалось, там было целое войско. Весьма довольный последним обстоятельством, т.е. что имел так близко возле себя сопротивников, он прожил там пять лет, и при частых посещениях его Исихием, в последнее уже время своей жизни нашел отраду в том, что по причине дикости и недоступности места и множества привидений (как гласила молва), никто или редко кто мог и осмелился бы проникнуть к нему. Но однажды вышедши в сад, он увидел перед воротами лежащаго человека, всего разбитого параличом. Спросил Исихия, кто бы это был, или как был доставлен сюда. Тот отвечал, что это был управляющий тем маленьким сельцом, к которому принадлежит и садик, где они сами находились. Тогда он, прослезившись и протянув к лежащему руку, сказал: во имя Господа нашего Иисуса Христа говорю тебе, встань и ходи. Чудная быстрота: еще слова вертелись на языке говорящего, а уже окрепнувшие в силе члены поднимали человека! Когда сделалось это известным, крайность вынудила очень многих побеждать и трудности места, и непроходимость пути. Все окружные деревни ни за чем не наблюдали так, как за тем, чтобы он как-нибудь не скрылся. Ибо распространился насчет его слух, что он не может оставаться долго в одном и том же месте. А делал он это не по легкомыслию какому-нибудь, или ребячеству, но избегая почета и докучливости: потому что всегда искал безмолвия и жизни в безызвестности.

На восьмидесятом году своей жизни, во время отсутствия Исихия, он написал, как бы взамен духовного завещания, собственноручное письмо, в котором все свое богатство (т.е. Евангелие, тунику из грубого холста, клобук и епанчу) оставлял ему: потому что слуга его за несколько дней перед тем умер. Когда он заболел, к нему пришли из Пафоса многие благочестивые мужи, особенно потому, что слышали, будто он сказал, что уже отходит ко Господу и должен освободиться от уз телесных. Пришла и некая святая женщина, Констанция, зятя и дочь которой он спас от смерти, помазав елеем. Он заклинал их всех не сохранять его по смертии одной минуты; но немедленно в том же садике зарыть его в земле, как был одет, во власянице и клобуке, и в простой епанче.

Уже едва была заметна теплота в груди, и не оставалось для чувства никаких признаков живого человека; однако же он, раскрыв глаза, проговорил: выходи, душа моя, чего колеблешься? Почти семьдесят лет ты служила Христу, и боишься смерти? С этими словами он испустил дух. И тотчас засыпав его землей, объявили городу о погребении его прежде, чем о смерти.

Когда услышал об этом святой муж Исихий, то прибыл в Кипр, и подавая вид, будто хочет жить в том же садике (чтобы отклонить подозрение тщательно стороживших соседних жителей), спустя почти десять месяцев украл его тело с великой опасностью для собственной жизни. Перенесши его, в сопровождении всех монахов и множества жителей из городов, в Майюму, положил в прежнем монастыре. Туника, клобук и епанча были целы; все тело, будто живое, невредимо, и издавало такие благовония, что можно было счесть его намащенным мастями.

В заключение книги, нахожу невозможным для себя умолчать о преданности (к Илариону), упомянутой святейшей жены, Констанции. Когда дошла до нее весть, что останки Илариона находятся в Палестине, она тотчас пала мертвою, доказав даже смертью своей истинную любовь к рабу Божию. Ибо она имела обыкновение проводить ночи в бдении на могиле его, и для содействия молитвам своим, беседовать с ним, будто с присутствующим. Известен и до сих пор удивительный спор между жителями Палестины и Кипра; те доказывают, что у них тело Илариона, а эти – что с ними дух его. И однако же в том и другом месте бывают великие чудеса. Но более бывает их в садике кипрском, может быть потому, что святой более любил то место.