Предмет, пропущенный в программе академического преподавания

(кафедра чтения по-русски – декламации)

В газете: Московские Ведомости (1892 г. октября 17, № 288) встречаем такую заметку: «в текущем сезоне при Московском Университете преподавателем консерватории Булдиным открывается курс искусства произношения (декламации) с практическими упражнениями. В течение (?) текущего (?) года курс декламации для студентов будет бесплатным».

Зачем открывается курс декламации в названном университете? Разве нужно искусство декламирования медикам, химикам, физикам, математикам? Этих лицам подобное искусство, кажется, не особенно нужно. Но зато оно совершенно необходимо для юристов, из которых выходят потом адвокаты и члены гласных судебных учреждений; оно точно также необходимо и для филологов, из которых многие (даже большинство) впоследствии выбирают профессией для себя преподавание наук в высших и средних учебных заведениях. Значит, если в Московском Университете вводится курс декламации или искусства произношения слов, то подобный курс, несомненно, может быть полезен, по крайней мере, для половины всех наличных студентов, так как их в будущей практической жизни почти исключительно придется действовать словом и языком.

Чтение вышеизложенной заметки в «M. B.» навело нас на следующую мысль: вот в Московском Университете вводится преподавание искусства произношения, где только половина студентов нуждается в таком искусстве; но почему же до сих пор не поручали ввести тот же предмет преподавания в таких учебных заведениях, где все студенты нуждаются в искусном, т. е. правильном, произношении, – в таких учебных заведениях, где воспитываются заведомо люди, которым в предстоящей практической жизни придется действовать исключительно словом и языком. Каждый поймет, что мы говорим о Духовных Академиях.

Духовные Академии приготовляют священников, преимущественно для столиц, законоучителей в светских учебных заведениях, наставников Академий, Духовных Семинарий и училищ; из Академий же выходит большинство православных архиереев. Воспитанникам Академий приходится в практической жизни, несомненно, иметь дело со словом и действовать голосом и языком.

Но умеют ли они говорить и умеют ли они действовать голосом, как приличествует? На этот вопрос, к сожалению, скорее нужно отвечать: «нет», чем «да».

Кто бывал на академических лекциях, экзаменах, публичных диспутах и новейших коллоквиумах, присутствовал на академических публичных актах: ежегодных и разных юбилейных и т. д.; тот хорошо знает, что лица, которые уже действуют и которым предстоит в жизни действовать словом и языком, не обладают искусством произношения русских родных слов, за редкими счастливыми исключениями.

Слух присутствующих слушателей нередко поражается неправильным произношением слов и ненатуральной постановкой ударений на них, – не говоря уже об интонации и умении голосом подчеркивать слово в потребных случаях. Присутствующим приходиться слышать: «ее», вместо «её», «поваляется» (вместо «похваляется»), «притавление» (вместо: «представление»¹), «катия» (вместо: «какие»), «Еванделие», «говоритё» – «хотитё» (особенно прелестно это окончание: «титё»), «определенно» (две ошибки в одном слове: и ударение не там, где следует, и: «ле», вместо: «лё»), «сушность» (вм.: «сущность»), «мене» (вм.: «меня»), «вынять» (вм.: «вынуть»), «хуть» (вм. «хоть – хотя»), «племенник» (вм.: «племянник»), «пает» (вместо: «поэт»), «филясофия» (вм.: «философия»); а также – «пратив» (вм.: «против»), »быта« (вм.: »быта»), «предположить», «брошюра», «Волтер», »доцент» (вм.: «доцент»), «атлёт» (о, ужас!) вм.: «атлет», «Контантин» (вм.: «Константин»); слово: «философия» произносится неодинаково; то «философия», то «философия»), подобное же встречается и со словом: «сатира» (одни произносят: «сатира», другие: «сатира»). Иные считают нужным делать паузу после слов: «но…» «хотя…»²) . Некоторые из ораторов или лиц, готовящихся быть таковыми, (на церковной или преподавательской кафедре) имеют привычку примешивать к произносимым ими словам звуки совершенно излишние. В одной из столичных семинарий нам предлагалось учиться у наставника, который преподавал Св. Писание Ветхого Завета и который почти к каждому слову прибавлял архаическую частицу: «с» (С. Д. П. †); вследствие этого, когда он объяснял нам особенно любимую им Книгу Иова, у него выходило: «Иов-с», «Левиофан-с», «Большая-с медведица-с», «Иегова-с». Некоторые чуть ли не после каждого слова прибавляют нечленораздельные звуки: «м, м, м, м»; а другие прерывистое: «а-а, а-а, а-а». В числе моих школьных товарищей по Академии был один субъект, неумевший читать по-русски. Он мог быстро читать книгу «про себя», но, если ему приходилось читать вслух, то он читал почти по складам. И, однако же, он был назначен преподавателем словесности в одну из северо-западных семинарий. Воображаем: во что превращался сладкозвучный Пушкин в устах преподавателя изящной словесности, умевшего читать по складам?

Что касается до выразительности в произношении, до собственной интонации, то известно, что некоторые священники иногда читают проповеди, как говорится, – «по дьячковски»; а профессора и наставники читают иногда – точно дрова рубят.

Но, пожалуй, скажут: «экая важность! Не беда, если проповедник или учитель иное слово скажет неправильно; не беда, если кто и не умеет повышать и понижать голоса, как нужно – лишь бы первый проповедовал одушевленно, а второй учил умно».

В том то и дело, заметим на это, что, по крайней мере, неуменье владеть голосом нередко ведет в техническом отношении к прискорбным приключениям. Расскажем несколько случаев, свидетелями которых пришлось быть нам самим. Сравнительно не очень давно, мы присутствовали за обедней в одной домовой церкви; наступило время проповеди; вышел говорить слово молодой оратор. Сначала всё шло хорошо, но вот оратор невозможным образом произнес какую-то фразу (не помню: какую), имея, однако в виду произвести впечатление, – и целая сотня слушателей, людей образованных, громко фыркнула, наклоняясь долу. Другой случай еще более поразительный и соблазнительный: когда я учился в семинарии, у нас умер товарищ. Собралась вся четырехсотенная масса семинаристов в семинарской церкви отдать последний долг усопшему. Во время заупокойной обедни, в обычное время, вышел на амвон ученик старшего класса говорить проповедь. Это был юноша очень умный, составивший превосходное слово, (помню и имя его: Хр. M. С.³). Помню и текст, на котором была построена проповедь: «не умре, но спит». И что же случилось? Произнося проповедь, оратор таким диким голосом проговорил патетические слова из неё: «и ты, цветущая юность, во гробе», что вся четырехсотенная масса слушателей разразилась гомерическим взрывом хохота. И не вините слушателей! Прошло более двадцати пяти лет с тех пор, как я слушал эту проповедь, но дикий возглас: «и ты, цветущая юность, во гробе» до сих пор колом сидит у меня в ушах. Я и теперь слышу этот возглас! И уверен, что если я проживу еще 30 лет, я но забуду того диссонанса, с каким произнесена вышеуказанная фраза. Если бы я был знаком с нотными знаками, я изобразил бы этот возглас соответствующими знаками. И всякий увидел бы, что голосовые переходы в этом случае представляют изумительную какофонию; но я, к сожалению, несведущ в нотах. Четыреста человек, будущих пастырей церкви, хохочут в церкви, невзирая на святость места, при виде разверстого гроба, в присутствии персонала наставников заведения, и, позабыв о том, что священнодействует Ректор Семинарии, человек истинно святой жизни (арх. И. †)! Очень прискорбно, но такие случаи будут встречаться тем чаще, чем меньше будет обращаемо внимания на искусство владеть собеседовательным словом.

Припомним и еще случай, но другого рода: мы должны были слушать лекцию одного из ученейших профессоров Академии († в 1875 г.), но имевшего вообще настолько неприятную дикцию, что его лекции причиняли слушателям чуть не страдание. На этот раз он читал очень умную лекцию, в которой опровергал рационалистическое мнение какого-то западного ученого, по национальности еврея, о том, что будто Христос заимствовал свое учение в школе Гиллола. Несмотря на все достоинства лекции, она поставила лектора в неловкое положение, а слушателей ввела в искушение. Ему вздумалось, среди лекции, патетическим голосом, по адресу разбираемого им ученого, воскликнуть: «пошлый жид» (не говорим о том: можно ли употреблять на лекциях подобные выражения – впрочем, это дело вкуса), но подняв слишком высоко голос, оратор сорвался – и вышло что-то в высшей степени комическое: шестьдесят человек слушателей, уткнувшись в парты, громко хихикнули. И по выходе из аудитории иные на разные лады продолжали повторять: «пошлый жид», возбуждая невольную улыбку даже на самом серьезном лице.

Мы привели лишь несколько фактов, нужных для нашей цели, но люди, более нас наблюдавшие, могли бы, конечно, рассказать и много больше подобных же фактов.

Да, недостатки лиц, воспитывавшихся и воспитывающихся в высших духовно-учебных заведениях, состоящие в неумении правильно говорить и читать для других и владеть при этом голосом, дают-таки чувствовать себя. В хороших семействах, сколько известно, все члены их следят друг за другом и поправляют один у другого дикцию и интонацию. Но кто будет учить будущих пастырей и наставников, помещающихся в закрытых заведениях – Академиях?⁴ Чтобы пособить делу, нам, кажется, непременно нужно ввести здесь, в качестве предмета преподавания, курс дикции и декламации (или как там правильно именуется этот предмет преподавания). Мы уверены, что не только юноши, но и иные наставники с удовольствием выслушают этот курс.

Обратим внимание на то, что в древности Греческая и Латинская церковь, не безразлично относилась к вопросу о дикции и декламации – по крайней мере – пастырей. В древних Греческих и Латинских школах, где училось большинство будущих пастырей, обращалось значительное внимание на это дело. Когда Василий Великий со своей родины отправил некоторых юношей учиться в Константинополь к знаменитому Ливанию, то этот последний их обучение начинает с того, что отучает их от непривлекательной провинциальной манеры говорить нараспев, провинциальным жаргоном (Письмо Ливания к В. В.). Амвросий Медиоланский, сам учившийся в школах тогдашнего склада, очень серьезно относится к умению пастырей владеть голосом. В одном из своих сочинений, назначенных в руководство пастырям, он говорил: «голос пастыря не должен быть ни прерывист, ни писклив, как у женщин. Напротив того, он (голос) должен сохранять в себе некоторую выразительность и силу мужества. Я не одобряю как излишней нежности и притворства в голосе, так и не рекомендую особой мужественности или грубости. Нужно действовать голосом – как наилучше и как всего благопристойнее». Несоблюдение правил благопристойности в этом, как и других отношениях, по словам Амвросия, «как бичом било его в глаза». Да и как было оставлять без внимания эту сторону в пастыре, когда по замечанию Златоуста (в кн. «ο священстве»), слово есть единственное оружие, которым он может и должен действовать, проходя свое служение. Он говорил: «врачами изобретены разного рода лекарства, различные снаряды орудий; они приписывают приличную для больных пищу. Для души же нельзя ничего подобного придумать. Для неё одно средство, один способ врачевания – учение словом. Вот орудие, вот пища! Настоит ли надобность прижигать или отсекать – необходимо следует прибегать к слову. Если оно нисколько не подействует, все прочее остается недействительным».

Вот почему такие архипастыри, как Амвросий, требовали не только назидательности слова, но и старались урегулировать то, как мы произносим слово. Насколько чувствительны были древние христиане к недостаткам в произношении, об этом достаточно можно судить по тому, что историк Сократ (VI, 11), рассказав об успехе проповедей Севериана, еписк. Гавальского, в Константинополе, в то же время не преминул сказать, что Севериан произносил «греческие слова не совсем чисто», что «в греческом его выговоре слышалось что-то сирское». Слух присутствовавших на проповедях епископа Гавальскаго испытывает неприятность даже от незначительного недостатка в дикции.

Спрашивается: как смотрят на затронутый нами вопрос современные нам радетели интересов духовного просвещения? Ответ на вопрос мы надеялись найти в прекрасном произведении преосвящ. Амвросия Харьковского: «Живое Слово», но оказалось, что автор этого произведения относится отрицательно к вопросу и не пожелал входить в подробности. Преосвящ. автор пишет: «опасно вводить намеренно особое искусство произношения при обучении живому слову, потому что оно представляет оратору соблазн усиленными приемами искусственного произношения восполнять недостаток содержания речи и силы слова»⁵. Мы лично держимся другой точки зрения, но входить в прения с достопочтенным автором не видим надобности. В существе дела мы говорим не об одном и том же предмете с писателем «Живого Слова»: мы говорим об искусстве произношения, т. е. об умении хорошо читать, наш же автор о декламации по отношении к живому слову, т. е. импровизированному проповедническому слову. Вопрос преосв. Амвросия мудренее и сложнее нашего, потому что он касается области психологии, такой области, в которой мы не считаем себя компетентным.

Но не найдя себе помощи и поощрения в произведении преосвящ. Амвросия, мы обрели то и другое в другом современном нам литературном труде. Разумеем труд Η. П. Гилярова-Платонова, бывшего профессора нашей Академии, потом издателя теперь не существующей газеты: «Современные известия», человека высокоталантливого, а по нашему суждению, и компетентного в вопросе – труд его, под заглавием: «Из пережитого. Автобиографические воспоминания».

Достопочтенный (теперь уже покойный) Н. П. Гиляров в одном месте своего весьма интересного произведения передает рассказ о своем товарище А. Остроумове, впоследствии московском священнике. Вот этот рассказ: «выдающимся его (Остроумова) мастерством было уменье читать. Он так мастерски читал, так осмысленно. Это не диво, но диво то, что я, не чувствительный к стихам вообще и неспособный их заучивать, знаю некоторые стихотворения наизусть доселе, после того, как прослушал чтение Остроумова… Я млел, заслушивались и другие, когда он читывал наизусть Пушкина, мелкие стихотворения и целые главы. Такую силу дать каждому слову, так глубоко захватить каждый оттенок, каждую мелкую черту! Удивительная декламация, в самую душу проникающая»⁶. Рассказ-крайне поучительный для нас. Η.П. Гиляров, при всей своей талантливости, имел тот странный недостаток, о котором он где-то в этом же сочинении говорит подробно, что он совсем не мог заучить ни одного стихотворения⁷. Но вот стоило ему прослушать несколько стихотворений, прочитанных превосходным декламатором, и он, к великому его изумлению, запомнил их на всю жизнь. Такова сила умения превосходно читать. Прекрасная декламация не только помогает усвоению прочитанного, но и способна препобеждать и врачевать, по-видимому, неисцелимые природные недостатки.

Да, она способна, так сказать, творить чудеса. Она может быть поставлена наряду с замечательным открытием нашего времени – гипнозом с его целительной силой. Каким же превосходным педагогическим средством может становиться искусство декламации в устах профессора и учителя! Да, необходимо ввести курс декламации в программу академического преподавания.

Вслед за сейчас приведенным рассказом, у Н. П. Гилярова идут еще более интересные сообщения о том, «что было и что стало». Но предоставим слово красноречивому профессору нашей Академии. «В старые, Платоновские⁸ времена к декламации приучали в семинариях (заметим, что семинарии заменяли тогда Академии, а последних еще не существовало). Сам Платон был мастер в произношении; таковым же был Августин (Московский); заботились о силе произношения вообще вышедшие из Платоновой школы. С поступлением Филарета (т. е. в Москву) декламация кончилась. Сам он был безголосый; читал он прекрасно, давал силу словам, но слабо и ровно. Филарет был враг шумихи и лишних слов; внешний эффект и подобие сцены в церкви тем более возмущали его. Отсюда преувеличение в противоположную сторону. Как Платоновы питомцы служили и проповедовали громогласно, так Филаретовские стали служить под нос, «читком» произносить проповеди и притом до того тихо, что около стоящие не могли слышать. А восстановление декламации и обучение ей необходимы: стоило бы особенные уроки назначить, для того (совершенно верно, скажем и мы). В Платоновские времена посылали академиков⁹ к лучшим театральным артистам на обучение (и хорошо делали, заметим). До моего времени – продолжает Н. П., -сохранился дьякон, друг Мочалова, сведший дружбу со знаменитым артистом именно ради проповедей и проповедями потрясавший слушателей, собиравший публику в церковь – проповедями, увы, чужими... Искусство чтения есть искусство не малое и не легкое (еще бы! кто из нас, академиков, умеет порядочно читать), а чтение в. церкви, тем паче проповедование, требует и тем более искусства. Бывали декламаторы, -·припоминает H. П., – и в последние Филаретовские времена, но я уходил из церкви смущенный. Чтение свящ. книг в церкви, – к такому заключению приходит Н. П., – должно передать смысл читаемого, предоставляя возбуждению чувств настроению самих слушателей; а произношением проповеди не довольно отчеканить смысл, потому что проповедь не есть ни священный текст, ни диссертация. Это различие должны не только знать священнослужители, но и должны уметь соблюдать. А уменье может быть дано только наукой и упражнением ¹⁰ «. Итак, согласно мудрым советам блаженной памяти Никиты Петровича, будем заниматься этой «наукой» и сопровождать изучение её «упражнениями». И в Московском Университете введен «курс декламации с практическими упражнениями».

С вышеприведенными рассуждениями Н. П-ча о значении искусства декламации для проповедника мы вполне согласны и прибавлять что-либо к ним считаем лишним.

Хороший лектор должен быть тем же, чем и актер на сцене Императорского театра, преимущественно Московского. Иные думают, что чтение актера неприятно своею театральностью. Но так могут думать только люди, никогда не бывавшие в театре или не посещавшие его уже много лет и помнящие лишь то, что да сцене бывают раскрашенные декорации. Чтение актера Императорского театра есть самое наилучшее, как Пушкинский язык есть самый чистый по сравнению с чистейшим русским языком нашего мужика. Чем же хорошо чтение актера первоклассного театра? На этот вопрос отвечу вопросом же: чем отличается хороший слог, слог Пушкина, Тургенева, Гончарова, от слога дурного? Тем, что хороший слог совершенно не замечаешь при ознакомлении с обработанным произведением: как будто бы у писателя нет никакого слога или как будто бы «я» сам написал это; тогда как дурной слог заставляет читателя по временам останавливаться, снова перечитывать страницу, ломать голову над ней: дурной слог каждую минуту грозит задеть нас, как машинная шестерня.

Тем же отличается хорошее чтение от дурного: хорошее чтение есть такое, которого мы совсем не замечаем и которое вполне позволяет сосредоточивать внимание на содержании излагаемого предмета; напротив дурное чтение отвлекает и мешает такому сосредоточению на содержании того же предмета. Этим же самым отличается «театральное» чтение актера лучшей школы от чтения не театрального, неумелого. И не даром мудрый Платон «посылал академиков на обучение к лучшим театральным артистам».

Льстим себя надеждой, что будет создана, или точнее восстановлена, в наших Академиях необходимо-нужная кафедра, без которой тьма-тысячное число всяких лекций и уроков наполовину пропадает даром в последующей жизни учащихся – кафедра чтения по-русски ¹¹ .