История христианской церкви. Т. 1

Издавая предлагаемый отрывок своих лекций по Общей Церковной Истории, я уступаю только самой настоятельной необходимости дать в возможно скорейшее время самостоятельное и православное руководство для изучения преподаваемого мною предмета в духовно-учебных заведениях.

Не распространяясь о важности этого предмета, который по моему разумению должен лежать в основании всего церковного образования, я нахожу полезным сказать, что в руководстве для надлежащего его изучения нуждается не только наше духовно-учебное ведомство, но все русское общество. Нет лучшего средства для искоренения религиозных предрассудков, в не малой степени распространяемых у нас, и для возбуждения самой живой и непоколебимой привязанности к нашей святой Церкви, как беспрепятственное распространение строго критических и научных исследований по Общей Церковной Истории.

Но наука – такое недавнее явление в нашем православном мире, что многие из самых верующих и благочестивых людей боятся её, как чего-то враждебного вере.

Когда Климент Александрийский в первый раз вводил философию, или по современному выражению – науку, в круг христианского образования и отовсюду со стороны верующих встречал возражения, что вера не нуждается в поддержке философии, что пророки и апостолы не знали человеческой мудрости, что между Церковью и Академией, то есть , школою Платона, так же мало может быть общения, как между Христом и велиаром, что философия рождает только ереси и ведет к отречению от веры: то в ревности просвещенного христианина он называл подобных возражающих несмысленными и маловерными людьми. Он внушал им, что истинная вера и истинное знание, происходя от одного и того же источника, то есть, от Бога, не могут взаимно противоречить друг другу, что божественное откровение не страшится поэтому никаких научных выводов в его божественность.

Не считая себя в праве разделять строгость его суждений, я думаю, что в наше время подобное недоверие к свободным исследованиям науки со стороны многих, несомненно, благонамеренных людей происходит не столько от сомнения в способности известных лиц, принимающихся за научное исследование предметов веры, вести свое дело с действительным, а не воображаемым знанием.

Склоняю голову пред такой мудрою осторожностью; но в тоже время от всей души разделяю то мнение Климента, что наша святая православная Церковь не только не должна страшиться никаких научно-критических исследований, но может полагать в них одно из средств для своего торжества. Не видим ли мы на опыте, что строгие церковно-исторические исследования и в Англии, и во Франции, приводят многих к принятию православия, или к совершенному единомыслию с православными? Напротив тысячу раз доказано самым делом, что нет ничего столько вредного торжеству истины, как слепая ревность неразумных защитников её, проявляющаяся в упорном повторении неудовлетворительных, односторонних и, как всегда бывает при этом, совершенно излишних доказательств, в опасении за потрясение самой истины с падением предрассудков, окружающих её в умах ограниченных, и употреблении насильственных мер к её укреплению, словом сказать, в преступном желании поддержать ее своими, жалкими, неправедными, человеческими усилиями, не смотря на то, что она естественно хранится всемогущею силою самого Бога, её источника, и поэтому не может пасть, хотя бы даже действительно колебалась в их слабых глазах. Между тем как ученые других христианских обществ, стараясь остаться в исторических исследованиях верными особенностям своего вероисповедания, принуждены нередко стесняться, изворачиваться и бороться против очевидности, православный исследователь тем более будет верен своей вере и Церкви, чем не притворнее и откровеннее будет в своем суде и чем прямее передаст то, что найдёт в несомненно точных и верных исторических указаниях.

Не смотря на такое преимущество, русская церковная литература далеко отстала в отношении изучения Церковной Истории не только от протестантской, или галликанской, но даже от папистической. Поэтому, вполне чувствуя невозможность для одного лица в скором времени представить опыт цельного самостоятельного изложения Церковной Истории, я решился издавать свои труды отрывками. Издаваемый том заключает в себе первую часть истории трех первых веков христианства.

Первые три века христианства составляют отдельный период в Истории христианской Церкви. Между тем как в последствии Церковь всегда более или менее была под защитою и покровительством общественных законов, в то время она не пользовалась даже терпимостью их и должна была вести решительную борьбу с укоренившимся в мире язычеством за самое свое существование. Такое внешнее отношение её к обществу естественным образом резко отражалось и во внутреннем её состоянии.

Принятый мной порядок в изложении настоящего периода таков: после исторического вступления, в котором будет сказано о состоянии богопочитания в роде человеческом пред временем распространения христианства, прежде всего говорится об основании христианской Церкви Господом Богом и Спасителем нашим Иисусом Христом. За тем история делится на две части, из которых в первой описывается внешнее состояние, а во второй внутреннее состояние Церкви во всё продолжение периода. Первая часть подразделяется на две главы. В первой главе говорится о распространении христианской веры святыми апостолами и после времён апостольских, во втором и в третьем веке; во второй – о внешнем положении Церкви в обществе в первые три века христианства. Вторая часть подразделяется также на две главы, из которых в первой излагается состояние иерархического и богослужебного устройства церкви в описываемый период, а во второй – борьба Церкви за целость и неповрежденность своего учения с разного рода ересями, расколами и ложными мнениями. В заключение присоединится к этой части обозрение особенностей того времени в нравственной христианской жизни.

Профессор Чельцов

В первобытном состоянии невинности человек имел истинное понятие о Боге и свято хранил божественную веру, сообщенную ему через непосредственное откровение от Бога. Но после падения, когда Господь дал обетование спасти род человеческий Семенем жены, истинная вера постепенно упадала. Вне избранного народа, в котором Господь благоволил сохранить ее действием особенного своего промысла, т. е. вне церкви иудейской, вся история богопочитания в человеческом роде до времени распространения христианства есть только изображение постоянной смены одних заблуждений другими, постепенного перехода людей от забвения истин, первоначально открытых Богом, к вымыслу нелепостей, или к сомнению в возможности истины, к сознанию собственного бессилия найти её и к тревожному желанию удостоиться снова от Господа божественного наставления в вере и нравственности.

В верованиях древних народов, древних индейцев, зендов, египтян, китайцев, было ещё немало следов истинной веры¹. В них находились не только довольно близкие к истине понятия о триедином Боге, о происхождении мира, первобытном состоянии человека и его падении; но также учение о следствиях падения первых людей и о спасении, которое некогда сам Господь сделает для людей, воплотившись с этой целью. Богослужение и правила нравственные были довольно сообразны с вероучением. Но скоро древнее языческое богопочтение упало до самой жалкой степени, дав начало множеству новых учений о вере и нравственности, суеверных и безнравственных. Первой причиной упадка богопочитания в роде человеческом была склонность к чувственности. Потом, когда предания истинной веры затмились и дали место чувственным представлениям об отношении видимого мира Богу, незаметно была допущена безрассудная мысль, будто все существующее и происходящее в мире, имея своё начало в Боге, не есть что-нибудь существенно отличное от Бога, не имеет своего собственного бытия, а есть воплощение и выражение самого Божества, и будто, следовательно, нет в человеке и свободы, а все влечения его природы суть естественные и законные непреодолимые требования. В следствии этого, каждый предмет видимого мира, как часть божества, начали представлять Богом, – каждое влечение падшей человеческой природы считать богоугодным. Явления видимого мира, в которых особенно проявлялись следы божественного провидения или всемогущества, на что прежде указывали, как на отражение и подобие Божьих свойств, всё это мало-помалу само было обоготворено. Так как подобного происхождения боги не выше людей, то и над ними, как над людьми, стала владычествовать неизбежная судьба. Новым богам приписаны человеческие свойства и человеческие страсти, и притом в высшей степени, сравнительно с людьми; так что по страстям своим языческие боги явились недостижимыми образцами безнравственности. Быстро идя вперед по этому, противному истинной вере, направлению, люди мало-помалу образовали те роды богопочитания, которые с такою силою обличал Господь через рабов своих – пророков, те чудовищные училища нечестия, в которых внушалось, без всякого стыда, жертвовать всем удовлетворению чувственных влечений падшей природы, как будто бы требований самого Божества². В таком именно состоянии было богопочтение у вавилонян, финикийцев и ханаанских народов, у карфагенян, персов, греков и римлян; таким оно стало и у всех других народов, в разных местах получив некоторые особенности от свойств и занятий, составлявших отличительную принадлежность того или другого народа. Особенного нашего внимания заслуживает состояние богопочитания у греков и римлян, так как эти два народа, один по своей образованности, другой по своему всемирному владычеству, занимали первое место между всеми другими пред временем распространения христианства.

Какой народ из всех древних народов был столько высок по образованию, столько призван к искусствам и вместе столько предан чувственности, как греки! Все божества востока, перешедши к ним, приняли здесь чисто греческие свойства, – стремления, желания, страсти, пороки и добродетели истинных греков. Такие чувственные понятия о богах не могли, конечно, долго удовлетворить потребностям людей мыслящих и с успехом занимавшихся науками. Поэтому лучшие из греков мало-помалу потеряли всякое уважение к отечественным богам и стали смотреть на общественную веру, на достояние черни. Но известно, по обыкновенному порядку вещей, как легко убеждения лучших людей передаются народу. Скоро неверие в богов сделалось в Греции всеобщим: отечественную веру еще любили, но не как истинную веру, а как плод искусства и поэзии, как издавна усвоенные предания древности, как условие обрядов, наполнявших пустоту и недостаток жизни по вере. Вместе с верою пала и нравственность. «Я не поверю одного таланта золота греку», – говорил о современных своих соотечественниках знаменитый греческий историк Поливий³, – «хотя бы он давал мне двадцать собственноручных расписок, за печатью, с объявлением в суде и с подписью сорока свидетелей». Между тем, разрушив народную веру, наука ничем не могла заменить её. Смотря на великолепные храмы Афин и прелестные статуи олимпийских богов, Платон говорил истинно, в духе древних философов: «как трудно найти Бога! И когда найдёшь Его, во сколько раз ещё труднее обратить к Нему других»⁴. Платон, без сомнения, имел понятия о вере лучше других древних мудрецов. Подобно Пифагору, основательно изучив древние верования восточных народов, он смутно понял и падение человека, и бессмертие его души, и неизбежность возмездия в жизни загробной; но «чтобы твердо увериться в этом самому и уверить других», говорил он⁵, «для этого необходимо божественное откровение, – только слово Божие может основательно научить нас этому!» Так лучший между всеми греками мыслитель чистосердечно сознавал невозможность человеку собственным умом окончательно убедится в основных истинах веры и необходимость для этого в откровении от Бога. Несколько раз Платон повторял в своих сочинениях эту мысль: «не быть на земле порядку», писал он в другом месте, «разве какой-нибудь необыкновенный, божественный случай водворит его между людьми⁶. Разве только Бог, скрывшись под образом человека, разъяснит нам и наши отношения к Нему, и наши взаимные обязанности друг к другу»⁷. Отвергнув отечественную веру, греческие философы занимались, главным образом, учением о Боге и отношении между миром видимым, человеком и Богом, т. е. теми вопросами, которые составляют предмет вероучения. Но все усилия их – представить удовлетворительное решение на данные себе вопросы не принесли пользы. Они опровергли друг друга взаимными противоречиями и, разрушив веру во всё мнимо святое, возбудить уважение к чему-нибудь, как истинно святому, не могли. Всё, что они передали народу, это – дух неверия, способность легкомысленно спорить о предметах веры, мысль, что истина для собственных сил человека недостижима, и отчасти – желание получить откровение о ней от Бога. Еще до времени Платона появилось уже между людьми образованными почти всеобщее сомнение в возможности истины, особенно – в деле богопочитания. Что значили усилия нескольких умных людей против общего направления умов? В последние три века перед Рождеством Христовым оно сделалось совершенно господствующем. При внутреннем неверии, всякий, однако, усердно исполнял обряды своей отечественной веры; потому что они льстили чувственности и давали повод к удовлетворению страстей.

У римлян вера упала еще ниже. С того времени, как единственной целью их сделалось повсеместное распространение римского владычества, богопочтение сделалось у них только средством к поддержанию государственного благосостояния. Отсюда родилась та терпимость, или лучше – холодность в отношении к вере, по которой они признавали всякий род богопочитания завоеванных ими народов и переносили в Рим их божества, их обряды богослужения, строили для этих божеств храмы и поставляли жрецов⁸. Особенно, как скоро усвоили себе римляне греческую образованность и взяли греческих наставников для своего юношества, порча нравственности начала распространяться между ними с неимоверной быстротой. Пало всякое уважение к богам отечественным; роскошь, корыстолюбие, плотоугодие, изнеженность заменили в них все доблести их предков, тем удобнее, что богатства, награбленные у завоеванных народов, подавали повод ко всякого рода прихотям. Не только в высшем классе народа истребились все начатки какой бы то ни было веры, даже в черни поселилось всеобщее презрение к богам: в Риме боги сделались предметом насмешек, – похождения их представлялись на зрелищах для потехи народа. Сами жрецы не верили в святость своего богослужения: как же могли они поддержать уважение к нему в народе? – Где нет веры, там царствует суеверие; и, действительно, никогда не было нигде такого суеверия, как в Риме перед временем распространения христианства: там верили во все тайные силы, во все гадания и предзнаменования, какие только представлялись расстроенному воображению. Не уважая своей веры, римляне с жаждой принимали все иностранное: несмотря на то, что презрение к иудеям было всеобщим в римском народе, многие, не понимая духа иудейской веры, принимали от иудеев их внешний образ жизни и домашние обряды только для того, чтобы заняться чем-нибудь новым для себя. Такое падение общественной веры заставило правителей позаботится о ее поддержании: в душе своей давно отвергнув всякую веру, сами они все еще не переставая думать, что она есть непременное условие гражданского благосостояния; беспорядки ежедневной жизни, происходившие от безнравственности народа, убеждали их в этом даже более прежнего. Чем же хотели они поддержать падавшую веру? – законами против введения новых вер⁹. Но эти законы естественно не распространялись на тех, кто оставался верным своим отечественным богам, а между тем ни одно языческое нововведение не принуждало римлянина отказаться от его прежней веры: видимо, повинуясь закону, он свободно таким образом мог усвоить себе все иноземные суеверия и беззаконные обряды. Ослепленный нечестием, народ потерял даже чувство стыда и приличия. «Повсюду пороки и злодеяния – говорил о своем времени Сенека, – столько их делается, что невозможно ничем исправить; кипит какая-то борьба, кто кого превзойдет в нечестии; каждый день развивается более и более жажда грешить и уничтожается всякое приличие. К лучшему, к должному совершенно потеряно уважение: похоть – вот что напечатлено на лице каждого. Ныне преступления уже не кроются впотьмах; они перед глазами; все непотребства совершаются публично; всякий убежден, что невинность не только редкое дело, но невозможное и не естественное. И если бы только кто-нибудь один, или только несколько людей так нагло нарушали всякий закон! Каждый, как-будто по данному знаку, готов и спешит сделать всякое возможное преступление»¹⁰. Таким образом, описание языческого мира, какое сделал св. апостол Павел в первой главе послания к римлянам, оказывается поразительно верным без малейшего преувеличения. Люди, имевшие более строгие понятия о нравственности, в числе их и сам Сенека, по своему поведению, не были, впрочем, лучше простого народа и соизволяли творящим, как сказал св. апостол. Естественно, что, при таком упадке веры и нравственности, рождалось повсюду смутное чувство необходимости восстановления истинной веры и примирения с оставленным Божеством. Незадолго до времени появления христианства, получила свое начало замечательная в этом отношении повесть о Психее или душе. Душа падшая, оскорбившая Бога своим неверием и за это изгнанная из Его жилища, беспокойно и безутешно блуждая повсюду, ищет Его, желая испросить у Него прощение, – и никак не может найти ни в храмах языческих, ни в природе, ни даже в мире таинственных привидений; но любвеобильный Бог умилостивляется ее мучениями, ее непобедимой любовью, является к ней Сам, – примирившись, заключает с ней вновь священный союз (ίερόν γαμον) и возвращает ей прежнюю блаженную жизнь с Собой¹¹. Последователи Платона и стоики ожидали, что скоро вновь настанет первобытное блаженное состояние невинности в человеческом роде, и народ разделял с ними ожидание золотого века¹². Вспомнили, что есть об этом древние предания, которым, по общему сознанию, время было исполниться. Поэты в своих стихотворениях, ораторы в своих речах сенату, историки в своих повествованиях о знаменитых лицах, честолюбивые искатели для исполнения своих замыслов, каждый по своему, пользовались всеобщим в народе ожиданием великого царя, который возвратит всему миру золотой век первобытной невинности¹³. Язычники чувствовали, что они мертвы прегрешеньми и безбожни в мире (Еф. 2:1, 2:12).

Для поддержания в роде человеческом истинной веры премудрый Бог избрал иудеев – народ не знаменитый своей силой или просвещением, подобно римлянам и грекам, но малочисленный и незначительный среди других народов, – как бы желая научить нас, что не внешнее могущество и образованность, но просвещение от Бога и верность божественному откровению необходимы человеку, если он хочет сохранить истинный союз с Богом. В самом деле, изумительное явление! Между тем, как образованные мужи Греции и Рима терялись в недоумениях и догадках о свойствах истинного Бога, о средствах угождения Ему, о судьбе человека, в Иудее, этом маленьком уголке земли, где никогда не было ни школ философских, ни вообще большой образованности, самый последний и самый не образованный человек положительно мог знать все, о чем тщетно домогалась составить себе приблизительное понятие языческая мудрость! Впрочем, это вполне ясно для того, кто верует, что сам Господь, после неоднократных откровений патриархам иудейским, через раба своего Моисея преподал иудеям истинную веру. Не ходатай, не ангел, но сам Господь управлял потом народом иудейским, который то верен был закону Божию, то преступал его. Когда иудеи свято хранили веру свою, Господь награждал их благосостоянием; а когда изменяли ей, наказывал их разного рода бедствиями. Для поддержания в них веры, благоговения к святому закону своему и надежды на пришествие Искупителя, Он постоянно давал им новые и яснейшие откровения через пророков. Когда же и эта чрезвычайная мера милосердия Божия не предохранила евреев от забвения закона Божия, Бог предал их в плен врагам. Сначала десять колен израильского народа предал в рабство ассириянам, и так как не нашел в них полного раскаяния, то рассеял их между всеми народами. Потом и остальных иудеев, которые не вразумлялись примером своих братьев, наказал пленением вавилонским. Но эти скоро раскаялись; сознавая, как много прогневали они Бога, бедные пленники, собравшись, садились на берегах рек вавилонских и плакали горькими слезами при воспоминании о Сионе; их священные лиры не тронутыми висели на вербиих и голос не мог петь боговдохновенных песней на земли чуждей. Тогда Господь, услышав раскаяние людей своих, открыл им, что не оставит их своею милостью и возвратит в отечество; открыл вместе, что назначает только 490 лет до пришествия Христа, который устроит царство вечное, низложит всеобщее господство греха, своей смертью изгладит беззакония, исполнит всё, что было предсказано, и для всех людей будет навсегда правдой вечной. Возвратившись в отечество, утешенные пророчеством иудеи ревностно старались возобновить храм Господу Богу и богослужение по закону Моисееву. Никакие препятствия не могли остановить их в этом святом деле, потому что Господь подтвердил через пророков, что в этот храм войдет Христос – надежда всех народов, и что таким образом он будет даже славнее первого храма (Агг. 2:8), что день Господень уже настает, Господь уже грядет в церковь свою, уже посылается и предтеча Господа (Мал. 3:1; 4:4–6). Иудеи с верою приняли пророчества и постоянно имели теперь в памяти обетование, данное через Моисея, о Пророке-Законодателе; так что, когда утверждали за потомством Симона Маккавея звание вождя и архиерея, положили условием, что это будет только до того времени, дондеже востанет Пророк верен (1Макк. 14:41).

Хотя все иудеи, возвратившиеся из Вавилона в отечественную землю, преимущественно перед оставшимися в рассеянии были ревнителями закона; однако скоро, особенно со времени Александра Македонского, многие из них стали прельщаться греческой образованностью и предпочитать чужеземное своему отечественному, даже в некоторой степени стыдиться своих родных обычаев и всего, что должны бы были считать своим драгоценным наследием от предков, – оставив изучение слова Божия, завели у себя в Иерусалиме языческое училище, стали называть себя антиохиянами, считая постыдным называться своим собственным именем, начали предпочитать священному богослужению языческие зрелища. Милосердный Господь хотел снова обратить их на путь истинный наказанием: кроме того, что несколько тысяч иудеев переселены были в Египет, где скоро подверглись многим притеснениям, оставшиеся в Палестине иудеи постоянно терпели гонения от соседних государей, египетских и сирийских. Особенно тягостно было для иудеев гонение Антиоха Епифана: этот государь истреблял между ними всё иудейское, желая и по вере, и по нравам сделать их настоящими греками, – жег священные книги, какие только мог найти, осквернил само святилище храма, поставив в нем идол Юпитера Олимпийского, и, под страхом смерти, указом повелел всем иудеям принимать веру от присланных им греческих проповедников язычества. Тогда многие из иудеев раскаялись и запечатлели веру свою в истинного Бога мученической смертью: поэтому Господь прекратил времена гонения. Но преступная наклонность к чужеземным богопротивным обычаям долго еще находила себе приверженцев между иудеями. Против этих любителей чужеземного отделилась в иудейской церкви другая сторона – ревнителей своего отечественного, сторона фарисеев, т.е. отделившихся, избранных. Фарисеи¹⁴, однако, не были лучше своих противников: ожесточенная ненависть к саддукеям, отвергавшим отечественные предания и любившим свободу в мыслях, развила в фарисеях самую мелочную привязанность ко всем старинным обрядам и обычаям. Потеряв дух истинного благочестия, они о том только и старались, чтобы во всей точности исполнить каждое из древних обыкновений, никогда, впрочем, не бывших общими и обязательными, и проповедовали, что кто не исполняет всех этих обыкновений с точностью, тот нечестивец и отступник. Между тем, исполняя их сами, думали, что по праву могут называть себя людьми истинно верующими, благочестивыми и святыми. По убеждению этих мнимо святых людей, каждое преступление, как скоро с доброй целью было окончено без дурных последствий и укрылось от человеческого суда, не было уже ни малейшим грехом и совершенно заглаживалось известными обрядами: так свидетельствует Иосиф Флавий, сам в молодости принадлежавший к секте фарисеев¹⁵. По их понятиям самое ужасное преступление, только бы не поднять руки в субботу, не есть вместе с мытарями, только бы исполнить внешние обряды, сами по себе необходимые, но потерявшие у них надлежащее значение, потому что из-за обрядов они преступали заповеди Божии, – потому что для буквы они оставили дух закона Господня. И вот кого весь народ почитал людьми святыми, достоподражаемыми, на кого во всем полагался¹⁶! Все фарисеи отличались необыкновенным единодушием, всегда были согласны между собой в ненависти к саддукеем и презрении ко всем, кто не был с ними одинаковых понятий или не почитал их святыми. Сознавая свою мнимую святость, они старались, как можно более, иметь у себя последователей: с удовольствием принимали всеобщее почтение от других и искренно почитали себя достойными того; но ограбить вдовицу, которая не умела угодить им, отнять наследие у малолетних, притеснить слабых, но честных людей, подавлять всё, что не преклонялось перед их святостью, вредить благосостоянию людей, по их понятиям, нечестивых – это было для фарисеев самым обыкновенным и добрым делом. Поистине, они подобны были гробам раскрашенным, со вне красивым, а внутри полным безобразных костей и нестерпимого смрада. Не надо, впрочем, думать, чтобы между последователями фарисеев совершенно не было людей, действительно более всего дороживших истинной верой и подлинно богобоязненных; таковы, конечно, были: Иосиф Аримафейский, Никодим, Симеон Богоприимец, Захария и другие благочестивые люди, упоминаемые в Евангелии. Особенно в простом народе, также портившимся от влияния фарисеев, было весьма немало людей с простым сердцем и доброю верою. Народ благоговел перед фарисеями, во всём повиновался их руководству; но он предполагал в них столько же строгости нравственной, сколько видел их строгими в обрядах и обыкновениях. Фарисеи умели говорить о законе хорошо и речей их можно было слушаться без вреда для нравственности, даже с пользой; только не нужно было подражать их жизни.

В противоположность фарисеям, саддукеи представляли из себя еретиков иудейской Церкви; это большей частью были люди знатные, богатые и образованные. Они явились гораздо прежде, нежели получили себе такое имя от Садока, жившего лет за 250 до Рождества Христова. Не ценя столько, как фарисеи, внешних обрядов и отечественных преданий от предков, смотря менее строго на знакомство с обыкновениями других народов, саддукеи признавали, что во всяком случае необходимо исполнять все предписания закона Моисеева и исполнять не в ожидании за это награды или наказания в жизни вечной, подобно наемникам, или рабам, а из чистой любви к Богу, благоволившему из всех народов призвать к служению Себе один народ иудейский. Так каждая ересь начинается более или менее под благовидным предлогом! Может быть, что в начале саддукеи не отвергали и всех преданий, а только по своим понятиям делали между ними выбор. Но скоро ненависть к фарисеям довела их до того, что они не только отвергли все предания, устные и записанные их предками, но и к богодухновенным книгам священного Писания, появившимся после времени Моисея, потеряли должное благоговение, – хотя и принимали их, но уважали собственно одно Моисеево Пятикнижие. Как люди, полагающиеся таким образом на свой рассудок более, нежели сколько должно, саддукеи потом отвергли бытие ангелов и злых духов, хотя в самом священном Писании могли бы найти для этого несомненные основания. Отвергнув же бытие духовного мира, они усомнились потом и в духовности души человеческой, отвергли ее бессмертие и пришли к мысли, что нет основания допускать учение о необходимости будущего воскресения мертвых. Так из людей благонамеренных они сделались мало-помалу совершенными еретиками, отвергнув уже не только поврежденные предания иудеев, но и догматы иудейской Церкви. Постоянно повторяя справедливую мысль, что должно исполнять закон Божий не из лицемерия, не из страха вечных мучений, подобно фарисеям, а по собственному доброму стремлению делать угодное Богу, они мало-помалу привыкли думать, что будущих мучений и вечных наград за горбом не будет, что если Бог обещает награды за исполнение закона и угрожает наказаниями за нарушение, то Он может наградить или наказать, как действительно награждает или наказывает, в настоящей жизни. От обещанного Богом Христа саддукеи по преимуществу ожидали для себя только земного блаженства¹⁷. Не допуская другой жизни, кроме временной, и зная, что, по слову Божию в законе Моисеевом, благосостояние ее зависит от исполнения этого закона и бедствия происходят от нарушения его, саддукеи были самыми строгими и точными исполнителями обрядов Моисеева закона¹⁸. Смотря с презрением на народ, благоговевший перед фарисеями, и ненавидя самих фарисеев, они, строгие и суровые в своей жизни развили в себе характер жесткий, гордый, высокомерный, которым так отличались в своем обращении с другими. Саддукей не уважал даже своего собрата по верованиям и понятиям: предпочитая его другим, он и его всегда считал гораздо ниже себя; оттого между саддукеями никогда не было единодушия, и они всегда должны были уступать фарисеям. Когда саддукей хотел получить место первосвященника, или члена синедриона, он должен был по внешности перейти на сторону фарисеев, т.е. людей, почитавшихся истинно верующими. Подобных примеров было, по всей вероятности, весьма много¹⁹; потому что на высшие правительственные места саддукеи большей частью имели право по своему рождению, а между тем не могли бы занять их, принадлежа к секте еретической. Каковы же были члены синедриона, или первосвященники иудейской Церкви, когда такой высокий и священный сан принимали на себя люди, в душе своей не имевшие ни веры, ни доброго человеческого чувства!

Кроме фарисеев и саддукеев явились в последнее время около пришествия Иисуса Христа и другие расколы в Церкви иудейской, которые, впрочем, не имели значительного влияния на ход событий и были весьма малочисленны. Более замечательны из них секты ессеев в Палестине и ферапевтов в Египте²⁰.

Особенного внимания заслуживает суд Божий на иудеев, которые так извратили свою святую веру в то время, когда, ежедневно ожидая пришествия Христова, должны бы были соблюдать ее во всей чистоте. Постоянные междоусобные войны, самые жестокие и кровопролитные, постоянные притеснения от иноземных государств – вот вся их история со времени Симона Праведного до самого конца. Наконец Господь совершенно лишил их самостоятельного управления и подчинил господству римского народа. Между тем иудеям обещано было еще через патриарха Иакова, что самостоятельное управление будет у них до самого пришествия Христова; через пророка даниила Господь открыл им, что Он определил 490 лет от времени указа о воссоздании Иерусалима, после пленения вавилонского, до Христа Старейшины. Самостоятельное правление в Иудее кончилось; назначенные 490 лет проходили: где же Мессия, – где Христос? – вот о чем думали все иудеи. Один благочестивый старец молился Господу, чтобы он ускорил пришествие Помазанника своего; и сему старцу обещано было Духом Святым не видети смерти, прежде даже не видит Христа Господня. Когда, по рождении Спасителя, языческие мудрецы, пришедшие с востока, спросили в Иерусалиме: где Христос рождается? – В Вифлееме Иудейском, – отвечали им иудеи без всякого затруднения. Но какого Христа ожидали они, эти люди, большей частью потерявшие дух истинной веры, или ограничившие свои желания только благами настоящей жизни! Постоянные притеснения от язычников и бедствия от своих собственных междоусобий развили в этих чувственных людях с сердцем отучневшим, умом ослепленным и неверующим, в этих лицемерах, гордых своею мнимой святостью и презиравших все другие народы, развили, укоренили, сделали общей и всеми принятой ту мысль, что Христос будет их избавителем от иноземного владычества, доставит им всемирное господство и сам вечно будет царствовать в Иерусалиме на престоле Давида, отца своего, осыпав иудеев всеми земными благами за мнимо точное исполнение Моисеева закона. Более они ничего не ожидали и не желали от Мессии. Зачем избавлять их от грехов, когда они совершенно святы? Зачем примирять их с святейшим Господом, когда они, одни они, имеют завет с ним? Зачем учить их вере и доброй жизни, когда они все знают сами? Для чего им благодатные силы к деланию добра, когда и так каждый из них от юности соблюдает, как нельзя точнее, все заповеди Божия закона? Зачем им благодатное усыновление Богу и вечное блаженство в жизни будущей, когда рабство земному Мессии и владычество над язычниками, при обилии земных благ, нравятся им всего более? Прародители наши веровали, что Семя жены сотрет главу змея; но они считали себя великими грешниками перед Богом! Правда, пророки возвещали Иудеям, что Христос будет язвлен за грехи наши, мучим за беззакония наши, яко овча – дастся на заколение за людские грехи, чтобы даровать людям жизнь вечную, что Он продан будет ценою раба за тридцать сребренников, будет прободен, и Иудеи восплачутся о Нем плаканием и поболят о Нем болезнью: но подобные слова пророков, как несообразные с собственными понятиями иудеев, оставляли в них мало впечатления. Они охотнее читали, по-своему понимая, такие пророчества, где говорится, что царствию Христову не будет конца, что Христу покорятся все народы, что Он спасет Израиль и вознесет славу людей своих. Чувственно перетолковывая по своим желаниям слово Божие, они постоянно и повсюду перед временем пришествия Иисуса Христа распространяли молву, что скоро из Иудеи выйдут всемирные завоеватели, покорять своему господству все народы, – что это непременно будет, потому что так написано в их древних, священных и пророческих книгах. Многие ослепленные мечтатели и честолюбцы, пользуясь общим направлением мыслей, дерзко решались даже принимать на себя лицо и звание Мессии²¹, давая обещание освободить иудеев от господства римлян и сделать их верховными обладателями целого света; но так как дело этих лжемессий было не от Бога, то оно и уничтожалось само собой.

Между тем от иудеев это ожидание всемирного Царя перешло к язычникам и, распространившись по всему миру, сделалось всеобщим, особенно у народов восточных. Описывая историю иудейской войны, римский историк Тацит говорит: «тогда почти все были убеждены, будто в древних, священных писаниях есть предсказание, что именно в это самое время восток получит необыкновенную силу и из Иудеи выйдут верховные обладатели всего мира»²². Светоний, описывая жизнь Веспасиана, говорит тоже самое: «на всем востоке повсюду распространено было древнее и постоянное верование, что, по предопределению судьбы, в это самое время выйдут из Иудеи верховные обладатели всего мира»²³. Подобные мысли должны были перейти к язычникам главным образом через Иудеев, живших вне Палестины в рассеянии между всеми народами. Десять колен, плененных ассирийцами, не возвращались никогда на свою родину, – из пленения вавилонского возвратились также не все иудеи; при Александре Македонском и Птоломее Лаге около двухсот тысяч иудеев переселились из Иудеи в Египет. Все эти иудеи, называвшиеся иудеями рассеяния (οἱ ἐν τῇ διασπορᾷ), скоро распространились не только во всей Малой Азии, Сирии, Персии, Индии, Китае, но также в Греции и странах африканских. Скоро во множестве явились они и в самом Риме, куда влекла их свойственная им промышленность и надежда обогатится в городе, обладавшем целой вселенной. Особенно в Египте образовалось для иудеев как бы второе отечество: там населяли они целые города и пользовались правом гражданства, имели свои синагоги, свой синедрион, по подобию иерусалимского состоявший из 70 старейшин, управлялись собственным своим судом и своими начальниками. В одной Александрии жило более 50 тысяч иудеев. Между тем, живя постоянно среди греков и быв принуждены почти всегда говорить на греческом языке, который со времени Александра Македонского сделался всеобщим, они естественно мало-помалу забывали свой природный язык. Если палестинские иудеи, возвратившись из вавилонского пленения, нуждались в изъяснении некоторых слов при чтении священного Писания; то иудеям александрийским, сделавшимся по языку совершенно эллинами, необходимо делать полный перевод священного Писания с еврейского на греческий язык. Скоро такой перевод, именно тот самый, который известен под именем семидесяти толковников, при благодатном содействии Божием, действительно, и был для них сделан по самому лучшему подлиннику, доставленному, при посредстве египетского государя Птоломея Филадельфа, покровителя иудеев, от иерусалимского первосвященника Елиазара. Перевод был прочитан в синедрионе всех иудейских старейшин в Александрии, одобрен им и принят в употребление вместо еврейского текста с такой радостью, что в воспоминание этого священного и спасительного для веры события установлен был александрийскими иудеями ежегодный праздник, который они совершали еще во времена Филона, т. е. более трехсот лет спустя после его установления²⁴. Через этот перевод священное Писание сделалось доступным для всех язычников, принимавших иудейскую веру, или любопытствовавших узнать иудейское вероучение, и он, действию промысла Божия, как бы нарочно приготовлен был самими иудеями для христиан, которые скоро должны были повсюду явиться и которые не могли бы удобно пользоваться богодухновенным писанием Ветхого завета, если бы не существовало для них его перевода на общеизвестном, в то время, греческом языке. Около 160 лет перед Рождеством Христовым, Ония, сын Онии III, первосвященника иудейского, не могши сделаться первосвященником в Иудее, переселился в Еипет, богатыми дарами приобрел себе расположение египетского государя, получил от него в управление илиопольскую провинцию, населил ее одними иудеями и построил в Илиополе храм, по подобию храма иерусалимского, – поставил в нем священников и левитов, и открыл богослужение по закону Моисееву²⁵. Не ограждая себя строго от сношений с язычниками, александрийские иудеи приобрели себе у них славу людей мудрых и имеющих глубокие знания о религии: греческий философ Феофраст, ученик Аристотеля, называл их всегда народом философов, который предан единственно любомудрию о Боге²⁶. С одной стороны, это, конечно, было хорошо, способствуя тому, что многие из язычников принимали иудейскую веру; но имело и свою дурную сторону. Некоторые из иудеев сами до неразумия увлеклись греческой философией, так что образовали в Александрии даже особенную философскую школу, которой знаменитейшим представителем был Филон, живший около 40-го года после Рождества Христова, и которая старалась сблизить вероучение иудейской Церкви с учением Платона и некоторыми верованиями древних восточных народов²⁷. Точно также иудеи, рассеянные по востоку, передавая свою веру язычникам, мало-помалу и от них заимствовали некоторые понятия из древней религии зендов, с которою могли познакомиться через персидских жрецов. Впрочем, о большей части иудеев, бывших в рассеянии, надобно сказать, что, где бы ни находились они, повсюду имея свои синагоги, почти везде и всегда они сохраняли в себе удивительную привязанность к обетованной земле и обрядам отцов своих, – всеми силами поддерживали деятельные сношения с Иерусалимом, посылая должную дань в церковное казнохранилище и сами часто путешествуя в Иерусалим для принесения жертв и для участия в великих праздниках иудейской Церкви. Потому-то они и разделяли все убеждения и надежды палестинских иудеев.

Рассеяние иудеев по всему свету, служа для них наказанием за преступление закона Божия, было вместе делом особенного промысла Божия о язычниках. Как бы ни упала вера между иудеями, во всяком случае они были способнее язычников принять христианство; к его принятию побуждали их Закон и Пророки, к его усвоению приготовляло истинное учение о Боге и богопочтении, которое иудеям открыто было самим Господом и о котором язычники не могли составить себе никогда правильного понятия. Поэтому распространение между язычниками иудейской веры и иудейских ожиданий могло быть и действительно было благодетельным приготовлением всего человеческого рода к вере во Иисуса Христа. Церковь иудейская всегда имела множество пришельцев или людей, которые, по рождению не быв иудеями, соблюдали однако же более или менее иудейскую веру. Если еще при переходе израильтян из Египта в землю обетованную с ними было не менее пришельцев, чем их самих, то что сказать о временах Соломона, когда в строении храма участвовали сто пятьдесят тысяч иудеев, – когда царь, при освящении храма, молил Господа, чтобы Он принимал в этом храме как евреев, так и других народов, которые издалека придут в него призвать имя Божие? Но особенно после вавилонского плена быстро начало распространяться иудейство между язычниками²⁸. Быв убежденными в божественности своей веры и понимая, до какой степени заблуждения дошли язычники, рассеявшиеся повсюду иудеи ревностно проповедовали им ее, при постоянных житейских сношениях с ними. Всеобщее неверие в богов, желание перемены, или безразличие и суеверие в деле богопочитания, которые сделались всеобщими в языческом мире перед временем пришествия Иисуса Христа, были причиной, что язычники в это время принимали иудейскую веру весьма охотно: многие по убеждению принимали ее во всей полноте и даже обрезывались, – такие назывались пришельцами действительными, пришельцами правды (gerej hacedek); другие, не обрезываясь, принимали веру во единого Бога, отвергали языческие обряды богослужения, уважали иудейские праздники: это были пришельцы врат, – церковного порога (gerej haschaiar); иные, оставаясь в язычестве, заимствовали от иудеев почтение к субботе, омовения и правила касательно телесной чистоты, также некоторые другие обряды: они не назывались пришельцами, но были уже ближе язычников к вере Христовой, потому что разделяли с иудеями ожидание Мессии. Как скоро передавались из Палестины иудеям рассеяния и пришельцам все понятия и убеждения касательно веры, можно понять из того примера, что, когда апостол Павел прибыл в Ефес, он уже нашел там крещенных Иоанновым крещением во грядущего Мессию (Деян.19:1‒5).

Кроме пришельцев, образовался от смешения иудеев с язычниками еще один особенный род людей со своими собственными верованиями. То были самаряне, – народ, населявший северную Палестину и образовавшийся после ассирийского плена из смеси переселенных сюда ассирийским царем Салманассаром язычников с остатком прежде живших здесь израильтян. Уже по самому происхождению своему самаряне были ненавистны иудеям, тем более, что, будучи особенно в начале не столько иудеями, сколько язычниками, они старались утвердить за собою славу истинных потомков Иакова. Скоро, впрочем, они отвергли многобожие и приняли закон Моисеев, не приняв только всех книг священного Писания, писанных после Моисея, что, по мнению Иудеев, делало их хуже язычников²⁹. Около времени Александра Македонского один изгнанный из Иудеи священник построил для самарян храм на горе Гаразин, поставил священников из колена Левиина и внушил им приятную для них мысль, что Гаразин и есть именно то место, на котором по закону Моисееву надобно было приносить молитвы Господу: это возбуждало ненависть иудеев к ним еще более. Житель Иерусалима не мог иначе и называть самарянина, как нечистым псом; прикоснуться к чему-нибудь самарянскому, проехать через город, населенный самарянами, напиться воды из рук самарянина было для иудея самым большим осквернением. Со своей стороны, и самаряне не лучше обращались с иудеями: однажды одно самарянское селение не хотело принять к себе даже Иисуса Христа, которого самаряне признавали великим пророком и чудотворцем, и не приняло только потому, что Он имел намерение идти через это селение в Иерусалим (Лк.9:53). При Антиохе Епифане самаряне склонились было к идолопоклонничеству, посвятили храм свой Юпитеру Олимпийскому: Господь наказал их за это; храм гаразинский был разрушен, – и они снова обратились к истинному Богу. Ожидание пришествия Христова было между ними постоянно: они надеялись, что, когда придет Христос, то Он возвестит им все, возвестит где должно поклоняться Богу и в чем должно состоять служение Ему.

Как между самарянами, так и между пришельцами всегда были благочестивые люди. Много было вдовиц во дни Илии пророка в земле израильской: но ни к одной из них не послан был Илия, а он был послан к жене вдовице в Сарепту Сидонскую. Много было прокаженных между израильтянами при Елисее пророке; и никто из них не удостоился исцеления от Господа, но исцелил пророк от проказы Неемана сириянина, который после того был истинным почитателем единого Бога. Господь наш, во время жизни своей на земле проповедуя божественное учение, часто и между израильтянами не находил такой веры, какую встречал в самарянах. Но, вообще говоря, перед временем пришествия Христова, ни пришельцы, ни самаряне не были достойными почитателями Господа. Если сыны фарисеев, самых ревностных распространителей иудейства между язычниками, по слову Христову, были хуже еще самих фарисеев (Мф.23:15); то и прочие пришельцы не могли быть лучше своих учителей. А что касается до самарян, то одна ненависть их к иудеям дает уже заметить, что их поклонение Богу, привязанное к горе Гаразин, было более внешним и чувственным, нежели истинным и духовным, – что их нравственность не могла быть чистой, если даже похвальное желание истинного служения Богу нераздельно было в них с чувством ненависти к своим соперникам: ненавидящий брата своего не может истинно любить Бога.

Общим заключением всего, раньше сказанного, надо признать то, что перед временем пришествия Иисуса Христа и распространения христианства, как все язычники, так и сами иудеи дошли до крайней степени падения в вере и нравственности. Между тем, при всеобщем падении истинного богопочитания и, вследствии того, при расстройстве порядка и благосостояния в человеческом роде, повсюду господствовало живое ожидание – то восстановителя золотого века первобытной невинности, то всеобщего обладателя народов и могущественного учителя истинной веры, премудрого устроителя на земле блаженного порядка жизни, то всемирного царя, который принесет всевозможное блаженство и полную славу каждому истинному израильтянину. Между язычниками это ожидание, основываясь на древних преданиях от первоначального откровения Божия, нашло себе подкрепление в заключениях разума, при рассмотрении всеобщего падения истинной веры и невозможности восстановить ее человеческими силами, которые повсюду проповедовали скорое пришествие могущественного Царя. Между иудеями это ожидание, основываясь на постоянно продолжавшемся откровении от Бога, сделалось особенно живым вследствие исполнения пророчеств о времени пришествия Мессии, хотя получило направление, соответственное бедственному положению их в нравственном и гражданском отношении. Иудеи, большей частью, желали себе Мессии – царя завоевателя. Но того, чего естественнее всего было ожидать грешному человеческому роду от милосердного Господа, спасения от грехов, искупления, возрождения и освящения всех людей, примирения их с Богом и восстановления для них истинной веры, – того, что обещано было нашим праотцам, к чему приготовлял закон, о чем проповедовали пророки, – того с ясной мыслью ожидали не многие.

Когда пришло таким образом определенное время, «когда», говоря словами одного древнего христианского писателя, «исполнилась мера неправд человеческих и сделалось очевидно, что за грехи надлежит ожидать наказания и смерти; тогда Бог, по беспредельному человеколюбию и по одной любви своей, явил свою благость и силу: Он не отверг нас за беззакония, но с долготерпением Сам воспринял грехи наши, послав Сына своего Единородного и предав Его на искупление нас»³⁰. Воплощение Сына Божия было ознаменовано рядом событий, из которых одни показывали Его божественную славу, другие же – крайнее самоуничижение, принятое Им на Себя для искупления рода человеческого. Ангел возвестил преблагословленной и царственной Приснодеве Марии неискусомужное зачатие Его от Духа Свята; еще до Его рождения Елизавета, жена Захарии священника, исполнившись Духа Свята, прославила святую Приснодеву Матерью Господа; ангел явился Иосифу, обрученному мужу Девы Марии, возвестить, что рожденное от нее от Духа Свята есть; рождество Его воспели лики небесных сил, знатные мудрецы из отдаленных стран востока пришли по небесному указанию принести небесному Царю золото, ладан и смирну; неизвестные пастыри удостоились явления свыше, чтобы прийти и поклониться родившемуся Спасителю мира; скоро после того благочестивый старец Симеон предрек, что Спаситель будет светом во откровение народам, и Анна пророчица проповедала о Нем в Иерусалиме всем, ожидавшим избавления. Все открывало, что Христос рождается, и заставляло восклицать: слава в вышних Богу! – Но в тоже время другие обстоятельства первых дней Его жизни показывали, что Он родился не для того, чтобы люди служили Ему, но, чтобы послужить людям. Он, предвечный Бог, младенчествующий плотью, по рождении был положен в ясли пещеры, потому что не обрелось для Него места в доме. Он родился от царственного племени, в отечественном городе Давида – отца своего, Вифлиеме, – так было предсказано; но родился там потому, что пресвятая Дева Матерь Его и обрученный ей муж Иосиф должны были по эдикту императора Октавия Августа записать себя в Вифлиеме в число людей, обложенных податью. Пречистая Дева Мария, пребывшая девою и до рождения, и в самом рождении, и после рождения Его должна была совершить обряд очищения; Сам Он, как бы обыкновенный человек, принял обрезание. Услышав о рождении Его, царь иудейский Ирод повелел избить всех младенцев вифлеемских, и вечный Господь уничижил Себя до того, что Его жизнь спасена была бегством в Египет.

Жизнь Иисуса Христа до вступления Его в общественное служение роду человеческому описана в Евангелии весьма коротко; но и не многих, сообщенных в нем, сведений касательно ее достаточно, чтобы убедится, что при всем самоуничижении всегда осеняла Его слава Божия. Немедленно после смерти царя Ирода, то есть, вскоре по рождестве своем Он возвратился в Иудею и потом постоянно жил в бедном галилейском городе Назарете, откуда, по общему мнению, ничего не могло выйти доброго. Он не принял никакого человеческого образования и вместе с Иосифом, мнимым отцом своим по плоти, занимался трудами древоделия (Мк. 6:3). Но, быв двенадцати лет, Иисус Христос привел в Иерусалиме в удивление всех законоучителей своей премудростью; так что иудеи всегда изумлялись тому, каким образом он знал все, не учившись ничему, и откуда получил свойственную себе премудрость (Лк.2:52). Вместе с возрастом Он преспевал премудростию и благодатию у Бога и человек (Ин.7:15; Мф. 13:54).

Почти все иудеи, основываясь на древнем пророчестве (Малах. 4:5–6), верили, что перед временем пришествия Христова явится пророк Илия приготовит их к Его принятию. В 15-е лето царствования Тиверия кесаря, при первосвященниках Анне и Каиафе, явился действительно Илия – по духу и силе своей ревности о Боге, – такой же строгий обличитель нечестия, такой же необыкновенный подвижник по жизни, так же муж космат и поясом усменным препоясан о чреслах своих (4Цар. 1:7‒8). Ангел предвозвестил его рождение, в тоже время нарек ему имя – Иоанн, то есть, благословленный от Господа, и объявил, что он то именно, по воле Божией, предъидет пред Господем Богом израилевым духом и силою Илииною… уготовати Господеви люди совершенны (Лк.1:11‒20). Возвещая пришествие Иисуса Христа, предтеча Христов в тоже время заботился исправить понятия иудеев о цели Его пришествия. Так как ожидание скорого пришествия Христова в то время было общим между иудеями, то народ стекался к нему в необыкновенном множестве, с верою принимая от него крещение во грядущего Мессию и спрашивая, что должно делать для Его принятия. Иоанн требовал от всех покаяния во грехах и плодов, достойных покаяния, – вразумлял народ, чтобы он в деле спасения не полагался на свое происхождение от Авраама, потому что Бог по благодати может и язычников сделать чадами Авраама, т. е. наследниками обетований, Аврааму данных (Лк.3:7‒8). Он проповедовал, что Христос придет как агнец Божий, взять на себя грехи мира, придет не для того, чтобы наградить иудеев за мнимую их святость, но, как домовладыка приходит на гумно свое, – для того, чтобы, отделить пшеницу от плевел, пшеницу собрать в житницу, а плевелы сжечь, придет, чтобы крестить Духом Святым и огнем. Наконец Иоанн удостоился не только предсказывать народу о скором явлении Христовом, но быть крестителем самого Иисуса Христа. Когда исполнилось Иисусу Христу около 30 лет (Лк.3:22), и Он мог, таким образом, согласно с постановлениями иудейского закона, принять на себя должность учителя веры: тогда, чтобы исполнить всякую правду, Он принял прежде всего крещение от Иоанна, причем Дух Божий сошел на Него в виде голубя и был с неба голос к Нему: Ты еси Сын мой возлюбленный, о тебе благоволих (Лк.3:22). Креститель Христов свидетельствовал при этом всему народу, что Он есть Христос, агнец Божий, вземляй грехи мира, и после того до самой смерти своей от Ирода тетрарха не переставал учить, что всякий, желающий спастись, должен последовать Ему и веровать в Него, как в Сына Божия (Ин.3:23‒26). Все время служения Иоанна Предтечи и крестителя Господня, продолжалось, по всей вероятности, несколько более одного года. Одни из принявших от него крещение во грядущего Христа, повинуясь его указанию и учению, немедленно делались последователями Христовыми (Ин.1:20‒42); большая часть других остались неверующими; иные же, наконец, после мученической смерти его от тетрарха Ирода, составили собою особое аскетическое общество, неправильно усвоив себе название учеников Иоанновых.

После крещения от Иоанна и сорокадневного поста в пустыне, Господь Иисус Христос начал преподавать учение свое в иудейских синагогах. Проповедуя о себе, как о Христе, Он не говорил, подобно людям, которые прежде Его (Ин.10:7‒8; Деян. 5:36‒37) и после дерзали ложно выдавать себя за Христа, что пришел избавить иудеев от иноземного владычества и наградить за мнимое исполнение Моисеева закона; напротив, касательно этого учил: воздадите кесарева кесареви, и первою проповедью Его было слово: покайтеся (Мк. 4:17.). В вервые дни общественного служения своего, для изъяснения народу цели своего пришествия Он избрал место из книги Исаии пророка: Дух Господень на Мне, его же ради помаза Мя благовестити нищим, посла Мя исцелити сокрушенные сердцем: проповедати плененным отпущение и слепым прозрение; отпустити сокрушенныя во отраду, проповедати лето Господне приятно (Лк.4:16‒22). Объясняя таким образом, что цель пришествия Его отнюдь не гражданская, но духовная, Он раскрыл ее полнее, когда сказал ученикам своим, что пришел не для того, чтобы Ему послужили, но, чтобы послужить другим и дать душу свою избавление за многи (Мк. 10:45), чтобы разрушить дела диавола, низложить духа нечестия и тьмы, господствовавшего в мире (Ин.16:11), чтобы спасти мир и быть для него светом, да всяк веруяй во тьме не пребудет (Ин.12:46‒47). Но, проповедуя о себе, как об Искупителе, Спаситель и Преподаватель истинной веры для всего мира, Он возвещал вместе с тем, что на вере в себя, как Христа, Сына Божия, Искупителя, Спасителя и Просветителя всего мира, Он хочет основать Церковь свою, неодолимую вратами ада (Мф.17:13‒27). Церковь свою Он называл большей частью царством Божиим, иногда царством небесным, также – Церковью Божию и единым стадом; соответственно этим названиям, и Себя самого именовал царем этого царства и пастырем этого стада. Спаситель ясно учил, что Церковь, которую Он основывает, не есть какое-либо гражданское, земное учреждение: царство мое, говорил Он, несть от мира сего, – несть отсюду (Мф.17:13‒27). Это есть царство истины (Ин.18:36), царство духовное, основанное на земле для вечного спасения людей; Сам Он, как царь этого царства, по Его учению, есть судья живых и мертвых, имеющий воздать каждому человеку по делам его, верующему и благочестивому – вечное блаженство, неверующему и нечестивому – вечное наказание. Членами Церкви Его должны быть все люди; потому что вера в Него, как Сына Божия и Спасителя мира, есть единственное средство ко спасению для каждого человека (Ин.12:48). Правда, Он говорил, что послан только ко овцам погибшим дому израилева, и все время своего служения действительно проповедовал только в Палестине почти исключительно иудеям; но в тоже время учил: и ины овцы имам, яже не суть от двора сего, и тыя Ми подобает привести, и глас мой услышат, и будет едино стадо и един пастырь (Ин.10:16), заповедуя апостолам, что Евангелие должно быть проповедано во всем мире, всем народам. Такова была, по учению Господа Иисуса Христа, цель Его пришествия на землю.

С этой целью Он прежде, нежели совершил дело искупления человеческого рода смертью своей и действительно основал Церковь, благоволил приготовлять людей учением, чудесами и примером собственной жизни к принятию искупления и вступлению в Церковь.

Он преподавал свое учение всем, желавшим слушать Его, и повсюду: в храме иудейском, в синагогах, в частных домах, на пути из какого-либо города или селения в другой город или селение. «Поучения Его к народу, – говорит Иустин мученик³¹, – были кратки и сжаты; потому что Он учил не как философ, но слово Его было сила Божия», – то есть, Он не доказывал, не спорил, не защищался, но, как Бог, повелевал, чтобы все так веровали, так поступали, даже думали и чувствовали, как научал Он. Во время поучения никто не осмеливался прерывать Его слов: уже по окончании Его речи, ее разбирали, верили или не верили ей, превозносили Его или поднимали на Него камни, вообще же, даже не веруя Его учению и обвиняя Его в мнимом богохульстве, удивлялись, что Он учит, яко власть имеяй, что слово Его невольно заставляет повиноваться себе. При всем том слова Его были проникнуты божественным милосердием и небесной кротостью: приидите ко Мне вси труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вы, говорил Он; возмите иго мое на себе… и обрящете покой душам вашим. Оттого даже величайшие грешники нередко омывали Ему ноги слезами глубокого раскаяния, и Он отпускал им грехи их. Предметом учения Иисуса Христа были те истинны веры, нравственности и богослужения, которые составляют учение основанной Им Церкви. Сущностью его можно назвать то, что Он проповедовал о себе, как об истинном и единородном Сыне Божием, и тем, которые веровали в Его божественное происхождение и посланничество от Бога, открывал, что Ему должно пострадать, умереть и воскреснуть для избавления всех людей от грехов и ниспослания на них от Отца даров святого Утешителя Духа.

Для пробуждения веры в свое учение, Господь творил чудеса, говоря неверующим: тому ли, кого Отец освятил и послал в мир, вы говорите: богохульствуешь, потому что Я сказал: Я – Сын Божий? Если Я не творю дел Отца Моего; не верьте Мне. А если творю: то, когда не верите Мне, верьте делам Моим, чтобы узнать и поверить, что Отец во Мне и Я в Нем (Ин.10:36‒39). Первое чудо, совершенное Иисусом Христом, было претворение воды в вино на браке в Кане Галилейской; вслед за ним последовали многие другие чудеса, известнейшими из которых можно назвать: заочное исцеление слуги капернаумского сотника, воскрешение из мертвых сына одной вдовы в городе Наине, исцеление одним словом человека, бывшего 38 лет расслабленным, укрощение бури на озере Геннисаретском, исцеление двух бесноватых в стране Гадаринской, воскрешение дочери Иаира, насыщение пятью хлебами и двумя рыбами пяти тысяч человек, кроме жен и детей, исцеление глухонемого, преображение, исцеление слепорожденного, исцеление десяти прокаженных мужей, воскрешение Лазаря через четыре дня после его смерти и славный вход в Иерусалим. Вообще, чудеса Иисуса Христа были так велики и многочисленны, что современные Ему иудеи, сравнивая их с чудесами ветхозаветных мужей, говорили: никтоже ин сотвори знамения, яже сей сотвори, и почитали неразумным ожидать от обещанного Мессии более чудес, нежели сколько совершил их Иисус Христос (Ин.7:31). Он явил себя в них владыкою не только внешней природы, но и природы человеческой и – духов невидимых, владыкой жизни и смерти. Он исцелял все неизлечимые болезни одним прикосновением руки своей или одежды, воскрешал мертвых одним словом своим. Все это нередко делал Он при тысячах свидетелей; чудеса Его иногда проверялись судебным порядком, так что никто из современников не имел ни малейшей возможности сомневаться в их действительности, – и никто, действительно, не сомневался. Постоянным чудом Его можно назвать самую Его жизнь, не только святую, но истинно божественную. Святость жизни Господа Иисуса, служа доказательством Его божественности, в тоже время представляла собой пример исполнения на самом деле того высокого учения о благочестии, которое Он предписывал всем людям. Полное самоотвержение для спасения людей и славы Божией, добровольная нищета, кротость, милосердие, терпение, непорочность и незлобие, всецелая любовь к Богу и ближним, все добродетели в Нем одном имеют для себя самое полное и совершеннейшее осуществление, между тем как сами даже враги Его никогда не могли и не думали обличать Его в каком-нибудь грехе.

Наставляя таким образом всех людей учением, чудесами и примером собственной жизни, с особенной заботливостью Господь приготовлял ко вступлению в Церковь свою тех, кого предназначал быть ее распространителями и священнослужителями. Для этого назначения Он избрал из числа всех, уверовавших в него, 12 человек, которых наименовал апостолами. То были: рыбари Андрей, Симон-Петр, Иаков Зеведеев и брат его Иоанн, – Филипп, родом из Вифесаиды, Варфоломей, Фома и Матфей мытарь или сборщик податей, Иаков Алфеев, брат Господень, Иуда брат Иакова, Симон Кананит или Зилот и Иуда Искариотский. Кроме их Господь избрал в последствии из числа и еще 70 учеников, имена которых остались большей частью неизвестными. Как апостолов, так и этих 70 учеников, еще во время собственного пребывания на земле, посылал Он по двое для проповеди о себе в разных иудейских городах, дав им силу исцелять больных, очищать прокаженных, воскрешать мертвых и изгонять бесов в подтверждение истины повеленной им проповеди (Мф.10:8). Но Он никогда не ставил их наряду с апостолами, которым обещал власть вязать и решить, как будущим священноначальникам основываемой Им Церкви. Кроме того, что Господь почти постоянно имел апостолов при себе, повелел им следовать за собой неотлучно, и дал им, таким образом, возможность видеть почти все чудеса свои и слышать почти все свои поучения; Он преподал им одним учение о том устройстве, какое должна будет принять Церковь под их священноначалием.

Когда, после уже весьма многих чудес Господа, они исповедали веру свою в Него, как Христа, Сына Бога живого, Он, подтвердив их веру и сказав, что на ней, как бы на камне, оснует Церковь, непоколебимую вратами ада, возвестил им, что даст им в Церкви власть, по которой связанное ими на земле будет связано и на небе и разрешенное на земле будет разрешено на небесах (Мф.16:13‒19; 18:10‒22). Излагая при этом порядок имеющего быть употребления даруемой им власти, Иисус Христос постановил следующие правила: а) если согрешит кто-либо из верующих, то каждый апостол или каждый священноначальник имеет право обличить согрешавшего первоначально наедине и, если согрешивший покорится обличению, разрешить ему грех его слабости, хотя бы подобное разрешение требовалось для немощного семьдесят крат седмерицею (Мф.18:15,21:22). б) Если же согрешивший не покорится обличению частому, тогда каждый священноначальник должен подвергнут его публичному обличению при двух или трех свидетелях подобных себе по власти и утвердить над ним приговор, которого он достоин, так как, сказал Господь, где будут двое или трое из вас собраны во имя Мое, там буду Я посреди них, и при рассмотрении дела двумя или тремя свидетелями может быть утверждаем всякий приговор (Мф.18:16, 19:20), по закону (Второз. 17:6,7 и в др. м.). в) Но, если согрешивший не покорится и публичному обличению, тогда священноначальник должен объявить его дело и предоставить суд над ним всей Церкви, разумея тех членов ее, которые имеют право суда со властью вязать и решить, и, в случае непослушания общему суду всей Церкви, согрешивший должен быть отлучен от общества верующих, как язычник и мытарь (Мф.18:17‒18). И так Спаситель предначертал для Церкви порядок суда соборный, не дав власти кому-либо одному из апостолов быть верховным решителем суда всех других, не только вместе, но и в отдельности, и постановил верховным судилищем для дел, оканчиваемых в какой-либо местной церкви, собор трех или четырех пастырей ее; а для случаев непризнания или недостаточности суда местной церкви – собор пастырей всей Церкви или, что тоже, вселенский собор, вселенский суд Церкви.

По этому самому, очевидно, Он не мог дать кому-либо из апостолов преимущества перед другими по власти, или чести. Кода апостолы обратились к нему с вопросом: кто их вящий бы был, кто из них более в царствии небесном, т. е. в Церкви, Спаситель, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: аминь, аминь глаголю вам, аще не обратитеся и не будете яко дети, не внидите в царство небесное. Потом Он объяснил им, что обязанность их блюсти, да не погибнет ни один из верующих, прииде бо Сын человеческий взыскати и спасти погибшего, т. е., служить нуждам верующих, а не пользоваться преобладанием (Мф.18:1‒14; Лк. 9:46‒48). Вслед за тем евангелист Матфей изложил правила, даные Иисусом Христом, касательно порядка употребления и важности церковной власти, показав, между прочим, что обетование о власти вязать и решить даровано было одинаково всем апостолам (Мф.18:18). Спустя немного времени, апостолы Иаков Зеведеев и брат его Иоанн Богослов приступили к Иисусу Христу с просьбой о первенстве чести, так чтобы один из них занимал место по правую, а другой по левую сторону Иисуса Христа. Прочие десять апостолов, услышав эту просьбу, стали негодовать на нее. Но Спаситель, сказав Иакову и Иоанну, что они не знают, чего просят, обратился далее ко всем апостолам и еще с большею ясностью, чем прежде, изложил им учение о том, что правление в основываемой Им Церкви, имеющее совершаться властью, обещанной им, должно иметь характер служения, а не обладания, так как и сам Он пришел на землю не для того, чтобы служили Ему, но чтобы послужить другим до предания души своей на избавление их, и что поэтому большим из пастырей Церкви должен быть почитаем тот, кто будет всем слугой, не помышляя о суетной чести: весте, яко князи язык господствуют ими и велицыи обладают ими. Не тако же будет в вас: но иже аще хощет в вас вящий быти, да будет вам слуга: и иже аще хощет в вас быти первый, буди вам раб: якоже Сын человеческий не прииде, да послужат Ему, но послужити, и дати душу свою избавление за многи (Мф.20:22‒28; Мк. 10:35‒45).

Предназначая апостолам иерархическую власть в основываемой Церкви, Иисус Христос исключительно им давал также право учить и священнодействовать в ней. Правда, посылая апостолов и потом семьдесят учеников по двое на проповедь в палестинских городах и селениях, Он не сказал, чтобы власть учить при этом случае дана была им навсегда, а не давалась только временно; правда, что, обличая фарисеев и книжников за желание предстать на сонмищах, Он говорил: вы же не нарицайтеся учители: един бо есть ваш учитель – Христос: вси же вы братия есте (Мф.23:8). Тем не менее, очевидно, из этого самого, что Иисус Христос не имел в виду установить, чтобы правом учить от имени Его пользовались все верующие. На тайной вечери Он сказал апостолам: аминь, аминь глаголю вам: приемляй, аще кого послю, Мене приемлет (Ин.13:20). И так Он давал право учить тому, кого пошлет; поэтому и апостол Павел писал: како проповедят, аще не посланы будут? Наконец, предсказав, что Евангелие царствия Божия распространится во всем мире, Спаситель в последней беседе своей с апостолами перед временем страданий открыл им, что, по отшествии Его и ниспослании Святого Духа, они будут посланы преподавать Его учение (Ин.13:20‒26), как и утвердил это на самом деле после воскресения своего, повелев именно им идти и учить всех людей (Мф.28:19). Следовательно, Он давал право учения в Церкви исключительно апостолам, и заповедью не называться учителями, а братьями, един бо есть ваш учитель Христос, дал только знать им, чтобы они в последствии пользовались правом учения не как самовольные учители, но по силе посольства от Него, единого всех учителя, как проповедники собственно Его учения³².

Усвоение апостолам исключительного права священнодействовать в Церкви Христос выразил так же с совершенной ясностью. В своих поучениях к народу называя себя хлебом животным и животом или жизнью, Он давал обетование, что дарует верующим в Себя таинственные средства к теснейшему соединению с Богом и получению свыше особенных даров благодати. Так Он учил: Аз есмь хлеб животный, иже сшедший с небесе: аще кто снесть от хлеба сего, жив будет во веки, и хлеб, его же Аз дам, плоть Моя есть, юже Аз дам за живот мира… Ядый мою плоть и пияй мою кровь, во Мне пребывает и Аз в нем… Глаголы, яже Аз глаголах вам, дух суть и живот (Ин.6:50‒63). Или еще: аще кто жаждет, да приидет ко Мне и пиет. Веруяй в Мя, якоже рече писание, реки от чрева его истекут воды живы. Сие же рече о Духе, его же хотяху приимати верующии во имя Его (Ин.7:37‒39). Впрочем, так как учение о таинствах до воскресения Иисуса Христа казалось неудобоприемлемым для самих апостолов Его, то Он не благоволил до того времени объяснять его вполне; тем не менее заповедовал всем верующим приобщаться таинств (Ин.6:53), а апостолам не только приобщаться, но и совершать их. В ночь в которую Спаситель был предан, после вечери с одними апостолами, Он, взяв хлеб и принесши благодарение Богу, преломил его и сказал: приимите, ядите: сие есть тело мое, еже за вы ломимое: сие творите в мое воспоминание; потом взял чашу с вином, растворенным водою, и, также воздав хвалу Богу, подал ее апостолам, говоря: сия чаша новый завет есть в моей крови, пейте от нея вси: сия бо есть кровь моя новаго завета, яже за вы и за многия изливаемая во оставление грехов: сие творите, елижды аще пиете, в мое воспоминание (1Кор. 11:23‒25, Мф. 27:26‒28, Лк. 22:19‒20).

Предназначая апостолам права власти, учения и священнодействия, для всех других членов Церкви, Иисус Христос постановил непременными правилами: повиноваться суду своих священноначальников: аще кто и Церковь преслушает, буди тебе, якоже язычник и мытарь (Мф.18:17), – принимать проповедуемое ими учение и приобщаться совершаемых ими таинств: иже вас приемлет, Мене приемлет (Мф.10:40); елицы аще не приимут вы, неже послушают вас… отраднее будет Содоме и Гоморре в день судный, неже граду тому (Мк. 6:11); аще не снесте плоти Сына человеческого, ни пиете крови Его, живота не имати в себе (Ин.6:33).

Определяя таким образом устройство своей Церкви, Господь не благоволил оставить письменно какого-либо изложения догматов ее веры, правил нравственности, постановлений касательно богослужения и управления, но все это предал апостолам устно, так что и после них многое осталось в Церкви, как устно, а не письменно, преданное учение, обыкновенно называющееся поэтому преданием. И так как Церковь, основываемая Им, должна была всегда до кончины века остаться непоколебимой вратами ада, следовательно, чуждой заблуждений и уклонения с истинного пути; то, чтобы предохранить предание ее от погрешностей в чем-либо, касающемся учения, нравственности, богослужения и управления, Он дал обетование всегда невидимо соприсутствовать собору ее священноначальников: аминь глаголю вам: яко аще два от вас совещаета на земли о всякой вещи, ее же аще просита, будет има от Отца моего, иже на небесех: идеже бо еста два или трие собрани во имя Мое, ту есмь посреде их (Мф.18:18‒20), т. е. – не только собору апостолов, которые в известное время должны были окончить свое земное поприще, но и их преемников. Посему-то, давая апостолам права учения, священнодействия и управления, Господь внушал им, между прочим, что собственно Он сам есть и всегда будет Пастырь, Учитель и Податель благодатных даров Церкви, а они в этом отношении подобны ветвям, которые могут приносить плод только под условием единения³³ с деревом, от которого произросли, и останутся бесплодными и безжизненными, как скоро лишатся этого единения. Вместе с этим, чтобы сообщать всей Церкви силу теснейшего единения с Собою и исполнить ее божественной благодати, Он обещал ниспослать от Отца, по отшествии своем к Нему, другого Утешителя, Св. Духа, от Отца исходящего, который пребудет в ней во веки, наставляя ее священноначальников на всякую истину, сохраняя через них в полной неповрежденности все Его учение и облекая их силою свыше, который по священному изъяснению ап. Павла, действуя вся во всех и будучи всегда един и тойжде, подает каждому из членов Церкви, смотря по его положению в ней, потребное ему на пользу (1Кор. 12:3‒31).

Кроме учения о церковном благоустройстве Иисус Христос ничего не преподавал апостолам особенно от других верующих, да и это самое учение Он преподал им не потому, чтобы оно должно было оставаться тайной для других: еже глаголю вам во тьме, рцыте во свете: и еже во уши слышите, проповедите на кровлях, говорил Он апостолам (Мф.10:27), но потому, что они должны были сами сделаться строителями созидаемой Им Церкви. Достойна всегдашней памяти последняя беседа Его с ними перед временем страданий. Сказав Им о своем отшествии на смерть и заповедав любить друг друга, предсказав свое воскресение, да егда будет веру имут, – обетовав придти снова, ниспослать Утешителя Духа истины, и преподав мир свой, Он продолжал беседовать с ними, как с преемниками своего служения. Он говорил, что плод служения их пребудет, но что они ненавидимы будут миром, и указал в утешении на Себя, как на образец этого. Он сказал, что будет время, когда всякий, убивая их, будет думать, что служит этим самому Богу. Но, повторив снова с целью успокоить их уверение в необходимости своих страданий, в воскресении, сошествии Святого Духа, иже от Отца исходит, постоянном покровительстве Бога Отца и своем единении с ними, заключил словами: дерзайте, яко Аз победил мир (Ин.13:31; 16:33). Наконец, отходя на страдания, Иисус Христос молился об апостолах и о всех, кто уверует в Него по их слову, чтобы они сохраняемы были в единстве духа и веры и соблюдаемы от неприязни мира.

Божественное учение, чудеса и святейшая жизнь Иисуса Христа должны были привлечь к Нему многочисленных последователей, тем более, что Он явился и жил на земле именно в то время, когда все иудеи согласно с пророчествами ожидали пришествия Христова. Большая часть иудеев была убеждена, что ожидаемый Христос не может сотворить чудес больших, нежели какие сотворил Иисус, глаголемый Христос (Ин.7:31), и о числе веровавших из простого народа можно судить по опасению не веровавших старейшин, что, наконец, все уверуют в Него (Ин.11:48), или по словам фарисеев: весь мир идет за Ним (Ин.12:19). Веровали даже многие из князей народа иудейского, но держали свою веру в тайне, чтобы не быть отлученными от синагоги по влиянию фарисеев, – секты, господствовавшей в то время между иудеями и не веровавшей в Иисуса Христа (Ин.12:42). Нельзя, однако же, не видеть, что кроме апостолов и небольшого числа других учеников, также, может быть, кроме облагодетельствованных великими чудесами Господа, все другие Его последователи имели веру крайне нерешительную и колеблющуюся. Причиной этого, главным образом, были укоренившиеся в них превратные понятия о лице обетованного Христа и о цели Его пришествия. Все иудеи, как сказано было выше, думали, что Христос будет земным царем всех народов, вечно царствующим в Иерусалиме. Поэтому народ, бывший свидетелем чуда Господня, когда пятью хлебами и двумя рыбами были с избытком насыщены пять тысяч человек, уверовав, что Господь Иисус есть ожидаемый Христос, решился провозгласить Его царем (Ин.6:14–13). Тысячи народа, видевшие чудо воскресения Лазаря, встречая и сопровождая Господа при славном входе Его в Иерусалим, провозглашали Его царем израилевым, сыном Давидовым (Ин.12:12‒18). Но Иисус Христос, искореняя это заблуждение в первый раз уклонился от царского венца, скрывшись от народа, и потом обличил избиравших Его в цари, что они ищут чувственного пресыщения, а не брашна, пребывающего в живот вечный (Ин.6:26–27); в другой – возвестил народу о себе, что для привлечения к себе всех людей, не только иудеев, но и язычников, Он вознесется на крестную смерть (Ин.12:19‒33). Такие дела и слова Господа приводили веровавших в Него из народа в крайнее недоумение и колебали их веру по той мере, сколько трудно было кому отказаться от своих чувственных надежд на блаженство в земном царстве Христа, земного царя: мы слышахом от закона, яко Христос пребывает во веки, говорили они Иисусу Христу, како ты глаголеши, вознестися подобает Сыну человеческому; кто есть сей Сын человеческий (Ин.12:34)? Равным образом, неразрывно с заблуждением о лице Иисуса Христа, все иудеи думали, что целью Христова пришествия будет избавление их от римского владычества и основание могущественного царства израильского. Эта ложная надежда утвердилась между ними так глубоко, что голос ее слышался в речи даже лучших учеников Иисуса Христа: мы же надеяхомся, яко сей есть хотя избавити израиля (Лк.24:21). Но Иисус Христос, не потворствуя и этому заблуждению, учил: воздадите, яже кесарева, кесареви (Лк.20:25), и пророчествовал о разрушении Иерусалима (Мф.23:36–24:2) и попрании его язычниками (Лк.21:24). Правда, не смотря на все это народ был убежден, что Он муж пророк, силен словом и делом пред Богом и всеми людьми (Лк.24:19), и не терял совершенно веры в Него, как Христа: но вера эта, как сказано, была весьма слабая, колеблющаяся, смешанная с ложными надеждами и робкая (Ин.7:19); так что когда не веровавшие из иудеев решились осудить Иисуса Христа на смерть, то веровавшие или совершенно ничего не говорили в Его защиту, или говорили боязливо (Ин.49‒52), и между самими апостолами явился предатель, Иуда Искариотский, согласившийся предать Иисуса Христа на суд за тридцать серебряников. Когда же Спаситель действительно предан был на суд, то даже апостол Петр, неоднократно обещавший положить за Него душу свою, три раза отрекся от Него, сказавши, что не знает человека сего, хотя в последствии глубоко раскаялся в этом отречении и плакал о нем горько.

Те же самые причины, которые ослабляли веру одних, действуя на других сильнее, производили неверие. Разумех вы, сказал Спаситель не веровавшим в Него, яко любве Божия не имате в себе. Аз приидох во имя Отца моего, и не приемлете Мене: аще ин приидет во имя свое, того приемлеше. Како вы можете веровати, славу друг от друга приемлюще, и славы, яже от единаго Бога, не ищете (Ин.5:42‒44)? – То есть, чувственные блага, земные надежды были дороже для них благ духовных, надежд небесных, и они могли скорее уверовать, как во Христа, в того, кто решился бы осуществить их желания, нежели в самого Христа. Если многие не оставляли еще надежды, что Господь Иисус явит себя таким, каким они желали бы Его видеть: то фарисеи, князи, книжники и все последователи их видели ясно с самого начала проповеди Иисуса Христа, что Он отнюдь не намерен был сделаться земным владыкою и, следовательно – по их понятиям, никак не мог быть их Христом. Поэтому неоднократно в течении служения Христова покушались они лишить Иисуса Христа жизни, имея в виду то, что, если все иудеи уверуют в Него, как Христа, тогда исчезнут все их надежды на гражданское могущество, и римляне окончательно разрушат иудейское царство и уничтожат ненавистную для язычников иудейскую народность. Успехи проповеди Господа превратили их покушения в твердую решимость. После воскрешения Лазаря, архиереи и фарисеи созвали синедрион (Ин.11:47‒53) для совещания о Нем и рассуждали между собой: «что нам делать с Ним? Он творит множество чудес»; следовательно, т. е. – человек праведный и угодный Богу, совершающий через Него чудеса. «Между тем, если оставим Его так; то все в Него уверуют, как во Христа, и тогда придут римляне и возьмут место и язык наш». На такое рассуждение членов синедриона Каиафа, бывший в том году первосвященником, отвечал: «вы не придумаете ничего, что можно было бы с Ним сделать; значит, вы не хотите размыслить, что лучше для нас, если один человек (хотя он праведен и прославлен от Бога чудесами) умрет за люди, а не весь народ погибнет из-за Него одного». После сего члены синедриона определили предать Иисуса Христа смерти и положили, что тот получит тридцать сребреников, кто укажет место, где Его найти. Господь Иисус Христос, пришедши на землю пострадать и умереть для искупления человеческого рода от греха и смерти, до той поры не благоволил предать себя этим врагам веры и спасения на страдания и смерть, пока не совершил своего дела. Когда же Он приготовил все к основанию новозаветной Церкви и когда таким образом наступил час Его, Он предал себя добровольно, послушлив быв даже до смерти, смерти же крестныя. И что смерть Его была действительно добровольная, что, как владыка воли и силы человеческой, Он мог бы и не страдать, если бы восхотел, не смотря на все усилия врагов своих, это Он благоволил пред смертью показать ученикам своим еще раз. В течении Его служения до времени страданий, не веровавшие в Него многократно старались лишить Его жизни, но Он всегда оставался выше их покушений; теперь, когда Иуда-предатель привел их к Нему, чтобы предать им своего Владыку и Господа, Он одним словом: Аз есмь поверг всех их в бессилии на землю, и когда ученики Его, в особенности апостол Петр, хотели Его защитить своими силами, Он сказал им, обратившись к апостолу Петру: «или ты думаешь, что Меня не могли бы окружить теперь ангелы в большем числе, нежели все двенадцать легионов римского войска? Но как сбудется тогда обетование, что всему этому надлежит быть? Чашу, юже даде Мне Отец, не имам ли пити ея (Лк.22:49, Мф. 2:53 и 31; Ин. 18:11)?» Быв приведен на суд архиереев и старейшин иудейских, Спаситель претерпел от них многие поругания и осужден ими на смерть за то, что проповедал о себе, как о Христе, не быв будто бы Христом. Но так иудеи в то время не имели уже власти наказывать кого-либо смертью и были подчинены римлянам; то на другой день утром Он отведен был своими неправедными судиями к римскому правителю Иудеи Понтию Пилату, пред которым хитро обвинен был ими в том, будто бы возвещал о себе, как о Христе, земном царе иудейском, и, следовательно, восставал таким образом против власти римского императора, за что сами они признали бы Его Христом и сделались бы Его ревностными последователями, если бы Он действительно виновен был в этом. На суде Пилата Господь ответствовал, что Он действительно есть царь, но не царь временный и земной, а царь небесный, царь истины, – посему был признан невиновным и только в удовлетворение Его обвинителей, как галилеянин, отослан на суд Ирода, правителя Галилеи, который так же признал Его невинность и возвратил Его обратно к Пилату. Этот язычник старался различными средствами отклонить иудейских старейшин от их намерения и избавить Господа Иисуса от смерти; но, наконец, когда они прибегли к угрозе самого его обвинить в измене кесарю за снисхождение к мнимому противнику кесаря, малодушно согласился предать Его смерти, конечно, не столько по той причине, что устрашился их угрозы, сколько потому, что не хотел восстать против общего по-видимому желания иудеев и не почитал важным осуждение невиновного на смерть. Тогда, после многих страданий, Спаситель отведен был на лобное место и распят на кресте между двумя разбойниками, по сделанной на кресте надписи, как человек, хотевший быть земным иудейским царем. Быв распят, Он принес молитву Богу Отцу за своих врагов, поручил пречистую Матерь свою видимому попечению апостола и евангелиста Иоанна Богослова, отпустил грехи покаявшемуся на кресте разбойнику и со словом: совершишася предал дух свой, в то самое время и тот самый час, когда иудеи должны были для празднования пасхи закалывать пасхального агнца, на кануне пасхальной субботы, в пятницу, в девятом часу дня или третьем по полудни. В тот же самый вечер Он был богато погребен Иосифом аримафейским и Никодимом, доселе скрывавшими свое благоговение к Нему, и Пилат, по просьбе не веровавших иудеев, приставил ко гробу Его, запечатанному ими, стражу, дабы не могло родится ложного повода к молве о Его воскресении, так как всем иудеям было известно, что Спаситель, предсказывая свою смерть, предсказал и свое воскресение в третий день по смерти.

Продолжение общественного служения Иисуса Христа до Его смерти можно определить на основании пророчества Даниилова (Дан. 9:27), что утвердит завет мнозим седмица едина: в пол же седмины отымется жертва и возлияние, и во святилищи мерзость запустения будет. В самом деле, богослужение иудейского храма, до времени смерти Иисуса Христа бывшее священным и истинным, после смерти Его, которою принесена единственно-спасительная жертва за весь человеческий род, должно было лишиться всякого значения и сделаться пустым. И так, если по пророчеству это должно было совершиться в половине седми лет, назначенных Богом для утверждения Нового завета с иудеями; то общественное служение Иисуса Христа до времени смерти продолжалось три с половиной года. Подтверждение этому можно находить в Евангелии от Иоанна, где во все время служения Христова упоминается о наступлении пасхи не более четырех раз.

В третий день по смерти Господь Иисус Христос воскрес из мертвых и в продолжении сорока дней пребывания своего на земле много раз являлся верующим. Как часты были Его явления, можно судить по тому, что в один первый день Он явился пять раз, если только Его явления в этот день все упомянуты апостолами, ибо никто из них не описывал их всех по порядку, а каждый засвидетельствовал только о нескольких, из которых достаточно было бы убедится, что Господь Иисус действительно воскрес из мертвых. Таким образом, из явлений Господа в самый день воскресения апостолы упоминают явление Его Марии Магдалине, потом опять ей же с другой Марией; далее – апостолу Петру, потом – двум ученикам, шедшим в Еммаус; наконец всем апостолам, кроме Фомы. Евангелист Иоанн, читавший, по свидетельству древнего предания³⁴, все Евангелия и имевший намерение своим Евангелием пополнить их, описав еще одно явление Господа апостолу Фоме со всеми другими апостолами, сказал, что много и других знамений сотворил Иисус перед учениками своими, яже не суть писана в книгах сих: сия же писана быша, да веруете, яко Иисус есть Христос Сын Божий, и да верующе живот имате во имя Его (Ин.20:30–31). Вслед за этим он повествует, как бы в образец не описанных явлений Господа, о явлении Его при море тивериадском семи апостолам, снова заключая повествование словами о невозможности описать все. Равным образом евангелист Лука засвидетельствовал, что в течении сорока дней пребывания своего на земле по воскресении Господь поставлял себя живым перед учениками своими во многих истинных знамениях, глаголя, яже о царствии Божии (Деян.1:3). Одним из замечательнейших явлений было явление на горе Галилейской, подробнее всех описанное евангелистом Матфеем (Мф.28:16‒20) и, может быть, тоже самое, о котором упомянул апостол Павел в первом послании к Коринфянам (1Кор. 15:6‒7), сказав, что однажды Господь явился более, чем пятистам людям, из которых большая часть были еще живы в то время, когда писано это послание. По свидетельству ап. Павла, Господь явился еще особо апостолу Иакову (1Кор. 15:7). И так надобно почитать несомненным, что по воскресении Господь явился ученикам своим гораздо более раз, чем сколько упомянуто в Евангелиях, и что Он являлся не одним только апостолам, о чем почти исключительно говорят евангелисты, имея в виду удостоверить уверовавших по слову апостольскому, что их учители проповедовали им о воскресении, как очевидцы, но всем верующим. Апостолы видели воскресшего Господа своими собственными глазами, осязали Его своими собственными руками, долго не верили ни глазам своим, ни всем чувствам, но наконец должны были уверится и уверовали столько, что в последствии ни угрозы, ни преследования, ни наказания и мучения, ни страшные роды мученической кончины не могли остановить этих робких и слабых людей, какими они были до воскресения Господа, от того, чтобы не возвещать каждому, что Господь Иисус действительно воскрес, что поэтому Он есть истинный Сын Божий и вера в Него есть единственно спасительная вера.

Как ни кратко описаны в Евангелиях явления и деяния Господа по воскресении, тем не менее, из них очевидно, что в это время Он утвердил и освятил то устройство Церкви, которое предначертал для нее прежде. Он таинственно преподал апостолам благодать священства, не лишив ее и апостола Петра, который загладил свое троекратное отречение от Господа при наступлении Его страданий искренним раскаянием и троекратным исповеданием любви к Нему после Его воскресения³⁵. Якоже посла мя Отец, сказал им Господь, и Аз посылаю вы: и сие рек, дуну, и глагола им: приимите Дух свят, им же отпустите грехи, отпустятся им: и им же держите, держатся (Ин.20:21‒23). Поставив их через это уже на самом деле апостолами или священноначальниками, Он в течении сорока дней своего прибывания на земле передавал им волю свою касательно благоустройства Церкви, глаголя, яже о царствии Божии. Сколько видно из кратких указаний Евангелия, Иисус Христос с полной обстоятельностью преподал в это время апостолам учение о необходимости своих страданий для спасения человеческого рода и основания Церкви; надобно думать также, что кроме учения об этом главном предмете христианской веры, бывшем для апостолов неудобопонятным до воскресения, Он преподал им полнейшее наставление о таинствах Церкви, потому что и эта важнейшая часть учения Христова для апостолов была прежде словом жестоким и неудобоприемлемым. В самом деле, когда Спаситель сказал апостолам: шедше научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, учаще их блюсти вся, елика заповедах вам (Мф.28:19‒20), они не обратились к Нему с просьбой о наставлении, как надобно совершать это новое крещение, и, следовательно, знали уже об этом из неписанного учения Христова. Так, без сомнения, они приняли от Иисуса Христа все, что передали потом Церкви, уча ее только тому, что заповедал Христос и что Церковь всегда и везде соблюдала не по какому-либо соборному или отеческому постановлению, но по преданию от начала. Повелев таким образом апостолам быть учителями веры в Церкви, священновействователями и наблюдателями за исполнением всех заповедей своих, Господь подтвердил обетование о своем всегдашнем соприсутствии им в управлении Его Церковью, сказав: се Аз с вами есмь во вся дни, и распространил это обетование на всех их преемников, прибавив: до скончания века. Что же касается правил, предначертанных Спасителем для всех других членов Церкви, то Он подтвердил их общим повелением: иже веру имет и крестится, спасен будет: а иже не имет веры, осужден будет (Мк. 16:16).

Хотя апостолы, получив благодать священства, могли уже совершать таинства и проповедовать слово Божие, тем не менее, Господь повелел им идти с проповедью во весь мир, начав от Иерусалима и даже до последних земли, не прежде, как по исполнении обетования о сошествии Святого Духа: повеле им от Иерусалима не отлучатися, но ждати обетования Отча, еже слышасте от Мене (Деян.1:4). Подтвердив это обетование, Господь, на горе Елеонской, близ Иерусалима, вознесся в виду всех апостолов на небо, благословляя их.

По вознесении Господнем, апостолы, вместе с другими верующими, проводили время большей частью вместе в одном доме, посвященном молитве, ожидая сошествия Святого Духа. Между прочим, в ожидании сего чудесного события, они избрали и поставили в апостолы Матфея на место Иуды предателя, следуя словам писания: епископство его до приимет ин (Пс. 108:8; Деян. 1:30). Через десять дней по вознесении Господа, Дух Святой действительно сошел видимым и чудесным образом, в виде огненных языков, на апостолов и на всех верующих, которые с ними были в то время вместе, дабы всегда присутствовать в Церкви, исполняя ее дарами благодати, силы, единения со Христом, и всем, потребным на пользу.

Так получила свое начало, основание и утверждение святая христианская Церковь.

Облекшись силой свыше, апостолы должны были проповедать Евангелие царствия Божия, как было повелено им, сперва в Иерусалиме, потом во всей Иудеи и Самарии, наконец, везде до последних пределов земли (Деян.1:8). И они исполнили заповедь Господа: во всю землю изыде вещание их, и в концы вселенныя глаголы их (Рим.10:18).

Святая вера была распространена ими так скоро, и число учеников Христовых размножилось повсюду с такой быстротой, что невольно вспоминаются пророчествованные слова Исаии: кто слыша сицевое, и кто виде сице? Аще родила земля с болезнию во един день, или родися язык весь купно (Ис. 66:8)?

Первое чудо в Церкви христианской было причиной и первого ее распространения. Чудесные видимые знамения, сопровождавшие сошествие Святого Духа, привлекли множество народа к горнице, в которой пребывали верующие. Это было в праздник пятидесятницы, когда со всех сторон собирались в Иерусалим иудеи рассеянные, – из Персии, Аравии, Египта, Ливии, Малой Азии, Италии и других стран. Слыша, что апостолы говорят на разных языках, все изумлялись и с недоумением спрашивали друг друга: не се ли вси сии суть глаголющии галилеяне? И како мы слышим кийждо свой язык наш, в немже родихомся? Слышим их глаголющих нашими языки величия Божия! Что убо хощет сие быти? Только немногие, быть может, не видевшие явных знамений сошествия Святого Духа и собравшиеся к месту пребывания апостолов по примеру и увлечению других, быть может также, не понимавшие иноземных языков, на которых говорили апостолы, не многие только дерзнули говорить, яко вином исполнены суть (Деян.2:13). Тогда апостолы последовательно объяснили народу чудо сошествия Святого Духа и проповедали о Господе Иисусе, который ниспослал им Его. Сильное слово святого Петра так подействовало на всех, бывших свидетелями чуда, что они, слышавше, умилишася сердцем и реша к Петру и прочим апостолом: что сотворим, мужие братие? Таким образом, в один этот день приняли веру Христову до трех тысяч человек. Уверовавшие из иудеев рассеяния, отправились после праздника на места своего жительства, без сомнения, передавали там свою веру близким себе людям, или, по крайней мере, составили там из себя малые христианские общества. Между тем церковь иерусалимская ежедневно возрастала в числе своих членов, потому что апостолы, постоянно проповедуя учение об Иисусе Христе, совершали в Иерусалиме множество чудес. Площади города, многие частные дома, самый храм, – все оглашалось словом их благовестия, и весь Иерусалим был свидетелем их бесчисленных и очевиднейших чудес. Вот пример, как быстро распространилась в Иерусалиме христианство: апостолы Петр и Иоанн шли во храм на молитву, совершавшуюся в девятый час дня или третий по полудни. Они вступали уже в самые ворота храма, как обратился к ним с мольбою о милостыни один нищий, хромой от рождения. Сребра и злата несть у мене, отвечал ему святой Петр, но еже имам, сие ти даю: во имя Иисуса Христа Назорея, возстани и ходи. Восторг страдальца, когда он вдруг почувствовал себя здоровым, был неописуем; ходя и скача, и хваля Бога, исцеленный вошел за апостолами во храм и не отставал от них ни на минуту. Во храме было уже много народа: узнав о чуде, совершившемся над человеком, увечность которого была известна несколько лет жителям Иерусалима, все исполнились, как говорит святой Лука, изумления и ужаса. Апостолы возвестили, чьею силою сотворено чудо и проповедали об Иисусе Христе. Несмотря на то, что еще глаголющим им к людем, наидоша на них священницы, и воевода церковный, и саддукеи, и что они отведены были за свою проповедь в темницу, в этот самый день присоединилось к церкви до пяти тысяч человек. Так продолжало распространяться в Иерусалиме христианство около трех лет. Руками апостольскими быша знамения и чудеса в людех многа; выносили больных на площади города – с верою, что даже тень проходящего апостола Петра возвратит им здоровье; множество народа собиралось в Иерусалим из окрестных городов, принося с собой своих больных и страждущих: всем подавалось исцеление. Велиею силою воздаяху свидетельство апостоли воскресению Господа Иисуса Христа, блогодать же бе велия на всех их. Вследствие этого более и более прилагалось верующих Господеви, слово Божие росло, число учеников в Иерусалиме умножалось чрезвычайно, и не простой только народ, но даже большое число священников приняло христианскую веру. Два раза пытались саддукеи остановить успехи веры Христовой, грозили апостолам, били их, призывали на суд, запрещали им проповедовать о воскресении Господа; на ничего не могли сделать. Апостолы смело отвечали на все их запрещения: аще праведно есть пред Богом, вас послушати паче, нежели Бога, судите; радовались, сподобляясь принять бесчестие за имя Господа Иисуса, и не переставали каждодневно во храме и в частных домах учить святой вере.

Когда же и фарисеи восстали против христианства, распространение его в самом Иерусалиме должно было несколько замедлиться: но вместо того вера Христова с необыкновенной быстротой, не более, как в пять лет, распространилась по всей Иудеи, Самарии, заиорданской области, также в Финикии, Сирии, даже на острове Кипр, словом во всех окрестностях Иудеи и Иерусалима. Без всякого сомнения, еще прежде некоторые, приходившие в Иерусалим из окрестных городов, принимали здесь христианскую веру. Таким образом, по всей вероятности, образовались церкви в Дамаске, Лидде, Иоппии; так, может быть, получили свое начало и некоторые другие церкви неподалеку от Иерусалима. Но главным образом христианство распространилось в соседственных Палестине странах со времени гонения, воздвигнутого на иерусалимскую церковь фарисеями, когда множество верующих должны были оставить Иерусалим и рассеялись по странам иудейским и самарийским все, кроме апостолов, безбоязненно оставшихся в Иерусалиме. Рассеявшиеся везде благовествовали веру Христову и прошли даже до Финикии, Кипра и Антиохии, ни единому же глаголюще слово, токмо иудеем. Особенную благодать в деле благовестия имел между ними архидиакон Филипп; многочисленными чудесами он обратил к вере самарян, потом проведал слово Божие в южных пределах Палестины, около Газы, Азота, и там, между прочим, научив вере, крестил вельможу эфиопской царицы Кандакии, бывшего пришельцем правды, наконец, проходя от Азота на север до Кесарии, благовествовал во всех городах, встречавшихся на пути. Необыкновенная помощь Божия облекала его силой в подвигах благовестия. Но так как все эти проповедники, подобно св. Филиппу, распространились в разных городах веру Христову, не могли основать там церковного благоустройства, потому что не были облечены властью апостольского священноначалия; так как, например, св. Филипп, крестив самарян, не мог преподать им вместе даже таинства миропомазания, потому что был только диаконом: то апостолы для довершения начатого ими определили послать из среды себя Петра и Иоанна. Петр и Иоанн запечатлели самарян печатью даров Святого Духа. Потом апостол Петр посетил и все другие, в окрестностях Иерусалима возникавшие, церкви: был, вероятно³⁶, в Антиохии, где образовалась церковь первоначально также из одних иудеев, был в Лидде, Иоппии, и везде чудесами своими многих обращал ко Господу.

Есть древнее предание, сохранившееся от второго века³⁷, будто бы Спаситель повелел апостолам не оставлять Иерусалима целых двенадцать лет. Действительно, до 45 года по Рождестве Христовом апостолы не выходили из пределов обетованной земли и совокупными стараниями заботились утвердить церковь иерусалимскую. Утвердив христианство в Иерусалиме, отсюда уже они распространяли его по всей вселенной: от Иерусалима начинали свои путешествия и сюда же, как бы в средоточие христианской Церкви, возвращались обратно – принести благодарение Господу за успехи своей проповеди между разными народами и поведать братии, что сотворил Бог служением их во языцех (Деян.21:19). Церковь иерусалимская во времена апостолов была таким образом матерью всех церквей, вселенской митрополией. Но между тем, как апостолы такое долгое время заботились об утверждении Церкви в народе иудейском, имевшем по избранию Божиему право прежде всех других народов вступить в Церковь Христову, во многих уверовавших иудеях родилась мысль, что иудеям единственно и должно преподавать веру Христову, если же нужно удостаивать и язычников вступления в Церковь, то не иначе, как предварительно сделав их иудеями, то есть, вменив им в священнейшую обязанность исполнение обрядового закона Моисеева и обрезание. Мысль несправедливая, потому что Господь повелел всем народам проповедать Евангелие: тем не менее, апостолы, действуя с истинной мудростью, не вдруг восстали против такого предубеждения своей паствы. Они сделали переход от проповеди иудеям к принятию язычников в Церковь постепенно, каждый шаг свой основывая на ясном указании Божием, и таким образом мудро предохранили единство Церкви от раскола между уверовавшими из иудеев и язычников.

Апостол Петр был в Иоппии, когда во время полуденной молитвы имел видение сходившей с неба большой скатерти, на которой находились разные животные, по закону Моисееву, нечистые и запрещенные для употребления в пищу. Между тем глас Божий троекратно повелевал апостолу вкусить от предложенной в видении пищи. Никакоже, Господи, отвечал на это апостол, яко николиже ядох всяко скверно или нечисто. Но Господь троекратно повторил свое вразумление: яже Бог очистил есть, ты не скверни; и видение окончилось. Так и язычники, нечистые по закону Моисееву, должны быть приняты в состав тела Церкви Христовой; потому что Христос заветом крови своей сотворил очищение для всех. Святой Петр еще недоумевал, что бы именно значило это видение, как пришли к нему посланные от римского сотника Корнилия, жившего в Кесарии, сказать, что Корнилий, по внушению от ангела, зовет его в дом свой. Тогда он понял значение бывшего видения. По божественному повелению пришедши с несколькими учениками из Иоппии к Корнилию, ожидавшему святого апостола со всем своим семейством, он сказал: вы знаете, что не прилично Иудею иметь дело с иноплеменниками; но Господь показал мне, что ни одного человека не должно почитать скверным или нечистым. И когда Корнилий объяснил, что он призвал его по внушению ангела, явившегося во время молитвы в девятый час дня и повелевшего от него узнать волю Божию, апостол прежде, нежели начал проповедь об Иисусе Христе, вразумил пришедших с ним веровавших из иудеев, что иудеи и язычники³⁸, очевидно, имеют одинаковое право на вступление в Церковь. Поистине, разумеваю, сказал он, яко не на лица зрит Бог, но во всяком языце бояйся его и делаяй правду, приятен ему есть, то есть, Его милосердием призывается в святую Церковь. – Господь благоволил еще очевиднее открыть волю свою, что Он не только призывает язычников к участию в дарах св. Церкви, но и не полагает при этом никакого различия между ними и иудеями. Апостол Петр еще не окончил своей проповеди Корнилию и его сродникам, как на всех их сошел Дух Святой и, по действию Его, они начали на разных языках славословить Бога. Пришедшие с апостолом Петром, иже от обрезания вернии, ужасошася, поняв, что и на язычников излился дар Святого Духа. Тогда апостол внушил им, что, если Бог дает Духа Святого язычникам – так же точно, как и иудеям; то может ли кто-либо из апостолов отказать им в благодати крещения? После этого он крестил все семейство Корнилия. И хотя по возвращении апостола в Иерусалим, по этому поводу препирахуся с ним иже от обрезания, но, когда он объяснил им ход всего происшествия, они умолкли и прославили Бога, поняв, что и язычникам отверз Господь дверь ко спасению. Все это происходило, по всей вероятности, в конце 42 года по Рождестве Христовом.

Может быть, под влиянием этого именно примера, или, может быть, и по особенному внушению Божию, некоторые верующие из иудеев рассеяния, вообще не соблюдавших подобно палестинским иудеям слишком большой строгости в сношениях с язычниками, именно мужие кипрсти и киринейстии, пришедши в Антиохию, благовествовали здесь о Господе Иисусе язычникам. И бе рука Господня с ними: они обратили ко Господу большое число язычников. Апостолы, с радостью узнав о таком распространении веры между язычниками, для большего успеха этого дела послали в Антиохию Варнаву, родом кипрянина, который, как иудей рассеяния, беспристрастнее смотрел на обращение язычников к вере. По древнему преданию³⁹, Варнава был одним из семидесяти апостолов, – и в писании говорится о нем, что это был муж благ и исполнь Духа Свята и веры. Пришедши в Антиохию, он еще более распространил здесь христианство между язычниками; понимая, как полезно для блага Церкви утвердить его в таком городе, как Антиохия, в столице всего римского востока, Варнава пригласил к себе в сотрудники Савла, по избранию Божию, апостола язычников. Савл был так же, как и Варнава, иудей рассеяния; получив в Иерусалиме фарисейское образование, он под влиянием его был первоначально ревностным гонителем христианства, но, отправясь в Дамаск преследовать тамошних христиан, на дороге сам обращен был к вере чудесным явлением Господа Иисуса Христа, крестился в Дамаске и к всеобщему удивлению проповедал в иудейских синагогах, что Господь Иисус действительно есть Христос. Года два с половиной провел он потом в соседственной Дамаску аравийской области, по всей вероятности, проповедуя рассеянным там иудеям веру во Иисуса Христа, – потом возвратился в Дамаск (Гал. 1:17–18) и здесь с такой ревностью проповедовал христианство, что возбудил в иудеях ожесточенную ненависть к себе. Спасшись от смерти, грозившей ему с их стороны, бегством из Дамаска в то время, как этот город находился во власти аравийского царя Арефы⁴⁰, он через три года после своего обращения (Гал. 1:18), то есть в 49-м году по Рождестве Христовом, пришел в Иерусалим, – здесь во время молитвы в храме удостоен был видения и был призван проповедовать Евангелие язычникам (Деян.23:17–21). Между тем и в Иерусалиме он удалился в отечественный свой город Тарс, принадлежавший к киликийской провинции в Малой Азии, и там, в странах сирских и киликийских, проповедовал веру Христову (Гал. 1:21; Деян. 15:23) язычникам. Быв отсюда призван Варнавою в Антиохию, он вместе с ним трудился здесь целый год в проповеди слова Божия. Ревностными трудами Варнавы и Савла церковь антиохийская в короткое время распространилась, и так как уверовавшие из язычников составляли в ней гораздо большую часть сравнительно с уверовавшими из иудеев, то тем удобнее утвердилось в ней убеждение в необходимости распространения христианства между всеми народами. Между тем как в Иерусалиме верующие называли себя иудеями и только в отличии от не уверовавших именовались учениками или верными, в Антиохии верующие из язычников и иудеев рассеяния, приняли от апостолов наименование христиан. Таким образом, церковь антиохийская сделалась второй матерью церквей, именно – церквей, возникших между язычниками, и для проповедников язычникам была как бы вторым Иерусалимом. В скором времени она достигла значительного благосостояния и имела в числе своих членов довольно проповедников и учителей. Тогда, по внушению Духа Божия, Варнава и Савл или Павел отправились из Антиохии проповедовать христианство в других странах как иудеям, так и язычникам. Они обошли с проповедью остров Кипр, области Малой Азии: Памфилию, Писидию и Ликаонию, и везде проповедовали, первоначально в иудейских синагогах, стараясь прежде – обращать к вере иудеев; когда же иудеи отвергали их проповедь, апостолы говорили: вам бе лепо первее глаголати слово Божие, а понеже отвергосте, и недостойны творите сами себе вечному животу, се обращаемся во языки. Много иудеев принимало от них веру во Христа, но преимущественно все, основанные ими теперь, церкви составились из уверовавших язычников⁴¹. Во все время проповеди их Господь подтверждал слово благодати своей и творил их руками знамения и чудеса. Возвратившись в Антиохию, оба апостола пробыли здесь довольно времени, более и более утверждая христиан в вере. Так, возникшая в Антиохии церковь из уверовавших язычников далеко уже распространилась за пределы Палестины и Сирии.

Но между уверовавшими из иудеев, членами иерусалимской церкви, все еще таилась мысль, будто для спасения необходимо, чтобы каждый человек сделался прежде иудеем, принял обрезание, хранил весь Моисеев закон и потом уже уверовал в Господа Иисуса Христа, приходившего и обещавшего прийти снова как бы только для иудеев. И нецыи сшедше от Иудеи в Антиохию, учаху братию, яко аще не обрежетеся по обычаю Моисеову, не можете спастися. Таким образом, как ни строга была постепенность, с какой апостолы переходили от распространения христианства между иудеями к утверждению его между язычниками, все это не могло совершенно усыпить иудейского предрассудка, будто бы только иудеи избраны Богом ко спасению. Возникший в Антиохии по этому предмету вопрос мог произвести в Церкви христианской гибельное разделение при самом начале ее распространения. Поэтому церковь антиохийская, следуя порядку управления, установленному Иисусом Христом, обратилась за решением его к собору апостолов и всех вообще священноначальников Церкви. Между тем благая воля Божия о распространении христианства между язычниками открылась уже так ясно, что апостолы могли объявить в полном свете всю истину, без опасения произвести соблазн в истинно верующих из иудеев. Собор апостольский был в 51 году, через 14 лет по обращении в христианство апостола Павла (Гал. 2:1). На нем присутствовали апостолы: Иаков, Петр и Иоанн, может быть, и некоторые другие, апостол Павел, Варнава; были на Соборе также пресвитеры и простые верующие, но только для предварительного совещания. После долгого спора между неразумными ревнителями Моисеева закона и пришедшими из Антиохии христианами, апостолы приступили к решению дела. Первоначально апостол Петр напомнил, с какой очевидностью открылась воля Божия о принятии язычников в Церковь в истории обращения к вере Корнилия сотника и его семейства, когда сердцеведец Бог дал Духа своего уверовавшим язычникам, точно так же, как и иудеям, не положив никакого различия между теми и другими. Потом он же указал на догматическое основание для решения вопроса, сказав, что спасение наше зиждется не на законе Моисеевом, но на благодати Господа Иисуса Христа. Слова его произвели глубокое впечатление во всех. Пользуясь удобным временем, апостолы Павел и Варнава поведали, какие чудеса и знамения творил их руками Бог, когда они проповедовали веру язычникам: каждый, слушая это, должен был приходить к заключению, что, следовательно, такое дело угодно Богу. Наконец произнес свое мнение апостол Иаков, за ревностное исполнение иудейских обычаев прозванный праведным⁴². Голос святого Иакова, бывшего образцом в исполнении Моисеева закона, имел самую большую силу для всех уверовавших из иудеев. Указав на волю Божию, открывшуюся в обращении к вере Корнилия, апостол обратился к святому писанию и на основании его изложил, что вообще церковь иудейская была только временной церковью и по премудрому устроению Божию должна теперь пасть, между тем как на развалинах ее должен возвыситься новый кров Давидов, должна основаться новая Церковь не для одного какого-нибудь народа, подобно скинии иудейской, но для людей всех мест и времен. Слова его были законом. Тогда апостолы написали решение дела, как было суждено ими, или лучше, Духом Святым, действовавшим через них. Апостолы Петр, Иаков и Иоанн, познав, что сам Господь призвал апостола Павла благовестить веру язычникам, положил, что они принимают на себя обязанность проповедовать слово Божие иудеям, Павел же с Варнавою пусть будут апостолами язычников (Гал. 2:9). С этого времени апостолы и прочие благовестники проповедовали, глаголюще слово Божие не токмо иудеям, но и язычникам.

Кто достойно расскажет, сколько подвигов и какие необыкновенные труды подъяли на себя святые апостолы, исполняя повеление Господне распространить Евангелие во всем мире. Вот что говорит о себе апостол Павел в половине своих апостольских подвигов: в трудех множае, в ранах преболе, в темницах излиха, в смертех многащи. О, иудей пять краты четыредесять разве единыя приях. Трищи палицами биен бых, единою каменми наметан бых, трикраты корабль опровержеся со мною: нощь и день во глубине сотворих, в путных шествиях множицею, беды в реках, беды от разбойник, беды от сродник (иудеев), беды от язык, беды во градех, беды в пустыни, беды в мори, беды в лжебратии: в труде и подвизе, во бдениих множицею, во алчбе и жажди, в пощениих многащи, в зиме и наготе. Кроме внешних, нападение еже по вся дни, и попечение всех церквей (2Кор. 11:23–28). Тоже надобно думать и о трудах прочих апостолов, которые в то время, как писаны были апостолом Павлом приведенные слова, уже всю землю огласили своей проповедью⁴³. И с какой божественной ревностью исполняли они свое служение! С каким неутомимым усердием учили каждого! Иудею приводили пророчества, напоминали обетования, указывали на его преимущества в вере; язычника учили, кто посылает дожди и времена плодоносные; как велико назначение человека, как несомненна вечная жизнь за гробом, где каждый отдаст отчет Богу за свои добрые и дурные дела. Всякому же, наконец, возвещали Иисуса Христа и сего распята. Они не увлекали красноречием, не убеждали силой умозаключений, но живо и сильно было их слово, проникнутое глубоким убеждением, – поразительны были их чудеса, очевидно совершавшиеся силой Божией, – непоколебима отеческая любовь, которая давала им силы день и ночь со слезами учить каждого, пока он не познает Бога истинного, вообще же всемогуща была действовавшая в них благодать Божия. Какое место и время избирали они для своей проповеди? – Иудейские синагоги, площади города, частные дома, словом – всякое место и всякое время. Апостол – в темнице! – там проповедует он узникам заключенным и обращает их в христианство. В дороге – он делает спутников христианами. Его призывают на суд и ждут от него оправдания, – он возвещает Евангелие о Христе. Везде и всегда, благовременно и безвременно, они учили со всяким долготерпением.

Напрасно повторяют иногда ошибочную мысль, основанную на перетолковании слов Климента и Оригена, будто апостолы, идя на всемирную проповедь, бросили жребий, кому куда отправиться. Они проповедовали там, куда приводил их Дух Святой, и большей частью случалось, что двое, трое, даже четверо из них проповедовали в одной и той же стране, хотя, тем не менее, можно сказать с древними писателями, что, например, апостолу Фоме досталось в удел проповедовать в Парфии, а Андрею в Скифии. Главным образом апостолы избирали для своей деятельности большие, многолюдные и торговые города, откуда христианство могло бы в последствии распространиться с большим удобством, – также вообще все места, где было много иудеев, и, следовательно, – людей более способных принять христианскую веру. Таким образом, после Антиохии, Александрия, Ефес, Солунь, Коринф, Рим, вообще Египет, страны около Вавилона, Малая Азия и Греция были преимущественно местом их проповеди. Отправляясь на проповедь, апостолы брали с собой сотрудников во благовестии, или иногда двое из них трудились вместе: так апостолы Андрей Первозванный и Симон Зилот, по преданию грузинской церкви, долгое время неразлучно проповедовали слово Божие; сотрудниками апостола Павла были: Тимофей, Силуан, Аристарх, Лука, Епафрас, Крескент и многие другие; апостол Петр благовествовал вместе с евангелистом Марком. После более или менее долговременных трудов проповеднического служения, апостолы нередко возвращались в Иерусалим, но не утверждали нигде своего постоянного местопребывания; тем не менее, было бы не справедливо представлять, что каждый из них находился в постоянных путешествиях. Даже апостол Павел проводил в некоторых местах, например – в Ефесе, Коринфе, довольно много времени, а о других из апостолов известно, что они посвящали почти всю свою жизнь проповеди в одной стране, имея, вероятно, в виду, чтобы вера Христова, прочно утвердившись в одном месте, могла потом распространиться более и более с несомненным успехом. Так мало заботились апостолы о славе своих подвигов, что уже в четвертом веке христиане большей частью не знали определенно, кто, где из апостолов проповедовал слово Божие. Писатель церковной истории Евсевий, желая написать главу⁴⁴ о том в каких странах земли апостолы проповедовали Христа, приводит предания только об апостолах Фоме, Андрее и Иоанне из Климента и Оригена…. Словом, в начале четвертого века самый прилежный исследователь церковных древностей должен был говорить о месте проповеднических трудов апостолов только на основании св. писания и двух или трех мест из сочинений писателей, живших до его времени. И хотя с четвертого века, вообще с того времени, как образовались понятия об особенной иерархической важности некоторых церквей, появились на востоке и западе весьма подробные сказания о жизни апостолов, но эти сказания мало заслуживают доверия, потому что родились большей частью из желания доказать апостольское происхождение той или другой церкви, важной в иерархическом отношении. Поэтому даже о тех апостолах, о трудах которых находятся ясные указания или намеки в св. писании, или же сохранились предания, по своей близости ко временам апостольским и достоинству свидетелей, несомненно верные, явились сказания, противоречащие и свидетельству св. писания, и общему ходу истории распространения христианства, и свидетельствам древних. Преимущественно таковы повествования об апостоле Петре. О некоторых же других апостолах, решительно не имея сведений, восточные писатели говорили, что они проповедовали на западе, а западные полагали местом их проповеди страны восточные⁴⁵. Бесполезно было бы опровергать порознь все подобного рода повествования, хотя это было бы не трудно; например, ясно, что апостол Иаков Зеведеев не мог проповедовать в Испании, так как из книги Деяний апостольских (Деян.12:1–2) видно, что он претерпел мученическую смерть в 44 году по Рождестве Христовом, не выходя из Иерусалима; апостол Петр не поставлял в Карфаген епископом Крескента, потому что, как видно из сочинений Тертуллиана, пресвитера карфагенского⁴⁶, карфагенская церковь не основана апостолами, а получила свое начало от церкви римской, по всей вероятности, в начале второго века. Довольно сказать только, что, по крайней мере, после времени писателя церковной истории Евсевия, все рассказы о проповеди апостолов, не основанные на ясном указании св. писания и свидетельствах древнейших писателей, мало заслуживают внимания.

Основываясь на соображении древнейших и вообще достоверных преданий о месте проповеди апостолов, можно сказать, что апостолы Фома, Варфоламей, Матфей евангелист, Матфей, Симон Зилот и Андерй Первозванный, проповедовали преимущественно в странах, не имевших греческой образованности и не подлежавших владычеству римского народа, – от этого и предания о них так неопределенны; а апостолы: Павел, Петр, Иуда, Иаков Алфеев, Иаков Зеведеев, брат его евангелист Иоанн Богослов и Филипп, распространили слово Божие в пределах римской империи. «Фома, бывший некогда слабее других апостолов в вере, – говорит св. Иоанн Златоуст⁴⁷, – сделался по благодати Божией мужественнее и неутомимее всех их; так что обошел с своей проповедью почти всю землю, не убоявшись проповедовать слово Божие народам свирепым и кровожадным». По древнему преданию Климента Александрийского и Оригена, он проповедовал Евангелие в Парфии⁴⁸. Достоверно поэтому предание, сохранившееся между сочинениями блаженного Иеронима⁴⁹, что там он проповедовал не только парфянам, но и всем народам, которые им были подвластны, мидянам, персам, бактриянам и другим. Древние, с апостольских времен существования, церкви в Месопотамии, ктезифонская, низибийская, всегда почитали своим апостолом так же св. Фому⁵⁰. Многие писатели четвертого века⁵¹ свидетельствуют, что он проповедовал еще в Индии; и это очень вероятно, хотя древние писатели нередко называли Индией все юго-восточные страны Азии, за пределами римской империи, – особенно Аравию и Абиссинию; но другие⁵², упоминая об Индии и индийских островах, указывают действительно на Индию в собственном смысле. Христиане, в первый раз, при открытии Индии, найденные португальцами на малабарском берегу, составляя собою совершенно отдельное общество среди языческого народонаселения, называли себя учениками св. Фомы. Знаменитейшим сотрудником ап. Фомы был Фаддей, один из семидесяти апостолов, основавший церковь едесскую⁵³. Что касается места проповеди апостола Варфоломея, то он, действительно, проповедовал в той Индии, которая называется счастливой, то есть, в счастливой Аравии⁵⁴; это подтверждается соображением рассказов Евсевия о проповеднических трудах Пантена и Оригена со свидетельством об апостоле Варфоломее, сохранившимся между сочинениями блаженного Иеронима⁵⁵. В каких еще странах проповедовал апостол Варфоломей, также – где благовествовали веру апостолы Матфей евангелист, Матфей и Симон Зилот, об этом безошибочно можно сказать только то, что они проповедовали вне пределов римской империи – в Азии: начиная с IV века и далее, разные писатели полагают местом проповеднических трудов того или другого из этих апостолов разные страны, – то Аравию или Индию, то Парфию или Персию, то Армению и Эфиопию или Колхиду; так что нет возможности узнать достоверно и определенно что-нибудь о месте проповеди этих апостолов. Апостол Андрей Первозванный, как свидетельствует Ориген⁵⁶, проповедовал в Скифии. Весьма вероятны поэтому позднейшие предания, что он благовествовал слово Божие в Вифинии и Понте, в Грузии, и вообще – по восточным и северным берегам Черного Моря; далее – народам славянским, жившим между скифами в пределах нашего отечества, также – в Фракии и наконец в Ахаии, где и потерпел мученическую смерть⁵⁷.

Самым неутомимейшим из апостолов был, без сомнения, апостол Павел, со времени обращения своего к вере Христовой, всю жизнь проведший в путешествиях для распространения христианства, по преимуществу – апостол языков, то есть, всех народов, кроме иудейского. После времени апостольского собора, в течении трех или четырех лет, он, вновь посетив прежде основанные им церкви, распространил веру Христову почти во всей Малой Азии, Македонии и Ахаии, пробыв полтора года в одном Коринфе, городе, в то время знаменитом сколько образованностью, столько же и испорченностью нравов⁵⁸. Возвратившись из Коринфа в Иерусалим и посетив Антиохию, он потом еще более утвердил основанные им церкви во Фригии и Галатии и три года трудился в Ефесе, распространяя и утверждая веру Христову в этом городе, в то время знаменитом особенно своей торговлей и важном в гражданском отношении. Посетив после того основанные им церкви македонские, по всей вероятности (2Кор. 10:14‒16; Рим. 15:19), проповедав слово Божие в Иллирии и прошед страны оны, он снова провел три месяща в Елладе и отсюда через македонский город Филиппы, через Троаду и Милет возвратился в Иерусалим. Здесь, только покровительством римского начальства спасши свою жизнь от иудеев, он должен был провести два года темничного заключения в Кесарии и отсюда, около 61 года по Р. Х., отправился под стражей в Рим на суд кесаря. Но так как не было представлено на него никакого судебного обвинения, то, после долговременного плавания прибыв через Кипр, Крит и Мальту в Рим, он пробыл здесь два года под присмотром римской стражи, принимая вся приходящия к нему, проповедуя царствие Божие, и уча, яже о Господе Иисусе Христе, со всяким дерзновением невозбранно (Деян.28:31), а потом, около 64 года по Р. Х., получил полную свободу. Тогда, как видно из соображения посланий его к Тимофею и Титу, он отправился из Рима в Ефес, чтобы оградить ефесскую церковь, знаменанную Духом обетования Святым (Еф. 1:13), от лжеучителей, не разумевших, ни яже глаголют, ни о них же утверждают, отринувших веру и благую совесть (1Тим. 1:5,6:19). Оставив в Ефесе Тимофея, да завещает неким не инако учити, он посетил (Флп. 2:24 и 1Тим. 1:3) потом с той же целью церковь филиппийскую в Македонии, – радость и венец своего апостольского служения, был после того на острове Крите и, основав здесь церковь, поручил ее управлению сотрудника своего Тита, – посетил церковь коринфскую (2Тим. 3:19), никопольскую (Тит. 3:12), равно как перед тем некоторые другие церкви⁵⁹; отсюда, сколько можно основываться на неопределенном свидетельстве св. Климента Римского⁶⁰ , отправился к пределам запада и проповедовал слово Божие в Испании, где уже давно имел намерение быть (Рим.15:24:28), а наконец скончался мученической смертью в Риме – в 67 или 68-м году по Р. Х., – в посление годы царствования Нерона. Своей необыкновенной ревностью в благовестии, своей пастырской, истинно отеческой любовью апостол Павел приобрел себе чрезвычайно много сотрудников, подобно ему ревностных. Сотрудниками его были большей частью люди, им же самим обращенные к вере. Между ними особенно замечательны: Епафрас⁶¹, основавший церкви колосскую, лаодикийскую и иерапольскую во Фригии в то время, как апостол Павел после времени апостольского собора проповедовал в Малой Азии; Силуан⁶², проповедовавший вместе с апостолом в Малой Азии и особенно потрудившийся над основанием церкви фессалоникской. Впоследствии, по возвращении апостола из Коринфа в Иерусалим и Антиохию, Силуан сделался спутником ап. Петра и после некоторого времени испросил у него послание к верующим из иудеев в Малой Азии. Тимофей⁶³ более всех других сотрудников заслужил любовь и доверенность св. апостола Павла; по воле апостола, он старался особенно об утверждении церквей македонских и ахайских, главным же образом церкви ефесской. Тит, которому поручил апостол управление церквами критскими, был еще прежде усердным сотрудником его в утверждении церкви коринфской⁶⁴. Лука, врач возлюбленный, был постоянным спутником апостола со времени первого прибытия его в Троаду до самой смерти и написал Евангелие, проповеданное ап. Павлом, и Деяния апостольские около того времени, как апостол получил в Риме полную свободу⁶⁵. Замечательны еще те сотрудники апостола, которые, по всей вероятности, первые основали в Риме церковь из язычников. Как столица целого мира, Рим был местом, куда стекались люди со всех сторон вселенной⁶⁶. Несомненно, по крайней мере, что еще до 58 года по Р. Х. Были уже в Риме ученики и сотрудники ап. Павла (Рим.16:3–23): Епенет – начаток уверовавших от него в Ахаии, Андроник и Иуний – спленники его, нарочиты во апостолех, Урван – споспешник его о Христе, Амплий и Стахий – возлюбленные его, Апеллий – искусный о Господе, Руф и многие другие. Долго было бы и нет достаточных средств перечислить всех сотрудников апостола Павла. Кроме исчисленных здесь, более пятидесяти споспешников упоминает он по имени в разных своих посланиях и потом еще были у него множайшии братия, посланцы церквей, слава Христова. Не говоря уже о мужах, сколько благочестивых жен трудились с ним, или, по крайней мере, помогали ему в деле благовествования! Отсылая послание свое в Рим с Фивой, диакониссою церкви кенхрейской близ Коринфа, апостол пишет о ней: сия заступница многим бысть и самому мне. Между прочим, он приветствует в Риме Мариам, Трифену и Трифосу, труждающиеся о Господе, Персиду возлюбленную, яже много трудися о Господе, и других. О Варнаве, бывшем сотруднике ап. Павла, достоверно предание, что он заботился об утверждении христианства на острове Кипре.

Петр, Иаков и Иоанн, приняв на себя благовестие веры Христовой иудеям, были по преимуществу апостолами обрезания. По словам апостола Павла, Петру вверено бысть благовестие обрезания. И как споспешествовал Господь Павлу в обращении к вере язычников, так точно споспешествовал Петру в послании к обрезанным (Гал. 2:7‒9). Но что касается подробнейшего определения, в каких странах проповедовал Христову веру апостол Петр, об этом, не смотря на множество преданий, не много можно сказать с несомненной верой. В хронике Евсевия, по переводу блаженного Иеронима, читается об апостоле Петре, что он, основав антиохийскую церковь, был там епископом двадцать пять лет⁶⁷, начиная с 38-го года по Р. Х. – Достоверность этого свидетельства отчасти подтверждается следующими словами из Пасхальной Хроники⁶⁸: «В четвертый год по вознесении Господнем на небо, апостол Петр, вышел из Иерусалима, благовествовал слово Божие в великой Антиохии и, приняв епископское рукоположение, вступил на тамошнюю кафедру, по убеждению христиан из иудеев». Но что бы, как говорится в хронике Евсевия, он был на антиохийской кафедре двадцать пять лет, подобно тому, как апостол Иаков на иерусалимской 30 лет, то, хотя знаменитость города Антиохии, близость его к Палестине, многочисленность иудеев в его окрестностях, пример ап. Иакова, с которым Петр не хотел состязаться о славе, уступив ему управление церковью иерусалимской⁶⁹, постоянное пребывание апостола Петра до 52-го года в окрестностях Иерусалима, как это видно из книги Деяний апостольских, пришествие его в Антиохию, непосредственно после времени апостольского собора, вслед за апостолом Павлом⁷⁰, – хотя все это допускает возможность верить свидетельству Евсевия, но не без ограничений. Итак, хотя «Игнатий, по словам Евсевия⁷¹, был второй после Петра епископ антиохийский»; но апостол Петр не занимал, подобно Игнатию, антиохийской кафедры так, чтобы не оставлять Антиохии для проповедования слова Божия в других странах. Тот же самый Евсевий, свидетельствующий о двадцатипятилетнем управлении ап. Петра антиохийской церковью, в своей Церковной Истории предполагает на основании заглавия 1-го Петрова послания, что апостол Петр, вероятно, проповедовал пришельцам рассеяния Понта, Галатии, Каппадокии, Асии, Вифинии. Хотя это произвольное предположение, кроме того, что не имеет достаточного основания, не вполне согласуется с несомненными свидетельствами св. писания о проповеди в этих странах ап. Павла⁷²; по крайней мере, из того, что первое свое послание к пришельцам рассеяния апостол Петр писал из Вавилона (1Петр. 5:13), можно заключать, что он и веру Христову проповедовал в то время около Вавилона. В четвертом веке, когда образовалась мысль о долговременном пребывании апостола Петра в Риме, говорили некоторые, что под именем Вавилона апостол разумел Рим. Но так как нет никакой возможности поверить, что бы при обозначении места, откуда пишется то или другое послание, кто-нибудь захотел вместо одного города написать имя другого, не имея повода скрыть свое место пребывание, – так как в подобном случае решительно не имеет места никакое иносказание⁷³; то естественно, отвергая всякие вынужденные объяснения, полагал, что апостол Петр писал свое первое послание действительно из Вавилона, а не из Рима, или Карфагена, и в то время, как писал его, по всей вероятности, благовествовал святую веру в Вавилоне и сопредельных ему местах. Но во времена апостольские было два Вавилона: древний знаменитый Вавилон на Евфрате, лежавший в развалинах, впрочем еще довольно населенный иудеями, и Вавилон⁷⁴ – весьма значительный город в Египте. Как в Месопотамии, вообще около Вавилона древнего, так и в Египте было весьма много иудеев, которым по преимуществу желал благовествовать святую веру первоверховный апостол обрезания. Никакие предания, никакие исторические соображения не дают основания предполагать, чтобы апостол Петр проповедовал веру Христову в Вавилоне на Евфрате, вообще в стране, где всегда христиане почитали своим просветителем апостола Фому. Напротив, есть исторические поводы думать, что апостол Петр действительно благовествовал Евангелие в Египте, и, следовательно, также в египетском Вавилоне. В Церковной Истории Евсевия между прочим есть следующее предание: «этот Марк, о котором упоминается в первом Петровом послании, первый послан был в Египет; проповедав написанное им Евангелие (не по книге, конечно, но по содержанию), он основал церкви в самой Александрии⁷⁵ и был там епископом до 8 года царствования Неронова»⁷⁶. Апостол Петр в первом своем послании из Вавилона пишет от этого Марка приветствие, говоря: целует вы, яже в Вавилоне, соизбранная и Марко сын мой. Очень вероятно, что, как говорит позднейшее предание, послав Марка благовествовать веру Христову в Египте, апостол Петр потом сам отправился в эту страну, где было так много иудеев и между тем не было ни одного из известнейших апостолов, проповедовал там вместе с евангелистом Марком и из египетского города Вавилона писал свое первое послание⁷⁷. Что апостол Петр действительно проповедовал веру Христову в Египте и Александрии, об этом можно догадываться так же из предания, что он беседовал с александрийским ученым Филоном⁷⁸, это делает понятным, почему не был и не имел намерения быть в Египте апостол Павел, не созидавший на чуждем основании и потому, по исполнении словом благовестия всех стран от Иерусалима до Иллирии, около 58-го года не видевший уже более места себе для благовествования, кроме Рима и Испании (Римл. 1:13; 15:19–29.). Кроме Египта апостол Петр благовествовал веру Христову в Коринфе. Дионисий, епископ коринфский, во второй половине II века, писал об этом к римлянам так: «своим напоминанием вы соединили насаждения, произращенные Петром и Павлом в Риме и Коринфе; потому что оба они насадили нас коринфян и оба учили, равно как и в Италии, оба они учили и оба в одно время пострадали» (Евсев. Церк. Ист. кн. 2, гл. 23). Касательно же времен, когда был в Коринфе апостол Петр, надобно сказать, что это было после того, как основал коринфскую церковь апостол Павел. «Под конец, находясь в Риме, апостол Петр был распят на кресте» (Слова Евсевия к Церк. Истор. кн. 3, гл. 1.). Что апостол Петр действительно был в Риме и здесь благовествовал слово Божие, об этом после первых и древнейших неопределенных свидетельств, ясно говорят писатели второго века. «Не один, не два подвига подъял апостол Петр, – свидетельствовал Климент епископ римский, – но много, и так пострадал»⁷⁹. – «Не как Петр и Павел заповедаю вам, – писал из Смирны Игнатий Богоносец к римлянам, – они апостолы, а я – осужденный»⁸⁰. Кай, римский пресвитер в конце второго века, в своем сочинении против монтаниста Прокла говорил: «я могу показать тебе трофеи апостолов; приди только в Ватикан, или на дорогу остийскую, тотчас увидишь победные знаки основателей римской церкви (Евсев. Церк. Ист. кн. 2, гл. 23)», – и Евсевий подтвердил, что даже в его время сохранялось еще на римских кладбищах надписание имен Петра и Павла (там же). Потом, кроме вышеприведенного свидетельства Дионисия, епископа коринфского, святый Ириней, епископ лионский, в своем сочинении против еретиков, ссылаясь на предание римской церкви, говорит, что это церковь основана и учреждена апостолами Петром и Павлом, что для управления ею блаженные апостолы поставили епископом Лина, упоминаемого в послании апостола Павла к Тимофею, преемником Лина был Анаклет, после же Анаклета третьим епископом со времен апостольских был Климент, видевший еще святых апостолов⁸¹. Усердный почитатель Иринея, Тертуллиан так же свидетельствует об этом. «Римская церковь, – говорит он, – славится Климентом, посвященным от апостола Петра… Счастливая Церковь, где апостолы пролили и учение свое, и кровь свою, где Петр был распят подобно Господу, а Павел увенчался смертью Иоанна Крестителя!»⁸² Конечно, из всех этих свидетельств об апостоле Петре, которые служили уже единственным основанием для всех позднейших писателей, не следует, что бы апостол Петр был в Риме епископом с 42 до 67 года, как некогда выводили из них такое заключение некоторые писатели; по крайней мере, несомненно можно утверждать на основании их, что апостол Петр действительно был в Риме и там пострадал. Иначе, в самом деле, непонятно было бы, почему уже в третьем веке предстоятели римской церкви любили славиться преемством своим от апостола Петра⁸³. Правда, что свидетельства Климента римского, Игнатия Богоносца, Дионисия коринфского и Кая еще не довольно решительно подтверждают это, но нет достаточного основания не верить словам достоблаженного пастыря Церкви, Иринея лионского. Что касается времени, когда прибыл апостол Петр в Рим, об этом можно сказать определенно: он прибыл под конец своей жизни. Кроме нерешительного свидетельства об этом Евсевия, кроме известия о двадцатипятилетнем управлении апостолом Петром антиохийской церкви, доказательством этому служит, во-первых, то, что во всех древних свидетельствах прибытие апостола Петра в Рим соединяется с известием о смерти его. Св. Ириней говорит, что первого римского епископа Лина, от которого во втором послании к Тимофею, написанном в 68 году по Р. Х. перед смертью апостола Павла, находится приветствие в словах: целуют тя Еввул, и Пуд, и Лин, рукоположили блаженные апостолы Петр и Павел; а Петр и Павел могли быть вместе в Риме только под конец своей жизни, когда апостол Павел возвратился в Рим из своего последнего апостольского путешествия, в котором доходил до пределов запада; потому что не видно, чтобы ап. Петр находился в Риме даже во время первого двухлетнего пребывания там апостола Павла, от 62 до 64 года, которое описано частью в конце Деяний апостольских, а гораздо более в разных посланиях, писанных в то время ап. Павлом. Самое даже свидетельство Тертуллиана о рукоположении Климента ап. Петром, хотя ошибочно, потому что в последний год жизни апостолов Петра и Павла, когда написано второе послание к Тимофею, был жив еще Лин, и потому вообще, что противоречит древнейшему и гораздо достовернейшему свидетельству Иринея, по крайней мере, выражает ту же мысль о прибытии ап. Петра в Рим под конец его жизни: Тертуллиан приписывает ап. Петру рукоположение Климента, уже третьего епископа римской церкви, между тем как первые епископы – Лин, живший еще в 68 году, по словам Иринея, подтверждающимся вторым посланием апостола Павла к Тимофею, и Анаклет правили римской церковью, по общему преданию древности, 24 года. Если бы апостол Петр был в Риме до 59 года по Р. Х., апостол Павел, не назидавший на чужом основании, не мог бы писать к римлянам: тако есть, еже по моему усердию и вам сущим в Риме благовестити (Рим.1:15). Наконец, древнее богослужебное устройство римской церкви, время празднования ею пасхи, пост в субботу и другие особенности подобного рода от церквей, соблюдавших предание Иоанна Богослова, все это показывает, несомненно, что и начало, и первое устройство, и первоначальные предания римская церковь получила не от апостола обрезания, но от уверовавших из язычников, учеников апостола Петра, что, следовательно, апостол Петр, если и был в Риме, в чем могли сомневаться некоторые ученые исследователи дела⁸⁴, то был только под конец своей жизни, чтобы пострадать в нем, подобно Господу: более этого не могут доказывать даже те которые желали бы доказать касательно пребывания апостола Петра в Риме что нибудь более⁸⁵.

Апостол Иаков Праведный, посвятив себя на благовествование иудеям палестинским, попечениями своими более и более распространял христианство в Иерусалиме и Иудеи, так что, когда апостол Павел прибыл в последний раз в Иерусалим, старцы, собравшиеся к Иакову, говорили ему: видиши ли, брате, колико тем есть иудей веровавших? Своей подвижнической жизнью апостол Иаков приобрел себе необыкновенное уважение и доверие даже у неверовавших иудеев. Повествуя об этом, писатель второго века Егезипп свидетельствует, что множество иудеев обращалось к вере только по одному доверию к нему. «Некоторые из семи народных сект⁸⁶, – писал он, – спрашивали у Иакова: куда ведет дверь Иисуса (то есть, какое надо иметь понятие об Иисусе)? – Он отвечал: Иисус есть Спаситель. Тогда некоторые из них уверовали, что Иисус есть Христос… Когда же уверовавших оказалось много, даже между старейшинами, то иудеи, книжники и фарисеи начали говорить и кричать, что таким образом, пожалуй, и весь народ станет ожидать в Иисусе Христа» (Евсев. Церк. Ист. кн. 2, гл. 23). В 63 году по Рождестве Христовом первосвященник иудейский Анан, пользуясь отсутствием в Иудее римского прокуратора, своевольно осудил апостола Иакова на смерть и предал на побиение камнями, за что и был немедленно лишен первосвященства⁸⁷. Егезипп подробно рассказывает самые обстоятельства смерти апостола Иакова. На пасху собрались в Иерусалим пишет он, все колена иудейские и много язычников. Книжники и фарисеи поставили Иакова на крыле храма и потом закричали ему: «Праведный, тебе все мы должны верить. Народ, в заблуждении, следует Иисусу распятому: скажи нам, куда ведет дверь Иисуса распятого?» Иаков громогласно отвечал: «Иисус восседит на небесах, одесную великой силы, и опять придет на землю на облаках небесных». Этим свидетельством Иакова многие совершенно убедились и начали словословить Иисуса… А книжники и фарисеи, сбросив праведника с крыла храма, начали бросать на него камни. Быв свержен, он не вдруг умер, но, приподнявшись, стал на колена и говорил: «Господи Боже Отче, молю тебя, отпусти им…» Один иудейский священник из потомков Рихава вскричал: «остановитесь; что вы делаете? Праведник за нас молится!» Но в то самое мгновение св. апостол, получив последний удар, скончался (Евсев. Церк. Ист. кн. 2, гл. 23). Так, с словом благовестия об Иисусе Христе и молитвою за врагов своих, умирали святые апостолы, исполняя свое божественное служение!

Апостол и евангелист Иоанн Богослов, как свидетельствует Ориген (Евсев. Церк. Ист. кн. 3, гл. 1), проповедовал в Малой Азии. Соображая это свидетельство с тем, что известно об апостоле Иоанне из св. писания и с историей других апостолов, можно сказать, что он, прежде всего, озаботился до конца исполнить данное ему от Господа завещание блюсти с сыновнею любовью жизнь пречистой Богоматери. Как малоизвестна и сокрыта для нас последняя жизнь Пресвятой Девы, которая столько же смирялась и удалялась от славы, сколько возносил ее Бог своею благодатию, так и жизнь святого Иоанна Богослова до конца того времени, сколько он служил Божией Матери, осталась неизвестной. После же достоблаженной смерти пречистой и пресвятой Девы Марии, апостол Иоанн принял на себя попечение об утверждении в вере церквей малоазийских, по всей вероятности, кроме церкви ефесской, церквей пергамской, смирнской, фиатирской, сардийской, филадельфийской и лаодикийской, о которых было ему говорено в Откровении. Подобно апостолу Иакову, он не столько заботился о дальних и многочисленных путешествиях для благовествования святой веры, сколько о надежном утверждении ее в одном месте, откуда она могла бы в последствии распространяться более и более. Этим местом он избрал Ефес, где было много иудеев, занимавшихся торговлей, и здесь жил с 67 или 68 года по Рождестве Христовом до самой смерти. По свидетельству Тертуллиана и вообще по хранившемуся в древности преданию⁸⁸, Иоанн Богослов был при Домициане исповедником веры Христовой в Риме, после чего осужден в заточение на остров Патмос, а отсюда, по смерти Домициана, возвратился опять в Ефес. Вступив на поприще апостольской деятельности уже в то время, когда христианская вера была распространена повсюду, он заботился главным образом о соблюдении ее в чистоте, при множестве появившихся лжеучителей, об утверждении Церкви и благочестия. Для этой цели он всегда имел при себе много учеников, воспитывал их в истинной вере и благочестии, потом рукополагал в епископы для разных церквей, так что большая часть малоазийских церквей во втором веке производила от него преемство епископства⁸⁹. С этой же целью были, по внушению Святого Духа, написаны им Евангелие, послания и Апокалипсис. Ученик его, святой Поликарп, епископ смирнский, рассказывал о нем, что он, пришедши однажды в Ефесе мыться и увидев в бане Керинфа выбежал вон, сказав: «убежим отсюда; может обрушиться баня, когда в ней Керинф, враг истины (Евсев. Церк. Ист. кн. 4, гл. 14.)». Климент Александрийский в своем сочинении: какой богач спасется, пишет об апостоле Иоанне, что он по смерти Домициана, возвратившись в Ефес, построил ближайшие области язычников частью для поставления епископов, частью для устроения целых церквей, частью для принятия в клир некоторых лиц, указанных Святым Духом; при этом передает еще назидательное повествование об обращении апостолом одного юноши, который, быв прежде христианином, потом отпал от веры⁹⁰. Поликрат, епископ ефесский, в конце второго века писал об апостоле Иоанне, что он был исповедником и учителем, и погребен в Ефесе, что он праздновал пасху в четырнадцатый день первого весеннего месяца (Евсев. Церк. Ист. кн. 5, гл. 24). Пережив всех апостолов, апостол Иоанн скончался в начале второго века, в царствование Траяна⁹¹. Он жил долее всех апостолов как бы для, того, что бы возрастить и утвердить церкви, насажденные ими⁹².

Достовернейшее из преданий об апостоле Иуде, брате Иакова Праведного, то, что он проповедовал в Ливии⁹³. Брат апостола Иоанна Богослова, Иаков Зеведеев проповедовал только в Иерусалиме и еще в 44 году по Рождестве Христовом претерпел мученическую смерть от Ирода Агрипы (Деян.12:2). Климент Александрийский сохранил об этом апостоле достойное памяти известие: «человек, приведший Иакова в судилище, видя, как непоколебимо исповедует он веру, был тронут и объявил самого себя христианином; тогда повели на казнь их обоих; на пути он просил у Иакова прощения, и апостол, не много подумав, сказал: «мир тебе», и облобызал его. После того обоим им отсекли головы» (Евсев. Церк. Ист. кн. 2, гл 9). Филипп апостол проповедовал слово Божие во Фригии, – жил и скончался во фригийском городе Иераполе (Евсев. Церк. Ист. кн. 3, гл 31).

В числе первых преемников апостольских много было мужей, которые, продолжая созидать церкви, основанные апостолами, более и более распространяли святую веру по всей вселенной. Многие из них, исполнив сперва евангельский совет о разделе своего имущества бедным, предпринимали потом благовестнические путешествия: положив основание Церкви в каких-нибудь чуждых странах и поставив там пастырей, они поручали им продолжать созидание основанного с той же целью отходили в иные земли и к иным народам, сопровождаемые помощью божественной благодати. Другие посылали на это святое дело учеников своих, одушевив их своей ревностью возвещать о Христе людям, еще не слыхавшим слова веры (Евсев. Церк. Ист. кн. 3, гл. 37). Таков был Кодрат епископ Афинский⁹⁴, который, приобретши большое число новоуверовавших для своей собственной церкви, совершил много благовестнических путешествий в страны языческие. Таковы были все знаменитейшие епископы первенствующей Церкви: Игнатий Богоносец, Поликарп Смирнский, Аполлинарий Иерапольский, Климент Римский и другие (Евсев. Церк. Ист. кн. 3, гл. 37:38). Можно упомянуть на ряду с ними также об известных александрийского Огласительного Училища, Пантене и Оригене: первый из них, по ревности к слову Божию, принял на себя проповедание Евангелия Христова восточным народам и доходил даже до Индии (Евсев. Церк. Ист. кн. 5, гл. 10); второй с той же целью путешествовал в Аравию (Евсев. Церк. Ист. кн. 6, гл. 19). Впрочем, не сохранилось столько письменных памятников, что бы можно было перечилить по имени всех, бывших в то время благовестниками в разных местах вселенной, или даже поименовать все основанные ими церкви. Таким образом, по крайней мере, более и более распространялась повсюду христианство и после церквей, основанных апостолами преимущественно на востоке, получили свое начало западные церкви в Галлии, Германии, Британии, Африке и Испании.

Древнейшие церкви в Галлии, лионская и вьеннская, известны в первый раз своим посланием к азийским и фригийским церквам о гонении Марка Аврелия, бывшем в 177 году (Евсев. Церк. Ист. кн. 5, гл. 1). Епископом Лионским был в то время ученик святого Поликарпа епископа Смирнского, блаженный Пофин, – пресвитером и в последствии преемником Пофина в епископском служении св. Ириней, знаменитый ученик того же св. Поликарпа. Известия о многих других христианах малоазийских, бывших тогда в Галлии, равно как и предания о проповедниках, посланных туда св. Поликарпом⁹⁵, приводят к мысли, что галльская церковь имела во втором веке особенно близкое единение и неоднократные сношения с малоазийскими церквами по той именно причине, что от них получила свое начало. В последствии уже появляются в Галлии и проповедники церкви римской. По сказанию Григория Турского⁹⁶, Фабиан, епископ Римский, в половине III века послал в Галлию семь проповедников, которые основали там столько же церквей и были в них первыми епископами: одним из них был Дионисий, первый епископ Парижский, которого в средние века считали за одно лицо с св. Дионисием Ареопагитом; другим – Сатурнин, первый епископ Тулузский. Хотя свидетельство этого писателя, жившего уже в VI веке, само по себе мало заслуживает доверия; но ранние сношения галльской церкви с церквами Италии и северной Африки, равным образом акты мученической кончины Сатурнина Тулузского, писаные в конце III века⁹⁷, показывают, что в основании повествования Григория Турского лежит какое-нибудь достоверное предание.

Греческие малоазийские проповедники, основавшие церковь в Галлии, распространяли св. веру и в соседних с ней странах. Уже св. Ириней упоминает⁹⁸ о церквах, утвержденных в Германии (έν γερμανίαις), и, основываясь на его словах, что многие иноплеменные народы, не зная никакой письменности, содержат веру во Христа по одному преданию⁹⁹, можно думать, что в его время христианская вера распространена была не только в областях Германии, сопредельно с Галлией лежавших по одну сторону Рейна, но и в Германии зарейнской. По крайней мере, к концу III века уже известны церкви в Трире, Кельне и Меце¹⁰⁰.

Тогда же проповедана была святая вера и в Британии¹⁰¹. В восьмом столетии, когда английская церковь уже признавала первенство над собой церкви римской, англосаксонский историк Беда писал, будто бы во II веке британский король Луций, желая принять христианство, просил римского епископа Елевферия прислать к нему проповедников, которые и положили начало церкви британской; но подобное событие, возможное в IV и последующих веках, невероятно во II веке, когда христианская Церковь была гонима. Празднование британской церковью пасхи по древнему малоазийскому обычаю и другие особенности церковного благоустройства, хранившиеся в ней до конца VII столетия, равно как и продолжавшееся до того времени отдаление её от церкви римской, свидетельствуют всего вернее, что малоазийские благовестники св. веры, ученики св. Поликарпа, епископа Смирнского, которые во II веке основали церковь в Галлии и Германии. Древнейшие британские церкви: лондонская, иоркская и линкольнская делаются известными по делам церковным не ранее конца III века¹⁰².

Напротив, карфагенская, или североафриканская, и испанская церкви получили свое начало, по всей вероятности, от церкви римской. Пресвитер карфагенский Тертуллиан в сочинении против еретиков не называет своей церкви апостольской в том смысле, что она основана непосредственно апостолами, но говорит, что она справедливо должна быть почитаема апостольской по согласию ее учения с учением апостольской церкви, давшей ей начало. Вслед за этим для обличения еретиков он обращается к рассмотрению того, чему научена и чему учит в своих сношениях с африканскими церквами церковь римская, заметив между прочим, что от нее и африканские церкви получают свое значение церквей апостольского происхождения¹⁰³. Из Карфагена, бывшего в постоянном сообщении с Римом, христианство распространилось потом в Нумидии и Мавритании¹⁰⁴. Судя по свидетельствам Тертуллиана, нельзя не заметить, что североафриканская церковь распространялась, преимущественно перед другими церквами, с необыкновенной быстротой¹⁰⁵: при всем том она могла быть основана отнюдь не позже, как в начале II века; потому что в конце II века карфагенский епископ Агриппин имел на своем соборе уже семьдесят, а в половине III в. святой Киприан 87 епископов Африки, Нумидии и Мавритании.

Равным образом основание испанской церкви, если не признавать происхождения ее от апостола Павла¹⁰⁶, надобно относить, по крайней мере, к этому же времени¹⁰⁷. В половине III века испанские епископы прибегают к суду римской, а потом карфагенской церкви, и это достаточно показывает, с одной стороны, что она получила свое начало от церкви римской, с другой, что после римской церкви она находилась в ближайшем единении с карфагенской.

Таким образом с половины II века христианская вера утвердилась даже и в тех странах римской империи, где не проповедовали ее святые апостолы. Нет уже более ни одного народа в мире, говорил в свое время Густин Мученик, среди которого не возносились бы молитвы и благодарения Отцу и Содетелю всяческих во имя Иисуса Христа¹⁰⁸: В Парфии, Мидии, Персии, писал Тертуллиан в самом начале III века, между жителями Месопотамии, Армении, Фригии, Каппадокии, среди народов, населяющих Понт, Азию, Памфилию, Египет и всю Африку, у римлян и иноземцев, равно как иерусалимлян и других народов, среди разных поколений Гетулов и Мавров, во всей Испании, Галлии и Британии, даже недоступной римскому владычеству, между сарматами, даками, германцами и скифами, во всех местах и между всеми народами, повсюду царствует имя Христово (Lib. Advers. Judaeos, cap. 7). Мы существуем, так сказать, только со вчерашнего дня, говорил он же в другом месте, обращаясь от лица христиан к язычникам (Apologet cap. 37), и уже наполняем все: ваши города, острова, замки, пригороды, советы, лагеря, трибы, декурии, двор, сенат, форум; оставляем вам одни только ваши капища.

Господь Иисус Христос, беседуя с апостолами в последний раз перед временем своих страданий, сказал им: Аз избрал вы от мира, сего ради ненавидит вас мир. Поминайте слово, еже Аз рек вам: несть раб более Господа своего. Аще Мене изгнаша, и вас ижденут: аще слово мое соблюдоша, и ваше соблюдут… От сонмищ ижденут вы: но придет час, да всяк, иже убиет вы, возмнится службу приносити Богу. – В мире скорбни будете: но дерзайте, яко Аз победих мир (Ин.15:19‒20; 16:2; 16:33). Таково было и действительно положение всех проповедовавших и соблюдавших веру Христову в течении трех первых веков христианской Церкви. Христиане бедствовали в мире, и всякий думал, что, убивая их, угождает тем Богу. – Быв распространено повсюду, христианство утвердилось тогда, главным образом, в римской империи, по обширности пределов и развитию гражданственности справедливо называвшейся вселенной¹⁰⁹. И хотя, по прекрасному сравнению одного древнего христианского писателя¹¹⁰, что в теле душа, то в мире были христиане, – хотя в пределах римской империи христиане, по словам Тертуллиана, в его уже время наполняли собою все: города, острова, замки, пригороды, советы, лагери, трибы, декурии, двор, сенат, форум, и только одни капища оставляли нераздельно язычникам; тем не менее, переходя от общих выражений к положительной численной определенности, надобно сказать, что даже в начале IV века они, по всей вероятности, составляли собою не более двадцатой части¹¹¹ всего народонаселения в государстве, и мысль о совершенном истреблении их казалась еще не достаточно опасной для общественного блага, чтобы не решаться на ее исполнение. Тем ограниченнее было число христиан во II, или в I веке. И между тем трехвековые, повсеместные, почти непрерывные гонения не только не сократили Церковь, но и не воспрепятствовали ей столько распространиться, что наконец вера ее могла сделаться господствующей во всём мире.

Причиной гонений были, во-первых, законы римского государства против новых вер. Желая остановить гибельное для общества развитие суеверий и пороков, распространявшихся под видом разных родов богопочтения, римское правительство подтвердило законами всякое богослужение, с древности соблюдавшееся в каком бы то ни было народе, – римлянину вменило в непременную обязанность исполнять обряды римского народа, иноземцу соблюдать обычаи его страны, – и объявило непозволительным всякое служение богам новым, частным, чуждым, не пользовавшимся прежде почитанием какого либо народа¹¹². Внушая каждому, что почитание своих богов и исполнение своих отечественных обрядов есть основание гражданского благополучия, оно назначило всякого нововводителя в делах веры отправлять в ссылку, если он из высшего сословия и подвергать смертной казни, если из низшего¹¹³. Но христианство не было древней верой какого-нибудь народа и, притом, должно было утвердиться не в одном народе, а во всем мире. Как богослужение новое, не бывшее нигде народным и отторгавшее римских граждан от их отечественных обрядов, оно было по римским законам верой запрещенной. Поэтому с самого начала язычники, не принимавшие веры, обвиняли проповедников христианства пред судом, что они завещавают обычаи, яже не достоит приимати, ни творити римляном сущим (Деян.16:21), или, что они чуждих богов прповедуют (Деян.17:18), – и в последствии всегда, как во времена Тертуллиана, со строгостью и угрозами говорили принимавшим веру: «вы знаете, что не позволяется быть христианином»¹¹⁴. Правда, при всеобщей небрежности язычников в вере, законы против новых вер исполнялись сначала не строго, и в первом веке язычники смешивали христиан с иудеями, вера которых, как древняя и народная, была дозволена; но это продолжалось недолго, потому что не принявшие христианства иудеи всячески заботились объяснить язычникам, что христиане составляют общество совершенно особенное от иудейского, вси противно велением кесаревым творят, царя глаголюще иного быти, Иисуса (Деян.17:7), – к тому же и приятие язычником иудейства с равной строгостью было запрещено римскими законами¹¹⁵. Быстрое распространение повсюду христианства пробудило от усыпления все гражданские законы против новых вер, тем живее, что язычники, не понимая превосходства христианской веры, считали ее безбожием, или крайне грубым суеверием, во всяком случае – верой противной богам, – и это можно назвать второй причиной гонений.

Два рода понятий о вере надобно различать главным образом в древнем языческом мире: понятия простого народа и понятия людей образованных. Народ, костенея в грубом идолопоклонстве, поставлял всю веру в соблюдении определенных обрядов. Люди образованные, презирая мнения толпы и исполняя обряды римского народа из одного приличия и для примера в повиновении законам, поставляли веру в философских умозрениях о Божестве, которые, по их убеждению, конечно, не могли приводить к недоступной истине, по крайней мере могли приближать к ней, особенно, если они не ограничены односторонними и бездоказательно положительными мнениями. Христианская же вера представляла собой язычникам не новые только обряды, но вместе – служение Богу духом и истиной, и не философию, которую каждый мог бы изменять и переделывать по своей мысли, но веру безусловную, не допускающую ни малейших изменений. Таким образом и неученые, и образованные язычники видели в христианстве веру, совершенно несходную со своими понятиями о богопочтении. Люди неученые, не имея сил возвыситься над чувственностью, обращались к христианам с требованием, чтобы им показали христианского Бога, и видели в христианстве только отвержение своих богов или безбожие. Мало того, думали они, что христиане не почитают ни одного из богов, не клянутся их именами, гнушаются их именами, гнушаются наших храмов, отвращаются от всего идоложертвенного и не позволяют себе никакого участия в нашем богослужении, – они не имеют даже своих особенных богов и капищ и отвергают всякое богопочтение¹¹⁶. Как ни слабо язычники были привержены к своим богам, ревность их ожила и одушевилась при виде быстрого распространения безбожия, каким они почитали христианскую веру. Христиане сделались для них народом ненавистным. Как безбожникам, естественно, они расположены были приписывать им самую нечестивую жизнь. Внешний строгий образ жизни христиан казался им только личиной, прикрывавшей тайные их пороки: язычники не могли понять, почему бы эти безбожные люди отреклись от участия в пышных обрядах и приятных для чувственности празднествах языческого богослужения, если бы в их недоступных для любопытства собраниях не происходило чего-нибудь гораздо более чувственного и порочного¹¹⁷. Грубое и невежественное перетолкование любви христианской и братского единения между собой всех последователей Христовых, также – приобщения Тела и Крови Христовой, при ненависти к мнимому христианскому безбожию и лицемерию, навлекло на христиан подозрение в тайной порочной и бесчеловечной жизни. Язычники думали, что христиане во время своих собраний закалывают младенца, питаются его телом и кровью и после такого ужасного пиршества предаются удовольствиям плотского вожделения, не уважая никаких родственных отношений¹¹⁸. Между тем, люди, образованные из язычников, имея свое невыгодное мнение о правилах христианской жизни, порицали главным образом христианское вероучение. Не допуская возможности достигнуть собственными силами несомненного знания о делах божественных и поставляя достоинство мыслящего человека в том, чтобы он не останавливался на каком-нибудь мнении, а всегда шел далее в своих исследованиях, они почитали положительное учение христианства, не допускающее никаких изменений, суеверием, достойным только грубой, необразованной черни¹¹⁹, и самих христиан, которые не могли подобно языческим философам смотреть безразлично на свое божественное вероучение и, не поставляя веры в одних отвлеченных умствованиях, стремились осуществлять ее правила во всех действиях жизни, которые не хотели принимать поэтому даже наружного участия в языческих обрядах и жертвовали за то своей жизнью, – суеверами, упорными до ожесточения, опасными безумцами, фанатиками, бессильными стать в своей жизни выше чувственной внешности¹²⁰. Более или менее разделяя даже нелепые предубеждения народа против христианской жизни, они почитали христианство сектой ненавистной и презренной уже по самому его происхождению из среды народа иудейского, чуждого философии и исключительно привязанного к своим обрядам¹²¹, тем более, что содержание христианского вероучения совсем не согласовалось с их философскими мнениями.

При таких взглядах на христианство, язычники находили распространение его пагубным для благосостояния общества. Вообще смотря на веру, как на основание гражданского союза людей¹²², они думали и о христианстве, что оно служит основанием союзу нового народа, образующегося повсюду с быстротой моровой язвы начавшегося между иудеями, усилившегося между другими народами, но отделившегося от тех и других, и составившего собой отдельное целое¹²³. Подобное подозрение, при превратных понятиях о христианской вере и жизни, способствовало тому, что язычники скоро стали смотреть на христиан, как на общество заговорщиков¹²⁴. Не постигая того святого начала братской любви, которое так тесно и неразрывно соединяло между собой всех последователей Иисуса Христа, – «что это значит, – говорили они, – что христиане, где бы и когда ни встретились, сейчас узнают друг друга, как будто по какому-нибудь условию или тайному знаку, сейчас делаются друзьями и готовы на взаимную помощь, хотя бы виделись в первый только раз?¹²⁵» Христиане не боготворили императоров, не клялись их именами, не уважали храмов, какие воздвигала им лесть языческая; «значит, – говорили язычники, – они враги императоров, не благоговейны к ним, не чтут их достоинства»¹²⁶. Не желая быть в тесных отношениях с язычниками и заботясь более о вечном спасении, нежели о временных выгодах, христиане неохотно принимали на себя государственные должности, прохождение которых, при тогдашних условиях, не всегда совместно было с долгом христианским, нередко оставляли военную службу, удалялись от увеселений, от прежних дурных знакомств, от занятия торговлей и промыслами, прямо или косвенно служившими к поддержанию языческого богослужения, вообще вели жизнь скромную и уединенную. По мнению язычников, это значило, что христиане – враги римского народа, сами по себе люди праздные и бездельные, что они человеконенавистники¹²⁷. Произвольную бедность, уничижение¹²⁸ Христа ради, уничижившего Себя до страданий, благоговение к святой вере, по которому христиане не допускали в свои богослужебные собрания праздных и насмешливых соглядатаев, все перетолковывали язычники против них. «Это народ темный, бегущий от света; люди опасные, безмолвные при других и говоруны в своих уголках», – говорили они о христианах¹²⁹. Общая ненависть к христианскому имени доводила их до того, что они приписывали все общественные бедствия мщению богов за распространение христианства, почитая христиан не только безбожниками, но презрителями и поругателями всего божественного и священного¹³⁰. Надобно ли прибавлять после этого, что обилие чудес, продолжавшееся в Церкви во II и III веке, для неверных было причиной обвинять христиан в обмане и волшебстве¹³¹? – Таким образом, пока язычники не изменили своих понятий о христианской вере и жизни, и христианство не сделалось в римской империи верой дозволенной, христиане должны были терпеть гонения. При всем том римское правительство ясно выразило свое мнение о христианстве только в начале II века, и первый эдикт, касавшийся собственно христиан, принадлежит императору Траяну.

Тертуллиан рассказывает, что «Тиверий, в царствование которого (14–37 г.) имя христианское начало становиться известным, узнав из донесений Пилата о чудесах и воскресении Иисуса Христа, предложил сенату включить Его в число богов, и, хотя сенат не принял этого предложения, потому что у него было независимое право судить о новых божествах, император остался однако при своем мнении, угрожая казнью доносчикам на христиан»¹³². Правда, рассказ этот невероятен. Трудно представить, чтобы при Тиверии сенат мог не согласиться на какое бы то ни было предложение императора и чтобы этот деспотический и недоверчивый государь, преследовавший иноземные обряды богослужения, в особенности иудейские¹³³, показал столько доверия к донесению Пилата, если бы даже оно было написано с верой и убеждением. Сверх того веровавшие во Христа не были еще известны в царствование Тиверия под именем христиан¹³⁴, и эдикт против доносчиков на них, если он существовал, никогда не имел действия. Но справедлива мысль, лежащая в основании Тертуллианова повествования, что первые римские государи, при которых имя христианское начало делаться известным, Тиверий и Кай Калигула (38–42 г.), не были гонителями христианства. Равным образом император Клавдий (42–56 г.), изгоняя иудеев из Рима, как говорит Светоний¹³⁵, за то, что они постоянно возмущались по наущению Христа, не имел намерения преследовать христианской веры, хотя эдиктом его изгонялись из Рима вместе с иудеями христиане из иудеев (Деян.18:2), и выразил этим только нерасположенность к мятежному духу иудейского народа, который, в ожидании мнимого Мессии, действительно, часто восставал против римского господства. Тем не менее Церковь Христова имела уже гонителей и в это время,

а) в Палестине

Первыми гонителями ее были иудеи палестинские, осудившие на смерть Иисуса Христа и почитавшие учение Его хулой на Бога и Моисея. Во время первоначального распространения христианства страна иудейская не имела уже самостоятельного правления и составляла собой римскую провинцию; тем не менее управлялась по своим законам, подобно Сицилии или городам Италии. Внутренние судилища иудеев и их великий синедрион оставались неприкосновенными. Вскоре по вознесении Господнем, синедрион, имевший в то время во главе своей саддукеев, два раза призывал на суд свой апостолов, заключал их в темницу и подвергал телесному наказанию запрещая проповедовать об Иисусе Христе; но частью людей ради, яко вси прославляху Бога, частью потому, что апостолы не учили отступлению от иудейского закона, наконец, и по опасению, не проповедуют ли они истины, отпускал их свободными и не решался преследовать более (Деян.4:1‒22; 5:17‒42). Гонение его на христиан началось собственно с 37 года по Рождестве Христовом, когда с саддукеями соеденились и фарисеи, по всей вероятности, ошибочно смотревшие до того времени на христианство, как на особую отрасль своей секты (Деян.23:6‒9). Поводом к нему была проповедь первомученика архидиакона Стефана об отмене в Церкви обрядового Моисеева закона (Деян.6:8). Противозаконно предав святого Стефана побиению камнями, не веровавшие иудеи по воле синедриона стали преследовать и всех других христиан, не только в Иерусалиме, но, сколько можно, заключать по примеру Савла гонителя, дышавшаго прещением и убийством на ученики Господни, и в других городах, где были синагоги, зависевшие от синедриона. Преследование ограничивалось временным заключением христиан в темницу, отрешением от должностных мест и телесными наказаниями; потому что иудеи не имели права и редко решались самовольно осуждать кого-либо на смерть, римские же их начальники не хотели заниматься делами их веры, тем более не хотели почитать их важными или уголовными (Деян.23:29; 25:25). Таково было состояние христиан между иудеями во все время, пока продолжалось отдельное существование иудейского народа, и мученическая смерть апостолов Иакова Зеведеева и Иакова Праведного составляет исключение. Убийством Иакова Зеведеева (44 г.) царь Ирод Агрипа¹³⁶, которого раввины прославляют за попечительство о благе иудейского народа, хотел сделать угодное иудеям (Деян.12:2–3). А Иакова Праведного, вместе с несколькими другими христианами, предал смерти (63 г.) первосвященник Анан Младший, пользуясь безначалием, бывшим в Иудее по смерти прокуратора Феста до прибытия Альбина, за что и лишен был первосвященства¹³⁷. Около семи лет после мученической кончины Иаква Праведного, вследствие восстания иудеев против римлян и побед Веспасиана и Тита, отдельное существование народа иудейского окончилось. Иерусалим вместе с храмом ветхозаветным был разрушен до основания, а народ частью истреблен, частью рассеян¹³⁸. Христиане из иудеев, составлявшие иерусалимскую церковь, предузнавая это событие по пророчеству Иисуса Христа, переселились из Иерусалима перед началом его осады в заиорданский город Пеллу и тем навлекли на себя еще большую ненависть со стороны неуверовавших своих единоплеменников, как мнимые предатели отечественной свободы и братья христианам из язычников. Поэтому неверовавшие иудеи, быв рассеяны по разным странам римской империи, не переставали вредить им, восставая против них сами, когда имели возможность, или возбуждая язычников; так что если язычники требовали сожжения христиан, то иудеи первые слагали для этого костер.

б) в других странах

Иудеи были первыми гонителями христиан и в странах языческих. Из деяний апостольских видно, что они, идя по следам проповедников Евангелия, повсюду старались восставлять против них язычников, внушая недоверие к их учению и чудесам и выставляя их опасными для общества нарушителями законов. Так они поступили с апостолом Павлом и его сотрудниками в Антиохии писидийской, Иконии, Листрах, Солуни и Берии¹³⁹. Между самими язычниками прежде всех сделались врагами христианства люди, которых занятия и выгоды были связаны с языческим богослужением, как-то: делатели идолов, жрецы, обманщики, питавшие в народе суеверие ложными чудесами или пророчествами. Таких врагов встретил еще апостол в Филиппах и Ефесе¹⁴⁰. Вместе с иудеями они заботились распространять в языческом народе то нелепое понятие о христианской вере и жизни, которое было причиной гонений. И надобно думать, что состояние христиан в языческих областях римской империи в царствование Клавдия и Нерона (56–69 г.) было поэтому гораздо бедственнее, нежели в Палестине в последнее время отдельного существования иудейского народа. Между тем как палестинские прокураторы, стараясь, по-видимому, только притеснять вверенных их правлению народ, ничего не делали в угодность ему, правители языческих областей, разделяя сами понятия народа, старались заслужить его благосклонность, и своевольство черни по отношению к христианам нередко бывало для них законом. В первом своем послании апостол Петр писал малоазийским христианам: аще укоряеми бываете о имени Христовом, блажени есте… Да не кто убо от вас постраждет яко убийца, или яко тать, или яко злодей, или яко чуждопосетитель: аще ли же яко христианин, да не стыдится, да прославляет же Бога в части сей¹⁴¹. В этих словах апостола можно видеть не только то, что христиане уже терпели гонение, но также, что причиной его было подозрение в преступлениях, за которые определена смертная казнь, и, следовательно, что они терпели кровавое гонение. По крайней мере, несомненно, что в последние годы царствования Нерона (65–69 г.) язычники имели уже о христианах самое несправедливое понятие, и ненависть к ним возросла в них до такой степени, что этот жестокий государь воспользовался ей, чтобы сложить с себя подозрение в пожаре, испепелившем две трети Рима, и, с одной стороны, утешить народ, предоставив его неистовству христиан, как мнимых виновников пожара, с другой, доставив себе новые зрелища. Гонение, воздвигнутое им на римскую церковь, было так ужасно, что Тацит, разделявший мнение черни о христианах, при описании его, не мог подавить в себе чувства сострадания. Сказав, что Нерон для уничтожения молвы, приписывавшей причину пожара его страсти к зрелищам, сложил вину на людей, навлекших на себя общую ненависть позорной жизнью, которых обыкновенно зовут христианами, и что – это секта, преданная пагубному суеверию и со времен Тиверия распространившаяся не только в Иудее, но даже и в Риме, куда стекаются отовсюду все зверские и постыдные роды богослужений, он пишет далее: «Итак сначала схвачены были сознавшиеся (в исповедании христианства); потом по указанию их уличено бесчисленное множество других, впрочем, не столько в поджигательстве, сколько в ненависти к человеческому роду. К казни прибавили осмеяние; так что покрывали их шкурами зверей и травили собаками, или распинали на крестах, или жгли (одев в туники из горючих веществ), и таким образом ночью они горели для освещения вместо факелов. Нерон отдавал свои сады для представления такого зрелища и, наконец, он устроил по сему случаю цирковые игры и участвовал в них сам, мешаясь в кучерском платье с толпой народа, или сидя в колеснице, так что хотя это были люди преступные и заслужившие изысканный, новейший род примерного наказания, однако пробуждалось сострадание к ним, как будто бы гибли они не для общественной пользы, а для удовлетворения лютости одного человека»¹⁴². В числе других христиан, под конец гонения, потерпели в Риме мученическую смерть апостолы Петр и Павел: «Петр пострадал подобно Господу, а Павел увенчался смертью Иоанна Крестителя»¹⁴³. По-видимому, гонение должно было пасть только на римских христиан, как мнимых виновников пожара; но без сомнения, пример, поданный императором в столице, не остался без влияния на другие города, так как и в самом Риме подозрение в поджоге было только наружным поводом к гонению, а причиной было только наружным поводом к гонению, а причиной было собственно подозрение в ненависти к человеческому роду и тех мнимых преступлениях, которые повсюду считались внушаемыми христианской верой. Предметом гонения была, следовательно, вера. При всем том не видно, чтобы Нерон издавал какое-либо повеление о преследовании христиан собственно за веру, и это могло быть причиной возможной по тому времени меры спокойствия их в царствование Веспасиана и Тита (70–81 г.), государей умных и справедливых. Но подозрительность и корыстолюбие преемника их Домициана (81–96 г.) снова дали язычникам удобство вредить христианам. Этот государь, наследовавший отчасти жестокость Нерона, был гонителем для всех своих подданных и, поощряя доносчиков и клеветников, лишил жизни или сослал в заточение множество римских сановников для присвоения себе их имущества. Между прочим, по свидетельству Диона Кассия, он многих предал смерти, или подверг ссылке, по обвинению в приятии безбожия и иудейских обычаев, то есть, христианства¹⁴⁴. При нем св. Иоанн евангелист был исповедником в Риме и потом сослан в заточение на остров Патмос. Узнав, что в Палестине между склонными к мятежу иудеями находятся в живых потомки Давида и родственники по плоти Иисуса Христа, внуки Иуды, брата Господня, подозрительный государь приказал представить их себе; но, увидав, что это бедные люди, трудами рук своих добывающие себе пропитание, и услыхав от них, что царство Христово несть от мира сего, отпустил их обратно¹⁴⁵. Напротив, добрый и кроткий старец, император Нерва (96–98 г.) был врагом доносов и тайной клеветы. Первым эдиктом своим он возвратил из заточения всех, сосланных Домицианом по обвинению в христианстве¹⁴⁶. Таким образом, в короткое правление его, язычники, при всей ненависти к христианам, не могли много вредить им. Но так как вера христианская при всем том почиталась недозволенной; то и в это время христиане не могли пользоваться совершенным спокойствием. Подвергаясь повсюду подозрениям, насилиям и нападению, они должны были скрываться от язычников, и тем бедственнее, вероятно, был для них навый закон императора Траяна, изданный в 99 году против тайных обществ – ἑταιρείας ¹⁴⁷.

Из всего сказанного не трудно заметить, что доселе язычники пользовались против христиан законами, запрещавшими не прямо христианство, которое, действительно, могло находить себе зациту под сенью¹⁴⁸ дозволенной веры иудейской, но те преступления, которые несправедливо почитались соединенными с исповеданием его. Наконец, когда успешное распространение христианства сделалось уже весьма заметным, так что обратило внимание языческого правительства, явился закон, направленный против него непосредственно. В 110 году по Рождестве Христовом, в царствование Траяна (98–117 г.), Плиний Младший был правителем Вифинии и Понта, стран, в которых христианская вера, утвердившись со времен апостольских, распространилась успешно. Язычники приводили к нему на суд большое множество христиан; но, не имея никакого определенного закона касательно христианства и не зная поэтому, как должно поступать с обвиняемыми в исповедании его, он обратился к императору с просьбой разрешить свое недоумение. Письмо его представляет собой единственный памятник внешнего состояния христиан в то время, и, кажется не излишним будет привести его здесь. «Считаю честью, государь, – писал Плиний, – относиться к тебе за разрешением моих сомнений. Я никогда не был при дознаниях и производстве дел о христианах; поэтому не знаю, что и в какой мере подлежит наказанию, или следствию. Надобно ли обращать внимание на различие возрастов, или судить и детей равно с возрастными? Давать ли за раскаяние прощение, или за оставление христианства не избавлять от наказания? Казнить ли за одно имя, хотя бы оно не было соединено с преступлением, или за преступления, оказывающиеся в связи с именем? Между тем, когда приводили ко мне обвиняемых в христианстве, я поступал так: спрашивал их самих, действительно ли они христиане? Сознающихся спрашивал в другой и третий раз, угрожая наказанием. Не изменяющих показания повелевал казнить, так как не сомневался, что во всяком случае, – что бы такое ни было то, что они исповедуют, – одно упрямство и непоколебимая непреклонность заслуживают казни. Подобными безумцами оказалось и несколько римских граждан, которых поэтому я назначил переслать в Рим. Как обыкновенно бывает, едва затронул дело, встретилось множество особенностей, видоизменяющих меру преступления при его распространении. Был представлен список без подписи автора, с предложением, чтобы все, поименованные в нем, отреклись, что они не христиане, или не были христианами. Но когда при мне они поклонились богам, почтили ладаном и вином твое изображение, которое я приказал для сего принести вместе с изображениями божеств, и сверх того произнесли хулу на Христа, а говорят, что действительных христиан нельзя принудить ни к чему этому; тогда я решил отпустить их. Одни, поименованные в списке, сказали, что они христиане, но потом тотчас же отреклись; другие, – что содержали христианство, но оставили, кто более трех лет тому назад, кто еще более, иные даже более двадцати лет: все почтили и твой образ, и изображения богов, произнесши хулу на Христа. По их словам, все преступление или заблуждение их состояло в следующем: в определенный день перед рассветом обыкновенно собирались они, пели попеременно между собой гимн Христу, как бы Богу, и обязывали себя таинством не на злодеяние какое либо, но, чтобы не воровать, не отнимать чужого силой, не любодействовать, не обманывать, не утаивать залогов. По совершении этого, говорили они, все расходились и собирались снова для вкушения пищи, обыкновенной, впрочем, и невинной, но это последнее перестали делать в следствие моего эдикта, которым я, по твоему повелению, запретил тайные собрания (hetaerias). После такого показания я счел тем более необходимым допросить под пытками двух служанок, которые звались диакониссами, обо всей правде, но ничего не нашел, кроме суеверия грубого и безмерного, и посему решился обратиться к тебе. Дело, кажется мне, достойно внимания, особенно по многочисленности подлежащих ему. Множество людей всякого возраста, пола и состояния, или уже подвергается суду, или подвергнется; потому что зараза этого суеверия распространилась не только на города, но даже на села и деревни. Кажется, однако, – можно остановить ее и уничтожить. По крайней мере, довольно заметно, что храмы, почти уже опустевшие, начали наполняться¹⁴⁹, празднества, давно прервавшиеся, возобновляются и повсюду продаются жертвы, тогда как прежде весьма редко можно было видеть покупателя их. Отсюда легко понять, какое множество людей может исправиться, если дать место раскаянию»¹⁵⁰. – Ответ императора был таков: «в суде над христианами ты поступал, как должно. Вообще нельзя поставить одного правила, которое служило бы определенной формой для всех случаев. Поисков за ними не должно быть; но, если их представляют на суд и обвиняют, должно казнить, так, впрочем, что, если кто отречется от христианства и покажет это самым делом, то есть, поклонится нашим богам, тот получает прощение за раскаяние. Безименные же ни в каком случае не должны быть принимаемы; потому что подобное дело может производить самые вредные последствия и должно быть чуждо времени нашего царствования» (Ibidem, epist. 98). Таков был первый закон против христианства. Еще Тертуллиан замечал его внутреннее противоречие. «Странный приговор – говорил он, – если ты казнишь христиан, как виновных, почему же и не отыскиваешь их? Если не отыскиваешь их, как невинных, за чем же казнишь? (Apologet. Cap. 2.)» Противоречие это, впрочем, исчезает, если смотреть не с чисто нравственной, а с гражданской точки зрения языческого законодателя. Не осуждая христианской веры, но в тоже время, не признавая ее и государственной, Траян имел в виду наказывать только публичность неповиновения общественным законам, служившим к поддержанию народной веры, считая причину такого неповиновения саму по себе неважной и не заслуживающей казни. Итак, хотя закон его, как и законы его преемников до Марка Аврелия, отчасти ограждал христиан от нападений язычников, не признавая христианства преступлением самим по себе, запрещая безыменные доносы и устанавливая, следовательно, правильное судопроизводство над ними; во всяком случае, пользуясь им, язычники могли теперь прямо достигать того, к чему прежде приходили косвенными путями, и положение христиан в римской империи должно было поэтому со времени издания его сделаться стеснительнее. Областным правителям, которые равнодушно могли произносить смертные приговоры, или сами разделяли мнения народа, открылась полная свобода приносить христиан в жертву народного фанатизма, для приобретения тем любви к себе. При преемнике Траяна, Адриан (117–138 г.), они могли думать, что усердие в гонении на христиан доставит им благосклонность даже императора; так как всем известна была его набожная преданность отечественному идолослужению. Когда в 124 году, путешествуя по Греции, он посвятил себя в еллинские мистерии, враги христианства сочли это знаком усилить нападение на Церковь. Не стесняя себя законными формами судопроизводства, народ требовал повсюду немедленной казни христиан, как преступников, без всяких допросов, справок и отлагательств. Два ученых христианина, Кодрат и Аристид, представили тогда государю свои апологии, или сочинения, написанные в защиту своей веры. Трудно решить, имели ли они на него какое-нибудь влияние; во всяком случае ревность его к древней римской вере была не столько велика, чтобы подавить свойственную ему любовь к справедливости. Не чуждые справедливости областные правители так же не могли одобрять совершения казни без законного исследования дела, в удовлетворение только воплям черни. Проконсул Малой Азии Серенний Граниан жаловался на затруднительное положение, в какое ставят областного правителя подобные случаи, и это было поводом нового закона касательно христиан, изданного Адрианом на имя преемника Серениева Минуция Фундана и других проконсулов. Ненависть, по которой язычники обвиняли христиан в мнимых преступлениях, не довольствуясь осуждать их за одну веру, послужила в настоящем случае на пользу Церкви. Находя, что, без соблюдения правильности в судопроизводстве, невинные могут подвергаться одной участи вместе с виновными, Адриан повелел принимать только правильные доносы на христиан, за справедливость которых доносчик отвечал бы перед судом, а изветы и вопли толпы оставлять без внимания, притом – обращать внимание на личную правдивость доносчиков и решать дело так, что если обвиняемые действительно окажутся виновными в нарушении законов, то должны подлежать казни по мере преступления, если же окажутся невиновными, то должен быть наказан доносчик, как злодей¹⁵¹. Высказанной в законе целью такого постановления было оградить вообще невинных людей от злонамеренности клеветников, которые, грозя несправедливым обвинением в нарушении законов, могли вынуждать у них всякого рода пожертвования, или действительно подвергать их осуждению по личной неприязни¹⁵². Ограждая частью безопасность христиан, закон этот не мог однако же доставить им полного спокойствия, по своей неопределенности. Если Адриан имел в виду осуждать не само христианство, а только преступления, приписываемые ему, тогда он поставлял христианскую веру наряду с дозволенными родами богослужений; но если бы действительно он имел намерение сделать христианскую веру дозволенной, то должен бы был выразить определение, что он разумеет под нарушением законов. Это особенно нужно было после Траянова закона, которым одно соблюдение христианской веры, не разрывное с явным отвержением идолопоклонства, признавалось уже действием противозаконным. Конечно, беспорядочные вопли толпы перестали быть опасными для христиан; но во всяком случае только снисходительные к христианству областные правители могли пользоваться законом Адриана к совершенному ограждению их от страданий за веру. Тертулллиан указывает несколько примеров тому. Так Цинций Север постановил форму, как должны отвечать христиане, представленные в суд, чтобы быть отпущенными. Веспроний Кандид отпускал христиан свободными под предлогом, что противозаконно было бы выслушивать при суде над ними вопли черни и тем поддерживать в городе беспорядок. Пуденций, увидев из донесения, при котором прислан был к нему христианин, что обвиненный был схвачен толпою народа, отпустил его свободным, решив, что вследствие закона он не может судить человека, которого никто лично не обвиняет¹⁵³.

Не расположение к христианству, но чувство справедливости побудило императора Адриана к изданию такого постановления. Как усердный почитатель отечественного язычества, он не любил иноземных родов богопочтения¹⁵⁴, и о христианстве, в письме своем¹⁵⁵к консулу Сервиану об александрийцах, отзывался весьма неуважительно наряду с египетским идолопоклонством Серапису¹⁵⁶. Между тем в то самое время, как язычники принуждены были таким образом ослабить нападение на Церковь, неожиданно поднялось жестокое гонение от иудеев. Они возмутились против римлян под предводительством лжемессии Варкохава и, желая принудить христиан к участию в своем изуверстве и мятеже, предавали их жестоким мучениям и смерти в Палестине и сопредельных областях¹⁵⁷.

Со смертью императора Адриана, действие благодетельного для христиан закона его окончилось. Разные общественные несчастья, в царствование преемника его Антонина Нежного (138–161 г.), постигавшие римскую империю, как то: голод, наводнение Тибра, землетрясение в Малой Азии и на острове Родос, опустошительные пожары в Риме, Антиохии и Карфагене¹⁵⁸, снова пробудили в язычниках фанатическую ожесточенность против христиан. Кроткий и человеколюбивый, Антонин не мог быть доволен вспышками народной ненависти при таких случаях: он писал жителям разных городов, между прочим, лариссянам, солунянам и всем грекам, чтобы относительно христиан они не предпринимали ничего нового¹⁵⁹. Этот государь сделал для христиан даже еще более, если только подлинно предписание его, а отнюдь не преемника его Марка Аврелия, азийскому обществу (πρός τό Κοινόν της Ασίας); потому что в нем ясно выражено, что христиан не должно осуждать, если они не обнаруживают никаких враждебных намерений против римского правительства, и, что если кто станет обвинять кого-либо только в том, что он христианин, то обвиняемого освобождать от суда, хоты бы он оказался действительно христианином, а обвинителя подвергать суду¹⁶⁰. Но сочинитель предписания выражается языком приличным более христианину, нежели языческому императору и притом такому, который был особенно предан церемониям римского народа. По крайней мере, последующие события нисколько ни намекают на предварительное существование его¹⁶¹.

В правление следующего императора, Марка Аврелия Философа, новые общественные бедствия, в особенности опустошительная зараза, распространившаяся из Эфиопии постепенно по всем областям римского государства, навлекли на христиан новое нападение. В это время жил в Малой Азии лжепророк и мнимый волхв Александр. Пользуясь необыкновенным уважением у язычников, он всячески старался поддерживать в них ненависть к христианству: жаловался, что весь Понт полон безбожниками и христианами, требовал, чтобы народ преследовал их, если не хочет навлечь на себя гнева богов, и не иначе начинал показывать свои мнимые чудеса, как провозгласив наперед: прочь отсюда безбожников, эпикурейцев, христиан¹⁶². Но если бы все происходило только от народного фанатизма и если бы царствовавший государь смотрел на гонения подобно своим предшественникам; то и он, конечно, успел бы остановить или, по крайней мере, укротить их. Напротив, оказывается, что в его правление народ и власть верховная взаимно соединилась против Церкви. В Малой Азии воздвигнуто было на христиан такое жестокое гонение, что Мелитон, епископ Сардийский, решился обратится с просьбой о защите к императору. «Ныне, чего никогда еще не бывало, – писал он, – подвергается гонению и преследуется новыми эдиктами род людей богобоязненных. Бесстыдные доносчики и искатели чужого, находя себе в них повод, явно разбойничают, днем и ночью грабят жителей, ни в чем не виноватых. И если это делается по твоему повелению, пусть делается так; царь справедливый не захочет чего-либо несправедливого. В таком случае мы с удовольствием принимаем честь идти на смерть и просим тебя только об одном, – чтобы ты сам наперед узнал подвижников гонимого упрямства и потом решил, смерти ли и наказания достойны они, или освобождения и спокойствия. Если же это определение и новый эдикт, которого не заслуживает даже неприязненность варваров, вышли не от тебя; то мы еще более просим не презреть нас среди столь явного грабительства»¹⁶³. – В самом деле, неужели Марк Аврелий, мудрый государь и философ, действительно сам был гонителем христианства? – Правда, можно было в следствие доносов осуждать христиан за одну веру или, как выражались язычники, за одно упрямство – в отвержении язычества, по закону Траяна, и закон этот никогда не был отменен, хотя при кротких преемниках Траяновых не исполнялся строго. Но Мелитон говорит, что в Малой Азии объявлен новый эдикт, поощряющий доносы и столько жестокий, что его не заслужили бы даже варвары. В царствование Марка Аврелия это странно тем более, что он не любил доносчиков и вообще имел правилом умерять строгость наказаний, полагаемых законами за преступления¹⁶⁴. С другой стороны, трудно представить, чтобы эдикт был объявлен проконсулом самовольно. И Мелитон, не смотря на двоякое предположение в своих словах, которые показывают в нем столько же христианской мудрости, сколько чувства истинного достоинства, очевидно, был уверен, что он принадлежал самому императору. Благоразумный пастырь Церкви выразился нерешительно, по всей вероятности, с целью успешнее таким образом произвести перемену в понятиях и распоряжениях государя, не оскорбляя его прямым укором в несправедливости. Надобно, следовательно, думать, что Марк Аврелий действительно был жестоким гонителем христианства. Вникнув пристальнее в его образ мыслей, можно убедится в этом окончательно.

Как стоик, он уважал спокойствие духа при виде смерти, но только тогда, когда оно соединено с равнодушием, проистекает из холодного самоотречения и есть плод рассудочных убеждений. Горячее одушевление, с которым шли на смерть христиане и которое проистекало из живой веры в будущую жизнь, из чувства любви к Богу и надежды на Его милосердие, должно было поэтому казаться ему слепым сумасбродством; потому что до их убеждения, из которого происходило это одушевление, нельзя было дойти никакими философскими умствованиями. То, что давало христианину решимость лучше умереть, нежели покориться закону, требовавшему идолопоклонства, было так же мало понятно и так же казалось слепым упрямством для Марка Аврелия, как и для Плиния; но в нем к нетерпимости гражданской должна была присоединиться нетерпимость философская. Искренний стоик, он, конечно, не был чужд философского фанатизма, который не менее отличается нетерпимостью понятий, несогласных с принятой системой, и ревностью к гонению на них, как и всякий другой фанатизм. Платон для счастья государства считал необходимым, чтобы правитель был философом¹⁶⁵: хорошо, если бы его философией была сама мудрость; но ничего нет хуже, если это – приверженность к какой-нибудь философской школе. «Готовность к смерти, – пишет государь-философ в своих Монологах¹⁶⁶, – должна проистекать из собственного размышления каждого, а не из одного только упрямства, как у христиан, и надобно встречать смерть с достоинством и превосходством перед ней, а не с хвастовством и ложным блеском». Итак, если даже он не считал христиан нравственно виновными и не верил молве народной, и тогда, смотря на них, как на опасных для общественного порядка и твердости законов, полупомешанных мечтателей, презирающих жизнь и в самозабвении ищущих смерти¹⁶⁷, он мог счесть необходимым, при быстром распространении христианства, взять строгие меры к пресечению этого мнимого зла. – Несправедливо, однако, было бы видеть в Марке Аврелии только философа, сообразующего все свои поступки с принятой системой. Он был младенчески предан отечественному идолослужению, наследовав эту преданность, как сам говорит, от своей благочестивой матери, хотя и старался избегать его суеверий¹⁶⁸. Он верил, например, вместе с современными ему язычниками, что боги во снах открывают средства для излечения болезней, и был уверен, что сам получал неоднократно такие пособия и внушения, быв, больным. Когда зараза, свирепствовавшая при нем, распространилась по Италии, он видел в этом знак свыше восстановить древнее идолослужение во всей точности, отовсюду созвал тогда жрецов в Рим, и теми же многочисленными празднествами, от которых, по его мнению, могла прекратится зараза, он ознаменовал свое отправление на войну против маркоманнов¹⁶⁹. Даже язычники смеялись над бесчисленностью жертв, которые по его приказанию были принесены во время приготовлений к этому походу¹⁷⁰. Понятно таким образом, что не только по философским, но и по религиозным своим понятиям, Марк Аврелий должен был сделаться строгим гонителем христианства, сколько могла дозволить ему это кротость его характера, по которой он старался ограничивать смертные приговоры. В суде над преступниками целью его было не наказание их, а пресечение зла, и добрый государь охотно давал прощение всякому, кто раскаивался в своих преступлениях, даже в таких случаях, когда мог бы наказывать, нисколько не показавшись строгим¹⁷¹; но христиане не могли сознавать пред ним своей виновности и должны были непоколебимо упорствовать в том, что было запрещено законами. Поэтому очень вероятно, что он повелел употреблять предварительно все средства чтобы вынуждать у них отречение от веры, и произносить над ними смертный приговор только в крайнем случае, когда решительно не представлялось возможности отклонить их от нее. Так, худо рассчитанное человеколюбие, конечно, могло дать повод к жестокостям.

Две новых особенности представляются в гонениях с этого времени. Закон Траяна запрещал отыскивать христиан; теперь, напротив, местным властям повелено было тщательно искать их, хотя народ в своем ожесточении часто делал это излишним, предваряя сам законные поиски, производимые гражданскими властями. «Сколько неверующих, столько и врагов у нас», –говорил Тертуллиан (Apologet cap. 7). «Иудеи по зависти, войны по алчности к грабежу, рабы по низости своей природы, вседневно следят за нами, вседневно предают нас, постоянно вторгаются насильственным образом даже в места наших богослужебных собраний». Поэтому христиане часто должны были скрываться, чтобы спастись от преследователей, как это видно из современных повествований об известных гонениях того времени и слов также современника их, Цельса. Во-вторых, доселе, если кто обвинен был пред судом в христианстве и не мог уже избавиться от осуждения, то, после двукратного предложения об отречении от веры, не прибегая к пыткам, его осуждали прямо на смерть. Теперь, напротив, употреблялись продолжительные пытки с целью склонить христиан к отречению, и смертный приговор произносился большей частью после долгих мучений. Такому порядку гонения вполне соответствует закон, сохранившийся в актах мученика Симфориана и в разных манускриптах их, озаглавливаемый именами императоров, то Аврелиана, то Аврелия, но, по всей вероятности, принадлежащий Марку Аврелию¹⁷². Содержание его таково. «Находя, что называющие себя в наши времена христианами суть нарушители законов, повелеваем разыскивать их и, если они не согласятся приносить жертвы нашим богам, подвергать разным мучениям, но так, чтобы строгость не преступала пределов справедливости и наказание прекращалось, как скоро достигнута цель – пресечение преступлений». Последнее выражение совершенно в духе Марка Аврелия: начальства всегда должны иметь в виду цель – подавить христианство, несовместное с государственным идолослужением, возвратить отступивших к почитанию римских богов и отнюдь не действовать со слепой жестокостью; но такое отвлеченное наставление, конечно, не могло на самом деле ограничивать прихотливую жестокость языческого начальника, как скоро он был раздражен очевидной бесполезностью своих усилий в отклонении мучимых христиан от веры¹⁷³.

1) Надобно, наконец, представить несколько примеров настоящего гонения, чтобы видеть действия христиан среди его. Исторические памятники представляют теперь полную возможность для этого. Во-первых, до нашего времени сохранилось трогательное послание церкви смирнской к филадельфийской и всем другим церквам о гонении, бывшем в Смирне в 167 году, во время которого пострадал достоблаженный и святой Поликарп, епископ Смирнский, ученик апостола Иоанна¹⁷⁴. Проконсул Стаций Квадрат, управлявший в то время Малой Азией, сам, по-видимому, не расположен был к гонению, но народ, подстрекаемый иудеями, требовал христианской крови неотступно. Уступая воле народа и предписаниям законов, он старался действовать на христиан сперва угрозами и видом орудий мучения, потом прибегал и к продолжительным пыткам, вероятно, когда замечал в ком-либо из страдавших слабость и колебание, но иногда, видя бесполезность их, после угроз непосредственно произносил смертный приговор. Мучительные роды смерти, на которые по жестокой прихоти народа он осуждал мучеников, как-то: сожжение на костре и растерзание дикими зверями, могли не казаться ему жестокостью; потому что они употреблялись обыкновенно при наказании людей, не пользовавшихся правами римского гражданства и виновных в тех преступлениях, в которых молва обвиняла христиан¹⁷⁵. Среди жестоких страданий и продолжительных пыток, заставлявших даже многих из зрителей проливать слезы, мученики оставались спокойны и неизменны в терпении, не дозволяя себе ни жалоб, ни стонов. «Они показали всем нам, – пишут смирнские христиане, – что во время мучений были вне тела, или лучше, что сам Господь укреплял их, беседуя с ними, и, взирая, на благодать Христову, они презирали мирские казни». Здесь стало явным различие между спокойной разумной решимостью всем жертвовать за истинную веру, в надежде на укрепляющую помощь Божию, и фанатическим увлечением, самонадеянно ищущим опасности и исчезающим при действительной встрече с ней. Некто Квинт фригиянин, увлекшись самонадеянностью и уговоривши несколько других христиан, подобных себе по неразумию, сам явился с ними на суд к проконсулу, объявил себя христианином и самохвально вызвался на все мучения за истинную веру, – поступок, который давал язычникам повод смотреть на христиан, как на опасных фанатиков, со слепой хвастливостью предающихся смерти, и которого христианская Церковь никогда не одобряла! – Но, когда проконсул, после долгих угроз, повелел предать несчастного на растерзание диких зверей, горячность его уничтожилась, он отрекся от веры и принес жертву идолам. «Посему, братия», говорится далее в послании, «мы не одобряем тех, которые предаются на мучение сами, ибо не так учит Евангелие». Не так поступил и девяностолетний епископ Поликарп. Услышав о воплях народа, требовавшего его смерти, он сначала хотел остаться в городе и спокойно ожидать воли Божией, но потом склонился на просьбы близких в себе людей и удалился в одну не дальнюю от города деревню. Там, в обществе небольшого числа христиан, он проводил день и ночь в молитве, молясь по своему обыкновению за всех людей и за все церкви. Когда его нашли здесь, он перешел в другое селение. Искавшие немедленно явились и сюда, и, хотя уже не застали его, но один из двух малолетних рабов под пыткой открыл им его новое убежище. Когда таким образом нашли его снова, он мог удалиться и отсюда в другое место, но, видя неизбежность опасности, не захотел и сказал: «Да будет воля Господня!» Поэтому он показался сыщикам, приказал предложить им пить и есть, сколько они хотели, а для себя попросил только немного времени, чтобы беспрепятственно помолиться. Два часа молился он немолчно, быв исполнен благодати Божией, так что даже язычники были тронуты благоговейностью его молитвы. Потом преследователи отправились с ним в город. На пути встретили его сам иринарх Ирод и, пересадив в свою повозку, вместе с отцом своим стал дружески говорить ему: «Что худого сказать: господи кесарь, – принести жертву и тем спасти себе жизнь?» Святой епископ сначала ничего не говорил на это, но, когда они начали настоятельно убеждать его, ответил им спокойно: «Я не намерен делать того, что вы мне советуете». Увидев бесполезность убеждений, они столкнули его из своей повозки с такой силой, что он, упавши, вывихнул ногу. Не обратив на это внимания, св. Поликарп поспешно продолжал путь далее, как будто с ним не случилось ничего неприятного. Когда привели его на судебную площадь, при шуме окружавшего ее народа проконсул сказал ему: «Поклянись гением кесаря, раскайся, произнеси хулу на Христа, и я отпущу тебя». Но он отвечал: «Восемьдесят шесть лет я служу Ему и видел от Него только доброе; могу ли хулить Царя моего и Спасителя!» После новых увещеваний проконсула, св. Поликарп продолжал: «Напрасна честолюбивая надежда твоя убедить меня к отречению и напрасно притворяешься ты незнающим, кто я. Открыто объявляю, что я христианин, если же хочешь знать, в чем состоит учение христианское, назначь день и выслушай». – «Убеди народ», – отвечал проконсул, показывая этим, как мало собственно сам он расположен был к гонению. Но святитель продолжал далее: «Тебя я удостаиваю слышать от меня оправдание, потому что мы научены воздавать должную честь поставленным от Бога начальствам и властям, пока это безвредно для нашего спасения, а их я считаю недостойными того, чтобы перед ними защищаться». И в самом деле, если бы он стал говорить теперь фанатической толпе народа, громко требовавшей его казни, о святости евангельских истин, не значило ли бы это – бросать бисер перед свиньями! После тщетных угроз дикими зверями и сожжением на костре, проконсул приказал провозвестнику трижды объявить среди площади, что Поликарп исповедал себя христианином. Народ отвечал на объявление неукротимым криком: «Это учитель нечестия, отец христиан, истребитель наших богов!» И так как проконсул согласился на требование его сжечь Поликарпа; то костер явился скорее, чем произнесено повеление, при чем особенно усердно действовали, по своему обыкновению, иудеи. Когда хотели пригвоздить святого мученика к столбу на костре, он сказал: «Оставьте меня так. Тот, кто дает мне силы терпеть сожжение, даст силы и без гвоздей быть на костре неподвижным». Наконец, перед самым временем зажжения костра, он произнес молитву: «Господи, Боже Вседержитель, Отче возлюбленного и благословленного Сына твоего, Иисуса Христа, через которого мы получили познание о Тебе, Боже ангелов и Сил и всякого создания и всего рода праведных, живущих перед Тобой, благодарю Тебя, что Ты удостоил меня в сей день и час принять участие в числе свидетелей¹⁷⁶ твоих и в чаше Христа твоего!» – Смирнская церковь указывала в смерти своего епископа «пример, каково должно быть мученичество по духу Евангелия; ибо он подобно Господу», говорится в послании, «ожидал страдания до тех пор, пока не был предан (а не спешил к мученичеству самовольно, без призвания), дабы и мы подражали ему в том, имея в виду не собственное только благо, но и благо ближних, так как истинной и твердой любви свойственно не себе только искать спасения, но и всем братиям». – Даже и для земного благосостояния церкви полезна была мученическая кончина доброго пастыря. Насытившись такой жертвой, фанатизм народа охладел; поэтому проконсул, не быв лично расположен преследовать христиан, прекратил поиски и не хотел знать, чтобы христиане существовали еще в его округе.

2) Другой современный памятник гонения, бывшего при Марке Аврелии, представляет собой послание церквей лионской и виеннской о страданиях, перенесенных ими в 177 году¹⁷⁷. Фанатическое свирепство народа было здесь так же велико, как и в Смирне, если не более; но в настоящем случае его разделяли и гражданские власти. Вспышки народной ненависти постепенно становились сильнее и сильнее. Где только показывались христиане, язычники ругали их, били, грабили, влачили по улицам и бросали в них камнями. Наконец они схватили несколько человек и представили городским властям. Схваченные были заключены в темницу, потому что, по отсутствию проконсула, их не могли судить немедленно. Проконсул, прибывши, начал дело пытками, домогаясь не столько принудить христиан к отречению от веры, сколько вынудить у них признание в приписываемых им молвой нелепых и противоестественных пороках. – Смирнский проконсул был еще столько благоразумен, что не обращал внимания на подобные слухи. – Один молодой человек, благородного происхождения, Веттий Эпагаф, присутствуя при допросе в числе зрителей и не имея сил равнодушно слышать делаемых во время пыток вопросов касательно этих обвинений, потребовал, чтобы ему дозволено было говорить в защиту христиан и доказать, что у них нет ничего ни безбожного, ни нечестивого. Но проконсул, не будучи расположен слушать христианские апологии, спросил только, не христианин ли он, и, так как Эпагаф откровенно исповедал себя христианином, приказал заключить его в темницу, как христианского защитника. Между тем несколько язычников, бывших в услужении у христиан, по страху пыток показали, что господа их действительно виновны в предполагаемых преступлениях. Как ни мало доверия заслуживали подобного рода показания, фанатики сочли их совершенно достаточными для убеждения в справедливости своих предположений и считали себя теперь вправе употребить против христиан все жестокости. Не было пощады ни родству, ни знакомству, ни полу, ни возрасту. «Непоколебимость и спокойствие мучеников среди самых изысканнейших мучений сделали очевидным», пишут лионские христиане, «что он были орошаемы и укрепляемы живой водой, текущей из небесного источника, – что там нет ничего страшного, где любовь к Отцу, и нет ничего болезненного, где слава Христова». Девяностолетний епископ лионский Пофин, слабый от преклонности к страданиям за веру, был также привлечен на суд. Когда проконсул спросил его: «Кто Бог христианский?» – он отвечал, как заслуживал того делавший подобные вопросы: «Узнаешь, если будешь достоин». За это стали влачить его беспощадно, нанесли ему множество ран, били руками и ногами, бросая в него всем, что у кого было в руках. Наконец, едва живой, он был брошен в темницу, где и умер через два дня. Даже отречение от веры не избавляло в настоящем случае от страданий; отрекшиеся почитались виновными уже не в соблюдении христианства, но в преступлениях, приписываемых христианам, и вместе с исповедниками заключаемы были в темницы, как человекоубийцы и беззаконники, чему причиной было, может быть, то, что некоторые из них, уступая мучительности пыток, давали вынужденно ложное признание. Многие умирали в убийственных темницах от удушья, от голода, от беспомощности после страданий, тогда как «иные, претерпев жесточайшие мучения, после которых и при всевозможном врачевании, казалось, нельзя было остаться в живых, оставались живы, не получая никакой помощи от людей, но быв хранимы и укрепляемы по душе и по телу самим Господом, так что могли даже ободрять и утешать прочих». Таким образом, «по благодати Господа, не хотящего смерти грешника», твердые исповедники веры успели обратить отрекшихся, но и после отречения заключенных вместе с ними, и «Дева Матерь, святая Церковь, исполнилась великой радостью, приняв опять живыми тех, кого прежде извергла, как мертвых». Между тем, по приказанию отыскивать христиан, «каждый день брали вновь под стражу достойных восполнить число скончавшихся уже мучеников». Так как взятых под стражу было слишком много и между ними находились даже римские граждане, над которыми только император мог произносить окончательный приговор, то проконсул счел за лучшее донести обо всех в Рим и отложить решение их участи до получения императорского эдикта. Эдикт был получен, и им повелевалось – отрекшихся от веры освободить, а прочих лишить жизни. Марк Аврелий, следовательно, подобно Траяну, не доверял обвинениям, возносимым на христиан молвою, и преследовал только веру. После этого проконсул приказал сначала вывести из темниц и представить на суд тех, которые при первом допросе склонились к отречению. Все ожидали, что они вновь отрекутся теперь и получат свободу: но к досаде и изумлению язычников, почти все они твердо исповедали себя христианами и мужественно решились на смерть за святую веру: так что «вне сего лика мучеников остались только те, в которых никогда не было ни следа веры, ни мысли о брачной одежде, ни понятия о страхе Божием, и которые своим поведением бесчестили свою веру». Потом те из исповедников, которые имели права римского гражданства, были усечены мечем, за исключением, впрочем, одного из них, Аттала, которого проконсул в угождение народу противозаконно подверг пыткам, предал на растерзание диким зверям и уже в предсмертном томлении повелел заколоть. Прочие после новых разнообразных мучений были брошены диким зверям; при этом пятнадцатилетний отрок Понтик, поддерживаемый ободрениями своей сестры, и Бландина, робкая, немощная и слабая женщина, которых язычники надеялись принудить к отречению и с этой целью ежедневно заставляли прежде смотреть на мучения других, перенесли всевозможные роды пыток и страданий и возбудили всеобщее удивление, показав на себе, как велика может быть сила Божия и в столь слабых и нежных сосудах. Конечно, не всегда благодати Божией принадлежат подобные явления. Сила воли, окамененная фанатическим ожесточением в терпении, подавив все природные ощущения, может произвести в человеке, как известно из многих опытов, необыкновенные, по-видимому, сверхъестественные действия. Но с фанатизмом неразрывно связаны самонадеянность и высокомерие; напротив, смирение и любовь – признак действий, производимых Духом Божиим. Этот признак показал, что мученики лионские были истинными Христовыми учениками. Они отказались от почтения, которое другие христиане усердствовали оказывать им, как доблестным подвижникам веры, и, хотя выдержали уже два раза изысканные мучения, еще не были уверены в собственных силах, потому что не были фанатиками и чувствовали, как слаба плоть при всей бодрости духа. Горестно укоряли они тех, которые в письмах или в разговоре чтили их названием свидетелей Христовых или мучеников. Это название, они говорили, принадлежит собственно только Первенцу из мертвых и Начальнику жизни, иже есть свидетель верный (Апок. 1:5), или, по крайней мере, тем, которых свидетельство запечатлел Христос смертью; мы же – только слабые и смиренные исповедники. Со слезами просили они братий усердно молиться, чтобы достигнуть им совершенства. Не превозносясь над падшими, с искренней любовью они увещевали их к твердости и прилежно молили Господа, чтобы Он благоволил снова призвать их к вере; даже к гонителям своим не оказывали неприязненного чувства и молились, подобно Стефану первомученику, чтобы Господь помиловал тех, которые подвергали их столь многим мучениям. Не вражду и нестроение посеяли они между братьями, но оставили им радость, мир, единодушие и любовь. – Разнообразным поруганием над телами пострадавших мучеников, продолжавшимся в течении шести дней, и сожжением их, ярость народа наконец насытилась. Оставшийся после сожжения пепел был высыпан вблиз текущую реку Рону, чтобы не оставалось на земле и следа мнимых врагов благочестия. Никакими деньгами, никакими просьбами христиане не могли достигнуть, чтобы им отданы были для погребения священные останки свидетелей Христовых. Думая таким образом поколебать самую веру в воскресение и будущую жизнь, язычники говорили им о мучениках: «Теперь посмотрим, воскреснут ли они, и возможет ли Бог их помочь им и избавит их из рук наших». – Но и здесь, утолив неистовство народа, гонение притихло, несмотря на многочисленность оставшихся христиан.

3) Внесши послание церквей лионской и виеннской в свою историю, Евсевий справедливо говорит: «Отсюда можно с вероятностью заключать о том, что делалось тогда и в других провинциях». Впрочем, там, где христиан было немного, им легче было скрываться и менее могло представляться поводов к пробуждению народного фанатизма. Начальства не считали нужным в таких странах озабочивать себя поисками, и надобны были какие-нибудь случайности, чтобы пробудить их ревность. Так в одном городе, недалеко от Лиона, Отене (Augustodonum, sev Aedua), язычники и не думали о гонении, потому что христиан было немного, и они были мало известны, как неожиданно один христианин обратил на себя общее внимание. Совершалось празднество в честь Цибелы (Berecynthiae). Статуя ее с большой торжественностью, при многочисленном стечении народа, была носима по городу, и, встречаясь с процессией, все падали на колени. Но один молодой человек хорошей фамилии, христианин Симфориан, случайно встретившись с ней, по чувству веры не мог, таким образом вместе с другими поклониться идолу и, по всей вероятности, на вопрос, почему он не мог этого сделать, сказал что-нибудь о ничтожестве идолопоклонства. Немедленно его схватили и представили к местному начальнику, как возмутителя общественного богослужения. При допросе судья сказал ему: «Ты христианин! Значит ты скрывался от нас, так как у нас немного людей этой веры; почему же не хотел ты поклониться изображению матери богов»? – Симфориан отвечал ему: «Я сказал уже тебе, что я христианин. Я почитаю Бога истинного, царствующего на небесах, а демонского идола не только не почитаю, но даже, если позволишь, соглашусь разбить его молотками». После этого судья, прочитав эдикт о гонении, объявил Симфориана виновным в нарушении веры и государственных законов и, так как не мог ни обещаниями, ни угрозами склонить его к отречению, приговорил к смерти. Мать мученика, провожая сына на место казни, говорила ему: «Дитя мое, дитя мое, держи в уме Бога живого, Симфориан! Будь тверд, сын мой: мы не должны бояться смерти, которая ведет к несомненной жизни. Укрепи свое сердце, сын мой; воззри на Того, кто царствует на небе». – Симфориан был обезглавлен, и тело его с честью погребено верными¹⁷⁸.

По сказанию, составленному Евсевием из свидетельств Клавдия Аполлинария и Тертуллиана, Марк Аврелий чудесным происшествием был побужден переменить свой образ действий касательно христиан. В 174 году, на войне против маркоманнов и квадов, войско его было окружено неприятелями и, томясь жаждой, находилось в крайней опасности; на по молитве христианских воинов двенадцатого легиона, дождь освежил римлян, буря рассеяла неприятелей, и император одержал победу. В следствии этого чудесного события он будто бы дал двенадцатому легиону название громоносного¹⁷⁹, перестал преследовать христиан и, хотя не включил христианской веры явно в число дозволенных, но постановил строго наказывать тех, кто стал бы обвинять христиан за одну только веру¹⁸⁰. – В изложенном сказании справедливое перемешано, однако же, с ложным. Во-первых, Марк Аврелий на перестал в следствии описанного происшествия преследовать христиан; потому что ужасное гонение на галльские церкви происходило спустя три года после него¹⁸¹. Во-вторых, двенадцатый легион носил название громоносного еще со времен кесаря Августа¹⁸². Но то несомненно, что в походе против маркоманнов римское войско действительно спаслось таким необычайным образом от грозившей опасности и язычники видели в этом дело Божие, только они приписывали его не Богу христианскому и не молитвам христиан, но своим богам и молитве императора, или всего языческого войска, не упоминая уже о слепых суевериях, которые производили его от магических заклинаний египетских волхвов¹⁸³. Сам Марк Аврелий приписывал удачу похода также пособию богов¹⁸⁴ и, следовательно, не мог видеть в ней повода переменить свои распоряжения касательно христиан. При всем том несправедливо было бы обвинять в вымысле христианских писателей, сохранивших своеобразное предание о ней. В громоносном легионе могло быть, действительно, несколько, может быть, и много христиан, и, хотя трудно представить, чтобы при Марке Аврелии они были избавлены от участия в общем богослужении языческого войска, но, по особенности обстоятельств, и это могло случиться. В общей крайности христианские воины прибегли таким образом с молитвой к Богу и, по возвращении на места жительства рассказывая о походе, со всем правом приписывали получение небесного пособия силе своей молитвы. Многие из христиан в простоте сердца могли при этом приходить к мысли, что и для Марка Аврелия так же, как для них, было совершенно ясно, что не Юпитер или другой какой-либо идол, а истинный Бог их послал спасительный дождь, и не по молитве язычников, не ведущих Его, в верных рабов своих. По крайней мере, Клавдий Аполлинарий, епископ Иерапольский, в апологии к государю или в другом каком-либо апологетическом сочинении, которое, между прочим, служит указанием, что гонение еще не было прекращено, по всей вероятности, старался внушить это гонителям христианства¹⁸⁵. Между тем, спустя не много времени, гонение действительно прекратилось и с царствованием Аврелия Коммода (180–192 г.) началось для Церкви более спокойное время; продолжавшееся до конца II столетия. Коммод был благосклонен к христианам не потому, чтобы сколько-нибудь уважал христианскую веру, но вообще по нерадению к делам государственным и отчасти по привязанности к Марции, женщине, которая, неизвестно почему, старалась оградить христиан от гонений. В его царствование знаменитые римские граждане целыми семействами и со всем родством обращались к вере наряду со множеством людей всякого состояния¹⁸⁶. Очень может быть, что он отменил закон своего отца, или даже издал эдикт, запрещавший доносы на христиан, дававшие повод ко многим беспорядкам, и этот самый эдикт некоторые христиане, в том числе Тертуллиан, впоследствии могли приписать его предшественнику, как следствие чудесного события с громоносным легионом, – тем легче, что самого Коммода все почитали человеком недостойным, унижающим сан государя и поэтому как бы неспособным сделать такое доброе дело. С другой стороны, вероятно, что он даже и не издавал никакого постановления в пользу христиан, что гонение укротилось само собой при известной не расположенности к нему императора и что Тертуллиан основал свое мнение об издании подобного постановления на одном происшествии, из которого между прочим видно, что и при Коммоде обвинение перед судом в исповедании христианства подвергало смертной казни. Римский сенатор Аполлоний был обвинен своим рабом перед префектом Рима в исповедании христианской веры: так как он не отрекся от обвинения, то был осужден на смерть; но и обвинитель его также был предан позорной смерти¹⁸⁷, – не за обвинение в христианстве, как мог думать Тертуллиан, потому что обвинение принято, но по закону императора Нервы, за донос на своего господина. Таким образом, по крайней мере, становится понятным, почему и в царствование Коммода некоторые областные правители могли быть гонителями Церкви. Таков был Аррий Антонип, проконсул Малой Азии. Но когда он начал гонение, христиане в огромном числе явились сами перед его судилище, надеясь остановить его своей многочисленностью, что могло казаться весьма вероятным, так как гонение было начато без особенного повеления. Действительно, проконсул пришел в ужас от многочисленности мнимых фанатиков, ищущих смерти; он приказал схватить несколько человек из собравшейся к нему толпы христиан, а остальным сказал: «Несчастные, если вам хочется умереть, разве мало у вас стремнин, или оселов!»¹⁸⁸ Святой Ириней, писавший в царствование Коммода, говорит о своем времени, что христиане находились на службе при дворе кесаря, пользовались благодеяниями римского правительства равно со всеми другими подданными, мирно и спокойно могли ходить по всем путям и плавать по морю¹⁸⁹; и однако он же пишет, что Церковь во все времена, не исключая и настоящего, повсюду предпосылает ко Отцу множество мученников¹⁹⁰. Такое противоречие опять можно понять, только допустив, что Коммод действительно был благосклонен к христианам, но что он положительно не отменял законов, изданных против христианской веры.

Гражданские беспорядки, возникшие после смерти Комода, и междоусобная война за престол, которую вели Песценний Нигер, Клавдий Албин и Септимий Север, достигший наконец (196 г.) единодержавия, как все общественные бедствия, не могли быть благоприятны для Церкви. Климент Александрийский, писавший в это время свои Строматы, говорит: у нас неиссякаемый источник мучеников, и каждодневно мы видим, как сжигают, распинают и обезглавливают их перед нашими глазами¹⁹¹. Подобно Коммоду, Септимий Север лично расположен был к терпимости христианства, чему причиной, по достоверному свидетельству Тертуллиана, было то, что некогда один христианин, именем Прокул, исцелил его от болезни, помазав маслом¹⁹². Он знал, что многие из самых знаменитых римских граждан исповедуют христианскую веру, и не только не преследовал их, но уважал и явно защищал от ненависти язычников (Ibidem). Впрочем, так как прежние законы против христиан не были им отменены; то гонения не могли прекратится повсюду. Из сочинений Тертуллиана, написанных в конце II и начале III столетия, видно, что например в североафриканской области язычники жестоко гнали христиан по поводу отречения их от участия в языческом образе празднований в честь императора¹⁹³. К этому в 202-м году присоединился еще закон, под угрозой смертной казни запрещавший принятие христианства, равно как и иудейства¹⁹⁴. Хотя Септимий Север желал, таким образом, только остановить распространение христианской веры, оставляя самих христиан в покое; но во всяком случае подобное обнаружение воли государя в умах ожесточенных гонителей могло оправдывать всевозможные нападения на Церковь. В некоторых странах возникли такие ужасные гонения, что христиане пришли к мысли о близости пришествия антихриста¹⁹⁵. Особенно много мучеников было в Египте и карфагенской области¹⁹⁶. В иных местах можно было деньгами и подарками покупать у местных начальников свободу в отправлении богослужения и безопасность от гонений; но не все одобряли эту меру, видя в ней частью оскорбление христианского имени, частью повод любостяжательным гонителям возбуждать гонения снова или поддерживать их продолжительность¹⁹⁷. Такое положение христиан продолжалось и во все царствование Каракаллы (211–218 г.), хотя этот жестокий государь не давал особенного повеления преследовать их. Все зависело от образа мыслей местных начальников: иные сами искали средств без явного нарушения законов избавлять христиан от осуждения¹⁹⁸; другие свирепствовали в гонениях по личной ненависти к христианству, или в угождение языческому народу; некоторые, наконец, довольствовались буквальным исполнением Траянова закона¹⁹⁹. Около 212 года Тертуллиан писал африканскому проконсулу Скапуле, что он мог бы исполнять обязанности своей службы, не забывая человеколюбия и не прибегая к жестокостям, но поступая подобно начальнику легиона, или правителю Мавритании, которые осуждают христиан только на усечение мечем, как было приказано с самого начала²⁰⁰.

Для более ясного представления особенностей в гонениях этого времени полезно будет проследить несколько описаний страдания известных мучеников. Из приводимых Евсевием свидетельств о мучениках александрийских, равно как и из сочинений Тертуллиана, можно видеть, что хотя некоторые местные правители подвергали христиан жестоким мучениям и народ сочувствовал их лютости; тем не менее подозрение касательно виновности христиан в противоестественных преступлениях начинало уже ослабевать и не у всех находило себе веру²⁰¹. Причиной гонения часто было только отвержение языческого богослужения, почитавшегося опорой общественного благосостояния, и мысль, будто христианство есть вера, не согласующаяся с государственным устройством и препятствующая внешнему благоденствию общества, будто с распространением его уменьшаются не только доходы языческих храмов, но и сборы торговых пошлин, подрываются многие промыслы, падает торговля и со временем могут сделаться затруднительными наборы войска²⁰². Около 202 года язычники схватили несколько христиан из нумидийского города Сциллиты и представили на суд проконсула Сатурнина. Проконсул сказал христианам: «Вы можете получить прощение от императора, если искренно обратитесь к нашим богам». – «Мы никогда не делали ничего худого, – отвечал один из них, по имени Сперат, – чуждаемся всякой неправды, никого не злословим и, хотя вы дурно поступаете с нами и обижаете нас, мы и за это платим благодарностью. Молясь за тех, которые гонят нас, мы повинуемся императору во всем, касающемся порядка сей жизни; но поклоняемся только истинному Царю и Господу». – Проконсул заметил на это: «Мы также заботимся о благочестии; тем не менее клянемся гением императора и молим богов за его здравие, что и вы должны сделать». – Сперат продолжал: «Я не знаю никакого гения властителя мира, но служу небесному Богу, которого никто из людей не видел и не может видеть. Никогда я не присваивал себе чужого и не делал ничего противозаконного; но, если что покупаю, пошлину отдаю и все другие общественные повинности плачу, потому что признаю императора моим господином, но почитаю только Царя царей, Господа моего, и поклоняюсь только Господу всех народов». Христианка Доната прибавила еще: «Честь мы воздаем кесарю, а страх Божий и богослужение Христу, Богу истинному». – Проконсул приказал заключить христиан в темницу до следующего утра. На другой день он снова убеждал их к отречению и давал три дня на размышление: но, так как они объявили свою веру непоколебимой, то осудил их на усечение мечем «за упорное отвержение служения богам и отречение воздавать должную честь императору». Вступая на место казни, мученики преклонили колена и принесли благодарственную молитву Господу, сподобившему их быть свидетелями божественного своего учения²⁰³.

Немного лет спустя взяты были под стражу в Карфагене Ревокат, Сатурнин, Секундул, Перпетуя и Фелицитата²⁰⁴, все еще люди молодые и только оглашенные в исповедании христианства. Их заключение и страдания представляют несколько трогательных черт силы веры в борьбе с естественными чувствами человеческой природы, не только не подавляемыми, но освящаемыми и усиливаемыми христианством. Перпетуя, двадцатидвухлетняя женщина, по богатству, происхождению и замужеству, принадлежала к высшему сословию общества. Ее образованность, красота, молодость и нежность сложения возбуждали общее сострадание к резкой перемене в ее положении, когда вместе с людьми рабского сословия она должна была подвергнуться заключению в темнице. Но кроме телесных мучений, при решимости умереть за веру Христову ей надобно было бороться с любовью к первому своему дитяти, бывшему еще грудным, и нежной привязанностью к престарелому отцу. Мать ее была христианка; но отец – язычник. Когда Перпетуя взята была под стражу, он пришел к ней и со всей силой отеческой любви старался убедить ее, если не совершенно отречься от веры, по крайней мере не называть себя перед судом христианкой. «Отец мой, – отвечала она, – посмотри: вот этот сосуд называется кружкой, и другого названия ты не можешь ему дать; так и я христианка, и другого имени дать себе не могу!» Между тем все заключенные были крещены, так как священнослужители, под предлогом посещения содержимых под стражей, или помощи им, обыкновенно имели свободный доступ к христианам, – по крайней мере, всегда легко могли покупать его у стражей, в настоящем же случае это было тем легче, что заключенные содержались, хотя под надзором стражи, но еще не в темнице. Спустя немного их перевели в темницу. «Я ужаснулась при виде ее», – говорит Перпетуя в своих записках, на основании которых составлено описание ее страданий. «О страшный день! Невиданный мрак, духота и жар от множества содержимых, грубое обращение солдат и ко всему этому – мучительное беспокойство о ребенке!» Диаконы, приносившие заключенным святые дары, успели, впрочем, за деньги выпросить у темничного стража особое помещение для христиан отдельно от преступников. Тогда Перпетуя поспешила взять к себе свое дитя. «Она не мола более расстаться с ним, не смотря на все убеждения матери; поручала ей и брату его воспитание; плакала вместе с ним о горьком положении христиан, но утешалась присутствием своего сына, так что темница перестала страшить ее и как бы превратилась для нее во дворец». Наконец, стало известно, что на следующий день вызовут христиан к допросу. Отец Перпетуи, огорченный мнимым упорством ее и еще более состарившийся от горя, теперь забыл свой гнев и снова пришел к ней. «Дочь моя – говорил он, –сжалься над моими сединами; сжалься над отцем, если только достоин я, чтобы ты звала меня отцом. Не сам ли я заботился о твоем воспитании и берег тебя до этого цветущего возраста, не любил ли я тебя более всех твоих братьев! Не отдавай же меня на позор людям. Вспомни о своих братьях, вспомни о матери и тетке, вспомни о своем сыне, который без тебя не будет жив. Оставь упрямство и не губи нас всех. Никому из нас нельзя будет головы поднять, если ты подвергнешься чему-нибудь!» – Говоря это, он целовал ей руки, падал пред ней на колени и со слезами называл не дочерью, но госпожой своей. «Жаль мне было седин отца моего», пишет Перпетуя; «он один из всего нашего рода не мог видеть ничего утешительного в моем страдании, и я ободрила его, сказав: во время допроса пусть будет что Богу угодно; знай, что мы не властны в себе, но состоим в воле Божией». Когда наступило это время, отец Перпетуи явился также на суд и, взяв себе ее младенца, снова умолял ее об отречении из любви к сыну. Он не переставал просить ее и после того, когда произнесен был приговор: то переходя от скорби к отчаянию, рвал на себе волосы, падал и проклинал день своего рождения; то снова умолял с такой горестью, что внушал сострадание к себе во всяком. «Пожалей седин своего отца – сказал на суде прокуратор, после допроса других обращаясь к Перпетуе, – пожалей слабого младенца и принеси жертву за здравие императоров». – «Не могу», – отвечала Перпетуя. – «Ты христианка?» – «Христианка». – Тогда все исповедники были осуждены на смерть. С радостью возвратились они в темницу. Но печаль отца сокрушала Перпетую, «так как бы она сама переносила все его страдания; кроме того, она не могла более видеть своего сына, которого он взял к себе». Другая женщина, Фелицитата, страдала в темнице муками рождения. Когда темничный страж, желая поколебать ее веру, сказал ей: «Если эта болезнь так невыносима для тебя, подумай, что будет, когда бросят тебя диким зверям»; она отвечала: «Теперь терплю только я то, что терплю, а тогда будет и Тот терпеть за меня, за кого я буду терпеть». Муж ее Ревокат был осужден вместе с ней, но рожденная в темнице дочь не осталась без приюта и была взята на воспитание одной христианкой. Прежде, чем мученики, испытав лютость диких зверей, были усечены мечем, прощаясь с этой жизнью, они в последний раз дали взаимно друг другу христианский поцелуй братской любви. «Будьте тверды в вере», заповедали они христианам, бывшим свидетелями их смерти, «любите друг друга и не соблазняйтесь нашими страданиями»²⁰⁵.

С царствованием Гелиогабала (219–222 г.) началось для христианской Церкви более спокойное время, хотя терпимость этого государя к христианам проистекала не из доброго источника. Не уважая отечественного язычества, Гелиогабал был сам приверженцем иноземных обрядов, именно сирийского служения солнцу. Чтобы сделать этот род служения господствующим в римской империи, он хотел ослабить прежде уважение к древнему римскому идолопоклонству и посему-то терпел христианство, как все иноземные богослужения; но, достигши своей цели, предполагал и его преобразовать в свою секту, и тогда, конечно, сделался бы гонителем²⁰⁶.

Совсем по другому побуждению был благосклонен к христианам и к христианству преемник его, Александр Север (223–234 г.). Этот добрый и благородный государь, по своим философским понятиям быв эклектиком, видел недостаточность языческих верований; но, не зная веры истинной и предполагая, что в основании каждой веры скрываются предания истинного откровения Божия, уважал все роды богопочтения и благоговел перед всем, что касалось служения Богу. Таков, между прочим, был взгляд его и на христианство. Он признавал Иисуса Христа существом божественным наряду со многими языческими божествами; поставил в своей божнице, где проводил каждое утро, изображение его между изображениями Аполония Тианского, Авраама, Орфея и других, кого почитал существами божественной природы, хотел построить ему храм и включить его в число римских богов²⁰⁷. Слова Спасителя: якоже хощете, да творят вам человецы, и вы творите им такожде (Лк.6:31), нравились ему до такой степени, что, не довольствуясь частым повторением их, он приказал надписать их на дверях своего дворца и на публичных зданиях²⁰⁸. Юлия Маммея, мать этого государя, имевшая на него большое влияние, желая лучше познакомиться с христианской верой, во время пребывания своего в Антиохии нарочно призывала к себе Оригена, отправив для охранения его почетную стражу, и он, без сомнения, успел утвердить в ней то уважение к христианству, которое со славой для всей Церкви пробуждал в языческих философах²⁰⁹. В свою очередь она могла передать впечатление своих бесед с ним сыну и близким к себе людям. Назначая выборы местных начальников, Александр Север внушал язычникам подражать примеру христиан при избрании священнослужителей²¹⁰. Мало этого, когда произошел спор об одном месте в Риме, на котором построен был христианский храм, между христианами и язычниками, объявившими на него свои права и хотевшими построить там харчевню, он решил дело в пользу христианской Церкви, признавая, следовательно, ее обществом, находящимся под покровительством законов²¹¹. Но как ни расположен был этот государь к христианству, он не осмелился включить его в число дозволенных законами религий; между тем знаменитый правовед его времени, Домиций Улпиан, в сочинении об обязанностях проконсула собрал все законы прежних государей против Церкви²¹².

Грубый фракиянин Максимин (235–237 г.), достигнув престола убийством Александра Севера, ненавидел христиан за расположенность их к своему предшественнику и в особенности преследовал епископов, как главных распространителей евангельского учения²¹³. Опустошительные землетрясения, часто повторявшиеся в Понте и Каппадокии, дали язычникам новый повод восставать на святую Церковь в этих странах, и они преследовали ее тем свободнее, что начальник каппадокийской провинции, Серениан, сам напитан был чувствами враждебными христианству²¹⁴. Хотя гонение таким образом возникало только по местам, и христиане могли спасаться бегством в другие страны, хотя оно вообще не было и так жестоко, как в прежние времена; несмотря на то впечатление его на христиан, в течении многих лет пользовавшихся ненарушимым спокойствием, было сильно²¹⁵.

Но тем счастливее для Церкви казалось время царствования преемников Максимина, Гордиана (238–243 г.) и Филиппа Аравитянина (244–249 г.). Последнего многие из христиан во второй половине III и в IV веке почитали даже принявшим христианскую веру. «Носился слух²¹⁶, будто он, быв христианином, захотел однажды вместе с народом участвовать в молитвах церковных во время последнего всенощного бдения перед пасхой, – то есть, в ночь с великой субботы на светлое воскресенье, – но епископ той²¹⁷ церкви не допустил его, сказав, что не может дозволить ему входа в церковь до той поры, пока он не очистит своих преступлений общественным покаянием, и император будто бы согласился подвергнуться такому покаянию и загладил преступления добрыми делами». Слух этот был, однако, не основателен, судя потому, что во всех делах своего царствования Филипп являлся представителем господствовавшего в римской империи язычества²¹⁸. В его время Ориген писал свое сочинение против Цельса, и хотя говорит в нем, что христиане пользовались тогда весьма спокойным положением, но не дает ни малейшего намека, чтобы и сам император был христианином, не смотря на то, что ему неоднократно представлялся повод указать на это обстоятельство и он должен был знать его хорошо, имея сношения с царским домом²¹⁹. Можно было бы думать, что император скрывал свою веру по политическим причинам; но с этим несообразно опять то, что он пришел в христианскую церковь, особенно – в такое время, когда необходимо предполагать многочисленное стечение народа, или еще более, что он подвергся даже общественному покаянию. Первый след мнения о принятии Филиппом христианской веры встречается, впрочем, у достоверного свидетеля. Дионисий Александрийский писал (около 258 г.) о третьем преемнике этого государя, Валериане, что ни один из прежних государей не был столько благосклонен и милостив к христианам, как он в начале своего царствования, – ни даже те, о которых говорил, что они явно были христианами²²⁰. – Под этими последними можно разуметь только Филиппа и Александра Севера, и вероятно, что Дионисий, правильно понимая дело, ставил их обоих в одном классе. Подобно Александру Северу, Филипп мог вводить и христианство в круг своего религиозного эклетизма, а молва увеличила его уважение к христианской вере, и принятие переносных выражений в буквальном смысле породило мысль, что он был действительно христианином. Убиение им своего предшественника и многое другое из его жизни не связывалось с исповеданием христианства; поэтому могла произойти догадка, что он был отлучен от общения и подвергался общественному покаянию. Соображения дополняли ее неясными указаниями обстоятельств – времени, впоследствии – места, и так могло составиться все вышеприведенное сказание.

Но вместо того, чтобы долго останавливаться на нем, гораздо лучше проследить здесь взгляд знаменитого христианского философа, Оригена, на борьбу, которую доселе вела Церковь за свое существование, на ее положение в обществе в это время и на ее тогдашнюю будущность. Касательно бывших гонений Ориген говорит: «Соблюдая предписываемое кротостью и человеколюбием правило не мстить врагам, христиане достигли того, чего не достигли бы, если бы имели дозволение воевать за себя и были очень могущественны, – достигли силой Бога, который сам всегда воинствовал за них и, когда было нужно, останавливал тех, кто на них восставал и имел намерение их истребить. В самом деле, так Бог не допускал всеобщего истребления христиан, потому что восхотел, чтобы христианство существовало и вся земля была наполнена им; то по временам несколько, очень ограниченное число, человек умирало за христианскую веру²²¹, – для воспоминания, чтобы, взирая на несколько подвижников за веру, другие учились презирать смерть. А потом, чтобы немощнейшие избавились от страха смерти, промышляя о верующих, Бог одним мановением рассеивал все умыслы против них; так что ни цари, ни местные начальники, ни народ, никто не восставал против них более²²²». – Обращая внимание на состояние Церкви в свое время, он пишет, что «число христиан постоянно увеличивается и ежедневно умножается; так что Господь подал им даже и дерзновение, хотя все еще представляются тысячи препятствий для распространения в мире учения Иисусова. Но так как восхотел Бог, чтобы учение Иисуса Христа просветило всех, то все человеческие умыслы против христиан напрасны, и чем более цари, местные начальники и народ стесняли их, тем более они умножались и становились сильнее²²³. Между множеством принимающих теперь веру есть люди богатые, стоящие на высших степенях почестей, знатные и благородные женщины; так что предстоятели церквей пользуются уже и честью в обществе, хотя бесчестие от неверующих превышает еще честь от единоверцев.²²⁴. Подозрение христиан в противоестественных преступлениях, при всей своей нелепости имевшее некогда столь большую силу в умах почти всех язычников, теперь остается только у весьма немногих, у тех, которые по предубеждению не хотят вступать даже в простой разговор с христианами²²⁵, и гонения против христиан, по воле Божией, притихли уже давно²²⁶». – Но, смотря на будущее, Ориген думал, что «это спокойствие в положении их легко может быть нарушено, как скоро враги христианства придут к мысли, что причина частых возмущений, возникающих ныне, кроется в многочисленности христиан, постоянно возрастающей от небрежности местных начальников, которые не преследуют их так, как в прежние времена²²⁷». Таким образом он предвидел, что гонения еще не окончились, что мысль, будто распространение христианства, подавляя древнее идолослужение римской империи, рано или поздно может сделаться причиной новых гонений. «Впрочем, – говорил он²²⁸, – если Богу будет угодно, мы можем непостижимым образом (παραδόξως) пользоваться и спокойствием среди ненавидящего нас мира, уповая на сказавшего: дерзайте, яко Аз победих мир (Ин.16:33). Он действительно победил мир. Следовательно, мир имеет над нами столько власти, сколько попустит Победивший его силой Отца, и Его победа есть залог нашей победы. Если же Он восхочет, чтобы мы опять боролись и подвизались за веру; то пусть выступают противоборцы, – мы скажем им: вся могу о укрепляющем мя Иисусе Христе, Господе нашем (Филипп. 4:13)». Ориген был проникнут убеждением, что «наступит время, когда все другие роды богослужений уничтожатся, и христианство одно будет господствовать во всем мире, приобретая себе до той поры постоянно более и более последователей»²²⁹.

Между тем предположение его о наступлении новых гонений сбылось скоро, или лучше, – в то самое время, когда он писал о нем в Кесарии палестинской, в другом месте оно уже сбывалось. Какой-то поэт, – фанатик, или обманщик, проповедуя в Александрии волю мнимых богов и грозя общественными бедствиями, возбудил весь город к нападению на христиан. За исключением немногих, христиане успевали, впрочем, спасать свою жизнь от гонителей и оставались тверды в вере, как вдруг распространилось известие о перемене в правлении и вслед за тем явился эдикт, осуществивший почти тот самый ужас, о котором предсказал Господь: якоже прельстити, аще возможно, и избранныя (Мф.24:24)²³⁰. Когда после благосклонного к христианам правления вступал на престол государь, усердно преданный народному идолослужению, то весьма естественно, что он приписывал постоянно возраставшее увеличение числа христиан спокойному состоянию их в предшествовавшее царствование и поэтому находил нужным подтвердить во всей строгости, или даже усилить прежние законы против них. Так, после благосклонного к христианам Антонина Нежного, Марк Аврелий был был гонителем; после Александра Севера, Максимин фракиянин преследовал христианство; так случилось и теперь, когда, после поражения Филиппа, в 249 году вступил на престол Деций Траян. Уже около тридцати лет христиане во многих странах пользовались ненарушимым спокойствием; в иных даже более. При такой продолжительности мирного времени, когда не было явной опасности исповедовать христианство, кроме истинно верующих оказалось в Церкви и много таких, которые или по принятии христианства не сохранили в себе ревностного духа веры, или, происходя от христианских родителей и получив крещение в младенчестве, не воспитали в себе страха Божия, или, наконец, приняли христианство не столько по убеждению, сколько по примеру близких к себе людей и по каким-либо житейским²³¹ расчетам, вообще много недостойных христианского звания и не готовых к борьбе за веру. Поэтому, вместе с Оригеном, можно признать наступившее гонение, действительно, делом Промысла, восхотевшего таким образом укрепить и прославить Церковь, очистив ее от недостойных. Вскоре по укрощении первого его пыла, Киприан епископ Карфагенский писал к своей пастве по поводу множества отпадших: «если откроем причину поражения, то узнаем и лекарство от ран. Господь восхотел испытать людей своих, и так как продолжительность мира сделала нас беспечными и, можно сказать, усыпила нашу веру, то суд небесный возбудил ее. Каждый начал стараться об увеличении своего наследства и, забыв, как прежде жили верующие при апостолах и как всегда должны жить, с ненасытной алчностью стал заботится о приращении имения. Не стало ни к священнослужениям благоговейности, ни к таинствам полной веры, ни в делах милосердия и правилах жизни должного благочиния. Заботливость о наружности, хитрые обманы, семейные связи с язычниками, ложные клятвы, неуважение к священнослужителям, злословие и взаимные раздоры поселились между мирянами. А большая часть епископов, которые должны учить их и словом, и примером, пренебрегая служением божественным, озаботились делами земными и блуждали по разным областям для приобретения богатств неправедной торговлей, оставив свои кафедры, покинув паствы и не думали о бедных братиях в Церкви»²³². При таком состоянии некоторых церквей понятно, что крайне жестокое гонение, для большей части христиан, неожиданно возникшее теперь, должно было многих поразить ужасом.

Деций имел намерение совершенно уничтожить христианство. В самом начале 250 года он повелел строго разыскивать христиан и принуждать их к соблюдению обрядов римского идолослужения угрозами и мучениями, в случае же недостаточности подобных средств, предавать смерти, преимущественно епископов, как опоры христианской веры²³³. Постепенно гонение усиливалось и распространялось от Рима по областям. В каждом месте, для выполнения императорского эдикта, прежде всего объявлялся срок, к которому все местные христиане должны были явиться в суд, чтобы отречься от веры и принести жертву идолам. Тем, которые до исполнения его, оставляли свое отечество, сверх отобрания имений, воспрещалось возвращение на родину под угрозой смертной казни; тех же из христиан, которые оставались на месте своего жительства, не желая лишиться имений, но между тем не хотели явиться и в суд для отречения от веры, или которые вообще по чувству веры не желали искать спасения в бегстве, суд должен был разыскивать при содействии²³⁴ пяти избраннейших граждан. Если христиане, быв таким образом найдены и представлены суду, оставались твердыми в исповедании, их неоднократно подвергали всякого рода мучениям и потом заключали в темницы, изнуряя голодом и жаждой, чтобы поколебать их веру; так что до произнесения приговора к смерти они большей частью должны бывали вытерпеть страдания, несровненно более ужасные, чем самая смерть. Некоторые местные начальства, по корыстолюбию, или по не сочувствию к гонениям, довольствовались, впрочем, и тем, чтобы христиане, не принося жертвы на самом деле, приобретали себе от суда свидетельство²³⁵ в принесении ее, или даже, чтобы они, хотя и не являясь сами в суд, озаботились о внесении своих имен в веденный при суде список лиц, оказавших покорность требованиям изданного эдикта²³⁶. Не говоря о слабых, многие охотно пользовались таким снисхождением по неведению, не предполагая в том ничего преступного в отношении к исповеданию веры; но Церковь всегда осуждала это, как безмолвное отречение.

Современник гонения св. Дионисий, епископ Александрийский, так описывает впечатление и первое действие, произведенные на христиан изданным эдиктом. «Все тогда, – говорит он, – поражены были ужасом; многие из людей знатнейших от страха сами спешили явиться в суд; другие, несшие общественные должности, были призываемы к тому необходимостью; а некоторых вели друзья и домашние. Приходившие называемы были по именам и преступали к нечистым и скверным жертвам, одни – бледные и трепещущие, как будто не по желанию принесли жертву, а с намерением сами сделаться жертвой идолов, так что в окружавшей себя толпе народа возбуждали насмешки, показывая всем свое малодушие и пред лицом смерти, и при виде жертвы; другие подходили к жертвенникам с большой готовностью, стараясь самой смелостью доказать, что они и прежде не были христианами. К ним-то относится истинное предсказание Господне, что богатым трудно спастись. Из прочих же одни следовали за теми, другие за другими, иные убежали, а некоторые были схвачены, и из последних – одни устояли до уз и темницы, а другие, хотя находились в заключении уже много дней, но потом, еще не дождавшись суда, отреклись. Были и такие, которые, вытерпев довольно пыток, на дальнейшие мучения не отважились. Только твердые и блаженные столпы, укрепляемые Господом, приняв достойную и приличную себе силу, и постоянство необоримой веры, сделались дивными свидетелями царства Божия». Из числа мучеников святой Дионисий упоминает за тем об Юлиане, Макарие, Александре, Епимахе²³⁷, пятнадцатилетнем отрок Диоскоре и многих других²³⁸.

Вообще, не смотря на множество слабых и отпадших, никогда прежде не являлось в Церкви столько твердых исповедников веры и мучеников, как в гонение Деция, не продолжавшееся и двух полных лет (250–251). Кроме упомянутых мучеников александрийских, преимущественно известны: Фабий, епископ и мученик²³⁹, и Целерин, исповедник римский, мученица Агафия²⁴⁰, пострадавшая в Катанее, Павел мученик карфагенский, Троадий неокесарийский, Меркурий кесарие-каппадокийский, Полиевкт мелитинский, Трифон никейский и Кодрат никомидийский²⁴¹. Множество готовых повсюду жертвовать жизнью за святую веру устрашало самих гонителей и примеры отпадения от веры немедленно вызывали на подвиг исповедников непоколебимых. В Троаде вместе с мучениками Андреем, Петром и Павлом²⁴² подвергнут был страданиям за веру некто Никомах. Мучитель, казалось, хотел истощить над ним всю жестокость, как бы в отмщение за непоколебимость других, и страдалец, изнемогши под пытками до потери сознания, отрекся в минуту самой смерти. Но торжество гонителя было непродолжительно. В тоже мгновение из толпы, окружавшей место суда, раздался явственный голос: «Бедный, несчастный человек, за чем слабостью одной минуты ты подверг себя мучениям вечным?» Вслед за тем, по требованию проконсула, вышла на середину, сказавшая эти слова, шестнадцатилетняя девица Дионисия и мученической кончиной запечатлела непоколебимость своей веры²⁴³. Святой Дионисий рассказывает о подобном же происшествии в Александрии: «место судии по обыкновению окружал отряд воинов, и когда во время допроса один из подсудимых христиан склонился к отречению от веры, эти воины старались поддержать его взглядами, движениями рук и, наконец, видя безуспешность тайных намеков, поспешно подошли к судейскому седалищу и исповедовали себя христианами, так что проконсул и присутствовавшие с ним пришли в страх, а подсудимые, ожидая мучений, сделались дерзновеннее. «Вот, – прибавляет святой Дионисий, – и судии трепещут, а подсудимые выходят из судилища с ликованием и радостью о своем исповедании, потому что славное торжество их благословляется самим Богом!²⁴⁴»

Таким образом надежда легко подавить христианство, родившаяся в умах гонителей вследствии значительного числа отпадших от веры при самом обнародовании эдикта, оказалась тщетной, когда Церковь, избавившись от слабых и частью недостойных людей, вступивших в нее во времена мира, представила на борьбу истинных чад своих, подвижников непоколебимых, приводивших гонителей в ужас своей твердостью и многочисленностью. Это, впрочем, не вразумило местных начальств, напротив заставило их усилить жестокости гонения и самому гонению дало особое направление. Их преследование обратилось главным образом против епископов и всех вообще священнослужителей Церкви, в которых они справедливо видели очевидную опору твердости других христиан в вере. Итак, явился целый сонм священномучеников: Карп епископ Фиатирский в Пергаме с диаконом Папилою и св. Агафоникой²⁴⁵, Нестор епископ Магидский в Памфилии, Кирилл епископ Гортинский на острове Крит, Александр епископ Команский в Понте, Сатурнин епископ Тулузский в Галлии, Вавила епископ Антиохийский, Пионий пресвитер Смирнский, Александр епископ Иерусалимский²⁴⁶ и многие другие священнослужители, имена которых были менее известны, скончались мученической смертью. Лишение Церкви ее пастырей было для нее действительным бедствием, так как могло на время ослаблять по местам внешнее единство ее членов, лишать их бодрости, а иногда и необходимых вещественных пособий. Между тем, с другой стороны, со смертью епископа где либо, гонение утихало. Посему некоторые из епископов, как св. Киприан Карфагенский и Дионисий Александрийский²⁴⁷, благоразумно удалялись из мест своего жительства, не по опасению за себя, но для своих пасомых, – для того, чтобы своим неосторожным присутствием не разжигать лютости гонения и иметь полную возможность через письменные распоряжения безопасно и непрерывно помогать нуждам гонимых. Они оставляли вместо себя несколько пресвитеров, по мере нужды заменяя одних другими и давая им правила, как должно вести себя и что делать во время гонения²⁴⁸. Св. Григорий епископ Неокесарийский поступил еще своеобразнее. Он собрал всех новоуверовавших своих пасомых и, удалившись из города, скрывался в пустынях вместе с ними²⁴⁹. В следствии такой меры в его церкви не оказалось ни одного отпадшего. С началом 251 года гонение повсюду сделалось слабее. Одной из важнейших причин этого могла быть смена ежегодно избираемых начальников, так как гонение было начато и введено преимущественно по мысли правительства. Новые проконсулы и президенты, не получив²⁵⁰ от императора подтверждения на данный их предшественникам эдикт, не чувствовали охоты ревностно исполнять его, тем более, что давнишние предубеждения против христианства в народе ослабли и христиане начинали приобретать некоторое уважение к себе. Правда, преследование еще продолжалось; но бывали примеры, что, не желая пролития крови, судьи в присутствии многочисленных свидетелей решались разубедить какого-либо епископа или пресвитера в превосходстве христианства перед язычеством и, не успев в этом, иногда освобождали его от суда. В подобных случаях место суда становилось местом проповеди о христианской вере. Это можно видеть из актов святого Пиония пресвитера смирнского, также из актов святого Акакия епископа²⁵¹, из которых первый принял, впрочем, мученическую смерть. Гражданские возмущения и война с готфами отвлекли потом совершенно внимание Деция от христиан, а к концу 251 года он лишился на войне жизни²⁵².

При его преемнике Галле христиане наслаждались спокойствием до половины следующего 252 года; но потом мало-помалу распространившаяся по всей римской империи моровая язва, засухи, голод, снова изменили их положение²⁵³. Император повелел всем своим подданным для спасения от общественных бедствий умилостивлять богов приношением жертв²⁵⁴. Христиане, конечно, не могли буквально исполнить изданного эдикта; и так явился новый повод к гонению на них, и Церковь украсилась новыми мучениками²⁵⁵. Римский епископ Корнелий, с опасностью жизни вступивший на кафедру по смерти Фабия и управлявший римской церковью еще при Деции, естественно, сделался первой жертвой гонения. Он был сослан в заточение, а потом предан смерти. Епископ Люций, имевший довольно христианской твердости, чтобы в столь опасное время принять на себя преемство Корнелию, через полгода был преемником его и в ссылке, и в мученической кончине. Войны и возмущения препятствовали, впрочем, императору заняться христианами и распространить гонение на них повсюду, а несчастная смерть, постигшая его летом 253 года, даровала христианам повсюду спокойствие и мир.

Преемник Галла император Валериан (253–259 г.) в начале своего царствования был так благосклонен к христианам, как ни один из предшествовавших государей, ни даже те, о которых говорили, что они явно были христианами; но с 257 года, по влиянию Макрина, он изменил свой образ мыслей и начал их преследовать²⁵⁶. Многочисленность христиан простиравшаяся в это время до того, что, по словам святого Дионисия Алексндрийского, весь дом царя наполнялся людьми благочестивыми и был церковью Божией, была причиной, что гонение обращено было преимущественно против епископов, как это было и прежде, при Деции и Галле. В начале, по-видимому, оно не обещало быть ни жестоким, ни кровопролитным. Повелено было епископов, а равно пресвитеров и диаконов, ссылать в заточение, в надежде, что с удалением их от церквей и с уничтожением таким образом церковного богослужения легко будет прочих христиан отклонять от веры. Посему, вместе с этим, под угрозой строгого наказания запрещено было и отправление богослужения. Такой порядок первоначального преследования очевиден из сохранившихся до нашего времени проконсульских допросов святому Дионисию епископу Александрийскому и святому Киприану епископу Карфагенскому. «Когда приведены были на суд Дионисий епископ, пресвитер Максим, Маркелл и диаконы – Фавст, Евсевий и Херемон, то проконсул Эмилиан после устной беседы с ними сказал: «Я говорил о человеколюбии к вам наших государей; вы получили от них позволение быть вне опасности, если захотите поклоняться богам, сохраняющим их царствование». – Дионисий отвечал: «Не все поклоняются всем богам, но каждый только тем, которых признает. Мы исповедуем единого Бога, Творца всяческих, вверившего и царство боголюбезнейшим императорам Валериану и Галлиену. Его чтим мы, Ему кланяемся и Его молим постоянно о безмятежности их царствования». – «Но кто же, – возразил проконсул, – препятствует вам вместе с богами по природе поклоняться и этому, если только Он Бог?» – Дионисий отвечал: «Мы никакому другому не поклоняемся». – Тогда проконсул сказал им: «Вижу, что вы неблагодарны и бесчувственны к милости государей; посему не можете оставаться в этом городе: вас пошлют в пределы Ливии, в Кефрон; это место я избрал по повелению наших императоров. Ни вам, ни другим, ни под каким видом не будет позволено делать богослужебные собрания, или посещать так называемые усыпальницы. А кто не явится в назначенное мной место, или будет найден в каком-нибудь собрании, тот сам приговорит себе опасность: в надлежащем надзоре недостатка не будет. Ступайте же, куда вам приказано»²⁵⁷. После подобного же допроса и определения святому Киприану в Карфагене, проконсул Патерн прибавил, что эдикт императорский касается не епископов только, но также пресвитеров, и, что богослужебные собрания в каких бы то ни было местах и посещение усыпальниц запрещены под угрозой смертной казни²⁵⁸. Цель эдикта однако же не была достигнута, как видно из того, что вслед за тем, после многих бесчеловечно жестоких истязаний, было заключено в темницы и сослано в рудники для работы множество христиан, правда, в особенности епископов и лиц других степеней духовенства, но также и мирян, даже женщин и детей, по всей вероятности, схваченных во время богослужения или при посещении усыпальниц. Стараясь о поддержании возможного благосостояния заключенных и изгнанных за святую веру, святой Киприан, терпевший сам изгнание, ободрял их в терпении истинно пастырскими посланиями²⁵⁹; сверх того он снабдил сосланных в рудники весьма значительным денежным пособием из собственных доходов и церковных имуществ для удовлетворения их необходимых потребностей²⁶⁰. Вообще император скоро убедился в бесполезности принятой против христиан меры. Видимое удаление епископов на самом деле нисколько не отделяло их от паств. Письменно и через посольство доверенных лиц они управляли всеми делами своих церквей, как бы присутствовали среди них лично, и ссылка делала их еще более любезными для пасомых. Между тем в местах изгнания, заключения и изнурительных телесных работ, вокруг них собирались новые паствы христиан, разделявших их страдания. В иных странах, куда до того времени христианская вера еще не проникала, эти изгнанники были первыми распространителями ее, основывая там новые церкви. Так святой Дионисий Александрийский рассказывает о своем изгнании в Кефрон: «в Кефроне составилась у нас великая церковь, частью из братий александрийских, которые прибыли вслед за мной, частью из пришельцев египетских. Бог и там отверз нам двери слова. Сперва преследовали нас и били камнями, а потом многие язычники, оставив идолов, обратились к Богу, – и тогда-то нами посеяны были там первые семена слова, которого прежде они не принимали. Как будто для того именно Бог и привел нас к ним; ибо как скоро мы исполнили это служение, Он указал нам другое место»²⁶¹. – Посему Валериан для уничтожения христианства решился прибегнуть к мерам строгим и более, по-видимому, действительным. В следующем 258 году он издал эдикт, которым повелевал: епископов, пресвитеров и диаконов предавать смерти; сенаторов, благородных мужей и всадников римских лишать принадлежащих им прав достоинства и имуществ, – если же и по лишении имений они останутся христианами, казнить смертью; женщин высшего сословия, по отобрании их имений, ссылать в заточение; наконец христиан, состоящих в царской службе, отсылать на работы в царские имения. Эдикт, по-видимому, не касался людей низшего сословия, из которых должно было составляться большинство христиан, и не узаконивал бесполезного кровопролития; но в действительности ему подлежали все христиане без исключения, так как бы сословие, не упомянутое в нем, повелевалось подвергать тем большим истязаниям, чем ничтожнее оно в сравнении с другми.²⁶² Так началось это кровопролитное и убийственное гонение, которое Евсевий называет жесточайшим²⁶³. Римский епископ, преемник Стефана, Сикст и диаконы его церкви – Фелициссим, Агапит и Лаврентий были первой его жертвой, пострадав мученически 6 Августа 258 года²⁶⁴. Вслед за тем начальники областей вызвали сосланных епископов, пресвитеров и диаконов из мест их заточения, и все они, кто не мог или не хотел скрыться, были преданы смерти. Так пострадали: священномученик Киприан епископ Карфагенский – 14 сентября того же года²⁶⁵, великомученик Никифор пресвитер Антиохийский²⁶⁶, Ферапонт священномученик Сардийский, епископ Киприан в Никомидии²⁶⁷, Кирилл и Мамант в Кесарии каппадокийской²⁶⁸, Зинон епископ Верониский²⁶⁹, Феликс пресвитер Ноланский²⁷⁰, Фруктуоз епископ Таррагонский в Испании²⁷¹, Приск, Малх и Александр в Кесарии палестинской²⁷², Васса епископ Никский²⁷³, Дионисий первый епископ Парижский, пресвитер его Рустик и диакон Елевферий, по древнему сказанию, принявшие мученическую смерть на горе близ Парижа, в последствии названной посему горой мучеников²⁷⁴, и множество других повсюду. Повествование Пруденция о белой массе, то есть, трехстах мучеников, брошенных в Утике в ров с горящей известью и извлеченных потом в виде известковой массы, достаточно характеризует это повсеместное избиение христиан²⁷⁵.

Гонение Валериана окончилось в 259-м году, когда после несчастной войны с персами он был пленен ими, и сын его Галлиен, бывший прежде соправителем, сделался единодержавным государем. Жестокости последнего гонения охладили в язычниках желание преследовать христианство и принесли Церкви ту пользу, что новый император, только по не сочувствию к гонениям и без всякого личного расположения к христианской вере, при самом начале своего правления предоставил христианам свободное исповедание их веры и повелел возвратить им богослужебные дома, кладбища или усыпальницы и все отобранные у них в предшествовавшее царствование имения. Таким образом он признал христианскую веру дозволенной и христианскую Церковь – законно существующим в империи обществом, потому что только такое общество по римским законам могло пользоваться правом владения. Но так как на востоке и в Египте около двух лет удерживал еще власть Макрин, то в этих странах закон Галлиена получил свое действие только в 261-м году, быв подтвержден грамотой на имя святого Дионисия Александрийского, Пинны, Димитрия и прочих епископов²⁷⁶. Посему в то время, как западные христиане пользовались уже миром, на востоке продолжалость еще гонение по эдикту Валериана. Евсевий приводит замечательный пример мученической кончины в это время. В Кесарии палестинской один военный чиновник, именем Марин, получил место сотника; но в то время, когда ему следовало принять знак и отличие новой должности, его соперник, имевший после него ближайшее право на получение ее, донес начальству, что Марин не может быть удостоен римских отличий, как христианин и человек, не приносящий жертв государям. Судья дал обвиненному три часа на размышление, хочет ли он оставаться христианином. Когда Марин после того вышел из суда, к нему пришел тамошний епископ Феотекн, увлек его своей беседой, взял за руку и привел в церковь. Здесь, поставив его перед самым алтарем, потом откинув несколько его плащ и одной рукой указывая на висевший у него меч, а другой на книгу божественных Евангелий, он предложил ему по воле избрать одно из двух. Марин, нимало не колеблясь, простер правую руку к божественному писанию. «Держись же Бога – сказал ему епископ, – держись и, укрепляемый Им, получишь, что избрал. Иди с миром». – После твердого исповедания веры перед судьей Марин скончался потом смертью мученика²⁷⁷.

Закон Галлиена существенно изменил внешнее положение христиан. Христианство стало наконец верой дозволенной; существование христианской Церкви ограждено законом, и если прежде не все расположены были преследовать ее по существовавшим узаконениям, то теперь и желавшие ее преследовать должны были опасаться того, как действия противозаконного. Важность этого изменения открывается уже при втором преемнике Галлиена, Домицие Аврелиане, вступившем на престол в 270-м году. По происхождению из низшего сословия общества и воспитанию в грубом суеверии, по слепой преданности древнему римскому идолопоклонству и убеждению, что от усердия к нему зависит благосостояние государства, наконец, по наклонности к быстрым и суровым мерам, Аврелиан должен был с самого начала своего царствования сделаться жестоким гонителем христианства²⁷⁸. Во время войны с аллеманами в римском сенате было предложено мнение обратиться по древнему обычаю за советом к сивиллиным книгам; но многие из сенаторов отвергли его под предлогом, что огромные военные силы императора делают излишним совет с богами. Спустя несколько времени мнение это снова было предложено, и император с выражением крайнего неудовольствия писал по сему случаю сенату: «я удивляюсь, что вы тратите так много времени на рассуждение, обратиться, или нет к сивиллиным книгам, как будто вы заседаете в христианской церкви, а не в храме всех богов». Он требовал потом, чтобы сенат употребил все старания о принесении возможно большего числа жертв, так как совсем не стыдно побеждать с помощью богов, – чтобы для этого не жалелись никакие издержки, и даже, чтобы приносимы были в жертву пленники²⁷⁹. При всем том, однако, этот жестокий государь, не расположенный к Церкви и повелевавший приносить в жертву людей, в первые годы своего правления ничего не предпринимал против христианства. Мало того, одним решением своим в третий год царствования он показал, что признает христианскую Церковь законно существующим в империи обществом. Именно, когда в Антиохии возникло несогласие между христианами о том, кому быть там епископом, и Павел епископ Антиохийский, низложенный за ложное учение, быв поддерживаем единомышленниками, не хотел передать антиохийской церкви поставленному на его место епископу Домну; то Аврелиан, к которому обратились христиане с просьбой привести в исполнение суд церковный, определил – передать антиохийскую церковь тем, с кем италийские и римский епископы в догмате согласны²⁸⁰. Только в 275-м году он решился уже, вероятно для особенного умилостивления богов, устранить все препятствия и начать гонение на христиан; но прежде, чем успел исполнить свое намерение, лишился жизни²⁸¹. Около сорока лет христианская Церковь наслаждалась, таким образом, спокойствием и миром. Число христиан необыкновенно умножилось между всеми сословиями, хотя из множества новопоступивших в Церковь немало, без сомнения, было и недостойных христианского звания. Церковь приняла внешний вид, соответствовавший ее внутреннему благосостоянию; вместо прежних простых церквей или домов для богослужения появились теперь, особенно в больших городах, обширные и великолепные храмы. Император Диоклитиан, с 284 года управлявший империей сперва один, потом с 286 года вместе с Максимианом Геркулом, а с 292 года при пособии еще двух кесарей – Констанция Хлора и Галерия Максимиана, оказывал всегда, по крайней мере, видимую благосклонность к христианству, которое нашло себе доступ даже в его семейство²⁸². В гражданской службе и при дворах царей многие из христиан занимали высокие и почетные должности. Таковы были упоминаемые Евсевием Дорофей и Горгоний, знаменитые между лицами, занимавшими самые высокие правительственные места; таков был Лукиан, начальник придворных, к которому писал святой Феона епископ Александрийский о том, как должно ему проходить свою должность ко благу Церкви²⁸³. Предстоятели церквей пользовались благоволением, вниманием и дружеским обращением у всех префектов и консулов. Такое благосостояние христианства, говорит Евсевий, с каждым днем упрочивалось, приходило в силу и величие, – и никакая ненависть не стесняла его, никакой злой враг не был в состоянии вредить, или через людские наветы мешать ему, пока божественная и небесная рука осеняла и охраняла свой народ, по мере его достоинства²⁸⁴.

Но римское правительство все еще держалось мысли, что гражданское могущество империи зависит от непоколебимости ее древних законов и верности богам, своей помощью прославившим Рим. Между тем христианская вера, с каждым днем более и более подрывавшая древнее государственное идолопоклонство, лежавшее в основании законов, по-видимому, грозила ниспровергнуть и древний государственный порядок, почитавшийся оплотом гражданского могущества. Желая восстановить древний блеск римской империи, император Диоклитиан должен был посему придти к мысли восстановить прежде всего прочность древнего римского идолослужения. Эта мысль лежала в основе закона, в 296 году изданного им против манихеев²⁸⁵. Она же послужила причиной новых гонений и на христианскую Церковь, как это ясно высказал в своем эдикте виновник их, император Галерий²⁸⁶. С другой стороны, христианская Церковь значительное время признавалась уже обществом, дозволенным законами; она столько распространилась, что подавление ее было опасно для общественного спокойствия; многократные опыты доказали, что гонения не сокращают ее, – все эти причины, не смотря на желание восстановить силу древнего идолопоклонства, останавливали Диоклитиана до глубокой старости от гонений на христиан, и, чтобы исторгнуть его согласие на это, надобно было иметь на него сильное влияние²⁸⁷.

Общее мнение языческого народа, некогда отличавшееся необычайной нетерпимостью к христианам, значительно уже начало склоняться в их пользу. Бесчеловечные жестокости гонителей к людям, не виновным ни в каком преступлении, пробуждали естественное человеческое чувство даже в том, кто отдавал старому идолопоклонству предпочтение перед новой верой. Все подозрения против святых правил христианской жизни рассеялись, и христиане нередко пробуждали в народе невольное уважение к своим подвигам добродетели. Сочувствие им было так живо, что во время вновь наступивших гонений многие из язычников скрывали преследуемых христиан в своих домах и часто решались лучше пожертвовать своим имуществом и свободой, нежели выдать скрывавшихся под их защитой²⁸⁸. «Даже прежние убийцы наши радовались», говорит Евсевий, когда в следствии предсмертного Галериева указа гонение на несколько времени прекратилось²⁸⁹. Но тем сильнее разжигалась ненависть к христианскому имени в фанатических приверженцах римской старины, предчувствовавших близость ее падения. Они напрягали все свои силы, чтобы предупредить и, если можно, устранить этот, по их понятиям, подрыв порядка и благосостояния. Многие государственные люди, водившиеся чувствами ложного патриотизма и не умевшие умерять их подобно Диоклитиану, жрецы и поклонники или тщеславные приверженцы языческой философии и словесности искали только могущественного представителя себе, чтобы и ожесточенную борьбу с христианской верой, – и этот представитель нашелся для них в лице зятя Диоклитианова, кесаря Каия Галерия Максимиана. Решительный, настойчевый и неумолимо непреклонный по характеру, он военными талантами возвысился из самого низшего сословия и в сане кесаря не освободился от недостатков своего воспитания, разделяя с чернью грубое суеверие, слепое раболепство жреческим прорицаниям и преданность древним обрядам идолослужения. Естественно, что враги христианства не упускали случаев внушать ему гонение на святую Церковь. Когда, во время походов, он обращался к жрецам, делавшим по внутренностям жертв прорицания, христиане, по службе обязанные быть при нем, обыкновенно творили при этом на челе своем крестное знамение, чтобы отогнать злых духов, почитаемых язычниками под видом идолов и своим влиянием омрачающих их умы. Но жрецы, по убеждению ли, или только с целью оправдать неудачу своих предсказаний и во всяком случае раздражить государя, жаловались ему, что не видят обыкновенных признаков принятия жертвы и боги не являются к ней, чуждаясь присутствия сторонних людей, не потому, чтобы боялись их креста, но потому, что это враждебное и противное знамение ненавистно им²⁹⁰. Много также могло действовать на Галерия ко вреду Церкви то обстоятельство, что некоторые из христиан по неразумию почитая военные действия и битвы, сопряженные с взаимным убийством, делом противным своей немощной совести, отказывались от обязанностей военной службы, хотя исполнение ее в настоящее время не было уже сопряжено с необходимостью участвовать в языческих обрядах²⁹¹. Конечно, значение подобных примеров должно было терять всякую силу при внимании к тому, что множество других христиан беспрекословно отправляли ее; но враги Церкви могли из каждого подобного случая выводить заключение, что христианская вера несовместна с порядком государственной жизни, и при готовом уже предубеждении против нее подобное заключение могло не казаться ни поспешным, ни странным.

При всем желании, кесарь Галерий не осмеливался, однако, предпринять что-либо против христианской Церкви без согласия Диоклитиана. Уже после счастливого похода в Армению, приобретши влияние на императора, он решился прежде всего удалить христиан от своего двора²⁹². Потом, пользуясь наступлением торжественного дня восшествия Максимиана Геркула на престол, он дал приказ войскам, чтобы все, состоящие в службе, посвятили этот день жертвоприношениям и праздненству за здравие императора, разумея жертвы и праздненства языческие; не желающих же повиноваться сделанному распоряжению повелел изгнать со службы и лишить принадлежащего им военного достоинства. «Тотчас же – говорит Евсевий²⁹³, – весьма многие воины царства Христова, нимало не колеблясь, предпочли тогда свое исповедание славе и выгодам, какие до того имели. Редко где тот или другой из них жертвовал при этом вере не только потерей чести, но и жизни», и вероятно в тех только случаях, когда представлялся какой-нибудь видимый предлог не только изгнать со службы кого-либо, как христианина, но и наказать, как оскорбителя царского величества. В самом деле, при явной несправедливости сделанного распоряжения весьма легко могли некоторые дозволить себе неосторожное слово или мало обдуманный поступок, и тем дать повод к обвинению себя в мятеже, или нарушении военных правил. Подобный пример представляет собой собой сотник Марцелл, пострадавший в африканском городе Тингисе. Быв принуждаем во время упомянутого празднества совершить возлияние богам в честь императора, он встал из общего стола, откинул портупею к бывшим тут знаменам легиона и сказал громким голосом: «я воинствую Иисусу Христу, Царю вечному»; потом бросил сотническую ветвь и оружие и прибавил: «с этого времени я перестаю служить вашим императорам; я презираю ваших деревянных и каменных богов, немых и глухих идолов; если таково теперь условие службы, что принуждают приносить жертвы богам и императорам, то вот – я бросаю ветвь и портупею, отказываюсь от знамен и не хочу более служить». Его осудили на смерть под тем предлогом, что, исповедав себя христианином и в противность военной дисциплине сбросив с себя знаки военного достоинства, он охулил богов и кесаря при всем народе²⁹⁴.

Но кроме изгнания христиан из военной службы, император в течении целых восемнадцати лет своего правления не хотел и не дозволял предпринимать против Церкви ничего более. Он был уже стар и дряхл, много страдал от постоянных болезней и хотел сложить с себя тяжелое бремя правления государством, чтобы последние дни старости провести в мирном уединении частного человека, когда зимой, 303 года, прибыл к нему в Никомидию Галерий. Окружив его партией фанатических язычников, этот ненавистник христианского имени, горевший нетерпением овладеть верховной властью и приобретший на своего больного тестя неограниченное влияние, употребил все усилия склонить его в пользу своего намерения. Долго, говорит Лактанций, силился старик одолеть его ярость, представляя, как это опасно для общественного спокойствия, жестоко, бесполезно, и предлагая довольствоваться тем, чтобы не дозволять христианства ни в войске, ни в придворной службе; но не мог отклонить жестокости безумного человека и согласился передать дело на суд Совета избранных военных и гражданских сановников. Частью по убеждению, частью из ласкательства, Совет определил уничтожение христианства. Диоклитиан все еще не склонялся и потребовал спросить богов и обратился к милезскому Аполлону. Когда же и оракул ответил, как враг христианской веры, он не мог долее противостоять требованиям Совета, кесаря и Аполлона, но, и подписывая эдикт, говорил, что христиане – люди благочестивые, и настаивал, чтобы дело производилось без пролития крови²⁹⁵. Языческий праздник терминалий, 23 февраля 303 года, был избран как бы термином, то есть концом, существованию христианства. На самом рассвете этого дня значительный отряд воинов окружил никомидийскую церковь: двери были разломаны, найденные священные книги сожжены, все разграблено, растащено; между тем император и кесарь, в виду которых это совершалось, так как церковь была видна из окон дворца, совещались между собой, сжечь или разрушить ее. Превозмогло мнение Диоклитиана, который опасался, чтобы пожар не истребил вместе с ней большей части города, и хотя храм был весьма высок, но в короткое время разрушен до основания²⁹⁶. На другой день обнародован был эдикт, которым повелевалось: богослужебные собрания запретить христианам; церкви их разрушать; священные книги жечь; людей сановных и должностных, если они не захотят оставить христианства, лишить мест и преимуществ; христиан низшего сословия лишить свободы и обратить в рабство; христианских рабов не отпускать на свободу; никаких жалоб от христиан не принимать и при судебном делопроизводстве дозволять употребление против них всякого рода пыток, к какому бы сословию ни принадлежал кто прежде, так как они лишены свободы и голоса²⁹⁷. Один христианин высшего сословия, увлекшись неразумной ревностью и преступив евангельский закон о повиновении властям, сорвал этот эдикт с места, к которому он прибит был на площади, и публично изорвал его, сказав с насмешкой: «Вероятно, это – объявление о новых победах над готфами и сарматами!» – то есть, что с христианами, своими верными подданными, император поступает точно, как с побежденными сарматами и готфами! – Само собою разумеется, что он немедленно был предан смерти, как оскорбитель царского величества²⁹⁸.

Эдикт произвел тем более ужасное впечатление на христиан, что во многих областях сделался известным перед наступлением пасхи, или даже в саму пасху. Повсюду церкви были разрушаемы до основания; священные и божественные книги жглись среди площадей, и иные областные правители простирали свой фанатизм или угодливость желанию Галерия в этом отношении до того, что вместе с ними жгли древние языческие сочинения, которыми пользовались христиане для обличения суеверных заблуждений идолопоклонства²⁹⁹. Естественно, что при подобной ревности в исполнении эдикта, личная безопасность христиан не ограждалась ничем, так как дозволение употреблять против них, при следствиях и розысках, всякого рода пытки предоставляло фанатикам полную свободу в жестокости. Напротив, люди, чуждые фанатизма или низкого ласкательства и не подавившие в себе человеческого чувства сострадания, старались смягчать узаконенные насилия, сколько это возможно было без явного нарушения верховной воли. Они охотно дозволяли христианам утаивать священные книги, или даже сами старались указать им средства подчиниться требованиям эдикта видимым только образом и без существенного вреда. Едва только разнесся слух о предписании сжигать священные книги, карфагенский епископ Менсурий перенес их из церкви в свой дом, положив на их место сочинения еретические. Когда пришли сыщики; взяли эти сочинения, сожгли их, и более ничего не требовалось: потому что это были тоже сочинения по христианской вере, и в эдикте не сказано, какие священные книги жечь и какой христианской секты. Карфагенские сановники открыли однако подлог проконсулу Аннулину и предложили взять действитлеьные священные книги в доме епископа; но он не хотел ничего знать более и не согласился на предложение³⁰⁰. Когда нумидийский епископ Секунд отказался выдать книги священного писания, сыщики сказали ему: «Неужели ты не можешь дать чего нибудь ненужного, или хотя чего-нибудь?³⁰¹» – Тоже снисхождение можно видеть в вопросе проконсульского легата и потом самого проконсула Феликсу епископу Африканскому: «Почему ты не отдаешь излишних книг?»; равно из вопросов префекта: «Феликс, отчего ты не отдаешь Господних писаний? Или, вероятно, ты не имеешь их?³⁰²» Церковные богослужебные собрания, конечно, не могли быть остановлены никаким законом. Впрочем, что касается образа действий христиан в настоящем стесненном положении, то вообще он был не одинаков и разнообразился, смотря по характеру, твердости в вере и нравственному развитию каждого. Между тем как одни из страха мучений и смерти, оставляя своих собратий, выдавали для сожжения имевшиеся у них списки священного писания и были отлучаемы от церковного общения, как предатели, другие не хотели пользоваться даже представлявшейся возможностью остаться невредимым, не выдавая священных книг, – и не от того, чтобы в самоувлечении забывали правила христианского благоразумия, но потому, что отвечать молчанием или обманом на вызов к обману считали, как упомянутый епископ Феликс, делом не христианским, своего рода отречением от веры. Оставаясь непреклонными до смерти, они удостоивались венцов мученических. Иные, что не редко было в северной Африке, в жару суетной и не евангельской ревности, сами без вызова являлись на суд, объявляли, что они – христиане, что они – храмы Духа Святого, имеют у себя священное писание, но не выдадут его, и вынуждали себе страдальческую кончину, хотя сами сознавались, что имели священное писание только в своем сердце. Таких не ублажала Церковь; потому что, хотя они и страдали, но несогласно с заповедью Евангелия. Другие, напротив, почитали своей обязанностью соединять с простотой голубиной мудрость змея, не пренебрегали дозволительными и не зазорными средствами спасать и свою жизнь от опасности и священные книги от сожжения; умеряли ревность своих собратий в стремлении к мученичеству и внушали им осторожность в поведении, чтобы не возбудить жестокости в гонителях. Подобный образ действий, без сомнения, был спасительнее и полезнее для Церкви, хотя люди без меры ревностные не одобряли его. Наконец, весьма многие пострадали от жестокости гонителей, когда при всей предосторожности не могли укрыться от их наблюдения за точным исполнением эдикта, или спасти целость священных книг иначе, как с пожертвованием собственной жизни. Случалось, что местному начальнику делалось известным место, где христиане имели намерение тайно собраться для богослужения и приобщения евхаристии. Отряд войска окружал собравшихся, и все они умирали за святую веру³⁰³.

Первый шаг к нападению на христианство, долгое время пользовавшееся правами дозволенной веры, был, таким образом, сделан. Существование Церкви снова воспрещено законом; и, хотя меры, принятые к уничтожению ее, не достигали цели, но усилить их было уже не трудно. Повод весьма скоро представился сам собой. В императорском никомидийском дворце, не известно от чего³⁰⁴, произошел сильный пожар; предположить поджог, приписать его покушению на жизнь императора и заподозрить христиан – гонителю христианства было весьма естественно; по крайней мере, кесарь с полным успехом воспользовался этим обстоятельством и имел удовольствие довести Диоклитиана до исступленного гнева против мнимых поджигателей. Неистовство императора простерлось на всех христиан без различия. Он принудил дочь свою Валерию и супругу Приску отречься от христианства³⁰⁵. Вслед за тем, могущественные некогда придворные сановники были лишены жизни; пресвитеры и диаконы никомидийской церкви вместе со своим епископом Анфимом без всякого приговора и допроса преданы смерти; множество других христиан подверглось той же участи: одних умерщвляли мечем, других топили в море или жгли, и не порознь, потому что их было слишком много, но целыми толпами. Император сам неоднократно присутствовал при совершении казни, и языческие сановники, уполномоченные им, по его мановению усиливались превзойти один другого в жестокостях и смертоубийстве³⁰⁶. Между тем почти в тоже время вспыхнули против правительства мятежи в Мелитине и Сирии. Без всякого основания их приписали влиянию христианского духовенства; по крайней мере, по этому именно поводу³⁰⁷ вышел второй императорский эдикт против христиан – о заключении всех предстоятелей Церкви в темницы и узы. «Тогда, – говорит Евсевий, – открылость зрелище выше всякого описания: повсюду заключали христиан целыми тысячами; темницы, предназначенные для убийц и злодеев, расхищающих гробницы, наполнились епископами, так что осужденным за злодеяния не оставалось в них места». Вслед за вторым последовал третий эдикт, которым узников, принесших жертву, позволялось отпускать на волю, а противившихся предписывалось мучить тысячами пыток³⁰⁸, – и наконец, по наступлении 304 года, четвертый, которым тоже повеление распространялось на всех христиан поголовно³⁰⁹. Все эти эдикты, изданные под влиянием кесаря Галерия старшим из императоров Диоклитианом, были препровождены и на запад, где император Максимиан Геркул охотно дал им полное действие³¹⁰.

Так началась повсюду открытая и жестокая война против христианства. Немедленно по издании третьего эдикта заключенные в темницах священнослужители Церкви были преданы разного рода мучениям и оставшиеся непоколебимыми осуждены на смерть. Пересчитать множество священномучеников, пострадавших тогда в каждой области, особенно же в Африке, Мавритании, Фиваиде и Египте, представлялось современникам делом невозможным³¹¹. Так пострадали, после Анфима епископа Никомидийского: римский епископ Марцеллин, сирмийский Ириней, ираклийский Филипп, путеольский Ианнуарий, формийский Еразм, егский в Киликии Зиновий, и за ними тысячи других славных лиц, о которых в последствии воспоминали областные и местные церкви³¹². Когда же эта война была объявлена всем христианам без исключения, то и паствы оказали себя достойными своих пастырей. Для исполнения последнего эдикта в каждом городе объявляемо было, чтобы все жители места, мужчины, женщины и даже дети, явились для принесения жертвы в языческий храм, где заседали судии. Здесь поочередно вызывали явившихся по составленным наперед спискам всего местного народонаселения, и таким образом каждый должен был или принести жертву, или оказаться христианином и подвергнуться суду. Бегство было почти невозможно и не всегда избавляло от опасности. В судах поставлены были так же жертвенники и, чтобы как-нибудь по недосмотру не упустить христианина, каждый приходящий прежде рассмотрения его дела должен был совершить жертву³¹³. Не повелевая смертной казни за христианство, но узаконивая все роды мучений, эдикт открывал полную свободу фанатической жестокости; так что осуждение христианина на смерть было знаком снисходительности судии, или особенного уважения к богатству, благотворительности, знатности рода, наконец общественным заслугам, которыми отличался подсудимый. Для большинства же ежедневно были изобретаемы новые, медленные и ужаснейшие истязания. Одних распинали, терзали бичами, черепками, или железными крючьями, других скоблили, вешали вниз головой, морили голодом, обливали расплавленным свинцом; иным просверливали острыми тростями пальцы, медленно жгли, или, что был всего невыносимее, растягивали составы и члены, или обрезали ножами одну часть тела за другой: так что некоторые из мучеников имели самый бедственный конец жизни и, умирая таким образом, едва удерживали человеческий вид³¹⁴. «Если бы у меня – говорит Лактанций, – была сотня уст и железная грудь, то и тогда я не мог бы исчислить всех родов мучений, которые претерпенных верующими: целых томов книг недостаточно для их описания, потому что ежедневно изобретались новые, более тяжкие роды смертей. Иные из получивших на то власть от робости переступали даже данные им повеления; другие руководствовались собственной фанатической ненавистью к христианству или увлекались природной жестокостью характера; некоторые желали тем угодить верховной власти или проложить себе путь к возвышению. Свирепство доходило до такой степени, что изувеченных лечили, чтобы снова мучить. Все это делали они для того, чтобы не допускать христиан до приобретения славы мучеников и отклонить от веры. Были однако и такие, что вдруг предавали смерти всех известных им христиан, полагая, что против них идет действительно война и сражение»³¹⁵. Число доводимых пытками до смерти простиралось нередко в одном и том же месте от десяти до ста человек в день, без различия пола и возраста. «Я сам был очевидцем этого – говорит Евсевий, – так что железо притуплялось и ломалось и сами убийцы, утомившись, поочередно сменяли друг друга. Я видел тогда дивное рвение, истинно божественную силу и бодрость верующих во Христа Божия. Едва произносим был приговор над одними, немедленно являлись другие и исповедовали себя христианами, как бы вовсе не думая об ужасах и многообразных видах мучений»³¹⁶. Иные, впрочем, выходили из борьбы живыми и даже невредимыми. Пресытившись кровью и считая важным хотя бы даже наружное достижение цели, враги веры иногда насильно толкали и привлекали к жертве какого-нибудь христианина и потом он был отпускаем, как будто принес жертву, хотя не приносил ее; другой вовсе и не приближался к ней и не касался ничего нечистого, однако же, когда сторонние приписывали ему участие в жертвоприношении, молча переносил клевету и удалялся; иного, лежавшего на земле, издалека притаскивали за ноги к беззаконному жертвеннику и причисляли к тем, которые принесли жертву, в случае же возражений с его стороны, били по устам и выгоняли вон; некоторых после пытки оставляли полумертвыми и выбрасывали как умерших³¹⁷. Весьма многих, целыми сотнями, ссылали в рудники и каменоломни. И все это продолжалось не короткое время, не несколько дней, но целые годы. Гонители думали уже торжествовать: медали, выбитые в память уничтожения христианства, гласили, что имя христиан, врагов общества, истреблено, суеверие их рассеяно и распространено служение богам³¹⁸.

Восемь лет (303–310 г.) продолжалось таким образом гонение, и на востоке – повсеместно. По временам оно как бы утихало несколько, и христиане начинали ободряться; но как скоро враги веры замечали, что не совершенно еще успели уничтожить христиан и дать язычеству прежнюю всеобщность, фанатизм их пробуждался снова, и гонение опять усиливалось³¹⁹. Между тем Диоклитиан и Максим Геркул, по настоянию Галерия, сложил с себя достоинство императоров, и место их с 305 года заняли прежние кесари: Констанций Хлор и сам Галерий. Из кесарей, избранных вновь, Максимин, управлявший Сирией и Египтом, по природной жестокости характера, суеверию и вражде против христианства, был достойным сотрудником Галерию в войне против Церкви. Но другой, Север, получивший в управление Италию, Сицилию и Африку, не имел времени заняться христианами. Максентий, с 306 года заступивший его место, также, хотя был человеком крайне порочной жизни, не находил в себе довольно охоты преследовать исключительно христиан и вообще не способен был долго и внимательно следить за каким-либо делом. Итак, в то время, как гонение на востоке продолжалось с новой силой, «церкви западные, то есть: вся Италия, Сицилия, африканские области, так же Галлия, Британия и Испания, не страдав от войны и полных двух лет, наслаждались уже миром»³²⁰; потому что и управлявший тремя последними областями, император Констанций Хлор, а тем более преемник его с 306 года – император Константин, не был гонителем. Констанций Хлор даже весьма уважал христиан, особенно тех, которые имели случай показать свою твердость в вере, и говаривал обыкновенно, что тот не будет верен царю, кто не верен Богу, хотя рассказ Евсевия³²¹ о том, как он испытал твердость их в вере, представляется не очень вероятным. Понимал ли он ничтожество язычества и был действительно почитателем единого Бога, как говорит тот же историк, или, что вероятнее, подобно Александру Северу держался еклектизма в религиозных понятиях, во всяком случае, быв еще кесарем, он не приводил в своих областях в действие Диоклитиановых эдиктов, и, хотя не мог явно отвергать их и дозволил для вида разрушить несколько церквей, но, вообще, насколько простиралась его власть, более или менее ограждал христиан от фанатизма приверженцев язычества и охранял их спокойствие. Сделавшись, по отречении Диоклитиана и Максимиана Геркула, старшим из императоров, он мог действовать в их пользу уже с полной независимостью. Подобная же перемена в положении христиан произошла и на востоке, вскоре после того, как Галерий, видя приближение своей смерти, объявил преемником себе Ликиния. Мучительная болезнь, постигшая этого виновника самого ужаснейшего гонения, какое только было когда-нибудь воздвигаемо против Цкркви, вразумила его в бесполезности усилий подавить святую веру и привела к мысли, что он поражен ей, как наказанием за жестокость. В 311 году, незадолго до своей смерти, вместе с Константином и Ликинием он издал эдикт, которым гоненине прекращалось.

«Между прочими распоряжениями, деланными для блага и пользы государства», говорилось в этом эдикте, «были такие, которыми мы хотели исправить все по древним законам и общественным порядкам римского народа, имея в виду, чтобы и христиане, оставившие учение своих отцов, обратились к благому образу мыслей… Между тем, когда последовало от нас повеление возвратится им к постановлениям древних, многие из них подверглись смерти, многие так же понесли разного рода лишения, но почти все пребыли тверды в своем убеждении, и мы увидели, что они ни богам не воздают должного служения и почитания, ни Бога христианского не могут исповедовать безбоязненно. Взирая на это оком попечительного милосердия и руководясь нашим всегдашним благоволением всех людей, мы определили посему распространить и на них благодеяния нашей снисходительности: пусть снова будут христиане, и пусть они строят свои молитвенные дома, с тем только, чтобы ни в чем не поступать против порядка. Судей мы известим особым посланием о их обязанностях в сем отношении. За такое снисхождение наше, христиане должны молить своего Бога о нашем здравии, о благосостоянии государства и своем собственном, чтобы и государство повсюду благоденствовало, и сами они безмятежно могли обитать в своих жилищах»³²².

Итак, христианская Церковь вышла победоносной из кровавой войны, воздвигнутой на нее при Диоклитиане и продолжавшейся во все время царствования Галерия. Сам виновник гонения сознался наконец, что силы, одушевлявшей ее, невозможно было подавить никакими жестокостями. Но опыт не научает фанатиков, и, если бы Господу и Пастыреначальнику Церкви не угодно было вскоре положить предел внешним бедствиям ее, очень могло быть, что она после этого терпела бы гонение еще долго и враги ее были бы тем более жестоки, чем более неудобств к возобновлению гонений представлялось в настоящих обстоятельствах. Один из четырех государей, одновременно управлявших римской империей по смерти Галерия, кесарь Кай Валерий Максимин, как сказано было выше, питал непримеримую ненависть к христианству. Он владел Египтом и Сирией. Это был человек суеверный, необузданно-чувственный и вообще унижавший собой достоинство кесаря. Не желая один казаться ослушником изданного императорами эдикта, Максимин не мог иначе выразить своего несогласия с ним, как передав его своему верховному префекту Сабину устно, а не в подлиннике. Префект сообщил, впрочем, волю государей областным правителям уже письменно. Те, полагая, что такова действительно воля кесаря, передали повеление градоправителям, начальникам войск, чиновникам земским, и, как царская воля, оно исполнялось на самом деле еще скорее, чем объявлялось форменно, – то есть, заключенные за исповедание веры в темницах получали свободу, сосланные в рудники или каменоломни отпускались на места жительства, представленные на суде, освобождались от обвинения. Чем более жестокое было гонение, особенно в областях, подчиненных Максимину, тем более была радость христиан, когда оно так решительно прекращалось «Тогда, – пишет Евсевий³²³, – как бы из недр ночного мрака воссиял некий свет. В каждом городе стали вновь появляться церкви, многочисленные собрания христиан и обычные стечения к богослужению; так что сами неверующие не мало поражены были этим неожиданным оборотом дел и провозглашали Бога христианского великим и единым истинным. Из наших же одни немедленно восприняли дерзновение; другие же, ослабевшие в вере, с любовью спешили исцелиться. Между тем и благородные поборники веры, избавленные от страданий в рудокопнях, возвращались на места своего жительства, всюду проходя через города с бодростью и веселием, полные несказанной радости и невыразимого словом чувства свободы. Многолюдные дружины их совершали путь свой, воспевая по дорогам, улицам и площадям песнопения и псалмы Богу. Надобно было видеть, с какими веселыми и светлыми лицами возвращались они в свои жилища, незадолго до того в оковах изгнанные из отечества! Даже прежние убийцы наши радовались этому нисколько неожиданному чуду». Но не прошло и полугода, как спокойствие восточных христиан было нарушено снова. Завладев по смерти Галерия всей римской Азией и провозгласив себя императором, Максимин не чувствовал более необходимости сообразоваться с мнениями других государей. Зная, как воспоминание о мучениках одушевляло твердость в вере, он запретил христианам прежде всего отправлять богослужение в местах их погребения, усыпальницах. «Потом, – говорят церковные писатели того времени, – он сам делался послом к себе против нас, то есть, принимал снаряженные им самим посольства от разных городов с просьбами о запрещении христианам жить и строить церкви в них, и таким образом как бы вынужденно соглашался на то, чего желал сам³²⁴». В самом деле, одно внимание, с каким Максимин выслушивал желания фанатических приверженцев язычества о стеснении свободы христиан, без всякого дальнейшего содействия с его стороны, могло вызвывать отовсюду ходатайства о гонении на Церковь. «Когда, – как говорит Евсевий³²⁵, – известный всем образ мыслей государя располагал и начальствующих и подчиненных всячески вредить христианам, и лучшим средством угодить ему и через то возвысится по службе было указание новых способов подавлять их и делать им зло»; тогда естественно, что и «жрецы заставляли своих оракулов требовать изгнания христиан из городов и их округов, доводя эти требования до сведения кесаря, и городские начальства спешили обращаться с просьбами о том же». Щедро награждая подобных приверженцев язычества и форменно изъявляя усердное согласие на их желания³²⁶, Максимин старался между тем дать новую силу идолопоклонству. Прежде жрецы избирались областными начальствами из людей, проходивших городские должности: теперь он назначал их сам и избирал из сенаторов, наиболее преданных язычеству, – окружил их почестями и облек властью употреблять все меры к поддержанию идолопоклонства; на высшие же жреческие места определял людей, пользовавшихся общим уважением по своим гражданским достоинствам. Таким образом без всякого эдикта с его стороны гонение на христиан возобновилось в его областях по всюду. В каждом городе прибиты были на столбах медные доски с вырезанными на них городскими определениями против христиан и выражением царского на то согласия³²⁷. «Не следует, – объявляли фанатики, – осквернять города кровью сограждан и подвергать милостивую ко всем власть правителей осуждению в крайней жестокости; напротив, распространяя человеколюбие правительства на всех, не должно предавать смертной казни и христиан, – довольно вырвать им глаза, или ноздри, отрубать уши, или руки, и увечить голени»³²⁸. «По милости такого человеколюбия – говорит Евсевий, – и высказать невозможно, как велико было число христиан, которым исторгали правый глаз, или через прижигание уродовали колено левой ноги, присуждая их потом к ссылке в областные медные рудокопни, не столько для работы, сколько для ослабления и угнетения. Бегства наших возобновились. Некоторые знаменитые проповедники божественного слова, быв взяты под стражу, выслушали жестокий приговор к смерти. В числе их пострадали епископы: тирский Тираннион, эмесский Сильван – глубокий старец, проходивший свое служение целых сорок лет, газский Сильван, египетские Пилевс и Нил, также – Филеас, Исихий, Пахомий и Феодор, епископы сопредельных Египту церквей, – знаменитый врач пресвитер сидонский Зиновий, Памфил пресвитер – великое украшение церкви Кесарии палестинской, слава антиохийской церкви – ученейший аскет и муж по всему превосходивший, пресвитер Лукиан, наконец александрийский епископ Петр – краса епископов, как по доблестям жизни, так и по ученым занятиям священным писанием, – вместе с своими пресвитерами Фавстом, Дием и Ермием. Вообще в короткое время ненавистник добра Максимин причинил нам столько зла, что это последнее, возбужденное им, гонение казалось нам гораздо тяжелее первого»³²⁹. Между тем все съестные припасы на рынках окроплялись жертвенной водой или кровью, чтобы сделать их негодными для христиан; дети по училищам каждый день повторяли имена Иисуса и Пилата, и твердили выдуманные для оскорбления христианского чувства акты, судьи возобновили действие диоклитиановых эдиктов, и гонение само собой усиливалось постепенно³³⁰. Но не прошло и целого года от издания Максимином грамоты, одобрявшей возобновление гонений на христиан, как внезапно все положение Церкви в обществе, по воле Божией, совершенно изменилось. Причиной такой перемены было обращение к христианской вере императора Константина.

Константин бал сын покровительствовавшего христианам императора Констанция Хлора и первой супруги его Елены, которая, если и не была явной христианкой до обращения его к вере, то по всей вероятности имела уже и тогда расположение к принятию христианства, как вообще женщины всегда первые в семействах принимали святую веру и от них уже она переходила к мужчинам³³¹. При всей ограниченности влияния родителей на его воспитание, так как с ранней молодости он был удален от них, понятия их о вере не могли не иметь на него в какой бы то ни было степени своего действия. В самом деле, до принятия христианства Константин разделял образ мыслей своего отца о вере³³². И если с одной стороны христианство могло казаться ему, как большей части еклектиков, ограниченнее философии в том отношении, что проповедуемый в нем род богопочтения представляло единственно истинным, отвергая значение других богослужений; то с другой – для каждого, кто стремился сообразовать свою жизнь с понятиями о вероучении, заключало в себе безмерное превосходство перед всякой философией, не сообщая отвлеченного только учения, но обязывая своих последователей к деятельному стремлению сообразовать самый образ жизни с основанными на учении правилами. Константин должен был живо чувствовать это превосходство; потому что, может быть, также вследствие первоначального воспитания, был не только любитель истины или философ, но и человек набожный, стремившийся сообразовать жизнь с правилами благочестия³³³. В 306 году, вступивши на престол по смерти своего отца, он был еще язычником. Когда в 308 году, после счастливого окончания войны с Максимианом Геркулом, который хотел снова занять императорский престол, он получил неожиданную весть, что не за долго перед тем восставшие против него франки также смирились; то прежде всего поспешил выразить свою благодарность божеству, одарив храм Аполлона щедрыми приношениями³³⁴. Отсюда можно видеть не только то, что Константин и в 308 году все еще оставался в язычестве, но также что вообще он не принадлежал к числу государей или полководцев, которые успех своих предприятий приписывают исключительно собственной находчивости, нисколько не думая о зависимости его от воли Божией, что и в язычестве, как в последствии, когда был христианином, он был набожен, старался о благочестии и почитал Бога виновником всякого успеха³³⁵. Но, сравнивая отношение всех существовавших вероучений и родов богослужения к нравственной деятельности своих последователей, он невольно должен был поражаться всеобъемлемостью требований христианства, их силой, возвышенностью и чистотой, между тем как язычество и философия оставляли совершенно вне своего надзора нравственную жизнь и заботились только – то об обрядах римского народа, то о согласии в мнениях. Нравственная жизнь христиан, окружавших его по примеру его отца, и непоколебимая твердость их в вере среди всех жестокостей гонения, которых сам он был очевидцем, до вступления на престол живши постоянно при дворе Диоклитиана, а потом Галерия, удостоверяли его в превосходстве христианского богопочтения перед всеми другими самым делом. Между тем в 312 году, после победы над Максентием, кесарем Италии и Африки, Константин сделался единодержавным государем всего запада римской империи. Как ни различно рассказывают современные писатели о необыкновенном явлении крестного знамени³³⁶, виденном им перед победой, во всяком случае основой их повествований должно было послужить что-нибудь подобное, бывшее на самом деле, и совершенно отвергать их невозможно. Несомненно, что оно имело влияние на образ его мыслей, и спустя около двадцати лет он сам припоминал о нем, как о чудесном подтверждении своего желания уверовать во Христа³³⁷. Сделавшись единодержавным на западе, Константин не опасался после того следовать внушениям веры, действовавшей постепенно более и более на его убеждение. Он не мог не понимать, что христиане составляли хотя гораздо меньшую по числу, но тверже соединенную, более живую и потому прочную часть его подданных, и, хотя действительно вступил в Церковь и принял святое крещение только перед своей смертью в 337 году, тем не менее уже с этого времени делал все, что считал полезным для ее блага.

Немедленно по вступлении в Рим, он повелел на самом людном месте города воздвигнуть статую с крестом в правой руке и начертать под ней на латинском языке надпись: «этим спасительным знамением, истинным доказательством мужества, я спас и освободил ваш город от ига тирана»³³⁸. К сожалению, первый манифест касательно веры, изданный им вместе с Ликинием в конце 312 года, не дошел до нас. Несомненно, что в нем дозволялось каждому исповедовать веру своего общества³³⁹; но, по всей вероятности, не было с точностью определено, может ли кто либо добровольно оставить веру, к которой принадлежал до его издания, и перейти по своему свободному выбору в другую. Подобная неопределенность была весьма невыгодна для христианства, так как, при общем стремлении к нему, могла замедлять обращение язычников и врагами Церкви быть истолковываема во вред вновь уверовавшим. С очевидным желанием открыть свободный путь его распространению, Константин поэтому, также вместе с Ликинием, вторым манифестом, изданным в начале 313 года в Медиолане, объявил, что предоставляет уму и воле каждого³⁴⁰ заботится о божественных предметах по собственному чувству и следовать той вере, которую кто найдет более согласной со своим убеждением, христианской ли, или другой, вообще, какой кто хочет, – и в частности, что касается христианской веры, то отныне с устранением всех нодоразумений, могших представляться в прежнем манифесте, каждый желающий прямо и просто, без всяких опасений и затруднений, может принимать ее и исповедовать с полной и безусловной свободой³⁴¹. Вместе с тем, как бы в заглаждение прежней несправедливости к христианам, он повелел немедленно без всякого взыска возвратить им места богослужебных собраний и все недвижимое имущество, отнятое у церквей вовремя гонения, даже в том случае, если они перешли, каким бы то ни было образом, покупкой от казны, или в виде подарка, во владение частных лиц, предоставляя этим последним право требовать взамен их соответствующего вознаграждения себе от правительства законным порядком³⁴². Единогласие в пользу христиан двух императоров, тесно соединенных политическими и родственными отношениями, и победы Ликиния были причиной, что оба Константиновы манифеста, хотя в измененной форме, объявил и Максимин в подведомственных ему областях³⁴³. Вскоре затем он умер и Ликиний сделался единодержавным государем всего востока.

Но между тем, как Константин постепенно увеличивал свои благодеяния Церкви и принимал живое участие во всех ее делах с искренним усердием верующего, Ликиний, хотя по образу мыслей совсем³⁴⁴ не был врагом ее, но, не почитая христианства более других родов богопочтения и не думая оставлять древних языческих обрядов римского народа, не имел особенных побуждений покровительствовать ей исключительно. После победы над Максимином, 13 июня 313 года он также немедленно обнародовал ни востоке медиоланский манифест в пользу христиан³⁴⁵; но руководствовался в том, как и при первоначальном издании его, не личной расположенностью к христианству, а только общим началом справедливости и необходимостью поддерживать тесный гражданский союз с Константином. Эта необходимость исчезла, как скоро он сделался единодержавным на востоке, и гражданские отношения его к Константину скоро сделались столько неприязненными, что в 314 году возникла уже война, которая, по-видимому, должна была решить, кому из них владеть всем государством нераздельно. Тогда Ликиний не мог не придти к мысли, что христиане, жившие в его областях, были расположены более в пользу Константина нежели его собственную³⁴⁶. Он подозревал в этом особенно епископов, так как Константин оказывал им всевозможное благоволение³⁴⁷, и приверженцы язычества, естественно, не упускали случаев подкреплять его подозрение. Вследствие родившейся таким образом не расположенности к Церкви, им сделано было несколько распоряжений, частью стеснявших ее свободу, частью навлекавших на нее, в особенности на епископов, невыгодную тень во мнении народа³⁴⁸. Так он запретил епископам составлять соборы и, вообще, выходить из пределов своих епархий, опасаясь, по всей вероятности, соглашения их в сочувствии Константину, тогда как, говорит Евсевий, по постановлениям Церкви дела важные не иначе могут быть решаемы, как соборами. Он приказал так же, чтобы при богослужении мужчины занимали в церквах места отдельно от женщин, чтобы епископы не сами преподавали наставления в вере женщинам, но, чтобы для наставления женщин избирались женщины же. Между тем, как по поводу этого все смеялись над христианами, он повелел христианам своей столицы, Никомидии, собираться для богослужения не в церквах, но за городом в открытом поле, под насмешливым предлогом, что для такого многолюдного собрания свежий загородный воздух гораздо полезнее городского. Если бы подобные распоряжения в действительности и не оскорбляли христиан, то врагам Церкви не трудно было убедить Ликиния, что они усиливают в них желание видеть Константина своим государем. Спустя несколько времени, он приказал поэтому частью разрушить, частью запереть все церкви в Понте, «по внушению нечистой совести» обвиняя тамошних христиан в том, что они молятся не за него, а за Константина. Некоторые из предстоятелей понтийской церкви в угодность ему были тогда местным начальством безвинно осуждены и преданы жестокой смерти³⁴⁹. Между тем в противоположность действиям Константина он удалил христиан, не хотевших изменить вере, от своего двора, от занятия всех значительных военных и гражданских должностей и, наконец, даже от полицейской службы по городам³⁵⁰. При этом весьма многие готовы были жертвовать вере не только средствами к содержанию и земными почестями, но и жизнью; иные же, напротив, оказались отступниками без всякой настоятельной нужды, или, показав сначала твердость в благочестии и лишившись должностей, после отреклись от него и искали прежних мест, употребляя унижение, ласкательство и деньги³⁵¹. Мало-помалу подобные притеснения начинали принимать характер настоящего гонения; потому что, хотя Ликиний и не повелевал принуждать христиан к отречению от веры, тем не менее местные начальства, исполняя его стеснительные для христиан приказы, или по усердию даже переступая меру их в том же направлении, всегда могли найти желанный повод прибегнуть к наслию и жестокости³⁵². К сожалению, мало сохранилось о том сведений. В древней Церкви особенно славны были сорок севастийских мучеников³⁵³ этого времени, страдания которых ублажали в своих беседах Василий Великий, Григорий Нисский, Иоанн Златоуст, Гавденций и Ефрем Сирин.

Но это была уже последняя кровь, пролитая за веру во времена гонений. В 323 году Ликиний снова начал войну с Константином. Причины ее были, конечно, политические; тем не менее, она имела характер религиозный и должна была решить, наступило, или нет еще, внешнее торжество христианства над язычеством. Обе стороны понимали так ее значение и оба вождя приготовлялись к битве, каждый сообразно со своей верой. Авгуры, гаруспиции и всякого рода языческие предвещатели предрекали Ликинию победу. Он сам, прежде чем вступить в сражение, собрал предводителей своего войска в роще, посвященной идолам, принес с ними мнимым богам обычную жертву и в заключение сказал: «Вот перед нами отечественные боги, и мы чтим их по преданию от предков. Но наш противник, отвергнув отечественные обычаи, прославляет какого-то чуждого, неизвестно откуда взятого, Бога. Он срамит свое войско Его постыдным знаменем и, доверившись Ему, поднимает оружие не столько против нас, сколько против оставленных им богов. Настоящее время должно открыть, кто из нас в заблуждении… Если сильнейшим окажется этот чуждый, теперь нами осмеиваемый, Бог; то и нам нужно будет признать Его и оставить тех, которым напрасно возжигаем свечи. Если же победят наши боги, что несомненно, то после теперешней победы устремимся войной на безбожных». – С другой стороны христиане твердо верили в помощь Божию. Жившим в областях Ликиния еще до начала сражений неоднократно представлялось, что легионы Константина уже вступают в их города. Спасительная хоругвь креста была знамением Константинова войска, – и так велика была сила нравственного влияния, приобретенного христианством над умами даже не веровавших, что, хотя огромное большинство войска состояло из язычников, тем не менее появление хоругви повсюду вселяло бодрость и приносило победу. Сам царь окружил себя священнослужителями Божиими, сопровождавшими его неотлучно, и перед началом битвы торжественно призвал Спасителя всех Бога. Бог даровал ему победу. Ликиний, потерпел неоднократное поражение, лишился престола и жизни; напротив Константин сделался единодержавным в империи, – и тогда благодеяния внешнего мира распространились на всю Церковь³⁵⁴. Так исполнилось слово Господа: в мире скорбни будете: но дерзайте, яко Аз победих мир³⁵⁵.

В тоже самое время, когда общество запрещало существование Церкви и грозило подавить его силой законной власти, христианская вера должна была перенести другого рода борьбу с миром, борьбу с его ложной мудростью. Ученость, или общее, письменность всегда более или менее подчинялась духу и направлению своего века, служа ему памятником для веков последующих. Так было и во время первоначального утверждения христианства. Как поверхностно, несправедливо и превратно смотрело на первых христиан современное им общество; так близорук легок и ложен был взгляд на их веру и представителей тогдашней образованности. Отзывы ученых язычников о христианстве разнообразились только по различию их философских и религиозных понятий. Эпикуреец, стоик и платоник одинаково были враждебны ему, хотя каждый говорил о нем по-своему.

Люди, незнакомые с глубокими религиозными потребностями, ограничивающие свою мысль тем, что подлежит чувствам, и свои желания приятными впечатлениями минуты, по неверию и легкомысленной беспечности, всегда готовы шутить и смеяться над всем, что проистекает из высшего, заветного и священнейшего стремления человеческой природы, побуждающего сообразовать жизнь с правилами веры и долга, как бы ни выражалось это стремление, действительно ли достойно порицания и неразумно, или разумно и свято. Таковы были эпикурейцы. Справедливо, хотя не всегда прилично и неуважительно, осмеивая суеверное и ложное богослужение язычников, они мешались в понятиях языческого народа вместе с христианами в качестве презирателей и поругателей мнимой святыни. «Вон христиан», обыкновенно возглашал языческий лжепророк Александр, начиная свои провещания, и народ повторял: «вон эпикурейцев!»³⁵⁶ Но и то, что было истинно свято и достойно благоговейного почтения, казалось им одинаково забавным и смешным. Не озабочивая себя трудом разобрать дело внимательно и следуя правилу – ничему не удивляться, то есть, ничего не считать важным и достойным внимания, они без дальних рассуждений становили суеверие, язычество, христианство и сумасбродство под один разряд. И конечно, ничего нет легче, как находить смешную сторону в каком бы то ни было проявлении обязанностей веры и долга, оставив без внимания его внутреннее, одушевляющее его, значение. Кто без всякой веры, с повседневной житейской положительностью, станет разбирать жизнь христиан, полную ограничений и самоотвержения для достижения не признаваемой им высшей цели, тот, без сомнения, найдет в ней много пищи своему остроумию, хотя в собственном смысле смешон будет только сам, смеясь над тем, чего не смыслит. Аще кто мнится мудр быти в вас в веце сем, сказал апостол о таких людях, буй да бывает, да премудр будет: премудрость бо мира сего, буйство у Бога есть (1Кор. 3:18–19).

Эпикуреец Лукиан Самосатский жил в половине II столетия. Суеверие языческое и христианская вера, Аполлоний Тианский и Иисус Христос имели в глазах его совершенно одинаковую важность. Говоря о христианах в своих сочинениях: О смерти Перегрина, Истинная История и Александр или Лжепророк, он забавляется тем, что народ по понятиям о вере смешивает их с эпикурейцами и осмеивает внешнюю сторону их жизни, нисколько не думая о том, что скрывается под ее внешностью, и не обращая никакого внимания на их веру. Непоколебимая надежда на будущую жизнь, с которой христиане шли навстречу смерти, их взаимная братская любовь между собой, не останавливающаяся ни перед какими самопожертвованиями, должны бы были пробудить в нем желание основательно узнать, что такое одушевляет этих людей в их решимости и самоотречении; но ему кажется все это сумасбродством, на том основании только, что некоторые христиане сами без вызова являлись в суд и объявляли о своей вере. Он смеется над тем, что Распятый убедил их, будто они немедленно делаются братьями друг другу, как скоро отрекутся от всех богов, и не затрудняет себя мыслью, каким образом незнатный человек, всеми оставленный и со беззаконными вменившийся, мог сделаться основателем многочисленного общества и, спустя сто лет после своей смерти, не смотря на всевозможные гонения, удерживать над ним такое сильное влияние, что его не смог не заметить даже Лукиан. «Несчастные, – говорит он, – окончательно уверили себя, что они совершенно бессмертны и будут наслаждаться вечной жизнью, – поэтому презирают смерть, и многие добровольно предают себя осуждению на нее. Так как первый их законодатель убедил их, что все они делаются братьями друг другу, как скоро, оставив всех, отрекутся от еллинских богов, будут поклоняться своему распятому учителю и жить по его законам; то, без дальних доказательств поверив этому, они одинаково презирают и считают неважным все другое»³⁵⁷. Он представляет потом христиан совершенными идиотами, осмеивает их благотворительность и уверяет, что ловкий и оборотливый человек, пользуясь их простотой, в самое короткое время, подобно Перегрину, может обогатиться на их счет и потом бросить их общество, разыграв в нем предварительно роль пророка, учителя, святого и наконец исповедника. Но если бы и действительно многие из язычников оказывались недостойными благотворительности христиан, обращавшейся на всех без исключения, то в человеке рассудительном подобное явление должно бы было пробуждать чувство сожаления к обманщикам и уважения к безграничной доброте благотворителей, а не саркастические выходки против мнимых идиотов. Впрочем, как нередко бывает с охотниками смеяться, Лукиан не затруднялся и свои нелепые догадки насчет христиан выдавать за истину в виде остроумных намеков.

Во мнении бесстрастно равнодушных стоиков христианская вера, чуждая отвлеченных умозрений, была фанатизмом, болезненной мечтательностью или слепым увлечением людей, руководствующихся в своих поступках примером и привычкой. «Безбоязненность, – говорит Арриан, подобно Марку Аврелию, – должна основываться на вникании ума в законы природы, а не на безумном исступлении и привычке, как у христиан»³⁵⁸.

Последователи Платона более всех других философов были близки к христианству по своим религиозным и психологическим представлениям. – Философия их школы для некоторых писателей и учителей Церкви служила поэтому приготовлением к переходу из язычества в христианство и потом в их руках делалась полезным для веры орудием; но таково свойство человеческого ума, что по этой же самой причине люди, раз ограничившие ею свой образ мыслей и строго державшиеся ее пределов, становились тем неприязненнее к особенностям христианского вероучения, чем ближе других были к нему и чем более имели близких к истине понятий независимо от него. При известной степени умственной ограниченности и гордости, им было очень трудно отказаться от философской самостоятельности и подчинить свой ум положительному учению и правилам веры наряду с простым народом, не знающим никаких отвлеченных умствований и потому как бы неспособным к умозрению. Им было тяжелее других признать слабость ума в знании о делах божественных и, по-видимому, отречься от успехов науки. Им было странно расстаться с благоговением к Платону и предпочесть ему незнатных людей, вышедших из среды народа иудейского, никогда не славившегося образованностью.

Первый, кто поставил задачей своих трудов опровержение христианства, был Цельс, по всей вероятности³⁵⁹, современник Лукиана, восставший на борьбу с Церковью в то самое время, когда Марк Аврелий преследовал ее огнем и мечем. Он самоуверенно назвал свое сочинение Словом Истины – Λάγος άληθής и, хотя на самом деле справедливо доказал им только то, как слеп, младенчески бессилен и жалок ум человека, когда восстает против божественной истины Евангелия: тем не менее полезно обратить внимание на характер, приемы и образ его суждений, потому что во многих отношениях он был образцом и идеалом всех позднейших противников христианства, которые после него не сказали ничего собственно нового.

Напрасно было бы искать точной и последовательной определенности в его собственных понятиях: в них нередко встречаются противоречия, показывающие, что он совсем не принадлежал к разряду глубоких и строгих мыслителей. Увлекаясь духом полемики, он иногда дозволял себе говорить то, чему в действительности сам не верил, часто заменял недостаток доводов, или бессилие их, ничего не доказывающей саркастической выходкой, достойной эпикурейца и обличающей отсутствие основательного и систематически полного образа мыслей. Нельзя однако не видеть, что, восставая против христианства, Цельс большей частью держался господствовавших в то время понятий платоновой философии, хотя ставить его в ряд с строгими платониками невозможно³⁶⁰.

Как человек, увлекающийся предубеждением, он порицал в христианстве все без разбора, не обращая внимания, может ли быть что либо охуждаемо с принятой им точки зрения, или нет, и, естественно, это постоянно вводило его в противоречие с самим собой, тем более, что, имея возможность говорить что-нибудь связное против христианства только в качестве свободного мыслителя или философа, он не смел и не мог не защищать в тоже время внутренне презираемой народной языческой веры, которая между тем нередко самым грубейшим образом представляла собой то, в чем несправедливо осуждал он учеников Христовых. Ориген очень ясно понимал эту неловкость в положении своего противника; но считал унизительным для христианина ей пользоваться³⁶¹.

Так с одной стороны Цельс упрекал христиан в слепоте и безответности перед разумом их веры, осуждал, что на все возражения и трудные вопросы у них один ответ: «не испытуй, но верь; вера твоя спасет тебя; премудрость мира сего – зло, а буйство – благо; веруй, что Тот, о ком говорю тебе, есть Сын Божий, хотя он бесславно претерпел узы и крестную смерть, хотя и теперь и прежде Он в глазах всех безчестен бысть и не вменися; веруй, если хочешь быть здрав, или поди прочь»³⁶². В тоже время, с другой стороны, он бесславил их за разделение на секты и разногласие в мнениях. «Если бы – говорил, – все люди согласились составить одно христианское общество; то это оказалось бы невозможным. Сначала, когда христиан было немного, они были согласны между собой; но с распространением своего общества они тотчас распадаются на разные части, и каждый хочет составить свою секту. Отделившиеся от большинства подразделяются вновь, осуждают друг друга и удерживают, если еще действительно удерживают, одно только общее имя, да и то потому, что стыдно оставить его, а в прочем каждый делает все по своему»³⁶³. Но, оставляя без внимания все, что в этих обвинениях есть фактически несправедливого, извиняя гордого языческого философа в небрежном невнимании к тому, что вера есть основание всякого человеческого знания, не упрекая его в том, что он забывает различие между верой и суеверием, нельзя не заметить, что, если бы Цельс не был слишком поверхностен в своих суждениях, он не стал бы упрекать за безответную слепоту в вере людей, которых потом осудил за разногласие в мнениях. Слепая вера не допускает никаких мнений и никаких рассуждений. Откуда же могло произойти это разнообразие в убеждениях христиан о своей вере? Философ более глубокомысленный не пропустил бы даром этого кажущегося противоречия и, конечно, мог бы заметить то превосходство христианства перед всеми философиями и народными языческими верами, что в нем, как откровении божественном, вера и разум не противоречат друг другу и не уничтожают себя взаимно, хотя вне должного соотношения между собой могут повести к заблуждениям, представляющимся в сектах и проистекающим то от чуждого разуму суеверия, то от чуждого вере лжеумия.

Цельс знал, что христиане составляют много отдельных обществ; но не потрудился, как следовало бы противнику добросовестному, разыскать, какое из них есть истинная христианская Церковь. Он имел в руках и священное писание; но читал его с намерением найти предмет своему насмешливому остроумию, или злословию, и, следовательно, с таким расположением, какое делает человека решительно неспособным понимать божественное учение. Смешивая под общим именем христианства истинную Церковь с разными еретическими обществами, из которых иные недостойны были и имени христианского, другие даже сами отрекались от него, он точно так же и священное писание ставил на ряду с подложными еретическими книгами, пользуясь ими с особенной любовью и доверчивостью. Мало того, всякое стороннее известие, действительно, или по-видимому только неблагоприятное христианству, по этому самому было в его глазах уже несомненно верным и противным Евангелию: он не стыдился прибегать даже к нелепым вымыслам не веровавших иудеев и, чего не сделал бы никакой человек честный, без всякой поверки выдавать их за общеизвестное дело. Понятно, какие сведения можно было заимствовать из подобных источников и какой достоверности заслуживают подобного рода критические исследования³⁶⁴.

То упрекает он христиан, что нет у них ничего такого, что считается необходимой принадлежностью других богослужебных обществ, – ни храмов, ни жертвенных алтарей, ни истуканов; то называет их жалким, погрязшим в чувственности народом, – людьми, которые выше своих чувств не в состоянии подняться. Со смешной важностью он проповедует им, что надобно подавить чувства, возвысится над плотью и взирать умственным оком души, чтобы узреть Бога³⁶⁵. Но каким же образом богослужение этих чувственных людей, для которых каждый поступок имеет нравственное значение, которые скорее готовы умереть, нежели наружно только почтить идольскую жертву или исполнить какой нибудь языческий обряд, и в каждом даже внешнем действии своем видят послушание, или неповиновение воле Божией, – каким образом богослужение их так далеко от чувственности, что не имеет самых необходимых, по мнению Цельса, принадлежностей богослужебных обществ, ни истуканов, ни жертвенных алтарей, ни храмов, потому что христианские церкви, конечно, не могли быть сравниваемы с языческими храмами или капищами? Если бы Цельс постарался заметить и объяснить себе этот вопрос, он без сомнения понял бы то божественное превосходство христианства перед всеми другими верами, что оно, будучи служением Богу в духе и истине, не оставляет в небрежении нравственной деятельности человека, но проясняет значение каждого шага его жизни, научая во всяком действии иметь в виду всеобъемлющую заповедь Божию. При всех толках о духовности, как ограниченно еще, слепо, чувственно в сравнении с христианами понимал он нравственно духовную жизнь человека!

Прекрасно раскрывает Цельс то божественное свойство Евангелия, что только людям, внутренне сознающим свою греховность, оно подает освящение, только для нищих духом служить источником истинного богатства; прекрасно, не сознавая сам того, объясняет, каким образом себе самому затворил он доступ к возвещаемому в Евангелии спасению. «Призывающие к другим таинствам, – говорит он³⁶⁶, – провозглашают: кто чист от всякой скверны, кто невинен душей, кто, не ведая зла, живет праведно и благо, или, кто неповинен руками и не безумен языком, приступи, и получишь очищение. Послушаем же, как христиане призывают в свое общество: кто, говорят, грешник, кто безумец, кто дитя, словом сказать, кто жалкий человек, тому открыто царствие Божие… Итак, Христос не послан к безгрешным?» – Без сомнения, Его пришествие не подает спасения тому, кто так мало сознает свою греховность и так бесчувственен к правде и святости Божией, что почитает себя безгрешным. Хотя Цельс не может быть сравниваем с Никодимом по беспристрастию в исследовании учения Христова; но и к нему можно обратить слова Спасителя: ты – мудрец, учитель народа, и сих ли не веси (Ин.3:10)? – Действительно, он не знал, что дух может победить и преобразовать плоть, или лучше, он, видя, не видел и не хотел видеть того, что так сильно поражало Иустина философа и мученика, с какой божественной силой христианство производило всецелый переворот в нравственной жизни людей. «Всякому известно – говорит он, – что привыкшего и наклонного к греху нельзя исправить ни строгостью наказаний, ни милосердием и прощением. Совершенно изменить природу – это очень трудно»³⁶⁷. – И даже это невозможно для собственных сил человека, но не – для всемогущей благодати Божией, подающей им освящение.

Не удивительно, если при таком образе мыслей всеведущий³⁶⁸ Цельс не мог понять одного из существеннейших признаков преуспевания в нравственно-духовной христианской жизни, – смирения. Язычники по отчуждению от Бога вообще не знали этой добродетели: самое название ее (ταπεινότης) обозначало у них недостаток нравственной твердости, – безнадежность человека, подавленного обстоятельствами, или унижение, которому, как добродетель, противополагалась бодрая самоуверенность в своих силах, и хотя Цельсу известно было, что Платон давал этому слову значение достоинства, называя им скромную покорность определению высшей правды, но во всяком случае истинного понятия о смирении он не мог себе составить. Между тем бессмысленно обвиняет он христиан, будто они заимствовали свое понятие о нем из неправильно понятого Платонова учения³⁶⁹, и, отделяя, подобно Лукиану, внешность христианской жизни от ее внутреннего значения, представляет христианское смирение каким-то болезненным лицемерием, так как бы по учению христиан оно состояло единственно в том, чтобы пресмыкаться по земле, ползать на коленах, носить дурную одежду, посыпаться пеплом и, не смотря на гордую неуступчивость в мнениях, повторять постоянно: мне мир распяся, и аз миру³⁷⁰.

Не постигая сущности христианского смирения, Цельс не мог понять и того неразрывного со смирением чувства нравственной высоты, которое пробуждает христианская вера в душе истинно содержащего ее. Только христианство научает человека сознавать себя с одной стороны падшим, слабым, бессильным рабом греха и смерти, с другой – сыном Божиим по бессмертному величию благодати, существом, удостоенным особого попечения Божия и столько возлюбленным Богу, что для спасения его воплотился и пострадал единородный Сын Божий, царем природы и сонаследником Христу в царстве славы. Для Цельса все это оставалось непроницаемой тайной, и оттого он снова запутывает себя в противоречии. Упрекая христиан, по своему понятию, в недостойном, жалком, презренном самоуничижении, в тоже самое время он изумляется необузданности их высокомерия, которое видит в том, что они приписывают себе столь высокое достоинство и значение в очах Божиих. По господствовавшему в древней философии учению, весь видимый мир существует сам для себя, составляя своей целостью проявление идей божественных: все существа его живут одной разумной жизнью, действуют по одному и тому же неизбежному порядку, проявляя собой одно прекрасное целое; так что самое малое насекомое столько же нужно для целости мирового совершенства, сколько человек, и самое злое действие так же необходимо для полноты гармонии в мире, как самое доброе. Вера христиан в особое промышление о человеке, в особое попечение Божие о спасении всех людей вообще и каждого человека в особенности, казалась поэтому Цельсу суетной притязательностью человеческой гордости. «Не для человека сотворено все», писал он, «точно так же, как не для льва, не для орла, не для дельфина; но для того, чтобы вселенная, как создание Божие, составляла полное целое и была совершенством в всех частях. Итак, каждую часть мира должно рассматривать не в подчинении другой его части, но в соотношении к его целости. Бог печется о целом и никогда не оставляет его своим промыслом; оно не может делаться хуже, и Бог не имеет нужды исправлять его по временам. Он не гневается на людей так же точно, как не гневается на обезьян, или на мух, и не грозит им никогда, так как каждое творение действует неизбежно по выпавшему на его долю значению»³⁷¹. Основываясь на таком образе мыслей, Цельс не допускал и речи об искуплении, потому что «так называемое зло в этом мире необходимо; оно не имеет начала и не будет иметь конца; оно должно остаться навсегда так, как есть, ибо природа целого вечно одна и таже³⁷². Бог однажды навсегда создал мир совершенным и не может, подобно человеку, возыметь намерение о его улучшении»³⁷³. Конечно, такое заключение правильно вытекает из предположенного основания и естественно для мыслителя, который, отвергая нравственную свободу в человеке, смотрит на мир, как на соответствующее своей природе и само для себя существующее целое; но в этом то превратном взгляде на отношение мира и в частности свободно-разумных существ его к Богу и заключается источник всех заблуждений Цельса.

В третьем столетии, когда общественное мнение постепенно начало склоняться в пользу христиан, отзывы ученых язычников о христианстве также значительно изменились. Неразумность грубого идолопоклонства становилась очевидной при свете распространения и обобщения христианских понятий о Боге и служении Ему духом и истиной. Но если одни из язычников вследствие этого спешили присоединиться к Церкви; то другие, более привязанные к преданиям язычества, напротив, старались дать ему новую жизнь и преобразовать его наподобие христианства, применив отвлеченные понятия философии к народным преданиям языческой веры, Христианство оказывало, таким образом, неотразимое влияние даже на тех, кто противился принятию его и не хотел подчинить мнений своего разума его непреложным догматам. К сожалению, чем это влияние было ощутительнее для неверующих, тем предубеждение их против веры делалось сильнее; чем более в умах язычников очищались понятия о богопочтении под влиянием христианства, тем более язычество получало для них привлекательность, как их собственное дело, и тем нетерпимее представлялась христианская вера, устраняющая всякий произвол мышления о своих догматических истинах. Задачу такого преобразования язычества взяла на себя преимущественно гностическая секта неоплатонической школы, представителями которой в этом отношении были александрийский философ Аммоний Сакк, живший в начале III столетия, и ученик его Плотин, уроженец египетского города Ликополя. Этого рода философы³⁷⁴ всячески старались доказать, что верования языческого народа в своих разнообразных преданиях и обрядах символически изображают чисто философское учение и с этой целью придавали иносказательный смысл всей мифологии. Возводя, таким образом, философское учение на степень религии, они со всем фанатизмом, свойственным секте, приписали ему характер откровения, с одной стороны в соответствие достоинству христианской веры, получившей начало от Бога, с другой для успокоения в умах своих последователей того недоверия, которое обыкновенно внушали к себе философские исследования о божестве. Темные мифические сказания о Пифагоре, чудеса, приписываемые Аполлонию Тианскому, жившему около времени пришествия на землю Спасителя, общее благоговение к Сократу и Платону, дали им средство представить эти лица провозвестниками откровения в языческом мире, как бы тем же, чем был Иисус Христос для христианской Церкви. Самих себя представители рассматриваемой системы выдавали за провидцев и святых, которые, освободившись от ига чувственности, получили сверхъестественный дар непосредственного созерцания вещей божественных. Аммония звали богопросвещенным (θεοδιδαχτος). Плотин, стыдясь того, что родился так же, как и все смертные, несоответственно достоинству существа, сродного божеству, заботливо скрывал, когда и от кого он родился. Он приписывал себе сверхъестественное могущество и утверждал, что среди его усилий стать выше всего земного ему два раза являлся сам Бог в всей духовности своего существа, вне всякой внешней формы или какого-нибудь чувственного образа. Все философы этой секты в известной мере уважали христианство, присваивая себе из него много понятий; так что об Аммоние и Порфирие говорили поэтому, будто они даже были сначала христианами и только впоследствии по личным побуждениям перешли в язычество³⁷⁵: но в тоже время они хотели низвести христианскую веру в ряд языческих вероучений и философских умствований, по ложному предубеждению, что народные верования в своем очищенном виде могут быть приведены к единству с христианством при философском воззрении на него. Таким образом, все они были опаснейшими его врагами. Убеждение христиан во всецелой истинности своего богооткровенного учения и неслитности его с язычеством и философией казалось им грубым предрассудком, ослеплением, свойственным невежественной нетерпимости, своего рода иудейством, как они понимали иудейское учение, то есть, исклчительной и неразумной привязанностью к известным определенным понятиям и обрядам, проистекающей от неумения различать единство Божества самого в себе и многообразность Его проявлений в действии на разные народы по свойству их характера и развития. Впрочем, только по смерти Плотина (270 г.) некоторые из них вступили в открытую борьбу с христианством, смотря на него с указанной точки зрения.

Таков был ученик Плотина Порфирий Ватанеот, уроженец тирский, в свое время пользовавшийся славой многостороннего писателя и истинного философа³⁷⁶. При своей философской нетерпимости к христианству, разделяя основное религиозное начало древнего римского законодательства о необходимости отечественного богопочтения³⁷⁷, он написал, во время своего пребывания в Сицилии, пятнадцать книг против христиан – κατά χριστιανών λγόοι ιέ. Появление сочинения его с вероятностью можно относить к первым годам царствования Диоклитиана, когда христианская вера, быв дозволена законами империи, распространилась от гонений. Порфирий не имел цели возбудить к ней ненависть, или нетерпимость; но он хотел поколебать ее непреложную истинность критическим разбором книг священного писания и таким образом поставить ее в ряд всех других верований. Его критика отличалась тем же поверхностным знанием предмета, той же злонамеренностью и слепотой исследований, наконец – той же непоследовательностью в заключениях, которыми прославили себя ближайшие к нам по времени противники христианства и которые, конечно, служат непременным условием для всякого, кто по легкомысленному предубеждению захочет находить заблуждения в божественном источнике истины! Поэтому совершенно естественно, что ученейшие писатели христианской древности называли ее искажением, клеветой, нечестием, противлением истине, борьбой против Бога и ненаказанностью языка. Тем не менее она могла быть для легковерных гораздо соблазнительнее Лукиановских острот, или Цельсовых умствований и ругательств, не только потому, что подкреплялась, судя по отзывам блаженного Иеронима³⁷⁸, наружным блеском обширной учености, но и от того, что казалась умереннее в своих выводах и по мнимому безпристрастию не отнимала у христианства некоторой степени значения и достоинства. Поэтому ни одно противохристианское сочинение не возбуждало против себя столько ученых опровержений и критических заметок, как книги Порфирия. Подобно Цельсовым книгам, они не дошли до нашего времени и известны только отчасти по немногим выпискам, сохранившимся в творениях церковных писателей IV и V века.

Так из творений блаженного Иеронима³⁷⁹ видно, что в первой книге своего сочинения Порфирий, основываясь между прочим на словах апостола Павла: в лице ему противу стах, яко зазорен бе (Гал. 2:11), старался заподозрить высоту нравственных свойств в писателях новозаветных священных книг и делал заключение, что если первые учители христианства имели между собой раздоры и несогласия, то они посланы не от Бога и учение их не божественно. – С той же, очевидно, целью при разборе истории об Анание и Сапфире, изложенной в книге Деяний апостольских, он представлял, будто апостол Петр молил Бога о наказании их смертью, а не предвозвестил только в духе пророчества суд, постигший их свыше, – желая таким образом обвинить в недостаточности нравственного совершенства и ограниченности понятий о Боге как самого апостола Петра, так и писателя апостольских Деяний³⁸⁰. Равным образом при разборе Евангелий он, между прочим, осуждал Господа нашего Иисуса Христа за непостоянство и изменчивость мыслей, так как будто Спаситель, сначала отрекшись, не от торжественного входа в Иерусалим и явления Себя мирови во время праздника кущей, а от обыкновенного путешествия на этот праздник, потом однако был на нем³⁸¹. При таком взгляде на нравственные качества писателей священных книг Нового завета, Порфирий, естественно, расположен был подозревать в их боговдохновенных писаниях множество заблуждений и ошибок. Вообще, евангелисты казались ему людьми, не вполне знавшими то, о чем они писали, и как придирчивы были его замечания в этом отношении, можно видеть из того, что он обращал внимание даже на непостоянное соблюдение ими географической точности в названии Генисаретского озера Тивериадским или Галилейским морем³⁸². Если только Христос есть путь, истина и живот для всего человеческого рода, говорил он, если только верой в Него можно достигнуть спасения; то чем виновнее других были люди, жившие до Его пришествия, и почему пришел Он так поздно? Зачем Он отменил ветхозаветные жертвоприношения, установленные самим Богом? Где соразмерность в учении о вечности наказаний за грехи, когда сам Христос сказал: в нюже меру мерите, возмерится вам³⁸³?

В третьей книге своего сочинения против нас Порфирий, по словам Евсевия³⁸⁴, «не могши найти ничего худого в христианских догматах», переходит, по видимому, к разбору ветхозаветных книг священного писания и «за недостатком доказательств прибегает к ругательствам, нападая на изъяснителей их, в особенности на Оригена, которого знал еще в своем детстве. Некоторые люди, говорил он, не желая бросить плохие писания иудеев, но думая отыскать в них смысл, обратились к объяснениям самым несвязным и несогласным с их содержанием. Этим они не столько защищали чужое, сколько приобретали славу и одобрение собственным мнениям. Простые слова Моисеевы хвастливо выдавая за иносказания и почитая их изречениями самого Бога, они помрачили свой рассудок дымом толкований». – Это значит, что Порфирий, подобно всем другим философам гностической секты неоплатоников увлекаясь «аллегорическими изъяснениями еллинских таинств» и поставляя в них верх богословского совершенства, весьма неуважительно смотрел на буквальный смысл ветхозаветного писания и нередко встречающийся в нем антропоморфический образ выражений.

Четвертая книга его сочинений направлена была, судя по указаниям блаженного Феодорита и Евсевия³⁸⁵ , также против Моисеева пятикнижия. После нее известно содержание еще двух книг: двенадцатой и тринадцатой. Порфирий старался доказать в них, «будто книга пророка Даниила написана не тем лицом, которого имя носит в своем заглавии, и содержит в себе не предсказания о временах будущих, но описание прошедших событий, составленное каким-нибудь современником Антиоха Епифана, жившим в Иудее, и будто бы в тех местах ее, где писатель хотел пророчествовать о временах, протекших после царствования Антиоха, находятся одни ошибки, потому что он, естественно, не мог знать будущего». Называя такое заключение Порфирия злонамеренной клеветой, блаж. Иероним говорит, что в этих книгах он истощил всю свою ученость и что для удовлетворительного опровержения их нужно самое основательное и многостороннее знание древних греческих историков: Диодора, Иеронима, Поливия, Посидония, Клавдия, Феоны, Андроника, Алипия и других; так что, по его словам, опровержения на них, писанные св. Мефодием, Евсевием и Аполлинарием епископом Лаодикийским, при всей своей полноте и необыкновенной ловкости, едва ли могли удовлетворить требованиям любознательного читателя³⁸⁶.

Отрывки из «Философии оракулов», сохранившиеся в творениях Евсевия, блаж. Феодорита и Августина³⁸⁷, в некоторой степени дополняют, наконец, понятие о взгляде Порфирия на христианство. Порфирий написал это сочинение не прямо против христианской веры; тем не менее, представляя в нем свод мнимо-божественных изречений касательно богопочтения, он имел целью удовлетворить недоверчивости, которую возбуждали в языческом народе философские умозрения о Божестве, и дать пищу жажде положительного божественного откровения, которая многих язычников вела ко вступлению в христианскую Церковь, следовательно, вместе с этим – более или менее воспрепятствовать распространению христианства. Некоторые же из составленных или подобранных христиан. Так в одном из них, подобно всем язычникам, он отдает предпочтение иудейству перед христианством и упоминает о смерти Господа нашего Иисуса Христа, как бы о противоречии вере в Его божество. В первые века своего распространения, христианство, как замечено было и прежде, скорее привлекало к себе женщин, нежели мужчин; так что в то время, как жены и дочери были уже усердными христианками, мужья и отцы нередко оставались преданными язычеству. Таким образом Порфирий представляет, что один муж обратился к Аполлону с вопросом: какому Богу он должен молиться, чтобы отвлечь свою жену от исповедания христианства. Зная непоколебимую твердость христиан в вере, мнимый Аполлон отвечал спрашивавшему, что он скорее выучится писать на текучей воде, или летать по воздуху, чем успеет исправить образ мыслей своей безбожной и раз навсегда заблудившейся жены. «Оставь ее, – продолжал Аполлон, – оплакивать своего умершего Бога, осужденного на смерть иудеями, которые во всяком случае лучше христиан имеют понятия о Боге»³⁸⁸. Другие оракулы еще яснее выражают мнение Порфирия о лице Иисуса Христа. Некоторые из язычников, слыша о чудесах Господа нашего, приходили к мысли почитать Его наравне с своими мнимыми Богами представляя, что один из таких людей по этому случаю обратился за советом к оракулу, Порфирий влагает в уста оракула следующий ответ: «Украшенный мудростью знает, что душа по разлучении с телом остается бессмертной; а душа того Мужа отмечена самой высшей степенью благочестия»³⁸⁹. На дальнейшее недоумение спрашивавшего, за что же таким образом Христос обречен был на страдания, оракул отвечал: «Плоть вообще подвержена страданиям; но душа благочестивых возносится от земли в небесные обители». Затем Порфирий прибавляет от своего лица: «итак Христос – муж благочестивый и, как вообще все благочестивые, достойный неба; Его невозможно порицать, но как не сожалеть о безумстве людей, почитающих Его Богом!³⁹⁰» Эта благочестивая и достойная неба душа, по понятиям Порфирия, невинно послужила предметом ослепления для тех людей, которым от природы не суждено познать предвечного Бога³⁹¹.

Что касается жизнеописания Пифагора, составленного Порфирием, подобного же сочинения Ямвлиха в IV столетии и жизнеописания Аполлония Тианского, сочиненного ритором Филостратом в царствование императора Александра Севера³⁹²; то все эти сочинения, имея всоей целью представить образцы святых и богопросвещенных мужей в языческой древности, служили собственно орудием к поддержанию падавшего язычества и только косвенно противопоставлялись учению христиан о лице Иисуса Христа.

Ряд известных³⁹³ языческих писателей, направлявших свои напрасные труды непосредственно против христианства, заключает собой Иерокл, в начале IV столетия бывший правителем сначала Вифинии, а потом александрийской области. Его сочинение явилось в такое время, когда человек с благородной и доброй душой, даже при нерасположенности к христианству, не возвысил бы против него своего голоса, – во время самого ужасного гонения на христиан. Можно ли было надеяться, чтобы оно подействовало на христианские убеждения, когда его автор сам был одним из жесточайших гонителей! Между тем Иерокл хотел представиться благорасположенным советником, со всей добросовестностью исследующим истину, и дал своему сочинению заглавие: «Правдивое слово христианам»³⁹⁴. Он повторяет в нем много того, что уже сказано было Цельсом и Порфирием, возносить бесстыдные клеветы на жизнь Иисуса Христа и, желая поколебать благоговение к Его чудесам, проводить сравнение между Ним и Аполлонием Тианским. Все, что писал об Аполлонии витиеватый Филострат, спустя около полутора столетия, сказочно, из недостоверных источников и по собственной фантазии, даже например то, что Аполлоний, понимал язык зверей³⁹⁵, все это, по словам Иерокла, должно быть признано совершенно несомненным, тогда как апостолы, люди необразованные, лживые, фигляры³⁹⁶, как поносил их Иерокл без всяких доказательств, говорили только чистую ложь. «Вы почитаете Христа Богом», писал он³⁹⁷, «за то, что Христос возвратил зрение небольшому числу слепых и совершил будто бы еще несколько подобных дел; но еллины не считают Богом даже Аполлония, который сотворил бесчисленное множество чудес, признавал его только особенно богоугодным человеком». – Таковы были убеждения Иерокла; так лживо, бездоказательно, нагло и бессовестно было его Правдивое Слово. Во времена Златоуста сочинения языческих писателей против христианства составляли уже редкость и были большей частью истреблены³⁹⁸. Закон императоров Валентиниана III и Феодосия II³⁹⁹ последние экземпляры их осудил на сожжение. Но нужно ли говорить, что в свое время они были совершенно безвредны, и христиане не обращали на них никакого внимания иначе, как только с целью опровержений. То, что для неверных казалось безумием, в устах верующих было Божией силой, и усилия непросвещенного благодатью ума поколебать богооткровенную веру послужили только к появлению многочисленного сонма христианских писателей, победоносно защищавших ее незыблемые основания и называемых обыкновенно апологетами.

В века гонений на христиан и порицаний на их святую веру апологетический род сочинений был самым господствующим в церковной письменности. Всякий образованный христианин, если только решался выступить на вид в качестве писателя, чувствовал себя обязанным прежде всего сказать слово в защиту гонимых своих собратьев и той веры, которую он содержал вместе с ними, не смотря на все опасности. Конечно, в первые времена гонений защитникам христианства естественно было озаботиться более ограждением самих христиан от несправедливости судебных приговоров, нежели ученым опровержением языческих понятий о христианской вере и противохристианских сочинений. Но потом, когда гонения оказались неотвратимыми, апологетические сочинения их, оставив судебный характер защитительных речей, или апологий в теснейшем значении этого слова, приняли вид поучений о свойствах истинной веры с применением их к вероучению Церкви, увещаний в превосходстве христианства перед всеми другими вероучениями и обличений всякого рода противохристианских понятий и сочинений. Таким образом, вообще говоря, апологии были двоякого рода: одни имели характер судебный и писаны были с целью оградить самих христиан от гонений; другие представляли собой ученые сочинения, писанные в защиту христианской веры от разного рода порицаний и в доказательство превосходства ее перед всеми другими вероучениями.

Несмотря на то, что гонения на Церковь были постоянны, при общем взгляде на них не трудно заметить, что до времени Марка Аврелия они происходили не столько от воли правительства, сколько от несправедливой ненависти языческого народа к христианскому имени. Отсутствие определенных законов против Церкви и беспорядочность судопроизводства над христианами давали христианским защитникам надежду найти даже опору себе в римских государях против свирепости со стороны народа, тем более, что тогда, по выражению римлян, управляли вселенной то справедливость в лице Адриана, то кротость в лице Антонина Нежного, то сама мудрость в лице Марка Аврелия. С такой именно целью писали свои апологии Кодрат, епископ Афинский, и Аристид философ⁴⁰⁰ в царствование Адриана, Иустин Мученик при Антонине и наконец Мелитон, епископ Сардийский⁴⁰¹, Клавдий Аполлинарий, епископ Иерапольский⁴⁰², Афинагор и Мильтиад⁴⁰³ в царствование Марка Аврелия. Кроме небольших отрывков⁴⁰⁴ из апологий Кодрата и Мелитона, до нашего времени в целости сохранились апологии Иустина Мученика и Афинагора. О прочих апологетических трудах этого рода остались только свидетельства, показывающие, что по своему достоинству они были не ниже тех, которые нам известны. Вообще, судя по апологиям Иустина и Афинагора, это были прошения о справедливости к христианам, или, по крайней мере, о правильности судопроизводства над ними, обращенные к лицам самих императоров и подкреплявшиеся оправданием христиан от обвинений в тех преступлениях, которые несправедливо считались в народе неразрывными с исповеданием христианства.

«Разум учит», так начинает Иустин свою первую апологию⁴⁰⁵, обращаясь к императору Антонину, к кесарям, сенату и всему народу римскому, «что истинно благочестивым и мудрым ничто так не дорого и не любезно, как истина… Вас всюду называют благочестивыми и философами; говорят, что вы охраняете правосудие и любите истину. Опыт покажет, в какой мере справедливо это. Я подаю вам свою записку не с тем, чтобы вам льстить, или говорить в ваше удовольствие, но, чтобы требовать у вас справедливости, которую предписывает разум. Я прошу вас не руководствоваться предубеждениями, не увлекаться страстью и ложным слухом, не полагаться на мнения людей суеверных, но стать выше такого рода суждений, которые могут быть вредны только для вас самих, и исследовать возводимые на христиан преступления. Нам нельзя сделать ничего худого, пока мы сами не худы. Вы можете умерщвлять нас; но не можете сделать нам вреда…. Преследуя людей невинных, вы преследуете, собственно говоря, самих себя. Правильный ход дел требует, чтобы подданные отдавали высшей власти отчет в своих убеждениях и поступках, а правители судили не по законам насилия и самовластия, но по правилам благочестия и мудрости. Итак, наше дело представить вам нашу жизнь и учение, чтобы нам самим не быть в ответственности перед Богом за то, что другие, не зная ничего нашего, погрешают против нас по слепоте и неведению, а вы, как требует разум, выслушайте и будьте добрыми судьями, потому что, оставаясь неправосудными к нам и после наших показаний, вы будете уже непростительно виновны перед Богом».

Вслед за этим св. Иустин оправдывает христиан от обвинения в безбожии, противопоставляя учение христианской Церкви нелепым верованиям язычников и направляя речь к тому заключению, что если вероучение ее так божественно и правила нравственности, поставляемые ей в закон, так святы, то жизнь христиан, вообще говоря, не может быть нечестива и все причины гонений неосновательны⁴⁰⁶.

Вторая апология, спустя недолго⁴⁰⁷ поданная им римскому сенату, имеет более частный характер, быв вызвана, судя по ее содержанию, не столько очевидной безуспешностью первой, сколько одним поразительным примером гонения, совершившимся перед глазами апологета, а так же, по всей вероятности, случайной беседой с философом Кресцентом, или каким-нибудь другим противником христианства. Она представляет собой скорее рассуждение, чем защитительную речь. Предполагая с одной стороны уже доказанным, что христиане не заслуживают гонений, а с другой сознавая, что при всем том гонения на них неотвратимы, св. Иустин занимается в ней философским решением вопроса, почему Бог допускает гонения на людей благочестивых, и опровергает мысль, будто бедственная участь на земле есть признак нечестия. Он применяет свое рассуждение, разумеется, к участи христиан, называет его прошением и в заключение предлагает сенату обнародовать его с какой бы то ни было резолюцией.

Правда, в его апологиях император Антонин не мог найти речей, составленных по обдуманному и строго выполненному плану, с соблюдением всех правил, свойственных искусству красноречия. Бесспорно, также, они имели бы более убедительности и достоинства, если бы автор их был менее резок в обличениях язычников, у которых искал защиты от их насилия, – если бы, напротив, указывая следы истинного и доброго в язычестве, он ограничился преимущественно верным и светлым изображением христианского учения и предоставил самим кесарям выводить следствия относительно древних римских преданий. Но подобного рода искусство было не в характер св. Иустина, прямом и открытом. Это был один из тех людей благородной и возвышенной природы, которые задачей всего своего бытия поставляют стремление к истине и более всего дорожат прочными и успокоительными убеждениями⁴⁰⁸. Он посвятил всю жизнь изучению разных философских школ своего времени⁴⁰⁹, но не нашел в них того, чего искала его душа. Наконец христианство пролило на него свой свет, и он отдался ему безусловно; потому что «любитель истины⁴¹⁰ должен иметь всецелую решимость говорить и делать правду, ставя ее выше своей души, хотя бы ему грозила смерть». Такова была его жизнь; таковы и его апологии. В них виден человек, устами которого говорит истина с обычной своей ясностью и простотой, безыскусственно, повелительно, откровенно и бесстрашно. «Кто не должен покориться ей?» – Правда, ее могут не понять, ее не захотят выслушать, ее тоном оскорбятся, и философ может сделаться мучеником; но «это его долг», – таково было мнение св. Иустина Философа и Мученика⁴¹¹.

Апологии, поданные преемнику Антонина Марку Аврелию Философу, были последней попыткой со стороны христиан найти себе защиту в лице императоров. Судя по дошедшим до нас образцам, их тон отличался особенным спокойствием, мягкостью и кротостью; иначе и невозможно было подействовать на государя, который преследовал в христианах одушевление и упрямство. «Мы просим тебя об одном», писал Мелитон, епископ Сардийский, «чтобы ты сам наперед узнал подвижников гонимого упрямства… Наше учение расцвело вместе с благополучным началом империи… Из всех императоров только Нерон и Домициан старались оклеветать его. Впрочем, благочестивые твои предки исправили их неведение. Что касается тебя самого, то мы убеждены, что, питая одинаковые с ними, или даже проникнутые еще высшей любовью к человечеству и мудрости, мысли о христианах, ты сделаешь все по нашему прошению»⁴¹². – «В вашей империи, великие государи», пишет афинский философ Афинагор⁴¹³, обращаясь к Марку Аврелию и его сыну Коммоду, «разные народы, благословляя вашу кротость, милосердие и благотворительность, живут по разным обычаям и законам, и весь мир под сенью вашей мудрости наслаждается глубокой тишиной. Только мы, называющиеся христианами, исключены из вашей благосклонности и одних нас вы позволяете угнетать и преследовать, несмотря на то, что мы более всех почитаем Бога и вашу власть. Посему я осмеливаюсь раскрыть пред вами наши обстоятельства… Вы лучше всякого поймете их; потому что я обращаюсь к государям философам». Вслед за тем он излагает возносимые на христиан обвинения и по порядку, без увеличения, с совершенным спокойствием опровергает их одно за другим, всегда удерживая тон достоинства и покорности. «Неужели и после этого, – говорит он в заключение, – мы недостойны вашего покровительства? Мы молимся о вас, просим Бога, что бы сын наследовал царство отца, чтобы ваша империя укреплялась и расширялась более и более, и все призавало вашу власть. Да будет же полезно и для нас благополучное царствование ваше и да подаст оно народу христианскому возможность вести жизнь в мире и с ревностью исполнять все ваши повеления».

Подобно Аристиду и Иустину Мученику, Афинагор, сделавшись христианином, не оставлял философской мантии; потому что она возвышала христианство в глазах язычников⁴¹⁴. Он владел строгим умом, обширной ученостью и прекрасным даром слова. Его апология, нередко напоминающая первую апологию Иустина Мученника, гораздо выше ее по изложению. Но что сказать о значении всех вообще этого рода апологий по отношению их к той цели, с которой они были писаны?

Начиная свое апологетическое сочинение против Цельса, Ориген пишет: «Господь и Спаситель наш Иисус Христос молчал, когда на Него лжесвидетельствали (Мф.26:62), и, когда Его обвиняли, не отвечал ничего (Мф.27:12), в полной уверенности, что Его жизнь и Его дела между иудеями были сильнее всякого словесного опровержения лжесвидетельств и действительнее всякой речи, какой возможно защищаться от обвинений». «Так и мы – говорит он далее, – употребляя более близкий к своему предмету образ выражений, можем быть убеждены, что самым лучшим опровержением лжесвидетельств на христианскую веру и жизнь есть сама жизнь христиан и сама вера их; потому что вообще всякое дело говорит само за себя лучше всех словесных объяснений». В самом деле, если не вразумляли гонителей даже бесчисленные роды смерти, которым, в течении столетия, верующие повсюду подвергались во свидетельство божественности своей святой веры; то какую силу могли иметь слабые голоса немногих писателей, смотревших на веру, как на дело совести и свободы, а не как на предмет государственного узаконения, следовательно, с совершенно недоступной для языческого правительства точки зрения⁴¹⁵? Предположим даже, что языческие государи, управляя вселенной, имели терпение хладнокровно прочитывать все подобного рода защитительные речи в пользу христиан, хотя в литературном отношении они совсем не были образцами совершенства в своем роде. Можно ли было какому бы то ни было христианину убедить Марка Аврелия, Деция, или Галерия в том, что христианская вера могла распространяться без вреда древнему римскому идолопоклонству, которое они признавали опорой гражданского порядка и поддерживали, как священное наследие от предков? Даже независимо от их собственных убеждений, государственная вера составляла для них предмет первой заботливости. Не тем ли более они должны были охранять ее, когда их убеждения сходились с ней и когда христианство, подрывавшее ее, как бы они на него ни смотрели, не имело для них божественного значения? По крайней мере, после времени царствования Марка Аврелия уже не являлось более ни одного апологетического сочинения, обращенного к лицам самих государей. Для христианских писателей как бы стало очевидно, что с этой стороны христиане не могут надеяться ничего при существовавшем положении дел и напротив без труда получат все, когда само общество перейдет на их сторону и христианство одержит победу над язычеством в умах народа.

Апологетические сочинения, писанные в защиту христианской веры от разного рода порицаний и в доказательство превосходства ее перед всеми другими верованиями, за исключением небольшого числа направленных против иудейства⁴¹⁶, обращены были преимущественно к язычникам. Их можно разделить на три вида.

1) Одни более или менее удерживали характер судебных апологий, заключая в себе оправдание судебных апологий, заключая в себе оправдание христиан от обвинения во всем том, что служило причиной гонений. Некоторые из них были даже обращены преимущественно к начальникам провинций. Несмотря на то, они представляли собой не столько прошения о справедливости и снисходительности, сколько поучения о свойствах истинной веры, направленные к распространению в народе здравых понятий о христианстве. «Никогда не страшились, никогда не боялись вы – говорит, например, Тертуллиан в послании к проконсулу Скапуле, – гонений, грозящих нам мучениями со стороны людей, не видящих света истины. Принимая свою веру, мы принимаем вместе с ней и все условия ее положения… Но и естественное и общественное право требует, чтобы в деле богопочтения каждый пользовался свободой. Вера одного человека не может быть ни вредна, ни полезна для другого, и не свойственно одной вере делать насилие другой. Вера должна быть принимаема по убеждению, а не насильственно. Приношения Божеству должны происходить от согласия сердца. Таким образом, если бы вы и могли принудить нас приносить жертвы в ваших храмах, то не приобрели бы через то ничего для ваших богов, потому что они (не могут и) не должны принимать жертвы против воли приносящего… Мы поклоняемся единому Богу. Это тот Бог, которого сама природа научила нас познавать, тот Бог, которого громы вас ужасают, тот Бог, которого благодеяния доставляют вам радость и веселие, и т. д.»⁴¹⁷. К этому разряду апологий относятся сочинения латинских церковных писателей конца II и первой половины III столетия. Таковы апологетические сочинения первого известного латинского писателя христианской Церкви, карфагенского пресвитера Тертуллиана, разумея в числе их не только собственно так называемую Апологию и послание к Скапуле, но также две книги «к народам» и книгу о Свидетельстве Души. Такова апология Минуция Феликса, написанная в форме разговора между язычником и христианином. Наконец, здесь же надобно упомянуть о послании св. Киприана, епископа Карфагенского, к Деметриану⁴¹⁸.

2) Но между тем, как латинские церковные писатели, обращаясь со своим словом в защиту христианства к суду общественного мнения, находили полезным оправдывать христиан от обвинений в преступлениях, некогда считавшихся неразрывными с исповеданием христианства, писатели греческие уже не обращали более особенного внимания на эти обвинения. Апологетические сочинения их имели характер частью увещаний в превосходстве христианства перед всеми другими верованиями, частью даже обличении язычества. Так, например, писатель послания к Диогнету отвечает своим сочинением на вопросы: «Почему христиане не почитают так называемых еллинских богов и не соблюдают суеверных обычаев иудейских, какого рода связь соединяет их между собой, в чем состоит их вера, их богослужение, и почему этот новый род жизни, т. е. Христианство, или это новое установление вошло в употребление сейчас, а не раньше»⁴¹⁹. С другой стороны христианский философ Ермий, взяв в основание слова апостола Павла: премудрость мира сего буйство у Бога есть, показывает в своем рассуждении, что все системы языческой философии, хотевшей заменить собой в языческом мире недостаток веры, наполнены противоречиями и безвыходными заблуждениями, что все они крайне шатки и бесполезны, и именно потому, что ни одна из них не имеет прочного основания, или таких исходных мыслей, в несомненность которых авторы их были бы твердо убеждены⁴²⁰. «Я готов следовать мудрецам образованного мира», пишет Ермий, «если хотя двое из них будут согласны между собой в самых основных вопросах и, если они научат меня одной какой-нибудь истине ясно и доказательно. Но вот я вижу, что они делят душу на несколько родов, что один объясняет ее природу так, другой иначе, и, признаюсь, подобная путаница отвращает меня. То я бессмертен, и радуюсь: то – смертен, и стенаю; вдруг меня разделяют на атомы, делают меня из воды, воздуха, огня; немедленно после этого я уже не воздух, не огонь, а какой-то дикий зверь, или – рыба… Великие мудрецы Греции попеременно превращают меня во всех животных: я плаваю, летаю, пресмыкаюсь, лежу. Наконец, является Емпедокл и доказывает мне, что я не более, как растение»⁴²¹. Вообще говоря, этот разряд апологетических сочинений, сравнительно с другими, отличаясь разнообразием содержания и спокойствием тона, мог успешно достигать своей цели, если только предположить, что язычники, уклоняясь от устных бесед с христианами, имели менее предубеждения против их письменных наставлений. Много подобных сочинений не дошло до нашего времени, или известно нам по одним заглавиям. Таковы например, были: пять книг Клавдия Аполлинария, епископа Иерапольского, против еллинов⁴²², книга против еллинов Мильтиада⁴²³, слово св. Иринея, епископа Лионского «О познании»⁴²⁴ и книга св. Ипполита против Платона, от которой отрывок сохранился⁴²⁵. В целости же дошли до нас: 1) в форме увещания, прекрасно написанное послание к Диогнету⁴²⁶; 2) подобное ему по содержанию и также изящно изложенное, но гораздо более полное и обстоятельное сочинение св. Феофила, епископа Антиохийского, к Автолику – о христианской вере⁴²⁷; 3) сочинение Афинагора о Воскресении⁴²⁸; 4) св. Иустина Философа «Обличение еллинов»; его же, по всей вероятности, книга о «Единстве Божием» и «Воззвание к еллинам»⁴²⁹; 5) подобное Обличению «Слово к еллинам»⁴³⁰ ученика его Тациана и 6) весьма сходное по направлению с последними двумя произведениями, небольшое сочинение Ермия философа под заглавием: «Критический Обзор языческой философии»⁴³¹. Наконец, этот разряд апологетических сочинений можно украсить прибавлением к нему ученых трудов Тита Флавия Климента, пресвитера александрийской церкви (+220 г.), представляющих собой целую своеобразную систему воспитания, или возведения человека от самой низшей степени нравственного состояния в язычестве до самого высшего развития духовной жизни в христианстве. Сочинения Климента Александрийского, кроме своего апологетического достоинства, имеют важное значение в истории церковной образованности и в свое время потребуют от нас внимательного разбора; тем не менее можно сказать теперь, что они составляют собой как бы краткие записки его лекций в Александрийском Огласительном Училище и разделяются на три части: Протрептик, т. е. увещание язычникам, которое содержит в себе опровержение язычества и призвание к христианской вере, – Педагог, т. е. очерк нравственных обязанностей, и Строматы, – наставление в таинствах христианского вероучения. К рассматриваемому нами отделу апологетических сочинений ближайшим образом относится первая часть, т. е. Протрептик⁴³². Это сочинение представляет собой в своем роде лучший опыт и без сомнения было весьма полезно для цели апологетической письменности, как все вообще уроки и сочинения знаменитых наставников Александрийского Огласительного Училища, – именно потому, что, опровергая язычество и все языческое, как творение собственного человеческого ума, оно осуждает в них не все безусловно, но отдает должное человеку и его естественным силам, хотя в тоже время конечно, обнаруживает, что человек при всех сокровищах своей природы и своей самодеятельности не может достигнуть сам собой предназначенной себе цели. Сопоставляя таким образом лучшее человеческое с несравненным Божественным, оно неотразимо должно было увлекать язычника к предпочтению христианства и к отзыву на благодатное призвание Божие. Так, например, объяснивши начало идолопоклонства и его противонравственный характер, Климент допускает, что в языческой философии, особенно в философии Платона, есть семена истины и не мало достохвальных изречений⁴³³. Говоря об идолах, как предмете ничтожном, он не забывает сказать, что искусство Праксителя, Лизиппа и Апеллеса божественнее, чем созданные ими изображения⁴³⁴. Но «и мудрость Платона и гений художника меркнут перед блеском Искупителя, как свет звездный перед солнечным: Сын Божий и Бог, исполняющий вселенную святыми силами и, как солнце правды, обтекающий все человечество, – Он каждое место превратил в Афины и весь мир сделал Елладой, принесши небо на землю…»⁴³⁵ Точно также «и в языческой поэзии, хотя она почти всецело порабощена заблуждениям, мелькают иногда проблески света»⁴³⁶. Но полный свет сияет в священных писаниях христианских, в которых каждый слог и каждая буква божественны, которых содержание исполняет верующих святыми чувствами и стремлениями к божественной высоте⁴³⁷. Проблески истины и добра в языческом мире служат указанием пути к христианству. «Обратитесь же к вере, – так заключает Климент свое увещание язычникам, – к вере, открывающей вам таинства истины и святости, которых совершитель Христос. Он Сам, единственный первосвященник единого Бога и Отца, ходатай людей, увещевает и просит: “послушайте Меня, тысячи народов, послушайте Меня все, варвары и греки; Я призываю весь род человеческий, сотворенный Мной по воле Божией: приидите ко Мне вси труждающиеся и обремененнии, и Аз упокою вы. Возмите иго Мое на себе… и обрящете покой душам вашим. Иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть (Мф.11:28–30)». – «Пойдем же, побежим, о люди, о создания по образу Божию, побежим, устремимся и возмем на себя Его иго⁴³⁸, и т. д. Пренебрегать благодатным призванием Божиим и оставаться при древних обычаях только потому, что это обычаи отцов, есть тяжкое преступление⁴³⁹. Примем, возлюбим Господа всеми силами нашего существа и сделаемся общниками всех даров Его благодати»⁴⁴⁰, и т. п.

3) Наконец, когда христиане могли пользоваться спокойствием довольно долгие промежутки времени, когда вера их объявлена была дозволенной и, каков бы ни был взгляд на нее правительства, общественное мнение начало видимо склоняться в ее пользу, когда мало-помалу наступало и потом действительно наступило торжество Церкви над миром языческим, – апологетические сочинения христианских писателей приняли также новый характер. Собственно говоря, это были уже ученые труды, вызванные скорее литературными потребностями, нежели действительной жизненной нуждой, и имевшие целью не столько защиту христианства, сколько торжественное опровержение язычества. Превосходя прежние подобные сочинения обстоятельностью и полнотой, они менее их занимательны в историческом отношении, за исключением, впрочем, Оригенова сочинения против Цельса, которое при всей своей учености принадлежит еще тому времени, когда сочинения о достоинстве христианской веры были предметом, касавшимся не столько литературы, сколько жизни. Одни из сочинений этого разряда были писаны в опровержение противохристианских сочинений, другие в опровержение самого язычества и подтверждение истинности Евангелия.

Так против Цельса, спустя около ста лет после появления Слова Истины, – именно около 249 года, – писал знаменитый ученик Климента Александрийского – Ориген⁴⁴¹. Известный писатель Церковной Истории, Евсевий епископ Кесарийский говорит, что в своих восьми книгах против Цельса, Ориген с полной удовлетворительностью опроверг все, что когда-либо было, или будет сказано против божественности христианского учения⁴⁴². В самом деле, это сочинение, не смотря на недостаток систематической связанности изложения, – так как автор, преследуя своего противника шаг за шагом, держится порядка его возражений, – надобно признать первым и весьма удовлетворительным опытом того, что в наше время называют Основным Богословием, или Введением в Богословие. Оно заключает в себе изложение оснований, подтверждающих достоверность божественного происхождения христианской веры. В нем нет такого одушевления, какое встречается в апологетических творениях Тертуллиана, или даже св. Иустина Мученика; но взамен того от начала до конца оно проникнуто ясным и разумным сознанием победоносной силы Евангелия. Отсюда происходит и то неотразимо передающееся читателю спокойствие души, та светлая рассудительность, с которыми автор, не возмущаясь самыми дерзкими нападениями на святую веру, взвешивает каждое возражение и, показав его несостоятельность, путем разумного исследования приводит к прочному убеждению в истине. Словом сказать, Оригенову сочинению против Цельса бесспорно принадлжит первое место в ряду ученых произведений древней апологетической письменности и, не смотря на некоторые его недостатки, это, действительно, золотая и никогда достойно не восхваляемая книга.

Против Порфирия, весьма немного спустя после издания в свете его противохристианских сочинений, «с блистательным и ясным красноречием написал несколько книг⁴⁴³» св. Мефодий, епископ олимпийский и патарский, тот самый, который был потом епископом Тирским и пострадал под конец последнего гонения⁴⁴⁴, воздвигнутого на Церковь Максимином. Но между тем, как сочинение Мефодия, при всем своем красноречии и при всей значительности своего объема⁴⁴⁵, только отчасти отвечало на некоторые возражения противника христианской веры, известный своей ученостью писатель первой половины IV столетия Евсевий, епископ Кесарийский, в своих двадцати пяти книгах против Порфирия дал ответ гораздо более сильный и крепкий⁴⁴⁶. Еще несравненно более славились в свое время глубокой ученостью, искусством изложения и силой доводов тридцать книг против Порфирия писателя второй половины IV столетия, Аполлинария младшего, епископа (около 370 г.) Лаодикийского. «Что прекраснее, глубокомысленнее, художественнее ученее сочинений Аполлинария! – говорит Викентий Лиринский. «Сколько ересей он обличил в многотомных своих сочинениях, сколько опроверг враждебных вере заблуждений! Например, укажу на его знаменитейшее и величайшее творение, в тридцать томов, которое он написал в опровержение безумных порицаний Порфирия!⁴⁴⁷» «И как не пожалеть, – продолжает потом этот писатель, – что даже такой человек впал в ересь!» «Сочинения Аполлинария против Порфирия, – говорит Филосторгий⁴⁴⁸, – много превосходнее опровержений, написанных против него Евсевием, а также и труда Мефодиева касательно того же предмета» – «Это сильные книги, превосходное сочинение, – повторяет неоднократно блаженный Иероним, – это лучше всего, что Аполлинарий написал»⁴⁴⁹.

«Около тридцати православных писателей писали таким образом против богохульств философа Порфирия», говорится в хронике Флавия Люция Декстера⁴⁵⁰ под 310-м годом. В самом деле, если и нельзя полагаться на свидетельство этого сочинения, с течением времени потерпевшего множество повреждений⁴⁵¹, по крайней мере, не много можно указать известных писателей IV и V века, которые, хотя мимоходом, не находили бы случая сказать что-нибудь против общеизвестного врага христианской веры. Впрочем, как противохристианские сочинения Порфирия не дошли до нас, так не сохранилось до нашего времени и ни одного из писанных на них опровержений. Весьма вероятно, что, когда возражения Порфириевы потеряли всякую силу для христианского общества, тогда перестали быть занимательными и ученые опровержения их.

Против Иерокла, почти вслед за появлением его сочинения, писал тот же неутомимый Евсевий, епископ Кесарийский. Этот небольшой труд, бывший одним из первых литературных опытов знаменитого писателя (304 года), сохранился до нас в целости. Автор оставляет в стороне все, что Иерокл заимствовал у других, указывая опровержение на то в восьми книгах Оригена против Цельса, и разбирает собственно сравнение, проводимое Иероклом между Аполлонием Тианским и Спасителем нашим Иисусом Христом. Пользуясь слабостью своего противника, он легко одерживает над ним решительную победу.

Что касается апологетических сочинений этого времени, направленных вообще к опровержению язычества и подтверждению веры в Евангелие, то между ними надобно отдать предпочтение сочинению Евсевия, епископа Кесарийского, известному под заглавием: Приготовление к Евангелию⁴⁵². Оно драгоценно в особенности потому, что заключает в себе множество отрывков из разных языческих и частью еврейских писателей, труды которых до нашего времени не сохранились в целости. Автор имел целью показать с точки зрения свободного исследователя древних народных верований и всей дохристианской мудрости, что мы имели причины отвергнуть учение еллинов и последовать древней и истинно благочестивой философии евреев⁴⁵³. Пришедши к такому предварительному или приготовительному заключению, он взял потом на себя труд доказать, что евангельское учение об Иисусе Христе во всех своих подробностях, как относительно лица Христова, так и касательно всех дел, совершенных Иисусом Христом для искупления и освящения людей, не представляет в себе ничего такого, что не было бы предвозвещено пророками иудейской Церкви и было чуждо, или противно ее вероучению, а вместе с тем – объяснить, почему, принимая, таким образом, св. писание и учение иудейской Церкви, мы тем не менее в образ своей жизни следуем не Закону, но Евангелию. Это составляет предмет его другого сочинения, представляющего собой, по его мысли, как бы вторую, заключительную и самую главную часть всей его апологии. Оно называется Доказательством Евангелия⁴⁵⁴. Но между тем, как первая часть, то есть – Приготовление к Евангелию, дошла до нашего времени в целости, от второй, то есть – Евангельского Доказательства, осталось только первых десять книг, а другие десять утрачены.

Здесь же надобно упомянуть еще о двух латинских писателях, которые, конечно, никаким образом не могут быть поставлены рядом с греческими авторами, ни по значению своих трудов, ни по разумению христианского вероучения, тем не менее, представляют собой замечательное явление в апологетической литературе христиан, говоривших латинским языком. Это два простых мирянина, мало знакомые с церковным образованием, риторы Арнобий и Лактанций. Арнобий жил в нумидийском городе Сикке⁴⁵⁵ и в последние годы царствования Диоклитиана написал в полемическом духе семь книг против язычников, – disputationum adversus gentes libri septem, – сочинение по беспристрастному и справедливому мнению блаженного Иеронима, обильное разнообразными сведениями⁴⁵⁶, но недостаточно обработанное, многословное и сбивчивое в изложении предмета .⁴⁵⁷Лактанций, родом, по всей вероятности, также африканец, в детстве учился у Арнобия, потом лучшие года своей жизни провел в Нокомидии (290–317 г.), служившей в то время местопребыванием восточных императоров, и, наконец, в 317-м году был вызван императором Константином в Галлию в наставники старшему сыну его, кесарю Криспу⁴⁵⁸. Всю свою жизнь – скромный и бедный труженик⁴⁵⁹, он не имел соперников себе в искусстве владеть латинской речью и в последствии справедливо пользовался всегда славой христианского Цицерона, потому что едва ли кого из латинских писателей со времени Цицерона можно сравнивать с ним по плавности и изяществу языка⁴⁶⁰ и решительно никого нельзя становить выше. Блаженный Иероним, без сомнения, лучший знаток и строгий ценитель древне-церковной латинской литературы, называет слог Лактанция потомком цицероновского красноречия⁴⁶¹ и говорит, что речь его в равной степени владеет и учеными и литературными достоиствами⁴⁶², так что, например, его книги о Гневе Божием и о Творчестве Божием можно назвать эссенцией цицероновских разговоров⁴⁶³. Но этого мало: Лактанций, как весьма немногие из латинян, усвоил себе вполне греческое образование, и если бы он мог с такой же силой защищать истины нашей святой веры, с какой умел разрушать заблуждения язычников, то сочинения его были бы украшением церковной латинской литературы. К сожалению, он очень плохо знал священное писание и вовсе не был богословом⁴⁶⁴. Все его сочинения имеют апологетическое значение; но преимущественно таково главное из них: Божественные Наставления, где в первых трех книгах он рассуждает о ложной религии и мудрости, а в остальных четырех говорит об истинной мудрости и истинной религии, о правде, об истинном богослужении и о блаженной жизни. Кроме упомянутых сочинений, по всей вероятности, Лактанцию принадлежит еще книга о смерти гонителей, написанная также с апологетической целью, именно в доказательство того, что идти против христиан значит идти против Бога, так как гонители христиан большей частью кончили свою жизнь несчастным образом⁴⁶⁵.

Значение второго рода апологий

Имея в виду неразумный упрек ученых противников христианства, будто Церковь первоначально распространялась через посредство невежественных ремесленников исключительно между подобными им по естественной ограниченности ума женщинами и детьми⁴⁶⁶, блаж. Иероним пишет в начале своего каталога церковных писателей: «пусть же узнают Цельсы, Порфирии, Юлианы, слепые порицатели христианства, и все их последователи, имела ли Церковь философов и ораторов, были ли в ней учители, – и т. д.!» Кажется, с полным правом можно повторить эти слова уже и теперь, после краткого обозрения одного апологетического отдела древней церковной литературы! Но имели ли в свое время этого рода христианские сочинения, при всем их разнообразии и достоинстве, какое-нибудь благодетельное влияние на внешнее положение Церкви в обществе? Без сомнения, лица, более или менее расположенные к принятию христианства, должны были читать их с пользой и удовольствием. Христиане твердые в вере, читая их, радовались и торжествовали, слабые утверждались и становились крепче против соблазнов. Но ожесточенные противники христианства и вообще люди, не расположенные к вере, конечно, смотрели на них с крайним предубеждением, и, если не бросали их с раздражительностью и безумным жаром или не удаляли от себя, как что-нибудь волшебное, то равнодушно оставляли без внимания, или бесчувственно смеялись над ними⁴⁶⁷. Нет надобности вспоминать при этом о тех временах, когда язычники смотрели на христианство, как на преступление, не хотели слышать о существовании Церкви и с отвращением решались вступать с христианином даже в такой разговор, который не касался веры. Когда общественное мнение уже решительно склонилось в пользу христианства и святая Церковь одержала явную победу над язычеством, вот как начинает Лактанций пятую книгу своих Божественных Наставлений, обращая речь к императору Константину: «Я ни мало не сомневаюсь, что если это рассуждение наше о единстве Бога, Творца и Правителя вселенной, попадется в руки кому-нибудь из суеверных приверженцев ложной религии, то он непременно осыпет его ругательствами и, с усилием, может быть, прочитавши начало, стиснет его, бросит, проклянет и скажет, что запятнал бы и очернил бы себя неотмываемым преступлением, если бы согласился с терпением прочитать, или выслушать его!»

Общее заключение первой части

О причинах успешного распространения христианской Церкви

При господстве такого предубеждения против христианской веры и при такой неблагоприятности внешних отношений Церкви к обществу во все продолжение трех первых столетий христианства, становится тем более непонятным, каким образом Церковь, не смотря на то, могла так успешно распространится и так скоро сделаться господствующей во всем образованном мире.

Пусть между язычниками находилось много людей, которые, не подчиняясь предубеждению и общему голосу, составляли себе лучшее понятие о христианской вере и знали правила строгого христианского благочестия. Легко ли было даже подобного рода людям отказаться от преданий старины и верований, внушенных с детства, – от всех увеселений и праздников народных, так как они освящались языческими богослужебными обрядами, – от светской образованности, казавшейся враждебной христианству, – от произведений изящных искусств, которые, развившись под влиянием язычества, были им проникнуты и вследствие того считались также несовместными с исповеданием истинной веры, – от дружеских сношений со своими знакомыми и родственной любви родных, если они оставались преданными язычеству? Легко ли было им отказаться от всех радостей языческой жизни, от настоящего земного счастья, и вместо того подвергнуть себя лишениям в удовольствиях, бедствиям среди гонений, всем трудным подвигам христианской добродетели, ожидая награды только в будущем⁴⁶⁸! «Не лучше ли оставаться, ― говорил христианину один из лучших язычников⁴⁶⁹, ― при прежних убеждениях в предметах веры и без рассуждений о непостижимом существе богов идти по следам отцов и дедов, которые были ближе к началу мира! Не безумие ли крайнее – презирать порфиру, и скитаться полунагим, – не обращать внимания на настоящие мучения, опасаясь мучений в неизвестной будущности, – не бояться настоящей смерти, страшась какой-то другой смерти, после смерти действительной!» Справедливо поэтому в свое время заметил Тертуллиан⁴⁷⁰, что «не столько страх смерти, сколько опасение лишиться удовольствий удаляло многих от принятия христианской веры». «Как бы мало ни было в ком-нибудь ума, ― рассуждал он, ― всякий понимает, что смерть есть неизбежная дань природе, но прелесть удовольствий так ослепительна, что поражает и самых мудрейших людей, заставляя их страшиться смерти». – Наконец не надобно забывать и обыкновенных житейских расчетов, которые неизбежно должны были представляться каждому язычнику перед принятием христианства и большей частью так же удерживать в язычестве: потому что, к какому бы кто ни принадлежал сословию в обществе, почти всегда было выгоднее для него преследовать христианство, нежели принимать его; но те, чьи промыслы и занятия, быв тесно связаны с языческими верованиями и обрядами, почитались несовместными с христианской верой, принимая христианство, лишались всяких средств к жизни⁴⁷¹. Что же такое заставляло язычников пренебрегать для принятия христианства не только житейскими нуждами, но и удовольствиями, – не только жизнью, но и мнением света⁴⁷²? Что переменяло их понятия, наклонности, желания, и из тьмы неведения языческого приводило в дивный свет Христов?

Первоначально вступил в Церковь христианскую избранный народ иудейский; потому что Бог совсем не отвергнул Своего народа, отцам которого давал обетования и с которым положил завет, но подобно тому, как во времена пророка Илии соблюл Себе во Израиле семь тысяч мужей, не преклонивших колен перед Ваалом, так и в нынешнее время избрал в царство благодати тех из семени Авраамова по плоти, кого прежде по предведению предопределил, попустив прочим впасть в ослепление даже до днешнего дне (Римл. 11:1‒36). Апостол Павел говорит, что от древа богоизбранного народа отломилось таким образом немного ветвей, которые, принадлежа ему по плоти, были чужды по духу и жизни, и на место которых привилась к возращенной маслине дикая масличная ветка уверовавших язычников⁴⁷³. В самом деле, как много вошло в Церковь верующих из иудеев, можно судить не только потому, что до конца первого столетия христианская вера была предохранена от непосредственно враждебных ей общественных законов, по всей вероятности, покровом дозволенной веры иудейской и что до того времени язычники, если преследовали кого-нибудь из своих соотечественников за принятие христианства, то преследовали собственно за безбожие, то есть, отвержение народных богов, и принятие иудейских обычаев⁴⁷⁴, но еще более по многочисленности даже в конце II века церквей, «всегда праздновавших пасху в тот день, когда народ оставлял квасной хлеб»⁴⁷⁵. Правда, не все верующие из иудеев принимали тогда святую веру во всей чистоте и без всякого самообольщения. Многие удерживали при этом свои предрассудочные понятия о цели пришествия Иисуса Христа: слыша от апостолов о втором славном пришествии Его, они надеялись дожить до этого желанного времени и увидеть собственными очами, как Он устрот на земле царствие израилево⁴⁷⁶. Еще более было таких, которые, не понимая духа христианской терпимости в апостолах, оставлявших иудеям их прежние обряды, думали, что Моисеев закон удерживает в христианской Церкви все свое прежнее значение, и таким образом смотрели на христианство, как на особую отрасль фарисейской секты⁴⁷⁷. Но апостолы не распространяли слова Божия лестью. Уже первомученик христианской Церкви, архидиакон Стефан, проповедал во всеуслышание об отмене закона и излишестве иудейского храма с пришествием Христовым; его проповедь была так хорошо понята всеми иудеями, что неверовавшие немедленно воздвигли гонение на принявших веру, как на восставших против Бога и Моисея: тем не менее церкви по всей Иудеи и Галилеи, и Самарии умножались! Равным образом апостолы обличали и другой предрассудок иудеев, – касательно второго пришествия Христова. Молим вы, братие, писал апостол Павел (2Сол. 2:1‒3), о пришествии Господа нашего Иисуса Христа, и нашем собрании о Нем, не скоро подвизатися вам от ума, ни ужасатися, ниже духом, ниже словом, ни посланием аки от нас посланным, яко уже настоит день Христов: да никтоже вас прельстит ни по единому же образу. И между тем, как иудеи нетерпеливо ожидали дня Христова, чтобы свергнуть ненавистное для себя иго римлян, апостолы заповедовали повиноваться всякому человеческому начальству Господа ради, прежде всего – молитеся за царя, и за всех иже во власти суть, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте, да и тии спасение улучат еже о Христе Иисусе, со славою вечною… Несть бо власть аще не от Бога: сущыя же власти от Бога учинены суть⁴⁷⁸. Не говоря о незначительном числе людей, остававшихся иудеями под покровом христианского имени, питавших неразумные надежды на Христа и отделявшихся от апостольской Церкви, истинно уверовавшие из иудеев свято повиновались заповедям апостольским и оставались христианами, или вновь принимали святое крещение, ясно сознавая, что христианство разрушает их прежние понятия о Моисеевом законе и пришествии Христовом. Мало того, – они принимали веру в то время, когда Иерусалим лежал уже в развалинах, а между тем другие иудеи, неизменные ревнители наследственных предрассудков, преследовали их за отступление от закона, за мнимое небрежение о благе отечества, опустошенного римлянами, за общение с уверовавшими язычниками и веру во Христа распятого. Они прославляли во Христе Бога, когда другие, на которых лежала кровь Его, распространяли дерзкие ругательства и нелепые клеветы на разные события в жизни Иисуса Христа. Никогда не было народа, более иудеев проникнутого заботой о вере и преданиях отцов своих; они подавили в себе дух своей веры, утратили истину в ее преданиях: но, как понимали, любили ее дороже жизни и имели ревность Божию (Римл. 10:2 и 3). Итак, если озлобление их против христианства понятно при их слепой привязанности к своим ложным убеждениям, по которым они не приняли и самого Иисуса Христа, то как объяснить необыкновенно успешное распространение его между ними в первые времена Церкви?

Когда фарисеи в первый раз решившись прекратить распространение христианства, совещались осудить апостолов на смерть, один из уважаемых членов синедриона, законоучитель Гамалиил, остановил их приговор такими словами: мужие израильтяне, внимайте себе о человецех сих, что хощете сотворити. Пред сим бо денми воста Февда… Иже убиен бысть, и вси елицы повинушася ему, разыдошася и быша нивочтоже. Посем воста Иуда Галилеанин… и той погибе, и вси, елицы послушаша его, рассыпашася. И ныне глаголю вам: отступите от человек сих, и оставите их: яко аще будет от человек совет сей или дело сие, разорится: аще ли же от Бога есть, не можете разорити то, да не како и богоборцы обрящетеся (Деян.5:27‒40). И все послушали этого совета; потому что, в самом деле, если бы христианство было делом не от Бога, то была ли бы какая-нибудь вероятность думать, что оно, при всем своем противоречии иудейским и языческим понятиям о вере, сделается господствующим и между иудеями, и между язычниками, – что оно не падет в самом начале само собой, со смертью первых своих проповедников? Можно ли было предполагать в первые времена апостолов, чтобы несколько человек, не пользовавшихся у современников ни известностью, ни властью, ни славой своей образованности, могли утвердить во всем мире новую веру, противную всем прежним верованиям, и установить новый порядок жизни, против воли целого мира? Кто даст им уста и премудрость? Что облечет силой их слово и заставит людей покорится им невольно? Если все они, дивным образом соблюдая между собой полное согласие, решились жертвовать всем, даже жизнью, за проповедуемое ими учение; то и «Сократ умер за истину, но ему не нашлось последователей, – Христу же и благовестникам Его воскресения последовали и философы, и ремесленники, и ученые, и вовсе не ученые люди, презрев честь, страх, смерть!⁴⁷⁹» – «Подлинно», скажем словами одного древнего защитника христианства, «здесь действовала сила непостижимого Отца, а не доказательства человеческого разума⁴⁸⁰».

Перовой и самой главной причиной быстрого распространения божественной веры были чудеса Христовы, чудеса апостолов, вообще обилие чудес в первенствующей Церкви, продолжавшееся и после времен апостольских. Более общее мнение об Иисусе Христе между современными Его земной жизни иудеями, как прежде сказано, было то, что Он – муж пророк, силен делом и словом перед Богом и всеми людьми. Распятие Его должно было соблазнить многих, потому что, не смотря на предсказание Его об этом, ум человеческий не мог совместить мысли о смерти с понятием о Мессии, единородном Сыне Божием. Господь пострадал и принял смерть; тем не менее исцеленные и воскрешенные Им были живы! Удивительно ли после этого, если даже и соблазнившиеся смертью Его мысленно повторяли те самые слова, которые высказали два ученика, шедшие в Еммаус: а мы надеялись было, что Он есть тот, который должен избавить израиля (Лк.24‒21)? Не только для иудеев палестинских, даже для язычников, живших далеко от Палестины, – не только для современников, почти сто лет спустя по воскресении Христовом, чудеса Иисуса Христа продолжали быть очевидным доказательством божественности Его лица и Его учения. В этом отношении чрезвычайно любопытен сохранившийся отрывок из апологии Кодрата, афинского епископа, сделавшегося христианином, по всей вероятности, в конце первого века. «Дела Спасителя нашего, ― говорит он⁴⁸¹, ― всегда были очевидны, потому что были истинны. Исцеленные Им и воскрешенные из мертвых были видимы не только, когда исцелились и воскресли, но и всегда; они жили не только в пребывание Спасителя на земле, но довольно долго оставались в живых и по Его отшествии, некоторые же дожили и до нашего времени». Эти слова в устах первого христианского апологета не показывают ли, что и для него самого очевидно истинные дела Спасителя нашего были основанием оставить ложную философию и принять истинную веру! – Величайшим из чудес Спасителя, без сомнения, было Его собственное воскресение из мертвых. Воскресши, Он не явился всему народу; потому что ожесточенные своими предрассудками, если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят (Лк.16:31) и сочтут явление воскресшего призраком: но Он являлся неоднократно веровавшим в Него, – если же некоторым и не являлся, то для того, может быть, как думал Тертуллиан, чтобы вера, за которую обещаны величайшие награды, стоила человеку какого-нибудь труда⁴⁸². Через пятьдесят дней по воскресении, Он ниспослал Духа Святого верующим и апостолы, проповедуя о воскресении Его, силой Святого Духа творили в доказательство этого бесчисленные чудеса, исцеляя больных и воскрешая мертвых. Между тем членами синедриона, желавшими остановить распространение христианства, распущена была молва, что ученики украли тело умершего Иисуса, во время сна воинов, стерегших гроб Его. Но кто же первоначально мог верить этой выдумке, когда всякому желающему легко было исследовать дело на самом месте? Еще более, могли ли верить ей члены синедриона, сами распустившие этот слух? Они не хотели веровать в воскресение Распятого, но знали, что слух о похищении Его тела выдуман ими. Оттого первые чудеса апостолов тысячами приводили к вере жителей Иерусалима; оттого члены синедриона, восставая против апостолов, внимают себе, то есть, опасаются, как бы не сделаться через это богоборцами, и церковь палестинская уже во времена апостольские считала между своими членами много десятков тысяч уверовавших иудеев (Деян.21:20).

Проповедь апостольская, как в Палестине, так и во всех других странах сопровождалась постоянно явлениями Духа и силы, быв подтверждаема бесчисленными знамениями и чудесами (1Кор. 2:4 и 5; 2Кор. 12:12). Мало того, дары чудотворений в Церкви христианской не окончились временами апостолов, но продолжались и после с той же силой. Благодать Божия ниспосылала их, как для обращения иудеев, так равно и для обращения язычников. Чтобы составить себе понятие об обилии их в первенствующей Церкви, из многочисленных свидетельств об этом древности изберем, например, два следующих. «Истинные ученики Господа», пишет св. Ириней, епископ Лионский⁴⁸³, «преподают Его именем те дары, какие принял каждый из них: одни действительно и истинно изгоняют демонов, так что освобожденные от злых духов нередко обращаются к вере и пребывают в Церкви; другие имеют дар предвидения, прозрения и пророческого предсказания; иные исцеляют больных через возложение рук и делают их здоровыми; а иногда, как мы говорили, воскрешаемы были мертвые и жили с нами много лет. Даже что? Нельзя и исчислить даров, которые вселенская Церковь получает от Бога, во имя Иисуса Христа, распятого при Понтии Пилате, и каждодневно расточает в пользу язычников, никого не обольщая и не требуя никакой платы. Даром получает она от Бога, даром и раздает». – «У кого из вас нет родственника, дитяти, друга, – из значительного класса людей, не говорю уже о народе,» писал Тертуллиан к гонителю Церкви, проконсулу Скапуле, «которых христиане не избавляли бы от демонов, или не исцеляли от болезней!⁴⁸⁴»

По-видимому, каких еще пособий нужно было для распространения христианской веры, когда благовестники ее вооружены были такой силой Божией? Но надобно сказать, что, когда божественная сила чудес не производила так мало впечатления на людей, как во время первоначального распространения христианства. Тогда повсюду господствовала вера в астрологию, магию, и разного рода заклинатели, кудесники и волхвы, тщеславясь мнимым знанием таинственных сил, пользовались общим суеверием, обратив его для себя в особенный промысл. Искусно подражая чудесам, они умели⁴⁸⁵ показывать разного рода призраки или души умерших, заставляли прорицать детей, коз, столы, наводили сны, заклинали духов; были люди, которые посвящали всю свою жизнь изучению искусства обманывать таким образом суеверных. До какой степени возведено было это искусство, можно судить потому, что один из подобного рода людей, известный Симон волхв, видев дивные чудеса апостольские, предположил, что и они совершаются силой человеческой, и хотел купить у апостолов тайну их чудотворений. То было время такого суеверия, такого жалкого колебания умов, что человек, поддаваясь обману, не знал потом, верить ли и ниспосланной ему истине. Если чудеса самого Иисуса Христа, воскрешавшего мертвых, исцелявшего слепорожденных, были многими из иудеев приписываемы магии (Мк. 3:22); то и апостолы не были более Господа своего. Апостола Павла побили камнями в Листрах за исцеление хромого, – заключили в темницу в Филиппах за изгнание лукавого духа. Мнение, что можно обмануть глаза и совершить всякого рода призрачные чудеса, во II веке было так сильно, что св. Ириней приходил к мысли доказывать подлинность чудес Христовых пророчествами о них Ветхого завета⁴⁸⁶. Удивительно ли после этого, если язычники приписывали все чудеса христиан мнимому чародейству? То, что должно бы было служить самым непререкаемым доказательством божественности христианства, большей частью возбуждало между людьми только ненависть к нему⁴⁸⁷: действительные обманщики обличали в обмане чудотворцев истинных, и это им легко удавалось, при повсеместном господстве ложных понятий о вере и жизни христиан⁴⁸⁸. Таким образом делаются понятными вышеприведенные слова св. Иринея, что даже те, над которыми совершались чудесные действия благодати Божией, не всегда, а только нередко обращались к вере.

Но если одни в ослеплении не могли различать христианских чудотворцев от обыкновенных обманщиков и волхвов; то благодать Божия делала это различие ясным для других. В самом деле, как не похожи были чудеса христиан на действия обманщиков! Представим себе человека, который, под влиянием злого духа терзаясь душей и телом, напрасно призывал к себе всех известных заклинателей; они окуривали его, заговаривали, давали ему разного рода амулеты и от него брали большие деньги за все это: ничто не помогало, или, если и было на время облегчение, то место изгнанного духа занимал потом другой, более злейший. Но вот приходит христианин: он говорит о суетности идолов и демонов, о разрушении царства тьмы Иисусом Христом, Спасителем мира, об отвержении всей нечистоты языческой и всецелой преданности единому Богу; не ища почтения, не требуя платы, с молитвой на устах и выражением полной веры на лице, он кладет руку на больного, прося исцеления у Господа, и больной исцеляется совершенно – и душей и телом⁴⁸⁹! Каково бы ни было предубеждение против чудес христианских, естественно, что получившие исцеление делались внимательнее к учению, проповедуемому чудотворцами, и нередко, по действию благодати Божией, обращались к вере.

Второй причиной быстрого распространения христианства была ревность к вере и святость жизни первых христиан. Чудеса не могли бы так глубоко укоренить христианства в человеке, если бы потом вера, во имя которой они были совершаемы, не представлялась ему во всем свете своего божественного величия. Но когда не веровавший, покоряясь силе чуда, делался внимательным к учению Евангелия, каким светом озаряла его душу благодать Божия! Прежде, как неразумный, по одной привычке он кланялся идолам, – ограничивал свое бытие только настоящей жизнью, ничего верного не зная о будущем, – чувствовал себя беззащитным рабом судьбы; теперь делалось ясным ему и понятие о Боге, и назначение человека, – теперь он чувствовал себя в первый раз существом разумным и свободным. Прежде он тяготился каким-то неопределенным чувством влияния на него темных сил, падал под бременем совести, упрекавшей его за нечестивую жизнь, и не знал о цели трудных подвигов благочестия; теперь веровал в искупление, избавление, спасение свое благодатью Сына Божия. «О сладостная перемена ― говорил один из древних христиан, бывший прежде язычником, – о непостижимое строительство, о благодеяние непредвиденное! Кто мог ожидать этого! – Никто из людей не знал Бога, и Он сам явил нам Себя! Беззакония многих покрываются одним Праведником! Бог восхотел, чтобы мы почитали его питателем, отцом, врачом, учителем, мудростью, светом, честью, славой, силой, жизнью своей! Кто после этого не постарается научить других тому, чему Слово научило учеников Своих!»⁴⁹⁰ Как сладко было новоуверовавшему чувство истинной добродетели, прежде неизвестной ему по опыту! Воздержание от излишеств, самоотвержение, умерщвление своих страстей, любовь к Богу и ближним, даже любовь ко врагам, – все эти добродетели, неизвестные в языческом мире, казались ему после прежней порочной и себялюбивой жизни каким-то небесным благом, источником радостей неизведанных; потому что, исполняя их, он в первый раз чувствовал одобрение совести за трудность их исполнения, в первый раз сознавал ясную цель своих нравственных поступков и ощущал в душе мир с Богом. Он испытывал на самом деле, что, сделавшись из язычника христианином, перешел из тьмы неведения в чудный божественный свет, от рабства демонам в свободу чад Божиих⁴⁹¹. Трудно представить себе то одушевление, с которым новоуверовавшие христиане обращались потом против язычества. «Боги ваши и демоны», пишет например Тертуллиан, обращаясь к язычникам⁴⁹², «одно и тоже. Приведите в судилище ваше кого бы то ни было из тех, которые почитаются у вас боговдохновенными и, задыхаясь от исступления, произносят прорицания. Если дева Целестис, богиня дождя, если Эскулап, изобретатель медицины, или всякий другой, кто вдохновляет прорицателя, если они, не смея лгать перед христианином, не признают себя демонами: в таком случае пролейте тут же кровь этого христианина!» – «Царство тьмы разрушено», писал в своей апологии Иустин Мученик, «и это вы можете видеть из того, что христиане именем Иисуса Христа исцеляли и исцеляют одержимых демонами и не исцеленных всеми вашими заклинателями, заговаривателями и чародеями»⁴⁹³. Сделавшись христианином, всякий, даже самый простой ремесленник, заботился поэтому сообщать познанную им истинную веру другим. «И мне кажется, ― говорил Иустин Мученик⁴⁹⁴, ― что на каждом лежит долг заботиться о распространении ее». Воин во время своих походов, пленник в земле неприятельской, мать в своем семействе, купец между дел торговли, раб при удобных обстоятельствах своей службы в доме, особенно при воспитании детей, каждый был в свою очередь проповедником христианства. «Нищие благовествуют, ― говорил св. Иустин⁴⁹⁵ Трифону иудею, ― и вы не разумеете?»

Не столько, впрочем, словом, сколько самыми делами христиане убеждали нередко язычников в превосходстве божественной веры. «Между нами», писал Афинагор⁴⁹⁶, «вы найдете людей простых и несведущих ремесленников, старых женщин, – которые не в состоянии доказать вам истинности своего учения, но которые убедят вас в святости его чистотой своей жизни; они не богаты словами, но богаты делами добрыми». Правда, ненависть к имени христианскому брала верх над всяким добром⁴⁹⁷, но не всегда было так, и люди, имевшие случай ближе узнать жизнь какого-либо христианина, естественно, должны были удивляться ей. – «Видя, какие действия, ― говорит Ориген, ― производит наше учение, как оно вдруг обращает людей от нечестия к благонравию, от несправедливости к правоте, от малодушия к такому мужеству, что они готовы на смерть за свою веру, кто не удивится его силе!⁴⁹⁸» – «Мы можем представить вам многих», писал св. Иустин Мученик, «которые обратились к вере потому, что или по соседству видели степенность христиан в обыкновенной жизни, или во время путешествия были свидетелями их терпения среди всякого рода неприятностей, встречавшихся в дороге, или узнавали их лучше, ведя с ними дела»⁴⁹⁹. Особенно много помогала распространению христианства благотворительность христиан, простиравшая не только на принимавших веру, но и на не веровавших. Со временем апостольских и до конца гонений имения христиан были почти везде как бы достоянием всей Церкви; потому что каждый добрый христианин всегда и везде готов был жертвовать своим имением на пользу ближних. В этом братском общении последователей Христовых бедные и угнетенные нередко искали себе убежища. Правда, находились люди, которые, злоупотребляя благотворительностью Церкви, принимали христианску веру только наружно; по крайней мере, Ориген говорит, что слаба и недейственна была вера тех современных ему христиан, которые вступали в число членов Церкви по житейским нуждам или каким-нибудь другим человеческим рассчетам⁵⁰⁰; но без сомнения гораздо более было таких, которые, поражаясь благодеяниями христиан, принимали их веру искренно. Рассказывая о подвигах христианской благотворительности во время голода и моровой язвы, свирепствовавших на востоке в царствование Максимина, Евсевий между прочим делает замечание, что благочестивая заботливость христиан о каждом, требовавшем помощи в тех бедственных обстоятельствах, побудила тогда всех язычников невольно прославлять христианского Бога и постепенно приходить к сознанию, вынуждаемому самым опытом, что только христиане истинно благочестивы и истинно служат Богу⁵⁰¹. Равным образом дух христианской любви и братского единения между собой всех верующих невольно привлекал к Церкви тех, которые испытывали на себе всю тяжесть презрения в языческом мире. Рабы и женщины, которых значение в древности было так унижено не только на востоке, но и на западе, видели в христианской Церкви новый мир для себя⁵⁰². Вообще высокое достоинство нравственной христианской жизни служило одним из очевиднейших доказательств высоты христианского вероучения.

Третьей причиной быстрого распространения христианства была непоколебимая твердость христиан в вере среди гонений. Между тем, как некоторые, имев особенные, частные случаи лучше узнать учение и правила веры христианской, присоединялись к Церкви, общее мнение о безбожии и нечестии христиан требовало повсюду христианской крови. Разнообразны были впечатления доблестных подвигов мученических на язычников. Самые ожесточенные большей частью порицали христиан, как людей безумных, крайне упорных, или даже как людей отчаянных, которым жизнь ни чего не стоит⁵⁰³. Но нередко случалось, что, видя кротость мучеников среди страданий, слыша безупречные уверения их в святости веры и жизни христианской, они начинали проверять свою собственную совесть, перебирали свои доказательства на безбожие и нечестие христиан, замечали их неосновательность и приходили к мысли, не в самом ли деле христиане богобоязненны и благочестивы, – гнать их не значит ли восставать против неба? Тайный голос говорил каждому, что люди, так геройски переносившие ужасные страдания и мучительную смерть, должны быть поддерживаемы в своих силах чем-то необыкновенным. Не чародейством ли? – Но почему было не воспользоваться чародейством для избежания казни? – Не божественной ли силой? – Мысль эта иногда многим не давала покоя ни днем, ни ночью. Около 206-го года, в царствование императора Септимия Севера, в Александрии, после тяжких и страшных мук за веру, приговорена была на сожжение, вместе с своей матерью Маркеллой, славившаяся благонравием и красотой девица Потамиэна; один из воинов, свидетелей ее страданий, по имени Василид, влек ее на казнь: но, спустя несколько дней, он и сам исповедал себя христианином, был отведен в темницу и осужден на смерть. Когда спрашивали его о причине его внезапного и дивного обращения, он отвечал, что Потамиэна, спустя три дня после мученической своей кончины, явилась ему ночью и сказала, что она молилась за него Господу, и молитва ее услышана, что он скоро будет взят отсюда. «В то время», прибавляет Евсевий, передавши приведенный рассказ о Василиде, «в Александрии много было и других, которые обратились к учению Христову внезапно, уверяя, что Потамиэна являлась им во сне и призывала их к Божественному Слову⁵⁰⁴. – «Пусть неверующий смеется над словами моими ― говорил Ориген, ― но я должен сказать, что многие, как бы против своей воли обратились к христианству. Какая-то особенная сила, представив душе их, в бодрствующем состоянии, или во сне, известные образы, внезапно истребляла в них ненависть к христианской вере и вдыхала им ревность жертвовать за нее самой жизнью. Я знаю много тому примеров, но не хочу описывать их; ибо, несмотря на то, что я сам был очевидцем подобных случаев, неверующие стали бы смеяться над нами еще более, – они подумали бы, что я вымышляю их. Но Бог – свидетель моей совести, что я не хочу подтверждать божественного учения Иисусова вымыслами!⁵⁰⁵»

Необоримая твердость в страданиях, которую ожесточенные против христианства ставили христианам в преступление, достойное казни, могла служить для других, более умеренных и благоразумных, вразумлением. «Кто в состоянии быть свидетелем ее, ―говорит Тертуллиан⁵⁰⁶, ― и не захотеть вникнуть в ее причину! Вникнувши же в нее, кто не пожелает к нам присоедениться, чтобы получить благодать Божию и кровью своей испросить прощение своим грехам! Мы умножаемся по мере того, как нас пожинают. Кровь христиан есть семя новых христиан». – «Сам ты знаешь, ― говорит он в другом месте, обращаясь к проконсулу Скапуле, ― что никогда вера наша так не процветает, как среди гонений»⁵⁰⁷. Очевидно, это было главным образом потому, что гонения быстро уничтожали предубеждение язычников в нечестии последователей Христовых. «Когда я был еще учеником Платона», рассказывает о своем обращении Иустин Мученик⁵⁰⁸, «и видел, как бесстрашно, с какой радостью христиане встречают смерть и все, что считается невыносимым, мне показалось невероятным, чтобы эти люди были преданы порокам и нечестию; потому что, думал я, если бы они любили нечестие и порок, они всеми мерами старались бы о продолжении своей настоящей жизни, чтобы не лишиться ее преступных удовольствий, и покушались бы скрываться от властей, чтобы избежать смерти, а не признавались во всеуслышание, что они точно христиане». – «Нас гонят потому», говорил Тертуллиан⁵⁰⁹, «что не знают нас; а как скоро узнают, то перестают гнать и присоединяются к нашему обществу».

И в самом деле, по той мере, как гонения уничтожали нелепые предрассудки против христианской веры, не оставалось более никаких препятствий сделаться ей господствующей в мире. Неуважение язычников к своим богам и преданиям о них, чувство греховности перед Богом, с новой силой пробужденное примерами благочестия христианского, и желание примириться с Ним, неудовлетворительность всех философских исследований о Божестве и жажда небесного откровения, стремление возвратится к первобытной вере золотого века, с давних времен господствовавшее ожидание пришествия великого царя, который возвратит миру этот век, все побуждало к принятию ее⁵¹⁰. Почти повсеместное господство римского владычества, греческого языка и греческой образованности, сначала быв причиной распространения повсюду одних и тех же предрассудков против христианства и повсеместных гонений, потом точно так же способствовало распространению возродившегося доброго мнения о нем, само по себе представляя всегда удобнейший случай к обобщению каких бы то ни было понятий в большей части известного и населенного тогда света. Благодать Божия употребляла при этом неисчислимые средства и самые разнообразные пути к тому, чтобы искупление мира, совершенное Иисусом Христом, было познано и принято с верой всеми вообще и каждым в отдельности.

Если наконец, все, что сказано теперь о причинах успешного распространения христианской Церкви в первые три века ее существования, не довольно объясняет это удивительное событие, то вспомним опять слова Иустина Мученика, что «в распространении христианства действовала сила непостижимого Отца», и согласимся, что «оно само по себе есть чудо божественной благодати», как говорил Ориген, и «доказательство божественности Того, Кто пришел возвестить его людям»⁵¹¹.