Письмо Григория Кипрского, патриарха Константинопольского, к императору Андронику Палеологу старшему¹

Был двадцатый день декабря, когда мы прибыли в царствующий град, встретивши здесь почетный прием. До этих пор дело шло хорошо; но затем сколько вдруг постигло нас напастей, ужасов и треволнени! А все от того, что многие были ошеломлены грамотой, составленной Векком и названной им энцикликой, грамотой, которую он прислал в огромном количестве списков для раздачи всем, если можно. Город разделился на два лагеря: одни готовы защищать его; по мнению же других, он сам должен защищаться в своей дерзости. Эти последние находят, что в то время, как все наслаждается глубокой тишиной, не хочет жить спокойно человек, причинивший столько зла и душам и телам, а напротив отваживается на новые дерзости, созывает судбища и судей и взывает о мщении: между тем как ему в пору было бы прятаться под землей, а не отваживаться смотреть в лицо людям. Притом, на самом-то деле не о судбище он хлопочет и не к нему взывает, а под прикрытием его очевидно пытается произвесть смуты в церкви, – ему мало горя, что она и то уж много из-за него страдала, как это всякому известно, – он пытается продлить в ней (поднятую им же самим) бурю. А что действительно он об этом помышляет, это можно видеть и из самой грамоты, им сюда присланной. Как же после этого не оказать ему справедливости – не поместить его поближе к столице, не предоставить ему свободы действий и не снабдить его лучшими материальными средствами², чем какими он пользовался до сих пор!

Всеконечно он сделает из всего этого такое же употребление на пользу общую, какое делал прежде.

Как все это на меня действует, легко поймет всякий, кто меня знает. Что же касается беспокойств, причиняемых нечестивыми сонмищами врагов церкви, восстающих на нее с другой стороны (έτέρωθεν)³ городу, а чрез него и мне, глубоко сокрушающемуся, как и следует, об их последователях (бо́льшею частью из простонародья), то у меня нет сил писать и сообщать об этом Вашему Царскому благочестию, частью от скорби, частью за невозможностью исчислить все, совершаемые ими плутни (πονηρευράτων). Эти люди, получивши свободу действий, далеко превосходящую всякую меру, и на площадях, и в темных закоулках и – словом – повсюду без зазрения совести разглагольствуют со всеми встречными и поперечными, расценивая и позоря и начальников и подначальных и – короче- всех, которые не хотя быть за одно с ними. Если же кому случится захворать, то они силой врываются в дом, осаждают больного и заставляют его против воли принять их за духовников; в случае же смерти они являются и священниками и певцами и погребателями (ένταφιαςας), чтобы умирающие, по их словами. по крайней мере при конце жизни, сделались благочестивыми и православными и не умерли в злочестии (κακοπιςια). Смотря на все это, многие из священников, бывших прежде за одно с нами, ударялись в соревнование (так как это доставляет им большие выгоды, – они и запрашивают и получают очень много) и переходят к ним, присовокупляя, что уже довольно насладились общением с нами (πολλά χαίρειν είποντες τή μεθ κρῶν κοινωνία). Вследствие этого мне кажется было бы хорошо поскорее собрать предполагаемый собор, скорее даже назначенного времени, для того, чтобы зло не успело еще распространиться через чур и чтобы спасение обманутых не сделалось слишком затруднительным.

Доселе шла речь о церковных невзгодах (δυστυ–χήματα), сильно возмущающих мою душу; но есть невзгоды и внешние (έἴωτερικά) т, е. относительно церкви) и политические, но об них, скажу пред Богом, я затрудняюсь говорить, чтобы не показалось, что я пользуюсь ими, как удобным материалом для трагедии, и желаю растревожить и опечалить слушателей: впрочем не могу и вовсе умолчать об этом в предположении, что авось (ἴσως) найдется какое либо врачество у того, кто имеет возможность врачевать, и авось заявление вменится в правду заявившим.

Много служащих при дворе; но о других я предпочитаю молчать, так как не могу сказать ничего верного: а скажу лишь о приставниках к вьючному и подъяремному скоту и вообще о заведывающих стадами – о Кимпе, Зире, Никите, Парехоте и Мелие, которые захватили для пропитания этих стад местность от Каллиуполя до Гана.⁴ Эти лица, забирая у всех и каждого более должного, устроили себе целые склады жита и пшеницы. А как заботятся они о стадах, об этом свидетельствуют сами стада своим видом. За то – если кому нужно купить хлеба, тот всегда может получить у них сто и двести мер, так что это в существе дела, вовсе не приставники к лошадям и мулам, а хлебные торговцы, дешево покупающие и дорого продающие (этот товар) другими. Им соревнуют во всем этом и заведующее кушаньем для царской трапезы. И они собирают не столько, сколько нужно для этой трапезы, а гораздо больше, для того, чтобы перепродать на сторону то, что окажется излишним для кухни. Где же доказательства на все это? Между многими другими вот одно, недавно сделавшееся мне известным. Когда лагерь Вашего Боголюбезного царского Величества находился близ Лампсака, эти лица (заведывающие царской трапезой) проникали до Киоса, Триглены, Элегма,⁵ и еще более отдаленных местностей, вымогая и захватывая у поселян птиц, поросят и другую съедобную живность. Справедливость требовала бы разослать повсюду распоряжения, которые полагали бы конец этому бесстыдному вымогательству однажды навсегда, или, если этого нельзя сделать, то но крайней мере точно определить, сколько требующие имеют право требовать для царя и сколько дающие обязаны давать.

В городе (Константинополе) творится также много неправд: точные сведения о всех этих неправдах могли бы сообщить только те лица, которым приходится терпеть от них; я же с своей стороны вкратце расскажу лишь об одном таком случае недавно совершившемся, выбравши на пробу из многих других.

Когда мы приближались к стенам города и дорога со стороны Гелеспонта уже оканчивалась, какой-то скотопромышленник (κρεωπωλας) гнавший стадо овец, по его словам штук в 600 (и, как оказалось, их действительно было столько), подвигался по той же дороге впереди нас, усиливаясь поскорее попасть в город. Но не к добру послужила ему эта поспешность: едва лишь поравнялся он с воротами, как на него толпой напали пекаря, столовая прислуга и повара деспота Иоанна⁶ и, из шести сот овец, отделивши четвертую часть, погнали к дому деспота. Слух об этом происшествии дошел до префекта и вынудил его командировать на место происшествия кого либо из своих (чиновников), с целью попытаться спасти овец несчастным мясникам; командировка состоялась, но так мало достигла предположенной цели, что некоторые из посланных им полицейских служителей (ίπηρετας) были изрядно побиты слугами деспота. Мало того: дело едва не дошло до ломки городских ворот топорами и алебардами, и вот почему: так как свалка (μαχη) происходила за воротами, то привратникам пришла счастливая мысль запереть ворота и тем воспрепятствовать хищникам овец, находящимся за городскими стенами, привести в исполнение свое преступное намерение. Те закричали о помощи своим товарищами (находившимся в черте города) и из дома деспота выскочили (челядь) с разными железными орудиями, с намерением разбить ворота: и, вероятно, это намерение было бы приведено в исполнение, если бы, по нашему приглашению, не поспешил на место происшествия префект и не остановил ретивости вооруженных чем попало забияк. Казалось бы, что после этого и овцы будут возвращены мясникам; но они не были возвращены, как оказалось, на другой день. Еще не рассвело порядком и солнечный луч не позолотит, еще окрестностей, как счастливый деспот, сделавший столько людей несчастными, поднялся со своего одра раньше обыкновенного и немедленно же направился за ворота к тому месту, где провели ночь овцы, и вместо ста пятидесяти штук, которые были отделены накануне его лакеями, заблагорассудил отделить их двести и приказал гнать к своему дому. Не своевременно было бы рассказывать о том, как рыдали и убивались несчастные владельцы животных, как валялись у нас в ногах, сколько мы просили за них виновника их несчастья. И это не единственный его подвиг: увлекаясь своими дикими инстинктами (ἀλόγοις ἔικων ὀρμαίς), он делает много подобного, и (вследствие этого) город твой по неволе ослабевает в любви к тебе, своему повелителю, будучи предан на произвол (подобных людей); – повсюду слышится ропот и негодование; скорблю и я обо всем этом и терзаюсь жесточайшим образом; скорбит с другой стороны и начальник города, префект; но ни который из нас не может дать удовлетворения обиженному городу: я – потому что проповедую глухим ушам, он – потому что не имеет под руками военной силы, которая в случае нужды могла бы обуздать и против воли охотников до насилий. Итак, если твой город дорог для тебя (а он без сомнения очень дорог), пришли сюда воинскую команду (ταγμα στρατιωτικόν), чтобы охотники до смут и насилий могли быть сдерживаемы префектом: тогда злые начинания прекратятся сами собою.

Со своей стороны, в дополнение к этому, мы должны присовокупить, что цитуемое г. Маттиэ показание Пахимера о печальном экономическом положении Векка, относится к более позднему времени – именно ко времени первого патриашества (1284–1293) преемника Григориева Афанасия, который великодушно помог значительной суммой денег нищенствовавшему – в буквальном. смысле слова – экс-патриарху

Со своей стороны позволим себе высказать свою догадку о личности этого деспота. У современного автору письма византийского историка – Пахимера и почти соврсменного Григория упоминается о четырех деспотах, носивших имя Иоанна: первый был брат императора Михаила Палеолога (Пахим., стр. 187, 299, 309), второй – его зять Иоанн Асан, муж его дочери Ирины (там же стр. 400), третий Иоанн – правитель Лазон, Второй его зять, женатый на его дочери Евдокии (там же стр. 483, 481 сн. Григор. стр. 195), четвертый – сын императора Андроника от второй его супруги Ирины (Григор., стр. 226). Первый из них скончался еще при жизни Михаила (Пахим., стр. 380), последний в период писания письма еще не родился (см. Григор., стр. 196–197, сн. Paehym. И. с. 32 р. 276–277) третий после свадьбы уехал в свои владения, где и жил, по видимому, безызвестно по крайнкей мере ни у Пахимера, ни у Григория мы не находим иикаких указаний на счет противного. Остается второй – именно болгарский царевич Иоанн. Асан. По случаю женитьбы своей на Ирине 1278 г, он получил титул деспота и в 1279 г. отправился со своей супругой царствовать над Болгарией; но вынужденный уступить свою власть, благодаря своей неспособности, своему счастливому сопернику Тертерию, он в следующем же 1280 г. возвратился в Константинополь и жил здесь до самой своей смерти, – год которой впрочем не известен. Не он ли и есть упоминаемый здесь деспот Иоанн?...