Сборник неизданных памятников Византийского церковного права

Это (неизданное) постановление довольно часто встречается в греческих рукописях канонического содержания, но всегда – только под глухим заглавием: διάταξις συνοδιχὴ περὶ δευτερογαμίας (или περὶ δευτερογαμούντων), т. е. без имени патриарха, при котором оно состоялось, и без всякой даты. В таком виде оно было известно по рукописям Чижману, который в своём знаменитом труде: «Брачное право восточной церкви» приводит небольшой отрывок из этого постановления, но не делает никакой попытки определить, хотя бы приблизительно, время его издания¹. Русские канонисты, по отношению к этому вопросу, поставлены лучше. Московская синодальная библиотека предлагает им не только два превосходных греческих списка этого постановления², но и славянский (сербский) перевод его – в списке XV века и, что всего важнее, с таким надписанием: Чинь сьбѡра ст҃го патрїарха Кѡнстантїна града Сѷсініа о втѡробрачнимь сьвькᲂуплѥ̈ни³. Нет оснований думать, что славянский переводчик сам сочинил это надписание, т. е. по собственному домыслу поставил над своим переводным текстом имя патриарха Сисинния. Такое предложение представляется невероятным уже потому, что все другие, довольно многочисленные статьи канонического содержания, входящие в состав означенного сербского Требника и изложенные здесь в особом, сравнительно новом переводе⁴, имеют над собой те же самые надписания, какие даются им в греческих подлинниках. Почему же нужно было допустить, что одна только занимающая нас статья получила своё надписание от самого славянского переводчика, а не была точно так же надписана и в своём греческом оригинале? А если так, то в самом содержании статьи не оказывается никакого повода к сомнениям в действительной принадлежности её оригинала патриарху Сисиннию, известному и другими своими постановлениями по вопросам брачного права, преимущественно – знаменитым «томом», запрещающим браки в 6-й степени свойства⁵. Во времена этого патриарха (995–998) греческая церковь, несомненно, держалась ещё того строгого воззрения на второй брак, какое выражено в издаваемом διάταξις συνοδική: второбрачных супругов она не только подвергала епитимии, назначенной в древних церковных канонах⁶, но и лишала своего благословения и венчания. Последнее, сколько известно, впервые постановлено было в одном из правил патриарха Никифора Исповедника († 815)⁷ и вскоре потом подтверждено патриархом Фотием, с прибавлением, что священник, повенчавший второй брак, подвергается заключению священнослужения на всё то время, пока сами второбрачные супруги исполняют свою епитимию⁸. Но само собой понятно, что после издания знаменитой новеллы Льва Мудрого (893 года), в которой церковная форма совершения браков признана необходимым условием их действительности, прежняя строгость церковной дисциплины относительно второбрачных должна была мало-помалу смягчиться, тем более что гражданский закон не отрицал действительности вторых браков, оставшихся по-прежнему без церковного благословения. Так, ещё до издания упомянутой новеллы патриарх Фотий не отказывал в церковном венчании тем, кто вступал во второй брак после развода с первым своим супругом, подавшим к тому повод⁹. Спустя около ста лет после Фотия, Никита, митрополит Ираклийский, в своих ответах на вопросы епископа Константина даёт уже такое свидетельство о современной церковной дисциплине относительно вторых браков вообще¹⁰: «Строгие церковные правила не дозволяют венчать второбрачных; но принятый в Великой (Константинопольской) церкви обычай не соблюдает этих правил, но дозволяет и второбрачных возлагать венцы, и повенчавших таковых не подвергается никакой ответственности. Однако второбрачные должны быть на год или на два удержаны от причащения божественных тайн, и венчавший священник не должен участвовать в их брачном пире»¹¹. А во второй половине XII века церковная практика не полагала уже никакого различия между первыми и вторыми браками. Вот что писал об этом Вальсамон в толковании на 7 правило Никейского собора: «Настоящее правило запрещает пресвитерам пиршествовать с двоебрачными и этим показывает, что второй брак подвергается епитимии. Но так как мы видим, что некоторые соблазняются тем, что совсем не один вступающий во второй брак никогда не был подвергнут епитимии, и что, не полагается препятствия к благословению таковых, напротив это дозволяется посредством приказа (венечной памяти) хартофилакса, и мы видели и патриарха, и разных митрополитов, пиршествующих с двоебрачными царями и другими вельможами: то говорим, что хотя на основании указанных правил вступающие во второй брак подлежат епитимии временного отлучения от общения, но «том соединения» (τόμος ἐνλώσεως)¹², сравнив во всём второй брак с первым и сказав, когда и эти должны подлежать епитимии, отменил эту епитимию (т. е. за второй брак, как такой). Ибо в этом томе между прочим говорится: «но и второго и первого брака не дозволяем без тщательного исследования, а определяем, чтобы и эти браки были заключаемы так, чтобы не имели никакого порока, т. е. не начинались бы похищением, или предшествующим тайным растлением» (невесты). И затем (упомянутый том) подвергает епитимии только одни такие браки, а прочие оставляет без епитимии»¹³.

Сравнив приведённые свидетельства XI и XII вв. с издаваемым διάταξις συνοδικὴ περὶ δευτερογαμίας, нельзя не признать, что последнее принадлежит временам более ранним, когда греческая церковь держалась ещё строгих воззрений на вторые браки и отказывала таким бракам в своём благословении и венчании. В этом отношении издаваемое синодальное постановление настолько строго, что, вопреки приведённым словам «тома соединения», ставит второй брак ниже первого даже и в том случае, если первобрачующиеся уже находились в тайной половой связи между собой: «они удостаиваются девственного венца, εἰ καὶ παρ ἀξίαν».

В составе юго-славянских Кормчих уже с начала XIII века, именно со временем св. Саввы сербского, которому все славянские православные церкви обязаны новым переводом греческого номоканона, появляется статья под заглавием: «Ѿвѣти прѣблаженаго митрополита Ираклійскаго Никиты прѣдложеннымь емꙋ въпрошеніемь ѿ Кѡстантина пафильска»⁴⁷. Во второй половине того же века славянская Кормчая с этой статьёй получена была и у нас в России митрополитом Кириллом II от болгарского деспота Иакова-Святослава (родом русского). С того времени ответы Никиты Ираклийского делаются как бы необходимой составной частью каждого полного русского списка Кормчей вплоть до печатного издания этой книги (1650–1653 г.), в котором они составляют 54-ю главу⁴⁸. Но в юго-славянских и русских Кормчих статья эта имеет далеко не в тот вид, в каком известен греческий текст её по разным изданиям источников византийского церковного права⁴⁹. В славянском переводе имеется 11 вопросов и ответов, а в упомянутых изданиях греческого их текста – только 6, да и те, которые здесь находятся, изложены не в той литературной форме, в какой предлагают их славянские Кормчие, а в другой, значительно сокращённой и, очевидно, позднейшей⁵⁰. Впрочем, и славянский перевод сделан с такого оригинала, в котором находились уже не все ответы Никиты, разновременно данные им на вопросы епископа Константина. Это видно из прямой ссылки Никиты на какой-то прежний свой ответ, неизвестный, однако, ни в греческом подлиннике (по печатным изданиям), ни в славянском переводе⁵¹.

Само собой понятно, что для науки церковного права не безразлично – знать или не знать первичные формы тех памятников, с которыми она должна иметь дело при историческом изображении институтов этого права. В частности, для русского учёного канониста, безусловно, необходимо знать подлинники всех источников церковного права, заимствованных нашей церковью от греческой. Удовлетворяя той и другой научной потребности, мы издаём теперь греческий текст канонических ответов Никиты Ираклийского в полном их составе (числом 13) и в первоначальной редакции. К тексту подлинника мы присоединяем и славянский перевод тех 11 вопросов и ответов, которые, как выше показано, уже с XIII века сделались составной частью наших Кормчих. Греческий текст издаётся по рукописи Московской синодальной библиотеки 1477 года № 455, л. 20 об.–24⁵², а славянский перевод – по рукописной Кормчей XVI века той же библиотеки № 222. л. 338–339⁵³.

Но для русского и вообще для славянского учёного канониста (а может быть, и для филолога и историка славянской литературы) не лишена значения и другая неизданная редакция ответов Никиты Ираклийского, принадлежащая известному греческому канонисту XIV века Матфею Властарю и составляющая одно из обычных дополнений к его алфавитной Синтагме церковных правил и законов⁵⁴. В этой редакции вопросы епископа Константина вовсе опущены (на них указано только в надписании ответов: Νικήτα τοῦ μακαριωάτου μητροπολίτου Ἡρακλεἰας ἀποχρίσεις πρὸς τινα Κωνσταντῖνον ἐπίσκοπον, περὶ ὡν ἡρωτήϑη), а ответы митрополита Никиты изложены в свободном, говоря вообще, сокращённом пересказе, и притом предлагаются не все, а только 9 или, точнее, 8, так как последний из них не принадлежит Никите, а есть приписка самого Властаря. Спустя несколько десятилетий после своего появления, Синтагма Властаря, со всеми её дополнениями, переведена была на славянский (сербский) язык, и этот перевод во множестве списков распространился не только у южных славян, но и в России. Таким образом, канонические ответы Никиты Ираклийского и в этой позднейшей редакции сделались общим литературным достоянием всех православных славянских народов.

Не подлежит сомнению, что обе указанные редакции ответов Никиты Ираклийского не только переписывались у нас по традиции, как составляющая часть полных списков Кормчей книги и Синтагмы Властаря, но и находились в обширном практическом употреблении. Так один ответ Никиты (по Кормчей книге 3-й) приводится, наряду со статьями Русской Правды, в одной древне-русской юридической компиляции, несомненно, назначавшейся для практики не только церковных судов, но и светских, – в так называемых «главах о послухах»⁵⁵. Другой ответ (по Синтагме Властаря – 1-й) составляет 22 главу Стоглава. Тот же самый ответ и в той же редакции (т. е. по переводу Властаревой Синтагмы) помещался и в наших старопечатных Требниках пред проследованием о второбрачных⁵⁶.

Теперь несколько слов о самом авторе издаваемых ответов – Никите Ираклийском. По общепринятому мнению, он жил во второй половине XIII века, именно – есть тот Никита, митрополит Ираклийский, о котором упоминает Пахимер в рассказе об отречении патриарха Арсения от престола (в 1260 году). Сколько известно, это мнение впервые высказано Лекеном в его знаменитом труде Oriens Christianus⁵⁷. Затем оно повторено Мотрелем⁵⁸, издателями афонской Синтагмы канонов⁵⁹, Цахарием⁶⁰ и нашим учёным канонистом, проф. М.И. Горчаковым⁶¹. Несостоятельность этого факта – появления славянского перевода ответов Никиты в составе Кормчей, изготовленной св. Саввой сербским незадолго до или вскоре после вступления его на архиепископский престол в своём отечестве, т. е. не позднее первой четверти XIII века⁶². Лекен, которому этот факт, конечно, не мог быть известен, обосновал своё мнение на довольно загадочным заявлении, будто из самых ответов Никиты видно, что он жил позднее Василия Ахридена, архиепископа Солунского присутствовавшего на соборе 1156 года по делу Сотериха Пантевгена (loc. cit). Ничего подобного из ответов Никиты не видно, и надобно думать, что хронология Лекена основана исключительно на том обстоятельстве, что в известных изданиях источников византийского права – Бонефидия и Леунклавия, ответы Никиты Ираклийского поставлены после сочинений Василия Ахридена (именно вслед за ними)⁶³. Такое размещение названных иерархов-писателей должно было казаться Лекену хронологически правильным уже потому, что между двумя Никитами, митрополитами Ираклийскими, из коих один жил в последней четверти ΧΙ века, а другой во второй половине XIII, в Ираклии не было ни одного митрополита этого имени. Но почему бы не признать автором издаваемых ответов старшего Никиту Ираклийского, если они не могут принадлежать младшему? Упомянутый старший Никита, современник Феофилакта Болгарского, который состоял с ним в переписке⁶⁴, известен в истории византийской литературы как один из самых видных и плодовитых писателей. Однако Алляций, подробно обозревший сочинения этого Никиты, почему-то не решился приписать ему издаваемые нами ответы, а высказался об них надвое: «принадлежат этому, или другому Никите»⁶⁵. Вопрос, действительно, представляет немалые трудности, в виду следующих обстоятельств.

Во-первых, до сих пор неизвестно ни одного списка ответов старше ΧΙV века, тогда как списки некоторых сочинений того Никиты, митрополита Ираклийского, который был современником Феофилакта Болгарского, восходят к концу XI века, т. е. к эпохе, когда жил сам автор⁶⁶.

Во-вторых, к имени этого Никиты в надписях его сочинений почти всегда прибавляется прозвание: ὀ Σερρῶν (из Серр), которое он удерживал и в бытность свою диаконом и дидаскалом Великой церкви, и после постановления на Ираклийскую митрополию⁶⁷. Но мы не знаем ни одного списка канонических ответов Никиты с таким прозванием их автора⁶⁸. В-третьих, в славянских рукописях, содержащих в себе перевод одного из сочинений Никиты, митрополита Ираклийского (τοῦ Σερρῶν) – толкований на слова Григория Богослова, автор отличается от Никиты, митрополита Серрского, и называется анепсеем – племянником последнего⁶⁹. Что это показание славянских переводчиков взято из греческого источника, доказывается не только оставленным без перевода словом ἀνεψιός, но и повторением того же самого показания в греческих рукописях, содержащих в себе другие сочинения с именем Никиты, митрополита Ираклийского⁷⁰. Выходит, таким образом, что будто было два Никиты: дядя, митрополит Серрский, и племянник, митрополит Ираклийский. Если это так, и если оба Никиты, как близкие родственники, носили одно и тоже прозвание: ὁ Σερρῶν, которое выставлялось и над их сочинениями: то в позднейшем письменном предании один Никита легко мог быть принят за другого. Но вероятнее думать, что позднейшие переписчики одного и того же сочинения Никиты, митрополита Ираклийского (именно – толкований на слова Григория Богослова), имея под руками оригиналы этого сочинения с разными надписаниями, то: Νικήτα μητροπολίτου Ἡρακλείας (без τοῦ Σερρῶν)⁷¹, то: Νικήτα τοῦ Σερρῶν (без μητροπολίτου Ἡρακλείας)⁷², легко могли разделить одного и того же писателя на два лица, дядю и племянника, и одного из них сделал митрополитом Ираклийским, другого – Серрским⁷³. Последнее тем легче могло случиться, что выражения в роде ὁ Σερρῶν обыкновенно употреблялись об архиереях, для обозначения места их кафедр. Впрочем для нас важен вопрос не столько о самой личности автора издаваемых канонических ответов, сколько – о времени, когда они появились из-под пера того или другого Никиты, митрополита Ираклийского. Если допустить даже, что было два Никиты, и оба они занимали, один за другим, сначала Серрскую кафедру, а потом – Ираклийскую: то между ними, как дядей и племянником, не могло быть большого различия в летах. Таким образом, и это предположение не мешает нам относить издаваемые ответы к концу XI или началу XII века.

Ἐρωτήσεις ἀποσταλεῖσαι παρὰ Κωνσταντίνου ἐπισκόπου⁷⁴ πρὸς τὸν μακαριώτατον μητροπολίτην Ἡρακλείας κύριον Νικήταν, καὶ ἀπόκρισις τοῦ αὐτοῦ ἀρχιερέως ὠφέλιμος

1

Ἐρώτησις· Γυνή τις τῶν ἐνδόξων μέλλει ἐλϑεῖν εἰς δεύτερον συνοικεσιον, ζητεῖ δὲ μετὰ δακρύων τὴν τοῦ διγάμου λαβεῖν εὐχὴν παρὰ τοῦ ἀρχιερέως τοῦ κατὰ χώραν ἐν τῇ κατ’ αὐτὸν ἁγιωτάτῃ ἐκκλησίᾳ, καὶ ζητῶ λύσιν γενέσϑαι μοι περὶ τούτου.

Ἀπόκρισις· Ἡ μὲν ἀκρίβεια, ϑεοφιλέστατε, τοὺς δίγαμους οὐκ οἶδε στεφανοῦν· ἡ δὲ ἐν τῇ μεγάλῃ ἐκκλησίᾳ συνήϑεια τὰ τοιαῦτα οὐ παρατηρεῖται, ἀλλὰ καὶ τοῖς διγάμοις τοὺς νυμφικοὺς στεφάνους ἐπιτίϑησι, καὶ οὐδείς οὐδέποτε διὰ τοῦτο ἐνεκλήϑη, ὣστε οὐδὲ σὐ φοβηϑήσῃ τὸ ἐπίκλημα, τοὺς τοιούτους στεφανώσας· πλὴν ὀφείλουσιν ἕνα ἢ καὶ δεύτερον ἐνιαυτόν κωλυϑῆναι τῆς τῶν ϑείων μυστηρίων μεταλήψεως, καὶ οὐδὲ τον ἱερολογήσαντα χρὴ συνεστιαϑῆναι τούτοις.

2

Ἐρώτησις· Χήρα τις γυνὴ τῶν ἐνδόξων ἐχουσα ϑυγατέρα οὖσαν ἐτῶν ἐπτὰ, ὡς ἡ ταύτης μήτηρ ἐμαρτύρησεν, ἐξέδοτο αὐτὴν εἰς γάμου κοινωνίαν ἀνδρὶ ὅντι ἐτῶν κε´· ἐν οἰς καὶ δεσμωτήρια ἕγραψαν καὶ ἐξετέϑησαν, δηλοῦντα μετὰ τὴν συμπλήρωσιν ἑτέρων πέντε ἐτῶν γενέσϑαι τὴν ἱερολογίαν καὶ τὸν γάμον. Ἡ δὲ μήτηρ ἀγανακτοῦσα προσῆλϑε τῇ καϑ’ ἡμᾶς ἀγιωτάτῃ ἐκκλησίᾳ καὶ ζητεῖ πρὸ τοῶ πληρωϑῆναι τοὺς νενεμημένους πέντε χρόνους γενέσϑαι εὐχήν μνηστείας· ἡ δ’ ἐκκλησία οὐ παραχωρεῖ τοῦτο γενέσϑαι διὰ δύο ταῦτα· τὸ μέν, διὰ τὸ τὴν παῖδα εἶναι ἐτῶν ὡσεὶ ἐννέα· τὸ δὲ, ὡς δυνατῶν ὄντων ἀμφοτέρων τῶν μερῶν, καὶ μήπως ἐκ τῆς προσούσης αὐτοῖς δυνατῆς χειρὸς γένηταί τι ἀτόπημα· καὶ διὰ τοῦτο ἡ ἐκκλησία οὐ δίδωσιν ἀπόφασιν ἀρραβῶνα γενέσϑαι ἄχρι συμπληρώσεως τῶν πέντε ἐνιαυτῶν εἶϑ’ οὕτως γενέσϑαι κατὰ τὴν τῶν δεσμωτηρίων ἐγγραφων περίληψιν. Ἐρωτῶ καὶ περὶ τούτου λυσιν λαβεῖν.

Ἀπόκρισις· Ἐπεὶ δεσμοὶ μόνον γεγόνασιν ἔγγραφοι ἐπὶ τῷ τοιούτῳ γαμικῷ συναλλάγματι, εἰ μὲν βούλονται λῦσαι τοῦτο μὴ ἀπαιτοῦντες τὰ πρόστιμα, λυσάτωσαν· οὐδὲν γὰρ τὸ κώλυμα. Εἰ δὲ βούλονται κρατεῖν τὸ συνάλλαγμα, μὴ παραχωρηϑήτωσαν μήτε τὴν εὐχὴν τῆς μνηστείας δέξασϑαι, μήτε τὴν ἱερολογίαν προβῆναι. ἕως ἄν ἡ κορη τρισκαιδεκάτου ἅψηται ἐνιαυτοῦ. Ὅ δὲ ᾑνίξω, ὅτι μεϑελκύσαι βούλεται εἰς ἑαυτὴν τὸν γάμον ἡ δῆϑεν πενϑερὰ, ἔοικεν, ὅτι ἤδη ἔγνω αὐτὴν ὁ δῆϑεν γαμβρός. Καὶ εἰ τοῦτο γέγονεν, αὐτὴ μὲν κωλυϑήσεται τοῦτον λαβεῖν, ὁ δὲ γάμος τῆς ϑυγατρὸς εἰς τὸν αἰῶνα οὐ μὴ γένηται ἐπ’ αὐτῷ, διὰ τὴν αἰμομιξίαν. Πλὴν κώλυε τοὺς ἐπὶ τοῖς γάμοις δεσμοὺς, καὶ μὴ συγχωρείσϑωσαν μηδὲ μετὰ τὴν εὐχὴν τῆς μνηστείας οἱ μνηστῆρες εἰσέρχεσϑαι εἰς τὰς πενϑερικὰς οἰκίας, καὶ συνεσϑίειν καὶ [συμ]πίνειν τῇ πενϑερᾷ καὶ τῇ μνηστῇ, καὶ – τὸ χεῖρον καὶ ἀποτρόπαιον, μενειν ἐκεῖσε· ἐν γὰρ τοῖς χιλίοις μόλις που εἰς ἄτρωτος καὶ ἀμόλυντος ἐκεῖϑεν ἐξελεύσεται· οἱ δὲ ἄλλοι πάντες μολυνϑέντες ἐξίασι, καὶ δυσσυνείδητος ὁ γάμος ἀποτελεῖται τοῦ λοιποῦ. Μὴ οὖν παραχώρει τὰς τοιαύτας συνεστιάσεἰς, καὶ μόνας πρὸς τελείας ἱερολογίας.

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

С именем Никиты, митрополита Солунского, известны по печатным изданиям источников византийского церковного права две статьи с такими надписаниями:

1) Ἐρωτίςεἰς καὶ ἀποκρίσεις διάφοροι, γενόμεναι παρὰ διαφόρων ἀρχιερέων πρὸς τὸν χαρτοφύλακα κύριον Νικήταν, τὸν γεγονότα ἀρχιεπίσκοπον τῆς μητροπόλεως Θεσσαλονίκης – 13 ответов и

2) Λύσις на ὑπόμνησις τινὸς μοναχοῦ Καππαδόκου Βασιλείου τοὔνομα πρὸς τὸν Θεσσαλονίκης κυρὸν Νικήταν τὸν Μιτυληναῖον περὶ δούλων, ἵνα ἱερολογῶνται – 1 ответ.

Первые издатели обеих этих статей, Бонефидий и Леунклавий, приписали их одному и тому же автору, не определяя времени, когда он жил⁸². Единство автора той и другой статьи признают также Алляций и Лекён и указывают его в лице Никиты, митрополита Солунского, по прозванию Митилинца, жившего около половины XIII века⁸³. Но издатели афинской Синтагмы канонов (Ралли и Потли) разделили те же самые ответы между двумя соимёнными, но разноимёнными Солунскими митрополитами: ответы с первым надписанием они приписали Никите Солунскому, который, по их словам, жил во времена Иоанна Комнина (1118–1143) и сначала был патриархом хартофилаксом, а потом епископом Μαρωνείας⁸⁴; ответ же со вторым надписанием отдали тому (позднейшему) Никите Солунскому, которого Алляций и Лекён считают автором всех ответов⁸⁵. Издатели Синтагмы не указывают оснований, на которых они совершили этот раздел однородных сочинений между двумя соимёнными авторами. Одно несомненно, что при Иоанне Комине в Солуни действительно был митрополит Никита: он упоминается в записи на одной книге, писанной там же 1133 году⁸⁶; но был ли он прежде хартофилаксом и потом епископом Маронийским, это весьма сомнительно. Никита Солунский, отличаемый сейчас указанными двумя признаками, не раз упоминается Пахимером, который представляет его современником не Иоанна, а Мануила Комнина (1143–1180)⁸⁷. Может быть, этот Никита есть одно лицо с Никитой Μαρωνείας, имя которого стоит в синодальном акте 1171 года, издаваемом нами по следующим №. Таким образом, установленное издателями афонской Синтагмы канонов различие двух Никит, митрополитов Солунских, известных своими каноническими ответами, должно быть признано правильными; только относительно старшего Никиты (сначала хартофилакса, а потом епископа Маронийского) необходимо сделать вышеуказанную хронологическую поправку.

Новый и более трудный вопрос называют другие, ни разу не изданные канонические ответы, носящие на себе такое надписание: Ἐρωτήσεις διαφόρων νομίμων καὶ κανονικῶν ξητηάτων ἀνενεχϑεῖσαι Νικήτᾳ τῷ ἱερωτάτῳ μητροπολίτῃ Θεσσαλονίκης, καὶ λύσεις αὐτῶν ἀπολυϑεῖσι παρ’ αὐτοῦ. Которому из двух или даже трёх вышеупомянутых Никит, митрополитов Солунских, могут быть с большей вероятностью приписаны эти ответы? Приведённое надписание их, очевидно, ничего не даёт для решения этого вопроса: автор не назван ни бывшим хартофилаксом, ни ὁ Μαρωνείας, ни ὁ Μιτυληναῖος. Но самое содержание ответов, по-видимому, указывает на эпоху более раннюю, чем когда жил Никита, бывший хартофилакс Великой церкви (он же и ὁ Μαρωνείας). Так в первом и втором ответе автор является представителем ещё старых, строгих воззрений на повторительные браки, именно: третий брак он признаёт не дозволенным, по крайней мере, для женщин (отв. 1), а о втором высказывается довольно оригинальное мнение: «если из брачующихся лиц одно вступает в первый брак, а другое во второй, то венчания удостаивается одно только первобрачное лицо» (отв. 2). Трудно допустить, чтобы такие ответы мог давать духовный иерарх, живший во второй половине XII века и по прежней своей должности – патриаршего хартофилакса, конечно, хорошо знакомый с современной практикой Великой церкви по отношению к третьим и в особенности ко вторым бракам; а эта практика, как мы уже знаем из свидетельств Никиты Ираклийского и Вальсамона⁸⁸, далеко расходилась с воззрениями автора издаваемых ответов. Поэтому надобно думать, что он жил значительно раньше Никиты Μαρωνείας и, может быть, есть тот самый Никита, митрополит Солунский, который известен по вышеупомянутой записи 1133 года, или даже другой – старший, занимавший Солунскую кафедру в конце XI или в начале ΧΙΙ века, но остающийся до сих пор неизвестным⁸⁹. Впрочем, какому бы Никите Солунскому ни принадлежали издаваемые ответы, они, во всяком случае, заслуживают полного издания. В них содержится немало любопытных данных для истории византийского брачного права (таковы, кроме двух вышеуказанных, ответы 3, 4, 13:15). Не лишены значения для учёного канониста и некоторые другие ответы, в особенности 8-й (об общении православных с армянами), 14-й (об обычае братотворения или побратимства), 7 и 9-й (об условиях принятия в клир) и пр. Издавая эти ответы по рукописи Московской синодальной библиотеки № 445 (XV в.), л. 50–52, мы присоединяем к ним из другой, позднейшей рукописи той же библиотеки (№ 33, л. 30) один весьма любопытный ответ, стоящий под особым заглавием: Ἐρωτήςεις διάφοροι πρὸς τῶν χαρτοφύλακα κῦρ Νικήταν, τὸν ὕστερον Θεσσαλονίκης ἀρχιερέα, καὶ ἀποκρίσεις ἐπ’ αὐταῖς. Это заглавие, очевидно, не может относиться к одному только издаваемому нами ответу, а предполагает более или менее длинный ряд и других ответов. Действительно, в указанной рукописи следуют далее те самые ответы, которые в афонской Синтагме канонов усвоены Никите Солунскому, бывшему прежде патриаршим хартофилаксом и епископом Маронийским; но над этими последними ответами странным образом выставлено в синодальной рукописи новое заглавие: Ἀποκρίσεις τοῦ Σεππῶν (разумеется, конечно, Никита Ираклийский). Что это заглавие есть плод недомыслия позднейших писцов, а не принадлежность оригинальной редакции ответов, видно из одной рукописи XIV века, находящейся во Флорентийской Лаврентиевой библиотеке. Ответы вышеупомянутого Никиты, митрополита Солунского, известные по печатным изданиям, начинаются в этой рукописи с того же самого неизданного ответа, как и в синодальной, и все стоят под одним общим заглавием, какое в синодальной рукописи выставлено только над первым (неизданным) ответом⁹⁰. В этом ответе решается вопрос, на который мы не находим решения в других известных источниках византийского церковного права, именно: «можно ли в одну и ту же литургию рукополагать священника и диакона, и не запрещено ли рукоположенного сегодня в диаконы на другой или на третий день производить в священники?» Учёному канонисту нашего времени, без сомнения, будет весьма любопытно прочитать решение этого вопроса, данное канонистом – практиком XII века, – и вот причина, почему мы присоединяем это решение к ответам, принадлежащим, как думается нам, другому, старшему Никите, митрополиту Солунскому.

Ἐρωτήσεις διαφόρων νομίμων καὶ κανονικῶν ζητημάτων ἀνενεχϑεῖσαι Νικήτα, τῷ ἁγιωτάτῳ μητροπολίτῃ Θεσσαλονίκης, καὶ λύσεις αὐτῶν ἀπολυϑεῖσαι παρ’ αὐτοῦ⁹¹

1) Ἐρώτησις· Εἰ χρὴ γυναῖκα διγαμήσασαν εἰς τρίτον ἐλϑεῖν συνοικέσιον;

Ἀπόκρισις· οὐ χρή.

2) Ἐρώτησις· Εἰ χρὴ στεφανοῦσϑαι τοὺς διγαμουντας; καὶ εἰ τὸ ἐν μέρος παρϑενεύει, τι ὀφειλει γίνεσϑαι;

Ἀπόκρισις· τὸ μὲν παρϑενεῦον μέρος ἐξάπαντος διὰ τὴν τῆς παρϑενίας φυλακὴν, ὡς ἄζιον στεφάνων, καὶ στεφανωϑήσεται· τὸν δὲ διγαμον, καὶ ὁ ὅσιος Θεόδωρος ὁ Στουδίτης καὶ πρὸ αὐτοῦ ὁ τὴν γλῶτταν χρυσοῦς, καὶ ἀπλῶς ὁ ὀρϑὸς λογισμὸς κωλύει στεφανοῦσϑαι· κατὰ παραχώρησιν γὰρ ὁ δεύτερος γάμος καὶ κατὰ συγκατάβασιν δίδοται, ὅϑεν καὶ ἐπιτιμᾶται.

3) Ἐρώτησις· ἐὰν γυνὴ ὑποχωρήσῃ, ἐάσασα τὸν αὐτῆς ἄνδρα ἄνευ αἰτίας τινὸς, λάβῃ δὲ ἐκεῖνος ἑτέραν, χρὴ λαβεῖν καὶ τὴν γυναῖκα ἕτερον ἄνδρα, ἢ οὔ; εἰ δὲ διὰ τὸ μοιχεύεσϑαι αὐτὴν καταλείψῃ ταύτην ὁ ἀνὴρ αὐτῆς καὶ λάβῃ ἑτέραν, τί χρης λαβεῖν κάκείνην ἄνδρα, ἢ οὔ;

Ἀπόκρισις· ἔδει τὸν ἄνδρα τὴν ὑποχωρήσασαν ἀναιτίως παντοίως ἀνακαλεῖσϑαι· νῦν δὲ λαβὼν ἑτέραν κάκείνην παριδὼν, διπλῷ ὑπόκειται κρίματι, ἑως ἀν χωρισϑῇ τῆς δευτέρας καὶ τὴν προτέραν ἀνακαλέσηται· ὑπούσης γὰρ τῆς προτέρας ἀνεγκλήτως καὶ χωρὶς τοῦ κατὰ νόμον διαζυγίου, ἡ δεύτερα οὐ γνησία ἐστὶν, ἀλλὰ μᾶλλον καὶ πορνεία ἢ μοιχεία τὸ πράγμα λογίζεται. Καὶ οὐ μόνον ὁ ἀνὴρ ὑπεύϑυνος, ἀλλὰ καὶ ἡ γυνὴ, ἐάνπερ οἶδε τὸ γεγονός. Ἐὰν δὲ ἡ προτέρα ἠλέγχϑη μοιχαλὶς κατὰ τὴν τῶν νόμων ἀκρίβειαν, καὶ ἐπέμφϑη αὐτῇ ὐπὸ δικαστηρίου ῥεπούοιον, τότε δευτέραν λαμβάνων γυναῖκα ὁ διαζευχϑεὶς ἐκείνης οὐκ ἐγκλητέος ἐστίν· ἡ δὲ ἐλεγχϑεῖσα μοιχαλὶς οὐ μόνον οὐ λήψεται ἄνδρα, ἀλλ’ εἰ καὶ τὰς νομίνους διαδράσει ποινὰς, τέως εἰς μοναστήριον προσκλαίειν πεμφϑήσεται.

4) Ἐρώτησις· εἵπερ κέκτηταί τις παλλακὴν, προσέλϑῃ δὲ τῇ ἐκκλησίᾳ ἐπὶ τῷ μετὰ ἑτέρας εὐλογηϑῆναι, μὴ ἐκστὰς πρώτην τοῦ τοιούτου σφάλματος, χρὴ ἀξιοῦσϑαι τῆς εὐλογήσεως;

Ἀπόκρισις· πρῶτον χρὴ ἀπολλοτριῶσαι ἑαυτὸν τῆς παλλακῆς καὶ ποσῶς ἐγκρατεύεσϑαι, καὶ οὔτω ζητῆςαι τὴν μετὰ τῆς σώφρονος εὐλόγησιν· ἐπεὶ ἔτι πορνεύων μετὰ τῆς παλλακῆς, πῶς εἰσελεύσεται εἰς ναὸν Κυρίου καὶ ἀζιωϑήσεται τῆς εὐλογίας, ἢ ἐπιλήψεται τῶν ἀγιασμάτων;

5) Ερώτησις· εἰ μοναχὸς τὸ μοναχικὸν ἀποϑέμενος σχῆμα κρεωφαγήσει, λάβη δὲ καὶ γυναΐκα, εἶτα οὐ βούλεται ὑποστρέψαι καὶ τοῦ τοιούτοῦ σχήματος καταξιωϑῆναι, ποταποῖς ἐπιτιμίεις ἐστὶν ὑπεύϑυνος;

Ἀπόκρισις· ὁ τοιοῦτος μετὰ πρὸτην καὶ δευτέραν παραίνεσιν, κατὰ φιλάνϑρωπον λόγον, εἰ οὐκ ἐπιστρέφει μετὰ τοῦτο, οὐ μόνον τῆς ἐκκλησίας ἐκβληϑήσεται, ἀλλὰ καὶ ἀναϑεματισϑήσεται.

6) Ἐρώτησις· ἐὰν ἱερεὺς ἀφορισϑεὶς διὰ τὸ ἕχειν παλλακὴν, ἢ δὶ ἄλλην αἰτίαν, καταφρόνησας [δὲ] τοῦ ἀφορισμοῦ, λειτουργήση, ποίοις ἐπιτιμίοις ἐνέχεται;

Ἀπόκρισις· ἐὰν φανερὸν γέγονε τὸ ἔχειν παλλακὴν, καὶ ἡλέγχϑη, καὶ οὕτως ἀφωρίσϑη μόνον, μετὰ ταῦτα δὲ ἐλειτούργησεν, εἰ καὶ τοῦτο ἀληϑὲς, καϑαιρεῖται συνελεύσει ἔξ ἐπισκόπων· εἰ δὲ καὶ μετὰ τοῦτο πάλιν ἱερούργησε καὶ ἐλεγχϑῆ, καὶ τῆς ἐκκλησίας ἐκκοπήσεται, καὶ ἔσται ἐκκήρυκτος, ἕως ἄν ἐπιγνοὺς τὰ ἑαυτου, μετάνοιαν ἀληϑῆ ἐπιδείξηται· τότε γὰρ διὰ τὴν τοῦ Θεοῦ φιλανϑρωπίαν εἰσδεχϑήσεται ἐν τῇ τάξει τῶν μετανοούντων λαϊκών.

7) Ἐρώτησις· ἐὰν τις ἅπαξ πορνεύσας βουληϑή γενέσϑαι ἱερεύς, πρότερον ἐκστὰς τοῦ τοιούτου σφάλματος, χρὴ χειροτονεῖσϑαι;

Ἀπόκρισις· εἰ ἔστι καὶ τοῦτο φανερὸν καὶ ὁμολογούμενον παρὰ τοῦ πεπορνευκότος, εἰ μὲν οὐκ ἐχειροτονήϑη, οὐδὲ χειροτονηϑήσεται· εἰ δὲ ἐχειροτονήϑη, παυϑήσεται.

8) Ἐρώτησις· ἐὰν τινες χριστιανοὶ συνεσϑίωσιν ἀρμενίοις, παραγγελλόμενοι δὲ μὴ συνεσϑίειν αὐτοῖς, καταφρονῶσι τῆς παραγγελίας, ποίοις ἐπιτιμίοις εἰσίν ἔνοχοι;

[Ἀπόκρισις]· ὁ μακάριος Παῦλος, ἐὰν τίς φησιν, ἀδελφὸς ὀνομαζόμενος ᾖ πόρνος, ἢ πλεονέκτης, ἢ εἰδωλολάτρης, ἢ λοίδορος, ἢ μέϑυσος, ἢ ἄρπαξ, τῷ τοιούτῳ μηδὲ συνεσϑίειν·⁹². πολλῷ δὲ πλέον φημί αἱρετικῷ οὐ χρὴ συνεσϑίειν Λέγει γὰρ ὁ ἀγαπητὸς Ἰωάννης καὶ περὶ αἰρετικῶν· εἰ τις ἔρχεται πρὸς ὑμᾶς καὶ ταύτην τὴν διδαχὴν οὐ φέρει, τούτῳ μηδὲ χαίρειν λέγετε⁹³, τουτέστι μηδὲ προσαγορεύητε ψιλῶς. Εἰώϑαμεν γὰρ τοῖς μὲν γνησιωτάτοις τῶν φίλων καὶ συνεσϑίειν, τοὺς δὲ πολλοὺς προσαγορεύειν ἡ ἐν συναντήσεσιν, ἢ καὶ διὰ γραμμάτων. Ὁ κοινωνῶν οὖν αἱρετικῷ ἀκοινώνητος ἔσται.

9) Ερώτησις· ἐὰν τις μὴ ὢν ἱερεὺς, τῆς ϑείας λειτουργίας κατατολμήσῃ, εἶτα ἀπελϑὼν καὶ κλέψας λογισμὸν ἀρχιερέως, πρό τοῦ γενέσϑαι διάκονος, χειροτονηϑῇ ἱερεὺς, ποίοις ἐπιτιμίοις ἒσται ὑπεύϑυνος;

Ἀπόκρισις. ὁ τοιοῦτος ἐπὶ τρισίν ἀμαρτήμασιν οὐκ ἀϑωωϑήσεται· ὅτι μὴ ὢν ἱερεὺς ὡς ἱερεὺς ἐλειτούργησεν· ὅτι προσελϑὼν, τὸν ἀρχιερέα ἠπάτησεν, ὡς δῆϑεν διάκονος· καὶ ὅτι πρὸ τοῦ χειροτονηϑῆναι διάκονος, τὴν χειροτονίαν τοῦ πρεσβυτέρου κατεδέξατο. Πλὴν ἐπεὶ διὰ πάντων εἰς τὴν ἱερωσυνην προσεπταισε, φαίνεται δὲ καὶ ἀμαρτυρως χειροτονηϑεὶς, τῆς ἱερωσύνης ἀπογυμνωϑήσεται.

10) Ἐρώτησις· ἐὰν τις μοναχὸς ἢ παπᾶς κλεψῃ τίμιον ξύλον, καὶ τὸν μὲν χρυσὸν πωλήσῃ, τοῦτο δὲ πυρὶ παραδώσῃ, ποίοις ἐπιτιμίοις ἐνέχεται;

Ἀπόκρισίς· τῷ τῆς ἱεροσυλίας ἐγκλήματι ἔνοχος ὁ τοιοῦτος γέγονε, καὶ ὡς ἱερόσυλος ἐπιτιμηϑήσεται· τῷ γὰρ πυρὶ δούναι καὶ τὸ τίμιον ζύλον, πρὸς τὸ λαϑεῖν τὴν ἱεροσυλίαν, οἶμαι, ἐπενόησεν.

11) Ἐρώτησις· ἐὰν τις συμφϑαρῇ σαρακηνῷ, δέξηται δὲ καὶ τὸ πτύσμα αὐτοῦ εἰς τὸ οἰκεῖον στόμα, ποίοις ἐπιτιμίοις ἔνοχος ἔσται;

Ἀπόκρισις· ὁ τοιοῦτος, ἀρσενοκοίτης· εἰ καὶ πλέον τὶ αὐτῷ πρόσεστι, τοῖς κατὰ τῶν τοιούτων φερομένοις ἐπιτιμίοις κανονισϑήσεται.

12) Ἐρώτησις· ἐὰν τις λεχὼ μὴ φϑάσῃ πληρῶσαι τὰς μ´ ημέρας, ἔστι δὲ ἅγιον Πάσχα, ὀφείλει μεταλαβεῖν; καὶ εἰ οὐκ ὀφείλει, ποιήσει δὲ τοῦτο, ποίοις ἐπιτιμίοις ἐνέχεται;

Ἀπόκρισις· οὐκ ὀφείλει μεταλαβεῖν, εἰ μὴ πολλάκις ὑποπτεύεται ϑάνατος· εἰ δὲ μεταλάβη ἐξ ἀγνοίας, καὶ μετρίως ἐπιτιμηϑήσεται.

13) Ἐρώτησις· ἐὰν τις συζευχϑεὶς γυναικὶ λάβῃ τὴν τῆς εὑλογίας εὑχὴν, οὐ φϑάσει δὲ συγκοιμηϑῆναι αὐτῇ διὰ τὸ εἶναι ταύτην ἀνήλικον, ἀλλὰ τελευτῆσει ἡ γυνὴ, εἶτα ἕλϑῃ εἰς δεύτερον συνοικέσιον ὁ ἀνὴρ, τελευτήσει δὲ καὶ ἡ δευτέρα, χρὴ λαμβάνειν αὐτὸν καὶ τρίτην γυναῖκα καὶ εὐλογεῖσϑαι;

Ἀπόκρισις· Τρίτη τότε λέγεται, ὅτε ἡ πρώτη καὶ ἡ δευτέρα μὴ ἀμφιβάληται· ἐνταῦϑα δὲ ἡ λεγομένη πρώτη διὰ τὸ μὴ συγκοιτασϑῆναι καὶ διὰ τὸ ἀνήλικον οὐδὲ γυνὴ σχεδὸν γέγονεν. Ὁμως εἰ μὲν οὐκ ἕλαβε τὴν λεγομένην τρίτην, οὐδὲ ἐπιτραπήσεται ταύτην λαβεῖν, διότι ἡ πρώτη, εἰ καὶ μὴ τῷ νόμῳ, ἀλλὰ τῇ ϑέσει γυνὴ γέγονεν· εἰ δὲ ἕλαβε τὴν τρίτην, συγγνώμης τινὸς ἀζιωϑήσεται, κατάγε τὴν ἐμὴν διάκρισιν.

14) Ἐρώτησις· ἐὰν τινες μέλλωσι ποιεῖν ἀδελφοποιίας, ὀφείλομεν ἀυτὰς ποιεῖν, ἢ οὕ;

Ἀπόκρισις· ἡ λεγόμενη ἀδελφοποίησις περιττή ἐστι καὶ ἀνϑρώπων ἀγαπώντων μὲν δῆϑεν, ἀνοητότερον δὲ διακειμένων·τὰ πολλὰ δὲ καὶ εἰς ἀμαρτήματα μέγιστα καταντᾶ. Ἔστι δὲ καὶ παραλογώτατον χωρὶς τούτου· πάντες γὰρ οἰ πιστοὶ ἀδελφοὶ ἐσμεν, καὶ ἀπὸ τοῦ ϑείου βαπτίσματος ἕνα πατέρα ἕχοντες τὸν ϑεὸν. Καὶ τοιαύτη μὲν ἡ κατὰ χάριν ἀδελφότης· ἡ δὲ κατὰ φύσιν καὶ κατὰ νόμον, ἤγουν ϑέσιν, πατρὸς μεσιτεύοντος γίνεται· ἐνταῦϑα δὲ οὐ μεσιτεύει πατὴρ, πῶς ἀδελφὸς; ἀδελφὸς γὰρ ἀδελφὸν οὐ γεννᾶ. Ἐπεται δὲ τῇ φύσει καὶ ὁ νόμος.

15) Ἐρώτησις· ἐὰν τις γυνὴ συνοικήσῃ μετὰ ἀρμενίου, χριστιανὴ οὖσα, καὶ οὐ προαιρεἶται ὁ ἀρμένιος προσελϑεῖν τῇ ἀγίᾳ ἐκκλησίᾳ, τὶ ὀφείλει ποιῆσαι;

Ἀπόκρισις· τὸ ἐξ ἀρχῆς ἀνυπόστατον οὐδὲ ἐρρώσϑαι ποτέ δῦναται. Εἰ μὲν οὐν ἀμφότεροι ἀρμένιοι ἦσαν ἐξ ἀρχῆς, εἶτα ἡ μὲν προσῆλϑε τῇ ἐκκλησίᾳ καὶ τὴν ὀρϑοδοξίαν ἠσπάσατο, ὁ δὲ μένει αὐτῇ αἰρέσει, ἡ τούτων συνοίκησις οὐ διασπασϑήσεται. Εἰ δὲ χριστιανή τις οὖσα συνῷκησεν ἀρμενίῳ, τοῦτο οὐκ ὤφειλε γενέσϑαι. Γενήσεται οὖν γυνὴ ἀκοινώνητος, ἕως ἄν ἀπὸ τοῦ αἰρετικοῦ διασπασϑῇ. Εἰ γὰρ οὐδὲ χαίρειν χρὴ λέγειν τῷ αἱρετικῷ, πολλῷ μᾶλλον οὐ χρὴ συνοικεῖν.

16) Ἐρώτησις· ἐὰν τις ὡν ἱερεὺς καταφρόνηση τοῦ τοιούτου ἀξιώματος καὶ ἐλϑῃ εἰς δεύτερον συνοικέσιον, εἶτα ἀποκαρῇ, χρὴ δέχεσϑαι λογισμοὺς πνευματικῶν παιοίων, ἢ οὐ;

Ἀπόκρισις· τὴν ἀπόκαρσιν, οἶμαι, ὁ τοιοῦτος διὰ τοῦτο προείλετο, ἵνα τὸ ἴδιον κλαύσῃ ἀμάρτημα, καὶ οὐ χρὴ αὐτὴν περαιτέρω χωρεῖν· τὸ γὰρ δέχεσϑαι λογισμοὺς ἱερατικῆς ἀξιας ἐστὶ, τῆς ἐχούσης τὸ διδόναι καὶ ἄτεσιν. Ὁ δὲ διὰ σαρκὸς ἐπιϑυμίαν τῆς ἀξίας ταύτης καταφρονήσας, πῶς δύναται πάλιν αὐτὴν ἐπαναλαβεῖν; [17]⁹⁴ Ἐρώτησις· εἰκὸς ἐστιν ἐν τῇ αὐτῇ καὶ μιᾷ ἱερουργίᾳ ἱερέα καὶ διάκονον χειροτονηϑῆναι; καὶ εἰπερ ἀκώλυτον, τὸν σήμερον χειροτονηϑέντα διάκονον, μετὰ δευτέραν καὶ τρίτην ἡμέραν εἰς ἱερέα τελειωϑῆναι;

Ἀπόκρισις· ἕνα μὲν καὶ τὸν αὐτὸν ἐν τῇ αὐτῇ καὶ μιᾷ ἱερουργίᾳ χειροτονηϑῆναι διάκονον καὶ ἱερέα οὐκ ἐστιν ἑικὸς, ὅτι τοῦ κρατοῦντος ἔϑους ἀπάγει καὶ τῆς ἀρχιερατικῆς τάξεως· οὐ γὰρ ἐν τῷ αὐτῷ τῆς ϑείας ἱερουργίας καιρῷ ὁ ἐπίσκοπος χειροτονεῖται, καὶ ὁ πρεσβύτερος, καὶ ὁ διάκονος, ἀλλὰ τῇ ἐκάστου τούτων χειροτονίᾳ ἴδιος ὑπάρχει καιρὸς· τῇ μὲν τοῦ ἐπισκόπου, μετὰ τὸν τρισάγιον εὐϑὺς· τῇ δὲ πρεσβυτέρου, μετὰ τὸν χερουβικὸν ὕμνον καὶ τὴν⁹⁵ τῶν ἀγιων εἰσκομιδὴν καὶ ἀπόϑεσιν· τῇ δὲ τοῦ διακόνου, μετὰ τὴν τῆς ϑείας λειτουργίας τελείωσιν. Καὶ αὐτη ἡ τάξις τῶν χειροτονιῶν ἐν ταῖς ἀπανταχοῦ ἀγιωτάταις ἐκκλησίαις ὡς νόμος κρατεῖ. Ἐπεὶ δὲ πρῶτον εἰς ἐκαστος δέχεται τὴν τοῦ διακόνου χειροτονίαν, μετὰ ταυτα δὲ τὴν τοῦ πρεσβυτέρου, τὸ τὸν αὐτὸν καὶ ἕνα ἐν μιᾷ λειτουργίᾳ χειροτονεῖσϑαι διάκονον καὶ πρεσβύτερον, ἐξ ἀνάγκης μετατιϑεμένου καὶ τοῦ τῆς χειροτονίας καιροῦ, ἀνατρέπειν τὴν τάξιν ἐστὶ καὶ ἀϑετεῖν [τὸ] ἔϑος ἐκκλησιαστικὸν, ὅπερ ἄτοπον. Τὸ δὲ ἄλλον μὲν χειροτονηϑῆναι πρεσβύτερον ἕνα, ἄλλον δὲ διάκονον ἕνα [ἐικός ἐστι,]⁹⁶ πλείονας δὲ οἶμαι ἀνένδεκτον ἐν τῇ αὐτῇ καὶ μιᾷ λειτουργίᾳ, εἰ καὶ παρὰ κανόνος οὐχ εὕρηται κωλυόμενον, ἀλλ’ οὐδὲ τάξιν ἀνατρέπει τινὰ ἐκκλησιαστικήν. Ἐπεὶ δὲ χρὴ τὸν χειροτονούμενον μετὰ τὴν χειροτονίαν τῆς αὐτοῦ λειτουργίας ἐνεργῆσαι τινὰ, τῇ αὐτοῦ τάζει ἀνείκ ἀνήκοντα οντα, καὶ τὸν μὲν χειροτονηϑέντα διάκονον προτρέψασϑαι τὸν λαὸν πρὸς εὐχαριστίαν μετὰ τὴν ϑείαν μετάληψιν, καὶ εἰς ἀκρόασιν τῆς τελευταίας εὐχῆς προσκαλέσασϑαι,τὸν δὲ πρεσβυτέρον, τὴν τελευταίαν ἀποδοῦναι εὐχὴν καὶ τῆς ἱερας εὐλογίας μεταδοῦναι τῷ λαῷ, εἰς μὲν πρεσβύτερος χειροτονούμενος καὶ εἰς διάκονος κατὰ τἀυτὸν, ἐκάτερος ἐνεργεῖ τὰ οἰκεῖα, παρὰ τοῦ ἑτέρου μηδόλως ἐμποδιζόμενος. Εἰ δὲ πλείονες τοῦ ἐνὸς χειροτονοῖντο πρεσβύτεροι, ἢ διάκονοι πλείονες, πάντως⁹⁷ ἐνὸς ἐκ τῶν ἱερέων καὶ ἐνὸς ἐκ τῶν διακόνων ἐπευχομένων τὰ τῇ ἰδίᾳ τάξει κατάλληλα εἰς ἐπήκοον τοῦ λαού, οἱ λοιποὶ ἐξῆλϑον, οὐδέν ἱερολογήσαντες· κᾀνϑε κάντεῦϑεν ῦϑεν ἐκεῖνο μὲν ἐνδεχόμενον γίνεται, τοῦτο δὲ, ὡς εἶπον, ἀνένδεκτον. Ἀλλὰ καὶ τὸν σήμερον χειροτονηϑέντα διάκονον χειροτονηϑῆναι καὶ πρεσβύτερον μετὰ τρίτην, ἢ δευτέραν, ἢ καὶ μετὰ μίαν ἡμέραν, τέλειον κατὰ χρόνον, ἤτοι ἐτῶν τριάκοντα, καὶ μὴ κατὰ τι ἕτερον κωλυόμενον, οὐδεὶς μὲν κανὼν κωλύει ῥητῶς, εἰ μὴ τις ἐκεῖνο ἐρεῖ ῇ⁹⁸, ὅπερ ὁ ϑεολόγος ἐν τῷ εἰς πεντηκοστὴν λόγῳ περὶ τοῦ ἑπτὰ [φησίν] ἀριϑμοῦ·«ἐν ἐπτὰ ἡμεραις ὁ ἱερεὺς τελειούμενος»· ἀλλὰ τούτο οὐ νομοϑετοῦντος ἐστὶ τῇ ἐκκλησίᾳ, ἀλλ’ ἀπαριϑμουμένου, δὶ ὅσον ἐν τῇ παλαιᾷ τιμώμενος εὑρίσκεται ὁ ἐπτὰ ἀριϑμός·διὸ ἐπάγει· «ἐν ἐπτὰ δὲ ὁ λεπρὸς καϑαιρούμενος»·⁹⁹. Εἰ δὲ τὸ τοῦ ἱερέως ὅνομα ἐπὶ μόνου τοῦ πρεσβυτέρου, καὶ οὐχὶ τοῦ διακόνου ἐκδεχόμεϑα, τὸ «ἐν ἐπτὰ ἡμεραις ὁ ἱερεὺς τελειούμενος» οὐ κωλύει τὸν σήμερον χειροτονηϑέντα διάκονον ἐντὸς ἐπτὰ ἡμερῶν χειροτονηϑῆναι καὶ πρεσβυτέραν¹⁰⁰. Ἀλλά καὶ τὸ «τελειούμενος» οὐ πρὸς τὴν τοῦ πρεσβυτέρου χειροτονίαν τε καὶ ἀξίαν, ἀλλὰ πρὸσ τὴν ἐνεργείαν ἀφορᾶ·τελειοῦται μὲν γὰρ αὐτίκα χειροτονούμενος διὰ τῆς ἐπιϑέσεως τῶν χειρῶν τοῦ ἀρχιερέως, καὶ διὰ τῆς ἐπ’ αὐτὸν ἐπιφοιτῆσεως τοῦ Ἁγίου Πνεύματος καὶ τῆς τῶν ἀχράντων μυστηρίων μεϑίσεως, καὶ τελείος ἐστὶν ἱερεὺς καὶ πρεσβυτέρας, καὶ ὅλον ἕχει τὸ χάρισμα, καὶ οὐκ ἐλλιπές. Ὁ δὲ ϑεολόγος περὶ τῆς μετὰ τὴν χειροτονίαν ἱερουργικῆς ἐνεργείας καὶ τῆς κατ’ αὐτὴν φησὶ τελειώσεως· τῷ γὰρ ἄρτι χειροτονηϑέντι ἰκανὸν ἐνομίσϑη πρὸς τὴν κατ’ ἐνεργείαν τελείωσιν ἡ δι’ ἐπτὰ ἡμερῶν ἐν ταῖς ἱερουργίαις πείρα τε καὶ τριβή. Δεῖ γὰρ τὸν τέλειον, καὶ τῶν ἱερουργικῶν ἕργων πείραν ἔχειν ἱκανήν·ὅμως περὶ τῶν τοιούτων οὐκ ἀποφαίνομαι, ἀλλ’ ἄπερ ὁ λόγος δίδωσιν, ἀπεκρινάμην. Πλὴν μὴ ὀντος τοῦ κατεπείγοντος, ποία ἀνάγκη ἐν μιᾷ ἱερουργίᾳ χειροτονεῖν πρεσβύτερον καὶ διάκονον, ἢ τὸν σήμερον χειροτονηϑέντα διάκονον, αὐριον χειροτονηϑῆναι πρεσβύτερον, ἢ μετὰ τὴν αὐριον; τάχα γὰρ προσήκει καὶ αὐτὸν ἐν ταῖς τοῦ διακόνου ἐνεργείαις γενόμενον ἐντριβῆ δι’ ἐπτὰ ἡμερῶν τὸ ἐλάχιστον, οὕτως ἐλϑεῖν ἐπὶ τὴν τοῦ πρεσβυτέρου χειροτονίαν, εἰ γε δοκιμασίας μὴ δὲοιτο πλείονος¹⁰¹.

По свидетельству Никиты Акомината, император Мануил Комнин, когда у него родился давно ожидаемый сын и наследник престола Алексей, немедленно сделал распоряжение, чтобы все жители столицы приведены были к присяге на верность порфирородному младенцу, который с самого дня рождения объявлен был императором¹⁰². А издаваемый нами синодальный акт показывает, что почти в то же самое время, именно в 1171 году, наравне со всеми гражданами, обязаны были дать такую же присягу и все находившиеся в Константинополе духовные власти, начиная с патриарха, и что эта присяга предназначалась и на будущее время для каждого вновь поставляемого архиерея. Это было чрезвычайной мерой охраны интересов царствующей династии. До Мануила Комнина архиереи не были обязаны к формальной верноподданнической присяге императору и его наследнику. Обычай требовал только, чтобы каждый новопоставленный иерарх представлялся императору и произносил пред ним особую молитву о его благополучном, многолетнем, мирном внутри, победоносном вовне царствовании и о сохранении царского престола в его роде до конца веков¹⁰³. Но известно, что никакие присяги не спасли Мануилова наследника от другого претендента на императорский престол: Алексей Комнин, оставшийся по смерти отца (в 1180 г.) 10-летним мальчиком, на третьем году своего нормального царствования был задушен двоюродным братом своим Андроником Комнином, хотя и этот узурпатор дал покойному Мануилу присягу на верность его наследнику. По-видимому, присяга эта повторена была Андроником и его приверженцами и самому юному императору. По крайней мере, сохранилось известие, что в 1182 году Алексей II Комнин, по поводу какого-то заговора, участниками которого были «великие и высокие начальники», издал указ (σημείωμα), предписывающий считать этот заговор не преступлением против величества (καϑοσίωσις), а законной клятвой в пользу царя¹⁰⁴. И всё это – почти накануне насильственной смерти венценосного юноши от рук присяжной его охраны!

Можно, наверное, сказать, что форма архиерейской верноподданнической присяги, составленная по требованию Мануила Комнина в интересах династии, вышла из употребления вместе с прекращением этой династии. По крайней мере, в чинопоследовании архиерейской хиротонии, употреблявшемся в греческой церкви до самого падения византийской империи, удержалась только прежняя форма клятвенного обещания, по которой новопоставляемый архиерей обязывался свято сохранять догматы и предания Вселенской церкви, соблюдать церковный мир и повиноваться установленным в церкви высшим властям (патриарху или митрополиту), – и больше ничего¹⁰⁵. Но ещё в XVI веке у некоторых византийских писателей сохранялась память о каком-то синодальном «томе», изданном при Мануиле Комнине в том смысле, чтобы все злоумышляющие против его сына и наследника Алексея подвергались церковной анафеме. Свидетельство об этом «томе» находится, например, в одном из приложений к известному Шестокнижию Арменопула¹⁰⁶. Мы думаем, что это свидетельство относится именно к издаваемому нами синодальному акту. Правда, в нём прямо не изрекается анафема, которую читал в своём «томе» Арменопул, но он легко мог понять в таком смысле следующие слова предлагаемого нами памятника: Καὶ ὂν τρόπον ὁ τὴν περὶ τὀ ϑεῖον πίστιν ἀπαρνσάμενος τῆς τῶν ὁρϑοδοξων ὀμηγύρεως ἐξωστράκισται, τὸν αὐτὸν καὶ ὁ πρὸς τὸ βασίλειον κράτος πίστιν ἐξομοσάμενος, καὶ δολερῶς καὶ ὑπούλως πρὸς αὐτὸ διακείμενος, ἀνάξιος ἡμῖν δοκεῖ καὶ ἀπὸ Χριστοῦ κεκλῆσϑαι καὶ ὀνομάζεσϑαι, εἴπερ δὴ χριστὸς Κυρίου¹⁰⁷ καὶ ὁ τὸ στέφος τοῦ χράτους καὶ τὀ διάδημα περικείμενος. То есть: «Как отрёкшийся от веры в божественное изгоняется из общества православных, так и давший клятву на верность царской власти, но расположенный к ней злонамеренно и враждебно кажется нам недостойным называться по имени Христа, если и носящий царский венец и диадему несомненно (δή) есть помазанник Господень».

Издаваемый синодальный акт (а издаётся он по рукописи Московской синодальной библиотеки № 33, л. 89 об.) не лишён значения и для русской церковной истории. В числе членов патриаршего синода, на котором составлен был этот акт, мы видим и русского митрополита Михаила. Отсюда само собой следует, что и этот иерарх, как природный грек, считался подданным своего отечественного василевса, хотя Русь имела своих независимых государей. Это – во-первых. А во-вторых: имя русского митрополита Михаила, занимавшего свою кафедру в 1171 г., из русских источников вовсе неизвестно. В наших летописях содержаться только следующие данные о русских митрополитах последних трёх десятилетий XII века: под 1169 годом в последний раз упоминается митрополит Константин¹⁰⁸, а под 1182 годом в первый раз назван митрополит Никифор (II). Таким образом, имя Михаила должно стоять между этими двумя именами. Летописи молчат о нём, вероятно, потому, что он прожил на Руси очень недолго и ничем не ознаменовал своего кратковременного здесь пребывания.

Τόμος τῆς πρὸς τὸν βασιλέα κῦρ Μανουὴλ ἐγγραφῆς τῶν τότε ἀρχιερέων

Μηνὶ μαρτίῳ κδ´ ἡμερᾳ δ´, ἰνδικτιῶνος δ´, προκαϑημένου τοῦ ἀγιωτάτου ἡμῶν δεσπότου τοῦ οἰκουμενικοῦ πατριάρχου κῦρ Μιχαὴλ ἐν τοῦς δεξιοῖς Ἀλεξιακοῖς κατηχουμενείοις, συνεδριαζόντων τῇ μεγάλῃ ἀγιωσύνῃ αὐτοῦ ἱερωτάτων ἀρχιερέων, Στεφάνου Καισαρείας, Νικολάου Ἐφέσου, Κωνσταντίνου Χαλκηδόνος, Νικήτα Μελιτηνῆς, Ἰωάννου Κλαυδιουπόλεως, Βασιλείου Νεοκαισαρείας, Λουκᾶ Μωκισοῦ, Ἰωάννου Κρήτης, Πέτρου Μιτυλήνης, Ἐπιφανίου Φιλίππων, Κωνσταντίνου Εὐχαίτων, Μιχαὴλ Ῥωσίας, Βασιλείου Μαδύτων, Λέοντος Δίστρας, Θεόδωρου Μηϑύμνης, Βασιλείου Μεσημβρίας, Θεοδώρου Σηλυβρίας, Νικήτα Μαρωνείας, Βασιλείου Παρείου, Μιχαὴλ Κίου, Ἰωάννου Κυψέλλων, Δημητρίου Νίκης, Κωνσταντίνου Βρύσεως, καὶ Μιχαὴλ Δέρκου, παρισταμένων καὶ ϑεοφιλεστάτων δεσποτικῶν ἀρχόντων.

Θεὸν ὀρϑῶς σέβεσϑαι, μετὰ δὲ καὶ βασιλέα τιμᾷν, καὶ εἰλικρινῆ πίστιν φυλάττειν πρὸς ἄμφω πάντας τοὺς εὐσεβεῖν βουλομένους, νόμος ἀνϑρώποις ἅπασιν εὐσεβοῦσι περὶ τὸ ϑεῖον, ὡς ἀναγκαίως, προπαλαι τέϑειται. Δυοῖν γὰρ ὄντοιν τούτοιν πάσης ὑπερκειμένοιν¹⁰⁹ ἀνϑρωπίνης τιμῆς, ἐν ἴσῳ κεῖται πάντως ἡ τῆς ὀφειλομένης περὶ ταυτα πίστεως ἐντολή. Ὃ γὰρ Θεὸς ἐν οὐρανῷ καὶ ἐν ἅπασι, τοῦτ’ ἐπὶ γῆς μετὰ Θεὸν ἐν τοῦς ὑπὸ τὴν αὐτοῦ ἐπικράτειαν τὸ βασιλικὸν ὕψος τε καὶ ἀξίωμα. Καὶ ὀν τρόπον ὁ τὴν περὶ τὸ ϑεῖον πίστιν ἀπαρνησάμενος τῆς τῶν ὀρϑοδόξων ὁμηγύρεως ἐξωστράκισται, τὸν αὐτὸν καὶ ὁ τὴν πρὸς τὸ βασίλειου κράτος πίστιν ἐξομοσάμενος καὶ δολερῶς καὶ ὑπούλως πρὸς αὐτὸ διακείμενος, ἀνάξιος ἡμῖν δοκεῖ καὶ ἀπὸ Χριστοῦ κεκλῆσϑαι καὶ ὀνομάζεσϑαι, εἵπερ δὴ χριστὸς Κυρίου καὶ ὁ τὸ στέφος τοῦ κράτους καὶ τὸ διάδημα περικείμενος. Ἐπεὶ οὖν οὕτω ταῦτ’ ἔχει, καὶ ἀπαραίτητον χρέος ἔκαστος ἔχομεν·ἔνϑεον πίστιν καὶ πρὸς τὸν κραταιὸν καὶ ἄγιον ἡμῶν βασιλέα φυλάττειν διὰ παντὸς, ἴσως μὲν οὐδὲ προτροπῆς ἐγγράφου τὸ ῥηϑησόμενον εὐγνώμοσιν ὑπηκόοις ἄξιον ἄδοξε πώποτε. Τί γὰρ ἄν ἄλλος καϑ’ ἑαυτὸν ἐνδοιάσειε¹¹⁰, καὶ γραφῇ καὶ λόγῳ καὶ ἔργῳ καϑομολογεῖν τε καὶ ἀσφαλιζεσϑαι, ὡς οὐκ ἄν ποτε ἐναντιωϑείη τοῖς τανῦν δεδογμένοις τῷ ϑεοφρουρήτῳ ἡμῶν αὐτοκράτορι, ἐπ’ εὐνομίᾳ καὶ συντηρήσει καὶ φυλακῇ τῆς ῥωμαϊκῆς ἡμῶν πολιτείας, πρὸς δὲ καὶ τῆς ἐκκλησιαστικῆς ὀρϑοτομιας καὶ καταστάσεως; Ὃμως δὲ τὸ καλὸν ἐπισκευάζοντες ἰσχυρότερον, συνοδικῶς τὰ παρόντα διατιϑέμενα, ἐφ’ ᾧ καὶ διοριζόμεϑα, τοῦ λοιπού πάντασ¹¹¹ τοὺς εἰς ἀρχιερωσύνης ὕψος ἀνάγεσϑαι μέλλοντας, ἀγιωτάτους τε φαμὲν πατριάρχας, ἱερωτάτους μητροπολίτας, πρὸς δὲ τούτοις καὶ ϑεοφιλεστάτους ἀρχιεπισκόπους καὶ ἐπισκόπους, τὴν αὐτὴν διδόναι ἀσφάλειαν καὶ περὶ τῆς εἰς τὸν κραταιὸν καὶ ἅγιον ἡμῶν βασιλέα εἰλικρινέστατης πίστεως, ἥν καὶ περὶ τοῦ κατ’ αὐτὸν ὀρϑοδόξου φρονήματος ἕκαστος δίδωσι, καὶ μὴ ἄλλως ἀρχιερατικῆς χειροϑεσίας καταξιοῦσϑαι, εἰ μὴ κατάϑηται πρότερον στοιχεῖν καὶ αὐτὸς ταῖς ἐν τῷ χϑές που καὶ πρότριτα συντεϑέντι ὁρκωμοτικῷ ἀναταττομέναις κατὰ ῥητὸν διαστίξεσι, ταῖς καὶ ἐχούσαις οὕτως ἐπὶ τῶν λέξεων· «Ὁμαλογῶ διὰ τῆς παρούσης μου ἐγγραφῆς, ἵνα φυλάσσῳ πρὸς σε τὸν κραταιὸν καὶ ἅγιόν μου αὐτοκράτορα τὸν βασιλέα καὶ πορφυρογέννητον κῦρ Μανουὴλ τὸν Κομνηνὸν, καϑαρὰν πίστιν καὶ εὔνοιαν, καϑὰ χρεωστῶ τοῦτο ὑπὸ φυσικοῦ καὶ νομικοῦ χρέους· καὶ ἵνα ὑπάρχῳ εἰς τὸν ὀρισμὸν καὶ τὸ ϑέλημα καὶ τὸ πρόσταγμα τῆς ἁγιας βασιλείας σου, κατὰ παντὸς ἀνϑρώπου ἐναντιουμένου τῷ παρόντι ὅρκῳ. Εἰ δὲ συμβῇ τὸ κοινὸν τῶν ἀνϑρώπων ἀποδοῦναὶ σε χρέος, ἵνα ἔχῳ ἀπεντεῦϑεν χωρὶς ἀμφιβολίας οἱασδήτινος, ἢ χρείας ἑτέρου ὅρκου, τὸν περιπόϑητου υἱὸν τῆς ἅγίας βασιλείας σου τὸν περιφανέστατου πορφυρογέννητου καὶ βασιλέα κῦρ Ἀλέξιον, αὐτοκράτορα βασιλέα ἀντί σου, καὶ φυλάσσῳ καὶ ἐπ’ αὐτῷ τὴν αὐτὴν καϑαρὰν πίστιν καὶ εὖνοιαν. Ἐὰν δὲ συμβῇ, σοῦ τελευτῆσαντος, ἄνηβον ἕτι εἶναι τὸν περιπόϑητου υἱὸν τῆς βασιλείας σου κῦρ Ἀλέξιον, καὶ μὴ φϑάσαι τὸν ἐξκαιδέκατον χρόνον, πρὸς αὐτὸν μὲν ἵνα φυλάσσῳ καϑαρὰν πίστιν καὶ εὔνοιαν, σωζομένης δὲ τῆς πρὸς αὐτὸν πίστεως καὶ εὐνοιας μου καὶ τῆς τιμῆς τῆς βασιλείας σου, ἵνα ὑπάρχῳ εἰς τὸ ϑέλημα καὶ τὸ πρόσταγμα τῆς περιποϑήτου αὐγούστης τῆς ἀγιας βασιλείας σου κυρας Μαρίας, εἴπερ τὴν μοναχιστὴν (sic) στολὴν φορέσει καὶ ἀποκαρῇ ἀπεντεῦϑεν κανονικῶς, καὶ φυλάσσει τὴν τιμὴν τῆς βασιλείας σου καὶ τοῦ υἱοῦ αὐτῆς, μέχρι ἄν οὐτος φϑάσῃ εἰς τὸν ἐξκαιδέκατον χρονον. Ἐὰν δὲ ὁ τοιοῦτος υἱὸς τῆς βασιλείας σου, ἔτι ζώσης τῆς βασιλείας σου, ἢ καὶ μετὰ ταῦτα ἅπαις παρέλϑοι, καὶ ὕπεστι τῇ βασιλείᾳ σου ἕτερον ἄρρεν παιδίον, ἵνα ἔχῳ αὐτὸ βασιλέα αὐτοκράτορα, κἂν οὐκ ἔφϑασε στεφϑῆναι, καὶ σπουδάζῳ ἀποκαταστῆναι αὐτὸ εἰς τὸ στέμμα τῆς βασιλείας ταύτης τῶν Ῥωμαίων, καὶ φυλάσσῳ καὶ ἐπ’ αὐτῷ ὁμοίως τὴν αὐτὴν γνησίαυ πίστιν καὶ εὔνοιαν, μετὰ τῆς αὐτῆς διαστίξεως τῆς ἐπὶ τῇ δηλωϑείσῃ αὐγούστῃ τῆς ἁγιας βασιλείας σου καὶ μητρὶ αὐτοῦ. Ἐὰν δὲ ἡ αὐτὴ περιπόϑητος αὐγούστα τῆς ἀγίας βασιλείας σου, ἢ οὐκ ἐν τοῖς ζῶσι τότε ἐστὶν, ἢ οὐχ οὕτω διάγει, ἀπὸ τοῦ χρέους μὲν τοῦ εἶναι εἰς τὸ ϑέλημα καὶ τὸ πρόσταγμα αὐτῆς ὁφειλω εἶναι ἐλεύϑερος· ἵνα δὲ φυλάσσῳ τὴν πρὸς τὸν αὐτὸν υἱὸν αὐτῇς πίστιν καὶ εἴνοιαν καϑαρὰν, καὶ ὑπάρχῳ τῆς αὐτῆς βουλῆς καὶ τοῦ ϑελήματος [μετὰ] τῶν ἀνϑρώπων τῆς βασιλείας σου, οἶς μέλλει ἐπιτρέψαι ἡ βασιλεία σου τὴν οἰκονομίαν καὶ ἀναγωγὴν τοῦ ῥηϑέντος περιφανεστάτου πορφυρογεννήτου. Ἐὰν δὲ καὶ οἱ τοιοῦτοι ἐπιλείψωσιν, ἵνα ὑπάρχῳ τῆς αὐτῆς βουλῆς καὶ τοῦ ϑελήματος [μετὰ] τῶν μελλόντων τηνικαῦτα ἀπὸ κοινῆς βουλῆς προκριϑῆναι ἑτέρων ἀνϑρώπων εἰς ἀναπλήρωσιν τοῦ τόπου τῶν δηλωϑέντων. Σπουδάζῳ δὲ ἐπὶ πᾶσι παντοίως εἰς τὰ συμφέροντα τῇ τιμῇ τοῦ περιποϑήτου σου υἱοῦ καὶ τῆς Ῥωμαίας, κατὰ τὸν ἔγγραφον ἡ ἄγραφου ὀρισμὸν τῆς βασιλείας σου· εἰ δὲ συμβῇ, σου τελευτῆσαντος, μήτε τὸν υἱὸν σου τὸν βασιλέα καὶ περιφανέστατον κῦρ Ἀλέξιον περιεῖναι, μήτε ἔτερον ἄρρενα παῖδα τῆς βασιλείας σου, ἵνα ὑπάρχῳλὶς τὸν ὁρισμὸν καὶ τὸ ϑέλημα καὶ τὸ πρόσταγμα τῆς βασιλείας σου, καὶ ποιήσῳ, καϑὼς ἄν διορίσηται ἡ βασιλεία σου ἐγγράφως ἢ ἀγράτως, ἢ περὶ τῆς περιποϑήτου σου ϑυγατρὸς τῆς περιφανεστάτης ταύτης κυρᾶς Μαρίας, τῆς νῦν περιούσης καὶ τοῦ μέλλοντος συζευχϑῆναι αὐτῇ νομίμῳ γάμῳ, εἶπερ ἐνταῦϑα μέλλει εἶναι συν αὐτῇ καὶ κρατεῖν ῥωμαῖκὴν διαγωγὴν καὶ ἐκκλησιαστικὴν κατάστασιν, καϑὼς καὶ ἡ βασιλεία σου, ἢ περὶ ἑτέρας ϑυγατρὸς τῆς βασιλείας σου, ἐὰν περίεστὶ σοι, ἢ περὶ ἄλλης τινός οἰκονομίας ὁρισϑησομένης παρὰ τῆς βασιλείας σου. Ἐὰν δὲ ἐπὶ τισι τῶν δηλωϑέντων κεφαλαίων δισταγμὸς οἱοσδήτις, ἢ ἀμφιβολία ἐπιγίνηταί μοι, ἀπεντεῦϑεν ἵνα σπουδάζῳ ἀναφέρειν τὰ περὶ τούτου, καὶ οὕτως ἵνα ἀπευϑύνῳ ἐμαυτὸν εἰς τὴν περὶ τούτων ἐρμηνείαν καὶ τὸν ὁρισμὸν τῆς βασιλείας σου, καὶ ποιῷ κατ’ ἀυτά. Καὶ ὡς φυλάξῳ ταῦτα πάντα, ἄπερ ὁμολογώ διὰ τῆς παρούσης μου ἐγγραφῆς σῶα καὶ ἀπαράϑραυστα, ἐκτὸς δόλου καὶ πάσης περινοίας ἢ παρερμηνείας τινὸς, οὕτως εἵη μοι καὶ ότ ϑεῖον ἵλεων. Εἶχε τὸ· μηνὶ μαρτίῳ, ἰνδικτιῶνος δ´, ἕτους ҂ςχοϑ.

Ἡ ὑπογραφή· Μιχαὴλ, ἐλέῳ Θεοῦ ἀρχιεπίσκοπος Κωνσταντινουπόλεως, Νέας Ῥώμης, καὶ οἰκουμενικὸς πατριάρχης. Εὐλογητὸς ὁ Θεὸς καὶ Πατὴρ τοῦ Κυρίου ἡμῶν Ἰησοῦ Χρίστοῦ, ὁ ὤν εἰς τοὺς αἰῶνας, οὐ ψεύδομαι ἐγγραφόμενος καὶ ὁμολογῶν διὰ τῆς παρούσης μου γραφῆς, φυλάσσειν ἀναλλοίωτου καὶ ἀπαράϑραυστον τὸν ἀναγεγραμμένον ὅρκον κατὰ πᾶσαν αὐτοῦ τὴν δύναμιν καὶ περίληψιν, δίχα δόλου καὶ περινοίας ἢ παρερμηνείας τινός.

Всё, что вышло из-под пера великого греческого канониста XII века Феодора Вальсамона, без сомнения, должно иметь особенный интерес для учёных канонистов нашего времени. Список его сочинений, известных по разным печатным изданиям, увеличивается теперь ещё одним, доселе неизданным сочинением – трактатом о третьем браке¹¹². Это собственно официальный документ, именно: синодальное постановление патриарха Харитона, редактированное Вальсамоном по должности хартофилакса Великой церкви. Но кто знает этого хартофилакса, как авторизованного толкователя канонического кодекса восточной церкви, тот не может сомневаться, что ему принадлежит не только литературная форма издаваемого синодального акта, но и всё его содержание: не патриарх со своим синодом, а его хартофилакс был настоящим решителем вопроса, составлявшего предмет синодальных рассуждений. Вопрос предложен был Афонским митрополитом Николаем и состоял в следующем: родственник названного митрополита, по имени Михаил, был раз обручён по церковному обряду с одной девицей, но последняя умерла до совершения над обручённым брачного венчания. По тогдашним византийским законам, именно по новелле Алексея Комнина 1084 года, сравнявшей церковное обручение с браком¹¹³, смерть невесты была для Михаила то же, что вдовство после первого брака. За этим законным вдовством вскоре последовало действительное, после которого Михаил, как человек ещё молодой, желал вступить в новый брак. Но не будет ли это уже третий брак, с церковной точки зрения предосудительный?

По этому вопросу в синоде, прежде всего, прочитан был длинный отрывок из так называемого «тома соединения» (τόμος ἐνώσεως), изданного в 920 году по поводу раскола в греческой церкви, произведённого четвёртым браком императора Льва Мудрого. В этом «томе», безусловно запретившем четвёртый брак, о третьем браке дано (и теперь прочитано в синоде) такое постановление: кто овдовеет после второго брака, не достигнув 40-летнего возраста и не имея детей от прежних браков, тому дозволяется вступить в третий брак; но он подвергается пятилетней церковной епитимии за невоздержание. Михаил, о котором идёт дело, – говорится далее в синодальном акте, – вполне приходит под это постановление: ему нет ещё 40 лет и он не имеет детей. При том же первое его обручение нельзя считать за действительный брак, так как за этим обручением не последовало церковного венчания. Если же кто сошлётся на известную новеллу Алексея Комнина, в которой молитва над обручаемыми принимается за полное брачное священнословие, тот пусть услышит, что брак, просимый Михаилом при наличности условий, указанных в приведённом постановлении «тома соединения», не может быть признан запрещённым, если даже и считать в настоящем случае предбрачное церковное обручение за полный брак. Затем, в виду возможных или действительно высказанных некоторыми членами синода возражений, что третий брак вообще осуждается церковью, что это осуждение содержится и самом «томе соединения» и в особенности в правилах Василия Великого, назвавшего третий брак «наказанным блудом» (κεκολασμένη πορνεία), в синоде прочитаны были два относящиеся к делу правила названного св. отца, именно 4-е и 50-е, на которые уже имелись в каноническом церковном кодексе толкования того же Вальсамона. По смыслу этих правил и толкований, третий брак, хотя и осуждается, как нравственная нечистота, и влечёт за собой церковную епитимию, но не может быть признан ничтожным и недействительным. Наконец прочитаны были разные гражданские законы из Базилик, говорящие о третьем браке, как о деле вполне законном. На основании всех этих церковных правил и законов в синоде состоялось по делу такое постановление: третий брак не только не запрещается канонами и законами, но беспрепятственно (ἀδιαστίκτως) дозволяется. И «том соединения» не подводит этот брак под какое-либо особенное постановление. Что же касается до приведённых двух правил Василия Великого, то в них предписывается только налагать на второбрачных и третьебрачных церковную епитимию, а отсюда само собой следует, что те и другие браки совершаются канонически, и хотя второй подлежит меньшей епитимии, а третий – большей. И кто (из духовных иерархов) делает не так, но второй брак допускает, хотя и с епитимией, а третий устраняет, хотя он и не запрещён: тот вступает в противоречие с каноническими законоположениями и становится как бы более рачительным, чем эти последние, о добродетельной и целомудренной жизни народа, что нелепо. Равным образом и приведённая (по Базиликам) Юстинианова новелла, изданная гораздо позднее изложенных правил Василия Великого, приняла третий брак не как запрещённый, хотя и подвергла вступающих в такой брак некоторому имущественному ущербу. Значит, и прежде издания «тома соединения» заключившие третий брак не наказывались, как виновные в совершении чего-либо противозаконного, и союз их не расторгался, как ничтожный и недействительный. В те древние времена законы и божественные каноны не обращали внимания ни на возраст, совершенный или несовершенный, ни на близость старости и избыток сил молодости, ни на то, есть ли у вдовца после второго брака дети, или нет; напротив, третий брак дозволялся безразлично, хотя и назывался «скверной» и «нечистотой» (καὶ ταῦτα μῦσος κεκλημένος καὶ ῥύπασμα). А император и отцы собора, издавшие «том соединения», приняв во внимание все указанные обстоятельства, впервые установили различие между дозволенными и запрещёнными третьими браками. Брак, о котором идёт дело, по выше указанным причинам, относится к числу дозволенных, и даже не подлежит епитимии, определённой в «томе соединения» за третий брак, потому что это, как выше объяснено, в сущности не третий брак, а второй.

Τοῦ ἀγιωτάτου πατριάρχου Ἀντιόχειας κυρίου Θεοδώρου τοῦ Βαλσαμὼν, ἔτι χαρτοφύλακος ὄντος, σημείωμα συνοδικὸν γενόμενον ἐπὶ τῶν ἡμερῶν τοῦ ἀγιωτάτου πατριάρχου κυρίου Χαρίτωνος, χάριν τῶν τρίγαμων

Σύνεσις ἐν πολλῇ βουλῇ, ὁ προφητικώτατος ἔφησε Σολομών¹¹⁴. Τῇ γὰρ συνδρομῇ τῶν πολλῶν βουλευμάτων κατατροποῦται μὲν τὸ λανϑάνον καὶ ὑποκαϑήμενον ἀσύνετον νόημα, ἐκϑρώσκει δὲ τὸ συνετὸν κοινοβούλιον, ὡς εἴ τις ἐπλιτοπάλης ἀκοντιστῆς. Τούτο εἶπε καὶ ὁ ἱερώτατος μητροπολίτης Ἀϑηνῶν Νικόλαος, εἶπε πρὸς τὴν ἡμῶν μετριότητα, σήμερον προκαϑημένην συνοδικῶς, ὡς προσγενὴς αὐτοῦ καλούμενος Μιχαὴλ ἔλαβε πρὸ χρόνων τινῶν εὐχὴν μνηστείας μετὰ τίνος γυναικὸς, μήπω τελεσϑείσης καὶ γαμικῆς ἱερολογίας μέσον αὐτῶν, ταύτης μὲν διεζύγη διὰ τὴν τοῦ ϑανάτου ἀπόφασιν, ἑτέρᾳ δὲ συνεζύγη διὰ τῆς φὐσεως τὴν κατέπειξιν. Χρόνου δὲ παραδραμόντος ἐνὸς, ὁ πάντων ἀφειδὴς πικρώτατος ϑάνατος ἀωρὶ καὶ ταύτην ἀφήρπασεν. Ἔτι γοῦν νεάζων ὁ Μιχαὴλ καὶ μὴ ϑέλων ἀντεχεσϑαι πρὸς τὰ πάϑη τὰ σαρκικὰ, ζητεῖ γαμετὴν ἑτέραν κατὰ νόμους λαβεῖν καὶ τὰς ἄρκυς τῆς πορνείας φυγεῖν. Τῷ τοι καὶ ἐρωτῶ· εἰ κεκωλυμένος ὁ γάμος οὐτος ἦν; Ἤκουσεν οὖν ἀπὸ τῆς ἡμῶν μετριότητος καὶ τῆς ἱερᾶς τῶν ἀδελφῶν ὁμηγύρεως, ὡς ὁ νεαρὸς τῆς ἐνώσεως τόμος τοῦ ἀοιδίμου βασιλέως κυρίου Κωνσταντίνου τοῦ Πορφυρογεννήτου, συνοδικῇ διασκέψει γενόμενος κατὰ τὴν ὀγδόην ἰνδικτιῶνα τοῦ ҂ςυκη´ ἔτους, καὶ παρὰ παντὸς τοῦ χριστωνύμου λαοῦ μέχρι τοῦ νῦν σεβαζόμενος, κάντεῦϑεν ἐτησίως ἐπ’ ἄμβωνος ἀναγινωσκόμενος, ἔλυσεν εὐμαρῶς τὰ διὰ τὸν τρίτον γάμον συμπίπτοντα σκάνδαλα. Καὶ ἡ τούτου πάροδος ἀνάντης οὖσα καὶ δυσχερὴς, ἐξωμαλίσϑη τῇ χάριτι τοῦ Θεοῦ. Φησὶ γὰρ ἐν μέρει ταῦτα ῥητῶς· «ἵνα δὲ καὶ τὰ τῶν ἄλλων γάμων εὐσχημονέστερον τυπωϑῇ, καὶ τοῦ τῶν χριστιανῶν βίου μὴ ἀνάξιον ἔχῃ τὴν προαγωγὴν, καὶ περὶ τοῦ τρίτου ὁρίζομεν γάμου, ὥστε μὴ ἀπλῶς, μηδὲ ὡς ἔτυχεν, ἐπιτελεῖσϑαι αὐτὸν· καὶ γὰρ συγκεχώρηται μὲν ὡς ῥύπασμα τοῖς πατράσιν, οὔπω τότε, καϑὼς νῦν, γινομένου τοῦ πράγματος ἀπηρυϑριασμένως, οὐδ’ εἰς πλάτος ἐξηπλωμένου, ἀλλ’ ὥσπερ εἰ τις ἐν οἵκῳ παραπεπτωκὸς ἐν γωνίᾳ πολλάκις ἵδῃ κείμενον ῥύπασμα¹¹⁵. Νῦν δὲ, ὅτε χώραν ἕλαβε παρρησίας, καὶ ὡς οὐδὲν ἕχων εἰς ἀσχημοσύνην, οὐδὲ ῥυπαίνων λογίζεται ἐκ τοῦ προβῆναι εἰς πληϑυσμὸν, καλῶς ἔδοξεν ἀνακαϑαιρειν αὐτὸν, ὥσπερ καὶ αἶσχος οὐκ ἐν γωνίᾳ παρερριμμένον, ἀλλ’ ἐσηπλωμένον ἐπὶ τῆς οἰκίας, οὐδαμῶς ὲῶμεν, ἀλλὰ καϑαίρομεν, καὶ τὸ ἐκ τούτου ἀηδὲς ἀποβάλλομεν. Καὶ τῇ ἀνϑρώπινῃ τοίνυν συνυπείκοντες ἀσϑενείᾳ, καὶ τῆς πρεπούσης εὐσχημοσύνης φροντίδα ποιούμενοι τῇ τῶν χριστιανῶν ζωῇ, τοῦτο ἐπὶ τῶν τρίγαμων παραφυλάττεσϑαι διορίζομεν, ὤστε εἰ τις πρὸς τεσσαρακοστὸν ἀναβεβηκὼς ἔτος, καὶ μήτε τὴν φύσιν αἰδούμενος, μήτε τῆς ὀφειλομένης χριστιανοῖς εὑκόσμου ζωῆς φροντίδα ποιούμενος, ἀλλὰ μόνης τῆς ἐμπαϑοῦς ἐπιϑυμίας γινόμενος, πρὸς τρίτον ἑαυτὸν ἐρρίπτοι γάμον, τοῦτον μετὰ πάσης ἀκρίβειας καὶ παρατηρήσεως μέχρι τετραετίας¹¹⁶ ἀμέτοχον εἶναι τῆς τοῦ ἀγιασμοῦ μεταλήψεως, καὶ μηδαμῶς ἐπ’ αὐτῷ συντέμνεσϑαι τὸν χρόνον· ὅς γὰρ μετὰ τὸ τεσσαρακοστὸν ἔτος [τὸ] ῥύπασμα ἐν τῇ τοῦ Χριστοῦ ἐκκλησίᾳ εἶναι καὶ λέγεσϑαι ἡγάπησε, τίνα παρέξει πληροφορίαν τῆς περὶ τὸν βίον σπουδῆς, δι’ ἥν ὁ χρόνος τῆς μεταλήψεως τῶν ἀγιασμάτων αὐτῷ συντμηϑήσεται; Ἀλλά γὰρ καὶ μετὰ τὸ ἀξιωϑῆναι τῆς ἀχράντου μεταλήψεως, οὐκ ἔσται συγκεχωρημένον αὐτῷ ἐν ἄλλῳ καιρῷ τῇ μεταλήψει προσιέναι, ἢ ἐν μόνῃ τῇ σωτηρίῳ τοῦ Χριστοῦ καὶ Θεοῦ ἡμῶν ἀναστάσει, διὰ τὴν ἐκ τῆς προηγούμενης ἐγκρατείας τῶν νηστειῶν, ὅσον δυνατὸν, ἀνακάϑαρσιν. Ταῦτα δὲ φαμὲν, ὅταν μὴ τέκνα παρῇ ἐκ τῶν προτέρων γάμων τοῖς ἤδη μετὰ τὸ τεσσαρακοστὸν ἔτος τρίτην ἀγαγέσϑαι προῃρημένοις γυναῖκα· ἐπεὶ, ἐὰν τέκνα παρῇ, ἀσυγχώρητος αὐτοῖς ἡ τριγαμία· λίαν γὰρ ἐστιν ἄδικον, τὸν μὲν χαρίζεσϑαι τῇ ἐξώρῳ ἐπιϑυμίᾳ, τοῖς δὲ παισὶ τῶν προτέρων γάμων μὴ προνοεῖσϑαι τὸ ἀσφαλὲς, καὶ τὸ ἄλυπον, καὶ ἀτάραχον, καὶ ὅσα οἶδε τὸ ἀνϑρώπινον καταλαμβάνειν ἐκ τῆς πολυσπόρου τεκνώσεως. Καὶ εἴ τις δὲ τριακονταέτης ὤν καὶ τέκνα ἔχων ἐκ τῶν προλαβόντων γάμων, τρίτῃ γυναικὶ συναλλάττοιτο¹¹⁷, καὶ οὖτος ἀσυγχώρητος μέχρι τετάρτου ἔτους, καὶ τῆς κοινωνίας τῶν ἀγιασμάτων ἀμέτοχος ἔσται· ὅτι¹¹⁸ δῆλος ἦν¹¹⁹, ἐξ οὐδενὸς ἑτέρου, ἀλλ· ἢ ὑπὸ τῆς ἀκρασίας κινούμενος, καὶ τοῦ δοῆλος εἶναι σαρκικῆς ἐπιϑυμίας, ἐπὶ τὸν τοιοῦτον γάμον ἐλϑεῖν. Καὶ μετὰ τὸ τυχεῖν δὲ τῆς μεταλήψεως τῶν μυστηρίων, τρὶς τοῦ ἐνιαυτοῦ μόνον ἀξιωϑήσεται τῆς ἀπολαύσεως τούτων· ἅπαξ μὲν, ἐν τῇ σωτηρίῳ τοῦ Χριστοῦ καὶ Θεοῦ ἡμῶν ἀναστάσει· δεύτερον δὲ, ἐν τῇ κοιμήσει τῆς ἀχράντου Δεσποίνης ἡμῶν Θεοτόκου· καὶ τρίτον, ἐν τῇ γενεϑλίῳ ἡμέρᾳ τοῦ Χριστοῦ καὶ Θεοῦ ἡμῶν, διὰ τὸ ἐν ταύταις προηγεῖσϑαι νηστείαν καὶ τὸ ἐκ ταύτης ὄφελος. Εἰ δὲ παῖδες μὴ παρείησαν, ἐπειδὴ τὸ τεκνογονίας ἐπιϑυμεῖν οὐκ ἀσύγγνωστον, τηνικαῦτα συγγνώμης ἀξιωϑήσεται ὁ τοιοῦτος γάμος, καὶ μόνῳ τῷ ἐξ ἀρχῆς καὶ μέχρι τοῦ νῦν κρατίσαντι ἐπιτιμίῳ ϑεραπευϑήσεται»¹²⁰. Εἰ γοῦν ὁ Μιχαὴλ ἄπαις ἐστὶ μέχρι τοῦ νῦν καὶ τὸν τεσσαρακοστὸν οὐχ ὑπερέβη χρόνον, ἀπροκριματίστως τὸν τοιοῦτον συναλλάξει γάμον. Μνηστεία γὰρ καὶ μόνη κατὰ τὸ πρῶτον προέβη συνάλλαγμα, καὶ νομίμου γάμου τελετὴ οὐκ ἐπηκολούϑησεν. Εἰ δὲ τις εἴποι, ὡς ἡ σήμερον διδομένη τοῖς μνηστευομένοις εὐχὴ, τελεία γαμικὴ ἱερολογία λογίζεται, κατὰ τὴν προσκυνητὴν νεαρὰν τοῦ ἀοιδίμου ἀγίου βασιλέως κυρίου Ἀλεξίου τοῦ Κομνηνοῦ, τοῦ πάππου τοῦ ϑεοστεφοῦς ἡμῶν αὐτοκράτορος, ὅτι ταῖς αὐταῖς αἰτίαις καὶ αὕτη λύεται, αἰς καὶ ὁ τέλειος γάμος διασπᾶται, ἀκούσει πάντως, ὡς ἐκ τοῦ διαλε διαληφϑέντος ιφϑέντος νεαροῦ τόμου, κἂν δοίη τις οὕτως ἔχειν τὰ τοῦ πράγματος, ὁ Μιχαὴλ οὐκ ἐμποδισϑήσεται καὶ πρὸς τρίτον ἀπιδεῖν συνοικέσιον. Τῆς γὰρ ἀπαιδίας τὰ κλεῖϑρα καὶ οἱ μοχλοὶ τὰς τοῦ τρίτου γάμου [ϑύρας] ἀνέωξαν αὐτῷ, καὶ ἡ ἔτι σφριγῶσα καὶ ϑερμαινομένη τοῖς φυσικοῖς ἀρρωστήμασιν ἡλικία αὐτοῦ τὰς ἐκ τοῦ τοιούτου γάμου σταγῶνας μετακαλεῖται πρὸς συμπάϑειαν. Ἐπεὶ δὲ καὶ τινῶν ἡ μετριότης ἡμῶν ἀκηκόει λεγόντων, μακρὸν ἤδη χρόνον παρελϑεῖν, καὶ τὸν τρίτον γάμον μηδόλως ἐκχωρηϑῆναι παρὰ τῆς καϑ’ ἡμᾶς ἁγιωτάτης ἐκκλησίας καὶ τῶν λοιπῶν ἀγιωτάτων ἐκκλησιῶν, καὶ ταῦτα τοῦ ῥηϑέντος τόμου οἰκειουμένου παρὰ πασῶν τῶν ἐκκλησιῶν καὶ ἀναγινωσκομένου ἑτησίως ἐπ’ ἄμβωνος, καϑὼς ἄνωϑεν εἴρηται, καὶ τὸ αἴτιον τούτου μεμαϑήκαμεν εἶναι μηδέν τι ἕτερον, ἀλλ’ ἢ τὸ τὸν μέγαν ἐν ἀρχιερεῦσι Βασίλειον ἔν τισι τῶν κανόνων αὐτοῦ κεκολασμένην πορνείαν ὀνομάσαι τὸν τρίτον γάμον καὶ ῥύπασμα, καὶ ἐπιτιμίοις τοῦτον καϑυποβαλεῖν, ὥρισε καὶ τοὺς τοιούτους κανόνας ἀναγνωσϑῆναι ἐπὶ κοινοῦ, πρὸς δὲ, καὶ τοὺς νόμους τοὺς τὰ περὶ τοῦ τρίτου γάμου ϑεσπίζοντας, ἵνα καὶ τὸ ἐκ τούτων αὐτῇ παμστάμενον συνοδικῶς ἀποφήνεται. Ἀναγνωσϑεντων οὖν τῶν τοῦ ῥηϑέντος ἀγίου πατρὸς διττῶν κανόνων, ἤτοι¹²¹ τοῦ τετάρτου τοῦ διαλαμβάνοντος οὕτω ῥητῶς· «Περὶ τρίγαμων καὶ πολυγάμων τὸν αὐτὸν ὡρίσαμεν κανόνα, ὀν καὶ ἐπὶ τῶν διγάμων ἀναλόγως·ἐνιαυτὸν μὲν γὰρ ἐπὶ τῶν διγάμων, ἄλλοι δὲ δύο ἔτη· τοὺς δὲ τριγάμους ἐν τρισὶ καὶ τέσσαρσι πολλάκις ἕτεσιν ἀφορίζουσιν. Ὀνομάζουσι δὲ τὸ τοιοῦτον οὐκ ἕτι γάμον, ἀλλὰ πολυγαμίαν, μᾶλλον δὲ πορνείαν κεκολασμένην. Διὸ καὶ ὁ Κύριος τῇ Σαμαρείτιδι πέντε ἄνδρας διαμειψάσῃ, ὀν νῦν, φησίν, ἔχεις, οὐκ ἔστιν ἀνὴρ, ὡς οὐκέτι ἀξίων ὄντων τῶν ὑπερεκπεσόντων τοῦ μέτρου τῆς διγαμίας, τῷ τοῦ ἀνδρὸς, ἢ τῆς γυναικὸς, καλεῖσϑαι προσρήματι. Συνήϑειαν δὲ κατελάβομεν ἐπὶ τῶν τρίγαμων πενταετίας ἀφορισμὸν, οὐκ ἀπὸ κανόνος, ἀλλ’ ἀπὸ τῆς προειληφότων ἀκολουϑίας. Δεῖ δὲ μὴ πάντῃ αὐτοὺς ἀπείργειν τῆς ἐκκλησίας, ἀλλ’ ἀκροάσεως αὐτοῦς ἀξιοῦν ἐν δύο που ἕτεσιν ἢ τρισὶ, καὶ μετὰ ταῦτα ἐπιτρέπειν συστήκειν μὲν, τῆς δὲ κοινωνίας τοῦ ἀγαϑοῦ ἀπεχέσϑαι, καὶ οὕτως ἐπιδεξαμένους καρπόν τινα μετάνοιας, ἀποκαϑιστᾷν τῷ τόπῳ τῆς κοινωοίασ». Πρὸς δὲ, καὶ τοῦ πεντηκοστοῦ οὅτω διεξιόντος· «Τριγαμίας νόμος οὖκ ἔστιν, ὥστε νόμῳ τρίτος γάμος οὐκ ἁγεται. Τὰ μέντοι τοιαῦτα, ὡς ῥυπάσματα τῆς ἐκκλησίας ὁρῶμεν· δημοσίαις δὲ καταδίκαις οὐχ ὑποβάλλομεν, ὡς τῆς ἀνειμένης πορνείας αἰρετώτερα». Ὡσαύτως ἀναγνωσϑέντων καὶ νόμων διαφόρων, ἡτοι¹²² τοῦ ς´ ϑεσπίσματος ξγ´ κεφαλαίου τοῦ η´ τίτλου τοῦ νγ´ βιβλίου τῶν βασιλικῶν οὕτως ἕχοντος· «Γυνὴ μετὰ δἰαζύγιον μέρος ἀπαιτήσασα τῆς προικὸς, καὶ ἑτέρῳ συναφϑεῖσα καὶ χηρεύσασα πάλιν πρὸς τὸν πρῶτον ὑπέστρεψε, καὶ προῖκα παρασχομένη αὐτῷ μνήμην τῆς προτέρας οὐκ ἐποιήσατο λοιπάδος· δοκεῖ τῆς δευτέρας γενέσϑαι προικὸς, καὶ μετὰ ἐνιαυτὸν τῆς λύσεως τοῦ δευτέρου γάμου ἀποδίδοται αὐτῇ»¹²³. Καὶ τῆς κβ´¹²⁴ Ἰουστινιανείου νεαρᾶς τῆς κείμενης ἐν τίτλῳ ιδ´ τοῦ αὐτοῦ βιβλίου, καὶ ταῦτα ἐν διάφόροις περικοπαῖς ϑεσπιζούσης·¹²⁵. «Ἄριστα δὲ ἡμῖν Λέων, ὁ τῆς ϑείας λήξεως δοκει σκέψασϑαι τὰ περὶ τῶν ἐπιδόσεων, ὧν εἰς τὰ δεύτερα ποιοῦνται συνοικέσια οἱ ταῦτα συμβάλλοντες· φησὶ γὰρ, ὡς εἴπερ ἐκ τοῦ προτέρου γάμου παῖδας ἔχοιεν οἱ γονεῖς, εἶτα εἰς δεύτερον, ἢ ἐφεξῆς χωροῖεν συνοικέσιον, οὐ δύνανται οὔτε εἰς τὴν μητρυίαν οἱ πατέρες, οὖτε εἰς τὸν πατρῷον αἰ μητέρες, κατὰ τὸν τῆς ζωῆς χρόνον, τὴν οἰανοῦν ποιεῖσϑαι φιλοτιμίαν, ἢ ἐν τῇ τελευτῇ τι καταλιμπάνειν, πλὴν ἢ τοσοῦτον, ὅσον εἰς παῖς ἢ ϑυγάτηο, μόνος [ὢν] ἐκ τοῦ φύσαντος ἐχει»¹²⁶. Καὶ πάλιν· «ἐξ ὀλοκλήρου δὲ οἱ ἐκ τῶν δευτέρων φύντες σπερμάτων τῆς παρ’ ἐκείνου γενομένης ἀπολαύουσι φιλοτιμίας, κἂν μὴ πρὸς τρίτον ἐκείνη συνοικέσιον ἦλϑε». Καὶ πάλιν· «καὶ ὅλως τῶν πρώτων παίδων διὰ τὴν δευτερογαμίαν λαβόντων, οἱ δεύτεροι πάντως αὐτὴν ἐχέτωσαν, κἂν εἰ μὴ τρίτοις ὡμίλησεν ἡ δευτερογαμήσασα γαμοις»¹²⁷, διεγνώσϑη παρὰ τῆς ἡμῶν μετριότητος καὶ τῆς ἱερᾶς τῶν ἀδελφῶν ὁμηγύρεως, μήτε παρὰ τῶν παλαιῶν νόμων, τῶν διγέστων δηλαδὴ, μήτε παρὰ τῶν ϑείων κανόνων τοῦ ῥηϑέντος ἀγίου πατρὸς ἡμῶν τοῦ μεγάλου Βασιλείου, μήτε μὴν παρὰ τῶν νεαρῶν ϑεσπισμάτων τοῦ ἀοιδίμου βασιλέως τοῦ Ἰουστινιανοῦ, τὸν τρίτον γάμον κωλύεσϑαι, μᾶλλον μὲν οὖν καὶ ἐπιτρέπεσϑαι ἀδιαστίκτως. Καὶ οὐχ ὥσπερ ὁ τῆς ἐνώσεως τόμος ὑπό τινα τεταγμενην διάταξιν αὐτὸν ἐξεχώρησεν·ἐπεὶ γὰρ οἱ τοῦ ϑείου πατρὸς διττοὶ κανόνες παρακελευονται καὶ τὴν διγαμίαν ἐπιτιμᾶσϑαι, καὶ τὴν τριγαμίαν ὡσαύτως μὴ εἶναι ἀνεπιτίμητον, πάντως οἱ γάμοι καὶ ἄμφω κανονικῶς τελεσϑήσονται, κἂν ὁ μὲν, ὁ δεύτερος δηλαδὴ, ὁλίγοις ἐπιτιμίοις καϑυποβάλλεται, ὁ τρίτος δὲ, πλείοσι. Καὶ ὁ μὴ οὕτω ποιῶν, ἀλλὰ τὸν μὲν, τὸν δεύτερον, καὶ ταῦτα ἑπιτιμώμενον, ἐκχωρῶν, τὸν δὲ τρίτον κωλύων, μὴ κωλυόμενον, ἀλλ’ ἐπιτιμώμενον, κανονικοῖς ἀντιπίπτει ϑεσπίσμασι, καὶ γίνεται τούτων, ὅσον τὰ πρὸς ἀρετὴν καὶ σωφροσύνην λαοῦ, σπουδαιότερος¹²⁸, ὅπερ ἄτοπον. Ἀλλὰ καὶ ἡ ῥηϑεῖσα Ἰουστινιάνειος νεαρὰ μεταγενεστέρα οὖσα κατὰ πολὺ τῶν διαλειφ διαληφϑέντων ϑέντων κανονικῶν ϑεσπισμάτων, τὸν μὲν τρίτον γάμον ὡς μὴ κωλυόμενον παρεδέξατο, χρηματικῇ δὲ ζημίᾳ καϑυποβάλλεσϑαι διωρίσατο τοὺσ τὸ τοιοῦτὸν συναλλάξαντας συνοικέσιον· τοίνυν καὶ πρὸ τοῦ νεαροῦ τούτου τῆς ἐνώσεως τόμου οἱ τρίτον συναλλάξαντες γάμον, οὐχ ὡς ἄϑεσμον τι ποίησαντες καὶ παράνομον ἐκολάζοντο, οὐδὲ δια διεσπᾶτο σπᾶτο τὸ συνοικέσιον, ὡς ἀσύστατὸν τε καὶ ἀνυπόστατον· ἀλλ’ ὁ μὲν πολιτικὸς νόμος χρηματικῇ ζημίᾳ τοὺς συμβάλλοντας ὑπεδίκαζεν, ὁ δὲ τῆς ἐκκλησίας ϑεσμὸς κανονικοῖς προσκαίροις ἐπιτιμίοις ὑπέβαλλε. Καὶ χρόνος ἡλικίας τελειοτέρας καὶ ἀτελοῦς, καὶ γήρως ἐγγύτης, καὶ δυναστεία νεότητος, καὶ γνησίων παίδων διαδοχὴ καὶ στέρησις, οὔτε παρὰ τοῖς παλαιοτέροις νόμοις, οὔτε παρὰ τοῖς ϑείοις κανόσι συνεζητεῖτο καὶ διεκρίνετο, ἀλλ’ ἦν ἀδιαφόρως ὁ τρίτος γάμος διαπραττόμενος, καὶ ταῦτα μῦσος κεκλημένος καὶ ῥύπασμα. Ὁ δὲ τὸ νεαρὸν τοῦτο ϑέσπισμα ἐκϑέμενος ἀοίδιμος βασιλεὺς καὶ οἰ τηνικαυτα συνἐλϑόντες πατέρες συνοδικῶς, τούτων πάντων ἐν καταλήψει ἀκριβεῖ γεγονότες, καὶ μήτε τὸ ἀδιάφορον ἐπαινέσαντες, ὡς ἀκολασίαν μεϑέλκον ἀσύγγνωστον, μήτε τὴν τῆς φύσεως ἀνάγκην καὶ τὴν ἐκ τῆς νεωτέρας ἡλικίας κατέπειξιν ἀποπεμψάμενοι διὰ τὸ μείζονα πολλάκις κακὰ ἐκ τῆς ἀναστροφῆς ἀναφύεσϑαι, ὥρισε ποτέ μὲν κεκωλυμένον εἶναι τὸν τρίτον γάμον καὶ πάντῃ ἀσύγγνωστον, καὶ διὰ τοῦτο καὶ διασπώμενον, ὅτε δηλονότι ὁ τεσσαρ τεσσαρακονταέτης ακοέτης τὴν ἡλικίαν ὤν καὶ ἐξ ἑτέρων γάμων ἔχων παϊδας, καὶ τρίτον γάμον ἐξ ἀκολασίας ἄκρας προέληται· ποτέ δέ ἐγκεχωρημένον εἶναι τοῦτον ἐϑέσπισαν, εἰς δύο διελόντες τοὺς βουλομένους αὐτὸν ἐφεξῆς διαπράττεσϑαι· τοὺς μὲν γὰρ διγαμήσαντας τριακονταετεῖς καὶ ἐξ ἀμφοτέρων τῶν γάμων ἀπαιδίαν κατακριϑέντας, ἀπροκριματίστως καὶ τὸν τρίτον γάμον συναλλάττειν ἐκέλευσαν, «μόνῳ τῷ ἐξ ἀρχῆς, φησὶ, καὶ μέχρι τοῦ νῦν κρατήσαντι ἐπιτιμίῳ ϑεραπευϑῆναι ὀφειλοντας»· τοὺς δὲ τεσσαρακονταετεῖς ὄντας ἡλικίας καὶ ἐκ τῶν προτέρων διττῶν γάμων παίδων πατέρας μὴ χρηματίσαντας, μετ’ ἐπιτιμίων πολλῶν καὶ τρίτον γάμον συναλλάττειν ἐϑέσπισαν. Ὄϑεν καὶ ἡ μετριότης ἡμῶν προσχοῦσα μετὰ τῆς ἱερᾶς ἀδελφότητος τῷ τοιούτῳ νεαρῷ τόμῳ, ἄριστα τὰ περὶ τοῦ τρίτου γάμου διέ διελόντι λοντι καὶ διευκρινήσαντι, καὶ στοιχήσασα πᾶσι τοῖς ἐν αὐτῷ περιεχομένοις, ὥρισε συνοδικῶς, κατὰ τὴν τούτου περίληψιν, τὰ τοῦ τρίτου γάμου τελεῖσϑαι ἀπροκριματίστως εἰς τὸ ἐξῆς, καὶ τὰς παραβάτας αὐτοῦ τοῖς ἐκ τούτου ἐπιτιμίοις καϑυποβάλλεσϑαι. Ὁ γοῦν Μιχαὴλ μὴ ὑπερβὰς τὸν τεσσαρακονταετῆ ἐνιαυτὸν, μὴ παίδων πατήρ μέχρι τοῦ νῦν γεγονὼς, μήτ’ αὖ διττὰς ἱερολογίας λαβών, ὡς ταῦτα πάντα τῇ ἡμῶν ἀνηνέχϑησαν μετριότητι, πάμπαν ἐσται ἀπροκριμάτιστος· οὐδὲ γὰρ ἐπιτιμίῳ τινι καϑυποβληϑήσεται, διὰ τὸ μηδὲ γάμους πρότερον συναλλάξαι διττοὺς, ἀλλὰ γάμον καὶ μνηστείαν ἐπὶ τούτου τοῦ φάκτου μὴ ἐκλαμβανομένην ἀντὶ γάμου, καϑὼς τούτο προωρίσϑη καὶ ἄνωϑεν.

Знаменитый средневековый подлог, известный под именем Donatio Constantini, т. е дарственные грамоты Константина Великого папе Сильвестру и его преемникам на Рим, Италию и все западные провинции Римской империи, имел свою историю не только на своей родине – латинском западе, но и на греческом востоке, откуда перешёл и к нам в Россию с тем же значением, какое успел уже получить в остальном христианском мире. Рукописное предание, латинское и греческое, представляет эту грамоту в двух видах: полном и неполном¹²⁹. В полном виде грамота имеет две, ясно неразделённые части, из коих первую принято называть confessio, вторую – donatio в собственном смысле. В первой части автор подлога влагает в уста Константина Великого обширное исповедание веры, соединённое с рассказом о поразившей его, императора, за прежнее нечестие проказ и о чудесном исцелении от этой болезни посредством крещения, полученного от папы Сильвестра. В благодарность за это телесное исцеление и духовное возрождение, император во второй части грамоты изрекает своё дарение папе, именно жалует ему все указанные части Римской империи с разными атрибутами верховной власти над ними и вместе объявляет его духовным главой всего христианского мира. Понятно, что вся жизненная важность подлога заключалась в этой второй части, которая, поэтому, как самостоятельное целое и входило в состав латинских и греческих канонических сборников, назначенных для общего практического употребления¹³⁰. У греков она носила название ϑέσπισμα τοῦ ἀγίου καὶ μεγάλου βασιλέως Κωνσταντίνου πρὸς τὸν ἅγιον πάπαν Σίλβεστρον. С таким названием она приводится Вальсамоном в толковании на 1-ю главу 8-го титула Фотиева номоканона¹³¹. Затем в XIV веке тоже ϑέσπισμα, только в значительно сокращённой и стилистически исправленной редакции, помещено Валстарем в его алфавитной Синтагме церковных правил и законов под буквой «Е» в главе 11¹³².

Но существуют и полный греческий перевод псевдо-Константиновой грамоты, т. е. такой, в которой содержатся обе её части – и confessio и donatio. Первая часть этого перевода (confessio) напечатана была в 1547 году, по Ватиканскому списку, папским библиотекарем Августином Стевхом (Steuchus) в сочинении, в котором он пытался отстоять подлинность Константинова дарения от разных возражений, какие были выставлены против неё известным Лаврентием Валлой¹³³. Для русских историков и канонистов этот полный греческий перевод псевдо-Константиновой грамоты имеет особенную важность, так как он, в свою очередь, послужил подлинником для древне-славянского перевода, напечатанного, с разными переменами и дополнениям, в конце Кормчей Никоновского издания 1653 года под заглавием: «Иже во царех первого христианина бывша святого и блаженного и равна апостолом великого царя Константина повеление его царское, содеяно и дано святой соборной и апостольской церкви». Известный германский учёный юрист Бинер, познакомившись с этой статьёй нашей Кормчей по описанию Копитара, впервые указал на греческий подлинник первой части её, изданный в упомянутом сочинении Стевха, и при этом высказал такое замечание: Optime tamen de re nostra meruisset Steuchus, si et alteram partem, ipsam donationem, e codice Vaticano edidisset¹³⁴. Для Бинера res nostra в настоящем случае заключалась в том, что он при помощи сравнения полного греческого текста грамоты с таким же латинским надеялся подтвердить довольно распространённое тогда в западной исторической литературе мнение, к которому и сам он склонялся, именно – что грамота Константина сочинена не на западе, а на востоке, и что, следовательно, оригинал её был не латинский, а греческий¹³⁵. Теперь этот вопрос решён окончательно – в пользу латинского текста¹³⁶. Конечно, благодаря такому решению вопроса об оригинале Константиновой грамоты, греческий текст её в глазах западного учёного мира потерял почти всякое значение¹³⁷; по крайней мере указанная Бинером научная потребность в издании важнейшей (второй) части этого текста до сих пор остаётся неудовлетворённой. Но для русских канонистов, имеющих дело с Константиновым «царским повелением» нашей печатной Кормчей, надобно думать, одинаково важно издание обеих частей греческого подлинника этого «повеления», так как изданный Стевхом текст первой части страдает многими крупными недостатками и, вдобавок, находится в такой книге, которая составляет теперь большую библиографическую редкость. Эти обстоятельства побудили нас принять на себя нелёгкое дело издания полного греческого текста псевдо-Константиновой грамоты, вместе с древнеславянским переводом её. Но, прежде чем говорить о средствах и способе нашего издания того и другого текста, считаем нужным остановиться на некоторых, особенной важных вопросах, относящихся к истории издаваемого памятника как на греческом востоке, так и у нас в России.

I

Естественно начать с вопроса, когда появился греческий перевод занимающего нас латинского подлога? По этому вопросу известный церковный историк Дёллингер, относящий происхождение латинского оригинала Константиновой грамоты к последней четверти VIII столетия, высказал догадку, что греческий перевод её был уже известен патриарху Фотию, который, однако, как хорошо сведущий в церковной истории и литературе, не обманулся подлогом и – отверг его. Указание на такое цензурное отношение Фотия к документу, в подлинности которого на западе никто не сомневался, Дёллингер находил в следующей заметке, приписанной в одной Венской рукописи канонического содержания к тексту Константиновой грамоты: Παρεξεβλήϑη ἀπὀ τοῦ ἀγιωτάτου πατριάρχου Κωνσταντινουπόλεως κυροῦ Φωτίου ταῦτα¹³⁸. Догадка эта встретила возражения со стороны Гергенрётера и Грауерта. Первый в своём знаменитом труде о патриархе Фотии приписывает приведённую заметку простому недоразумению писца Венской рукописи, который, не сумев разобраться в различии состава старших и новых канонических сборников, увидел указание на патриарха Фотия там, где не было никакого следа его деятельности¹³⁹. Короче и яснее выражает ту же мысль Грауерт. По его словам, автор заметки заключил о намеренном устранении (absichtliches Fernhalten) Константиновой грамоты патриархом Фотием просто из того обстоятельства, что этой грамоты нет в Фотиевом номоканоне¹⁴⁰. Более сильное возражение Дёллингеру, по нашему мнению, состояло бы в указании на невозможность такого факта, чтобы документ, заведомо отвергнутый патриархом Фотием, впоследствии, именно в ΧΙΙ веке, когда авторитет этого патриарха, особенно в вопросах церковного права, стоял на всём востоке выше всякого сомнения, – чтобы такой документ официально приписан был Вальсамоном к номоканону того же Фотия и затем вошёл в состав других канонических сборников, рассчитанных на общее практическое употребление. Но не в этом только стоит слабая сторона аргументации Дёллингера и противников его догадки: все трое одинаково заблуждаются в понимании простого грамматического смысла приведённой заметки. Глагол παρεκβάλλω не значит отвергаю или оставляю в стороне что-нибудь, а значит, напротив, принимаю что-нибудь в дополнение к чему-нибудь; в частности, на языке писцов глагол этот употреблялся в смысле: делаю извлечение или выписку в дополнение к данной книге или сочинению. Таким образом, заметка писца Венской рукописи должна быть переведена так: «это извлечено или выписано из (номоканона) святейшего патриарха Константинопольского Фотия¹⁴¹. Чтобы правильно понять историко-литературный смысл этой на первый взгляд весьма загадочной заметки, нужно взять во внимание следующие обстоятельства:

1) грамота Константина, с объявляемой заметкой, находится в рукописи, главное содержание которой составляет известная алфавитная Синтагма Властаря;

2) в составе этой Синтагмы, как мы уже знаем, находится ϑέσπισμα τοῦ μεγάλου βασιλέως Κωνσταντίνου в особой (сокращённой) редакции;

3) объясняемая заметка приписана в Венской рукописи к тексту того же ϑέσπισμα, стоящему вне первоначального состава Властаревой Синтагмы, в числе позднейших дополнений к ней, и в другой редакции, именно в той, какую имеет Константинова грамота в толковании Вальсамона на 8-й титул Фотиева номоканона¹⁴². Таким образом, писец Венской Синтагмы Властаря, помещая в дополнениях к ней грамоту Константина Великого в особой редакции, не принадлежащей самому Властарю¹⁴³, хотел своей заметкой указать на источник, откуда он взял это дополнение, именно на номоканон патриарха Фотия, снабжённый толкованиями Вальсамона. Более ясное и обстоятельное указание на этот источник находится в списке той же Синтагмы, писанном в 1342 году (может быть, ещё при жизни самого Властаря) и хранящемся теперь в Московской синодальной библиотеке под № 149. Здесь Константинова грамота, в редакции Вальсамона, помещена в первом листе, сначала, не занятом никаким письмом, и под её текстом написана (киноварью) та же заметка, какая стоит и Венской рукописи, но – с одной важной прибавкой, именно: Παρεξεβλήϑη ἀπὸ τοῦ η´ τιτλου τοῦ ἁγιωτάτου πατριάρχου Κωνσταντινουπόλεως κυροῦ Φωτίου ταῦτα¹⁴⁴. Для современных читателей Синтагмы Властаря смысл этой заметки был вполне ясен: все имели номоканоны патриарха Фотия уже с толкованиями Вальсамона, и все смотрели на эти толкования, как на необходимую принадлежность самого номоканона, который поэтому и в настоящем своём виде приписывался тому же Фотию.

Итак, Вальсамон есть первый византийский писатель, от которого мы узнаём о существовании на востоке греческого перевода дарственной грамоты Константина Великого папе Сильвестру. Но весьма сомнительно, чтобы он первый познакомил своих современников с этим важным документом. В самом деле, мог ли Вальсамон, в качестве официального призванного толкователя Фотиева номоканона, внести в свод толкования источник церковного права иноцерковного происхождения, никому прежде неизвестный, и затем в разных других местах своего комментария ссылаться на этот источник без всяких оговорок относительно его происхождения и внутреннего достоинства? Этого мало: толкователь номоканона не только сам ссылается на грамоту Константина Великого, но приводит и мнения членов патриаршего синода, основанные на этой грамоте, показывая таким образом, что она и до внесения в номоканон была уже известна, кому следует¹⁴⁵. Всё это ведёт к заключению, что греческий перевод грамоты, с которым имел дело Вальсамон, принадлежит не самому этому канонисту, а сделан был гораздо раньше, именно, как мы думаем, в начале второй половины XI века, в эпоху окончательного и формального разрыва церковного общения между востоком и западом. И вот основания нашей догадки. Известно, что в одном официальном памятнике указанной эпохи, в послании папы Льва IX к Константинопольскому патриарху Михаилу Керулларию, писанном в 1053 году, приводится почти вполне текст второй части псевдо-Константиновой грамоты (donatio), т. е. той самой части, которую мы находим и у Вальсамона. И что особенно замечательно: греческий перевод дарения, сообщаемый Вальсамоном, оказывается весьма близким к латинскому оригиналу, насколько этот последний передаётся в папском послании: что опускает из полного латинского текста дарения папа, того нет и в греческом тексте у Вальсамона. В доказательство такого отношения между двумя указанными текстами приведём следующие отрывки из того и другого:

Приведём ещё самый конец дарения в том и другом тексте:

На сколько Вальсамонов греческий текст Константинова дарения сходится с латинским текстом его, приведённым в папском послании 1053 года, на столько же он отличается от других редакций той же части Константиновой грамоты, находящихся в латинских канонических сборниках ΧΙ–ΧΙΙ века, и притом в таких, которые пользовались у современников особенным уважением. Таковы были: сборник кардинала Deusdedit’a (около 1087 г.), откуда donatio Constantini перешла и в знаменитый Декрет Грациана (около половины ΧΙΙ в.), и сборник Ивона (Yvo), епископа Шартрского (начала XII в.)¹⁵¹. Во всех этих сборниках текст Константинова дарения значительно короче того, какой имеется у Льва IX и Вальсамона. С другой стороны, ввиду возможного возражения: не есть ли Вальсамонов текст Константинова дарения только особая редакция соответственной (второй) части издаваемого нами греческого текста, мы тщательно сравнили оба эти текста и убедились в совершенном их различии и по языку, и по стилю, и по изложению некоторых частностей самого содержания¹⁵². Таким образом, и с отрицательной стороны вполне подтверждается наше указание на единственно вероятный латинский оригинал Вальсамонова ϑέσπισμα τοῦ μεγάλου Κωνσταντίνου. Но вот что, по-видимому, сильно колеблет все наши доводы: говорят, и не без основания, что папское послание 1053 года не было своевременно и официально отправлено в Константинополь¹⁵³. Пусть будет так. Но почему не допустить, что оно дошло по адресу не официально, не с легатами, а частным путём, подобно тому, как дошло до рук Льва IX полемическое послание против Латинян Льва Охридского, адресованное автором другому лицу – Иоанну, епископу Транийскому (в Апулии) и вызвавшее занимающий нас грозный ответ со стороны папы?¹⁵⁴. Почему не допустить, что тот же Иоанн Транийский, вероятно, грек и, несомненно, суффраган «вселенского» патриарха¹⁵⁵, переслал этот ответ своему Константинопольскому корреспонденту, дабы познакомить его и своего патриарха с притязаниями папы на господство над греческой церковью? Как бы то ни было, только установленные нами два факта – поразительное сходство Вальсамоновой редакции Константинова дарения с тем, что приведено из этого документа в послании Льва ΙΧ, и знакомство греков с ϑέσπισμα τοῦ μεεγάλου Κωνσταντίνου, начавшиеся задолго до Вальсамона, – эти два факта иначе не могут быть объяснены, как только принятием нашего мнения, что упомянутое послание не замедлило сделаться известным в Константинополе¹⁵⁶. Но если оно дошло сюда не официально, а частным путём, то и не было надобности переводить его вполне на греческий язык: переведено было только то, что, как ниже увидим, и для греков представляло высокий практический интерес.

К сожалению, мы не можем сказать ничего сколь-нибудь решительного по вопросу о времени, когда появился греческий перевод полного текста Константиновой грамоты. Известные нам и другим списки этого перевода не восходят далее конца XIV века¹⁵⁷. Если не все, то большая часть этих списков писаны не на востоке, а на западе именно в Италии – тамошними греками, уже вполне окатоличенными¹⁵⁸. На востоке же до сих пор не указано ни одного такого списка: там со временем Вальсамона и Властаря знали и переписывали ϑέσπισμα τοῦ μεγάλου Κωνσταντίνου только в редакциях этих канонистов¹⁵⁹. Не значит ли это, тот и самый греческий перевод Константиновой грамоты в полном её виде сделан был не на востоке, а на западе, т. е. кем-либо из окатоличенных южно-итальянских греков? Этим предположением даётся некоторая возможность приблизительно определить эпоху происхождения издаваемого нами греческого перевода Константиновой грамоты и вместе объяснить указанный факт совершенного отсутствия или, по крайней мере, чрезвычайной редкости списков этого перевода на востоке. Известно, что большинство греческих епископий южной Италии подчинено было папскому престолу не раньше конца XI века¹⁶⁰. Это подчинение состояло собственно в том, что право рукоположения тамошних епископов перешло от Константинопольского патриарха к папе. Само собой понятно, что эта церковно-административная перемена не сразу обратила южно-итальянских греков в добрых католиков. Вместе со своей национальностью и языком, они долгое время сохраняли свои обряды, своё вероисповедание, свои канонические воззрения, основанные на номоканоне восточной церкви. Ещё в половине XII века тамошний греческий архимандрит Нил Доксопатр в своём известном сочинении о патриарших престолах доказывал равенство Константинопольского патриарха, по преимуществам чести и власти, с Римским папой¹⁶¹. При таких условиях в среде греческого духовенства южной Италии едва ли могли скоро появиться переводчики латинских, т. е. католических источников церковного права, в особенности – таких, как грамота Константина Великого в полном её виде, тем более, что в начале XIII века эта грамота сделалась известна в Риме в греческой редакции Вальсамона¹⁶².

Если мы и допустим даже, что на востоке существовали когда-то списки полного греческого перевода Константиновой грамоты, например – тот, с которого сделан славянский перевод её¹⁶³, то всё-таки останется бесспорным факт, что в официальном церковном употреблении у греков находились только те редакции этой грамоты, в каких она является у Вальсамона и Властаря. Отсюда возникает новый и более интересный для канониста вопрос, – о причинах того, на первый взгляд загадочного явления, почему документ, прямо направленный против греков, – документ, в котором Римский папа объявляется главой всех церквей в мире и верховным судьёй всей духовной иерархии, а патриарх Константинополя, «нового Рима», становится на предпоследнее или даже на последнее место в ряду четырёх восточных патриархов, – документ, в котором выражена совершенно чуждая византийским грекам мысль, что верховная власть в церкви неизмеримо возвышается над верховной властью в государстве и что, поэтому, папская кафедра и императорский трон не могут находиться в одном и том же городе, – почему такой документ не только не принят был на востоке за подлинную грамоту Константина Великого, но и послужил одним из оснований для канонической теории об особых преимуществах (προνόμια) Константинопольского патриарха пред прочими патриархами и даже – пред самим папой? Разгадка этого явления заключается в издавна установившемся на востоке принципиальном воззрении, что преимущества епископских кафедр определяются политическим значением городов, в которых они находятся. Это воззрение ясно высказано уже в 3-м правиле второго вселенского собора, поставившего Константинопольского епископа, по преимуществам чести, на первое место после Римского епископа, «потому что град оный (Константинополь) есть новый Рим», т. е. новая столица империи. «Последуя тому же побуждению» т. е. приняв во внимание, что «град получивший честь градом царя и синклита, и имеющий равные преимущества с ветхим царственным Римом, и в церковных делах должен быть возвеличен подобно тому», Халкидонский, четвёртый вселенский собор в 28-м своём правиле представил Константинопольскому епископу, в трёх восточных диоцезах, такие же права власти, какие принадлежат Римскому епископу на западе, но по-прежнему признал за этим последним первенство чести пред всеми равноправными с ним иерархами. Смысл правила ясен: епископы двух столиц, равных по своему политическому значению, должны иметь равную власть в делах церковного управления, и Римский епископ потому только остаётся primus inter pares, что Рим есть старшая столица империи. Но известно, что папы не довольствовались этим первенством чести, а искали себе первенства власти, т. е. верховного господства над всей церковью. Само собой понятно, что эти притязания прежде всего должны были встретить отпор со стороны епископов «нового Рима», «возвеличенного в церковных делах» двумя вселенскими соборами «подобно ветхому царственному Риму». Принятый Константинопольскими патриархами в конце VI века титул οἰκουμενικὸς был одним из первых и самых чувствительных для Римских первосвященников ответов на их властолюбивые притязания. Затем, когда политическая связь старого Рима с новым была окончательно разорвана учреждением на западе новой Римской империи, Константинопольский патриарх, в глазах всего восточного христианского мира, сделался «вселенским» не только по титулу, но и на самом деле, так как, по общему признанию византийцев, на их патриарха перешли теперь все преимущества, принадлежавшие прежде Римским папам. Сколько известно, эту мысль в первый раз и со всей решительностью высказал император Михаил III в письме к папе Николаю I:протестовавшему, во имя своего верховенства в церкви, против поставления в патриархи Фотия на место низложенного Игнатия¹⁶⁴. Ответив на это письмо обычным для пап доводами в пользу своего примата¹⁶⁵, Николай I в то же время приглашал некоторых западных епископов, сделавшихся своими богословскими познаниями, принять участие в литературной борьбе с греками за права апостольского престола¹⁶⁶. В одном из сочинений, написанных по этому вызову папы, именно в liber adversus Graecos Парижского епископа Энея (около 868 г.), содержится первая несомненная ссылка на Константинову дарственную грамоту в доказательство главенства пап над всей церковью¹⁶⁷. Но никто из латинских средневековых писателей, пользовавшихся этой грамотой в интересах папского престола, не обратил внимания на то, что она плохо согласуется с учением Римской церкви о папском примате, как божественном учреждении¹⁶⁸. Отсюда и получилась для греков логическая возможность обратить ту же грамоту в доказательство равенства Константинопольского патриарха с Римским папой. В самом деле, если по смыслу этой грамоты все чрезвычайные привилегии Римской церкви утверждаются исключительно на пожаловании первого христианского императора: то отсюда само собой следовало, что тот же император, перенеся свой трон из Рима в Византию, тем самым положил начало возвышению этого города, в церковном и политическом отношениях, на одну степень с древним Римом. Это заключение вполне подтверждалось уже известными нам правилами двух вселенских соборов (второго и четвёртого) и законами преемников Константина Великого. Так, в сущности, рассуждал Вальсамон в тех своих толкованиях на эти правила и законы, в которых он ссылается на ϑέσπισμα τοῦ μεγάλου Κωνσταντίνου в доказательство равенства иерархических прав Константинопольского патриарха и Римского папы¹⁶⁹. При этом толкователь, конечно, не мог не обратить внимания на то, что вселенский патриарх всё-таки не имеет тех внешних отличий императорского сана, какими так щедро наделяется Римского епископа грамота Константина Великого¹⁷⁰. Напротив, Вальсамон хорошо знает, что попытки некоторых патриархов, например, Михаила Керуллария, присвоить себе некоторые из этих отличий не принесли им пользы¹⁷¹. Тем не менее наш канонист, «как чистейший гражданин Константинополя и благопотребнейшая принадлежность (тамошнего) патриаршего престола» (по должности хартофилакса), решительно восстаёт против мнения тех, которые на указанном фактическом основании утверждали, что и постановления вселенских соборов о равенстве Константинопольского патриарха с Римским папой потеряли свою силу: «я хочу и молюсь, – отвечает он на эти пессимистические воззрения, – чтобы Константинопольский патриарх без соблазна (его внешними умалением пред папой) имел все преимущества, дарованные ему божественными правилами»¹⁷². Это, очевидно, значит, что по отношению к Константинопольскому патриарху грамота Константина Великого должна быть понимаема только в смысле «божественных правил», т. е. может служить доказательством равенства патриарха с папой только по правам духовной власти, а никак не по внешним отличиям, свойственным императорскому сану. Но «как благопотребнейшая принадлежность патриаршего престола», Вальсамон не забывает в своих рассуждениях по этому вопросу сказать словечко pro domo sua: если вселенский патриарх не имеет никаких инсигний императорского сана, то великий хартофилакс патриарха не лишён отличий, дарованных Константином Великим высшим клирикам Римской церкви для сравнения их с сенаторами: он, хартофилакс, имеет право, на основании Константинова эдикта, в праздник св. нотариев ехать в процессии на патриаршем коне, покрытом белой попоной, и, подобно Римским кардиналам, имеет на голове золотую тиару, которая и хранится в харотофилакии¹⁷³. На внешнем положении вселенского патриарха оправдывались слова Константиновой грамоты, что престолы духовного и мирского владык христианского мира не могут находиться в одном городе: иначе блеск одного будет исчезать в сиянии другого. Так и случилось с престолом Константинопольского патриарха. То же было бы, конечно, и с папским троном, если бы Константин Великий не перенёс своей столицы в Византию. Поэтому все громкие речи византийских писателей XI–XII вв. о чрезвычайных преимуществах Константинопольского патриарха, возвышающих его над Римским папой, в сущности, относились не к самому патриарху, а к городу, где находилась его кафедра. Такова, например, следующая тирада Анны Комнины: «Латиняне, – пишет она в истории царствования своего отца, – утверждают в своей безумной гордости, что Римский архиерей есть первосвященник и духовный предстоятель всего мира; но они забывают, что вследствие перенесения императорской резиденции, сената и всего государственного, верховного управления в Византию, на этот город перешла и вся церковная гегемония. Первые императоры (разумеется, конечно, и Константинопольского патриарха на крайнюю высоту, подчинил ему все диоцезы во вселенной (εἰς περιωπὴν πρωτίστην ἀναβιβασαμένη, τὰς ἀνὰ οἰκουμένην διοκήσεις ἀπάσας ὑπὸ τούτον ἐτάξατο)¹⁷⁴. В этом порядке идей грамота Константина Великого, очевидно, получала на востоке совсем другой смысл, чем какой имела она на западе: здесь она обращала церковь в государство, наделяя папу всеми атрибутами верховной мирской власти, а там ставила государство над церковью, давая императору титул и права верховного правителя и вершителя церковных дел (ἐπιστημονάρχης τῆς ἐκκλησίας)». Так именно воспользовался грамотой Константина Великого Михаил Палеолог в одном своём указе на имя патриарха. Ссылаясь на то место этой грамоты, где клирикам Римской церкви даются привилегии сенаторов, а сенаторам, призываемым в клир, запрещается противиться этому призванию, названный император, в качестве ἐπιστιμονάρχου τῆς ἐκκλησίας, предписал патриарху, чтобы он некоему диакону Феодору Скутариоту, возведённому им, императором, в сан дикеофилакса (вроде государственного прокурора), дал соответственное место и в ряду высших чинов Великой церкви (так называемых экзокатакилов)¹⁷⁵.

Патриархи, получившие такие приказы от императоров на основании грамоты Константина Великого, могли сами пользоваться ею разве только как средством нравственного воздействия на своих повелителей, внушая им, как преемникам Равноапостольного, подражать его примеру в своих отношениях к церкви. Такое именно значение придавал Константиновой грамоте Властарь. Он внёс её в свою алфавитную каноническую Синтагму не как прямой источник права Константинопольской церкви, а как письменный памятник, «лучше всякой монументальной колонны, свидетельствующий о том, какими преимуществами следовало бы наделять церковь Христову царям, не пренебрегающим требованиям благочестия»¹⁷⁶. Однако на востоке, уже вскоре после Властаря и несмотря на авторитет, каким пользовалась там его Синтагма, стали появляться лица, решительно отрицавшие подлинность Константинова дарения. Так в самом начале XV века один анонимный византийский писатель в своём полемическом сочинении против Латинян приводит следующие доказательства подложности этого документа:

1) в нём Римский папа объявляется главой четырёх патриархов и в том числе – Константинопольского, а между тем в конце того же документа сказано, что Константин только ещё предполагает устроить Константинополь;

2) папе предоставляется решение всех вопросов, касающихся христианской веры, но это не исполнялось и при самом Константине, при котором для осуждения ереси Ария созван был первый вселенский собор;

3) в грамоте говорится, что Константин дарит папе Сильвестру и его преемникам Рим, селения и города всей Италии и всех западных стран; но это ложно, ибо Константин, перенеся столицу в Византию, поставил царём в Риме, Италии и Нижней Галлии третьего сына своего Константа, а в Верхней Галлии – первого Константина. Когда же последний умер, то Констант сделался государем всех западных стран;

4) первый и второй вселенские соборы утверждают первенство Римского епископа не на грамоте Константина Великого, а на «древнем обычае», и ни один собор, ни восточный, ни западный, не называет Римского епископа папой (как он называется в грамоте), а просто – Римским епископом¹⁷⁷. Подложность Константиновой грамоты, по свидетельству новейшего греческого церковного историка – Мелетия, митрополита Афонского, доказывал ещё другой византийский писатель XV века – Макарий, митрополит Анкирский, сочинение которого (неизданное) против Латинян и последователей Варлаама и Анкиндина до сих пор известно только по нескольким отрывкам, приведённым у Алляция¹⁷⁸. Сам Мелетий Афонский называет Константинову грамоту πλάσμα ψευδὲς ψευδὲς καὶ ὐστερογενές и в оправдание этого отзыва ссылается не только на Макария Анкирского (именно на 33-ю главу его означенного сочинения), но и на многих позднейших писателей, западных и восточных¹⁷⁹. Наконец, разные доказательства подложности Константинова дарения приведены в двух официальных изданиях канонического кодекса греческой церкви, одновременно вышедших в начале нынешнего столетия: в Κανονικόν Монаха Христофора и в Пидалионе афонского иеромонах Никодима (1800)¹⁸⁰.

II

У нас в России псевдо-Константинова грамота делается известной (конечно, в славянском переводе) не позднее XV века. По крайней мере к этому времени относятся старший славянский список её, находящийся в одной рукописи Московского Публичного Музея¹⁸¹. Этот и другие, позднейшие списки представляют нам перевод грамоты в той полной (двухчастной) редакции, в какой она впоследствии напечатана была в Кормчей книге, и – надобно заметить – только в этой редакции она исключительно и употреблялась у нас как прежде, так и после печатного издания Кормчей¹⁸². По сравнению с греческим подлинником, все известные нам списки славянского перевода Константиновой грамоты разделяются на два разряда: одни передают юридическое содержание подлинника без всяких перемен и дополнений¹⁸³; в других, напротив, видна тенденция переводчика исправлять и дополнять подлинник согласно с положительными канонами и жизненными интересами православной церкви. Эта тенденция выразилась, во-первых – в перемене порядка, в каком исчисляется в подлиннике восточные патриархи: Константинопольский патриарх перенесён с предпоследнего места на первое; во-вторых – в приписке к концу грамоты особого наставления всем христианам государям, имеющим быть во вселенной, оказывать духовной иерархии подобающую честь, по примеру, явленному в настоящей грамоте¹⁸⁴. Но не в этом только состоит различие между списками того или другого разряда: они разнятся между собой и по самому переводу греческого подлинника. В доказательство этого различия приведём из старших списков того или другого разряда, параллельно с подлинником, хоть то место где исчисляются восточные патриархи:

С филологической точки зрения, различия между этими переводами оказывается не настолько глубоким, чтобы можно было с уверенностью говорить о полной независимости одного из них от другого, и затем по данным языка решать, который из них старше. Но если взять во внимание указанное различие их по внутреннему характеру, то нужно будет отдать преимущество старшинства тому переводу, который находится в списке первого разряда. В самом деле, трудно допустить, чтобы при существовании на Руси или у южных славян такого перевода Константиновой грамоты, в которой ей придан вполне православный характер, мог появиться там или здесь другой перевод той же грамоты с противоположным характером. Старшинство этого другого перевода, по крайней мере по началу его употребления у нас в России, доказывается тем, что русские списки его продолжали появляться и после того, когда к нам занесены были из южно-славянских земель списки нового перевода с указанным тенденциозным характером¹⁸⁵. Впрочем, уже в XVI веке у нас образовались, так сказать, сводные списки Константиновой грамоты, такие, в которых первоначальное различие двух переводов её в каноническом отношении было совершенно уничтожено, а в литературном – значительно сглажено. Такими именно списками пользовались наши духовные иерархи во всех ниже указанных случаях. Таков же был и тот список, по которому грамота Константина Великого напечатана в Кормчей книге.

Не подлежит сомнению, что эта грамота находилась у нас в более обширном и разнообразном употреблении, чем у греков. Доказательства такого употребления мы находим и в официальных церковных документах, и в литературных памятниках, начиная с первых годов XVI и до самого конца XVII века. Наряду с церковным уставом св. Владимира, «царское повеление» Константина Великого признавалось и, до указанной эпохи, было на Руси незыблемым основанием имущественных, судебных и административных прав духовной иерархии. А этим правам, как известно, уже с конца ΧV века стала грозить серьёзная опасность со стороны светского правительства. Так великий князь Иван III, при покорении в 1478 году Новгорода, отобрал у тамошнего владыки и монастырей значительную часть принадлежащих им земельных владений¹⁸⁶. А в 1503 году тот же русский «самодержец» предложил Московскому духовному собору отдать в казну все церковные и монастырские вотчины. В соборном ответе на это предложение в первый раз встречаются дословные выписки из Константиновой грамоты, приведённые в доказательство неприкосновенности всех вообще церковных стяжаний и сопровождающиеся таким внушением и комментарием: «Хотяй же о сих пространнее уведати, да прочтен (всю) духовную благочестивого и великого царя Константина… И аще бы были грады и власти ( = волости) и села и винограды, и озера и пошлины неприличны и неполезны божественным церквям, не быша премолчали святые отцы 318 первого собора, но всячески бы возбранили царю Константину таковое дело, и не токмо не возбраниша, но и свято Господеви и похвально и благоприятно благоволиша»¹⁸⁷. Спустя около двух лет собора 1503 года у нас появился обширный анонимный трактат на ту же тему, написанный по поручению какого-то архиепископа (вероятно, Геннадия Новгородского) под заглавием: «Слово кратко против тех, иже в вещи священные, подвижные и неподвижные, соборные церкви вступаются и отъимати [их], против спасения души своей, дерзают, заповеди Божии и церковные презирающе и православных царей и великих князей истинное с клятвой законоположение разоряюще»¹⁸⁸. Автор этого весьма не «краткого» слова, несомненно, пользовавшийся латинскими источниками, имел в числе их и латинский оригинал Константиновой грамоты, из которой привёл в своём собственном переводе следующий отрывок с прямым указанием его источника: «Константин Великий, сын Еленин, царь вселенных земель, дал церкви святой Римской много блага, подвижная и неподвижная: царства, страны, земли, грады, злато, серебро, яко является в писании, за златой печатью на сия учиненном, в нём же близ конца сице пишется: „да не оскудеет превысота архиерейская нищетой, но да украшена будет славой и достоинством Римской церкви, только дом наш, елико Римский град и все Италийские и все западные страны, места, грады, островы, яже окрест Италии суть, отцу нашему Сильвестру и всем по нем будущим под правдой Римские церкви, любовью даем и даруем о Христе, человеческого рода Искупителе. Мы же наше царство перенесем на восток, в Византию град“ и прочая, яко являет в писании, за златой печатью на сие дарование написанном, яже зде продолжено есть вся слово в слово вписать»¹⁸⁹. Затем в эпоху Стоглавого собора, когда в правительственных сферах снова возник вопрос о монастырских и церковных вотчинах, митрополит Макарий в своём «Ответе царю Ивану Васильевичу от божественных правил о недвижимых церковных вещах, вданных Богови в наследие благ вечных» выписал почти половину второй части Константиновой грамоты¹⁹⁰. Та же самая выписка, с небольшим сокращением в начале, принята и в Стоглав, в котором она составляет особую (60-ю) главу.

Но никто из иерархов до-Петровской Руси не пользовался грамотой Константина Великого так широко и вместе так тенденциозно, как издатель её в печатной Кормчей – патриарх Никон. В самом этом издании, несомненно, выразилось намерение патриарха иметь в составе книги «божественных правил» такую статью, авторитетом которой можно было бы отражать всякие посягательства на существующие права русской церкви. Крупный пример нарушения этих прав Никон видел, ещё до своего патриаршества, в учреждении Монастырского приказа, в ведомство которого Уложением 1649 г. отданы все гражданские дела духовенства, не выключая и высших иерархических лиц. Борьба с этим приказом и вообще с духом времени, побуждавшим светское правительство неуклонно стремиться к секуляризации церковного ведомства, была для Никона делом принципиальной необходимости. Готовясь к этой борьбе, он согласился на избрание в патриархи только после того, когда царь, бояре и все духовные власти дали ему торжественную клятву, «соблюдать евангельские Христовы догматы и правила св. апостолов и св. отец и законы благочестивых царей»¹⁹¹. Соблюдение «Христовых догматов», т. е. общецерковного Символа веры, требовалось, конечно, только pro forma, потому что к этому обязывался каждый православный христианин при самом крещении: вся сила клятвы полагалась, таким образом, в соблюдении того, что ближе к жизни и что содержалось в «правилах св. апостол и св. отец» и в особенности – в законах благочестивых царей». Тут, без сомнения, разумелась Кормчая книга, уже отпечатанная при патриархе Иосифе (в 1650 г.), но, как догадываются, по настоянию самого Никона задержанная в типографии для особого соборного одобрения¹⁹². Действительно, одним из первых дел нового патриарха было соборное «освидетельствование» Кормчей. Она оказалась, по своему составу, недостаточной для целей церковного управления, заранее намеченных Никоном. По его указанию, прибавлены были две статьи в начале Иосифовской Кормчей: об учреждении в России патриаршества и поставлении в патриархи «великого государя» Филарета Никитича, и две в конце: «царское повеление» Константина Великого и сказание «о Римском отпадении». Между этими статьями не трудно усмотреть внутреннюю, идейную связь, в какой они представлялись уму патриарха Никона. Взятые в своей совокупности, они выражали, во-первых, идею величия русского патриаршества сравнительно с современными восточными патриархатами, и во-вторых, идею превосходства духовной власти над мирской, патриаршей над царской. Выразителем первой идеи является в статье об учреждении в России патриаршества сам совершитель этого учреждения – Константинопольский патриарх Иеремия. Ему приписываются в статье такие слова, обращённые к царю Фёдору Ивановичу: «Воистину в тебе, благочестивом царе, Дух Святой пребывает, и от Бога сицевая мысль (о русском патриаршестве) тобой в дело произведена будет прав, и истинно вашего благородия начинание, а нашего смирения и всего освященного собора того превеликого дела совершение. Понеже убо ветхий Рим падеся Аполинариевой ересью, второй же Рим, еже есть Константинополь, агарянскими внуцы от безбожных турок обладаем. Твоё же, о благочестивый царю, великое русийское царствие, третий Рим, благочестием всех превзыде, и вся благочестивая в твоё царствие в едино собрашася, и ты един под небесем христианский царь именуешися во всей вселенной, во всех христианах»¹⁹³. Вторая идея выражена с неменьшей силой в ставленой грамоте Иерусалимского патриарха Феофана «великому государю» всероссийскому патриарху Филарету Никитичу, который назван в этом акте «главой и пастырем» царя не только «в духовных вещах», но и в «телесных» (гражданских), и не потому только, что он – отец царю по плоти, но и по следующим предписаниям закона Божия: «Слушая вас, мене слушает, и отметаяйся вас, мене отметается. И паки: иже чтит иерея, чтит вышнего Бога, понеже иерейская честь на Бога восходить. Да аще убо тако к простым иереем завещание и повиновение подобает соблюдать, кольми паче ко превосходящим честью, наипаче же сему ныне свято помазанному превысокому патриарху, отцем отцу и крайнему святителю, его же сан святительства не точию зде, но и в самом небеси мощен есть»¹⁹⁴ и пр. Если патриарх Филарет Никитич получил титул «великого государя» и назван «главой и пастырем» царя потому, что был ему отец, то Никон считал себя вправе носить такой же титул и стоять в таких же отношениях к юному и «тишайшему» царю Алексею Михайловичу не только как «собинный друг» его, но и в силу грамоты Равноапостольского царя Константина, к соблюдению которой русский царь обязался торжественной клятвой. А вся эта грамота, в свою очередь, есть торжественное признание Римским самодержцем неизмерного превосходства духовной власти над мирской. Правда, она дана Римскому папе, а не кому-либо из восточных патриархов и всего менее – русскому. Но в ответ на подробное возражение, вслед за грамотой помещено в Кормчей историческое сказание об отпадении Римлян от православной веры и церкви. Таким образом, из сопоставления всех четырёх статей выходило, что русский патриарх есть прямой наследник всех преимуществ, предоставленных Константином Великим Римскому папе, потом, после падения пап в разные ереси, перешедших к Константинопольскому патриарху и утраченных этим последним вследствие «агарянского насилия». Так смотрел на себя патриарх Никон и так понимал он «царское повеление» Константина Великого. Этот взгляд и это понимание со всей силой и крайней резкостью высказаны Никоном в одном из «возражений» боярину Стрешневу и известному греческому архиерею Паисию Лигариду, обвинявшим его, между прочим, в неблагодарности царю, который, со своей стороны, поручил ему «досматривать всякие судьбы (судные дела) церковные и наделил его всеми привилегиями, какие Константин Великий даровал папе Сильвестру». Отвечая на первую половину этого обвинения, Никон писал следующее: «как ты говоришь, совопросниче, что царь поручил Никону досматривать всякие судьбы церковные? Разве ты не знаешь, что не от царей приемется начальство священства, но от священства на царство помазуются, и что священство гораздо более царства? Мы не знаем иного законоположника себе, кроме Христа, который дал нам власть вязать и решить. Уже не эту ли привилегию дал нам царь? Нет, но он похитил её от нас, как свидетельствуют его беззаконные дела. Какие? Он церковью обладает, священными вещами обогащается и питается, славится тем, что все церковники – митрополиты, архиепископы, епископы, священники и все причетники покоряются ему, оброки дают, работают, воюют, судом и пошлинами (их) владеет… Скажи мне, какие привилегии подарил мне царь, и я скажу, какие он разорил и пренебрег… Он уничижил и обесчестил благодать Св. Духа и сотворил её немощно, так что без царского указа она ныне не может действовать. Ныне архиереи пишут, что поставили того или другого архимандрита, или священника по благодати Св. Духа и по указу великого государя. Он не содрогается, что такая хула на Св. Духа не простится ему ни в сей жизни, ни в будущей, но действует, как великий архиерей, и кого хочет, того приказывает рукополагать». Затем Никон переходит ко второму заявлению своих противников – о том, что царь наделил его, Никона, всеми привилегиями, какие Константин Великий дал папе Сильвестру, и опровергает его заявление своими толкованиями всех важнейших постановлений Константиновой грамоты, показывая в каждом толковании, что ничего подобного царь Алексей Михайлович не сделал для русской церкви и её патриарха¹⁹⁵.

Изложенные папистические воззрения Никона на отношение духовной власти к мирской, как известно, были осуждены восточными патриархами ещё до формального суда над ними на соборе 1666–1667 года¹⁹⁶. Тем не менее главное основание этих воззрений – грамота Константина Великого, по-прежнему, оставалась в составе Кормчей со значением бесспорного источника церковного права. На неё продолжали ссылаться не только в церковных, но и в государственных актах. Так в 1669 году сам царь Алексей Михайлович в своей окружной грамоте об иконописании, исполняя соборное постановление 1667 года по этому предмету, писал, между прочим: «Бысть же годе и то нашему царскому величеству, да икон святых, от всех верных благоговейно почитаемых, делателие достойную честь везде и от всех имеют: и яко при благочестивейшем и равноапостольном царе Константине и по нем бывших царех православных церковницы, изряднее же клирос, велией честью почитаемых бяху, со сигклитом царским и прочими благородными равенство почитания повсюду примаху, писатели, яко истинные церковницы, церковного благолепия художницы, да почтутся, всем прочим председание художников да восприимут»¹⁹⁷.

Ссылки на грамоту Константина Великого, как на действующий в русской церкви закон, делались нашими духовными иерархами даже при Петре Великом, почти накануне его известных церковных преобразований. Так в 1700 году последний русский патриарх Андриан привёл, частью по Стоглаву, частью по Кормчей, несколько обширных выписок из Константиновой грамоты в своём ответе боярам, «сидевшим за Уложением», на вопрос их о том, «почему в Патриаршем Разряде судятся дела о богохульниках и раскольниках, и по рядным записям, и по духовным, о зауморных животах» (об имуществе умерших без духовного завещания)¹⁹⁸. Около того же времени св. Димитрий Ростовский поместил в своём келейном летописце небольшую статейку о неприкосновенности церковных имуществ, в которой, между прочим, сказано: «Тако же и древние благочестивые цари христианские и велицие князи, яко Константин Великий и св. Владимир, дадоша церквам села и земли, имения и работных насельников, да служащих Богу имеют неоскудное себе пропитание»¹⁹⁹. Уже самое сопоставление Константина Великого со св. Владимиром доказывает, что Ростовский святитель имел здесь в виду грамоту первого и известный церковный устав последнего: оба эти документа обыкновенно ставились рядом во всех выше указанных памятниках русского церковного права XVI–XVII вв., в которых заходила речь о церковных имуществах (в соборном ответе 1503 г., в Стоглаве, в «Возражениях» патриарха Никона и пр.). Но после церковных реформ Петра Великого, столько нам известно, никто уже из наших иерархов (не выключая и знаменитого Арсения Мацеевича)²⁰⁰ не решался утверждать права русской церкви на грамоте Константина Великого, тем более, что и вера в подлинность этой грамоты теперь уже исчезла. Конечно, с целью осмеяния этой веры Феофан Прокопович в своей трагикомедии «Владимир» заставляет дьявола проводить следующую параллель между Константином Великим и нашим Равноапостольным князем:

«Весте ли вы: кому он сам уподобится?

Константину оному, иже рыболова

Петра всех худейшего, и с ним неистова

Шатерей делателя Павла, во сне пяний

Узрев, тако восприят совет их поганый

Яки бы был боярский, и себе в неславу

Толику воверже, яко злату главу

Не усрамися старцу Сильвестру худому

Преклонити смиренно: вси царскому дому

Воссмеяшаяся тогда»…

(Действ. 2, явл. 3)²⁰¹.

Известно ещё одно явление в области древнерусской литературы, возникшее под очевидным влиянием псевдо-Константиновой грамоты: разумеем столь излюбленную нашими раскольниками Новгородскую повесть о белом клобуке²⁰². Поводом к написанию этой повести, по нашему мнению, послужило следующее обстоятельство: на соборе 1564 года, по предложению царя, постановлено было, чтобы отселе русские митрополиты носили белый клобук, каковой до сих пор составлял постоянное отличие одних только Новгородских архиепископов, хотя собор не нашёл о том никакого «писания»²⁰³. Последние слова соборного акта ясно показывают, что известная ныне повесть о белом клобуке тогда ещё не существовала, иначе бы на неё не преминул сослаться присутствовавший на соборе Новгородский архиепископ Пимен. А если повести ещё не было, то заинтересованным лицам нужно было сочинить её, дабы таким образом оградить право Новгородских владык на ношение белого клобука и после того, когда он, по соборному приговору, сделался принадлежностью митрополитов Московских и всея Руси. Первоначально «писание» на эту тему явилось в виде краткого анонимного «Сказания, что ради Великого Новгорода архиепископы на главах своих носят белый клобук, а не якоже прочии митрополиты, такоже и епископы носят»²⁰⁴. В этой первоначальной и ещё неизданной редакции повесть о белом клобуке имеет такой вид: «В лето 5839 (331) по явлении св. Апостол святейший папа Сильвестр, поучив царя Константина от божественных писаний, и крестя его во имя Отца и Сына и Св. Духа. Царь же егда изыде от купели, и видеша вси люди неизреченное чудо: отпадоша убо от тела его струпы, яко чешуя, и в том часе здрав бысть, и радости многия исполнился царь, и велию славу воздаде Христу Богу и блаженному папе Сильвестру, и не вмениша его человека суща, и не ослабно зряще на лице его, и чтяще его, яко бога. И многая благодарения воздаде на церковное строение и самому папе на послужение. И от своих царских величеств многими чины устроив, и венец царский восхоте возложити на главу его; папа же сего не восхоте. Царь же Константин, радостью и любовью побеждаем, и вместо сего сотвори ему одеяние бело, тричастно, еже есть клобук, и устроив ему чудно зело, и своими руками возложи на главу блаженному папе». Всё это, очевидно, есть сокращённый пересказ первой части Константиновой грамоты (confessio) с прибавлением только, из второй части, известия о пожаловании Константином Великим папе Сильвестру «белого головного покрывала» (φρύγιον), преображённого автором повести в белый клобук. Затем идёт уже самостоятельная, преисполненная всяких чудес повесть о странствованиях этого клобука: «По некоем времени востав некий царь Карул и папа Формос, и православную веру обесчестиша, и святую апостольскую церковь оскверниша нечистыми служении, и святый сей клобук безчестен творяху и завистью зряще распыхахуся нань, видяще его утворена, и ненавидяще его. По прехождении же многих лет, нечестивый папа хотяще его, сего клобука, отслати во ину страну на поругание». Но ангел Господень, явившийся этому папе в грозном видении, велел ему отослать белый клобук в Константинополь, где «повелено будет, яже о нём». Между тем Константинопольскому патриарху Ювеналию (патриарха с этим именем в Константинополе никогда не было) явился «юноша светл» с вестью, что он получит из Рима белый клобук затем, чтобы немедленно отослать его «на Русь в Великий Новгород, да будет тамо на главе Василия, архиепископа Новгородского, и на прочих по нём архиепископах²⁰⁵. Исполняя это повеление, патриарх послал в Новгород с белым клобуком епископа своего Евмения. В свою очередь, и Новгородский архиепископ Василий предуведомлён был в сонном видении ангелом, имеющим на голове белый клобук, что такой точно клобук вскоре принесён будет ему, Василию, от Цареградского патриарха. Повесть оканчивается описанием церковного торжества, устроенного архиепископом Василием по поводу получения им столь великой святыни и столь знаменательного отличия от прочих русских иерархов. В заключение автор так резюмирует смысл своей повести: «Разумейте же, братья и отцы, яко по Божию изволению, от Рима отъята бысть честь, и православие искоренилось в Риме, и предана бысть (честь) Великому Новгороду. И во всю русскую землю распространится и утвердится Христова православная вера… Мы же прославим в Троицы единого Бога, давшего нам познать святой белый клобук».

Надобно думать, что повесть в этой первоначальной своей редакции возбуждала некоторые сомнения даже в тогдашних читателях. По крайней мере в конце XVI или начале XVII века изложенное «сказание» явилось в новой редакции, явно рассчитанной на то, чтобы придать вымыслами прежнего автора полную вероятность в глазах современников. В этой новой редакции повесть о белом клобуке приписана известному Новгородскому книжнику Димитрию толмачу, современнику тамошнего архиепископа Геннадия (1484–1504), по поручению которого она будто бы и написана Димитрием в Риме на основании подлинных документов папского книгохранилища: в этом смысле сочинено и поставлено перед повестью послание Димитрия к Геннадию²⁰⁶. Новый редактор повести внёс в неё уже несколько дословных выписок из Константиновой грамоты и – что всего важнее – прямо указал замолчанную первоначальным автором причину, почему белый клобук не остался в Константинополе, но послан был патриархом Филофеем (а уже не Ювеналием)²⁰⁷ на Русь Новгородскому архиепископу Василию: явившийся патриарху в сонном видении царь Константин и папа Сильвестр предсказали, что «в новом Риме еже есть в Константине граде, насилием агарянским христианская вера погибнет; на третьем же Риме, еже есть на русской земли, благодать Св. Духа воссия… и вся святая предана будут от Бога великой русской земли… и патриаршеский чин от Царствующего града такоже дан будет рустый земли во времена своя». Последние слова дают ясно видеть, что новая редакция повести сфабрикована уже по учреждении в России патриаршества, когда теория о трёх Римах была у нас в особенно сильном ходу и даже казалось уже вполне осуществившейся. Конечно, по прямому смыслу этой теории следовало бы белому клобуку прейти из Царьграда не в Новгород, а в Москву; но так как патриархи всероссийские имели уже белый клобук, унаследованный ими от митрополитов, то новому редактору повесть оставалось только напомнить, кому следует, что и теперь, при патриархах, Новгородские владыки не лишились своего старинного права на такое же отличие. Впрочем, чего не договаривала Новгородская легенда, то дополняли Московские читатели её. Так Арсений Суханов, в бытность свою на востоке не раз вступавший в прения с греками по разным церковным вопросам, доказывал, между прочим, что, хотя «на втором вселенском соборе было положено считать Константинопольскому патриарху вторым по Римском ради царствующего града,.. но ныне ему не только против Римского, но и против Московского епископа невозможно величаться. Вместо того у нас ныне в Москве патриарх не только как второй по Римском, но как первый епископ Римский, как древний благочестивый папа, украшается, нося на главе белый клобук Сильвестра папы Римского», в подтверждение чего Суханов прочитал грекам и самую повесть об этом клобуке²⁰⁸. Понятно, что такие рассуждения русского инока должны были глубоко оскорблять греков. Не удивительно поэтому, если восточные патриархи, присутствовавшие на Большом Московском соборе 1666–1667 года и, надобно думать, слыхавшие здесь нелестные отзывы о современном состоянии православия у греков, осудили повесть о белом клобуке, как главный источник таких отзывов, назвав её «лживым и неправым писанием», которое Димитрий толмач написал «от ветра главы своея»²⁰⁹. Что таков именно был мотив осуждения повести, видно из того, что те же восточные патриархи согласились с мнением русских членов собора, что иконописцы неправильно пишут св. всероссийских митрополитов Петра, Алексея и Иону в белых клобуках, так как по свидетельству повести Димитрия толмача такой клобук носили только Новгородские архиепископы, а не названные митрополиты²¹⁰. Этим церковно-археологическим и чисто русским вопросом, очевидно, нисколько не затрагивалась честь греков, и патриархи решили его на том основании, какое только и могли указать им русские члены собора.

Выше было замечено, что вера в подлинность Константиновой грамоты держалась на Руси до самой эпохи церковных преобразований Петра Великого. Теперь необходимо оговориться, что так было собственно только в Великой или Московской Руси. Что же касается до тех частей исконно-русской земли, которые уже с XIV века подпали под власть католических литовско-польских государей и вскоре сделались ареной религиозной борьбы между православными и католиками, то здесь, в среде литературных защитников русского православия, установился совершенно противоположный взгляд на грамоту или, по местному названию, «привилей» Константина Великого. Встречая в сочинениях своих противников ссылки на этот привилей в доказательство главенства Римских пап над всею, следовательно, и над русской церковью, западно-русские полемисты уже с конца XVI века стали высказывать разные, более или менее веские возражения против подлинности означенного привилея, возражения, заимствованные большей частью у западно-европейских учёных, занимавшихся тем же вопросом. Так в известном «Апокрисисе» Христофора Филарета (1597–1599) «фальшивость» Константиновой грамоты доказывается тем, что в ней Византия, куда Константин Великий перенёс столицу Римской империи, называется уже Константинополем, тогда как это последнее название дано ей не самим Константином I-м, а сыном его Константином II-м (разумеется, вероятно, Констанций)²¹¹. Другой, несколько позднейший защитник русского православия – Мелетий Смотрицкий в своём знаменитом «Плаче (Θρῆνος) восточной церкви», изданном в 1610 году в Вильне на польском языке, поместил обширный трактат о «привилее цезаря Константина», занимающий в книге около 20 четвертных листов (л. 49 об.–69)²¹². Сущность приведённых здесь 14-ти возражений (argumenta) против подлинности этого привилея может быть пересказана в таком виде:

1) Никто из историков, описывающих жизнь и деяния Константина Великого, не упоминает о его дарении папе Сильвестру, что̀ было бы невозможно, если бы названный император действительно издал акт столь высокой важности. И сами папы (до Льва IX) ни в спорах с другими епископами о своём главенстве в церкви, ни в своих декретах по делам церковным, не приводили ни одного слова из этого документа (argum.1).

2) Многие защитники панского главенства свидетельствуют, что в старших списках Декрета Грацианова (составляющего первую часть католического Corpus juris canonici) нет Константинова дарения (argum. 2) и что это – документ апокрифический, подложный.

3) Церковный историк Евсевий в 4-й книге жизнеописания Константина Великого пишет о нём, что он разделил царство между своими сыновьями: старшему дал запад, среднему – восток, младшему – середину между западом и востоком (argum. 3), а о доле папы в этом дележе – ни слова.

4) Сами позднейшие папы различно говорят об эпохе, с которой они сделались владельцами земель, исчисленных в грамоте Константина Великого: одни относят дарение этих земель папскому престолу к временам самого Константина Великого, именно 338 году, другие приписывают тоже дарение сыну Карла Великого, Людовику Благочестивому, и относят к 835 году (arg. 4).

5) Древние и заслуживающие полной веры свидетели говорят, что Константин Великий принял крещение не в Риме и не от папы Сильвестра, а в Никодимии от епископа Евсевия, при большом собрании других епископов, и это было уже на 65-м году его жизни, незадолго до его смерти (arg. 5).

6) В привилее сказано, что папе даётся власть над четырьмя патриаршими престолами. Но это не верно. Ибо в то время Константинополь только что строился, и там не было не только патриаршей кафедральной церкви, но и никакой, потому что большинство горожан были язычники (arg. 6).

7) Надобно дивиться глупости тех писателей, которые ссылаются на этот документ в доказательство главенства папы над всеми церквями, и в то же время утверждать, что папы получили это главенство непосредственно от Христа. Верховная власть над всей церковью может иметь только одно начало и происходить от одного источника (arg. 7).

8) Смешно свидетельство грамоты о том, что Константин Великий при построении в Риме Латеранской церкви вынес на своих плечах, в честь 12 апостолов, 12 кошев земли, вырытой для церковного фундамента: почему же в честь Петра, князя апостолов, он не вынес большого количества земли, а сравнял его в этом отношении с прочими апостолами? (arg. 8).

9) В грамоте исчисляются 10 отличий императорского сана, пожалованных Константином Великим папе Сильвестру, как преемнику апостола Петра. Какой контраст преемника со своим предшественником! Тот – во всём блеске царского величия, а этот – в убогом рыбацком одеянии. Ясно, что тут нет никакого преемства (arg. 9).

10) Странно постановление грамоты, сравнивающее высших клириков Римской церкви с сенаторами: если бы это было так, то кардиналы могли бы, вооружённые по-военному, приступать к совершению божественной службы (arg. 10).

11) Ещё страннее предписание, в силу которого никто из сенаторов, избираемых папой в свой клир, не может противиться этому избранию (arg, 11).

12) Если Константин Великий отдал Рим и все западные части Римской империи папе ещё при своей жизни, то он не мог бы в своём завещании отдать своему сыну. Ибо сделка inter vivos не может быть отменена завещанием, разве только допустить, что последнее сделано было для шутки. И такое благочестие могло заставить Константина, имевшего прямых наследников, дать половину своего царства чужому человеку? Чтобы далеко не ходить за примером, доказывающим лживость этого утверждения грамоты, припомним, как старший сын Константина Великого несомненно имевший верховную власть в Риме, поступил с папой – еретиком Либерием, о чём свидетельствуют Феодорит, Созомен и Аммоний Марцеллин (arg, 12).

13) Если не подлежит сомнению, что Константин Великий завещал западную половину своего царства своему сыну, то отсюда само собой следует, что изрекаемое в конце грамоты проклятие на её нарушителей падает прежде всего на самого Константина (arg. 13). Наконец –

14) всякий, сколько-нибудь знакомый с латинским языком, увидит несходство языка грамоты с тем, каким говорили и писали во времена Константина Великого. Об этом подробно говорится у Лаврентия Валлы. К его доводам мы прибавим, что если сравнить способ изложения грамоты с подлинными законами Константина Великого, находящимися в кодексах Феодосия и Юстиниана, то нельзя не увидеть, что этот документ вышел из той же кузни, в которой сфабрикованы были и другие средневековые латинские подлоги. Чтобы исправить этот недостаток, позднейшие папы заставили некоторых лиц, именно грека Варфоломея Пинцерна и потом папского библиотекаря Августина Стевха заявить, что они нашли в папской библиотеке грамоту Константина Великого на греческом языке и тогда же перевели её, не особенно удачно, на латинский язык. Этот вымысел недавно подтверждён папой Григорием XIII в последнем издании Грацианова Декрета²¹³. Между тем известно, что все законы Константина Великого, содержащиеся в упомянутых кодексах, написаны на латинском языке, хотя изданы были в Константинополе, где говорили по-гречески. И Евсевий свидетельствует, что Константин на Никейском соборе говорил по-латыне, и что им, Евсевием, переведены на греческий язык декреты этого императора, изданные на латинском языке.

Некоторые из этих возражений (именно 1, 2, 3 и 6-е) повторены и в «Палинолии» Захарии Копыстенского (1621). Заметив в конце своего небольшого трактата об этом предмете, что другие доказательства подложности Константинова привилея читатель может найти и у латинских и у русских писателей, Копыстенский, в отличие от своих предшественников, обратил внимание на факт нахождения Константиновой грамоты в греческих номоканонах (т. е. у Вальсамона и Властаря) и по этому поводу высказал такое замечательное мнение: «это дело должно быть оставлено на рассуждение восточных патриархов, а нам достаточно знать, что означенная грамота не вредит патриархам, не умаляет их власти, да и Римским епископам, если поразмыслить хорошенько, не помогает» (в их стремлениях подчинить себе православную церковь²¹⁴. О грамоте Константина Великого тот же Киевский учёный упоминает и в предисловии к своему изданию (1624 г.) сокращённого греческого номоканона – того же самого, который стереотипно печатается теперь в конце Большого Требника. Рекомендуя в этом предисловии всякому, кто хочет обстоятельнее ознакомиться с церковными правилами, приобрести, между прочим, алфавитную каноническую Синтагму Властаря, Копытенский с тем вместе предостерегает читателей: «обаче блюстится, яко в некия зводы (т. е. списки Синтагмы) вниде писание, аки от Константина Великого сотворенное: несть сия вещь известная»²¹⁵.

Всё до сих пор сказанное, конечно, далеко не составляет полной истории Константинова дарения на православном востоке, греческом и славянском. Это дело и, в особенности, отыскание следов употребления занимающего нас документа в югославянских юридических, исторических и литературных памятниках мы оставляем другим, более свежим и свободным силам, и обращаемся теперь к указанию средств и способа нашего издания греческого и славянского текста грамоты. Первый предлагается по Ватиканскому списку XVI века, находящемуся в codex Ottobonianus № 309, fol. 1–18²¹⁶. Точная копия (почти facsimile) этого списка сообщена нам состоящим при германском археологическом институте в Риме доктором классической филологии Гансом Гревеном (Graeven), которому считаем долгом выразить здесь нашу искреннюю признательность. Оттобонианский список, конечно, очень не древен, но довольно исправен, по крайней мере – исправнее того (неизвестного) Ватиканского же списка, по которому Стевх издал первую часть греческого текста Константиновой грамоты. Варианты этого издания и каких-то других Ватиканских списков, из коих Стевх в своём выше означенном сочинении привёл несколько мест, находящихся во второй части грамоты, указаны под текстом нашего издания со знаком S. К греческому тексту грамоты мы присоединяем, где казалось нужным, параллельные места латинского оригинала по новейшему изданию Грауерта, который привёл к своему тексту варианты и всех предыдущих изданий, и таким образом дал нам возможность почти всегда подыскать латинское чтение, соответствующее греческому²¹⁷. Исправленные нами ошибки писца Оттобонианского списка все указаны под текстом со знаком О.

Славянский перевод грамоты мы издаём по вышеуказанному старшему списку второго разряда (Ундол. № 1). Предпочтение отдано ему не только по старшинству, но и по сравнительной ясности и правильности содержащегося в нём перевода. Если не самый этот список, то прототип его – несомненно, югославянского происхождения. Это доказывает и орфография писца, и лексика самого перевода. Уже в самом надписании грамоты бросается в глаза характерный пример югославянской (именно сербской) фонетики: «веление царско». Затем в тексте грамоты встречаются частые примеры употребления «е» вместо «а»: честь = часть (μέρος), благочестен = благочастен (εὐτυχής) и знаков «ѧ» и «ꙗ» вместо русских гласных «ю», «у», «е»: своеѧ печатиѧ = своей печатью, гл҃ѧ = гл҃ю, митроѧ = митрою, ꙗже = юже, прїимѧть = прїимуть, ѧздащихъ = ѣздѧщихъ. Подбор слов в переводе – тоже юго-славянский; таковы речения: надра, ѡ́присный (ἲδιος), ᲂу́жаство (δραστηριότης), прѣкровїꙗ (μανίπουλα), заходный = западный и др. К сожалению, кроме издаваемого нами списка, мы не можем указать никаких других следов существования и употребления Константиновой грамоты в юго-славянском мире. К тексту основного списка приведены варианты официального издания грамоты в Кормчей книге. Бо́льшая часть этих вариантов составляет принадлежность и тех списков, которые отнесены нами к первому разряду. По местам текст основного списка и варианты к нему сопровождаются пояснительными примечаниями.

Такожде же и҆нѣмъ четыремъ патриа҆ршьскымь прѣстоломъ, кое҆мᲂуждо предѣлᲂу, чьстныхъ ради а҆пⷭ҇лъ и҆ ᲂу҆чн҃къ Хвⷭ҇ыхъ: Византїискомꙋ, е҆гоже въ свое҆ и҆мѧ прѣѝменовахъ, А̑ндреа ради а҆пⷭ҇ла, ꙗ҆ко мн҆ого потрᲂудившасѧ къ бг҃оразᲂумїю тѣхъ привести и҆ цр҃кви въдрᲂузити православныхъ; такожде же и А̑лександрїи҆скомꙋ, Марковᲂу прѣе҆мникᲂу, и҆ Антиѡ҆хїи҆скомꙋ, Лꙋчинᲂу⁶⁹⁸ настолникᲂу. и҆ Е̑рлⷭ҇мьскомᲂу, І̑а҆ковлю брата Гнⷭ҇ѧ: кое҆мᲂуждо въ свое҆мь прѣдѣлѣ подобаю҆щꙋѧ чьсть подае҆мь, и҆ наши прѣемници до вѣка. Такожде же и҆ всѣмь цр҃квамь Хвⷭ҇ымъ⁶⁹⁹, а҆рхїепⷭ҇кѡпіамъ⁷⁰⁰ и҆ и҆хъ⁷⁰¹ настолникомъ чьсть сами дае҆мь, и҆ наши⁷⁰² прѣе҆мници, и҆ велици сатрапы, ꙗ҆ко слᲂужителемь Бж҃іимъ и҆⁷⁰³ прѣе҆мньникомъ Хвⷭ҇ыхъ а҆пⷭ҇лъ⁷⁰⁴. И сице творите и҆ съблюдите⁷⁰⁵, ꙗ҆ко да не прѣдреченнои҆ тѧгости подпадете и҆ славы Бж҃їа҆ лишени бᲂудете⁷⁰⁶. Црⷭ҇кое҆ подписанїе҆ сице:

Бжⷭ҇тво васъ съблюдеть⁷⁰⁷ въ мнѡга лѣта, ст҃ѣи҆шїи блаженнѣи҆шїи ѡ҆ц҃и. Дастьсѧ в Римᲂу [въ] дн҃ь третїи҆ каландь а҆прилїе҆выхъ, влⷣкы нашего Флавїа҆ Константїна⁷⁰⁸ а҆вгᲂуста, и҆⁷⁰⁹ Галиканомь, мᲂужеи҆⁷¹⁰ ипать и҆⁷¹¹ славнѣи҆шїих.

В составе некоторых славянских Кормчих, содержащих в себе древнейший перевод канонического кодекса греческой церкви в его ещё до-Фотиевой редакции (883 г.) любопытная статья под заглавием: «О строении царского престола Константина града»⁷¹². Так как эта статья носит на себе ясные следы перевода с греческого, то мы ввиду одной чрезвычайно важной особенности в её содержании (о которой речь впереди) усиленно доискивались её оригинала и, наконец, нашли его по каталогу греческих рукописей Флорентийской Лаврентиевой библиотеки в одной тамошней рукописи XII века, содержащей в себе известный свод церковных правил в 50-ти титулах Иоанна Схоластика, с разными дополнениями⁷¹³. Греческий подлинник означенной статьи славянских Кормчих имеет здесь такое надписание: Περὶ προνομιῶν τοῦ ἀγιωτάτου ϑρόνου Κωνσταντινουπόλεως. Под этим заглавием сведено всё, что можно было найти в церковных правилах и греко-римских законах Юстиниановой эпохи о преимуществах Константинопольского патриарха, основанных на политической важности его кафедрального города, именно:

1) три правила Халкидонского, четвёртого вселенского собора: 9-е (отрывок со схолией), 17-е (отрывок без схолии) и 28-е (полный текст, без конца, со схолией);

2) шесть отрывков из трёх Юстиниановых законных книг: кодекса, новелл и институций. Первый из этих отрывков сопровождается схолией, по смыслу которой можно с полной вероятностью заключать, что вся статья составлена ещё до эпохи иконоборцев. Именно в схолии говорится, что Иллирийские епископы состоят под юрисдикцией папского престола; а между тем известно, что уже первый император – иконоборец (Лев Исаврянин) присоединил Иллирик к Константинопольскому патриархату⁷¹⁴.

Сравнительно с описанным составом греческого подлинника статьи о преимуществах Константинопольского патриаршего престола славянский перевод её представляет две в высшей степени замечательные материальные особенности, состоящие в двух дополнительных, т. е. не находящихся в подлиннике, схолиях к 28 правилу Халкидонского собора. В этих схолиях, вопреки соборному правилу и сопровождающей его старшей схолии, доказывается независимость иерархического достоинства епископских кафедр от политической важности городов, в которых они находятся, и Константинопольский патриарх принижается пред Римским папой, как носителем такой духовной власти, которая утверждается не на мирском величии Рима, а на богодарованных преимуществах основателя Римской церкви апостола Петра, унаследованных и его преемниками. Хотя с первого взгляда видно, что и эти схолии не оригинально славянские, а переводные с греческого, тем не менее невозможно допустить, чтобы их оригинал находился уже в первоначальном (впоследствии сокращённом) тексте статьи περὶ προνομιῶν τοῦ ἁγιωτάτου ϑρόνου Κωνσταντινιουπόλεως, потому что нельзя допустить, чтобы один и тот же писатель в одном и том же сочинении и доказывал что-нибудь, и опровергал свои собственные доказательства. Итак, обе схолии необходимо должны быть признаны позднейшими вставками в текст означенной статьи. Когда же сделаны эти вставки, и как объяснить их появление в области греческой и славянской канонической литературы?

Глубокая древность славянского языка статьи «о строении пресвятого престола Константина града» и факт её нахождения в Кормчих, содержащих в себе первоначальный перевод канонического кодекса греческой церкви, невольно заставляют относить её происхождение к той же эпохе, когда произошёл и прототип таких Кормчих, т. е. к временам славянских апостолов Кирилла и Мефодия, и именно – последнего, которому современный его жизнеописатель (автор так называемого Паннонского жития) прямо приписывает перевод номоканона. Это был, по всей вероятности, тот номоканон, какой находился тогда у греков во всеобщем церковном употреблении, именно вышеупомянутый систематический свод канонов Иоанна Схоластика с приложением правил, изданных или только утверждённых двумя вселенскими соборами, бывшими после Схоластика (Трульским и Никейским 2-м)⁷¹⁵. Значительные отрывки славянского перевода этого номоканона сохранились до нас в известной Румянцовской Кормчей XIV в. № 230, в описании которой Востоков заметил: «язык перевода во многих местах сохранён древнейший, по коему несомненно заключать можно, что сие собрание церковных правил есть древнейшее на языке словенском»⁷¹⁶. Правда, в этой Кормчей нет статьи «о строении пресвятого престола Константина града», но в ней нет и много другого, что несомненно содержалось в её прототипе и что находится теперь в Кормчих другого разряда, которые когда-то стояли в тесной связи со славянским номоканоном Схоластика, и в составе которых, как выше замечено, означенная статья дошла до нашего времени⁷¹⁷. Что касается до греческого оригинала этой статьи, то мы уже знаем, что единственный доселе известный список его находится именно в числе дополнений к сборнику Схоластика. Надобно думать, что этот библиографический факт свидетельствует о рукописном предании, установившемся задолго до написания Флорентийской рукописи и даже до эпохи славянского перевода номоканона. Несомненно, по крайней мере, что статья περὶ προνομιῶν τοῦ ἁγιωτάτου ϑρόνου Κωνσαντινουπόλεως ставит себя в тесную связь с номоканоном Схоластика и в одном прямо ссылается на него, как на свой источник. Так, в надписании приведённого в ней отрывка из 17-го Халкидонского собора мы читаем по Флорентийской рукописи: Τῆς αὐτῆς συνόδου κανὠν ἰζ´ τίτ. β΄. По справке со Схоластиком оказывается, что это правило, действительно, стоит у него в титуле 2-м. Спрашивается: какой смысл имела бы эта глухая цитата, если бы она отсылала читателя куда-то на сторону, а не к той самой книге, которая была у него перед глазами? Таким образом, если несомненно, что первым переводчиком греческого номоканона на славянский язык был св. Мефодий, и если вполне вероятно, что первым славянским номоканоном был номоканон Схоластика, содержавший в себе между другими дополнениями и статью о преимуществах Константинопольского патриаршего престола: то не менее вероятно, что и перевод этой статьи, не уступающий в древности переводу всего номоканона, принадлежит тому же св. Мефодию. При таком предложении нетрудно объяснить, каким образом в славянский текст статьи могли впасть две вставки, отвергающие всё остальное её содержание. Не забудем, что миссионерская и литературная деятельность св. Мефодия имела место в пределах Римского патриарха, и что он получил епископское рукоположение от папы, причём по общему правилу и по принятой форме обязан был дать присягу на верность и повиновение своему рукоположению, другими словами: торжественно признать папу, как преемника апостола Петра, главой всей церкви⁷¹⁸. Само собой, понятно, что это признание было вместе отречением от византийских воззрений на равенство тамошнего патриарха с папой. То и другое выражено и в занимающих нас двух схолиях на 28 правило Халкидонского собора. Внешним побуждением к такой апологии Римского примата и полемике против Константинопольского патриаршества могла служить для св. Мефодия современная борьба между Римом и Константинополем, возникшая при папе Николае I и патриархе Фотии. Борьба эта, как известно, кончилась торжеством Рима на Константинопольском соборе 869 года, на котором Фотий был низложен, а его предшественник Игнатий восстановлен в своём сане. В письме Игнатия, написанном по этому поводу к папе Адриану II, по верному замечанию Гергенрётера, содержится «искреннейшее признание Римского примата» (unumwundeste Anetkennung des römischen Primates)⁷¹⁹. Почему же не приписать такого признания простому суффрагану папского престола, каковым был св. Мефодий? Иначе факт существования на славянском языке и в составе первоначального славянского номоканона двух канонических схолий греческого происхождения, но папистического содержания, останется неразрешимой загадкой.

1) Τῆς ἐν Χαλκηδόνι συνόδου κανὼν ϑ´

2) Τῆς αὐτῆς συνόδου κανών ιζ´. τίτ. β´

3) Τῆς αὐτῆς συνόδου κανὼν κη, χάριν τῶν πρεσβειών τοῦ αὐτοῦ ϑρόνου

Подобаеть же вѣдѣти⁷⁴⁰, ꙗко причеть сь̏ непрїатенъ будеть ѿ блаженааго папежа Лва, тогда старааго Рима прѣстолъ правѧщааго, ни съвѣща на се ст҃ому въ Калхидонѣ събору нъ и въсписа к събору⁷⁴¹ ничьсоже такова прїати емꙋ ꙗко по поновленїи двоꙵвѣрїю⁷⁴² тогда⁷⁴³ сущааго еп҃па Костѧнтина града, Анатолїю тому бывшю⁷⁴⁴. Тѣмь и не въсписаша в томъ причетъ суще обрѣтшеисѧ въ соборѣ епⷭ҇пи нѣцїи, ни ꙗкоже рече таковый причетъ, зане црⷭ҇ьствовати старѣйшему Риму, чьсть емꙋ ѿдаша ст҃їи оц҃и, нъ сьвыше изначала ѿ Бж҃їа бл҃годати, степени ради вѣры, то еже рещи вьрховному ѿ ап҃лъ Петру, ꙗко ѿ Га҃ Іс҃ Ха҃ самого гласъ слышавше, Петре любиши ли мя [;] паси овца моѧ, чьсть⁷⁴⁵ варившїихъ въ чистительныхь чинъ и прьвое сѣдалище притѧжа. Аще бо ꙗкоже рекоша, прѣдлежащее слово устроивше, зане цр҃ьсвовати старѣйшу Риму и чьсть притѧжати, нынѧ же Костѧнтину граду цр҃ьствующу, тъ наслѣдитъ чьсть.

Вѣсто да есть, ꙗко⁷⁴⁶ въ Медиоланѣ и въ Равени въ граду црⷭ҇еве сѣдоша, ихже полаты и до нынѣшнѧго дн҃е стоѧть, и не того ради градома тѣма чьсть подана бысть⁷⁴⁷, ибо чистительскаго чину честь и варенїе не ѿ мирьскыꙗ бл҃годати, нъ ѿ бж҃ественнааго избранїа и ѿ апостолькыꙗ области почтенъ бысть. Аще бо ст҃їи оц҃и градъ Іерⷭ҇лмъ пр҃ѧ ради црⷭ҇ьствующих. Ба҃ Га҃ нашего Іс҃ Ха҃ и припѣтую его страсть почисти хотѧще, митрополїа чьсть емꙋ ᲂутвердиша, а не патрїарьшьскаго строенїа подаша, не возмогъше ѿложити прѣдѣла, ꙗже истиньнїи вѣры проповѣдници положиша, како есть мощно цр҃ѧ ради земельнааго бж҃ественыѧ дары и апостольскыꙗ чести прѣлагати⁷⁴⁸ и непорочныꙗ вѣры обнавлѧти⁷⁴⁹ повелѣнїа [;]. Неподвижимы ᲂубо до скончанїа сꙋть старѣйшаго Рима чести, тѣмь ꙗкоже и начинаꙗ всѣхъ цр҃квъ, въ ст҃ы[ихъ] всеꙗ вселеныꙗ съборѣхъ того стⷭ҇итель чьсти ради не нудитьсѧ съходит[и]сѧ, бес съвѣщанїа же того нѣкыими посланыими ѿ него сущїи[ми] подъ прѣстоломъ его всеꙗ вселеныꙗ съборъ не бывааше, и еже самъ ᲂуправлѧꙗше начинати въ соборѣ. Аще ли нѣции противу ꙗвлѧютсѧ сущему слову, ꙗко не такому о сихъ бывати, хотѧ[й] да испытаеть⁷⁵⁰ писаное ѿ тогоже прѣблаженаго папежа Лва Маркиꙗну и Плъхерии въ кончину бл҃гочетивыима, еже⁷⁵¹ и къ реченому епⷭ҇пу Костѧнтинѧ града Анатолїю, и ѿ техъ истину да увѣсть.

4) Βιβλίου α´ τοῦ κώδικος τίτ. β´ διάτ. ς´

5) Βιβλίῳ τῷ αὐτῷ διάταξις ις´

6) Τοῦ αὐτοῦ διάταξις κδ´. Ἐπιφανίῳ ἀρχιεπισκόπῳ τῆς εὐδαίμονος πόλεως καὶ οἰκουμενικῷ πατριάρχῃ

7) Τῆς α´ διατάξεως β´ τῶν νεαρῶν

8) Βιβλίον ια´ τοῦ κώδικος τῆς κα´ διατάσεως

Известно, что законы христианских греко-римских императоров представляли церквам право давать под своим кровом неприкосновенное убежище лицам, которым грозила явная опасность сделаться жертвами людской злобы и несправедливости, или даже подвергнутся законному наказанию (так называемое jus asyli, δίχαιον τῆς ἀσυλίας). По законам Юстиниана, определившим это право церквей на долгие времена, только виновные в тяжких уголовных преступлениях, именно – убийцы прелюбодеи и похитители девиц, не могли укрываться под сенью церковной святыни от заслуженного наказания⁷⁷¹. Но законами позднейших византийских императоров право прибежища к церквам и соединённая с ним возможность избежать уголовного наказания распространены были и на убийц. Таковы две новеллы Константина Порфирородного (945–959). В одной из них ограждается личная безопасность тайных убийц, которые сознавались в своём преступлении пред церковью и таким образом, ставили себя под её защиту и юрисдикцию. Хотя в этом случае преступление и переставало быть тайной, так как виновный подвергался публичному церковному покаянию, именно – как убийца, однако, закон призвал его неприкосновенным и для частной мести, и для общественного правосудия⁷⁷². В другой новелле даются постановления уже о явных убийцах, успевших воспользоваться правом прибежища к церкви: таковые, по отбытии ими церковной епитимии по канонам, подвергаются всегдашнему изгнанию из места, где они совершили преступление⁷⁷³, или, если убийство совершено обдуманно и заранее приготовленными средствами, заключаются в монастырь не только на время, назначенное им для церковного покаяния, но и на всю жизнь⁷⁷⁴. Постановления последней новеллы в 1166 году подтверждены были с некоторыми отменами и дополнениями в новелле Мануила Комнина, которая вскоре после её издания включена была Вальсамоном в толкование на 8 правило Василия Великого⁷⁷⁵.

Если таким образом церковь формально получила право брать под свою защиту от руки карающего мирского правосудия даже убийц, то спрашивается: как она творила свой суд над такими преступниками божеских и человеческих законов? Любопытное свидетельство об этом даётся в одной анонимной и неизданной записи, найденной нами в греческой рукописи Московской синодальной библиотеки № 477⁷⁷⁶. Рукопись эта (ΧV в.) содержит в себе, между прочим, известное Шестокнижие Арменопула, его же сокращённое изложение церковных правил (Ἐπιτομὴ τῶν κανόνων), росписание архиерейских кафедр, подчинённых Константинопольскому патриарху, усвояемое императору Льву Мудрому, и каталог чинов Великой церкви. Вслед за этой статьёй, на листе 336 стоит вышеупомянутая запись под глухим заглавием: Περἰ φονέως. Запись предпосылается следующая объяснительная заметка, написанная киноварью: Γίνωσκε, ὄτι παρὰ τῶν κανόνων συγκεχώρηται πᾶσι τοῖς ἀρχιερεῦσιν ἐν ταῖς αὐτῶν ἐκκλησίαις κανονίζειν τὸν φονέα καὶ ἐπανορϑοῦν κατὰ τὴν τῶν πατέρων διάταξιν. Ἐντεῦϑεν οὐχ ἀμαρτάνει ὁ μὴ παραπέμψας τὸν φονέα ἐν τῇ μεγάλῃ ἐκκλησίᾳ. В самой статье порядок церковного судопроизводства об убийцах, прибегающих к церкви, описывается таким образом: совершивший убийство чрез несколько дней по принятии его в церковь приходит к патриарху (речь идёт о прибегающих к Великой церкви в Константинополе) и объявляет ему причину своего бегства в церковь. Патриарх передаёт его протекдику (председателю церковно-уголовного суда), а этот последний – екклисиарху (смотрителю церковных зданий), с тем, чтобы он в продолжение 15 дней ставил виновного в притворе церкви, перед её главными вратами, для публичного возвещения о своём злодеянии всем входящим и выходящим и для испрошения у них молитв за себя. Затем составляется формальный суд над преступником под председательством протекдика и в присутствии посторонних зрителей и слушателей. Подсудимый приводится в суд нагой, босой, со связанными впереди руками. Сначала он творит три земных поклона на восток (Богу), потом – столько же и таких же поклонов суду (протекдику и екдикам). Суд открывается увещаниями протекдика подсудимому объявить, без всякой лжи и утайки, причину и способ совершения им убийства. Виновный произносит свою исповедь, которую все присутствующие, за исключение суда, выслушивают стоя. После этого протекдик, сообразно содержанию исповеди подсудимого, сказывает ему поучение и назначает епитимию, по объявлении которой виновный снова повторяет свои поклоны Богу, суду и посторонним присутствующим, прося себе прощения, на что последние отвечают: «Бог тебя простит!» Всё производство, по свидетельству записи о нём, оканчивалось выдачей епитимийцу грамоты протекдика, в которой, кроме подробного описания самой епитимии, содержалось ещё внушение от лица церкви всем и каждому, в особенности родственникам убитого, не препятствовать убийце в исполнении наложенной на него епитимии, под опасением, в противном случае, дать за него ответ Богу.

Отбывший церковную епитимию (которая по нашей записи должна была продолжаться 15 лет), убийца, по смыслу вышеприведённых законов, конечно, передавался в руки светской власти, которая осуждала его или всегдашнее изгнание, или на такое же заключение в монастырь.

Περὶ φονέως

Ὁ φονεύσας ἀνατρέχει εἰς τὴν ἐκκλησίαν καὶ μεϑ’ ἡμέρας τινὰς προσέρχεται τῷ πατριάρχῃ καὶ ἀναφέρει τὴν αἰτίαν, δι’ ἣν καὶ τὸν φόνον εἰργάσατο, καὶ τὴν εἰς τὴν ἐκκλησίαν καταφυγήν. Ὁ δὲ πατριάρχης παραδίδωσιν αὐτὸν τῷ πρωτεκδικῳ· ὁ δὲ πρωτέκδικος προστάττει⁷⁷⁷, καὶ λαμβάνει τοῦτον [ὁ] ἐκκλησιάρχης καὶ ἵστησιν αὐτὸν ἐν ταῖς ὡραίαις πυλαις ἀπὸ τοῦ ἔξω μέρους, καὶ παραγγέλουσιν, ἵνα μέχρι ἡμερῶν δεκαπέντε λέγῃ καὶ βωᾷ πρὸς τοὺς εἰσερχομένους καὶ ἐξερχομένους· συγχωρήσατέ μοι τῷ ἐγκληματικῷ. Μετὰ δὲ τὰς ἡμέρας ταύτας συνάγονται οἱ ἔκδικοι προστάξει τοῦ πρωτεκδίκου καὶ κάϑηνται ἐν τῷ ἐκδικείῳ. Καὶ προκαϑημένου τοῦ πρωτεκδίκου ἐν τῷ ὑψηλοτέρῳ τόπῳ, προσάγεται ὁ φονεὺς γυμνὸς καὶ δεδεμένος ἔμπροσϑεν τὰς χεῖρας, καὶ προσκυνεῖ πρῶτον τρὶς ἕως ἐδάφους κατὰ ἀνατολὰς, εἶτα τὸν πρωτέκδικον τρίς. Καὶ οὔτως ἱστάμενος δεδεμένος, ὡς ἔφημεν, τὰς χεῖρας καὶ γυμνὸς, διδάσκεται παρὰ τοῦ πρωτεκδίκου τὸν τρόπον τῆς ἐξομολογήσεως, καὶ ὅπως οὐκ ὀφείλει ψεῦδος εἰπεῖν, καὶ καλυψαι καὶ ἀποκρύψαι τὴν αἰτίαν τοῦ φόνου. Εἱτα ἐξομολογεῖται ὁ φονευς, οὐδενὸς ἄλλου τολμῶντος ἐκεῖ ὅλως καϑῆσαι, ἄνευ τοῦ πρωτεκδίκου καὶ τῶν ἐκδίκων· οἱ δὲ παρατυχόντες ἅπαντες ἵστανται ἀκροώμενοι. Καὶ μετὰ τὴν ἐξομολόγησιν ἄρχεται ὁ πρωτέκδικος καὶ διδάσκει αὐτὸν, καϑὼς ἄν ἀκούσῃ παρ’αὐτοῦ τὴν αἰτίαν, εἴτε ἔχϑρα ἦν ἡ προξενήσασα τὸν φόνον, εἴτε μέϑη, εἴτε χρημάτων ἐπιϑυμία, εἴτε ἄλλο τι. Καὶ μετὰ τὴν διδασκαλίαν λέγει ἀπὸ στόματος τὰ ἐπιτίμια αὐτοῦ, ἄ καὶ ἐγγράφως αὐτῷ δίδωσιν. Ὄτε δὲ πάντα πληρώσει, ὅσα χρῄζει εἰπεῖν, τότε πάλιν ὁ φονεὺς προσκυνεῖ τρὶς εἰς τὸν Θεὸν, εἶτα εἰς τὸν πρωτέκδικον, καὶ μετ’ ἐκεῖνον εἰς τοὺς ἐκδίκους, καὶ βοᾷ μεγάλῃ τῇ φωνῇ μετὰ δακρύων· συγχωρήσατέ μοι τῷ ἐγκληματικῷ. Εἶτα στρέφεται πρὸς τοὺς ἱσταμένους ἐκεῖ καὶ ποιεῖ καὶ εἰς ἐκείνους μετάνοιαν, καὶ ἐκεῖ ταῦτα ζητῶν, ἤγουν τὴν συγχώρησιν. Καὶ ἀποκρίνονται πάντες· ὁ Θεὸς συγχωρήσαι σοι, ἄνϑρωπε. Καὶ οὔτως ἀπελϑὼν ἐν τινι γωνίᾳ ἐνδύεται καὶ ὑποδύεται. Καὶ μετὰ ταῦτα γράφει ὁ πρωτέκδικος τὸ γράμμα οὕτως· προσῆλϑε τῷ ἱερῷ ἐκδικείῳ τῆς ἁγιωτάτῆς τοῦ Θεοῦ μεγάλης ἐκκλησίας, ὁ δεῖνα, καὶ ἐξωμολογήσατο, ὡς φϑόνῳ καὶ συνεργίᾳ τοῦ πονηροῦ δαίμονος περιέπεσεν εἰς ἕγκλημα φόνου. Ἡμεῖς γοῦν ἐξετάσει δεδωκότες τὰ περὶ τούτου, εὕρομεν τὸν ῥηϑέντα φόνον ἐκούσιον, καὶ κατὰ τὴν τῶν ἁγιων ἡμῶν ποιτέρων καὶ διδασκάλων παράδοσιν, διεκρίναμεν, ὥστε ἀπέχειν τῆς κοινωνίας χρόνους ιε´. Ἐὰν δὲ ἐπέλϑῃ αὐτῷ ἀσϑένεια ϑάνατον ἀπειλοῦσα, κοινωνεῖν· καὶ εἴπερ εἰς ὑγείαν ἐπανέλϑῃ, πάλιν ἀπέχειν, μέχρις ἄν ὁ ιε´ παρέλϑοι χρόνος. Ἐπὶ δὲ χρόνους τρεῖς, ἀπέχειν κρέατος, τυροῦ τε καὶ ὠοῦ, ἵστασϑαι ἕξω τῆς ἐκκλησίας ἐπ’ ἀκροάσει τῶν ἱερῶν ὕμνων, καὶ προσκλαίειν καὶ ζητεῖν συγχώρησιν παρὰ τῶν εἰσερχομένων καὶ ἐξερχομένων, καὶ μετὰ τὴν ἀπόλυσιν εἰσέρχεσϑαι καὶ ἀσπάζεσϑαι τὰς ἁγιας εἰκόνας, καὶ ἐξέρχεσϑαι· ἀπέχειν ἀντιδώρου, ἔχειν δὲ παναγίαν καὶ ἐσϑίειν αὐτήν⁷⁷⁸ πίνειν ἁγίασμα⁷⁷⁹ ἐν ταῖς δεσποτικαῖς ἑορταῖς· οὔτε λειτουργίαν ποιεῖν, οὕτε εὐχέλαιον, οὕτε ἑορτὴν, ἐλεημοσύνην δὲ μόνην τὴν δυνατὴν αὐτῷ. Κατὰ τετράδα καὶ παρασκευὴν ξηροφαγεῖν καὶ ὑδροποτεῖν. Ἐν δὲ πάσαις ταῖς ἡμέραις τῆς ἐβδομάδος, ἄνευ σαββάτου καὶ κυριακῆς, ποιεῖν μετάνοιας διακοσίας καϑ’ ἡμέραν· ἐσϑίειν δὲ τὸ κρέας ἐν ταῖς ἡμέραις τοῦ δωδεκαημέρου⁷⁸⁰, τῆς προσφωνησιμου⁷⁸¹, τῆς ἐβδομάδος τοῦ ἁγίου πάσχα καὶ τοῦ Ἁγίου Πνεύματος. Ὀφείλει δὲ οὐτος διδόναι τὸ παρὸν γράμμα τῶν ἐπιτιμίων αὐτοῦ πρὸς ἄνϑρωπον εἰδησιν γραμμάτων ἔχοντα, ὅπως, ἀναγινωσκομένου τούτου, ἔρχεται οὐτος εἰς μνήμην αὐτῶν. Τούτου γὰρ ἕνεκεν καὶ ἐγγράφως αὐτῷ ἐξεδόϑησαν. Ὀφείλει δὲ καὶ παρὰ τῶν δημοσίων καὶ ἄλλου παντὸς καὶ συγγενοῦς τοῦ φονευϑέντος ἐκείνου καὶ ἀλλοτρίου, ἀνενόχλητος εὐρίσκεσϑαι καὶ ἀνεπηρέαστος, ἵνα μηδενὸς ἐμποδισμοῦ γεγονότος αὐτῷ, ἐκπληρώσῃ τοὺς κανόνας αὐτοῦ καὶ σώσῃ τὴν ἰδίαν ψυχὴν, εἰδέναι πάντων ὀφειλόντων, ὡς εἴ τις αὐτῷ ἐμπόδιον ὁπωσδήποτε γενήσεται καὶ ὄχλησιν αὐτῷ προξενήσῃ, ἐκεῖνος τὸν περὶ τούτου λόγον ἀπαιτηϑήσεται παρὰ τῷ Θεῷ. Καὶ εἰς ἀσφάλειαν ἐγεγόνει τῷ διαληφϑέντι, ὁ δεῖνι, τὸ παρὸν παρ’ ἡμῶν γράμμα, κατὰ μῆνα τόνδε, ἰνδικτιῶνος τῆσδε. Εἶτα ὑπογράφει τοῦτο ὁ πρωτέκδικος μόνος.

А. Павлов

Предлагаемая грамота уже была напечатана мной, слишком 20 лет тому назад, в XIII томе Записок Новороссийского Университета. Но благодаря крайне ограниченному числу экземпляров, в каком выпускали эти Записки, помещённая в них синодальная грамота 1213 года оставалась почти столько же неизвестной для учёного мира, сколько была таковой и до своего издания. Между тем грамота эта по своему содержанию представляет высокий интерес для историков Византии и Армении, и мне не раз случалось давать о ней сообщения учёным, не имевшим в руках указанного тома университетских Записок⁷⁸². В последнее время она сильно заинтересовала Московских армянских учёных, профессоров Лазаревского института восточных языков. По настоятельной просьбе одного из них (Х.И. Кучук-Иоаннесова) я и решился издать её вновь с кратким историческим комментарием, материал для которого, почерпнутый из недоступных мне армянских, обязательно сообщён мне самим названным просителем. Для меня лично новое издание грамоты желательно потому в особенности, что прежнее не было свободно от некоторых невольных погрешностей, исправленных теперь по оригиналу, т. е. по рукописи Московской синодальной библиотеки № 33⁷⁸³.

В грамоте не названы по имени ни греческий император, ни армянский ῥὴξ, договорившиеся между собой о браке первого с дочерью последнего. Но грамота имеет точно определённую дату: октябрь 6722 (1213) года, по которой легко узнать, что дело шло о браке Никейского императора Феодора Ласкариса; а имя современного властителя Армении (Малой) становится известным их тогдашних армянских источников: это был Леон II из династии Рупенидов. Но вот что загадочно: наша грамота называет невесту греческого императора родной дочерью (γνησία ϑυγάτηρ) армянского князя, а по современным армянским источникам Леон II выдал за Феодора Ласкариса не дочь свою, а младшую племянницу – Филиппу, дочь его брата Рупена, от которого он наследовал свой престол⁷⁸⁴. Как объяснить эти разноречия показания? Современные армянские историки не могли, конечно, ошибаться в личности своей принцессы, сделавшейся женой соседнего греческого императора. Они сообщают об этой Филиппе некоторые биографические сведения, не лишённые значения и по отношению к издаваемому нами греческому акту. Упоминают, например, о её первом браке с одним знатным армянином, о внезапном вдовстве после этого брака, и в то же время отличают её от единственной дочери Леона II – Риты или Стефании, которую он в 1215 году выдал замуж за Иерусалимского короля Иоанна Бриенна и которая, следовательно, в 1213 году (когда писана издаваемая грамота) могла быть невестой и для Феодора Ласкариса⁷⁸⁵. С другой стороны, нет ни малейшего повода сомневаться в подлинности и неповреждённости текста предлагаемого нами официального документа, хотя мы и знаем его только в списках XVII века. Согласно с содержанием этого документа в одном недавно изданном Сафой анонимном греческом хронографе, написание которого учёный издатель относит к концу XIII века, сообщается следующее известие о втором браке Феодора Ласкариса после смерти первой жены его Анны: Ἒφϑασε δὲ καὶ ἡ βαδιλισσα Ἂννα πρὸ χαιροῦ τελευτῆσαι, καὶ ἠγάγετο ὁ βασιλεὺς γυναῖκα ἐξ Ἀρμενίας τὴν ϑυγατέρα τοῦ ἐκεῖσε ῥηγὸς Λεβούνη, ἀλλ’ ἀποστόργως πρὸς αὐτὴν διατεϑεὶς ἀποστέλλει πάλιν πρὸς τὸν πατὲρα⁷⁸⁶. Но если этим известием вполне подтверждается показание издаваемой нами грамоты, о том, что в 1213 году между Никейским императором и армянским риксом шли переговоры о браке первого с дочерью последнего: то, с другой стороны, нельзя сомневаться и в полной достоверности вышеприведённых свидетельств современных армянских историков о том, что женой Феодора Ласкариса сделалась не дочь Леона II, выданная отцом за Иерусалимского короля, а племянница. Что же отсюда следует?

Ничего более, кроме необходимости допустить предположение, что армянский ῥὴξ позволил себе подставить греческому βασιλεύς’у вместо одной невесты другую, вторая могла называться его дочерью разве только по усыновлению (как ϑετή, а не γνησία). Этим предположением всего проще объясняется, как происхождение, так и содержание издаваемой грамоты. Она писана в ответ на требование Леона II дать формальное удостоверение в том, что Феодор Ласкарис вступит в половое общение (μίξις) с женщиной, руки которой искал, не прежде церковного венчания с ней. Зачем армянскому князю понадобилось это удостоверение? Он не мог не знать, что у современных греков сожитие мужчины и женщины в смысле брака иначе и не могло начаться, как церковным венчанием. Это было, безусловно, обязательно для всех и прежде всех – для императора. Но задумав свой обман, Леон II мог иметь разные побуждения к тому, чтобы потребовать от своего будущего зятя вышеупомянутое удостоверение. Во-первых, этим требование он рассчитывал усыпить внимательность Феодора Ласкариса, показать ему, что, когда дело идёт о браке единственной и нежной любимой дочери, тогда никакие предосторожности со стороны отца не могут казаться излишними. Во-вторых, армянский князь, хорошо зная, что предназначенная им для греческого императора невеста уже не девица, а вдова (хотя, по всей вероятности, ещё очень молодая), и предвидя, что это обстоятельство не может остаться тайной для её будущего супруга, мог иметь такое (конечно, ошибочное) представление, что по греческим законам брак, повенчанный в церкви, должен оставаться нерасторжимым даже и в том случае, если бы муж был обманут не только в известных личных качествах своей жены, но и во всей её личности, другими словами: если бы он был обвенчан с подставным лицом.

Из приведённого выше свидетельства анонимного греческого хронографа о браке Феодора Ласкариса с дочерью армянского князя Левуна мы уже знаем, что император по какому-то неудовольствию развёлся с женой, что, по-видимому, случилось вскоре после брака; по крайней мере, известие о том и другом событии (браке и разводе) помещены в хронографе рядом. В таком же виде представляет оба события и Георгий Акрополита – с тем только различием, что он не называет второй жены Феодора Ласкариса ни дочерью, ни вообще родственницей армянского государя, а выражается о ней глухо: ἠγάγετο (ὁ βασιλεὺς) ἐξ Ἀρμενίας γυναῖχα. Δυσαρεστήσας δὲ πρὸς αὐτὴν ἐπὶ τὴν ἰδίαν πατρίδα Κιλικίαν ἐκπέμπει⁷⁸⁷. Не показывает ли этот способ выражения, что Акрополита был лучше осведомлён о настоящей причине развода императора со своей женой-армянкой, чем позднейший и менее близкий к Никейскому двору автор анонимного хронографа, но не находил удобным объявлять эту причину во всеобщее сведение, так как она роняла честь и достоинство царствующей династии? Указание на непродолжительность супружеского сожития Феодора Ласкариса с армянской принцессой и вместе на действительную причину его развода с ней получается ещё из сопоставления следующих обстоятельств. По свидетельству Акрополиты, названный император имел от этой жены своей сына Константина, которому в год смерти отца († 1222) было восемь лет⁷⁸⁸. Следовательно, необходимо допустить, что Ласкарис жил со своей супругой-армянкой, по крайней мере, 9 месяцев. А если так, то имея в виду, что издаваемая синодальная грамота писана в конце 1213 года (январского) и что самый брак императора с подставной дочерью армянского князя, по случаю Рождественского поста, не мог быть совершён прежде начала следующего 1214 года, мы не погрешим против требований исторической критики, если отнесём развод Ласкариса с Филиппой к 1215 году, когда, как выше замечено, Леон II выдал действительную дочь свою Риту-Стефанию за Иерусалимского короля Иоанна Бриена. По случаю этого брака всего легче мог обнаружиться обман, какой имел место при вступлении Феодора Ласкариса во второй брак, – и вот действительная и вполне законная причина, по которой названный император отверг свою подставную жену. По-видимому, Ласкарь недолюбливал и своего сына, прижитого от Филиппы; по крайней мере, наследником себе он назначил не этого принца, а своего зятя – Иоанна Дуку-Ватаци.

Закончим это предисловие замечанием, каким сопровождалось первое наше издание синодальной грамоты 1213 года. «Дата грамоты и первые две подписи под ней, – писали мы тогда, – важны для истории византийской и болгарской иерархии. Оказывается, что в октябре 1213 года Константинопольским патриархом был ещё Михаил (Авториан), умерший по Лекену, 25 августа 1212 года (Oriens christianus, t. I, p. 227), а болгарским архиепископом – Иоанн (Каматир), а не Димитрий Хоматин, как думает профессор Е.Е. Голубинский (Истор. церквей болгарской и др. стр. 123)». К этому прибавим теперь, что отрицательное показание нашей грамоты о начале архиепископства Димитрия Хоматина блистательно подтверждено на страницах Византийского Временника положительными данными, извлечёнными профессором М.С. Дриновым из подлинных сочинений названного греко-болгарского архиепископа⁷⁸⁹.

Συνοδικὸν γράμμα

Πανευγενέστατε ῥὴζ Ἀρμενίας, Κιλικίας καὶ Ἰσαυρίας. Εἰρήνην ἐπευχόμεϑά σοι ἐν Χριστῷ τῷ τὰ διεστῶτα συναγαγόντι, ὅτι καὶ σὐ ϑεοφιλῶς τὴν μετὰ τοῦ φιλευσεβοῦς κραταιοῦ καὶ ἁγίου ἡμῶν βασιλέως συγγενικὴν ᾑρετίσω ἀγάπην καὶ ἕνωσιν. Ὁ κραταιὸς καὶ ἅγιος ἡμῶν βασιλεὺς πρόσταγμα τῆς ἁγίας αὐτοῦ βασιλείας πρὸς τὴν καϑ’ ἡμᾶς ἁπέλυσε σύνοδον, παραδηλοῦν μετὰ τῶν ἄλλων καὶ τοῦτο, ὡς ἡ λαμπροτάτη εὐγένειά σου, συναλλάσσουσα εἰς συγγένειαν μετὰ τῆς βασιλείας αὐτοῦ γνησίαν⁷⁹⁰, καὶ εἰς γυναῖκα ταύτῃ διδοῦσα τὴν ϑυγατέρα αὐτῆς, ἀπῄτησε μετὰ τῶν ἄλλων καὶ ἀσφάλειαν γενέσϑαι αὐτῇ διὰ συνοδικῆς ἐγγράφου πράξεως περὶ τοῦ μὴ ἄλλως συναφϑῆναι τῇ βασιλείᾳ αὐτοῦ⁷⁹¹ τὴν ϑυγατέρα τῆς σῆς εὐγενείας, εἰ μὴ κατὰ κανονικὴν ἀκολουϑίαν καὶ παρατήρησιν, μετὰ ἱερολογίας τελείας. Καὶ ἐπὶ τούτου, κατὰ τὴν σὴν αἴτησιν, ποιῆσαι τὴν καϑ’ ἡμᾶς σύνοδον τὸ τοιοῦτον κανονικὸν διεκελεύετο πρόσταγμα. Ὅτι γοῦν καὶ ἡμῖν εὐλογον ἐνομίσϑη τὸ γενέσϑαι, καϑώς τε καὶ ἡ εὐγένειά σου ῇτήσατο, καὶ ὁ βασιλεὺς πρὸς τοῦτο εἰκότως ἐπένευσε, τὸ παρὸν γράμμα ἰδού πρὸς τὴν σὴν εὐγένειαν ἐγχαράξαι δέον ἐκρίναμεν, δι’ οὐ καὶ παραδηλούμεν αὐτῇ, ἐγώ τε ὁ πατριάρχης, ἐγὼ ὁ ἀρχιεπίσκοπος Βουλγαρίας, καὶ ἡμεῖς οἱ ὑπὸ τὸν πατριαρχικὸν μέγιστον ϑρόνον τῆς Κωνσταντινουπόλεως τὸ τηνικαῦτα παρευρεϑέντες ἀρχιερεῖς καὶ ἐν ἀκροάσει γεγονότες τῆς ὑποϑέσεως, ἀλλὰ δὴ καὶ ἐπίσκοποι⁷⁹², ὡς ὁ κραταιὸς καὶ ἅγιος ἡμῶν βασιλεὺς ὅλος (Θεοῦ χάριτι) τῆς εὐσεβείας ἐστὶ⁷⁹³, καὶ τῶν ϑείων καὶ ἱερῶν κανόνων καὶ ὅρων ἐξέχεται, καὶ οὐδὲν παρὰ τὴν νόμιμον καὶ κανονικὴν ἀκολουϑίαν ἐϑέλει ποιεῖν· ὅπερ καὶ ἀκριβῶς εἰδότες ἡμεῖς, καὶ τῇ σῇ εὐγενείᾳ διὰ τοῦ ἡμετέρου γνωρίζομεν γράμματος, καὶ ἐντελῆ ταύτῃ πληροφορίαν διδόαμεν. ὡς οὐκ ἂν πρὸς μίξιν τῇ σῇ γνησίᾳ συναφϑήσεται ϑυγατρὶ ὁ κραταιὸς καὶ ἅγιος ἡμῶν βασιλεὺς, εἰ μὴ πάντα τὰ ἐκκλησιαστικὰ καὶ κανονικὰ ἔϑιμά τε καὶ νόμιμα⁷⁹⁴, κατὰ τὴν τῆς καϑ’ ἡμᾶς ἁγιωτάτης μεγάλης ἐκκλησίας ἀρχαίαν ἱερὰν παρατήρησιν, καὶ ἐπὶ τῇ τοῦ προκειμένου συναλλάγματος ὑποϑέσει κατὰ τὸ ἄρτιον τελειωϑήσεται, καὶ αὐτὴ δὲ ἡ τελεία ἱερολογία τοῦ γάμου ἀκολούϑως τούτου ἐφέψεται. Πάντως γὰρ οὕτω τούτα προβῆναι ἔμελλον, εἰ μὴ καὶ ἡ λαμπροτάτη σου εὐγένεια φϑάσασα τούτο ἀπῄτησε, δι’ ἣν, ὡς ἔφημεν, ἀκριβῶς οἴδαμεν ἔχειν⁷⁹⁵ τὸν βασιλέα ἡμῶν τὸν ἅγιον περὶ τὰ ϑεῖα εὐλάβειαν καὶ περὶ τὰ κανονικά τε καὶ ἔννομα ἔϑιμα, φυλακὴν καὶ συντήρησιν. Ὅϑεν καὶ πάσης ὑποψίας τε καὶ ἀμφιβολίας ἀνώτερον τὴν σὴν ποιοῦμεν εὐγένειαν, διὰ πλείονα [δὲ] πληροφορίαν τοῦ πράγματος καὶ ἀσφάλειαν, καὶ δι’ οἰκειοχείρων ὑπογραφῶν ἐν τῷ παρόντι ὑπεσημηνάμεϑα γράμματι. Μηνὶ Ὀκτωβρίῳ, ἰνδικτιῶνος β´, ἔτους ҂ςψκβ´ (1213). Αἱ ὑπογραφαί·

Μηχαὴλ ἐλέῳ Θεοῦ ἀρχιεπίσκοπος Κωνσταντινουπόλεως Νέας Ῥώμης.

Ἰωάννης ἐλεῳ Θεοῦ ἀρχιεπίσκ ...(здесь и ниже часть текста затёрта) ίας.

Ὁ μητροπολίτης Ἐφέσου Νικόλ...

Ὁ μητροπολίτης Κυζίκου Νίκη...

Ὁ Σάρδεων Νικηφόρος.

Ὁ Λαοδικείας Θεόδωρος.

Ὁ Φιλαδελφείας Νικόλαος.

Ὁ Θεουπόλεως Προύσης Σέργιος.

Ὁ ἀρχιεπίσκοπὀς Κίου Κωνστάντιος...

Ὁ Λοπαδίου καὶ Μελιτουπόλεως Νικηφόρος.

Ὁ Μελαγείνων Λέων.

В греческом тексте памятников, изданных в настоящем сборнике, к величайшему моему сожалению, осталось немало опечаток и грубых ошибок; значительная часть тех и других указана почтенным референтом Крумбахерова Византийского журнала г. Курцем, которому приносим за это искреннюю благодарность. Опечатки свидетельствуют, конечно, о недостатках корректуры, которая не всегда была в моём распоряжении, благодаря печатанью сборника на стороне. Что же касается до ошибок, то все они составляют принадлежность тех рукописей, которыми я пользовался для своего издания. Моя вина в том, что я несколько поспешил изданием некоторых памятников, не исправив с должным вниманием их копии, снятые для меня другими лицами. Поэтому усерднейше просим учёных читателей Византийского Временника поправить от руки нижеследующие типографские и мои издательские погрешности в отпечатанных там греческих текстах (правки выделены светло-коричневым цветом. Корр.).