Отзыв о книге свящ. Н. Шпачинского: «Киевский митрополит Арсений Могилянский и состояние киевской митрополии в его правление (1757–1770 гг.).» – (Киев, 1907 г)

Главная ценность рассматриваемого сочинения заключается в его широкой документальности. При своем исследовании отцу Шпачинскому „пришлось обратиться“, как и подобало, к сырому, архивному материалу и на основании его восполнять существующие сведения, как о деятельности Арсения Могилянского на разных поприщах его служения, преимущественно в сане киевского митрополита, так и о состоянии киевской митрополии во время его управления ею, а отчасти и о состоянии Троицко-Сергиевой лавры и Переславской епархии, в первой из коих он был настоятелем, а во второй – архиепископом. Труды автора в данном направлении были очень усердны: он подолгу работал в архивах киевских (Киево-Печерской лавры, Выдубицкаго монастыря, Киево-Софийского собора, Киевской консистории, Киевской духовной академии), московских (Министерства Иностранных Дел, Министерства Юстиции) и петербургских (при Св. Синоде). Разумеется, нельзя сказать, что о. Шпачинским осмотрены все архивы, где он мог бы найти нужные для него сведения (напр., в Государственном Архиве); нельзя сказать и того, что и осмотренные архивы использованы им для своей цели вполне. Но кто знает, сколь пространное море представляют собою архивные материалы за рассматриваемое время (18-е столетие), тот не может поставить указанный дефект в особенную вину нашему автору. Наука движется совокупными усилиями тружеников, и в ряду этих тружеников отцу Шпачинскому (поколику дело касается избранной им для исследования темы) должно быть отведено почетное место.

Немало труда положено автором и на изучение собранного обширного материала, который им надлежаще рассортирован и, согласно намеченному плану, в достаточно стройном порядке изложен (приведен в систему).

Это положительные стороны рассматриваемого нами труда.

К слабым же его сторонам (кроме некоторых недосмотров при изучении собранных материалов) должно отнести: не всегда верное освещение тех или иных событий и замечаемая по местам ограниченность исторического кругозора.

Оба эти недостатка, полагаем, находятся в тесной связи с теми условиями, при которых созидалась автором его работа.

Отец Шпачинский – давний питомец Киевской духовной академии и рассматриваемое сочинение есть, благодаря многолетним трудам, значительно дополненная и значительно усовершенствованная его кандидатская диссертация, в новом своем виде признанная за диссертацию магистерскую.

В нашей же академии (не знаем, как в других) издавна укоренился следующий нелепый обычай.

Пред началом учебного года наставники академии представляют в Совет по нескольку тем (по-три, по-четыре) для кандидатских сочинений IV курса. Так как Совет требует, чтобы на одну и ту же тему не писали два студента (а тем более три или четыре), а между тем на некоторые темы охотников находится много, то среди студентов возникали и возникают споры из-за тем. Споры эти обычно решаются жребием. Понятно без объяснений, какие отсюда происходят нежелательные последствия. Нередко случается, что студент, расположенный работать по Св. Писанию, вынуждается жребием писать диссертацию по другому предмету, напр., Истории, – и наоборот. Да и в тех случаях, когда студенту удается получить работу по излюбленному предмету, он, будучи связан одною, ранее указанною темою, не всегда бывает в курсе дела, В особенности это должно сказать о темах, относящихся к истории западно-русской церкви, так как эта история не имеет в академии самостоятельной кафедры.

Правда, по пословице, терпение и труд все перетрут. Качествами же этими, как известно, питомцы наших духовно-учебных заведений искони отличаются. Поэтому не удивительно, что и при указанных неблагоприятных условиях некоторые студенты нашей академии изготовляют хорошие кандидатские диссертации и еще лучшие магистерские. Тем не менее означенные условия заметно отражаются почти на всех даже очень хороших сочинениях наших питомцев (я имею в виду сочинения по истории западно-русской церкви), – отражаются, если можно так выразиться, в недостаточной прикрепленности трактуемых в них предметов к исторической почве, или – точнее – в недостаточности и узкости этой почвы. Обычно, автор, взявшись за разработку темы случайной (а не им самим выношенной, не вызванной его познаниями по тем или иным вопросам), свои работы начинает ощупью, причем обращает исключительное внимание только на непосредственно относящееся к теме, мало углубляясь в области, соприкасающиеся с нею, как ему недостаточно ведомые. Результатом сего, в подобных, иногда даже очень хороших сочинениях, и является недостаточность исторической перспективы.

После этих общих рассуждений, навеянных отчасти книгою отца Шпачинского, обращаемся к ознакомлению с нею.

Книга начинается небольшим предисловием. Здесь указывается задача труда автора – обозреть жизнь и деятельность митрополита Арсения Могилянского до поступления его на киевскую митрополию и исследовать, в каком состоянии находилась эта митрополия (в XVIII веке являющаяся с характером института епархии) во время управления ею сего иерарха, – а именно показать, каковы были пределы и границы митрополии, ее организация, устройство церквей, в каком положении находились монастыри, приходское духовенство, академия; какие заявления о своих нуждах представлены были киевскою епархиею в комиссию Уложения; в каких отношениях к киевской митрополии находились в данное время монастыри заграничные и т. п. – Затем перечисляются источники и пособия, которыми пользовался автор. О них следовало бы сказать подробнее, чем делается о. Шпачинским. – Предисловие заканчивается странною до наивности просьбою к читателям „быть снисходительными к обилию цитат и ссылок в сочинении“. Читатели обычно сетуют на недостаток цитат, требуемых сущностию дела, – а отнюдь не на их изобилие. Иногда (и притом не редко) они будут сетовать и на нашего автора, так как некоторые места его книги (см., наприм., обширное примечание на стр. 132–133, стр. 207 и др.) очень нуждаются в ссылках на документы.

Самое исследование состоит из десяти глав.

В первой главе трактуется о жизни и деятельности Арсения Могилянского до назначения его на киевскую кафедру, – именно, говорится об его происхождении и первоначальном воспитании; поступлении в Киевскую академию; переходе в Харьковский коллегиум; вызове, по окончании здесь курса, для преподавания в Тверскую семинарию; переходе на службу в Московскую академию; пострижении в монашество и переходе в Троицкую семинарию; о назначении придворным проповедником и быстрой служебной карьере Арсения – возведении в звание архимандрита Троицко-Сергиевой лавры, назначении членом Св. Синода и посвящении в сан архиепископа Переславля Залесского, с сохранением настоятельства в лавре; об его деятельности в это время; наконец, увольнении на покой и переезде в назначенный для пребывания Новгород-Северский монастырь.

Автор тщательно собрал печатные и рукописные данные для этого периода жизни и деятельности Арсения Могилянского и значительно восполнил, а инде исправил обращающиеся в литературе об этом сведения. Наибольшую ценность имеют сведения, относящиеся ко времени настоятельства Арсения в Троице-Сергиевой лавре. Но историческое освещение некоторых фактов (событий) из жизни Арсения Могилянского может быть иное, чем какое дается о. Шпачинским.

Остановимся на самом главном в жизни Арсения за указанное время.

Это главное – необычно быстрая его карьера.

Отец Шпачинский объясняет возвышение Арсения вниманием к нему императрицы Елизаветы Петровны, как к „весьма красноречивому проповеднику“, каковых проповедников „императрица весьма любила и отличала“.

Но Арсения Могилянского нельзя назвать выдающимся проповедником, как это можно видеть даже из тех образцов его витийствования, которые приводятся нашим автором (стр. 22–28). Это первое. А затем, как бы не преувеличивать „проповеднические дарования и ораторские приемы“ Арсения Могилянского, едва ли они могут быть поставлены в какой-либо уровень с теми милостями, какими осыпаем был императрицею проповедник.

Для наглядности сгруппируем во едино некоторые из этих милостей, сведения о которых рассеяны отцом Шпачинским по разным местам его сочинения.

10 октября 1742 года Елизавета Петровна приказала иеродиакона Арсения Могилянского «произвести 17 октября в придворной церкви в иеромонахи; около этого времени он назначен был и придворным проповедником.

11 января 1744 года Арсений назначен был ректором Троицкой семинарии и архимандритом Троице-Сергиеваго монастыря, в каковой сан он и был посвящен 29 числа того же месяца.

8 февраля того же года императрица назначила Арсения членом Св. Синода.

8 июня того же 1744 года она приказала посвятить его в сан архиепископа Переславля Залесского, для чего восстановлена была эта считавшаяся уже упраздненною епархия. При этом Троицкий Сергиев монастырь оставлен был в ведении Арсения и тогда же переименован в Троице-Сергиеву лавру.

Заметим, что новопоставленному архиепископу в это время было только 33 года.

Так как в качестве члена Св. Синода Арсению большею частию приходилось жить в Петербурге, то по его словесному докладу в Зимнем дворце Елизавета Петровна 17 февраля 1746 года изустным указом Св. Синоду велела епископу Серапиону быть епископом Можайским и Волоколамским и коадъютором Переславской епархии.

Одновременно с быстрыми служебными повышениями Арсения Могилянского увеличивались и его материальные средства. Разумеется, это явление обычное. Но к этому обычному присоединялось много и необычного, что исключительно зависело от расположения к Арсению государыни.

Очень богатый Переславский Горицкий монастырь со всеми его доходами, денежными и хлебными, отданный для содержания Арсению Могилянскому, как архиепископу, освобожден был от всякого рода казенных повинностей (исключен из ведомства Коллегии Экономии).

Троице-Сергиева лавра была в данное время своего рода митрополией, к которой приписано было до 15 монастырей и во владении которой были многие села, деревни, приселки и разного рода угодья. Одних сел за лаврой числилось до 80, крестьянских душ около 100,000.

8 июня 1744 года именным императорским указом, данным Правительствующему Сенату, Елизавета Петровна повелела, не в пример прочим монастырям, Троицкой-Сергиевой лавре на все приписные монастыри и вотчины..... для неподвижного впредь сей лавре владения, сочинить жалованную грамоту в подтверждение прежних. (О важном значении для лавры этой грамоты см. у о. Шпачинского стр. 69 и след.).

В том же году, в бытность государыни в лавре, но ходатайству Арсения, повелено было: 1) дозволить вывоз в лавру из Малой России трех тысяч ведер вина беспошлинно, или, вместо того, покупать в Великороссии по подрядной цене без прибыльных в казну; 2) убавочные у монахов и приказчичьи половинные деньги (которых собиралось в Коллегии Экономии до 1460 рублей, на наши деньги около 11¹/₂ тысяч) из лавры не брать, а давать их на аптеку и семинарию, а также не посылать отставных офицеров для пропитания к лавре; 3) оставить в пользу монастыря мельницы Вору и Ратову, не взимать недоимок и вовсе исключить мельницы из оклада и т. д. (стр. 72–73).

Все это пожаловано лавре „не в образец прочим монастырям“.

Щедро осыпаем был милостями и сам Арсений Могилянский на первых порах своей необычайной карьеры. В 1744 году ему пожалован был алмазный, перемешанный с рубинами, окруженный вензелевыми буквами государыни, наперстный крест. 25 ноября того же года государыня пожаловала его митрою („шапкою“), низанною жемчугом, украшенною бриллиантами, яхонтами, с надписью дарительницы. Вероятно около же этого времени пожалована была Арсению Могилянскому осыпанная бриллиантами, алмазами и рубинами панагия. На задней стороне ее подвески был портрет Елизаветы Петровны и ее вензелевое изображение. Стоимость этой панагии в то время достигала 60,000 рублей (в переводе на наш счет около полумиллиона руб.).

Одаряла государыня Арсения Могилянского и прямо деньгами (червонцами).

Набожность Елизаветы Петровны и ее щедрые пожертвования духовным учреждениям и духовным лицам хорошо известны. Тем не менее ее милости Арсению Могилянскому представляют нечто из ряда вон выходящее и не могут не бросаться в глаза. Бросались они в глаза я современникам, возбуждая разные толки. На диспуте официальным оппонентом указано было отцу Шпачинскому одно, оставшееся ему неизвестным, судебное дело, возникшее по поводу распространяемых слухов об интимных отношениях между Елизаветою Петровною и Арсением Могилянским. Чем кончилось дело, неизвестно. Оппонент полагал, что все это сплетня. Положим. Но вопрос заключается в том, не было ли в этой сплетне некоего правдоподобия, а главное не отразилась ли эта сплетня (возбужденные ею в обществе толки) на судьбе осыпанного милостями государыни Арсения?

Вопрос этот тесно связан с обстоятельствами, при которых состоялось увольнение Арсения Могилянского на покой.

Отец Шпачинский представляет дело этого увольнения так: „Неустанные труды – говорит он – по обязанностям члена Св. Синода и неусыпное рвение в трудах проповеднических сильно ослабили здоровье архипастыря Арсения“. Исключительно этим обстоятельством, ослаблением здоровья, наш автор и объясняет перерыв в служебной карьере означенного иерарха.

Мы позволим себе осветить дело с иной стороны.

Мы видели, что некоторые, благоволительные к Арсению распоряжения государыни делались по словесному его ей докладу в Зимнем дворце и сообщались Св. Синоду изустным указом, т. е., уповательно, через самого же докладчика. В данном же случае дело обстояло так. Государыня через своего духовника, протоиерея Дубянского, повелела, чтобы Арсений „за болезнию успокоил себя от занятий в Синоде, по епархии и от домовых дел на 6 месяцев“. Отдых Арсения продолжался с мая по декабрь 1751 года. В конце сего года он снова принялся за дела; но весною 1752 года государыня совсем уже уволила и архиепископа Арсения и архимандрита Троицкой лавры, по его прошению, за болезнию, от присутствия в св. Синоде и управления епархией и лаврой и определила ему для пребывания Новгород-Северский монастырь, причем кроме сего монастыря, Арсению предписано было не вмешиваться ни в какия сторонния дела.

По мнению о. Шпачинского отъезд Арсения Могилянского из Троицкой лавры был обставлен очень почетно. Ему дозволено было взять архиерейскую ризницу и все потребное для поездки (на сумму до 6000 руб.), подарено около 3000 рублей денег, взятых Арсением в прежние годы из монастырских сумм, и т. п. Все это так; но главное, обращающее на себя внимание при означенном отъезде, заключается в том, что знаменитую панагию, подаренную Елизаветою Петровною лично Арсению Могилянскому, он должен был оставит в лавре. Отец Шпачинский, основываясь на официальном документе, видит в этом подарок лавре со стороны Арсения: он просил государыню дозволить ему отдать в лавру на вечные времена панагию и получил на это разрешение. Но иное в документах (подобно тому, как и в Св. Писании) может быть понимаемо буквально, а иное нуждается в комментариях. Последние не излишни и в данном случае.

Отец Шпачинский пишет, что Арсений при отбытии из Троицкой лавры взял с собою из ее ризницы две панагии – одну алмазную, звездой, на золотой цепи, пожалованную императрицей Анной Иоанновной архимандриту Варлааму, и другую, тоже алмазную, с образом Спасителя в терновом венце. Относительно этих панагий дано им письменное обязательство, что они будут находиться во временном пользовании и после его смерти непременно будут возвращены в лавру.

Имея свою прекрасную панагию, лично ему государынею подаренную, для чего Арсению нужно было входить в означенную сделку с лаврою (на что, разумеется, требовалось разрешение и свыше)? Желая подарить свою панагию лавре, почему Арсений, заявив об этом кому надлежало, не оставил ее во временном своем пользовании? Последнее представляется тем более странным, что панагия имела, как мы сказали, на задней стороне ее подвески портрет Елизаветы Петровны, чем Арсений должен был очень дорожить, ибо в одном из писем, благодаря государыню за денежный подарок – червонцы, он заявляет, что ценит подарок не по его стоимости (так как, благодаря щедротам государыни, не имеет недостатка в средствах), а потому, что па нем находится ее изображение, которое он благоговейно созерцает....

Эти для чего и почему, в связи с вышеуказанными данными, дают основание для иного освещения трактуемых вопросов, чем какое находится у нашего автора.

Сведений о пребывании Арсения Могилянского в отдаленном от Петербурга Новгород-Северском монастыре не. сохранилось никаких, или почти никаких. Время это было для Арсения, по словам отца Шпачинского, „отдыхом перед другим важным делом служения на древне православной и великой кафедре Киевской“. Назначение Арсения на эту кафедру состоялось 22 октября 1757 года, причем бывший дотоле киевским митрополитом Тимофей Щербацкий, перемещен был на праздную кафедру Московскую, каковое перемещение предположено было еще в 1754 году. Последнее обстоятельство дает повод нашему автору к догадке, что Елизавета Петровна еще тогда (т. е. в 1754 году) решила предоставить Арсению Могилянскому киевскую митрополию и только ожидала того времени, когда он оправится от своих немощей.

Вообще о. Шпачинский не сомневается в слабости здоровья Арсения Могилянского (для чего, впрочем, если иметь в виду последние годы жизни сего иерарха, имеет основание), хотя сильно сомневается в искренности заявлений Тимофея Щербацкаго, просившегося на покой в Выдубицкий монастырь по такой же слабости здоровья. Но все это догадки. Несомненно же то, что Арсений Могилянский очень тяготился своим покоем и потому очень обрадован был своим назначением на киевскую кафедру, что и выразил в своих письмах к наследнику престола, синодальному обер-прокурору и другим лицам.

Речами о назначении Арсения Могилянского киевским митрополитом и о первых его распоряжениях до переезда в Киев, а затем по переезде – и начинается II глава книги о. Шпачинского; после чего идут краткие сведения о пределах киевской митрополии, числе в ней протопопий, церквей и монастырей; глава оканчивается изложением попыток Арсения иметь себе помощника в лице викария, каковые попытки не увенчались успехом по вине самого Арсения, не желавшего видеть в лице викария человека энергичного, каковым был предназначенный для этого места архимандрит и ректор Заиконо-спасского монастыря Гедеон Слонимский¹.

Эта небольшая глава (87–114 стр.) составлена с привнесением нового материала. Резким диссонансом в ней являются не раз повторяемые речи о давних ставропигиальных правах Киево-печерской лавры на основании преслоутой грамоты Андрея Боголюбского 1159 года. Но уже давно подложность этой грамоты признается всеми. В I томе своего сочинения: «Петр Могила и его сподвижники» (стр. 254–255) нами отмечен любопытный факт, что означенная грамота очень обстоятельно была разобрана и достоверность ее была опровергнута еще в 50-х годах XVIII столетия одним из ученых, принадлежавших к киевской академической корпорации. Это опровержение под заглавием: „Показание вин коих ради данная будто 6667 года от князя якобы киевского Андрея Китая Киево-печерской лавре грамота признается за измышленную“, – находится в архиве Киево-Выдубицкаго монастыря.

В III главе (115–180 стр.) трактуется об управлении Киевской епархии.

Органы этого управления подразделялись на главные и второстепенные. Первые находились при самой кафедре, это были: а) Киевская кафедральная контора и б) Киевская Консистория. Вторые представляли из себя поместные учреждения, стоявшие во главе отдельного округа, большого или меньшого объема, в зависимости от того, какая компетенция управления и суда им принадлежала. При этом поместными органами в одних местах являлись отдельные лица, в других – корпорации, стоявшие во главе управления, – именно, в первом случае: 1) митрополичьи наместники, 2) протопопы, 3) окружные наместники; во втором: 1) монастырские правления, 2) протопопские или духовные правления.

О всех этих органах епархиального управления и ведутся автором более или менее обстоятельные речи в указанном порядке.

Отец Шпачинский имел хорошего предшественника по многим трактуемым в рассматриваемой главе предметам в лице Е. М. Крыжановского, ценные статьи которого (о Киевской консистории и другие), составленные на основании рукописного материала, печатались в «Руководстве для сельских пастырей» за 1861–1864 г.г. (вошли в I т. Собрания его сочинений). Но не мало сведений, на основании того же архивного материала, привнесено и нашим автором. В общем картина получается цельная, хотя она, при более внимательном отношении автора к имевшимся у него под руками данным, могла бы быть не незначительно расширена. Так напр., из дававшихся на протопопии грамот (которых в копиях в киевском консисторском архиве сохранилось достаточное количество) можно заключать, что протопопы вели себя очень горделиво и были попытки с их стороны усвоять себе прерогативы при богослужении, церковным уставом не допускаемые, вследствие чего, очевидно, в означенные грамоты и включалось требование, чтобы они «не дерзали ничтож ино в чинех и служениях вяшщее прочих иереев творити». А в чем заключалось это вяшщее, это видно из следующих наставлений протопопам в их грамотах: «в неже кто призван, в том да пребывает пред Богом и не преступает пределов, яже положиша святии отцы; да не услышит: что имаши, его же не приял? Тем же, протопресвитер литургисающий (аще и не сущу архиерею) долженствует купно (с сослужащими иереями) на великий вход исходити, яко предание и чин содержит святая восточная церковь; причащатися тела и крове Христовы, яко же кийждо литургисаяй иерей (не сущу архиерею), а прочиим иереем сослужащим тела и крове Христовы не преподавати (из грамоты на глуховскую протопопию Корнилию Юзефовичу, выданной из Киев. кафедры 26 января 1764 г., за № 31).

Возможны и детальные дополнения и поправки к сообщаемым автором сведениям, так как – о чем сказано в начале рецензии – и осмотренные о. Шпачинским архивы, даже киевские, не вполне им исчерпаны.

Для иллюстрации сказанного приведем хотя один пример.

На стр. 122 автор говорит: „При выдаче антиминсов кафедра взимала деньги, смотря по тому, из какого материала сделан антиминс: за шелковый („материальный“) антиминс уплачивалось 4 рубля, за полотняный („голындерскаго полотна“) по 2 руб. 50 коп. или 1 р. 50 к. (2 р. 50 к. за антиминс голландского полотна, а 1 р. 50 к. московского „ивановского“).

Единственный указываемый автором документ, откуда им заимствуются означенные сведения – хранящаяся в Архиве Киевской консистории ведомость о сборах, сочиненная в 1770 году реентом Самойловичем.

Но эта ведомость, составленная в год кончины митрополита Арсения Могилянского († 8 июня 1770 г.) не обнимает затронутого вопроса за все время его управления киевскою митрополиею.

Плата за антиминсы в первые годы управления митрополиею Арсения была иная, чем за последние. Именно до 1762 года она взималась (как и при предшественнике Арсения Тимофее Щербацком) в следующем размере: за материальные антиминсы по три рубля, а за полотняные по два. Указываемая о. Шпачинским плата начала взиматься только с 1762 года. Причиною к возвышению платы послужило то обстоятельство, что заграничные церкви, но своей крайней бедности, не в состоянии были вносить деньги в киевскую кафедру и им антиминсы стали выдаваться бесплатно. (В 1761 году „в архимандрию слуцкую“ отпущено было безденежно 11 полотняных антиминсов). Брать более указанной возвышенной платы за антиминсы митрополитом Арсением было воспрещено, как это видно из следующей его резолюции на одном из отчетов ,,об отпущенных“ антиминсах: „1763 года, декабря 23. По сему и впредь отпущать (т. е. по 4 р. и 2 р. 50 к ), и то в разсуждении сего, что антиминсы и миро в заграничнии церкви отпущаются ныне безденежно и дворового числа от ставленников ничто не берется“.

Я для иллюстрации недосмотров отца Шпачинского остановился на приведенной детали потому, что в особенности об антиминсах (поколику дело касается хозяйственной стороны) имеются самые обстоятельные, бывшие автору доступными, сведения, – сведения о том, за какую цену в те или иные годы покупались для антиминсов материя и полотно, во что обходилась стоимость каждого антиминса, сколько в год их освящалось, сколько отпускалось и т. д. и т. д. включительно до обозначения „презентов отцу типографу“ (,,вина сулея“, „водки сулея“, „вишневки сулея“) и послушникам печатальщикам („сало“, „пшена мех“, „сивухи ведер пять“ и т. п.).

Автор заканчивает рассматриваемую главу общею характеристикою епархиального управления при митроп. Арсении Могилянском, при чем находит, что, не смотря на слабые стороны, общие многим другим епархиям, оно все-таки в данное время отличалось стройностью и разумностью. „Митрополит Арсений (говорит автор), – по справедливости сказать, – постарался бывшие до него учреждения епархиального управления утвердить прочно, каждому указать определенный круг обязанностей, и требовал от них исполнения этих обязанностей. Он старался облегчить все делопроизводство, устранить волокиту, заставить всех трудиться“.

Эти речи автора мы считаем значительно приподнятыми.

Отец Шпачинский упустил из вида характерную черту административной деятельности Арсения Могилянского, красною нитью проходящую чрез все периоды этой деятельности, как до поступления его на киевскую митрополию, так и по вступлении на нее. Это – стремление к преумножению средств находившихся под его ведением учреждений и – не разлучно связанная с ним – экономия, бережливость, урезывание необходимых расходов. Что Арсений Могилянский был очень требователен к своим подчиненным – это справедливо; но исполнительности со стороны их он старался достигнуть или мерами строгости, или обещанием награды в будущем, или, всего чаще, душе спасительными словами, увещевая трудиться „Господа ради“. Многие из его резолюций на эту тему отличаются большим красноречием. Но на рационально-практическую почву дело упорядочения епархиального управления (в особенности по отношению к судебной и канцелярской волоките) им не было поставлено. Сам отец Шпачинский признает, что со вступлением на киевскую митрополию Арсения Могилянского содержание канцеляристов (дотоле, по мнению о. Шпачинского сносное, а по нашему нищенское) ухудшается (стр. 153).

При такой постановке дела, какое значение могли иметь строгие распоряжения митрополита о тщательном исполнении канцеляристами возлагавшихся на них обязанностей, к тому же распоряжения зачастую сами по себе неисполнимые? – Разумеется, можно приказать, например, чтобы архивариус „подавал пример (подчиненным) в добром житии и в исполнении дел, чтобы он для отдыха имел только 10-й, 11-й. 12-й, 1-й, 2-й и 3-й часы ночи (sic!), а все остальное время следил за поступками канцеляристов, наблюдал за своевременным, в 6 часов, приходом их на службу и т. п. (см. стр. 149), разумеется, все это можно приказать, но не суть-ли такие приказания кимвалы бряцающие?

IV глава (181–226 стр.) носит не совсем удачное название. Устройство епархии и церквей. Здесь ведутся речи о многих материях, как-то: о постройке храмов и колоколен; кладбищах при них; об украшении храмов иконами и мастерских, где они изготовлялись (причем попутно говорится об иконах явленных); о церковной утвари; богослужебных книгах; свечной продаже; о братствах и шпиталях при церквах; об особенностях при совершении таинств, проповедничестве и т. п.

Глава эта не принадлежит к лучшим в рассматриваемом сочинении. Автор большею частию с высоты птичьего полета бросает взгляд на трактуемые предметы и, вследствие этого, многого не досматривает, а по местам ограничивается общими фразами. Такой характер носят, напр., речи автора о братствах, относительно которых ему, очевидно, не удалось найти ни одного документа за рассматриваемое время, хотя они в киевских архивах в некотором количестве встречаются (напр. в архиве Выдубицкаго монастыря имеются сведения и даже устав братства в местечке Летках, вотчине означенного монастыря).

Таковы же речи автора и об особенностях большинства таинств.

Для образца приведем трактацию автора о таинстве покаяния.

„Что касается таинства покаяния и исповеди, – говорит отец Шпачинский, – то в этом отношении следует отметить более внешние обстоятельства, нежели внутренние, так как последняя сторона осталась в тайне и неизвестною. В некоторых местах таинство это совершалось с тою же формальностью и надменностию (sic!), как и все другое. Оттого-то исповедь являлась в руках священника средством для мщения и наказания чем нибудь провинившихся против него прихожан. Конечно, это больше относилось к самим священникам, чем к таинству“ (стр. 207).

И при этом ни одной ссылки, ни одного указания, никакого разъяснения!!!

О таинстве елеосвящения у автора одна строка, где заявляется, что об нем (т. е. о какой-либо особенности при совершении его) он ничего не встретил (стр. 208).

Но не подлежит сомнению, что в руках о. Шпачинского перебывало много грамот того времени, выдававшихся священникам при их посвящении. В этих же грамотах вменялось им в обязанность „последнее елеомазание над болящими совершати, над здравыми же никако дерзати творити“. Подчеркнутые слова показывают, что давний обычай (совершать елеомазание и над здоровыми) перешедший в Южную Русь из Греции, – обычай, относительно которого вынужден был давать разъяснение автор Лифоса при полемике с Саковичем, настолько укоренился здесь, что относительно его нужно было упоминание в ставленнических грамотах.

V глава посвящена историческому очерку монастырей Киевской епархии.

Всех монастырей в епархии было 46, в том числе мужских 34, женских 12. Ко времени вступления Арсения Могилянского на киевскую митрополию (в 1757 году) в них числилось монахов 729 (в счет не входит Киево-Печерская лавра) и монахинь 592. Эти числа в разные годы подвергались колебаниям, в зависимости от разных причин. Особых штатов в монастырях не было (они введены были в 1786 году) и число братии определялось более или менее случайно. Большинство монашествующих были малороссияне, но не мало было выходцев из Польши (вследствие гонений на православие), Молдавии и Волошской земли. Менее всего было уроженцев великорусских епархий. Многие искали монашества в видах облегчения материальной нужды. Требования для поступления в монашество были довольно строгие, хотя от них по тем или иным соображениям бывали и отступления. В церковно-общественном отношении монастыри представляли из себя известного рода пункты, возле которых сосредоточивались нередко целые группы или поселения.

В своем очерке автор сосредоточивает преимущественное внимание на порядках монастырского управления, средствах содержания монастырей, их быте и состоянии в религиозно-нравственном отношении. Последняя сторона рисуется автором в очень мрачном виде. Разумеется, нравственность иноков в то время стояла не на высоком уровне. Поглощенные заботами о мирском (благодаря имущественным хлопотам), они часто забывали о духовном, к чему призывались своим служением и обязывались обетами. Тем не менее, имея в виду общую картину, нельзя не заметить, что краски на ней распределены о. Шпачинским неравномерно, что без сомнения зависело от односторонности документов, бывших под руками у автора (доносы, следственные дела и т. п.) и у других лиц, трудами которых по данному вопросу он пользовался (напр. г. Лазаревского).

Автор не отрицает, что в рассматриваемое им время могли быть в киевских монастырях даже подвижники, по при этом не без иронии замечает, что „имена и подвиги их остались неизвестными миру, и ведомы единому Богу“. Из хороших же монахов, стремившихся к такому подвижничеству, отцу Шпачинскому известен лаврский инок Иеремия. Но, по-видимому, относительно этого, очень – как увидим – незаурядного инока наш автор заблуждается.

Отцу Шпачинскому об Иеремии известно не много: именно только то, что он занимался разными канцелярскими делами в лавре, „потом удалился от этих дел на покой в Китаевскую пустыню“ и, во время пребывания здесь, на него лаврскою братиею воздвигнуто было гонение „из-за Епифаниева трактирного расчету“, по поводу которого – по словам Иеремии – „он принужден был, исполняя лаврское повеление, под именем святого послушания, делать счеты и забирать с трактирными кредиторами о долгах справки, волочась для того по Киеву-Подолу и другим местам, с чувствительным в рассуждении монашества стыдом“ и т. д. В этих словах, по мнению отца Шпачинского, очевидно, „звучит душевное смущение искавшего в монастыре чисто духовной жизни и деятельности человека“, ибо „для людей, искавших в обителях удовлетворения своим высшим потребностям духа, желавших аскетических подвигов“, упомянутые послушания казались соблазнительными.

Г. Каманину, поместившему почти одновременно с выходом в свет книги о. Шпачинского статью под заглавием: „Плач Киевского лаврского Иеремии конца XVIII века“ (Чтения в Историческом Обществе Нестора летописца, кн. двадцатая, вып. I, 1907 г.), – об этом иноке известно несколько более. Известно, из показаний Иеремии, что отец его служил сержантом гвардии, что сам он также находился в военной службе, в которой оставался до конца прусской войны в 1763 году, когда получив обер-офицерский чин, вышел в отставку и поступил в лавру на послушание Г. Каманин тоже считает Иеремию истинным монахом, – „аскетом, который искал в монастыре уединения от мирских забот и спасения души“. Но так как по назначению Духовного собора лавры ему поручено было заняться поверкой выручки в лаврских шинках и трактирах (между прочим счетов заведывающего трактиром монаха Епифания), то этим „грубо было нарушено религиозное настроение Иеремии“, Правда, до поры до времени он „терпеливо нес свое послушание“; по когда подвергся преследованию от гражданских властей Епифаний (за контрабанду вина), а лавра – по его словам, – в этом участвовавшая, всю вину сложила на Епифания и сделала на него начеты, то Иеремия стал в оппозицию против лавры и сочинил на нее в стихах сатиру, которая с комментариями и издана г. Каманиным в упомянутой статье.

И о. Шпачинскиму, и г. Каманину осталось неизвестным расчетное доношение Епифания, из-за которого весь сыр бор и загорелся. Означенное расчетное доношение, в связи с другими данными, дают основание осветить это дело с иной стороны.

Нам все это дело представляется в следующем виде.

У лавры был богато обставленный трактир, находящийся „на Василковском тракту“.

Заведывал этим трактиром монах Епифаний. Между ним и ведущим монастырские счеты упомянутым Иеремиею существовала большая дружба, вероятно, на почве собутыльничества. Епифаний проворовался и удален был от должности. Предстояли ему большие неприятности В это время мстителем за друга и является Иеремия, человек, по-видимому, образованный и во всяком случае хорошо владеющий пером. Он составляет для Епифания черновик расчетного доношения лавре, которое тот, переписав, и подал Духовному собору. Но лаврская братия сразу догадалась об авторе доношения (увидела в нем „слог Иеремиин“), вследствие чего Иеремия тоже подвергся опале: удален был (а не сам удалился) в Китаевскую пустынь. Тогда он снял забрало и из его пера посыпались на лавру сатиры, в свое время наделавшие много скандального шума. Одну из этих сатир в стихотворной форме приводит – как мы сказали г. – Каманин в своей статье. Но стихи Иеремии значительно уступают по силе и, пожалуй, ядовитости прозе, представляемой упомянутым расчетным доношением от имени Епифания.

Доношение это (помеченное декабрем 1772 года) довольно велико по объему. Приводим из него только некоторые выдержки.

„При перемене моей (так начинается доношение) от командования лаврским Васильковским трактиром, в поданной от меня в Василькове соборному старцу Леонтию о приходах ведомости, за скоропостижность оной востребования, запамятовал я показать по трактиру нижеследующего расходу: 1) Прошлаго 1771 года летним временем взято у меня в лавру до келии пастырской келейным монахом Ионафаном аглицкаго пива сто бутылиок, каждая ценою по 52 коп.; итого 52 рубля“ (идет перечень других расходов всего на сумму 157 руб.)... „А как по присланному ко мне ныне из лавры Святой ордеру значится, что но щету находится на мне лаврского долгу с трактирными прибылями полагаемаго 521 руб. 32 коп., так покорнейше прошу оные, правилно по трактиру расходи состоящие 157 руб., из той щисляемой на мне лаврской суммы исключить. А за тем остается на мне начитаемаго трактирнаго долгу 364 руб. 32 коп., которые я и заплатить бы в лавру долженствовал, если бы не поте-ряны были на воинских и таможенных чинах, за набранные ими напитки, трактирные денежные долги, которых число по поданным от меня при смене реестрам состояло 627 р. 88 коп. “

(Далее говорится, что эти долги были бы не потеряны, если бы он, Епифаний, „скоропостижно“ не был удален от трактира; поэтому вина от потери падает на лавру).

„Не давать же трактирных припасов в долги (объясняет Епифаний) никак было невозможно и нигде, уповательно, не сыскать такого трактирщика, не только в монахах, по и в мирских, чтоб все трактировал па готовые деньги, а долгов бы не было; колми паче мне, в монашеском образе, Василковский трактир в военное время и на главном армейском тракте управляющему, без тех долгов в таком знаменитом трактироправительстве обойтись никакого способу не было; поскольку трактирные посетители были почтенные оффициями и по большей части армейские, и в трактире всегда торжествующие, и в случае подпилости, а паче как войдут чрез игру билиарную в азарт, а денег на напитки не достанет, и потребуют оных в долг, – так и за страх принуждено было давать, сохраняя свой живот, как свидетельствуют тогдашную их смелость бывшие трактирщики и трактирный поставец, что многократно гоняясь за трактирщиками, в долг давать не хотевшими, двери у поставца и самый оный шпагами порубили и покололи; да и я не один раз принужден был от таких случаев бегом спасаться. Однако, доколе еще был при трактире, те долги безпрекословно платили. По перемене же меня с трактиру..... должники трактирные, видя меня от команды презренна и без всякой помощи оставлена, требований моих о тех долгах и слышать уже не хотели, но паче еще и укорителную принужден был принять от них срамоту и ругательные насмешки: Ах – де монахи Печерские! Как де они ныне стали ревнивы: вместо де святых пещер усердствуют трактирам и билиардам; гонясь де за прибылями, свою пристойность позабыли; не последнее ли де уже пришло время, что взялись монахи за трактирно бремя; весма де ето жалко, что святая их душа зделалась соблазном для трактирнаго барыша; не трудитесь де, отец святой, болше, перестанте огорчать трактирными вашими промыслами, естли де хочете быть целы; нам де и так от карантинов и от ран неприятелских тошно. И что мне тут осталось уже делать! Не толко ли защищаться самим студом, прибегая под покров кроткаго Давида и мысленно с ним глаголя: «Студ лица моего покры мя, и поношение поносящих ми нападоша на мя». Но мало мне пособствовала ета святая богословия. Совсем тем некоторые с них дерзкие хотели было для вечной трактирной памяти напоить меня армейским пивом; но человеколюбие Божие предостерегло меня от того их дерзского предприятия. Были в числе тех компанистов отличнейшие скромностию и сожалительнейшие, и свободили меня пред своими товарищами от той смертной крайности, извинив такими словами: Вить де он не виноват, что лавра трактирщиком его зделала и к такому позорному пути дверь ему отворила; вит де сено само не горит, когда огня не подложат, да и огон де не виноват, что сено сожжет, но вся вина причитается тому, кто с сеном огон соединит.

(Далее опять следует денежный расчет, где автор старается доказать, что в сущности лавра потеряла мало: «толко что барыши пропали»; но об этой потере сожалеть много не следует. Святой обители остается только желать, «чтоб трактирные и билиарные преисполненые соблазнов и для монашеского чина крайне порочныя учреждения . . . преданы были вечному забвению и не пошли бы в дальнейшую публику »).

«Но что касается до меня (продолжает Иеремия от имени Епифания), так я много сожалети должен, да и по гроб мой забыть сего не можно, что я за те потеранные, с причины лаврской, трактирные барыши невинно подвержен в лавре презрению и ненависти, и что не уважается здесь той непристойности, которая со мною зделана, что будучи я в лавре Святой Печерской новоначальником еще во монашестве, не знаю по каким указам и регламентам или же по святым правилам, введен был в такие позорные Бахусовой пещеры десятомесячные подвиги и труды. Дивная по истине вещь! Преподобному Исаакию одно толко в сей пещере от князей тмы искушение случилось, а я от Бахусовых подражателей в той их пещере, и вне оной, волочась за трактирными промыслами, многократное искушение и посмешество принял. Тою преподобнаго один толко раз те враги, обманувши, приветствовали: «наш ecu, Исаакий, да воспляшеш с нами», а мне трактирные торжественники многократно тем примером и прочими соблазнами посмеялись. Нет там славословия, ни святой Троицы, ни святым, но безпрестанной триумф проклятым славится. Там денно и нощно оная богоненавистная Троица: веселой Бахус, гремящей Юпитер и забавная Венера. И что можно найти для монаха безчиннее, как такое трактироправительство, в каком я состоянии под именем святого послушания, послан будучи на сие от первостатейной святой обители? Стыдно по истине честным людям о сем и говорить, да не можно ж и утаить такой трагедии, которая представлена была во мне на позор и ангелом и человеком, а потому и за особливой долг я почитаю донесть о сем Святой лавре, как духовной моей предводительнице, да ведает Святая лавра, какое в трактирах и билиардах благочиние, ад какая там для обители слава, и какая командующим трактирами монахам почесть, – и да сохранит прочее сыны своя от такою преступнаго позора! За сим моим аккуратным о трактирной должности ращетом не остаюсь я по трактирному послушанию должным пи Святой лавре, ни сторонным кредиторам».

(Далее Епифаний заявляет, что не он в долгу у лавры, а она у него за разные его расходы во время управления его трактиром, – и этот долг просит возвратить).

Еще одна небольшая выдержка. Сказав, что расчет произведен им, Епифанием, „по правде“, – он подчеркивает, что при этой правде «однакож не преминул еще сохранить ту скромность, что не изъяснил внутренние лаврские презентальные расходы, свидетельствуя тем мое почтение Святой лавре, как благонадежной в Дусе святом наставнице, в которую пришел я быть монахом, а не трактирщиком, как известию о том и Святейшему Синоду и Правительствующему Сенату».

Не думаем, чтобы это расчетное доношение «слога Иеремии» свидетельствовало о нем, как об аскете, искавшем в монастыре «уединения от мирских забот», стремившемся «к чисто духовной жизни и деятельности». По нашему мнению, оно свидетельствует, что это был человек большого житейского опыта, ловкий, острый на язык, умеющий наносить своим противникам искусные удары, по едва ли склонный к монашеским подвигам.

Еще одно небольшое замечание.

Упомянув о многочисленности судебных процессов, которые вели монастыри из-за земельных угодий, автор, между прочим, говорит: «Некоторые монастыри доходили в своих спорах до курьезов: архимандрит, переведенный в другой монастырь, поднимал дело против того монастыря, из которого только что ушел» (стр. 263).

Что монастыри в своем стремлении к сутяжничеству весьма и весьма часто переступали черту благоразумия – это совершенно верно.

Но в указанном о. Шпачинским примере нет ничего удивительного, а тем более курьезного. Споры вели монастыри, как учреждения, а не единолично их настоятели. Последние должны были продолжать, а иногда и вчинять споры и вопреки своему желанию по настоянию братии. Такие случаи нам известны.

В VI главе (стр. 292–398) трактуется о приходском духовенстве Киевской епархии.

Глава эта принадлежит к числу лучших. Хотя автор имел хороших предшественников, занимавшихся означенным предметом (между прочим, упомянутого Е. М. Крыжановского; имеем в виду его «Очерки быта южнорусского сельского духовенства»); но много привнес и новых сведений. Недостаточно выяснено только отношение некоторых распоряжений митрополита Арсения Могилянского к однородным распоряжениям его знаменитого предшественника Рафаила Заборовского, с деятельностью которого о. Шпачинский, видимо, осведомлен слабовато.

В VII главе ведутся речи о школах Киевской епархии, преимущественно о Киевской академии. О. Шпачинский, составляя свой очерк о киевских школах, находился в более счастливых условиях, чем его предшественники, так как имел под руками изданные проф. Н. И. Петровым «Акты и документы, относящиеся до истории Киевской академии», которыми много и пользовался, хотя нужно заметить, что издание г. Петрова особенною полнотою не отличается, что, по-видимому, сознает и сам издатель.

Отметим здесь одно недоразумение нашего автора, происшедшее от неимения у него под руками фактических данных.

На стр. 418–419 он дает понять, что преподавание французского языка в Киевской академии поставлено было на подобающую высоту с 1769 года, когда «Самуил Миславский, бывший в то время епископом Белгородским, и Амвросий, архиепископ Московский, ревнуя о славе родной академии, нашли француза Маргариту-де-Земляру и на свой счет отправили в Киевскую академию для преподавания французского языка». Все это так. Но следует отметить, что означенный преподаватель вскоре по приезде в Киев скончался.

У меня имеется в того-временной копии «росписание», составленное в Киевской академии, «кому в какой именно школе быть учителем, такоже кому болшую и малую инструкцию преподавать сего 1769 года сентября от 1 числа по 15 число июля 1770 года». По этому росписанию, между прочим, предположено было, – что митрополитом Арсением Могилянским и утверждено, – преподавать «в французской школе Василию Ступнецкому по прежнему». Но в той же копии против имени означеннаго преподавателя находится такая заметка:

«Сей Numerus выбыл из академии, а присланный из Москвы преставился"².

VIII-глава – самая небольшая в исследовании (занимает менее печатного листа, стр. 468–480); вместе с тем она есть и самая слабая. Она посвящена очерку Киево-Софийского кафедрального монастыря и представляет собою клочки разных сведений о духовном соборе монастыря, очередном проповедывании слова Божия, о починках и постройках монастырских, об обновлении ризницы, штате монастыря и т. п.

Между тем глава эта могла бы быть наполнена очень ценными сведениями.

Иллюстрируем сказанное примерами.

При кафедре велись (отчасти доселе сохранившиеся) ведомости о монашествующих при Киево-Софийском монастыре, причем о некоторых из этих лиц сообщались довольно обстоятельные биографические сведения. Так как означенный монастырь в рассматриваемое время имел важное значение и для многих монашествующих в нем был переходною ступенью к высшим почестям, то понятное дело, какую важность имеют означенные ведомости, из коих только и можно иногда почерпать биографические сведения о некоторых известных в истории лицах.

Для образца приведем две выдержки из ведомости за 1763–1767 года, притом разнородного содержания.

1) «Иеромонах Иуст Левецкий. уроженец Киевский, мирское имя ему было (пробел). Обучался в Киевской академии по богословию, потом, обучась богословию три года, позван был 1756 года, марта 24 дня, в Смоленск на учительство, где будучи чрез год учителем фары, через три годы инфими, и грамматики через два года, между тем исправлял и должность проповедническую. А прибыв в Смоленск, по прошествии 6 месяцей, того же 1756 года, августа 26 д., в учительском Аврамиевском Смоленском монастыре пострижен в монахи архимандритом и ректором Варлаамом Ивонецким (пробел) в 1761 г. в иеродиакона, а 20 сентября 1761 в Киево-Софийском кафедральном монастыре на обещание прибыл; в ноябре того же года рукоположен в иеромонаха, и быв в Сечи, за испроше-нием милостыни на Киево-Кириловский монастырь, 1766 года октября 30 д. умре».

2) „Иеромонах Рафаил был шафарем архиерейским, потом консисторским писцом, потом ездил испрашивать на консисторию, и мая 19 д 1763 года отправлен он был в Сечь за испрошением милостины и оной испросил денгами 1275 руб. 73 коп., да червонцев 14, волов 7, коней 22, воску пудов 9, соли четверек 5, пояс персицкий златоглавный.... возвратился 12 августа 1765 года“.

Укажем другое и для нашего автора еще более важное.

За время, как раз исследуемое о. Шпачинским, екклесиархом в Киево-Софийском монастыре был иеромонах Савва, родом из Великороссии. Он начал вводить некоторые порядки при богослужении, неправившиеся монашествующим малороссам, которые обратились с жалобою по этому поводу к митрополиту Арсению Могилянскому, изобразив эти нововведенные Саввою порядки в 13 пунктах³. Началось дело.

Понятно без объяснений, как важны были бы эти сведения для трактации в рассматриваемой главе.

В IX главе (стр. 481–552) автор трактует об участии Киевского духовенства при изготовлении пунктов для известной Комиссии Уложения, что дает ему возможность выяснить положение малороссийского духовенства и те чаяния, которые оно возлагало на означенную Комиссию. Глава толково составлена на основании общеизвестных пособий и источников.

В последней X главе (стр. 557–657) дается очерк заграничных монастырей, входивших в состав Киевской митрополии (находившихся под ведением Киевского митрополита). Об означенных монастырях существует специальное исследование профессора о. Титова, впрочем более характера повествовательно-панегирического, чем научного. Но профессором Титовым приложено к своему исследованию много документов. Этими документами, с присоединением нескольких новых, самим о. Шпачинским собранных, он и пользовался при составлении своего очерка, который во всяком случае превосходит по достоинствам исследование упомянутого профессора.

Сочинение заканчивается небольшим заключением, где говорится о болезни, кончине и погребении митрополита Арсения Могилянского, затем отмечаются черты личного его характера и делается краткий перечень его литературных трудов.

Характеристика Арсения Могилянского, делаемая автором, не может удовлетворить самым скромным требованиям: она бледна, шаблонна, наполнена общими фразами, подкрепляемыми искусственным подбором фактов, – и во всяком случае односторонняя.

Это зависело, во первых, от того, что автор, по-видимому, не имеет общего представления о положении архиереев в XVIII веке, что, при оценке деятельности того или иного иерарха рассматриваемого времени, должно быть поставлено во главу угла; а во вторых, им игнорированы, а может быть остались неизвестными некоторые факты из жизни Арсения Могилянского, которые не могут быть упускаемы из вида при общей оценке деятельности этого, во всяком случае незаурядного иерарха.

Что касается до общего взгляда на положение иерархии XVIII в., то при этом нужно иметь в виду, что рассадником архиереев XVIII в. было ученое монашество. В этом существенное отличие архиереев сего века от предшествующего. Дорогу к архиерейству пролагало теперь не благочестие, не искусное служение, не дар чудес, как прежде, а именно образование с известным оттенком и таланты проповеднические. А так как атрибуты монашества и ученость не имеют логической связи между собою, то соединение их в одном лице было насильственное, навеянное или внешним давлением, или собственным честолюбием, – и почти всегда в ущерб тому или другому: или ученость подавлялась развивавшимся фанатизмом, – иди – что чаще – монашеские обеты и даже вообще моральные принципы падали жертвою quasi научного либерализма. Это первое. А затем, нужно иметь в виду охлаждение в рассматриваемое время к религии, а главное перевес государства над церковью. Последнее было причиною того, что пассивная сторона архиерейской жизни преобладала над активною: архиерей в области правительственных мероприятий мог быть активен в той мере, насколько он сочувствовал правительству (или поскольку оно к нему было расположено); в противном случае он был мучеником. Высшая мудрость архиерея XVIII века заключалась в том, чтобы найти середину между ренегатством и мученичеством. (К этому идеалу наиболее подходил Гавриил Петров). Таким образом балансирование между указанными крайностями составляло задачу архиерейства XVIII столетия. Разумеется, это не мешало разнообразию архиерейских типов. Были архиереи либералы, притом разных оттенков: либералы – ренегаты (Феодосий Яновский), либералы – ученые (Феофан Пропопович), либералы – филантропы (Иов Новгородский), либералы – хлыщи (Кирилл Севский), либералы – homines nоvi (Гедеон Криновский). Были архиереи и реакционеры и тоже разных оттенков: реакционеры фанатики (Арсений Мацеевич), реакционеры – ворчуны (митрополит Платон Левшин с 1775 г.), реакционеры самодуры в кругу своих подвластных (Пахомий Симанский).

Что касается до Арсения Могилянского, то для оценки его деятельности и вообще для его характеристики имеют значение в очень большем количестве сохранившиеся письма его к разным лицам. Правда, письма эти зачастую имеют значение как бы официальных документов; но ценны собственноручные приписки к ним Арсения. Притом некоторые и из официальных писем дают достаточно материала для указанной нами цели. Для примера укажем на письмо Арсения Могилянского к Вениамину Пуцек-Григоровичу, архиепископу Казанскому и Свияжскому, от 15 декабря 1764 года, помеченное № 705 (следовательно официальное). В письме этом идет речь о Досифее Галяховском, бывшем архимандрите Слуцком. Уволенный от архимандрии (19 февраля 1763 года) Досифей пребывал в Киеве. Здесь вскоре возникло дело по обвинению его в соблазнительных поступках, которые были таковы, что Арсений Могилянский вынужден был воспретить ему священнослужение до решения дела. Досифей обращается с просьбою к своему родственнику Вениамину, архиепископу Казанскому. Тот советует Досифею просить киевского митрополита отпустить его к нему в Казань. Согласно этой просьбы Арсений Могилянский дает отпуск Досифею и приказывает ему по приезде в Казань доложить, какие на него были доносы „и открыть, как что на него в самом деле было, или же что инако, или вовся не было, по самой истине“; что же касается до разрешения его в священнодействии, то это предоставляется на волю и благоусмотрение казанского преосвященного. Одновременно с сим дело о Досифее в Киевской консистории прекращается. Но казанский преосвященный пожелал иметь письменное заявление от киевского митрополита о разрешении Досифею священнодействия. Последний вновь обращается к Арсению Могилянскому с просьбою, в ответ на которую и последовало упомянутое письмо Арсения архиепископу Казанскому. – Считаем достаточным привести только конечную часть этого, довольно обширного письма.

„Как в прежнем моем определении заключено (официально извещал Арсений), так особливо чрез сие к вашему преосвященству с тем же отзываюсь: по данной вашему преосвященству от Бога власти решити и вязати, о устроении к его архимандрита священной ползе предаю все им архимандритом открытое, и о священнослужении его, в благоразсмотрение, волю и власть вашего преосвященства, – с тем к прежнему моему определению прибавлением, что, по разсуждению моему, хотя он архимандрит в чем, по доносу на него, и погрешил, яко человек, по делу же производившемуся в консистории моей, за некоторыми препятствующими обстоятельствами, в том не изобличен; однак понеже в епархии вашего преосвященства, за немалым ее разстоянием от здешней, уповательно, о том доносе на него ничего неизвестно, почему и соблазна никакого с того непоследованного дела в епархии вашего преосвященства произойтить не может, то когда он, архимандрит, исповесть духовно пред вашим преосвященством, свое поползновение и в том истинное покаяние принесет, можно ему архимандриту, снисходя человеческой слабости, позволить там священнослужение иметь. Се же есть мое скудоумное о сем разсуждение, а ваше преосвященство имеете свое, Богом дарованное“.

Отец Шпачинский не раз подчеркивает строгую законность, соблюдаемую Арсением Могилянским. Не спорим. Но позволим себе поставить вопрос: не облекалась ли иногда эта законность в дипломатическую форму и не напоминала ли нечто, именуемое балансированием?

Из собственноручных писем Арсения Могилянского отметим благодарственное его письмо к игумену Антонию Почеке (тоже нам достаточно известному по доношениям на него острого характера) за присылку ему в подарок цуга лошадей (и, если не ошибаюсь, кареты; не помню).

К сочинению отца Шпачинского приложено несколько документов; к сожалению, немного, всего одиннадцать. Рассматриваемое им время столь обильно документальными данными, что из них можно было сделать очень большой и ценный подбор. А какое значение имело бы такое издание, понятно без объяснений. – Что касается до приложенных нашим автором документов, то они изданы довольно удовлетворительно, хотя и видно, что в этом деле автор новичок (читает iа вместо я, кисалсия вместо кисялся, Еiа jmbba вместо Ее Императорскго Величества и т. п.; но сие не суть важно.)

Общее наше мнение о книге о. Шпачинского высказано нами выше (в начале рецензии). Не смотря на указанные недостатки, благодаря своей широкой документальности и вообще своду данных, она представляет явление очень желательное. Ученость автора скромная, но достаточно фундаментальная.

По моему мнению, многолетний труд автора награждения премиею заслуживает.