Письмо Профессора А. М. Позднеева к Барону Ф. Р. Остен-Сакену с замечаниями на «Дневник 0. Палладия по Монголии, ведённый в 1847 году».

С отменным интересом прочитал я разысканный Вами дневник покойного о. Архимандрита Палладия, ведённый им во время переезда его по Монголии в 1847 г., равно как и составленное Э. В. Бретшнейдером предисловие к этому дневнику. Если первый является истинною драгоценностью для современной географической науки, открывая почти каждым своим словом вполне новый и достоверный факт; то и второе достаточно занимательно, напоминая читателю длинный ряд записок наших исследователей Монголии. По поводу поставленного Вами вопроса: «следует ли удержать внесённые о. Аввакумом и другими поправки в дневник о. Палладия, или напечатать его в том виде, в каком вышел он из под пера нашего незабвенного синолога», – я думаю, что речь о. Палладия должна остаться его речью. Лучшее создать трудно по точности и лаконичности его фразы, которая иногда в одном своём слове рисует представлению знающего целую картину. О. Палладий потому и велик, что его нужно читать знаючи; для ясного же понимания его описаний, а тем более для исправления их нужно быть глубоко посвященным в быт монголов. Конечно, исправлять такие выражения, как: «горели тонкие поленья», вместо «горели тонкие полена»; или: «кажется полосой, серебрящейся от солнечных лучей», вм. «кажется полосой, посеребрёной от солнечных лучей», – исправлять такие выражения вполне возможно; но стоит ли это и не оскорбительны ли такие поправки и для памяти поправляемого и для самих поправляющих? В тех местах, где поправки о. Аввакума и др. изменяют самую мысль о. Палладия, принять их решительно невозможно. Для образца я представлю Вам несколько примеров. На другой день по выезде из Пекина о. Палладий начинает свой дневник так: «Рано утром разослано было станционным по 1000 малых чохов». – Некто поправляет слово «разослано» словом: «роздано»; но ведь это совершенно меняет картину. «Раздать» можно тем, которые пришли сами, а «разослать» только тем, которые не соизволили пожаловать. Здесь, по моему, в одном слове о. Палладия целая характеристика наших тогдашних отношений к Китаю! Припомните, что блаженной памяти Тимковский иначе не писал как «почел долгом угостить ужином битхэшия, бошка и тусалакция»; у меня же, бродившего по Монголии кандидата, эти чины с наслаждением глодали бараньи кости, остававшиеся от моего убогого ужина. И не раз, проживая в монгольской степи, представлял я, как переменились наши роли. О. Иакинф сидел у порога и с подобострастием искал слова у изображавшего собою особу «тусалакция»; а я преспокойно выгонял этих «тусалакциев» из своей юрты, если приходили они не вовремя и мешали занятиям. Дневник о. Палладия относится ещё к той старой поре, оттого-то и должно быть сохранено в нём каждое слово, рисующее отношения и служащее выражением действительного факта. В других случаях поправки о. Аввакума и других прямо искажают дело. Под 10-м мая, например, о. Палладий рассказывает, что, по прибытии их на станцию Чэчэрту, они нашли здесь приготовленную для них хорошую юрту и «галци кипятил на аргале, в думбе, кирпичный чай» для них. О. Аввакум поправляет слово «в думбе» словом: «в котле». Но «думба», или правильнее «донбо» не есть котёл. «Донбо» слово тибетское и обозначает в Монголии узкий, высокий сосуд (род кувшина), в который сливается чай, после того как он сварен в котле. Донбо по большей части делаются деревянные, но в гостиницах, на станциях, в присутственных местах и у важных должностных лиц, словом повсюду, где бывает много пришлого народа, постоянно употребляются донбо, сделанный из красной меди, и это именно на тот конец, чтобы приготовленный заранее чай, по нужде, подкипятить в том же сосуде и подать посетителю совершенно горячим. – Таковы почти все исправления, внесённые посторонними лицами в дневник о. Палладия; я надеюсь поэтому, что Вы согласитесь со мною относительно не возможности принять их, а отсюда в необходимости издавать рукопись в том виде, в каком была она представлена самим о. Палладием.

Почитаю долгом сказать ещё несколько слов в объяснение важности дневника о. Палладия. В настоящем году исполнится 45 лет с тех пор, как был составлен и сдан в архив на хранение этот дневник; но значение его нимало не утратилось от такого лежания под спудом. Правда, что места, по которым проезжал о. Палладий, теперь положены уже у нас на карту по съёмке, сделанной Шимковичем, что на пространстве этой дороги, которую нужно исчислять в 1700 слишком вёрст, Фритше астрономически определил пять, шесть отдельных точек; но разве все это может сравняться с образным описанием каждой долины, залегающей от одного пригорка до другого, с аккуратно веденными шаг за шагом и отчётливыми заметками о характере всех залегающих здесь пространств? Известно, что ни одна из наших миссии не проезжала по казенному калганско-ургинскому тракту, да и из прочих путешественников по ней двигалась лишь экспедиция Cосновскjго, описание следования которой мы имеем у Пясецкого. Но заметки Пясецкого, живо и художественно изображающие нам отдельные пункты, далеко не описание всего пути, которое отныне мы будем находить у о. Палладия и которое для научных выводов имеет, конечно, гораздо большее значение, чем картинки отдельных местностей. В период своего пребывания в Монголии я также точно проехал из Урги в Пекин по описываемому о. Палладием тракту, также точно вёл дневник с заметками обо всём пути от столицы Халхи до столицы Китая; но дневник этот я не успел ещё издать до сих пор, а отныне он уже совершенно теряет своё значение, ибо, отличаясь тою же сухостью изложения, он не прибавляет почти ничего нового для описания местностей, за исключением разве пяти, шести десятков названий отдельных пунктов. Было бы чрезвычайно важно и вполне возможно описать эту дорогу с большею подробностью, но мне не удалось сделать этого. Свой путь от Урги до Калгана, – пространство, приблизительно в 1300 вёрст, – я совершил верхом, состоя в свите, т. е. в ряду казаков, нашего консула Я. П. Шишмарёва, в 9 дней (17–26 сентября 1877 г.) и следовательно, делая ежедневно от 140 до 150 верст в сутки. Пожалуй, не многие из наших кавалеристов выдержат такой переезд; но дневник мой, при такой быстроте движения, естественно, не мог заключать в себе никаких исследования. Выезжали мы ежедневно в 3 и не позже 4-х часов утра. По дороге приходилось только усиленно следить за местностью и на скаку разговаривать с проводниками, разузнавая от них названия урочищ и кое-какие особенности того или другого пункта. Приезжая на каждую станцию, я, пока переседлывали лошадь, записывал эти названия местностей и полусловами отмечал сообщения монголов и личные наблюдения. Часов в 10, 11 дня, во время привала для обеда, я приводил эти полуслова в порядок и наконец совершенно устанавливал текст дневника вечером, когда, часов в 6,5–7, мы останавливались для ночлега. Для образца я приведу из своего дневника описание пути, хотя бы одной станции, положим, второй от Урги. Вот, что у меня записано:

«Дорога ко второй станции идёт сначала в гору и версты через 3 достигает перевала Бурхатáй дабā. Горы, через которые ведёт этот перевал, почитаются отрогами Хāн-ȳлы. Спуск с этого перевала приводить непосредственно к другому перевалу Аюдси́ин дабā. Последний чрезвычайно неудобен для колёсной езды, так как дорога по нему идёт косогором и вся изрыта потоками ручьёв, стекающих с прилежащих вершин. Консульский тарантас, казанской поделки, мог двигаться здесь только шагом. Вышепомянутые потоки стремятся вниз, в долину ручья, который получил у монголов, за свою величину и быстроту, название Тÿргэ́н гōл’а, т. е. «быстрой речки». Тÿргэ́н гōл берёт своё начало от Хāн-ȳлы, но не имеет постоянного источника текущей воды, почему и правильнее называть его ручьём. Как и ручьи, стекающие с Аюдси́ин- дабā, Тÿргэ́н гōл питается исключительно дождевою водою; но в период таяния снегов и весенних дождей бывает так обилен, что доносит свои воды до Толы. В долину Тÿргэ́н гōл’а спускается с Аюдси́ин- дабā и почтовая дорога, едущим по которой Тÿргэ́н гōл представляет таким образом много неудобств в весеннее время. По пути повстречали в разных местах до 40 юрт шабина̀ров ургинского хутухты; население это крайне бедное и скотоводства почти не имеет; это обстоятельство даёт ему возможность жить при дороге, где травы почти вовсе нет: она истреблена караванами. Питаются эти люди главнейше от услуг, доставляемых путникам. Долина Тÿргэ́н гōла составляет южную границу кочевьев шабина̀ров в хошȳне На-бэ̀йсэ; далее, к югу отсюда, кочуют уже непосредственные данники князя и следовательно латники «центрального знамени» тушетÿ-хāновского а́ймака. Вторая станция стоит при реке Бÿхэги́йн гōл, которая, по словам проводников, представляет последнюю проточную воду до Калгана; далее вода на всех станциях будет-де из колодцев. Станция называется Бухэ́к. – Ехали 3 ч. 28 минут».

Если сравнить эти заметки с тем, что записано у о. Палладия под 28-м мая, – разницы получится очень не много. Мои записи, по местам, ещё суше дневника о. Палладия и это, вместе с недостатком времени, было одною из главных причин, по которым не приступал я к их обнародованию, хотя и чувствовал необходимость напечатать этот дневник, полагая, что мои заметки составляют единственное достаточно полное описание калганско-ургинского почтового тракта. Теперь Ваше издание дневника о. Палладия доставляет подробные сведения об этом пути, я же постараюсь прибавить только кое- какие общие замечания об этих местностях из своих наблюдений, останавливаясь на некоторых частных пунктах лишь для того, чтобы обратить на них внимание будущих исследователей. Ещё очень и очень многое не обследовано на этой интересной дороге и даже вовсе ускользало от наблюдения наших путешественников частию по недостаточности у них времени для подробных осмотров, частию по неподготовленности их к работам, частию, наконец, по неведению, на что именно следует обратить внимание в той, или другой местности.

_____________________________

По внешнему виду дорога от Пекина к Калгану может быть разделена на три, резко различающихся между собою части: первая тянется от Пекина до Нань-коу; вторую составляет Гуань-гоу’ский перевал, а третья залегает от Ча-дао до Сюань-хуа-фу и, пожалуй, ещё далее до Калгана. Первая из этих частей должна быть поразительною для каждого, въехавшего в Китай из Монголии европейца по густоте её населения и необычайной массе движения. От самого Пекина до Нань-коу приходится почти сплошь ехать по засеянным участкам полей, на каждом из которых стоят домики поселян, и в то же время видно, что чуть ни между каждым распаханным участком тянется узкая колея колесного пути, а по всем этим дорогам едва ни гужем движутся телеги, завьюченные животные, разносчики то с тачками, то с коромыслами на плечах. И все это движется в разные стороны, представляя собою как бы один общий базар, раскинувшийся по разным переулкам. Объясняя эту массу движения, было бы ошибочно поставить причиною его только общую всему Китаю густоту населения, или близость столицы и несомненно даже, что причина сего коренится в общих топографических условиях этой местности. Дело в том, что нань-коу’ский проход представляет собою один из важнейших путей для торговли Пекина в северо-западном направлении и обратно для провоза продуктов с монгольского плато и из северной Шань-си в равнину Пекина. Множество колёсных дорог, которые соединяют между собою города и посёлки по рекам Ян-хэ и Сан-ган-хэ, группируются в одну у нань-коу’ского прохода и отсюда расходятся снова в разных направлениях.

К северу от Нань-коу, во второй части пути, залегают высокие ветви гор, через которые переваливают по гуань-гоу’скому ущелью. Местами эти горы представляются в отношении к ущелью почти прямой, как бы вертикальной стеной и природа таких пространств поражает своею дикостью и грандиозностью. Дорога здесь даже не может быть названа колесной, так как по ней могут проезжать только пустые телеги и то с большими трудностями. Товары перевозятся исключительно во вьюках; путники идут или верхом, или в носилках. Для учёного исследователя истории и быта этой местности интереснейший в научном отношении пункт представляет собою крепость Цзюй-юн-гуань, или точнее сказать, –триумфальная арка, воздвигнутая среди этой крепости. Все русские путешественники, проезжавшие через Гуань-гоу и Цзюй-юн- гуань, описывали эту крепость как древнюю твердыню, которую не мог преодолеть даже всеразрушительный Чингисхан⁷⁷; они делали также свои замечания и о цзюй-юн-гуань’ской арке и однако никто из них не обратил на эту последнюю более близко своего внимания. О. Палладий равным образом внёс в свой дневник несколько слов, относящихся до описания вышепомянутой арки, отметил, что на сложенных. из тёсанных камней стенах её высечены фигуры будд и царей духов; но он ни слова не сказал о самом замечательном в этой арке, т. е. о сохранившихся здесь надписях. Только в 1860 г. о цзюй-юн-гуань’ской арке и её надписях появилась краткая заметка Wylie в Journal of the R. As. S. XVII, p. 346, составленная на основании одного китайского сборника надписей, под заглавием: «Ян-тан-цзинь-ши-вэнь-чо-вэй- сюй». В 1863 г., на пути из Англии в Китай через Сибирь, m-r Wylie воочию познакомился с памятником и поместил краткое описание его в Journal of the North China Branch of the R. As. S., New Ser. JVs 1, p. 133–136. По его описанию, надпись изучена шестью различными письменами и покрывает большую часть внутренней поверхности арки, с основания её до вершины. Выше других помещаются санскритские и тибетские тексты горизонтальными строками, в 20 футов длиною; под ними, в вертикальном положении, в 4-х отделениях, надписи монгольским (квадратным), уйгурским, чжурчженьским и китайским письмом. Весною 1867 г. Wylie удалось снять полную копию с последних четырёх текстов; снимок санскритского и тибетского доставил ему г. Edkins. Памятник очень пострадал от разрушительного влияния времени и в нём образовалось не мало значительных пробелов, затрудняющих чтение надписи. При разборе отдельных текстов, впрочем, оказалось, что все они содержат в себе транскрипцию санскритского оригинала, причем на восточной стороне арки надписи соответствуют одна другой довольно близко, но, кажется, этого нет на стороне западной. Статья Wylie (Journal of the R. As. S. New S., t. V) специально занимается надписями восточной стороны арки. Она даёт обстоятельный разбор собственно санскритских текстов с прибавкою основательных сведений относительно малоизвестного письма чжурчженьского.

Отдельно от этой древней надписи, на правой стороне её, находится заметка на китайском языке, свидетельствующая, что арка была исправлена на средства заслуженного чиновника Линь-пу-сяня 15-го числа 5-й луны 1445 г. Это как раз через столетие после даты древней надписи, относящейся к 1345 году. Последняя дата случайным образом сохранилась на строке, в которой трудно разобрать что-нибудь другое.

Восстановление памятника удалось Wylie при помощи китайского сочинения «Чань-мынь-жи-сун (т. е. ежедневные молитвы секты Чань), в котором находится переложение того же санскритского текста, и при содействии известных санскритологов Benfey’я и Dr. Haas’a. Каждое из шести отделений надписи, за исключением санскритского, состоит из двух частей. Анализ Wylie касается исключительно первых частей надписи, одинаково содержащих в себе переложение санскритского текста; но за сим в каждом отделении надписи следует ещё вторая часть, начертанная письменами меньшего размера сравнительно с первою. Такая вторая часть китайского отделения надписи, как убедился Wylie, написана на китайском языке; вторая часть тибетского текста хотя не вполне соответствует по своему содержанию китайскому, но имеет, по мнению Foucaux, подобное же содержание; при поверхностном разборе монгольского отделения, а главным образом по аналогии, Wylie пришёл к заключению, что и монгольское отделение составлено на монгольском языке; он предполагает далее, что уйгурский отдел изложен на уйгурском языке и чжурчженьский – на чжурчженьском.

Я позволил себе более подробно говорить о цзюй-юн- гуань’ских надписях по той причине, что эти надписи и для меня самого составляют больное место. Дело в том, что в пору моего обучения в университете, на Факультете восточных языков ещё не читалась история монгольской литературы и, благодаря этому, наши студенты имели крайне смутные понятия о памятниках письменности монголов; при нераспространённости же в наших библиотеках учёных периодических изданий, особливо английских, негде было даже и прочитать об европейских открытиях по части востоковедения. Таким образом со времени обоснования в Пекине нашей дипломатической миссии, до пятидесяти человек лучших из наших кандидатов проехало через цзюй-юн-гуань’скую крепость и ни один из них не остановился осмотреть эти надписи, без сомнения, по незнанию об их существовании. К числу таковых мне приходится причислить и себя, почему и сказал я, что цзюй-юн-гуань’ские надписи составляют моё больное место. Теперь я почитаю долгом обратить внимание хотя своих преемников на чрезвычайную важность этого памятника. Разбор и описания Wylie, в сущности, не предвосхитили здесь лавров будущего исследователя, ибо, оставив без рассмотрения вторую часть в каждой из надписей, Wylie не сделал собственно почти ничего, так как важность-то представляют именно эти последние части текстов памятника. Восстановление и разбор этих частей, без сомнения, сопряжены с бо́льшей трудностью, чем работы Wylie, но они дадут неоценённые данные для истории Востока: до сих пор только изучением этого памятника и представляется возможность разъяснить составляющий постоянный предмет учёных пререканий вопрос, что такое чжурчженьский язык, не говоря уже о вопросах касательно его письменности.

Местность от Гуань-гоу’ского перевала через Тай-хань’ский хребет вплоть до Великой стены у Калгана образует округ Сюань-хуа-фу. Здесь уже преобладают долины с почвою, которую, со времён Рихтгофена, мы привыкли называть лёссовой. Окаймляющие эти долины горы кажутся имеющими жёлтые склоны и чёрные пирамидальные вершины. Реки, если только вода не поднялась в них вследствие дождей, мелки и бегут быстро в своих песчаных и широких руслах. Судоходных в числе их нет ни одной. Климат здесь сравнительно холоден зимой: 10 Января 1878 г. термометр показывал мне – 14° R.; летом, наоборот, здесь, говорят, необычайно жарко. Почва отменно плодородна и местные поселяне в больших размерах снабжают Пекин своими земледельческими произведениями, особливо пшеницей, зеленью и плодами. Следующими за пшеницею родами хлебных растений будут: гао-лян, овёс, просо, маис, стручковые овощи и картофель. Последит разводится китайцами во всём си-ань-фу’ском круге в большом количестве, равно как и за Великой стеной теми из них, которые переселились в пределы Монголии. Достоинство здешнего картофеля европейские учёные ставят очень высоко и уверяют, что си-ань-фу’ский картофель превосходит по своим качествам все виды этого продукта, разводимые где-либо в Европе. Плоды растут также замечательно хорошо; главные между ними суть: виноград, груши, яблоки, сливы, абрикосы, персики, ши-цза, дыни и арбузы. Все они разводятся в большом количестве, но качеством уступают европейским, за исключением разве абрикосов. Виноградного вина, не смотря на обилие винограда, китайцы не производят.

Пекин, вероятно, служит главным потребителем этих произведений. Большое количество их идёт также к Чахарам, в обмен на баранов, быков, лошадей, кожи и меха. Другим источником доходов для жителей этой местности служит производимая через неё обширная торговля между Пекином, Шань-си и Калганом. Местечко Ча-дао, например, сплошь состоит из гостиниц и постоялых дворов, ибо здесь движение ещё более сильно, чем в других селениях. Дневник о. Палладия вполне объясняет сказанное явление, сообщая, что Ча-дао представляет средоточие дорог из северной Шань-си и Калгана. К северу от Ча-дао торговое движение кажется уже значительно меньшим, тем не менее оно занимает много рук и даёт возможность жителям употреблять некоторые из своих произведений для прокормления сравнительно все же очень большого числа путников и вьючных животных. Во всех деревушках заметно здесь, что поселяне с избытком удовлетворяют своим неприхотливым потребностям; повсюду видны зажиточность и довольство. Города имеют широкие улицы, но в других отношениях не представляются благоустроенными.

Единственное минеральное произведение в этих местах каменный уголь. О. Палладий отмечает местонахождение его у города Син-бао-ан’я (29 апр.). Действительно, в горах, окружающих Син-бао-ань, разрабатывается очень много угольных копей; но доставляемый отсюда уголь, говорят, очень смолистый и не одобряется для домашнего употребления. От Син-бао-ан’я каменноугольные залежи, с таковым же качеством угля, протягиваются с одной стороны к западу, переходя на правый берег реки Ян-хэ и здесь особливо значительны копи близ города Бао-ань-чжоу, о котором также упоминает о. Палладий; с другой стороны эти горы простираются и на север, к Цзи-минъ-и (30 апр.). Каменный уголь лучшего качества получается из Юй-чжоу и особливо из Си-нин-сян’я (верстах в 75 к Ю.-З. от Бао-ань-чжоу). Добываемый из копей обеих этих местностей каменный уголь при горении не даёт ни пламени, ни дыма, ни смолистого запаха. По внешнему виду он имеет коричневато-чёрный и восковой блеск. Когда его зажигают, он сгорает медленно и при этом не требуется даже никакой тяги воздуха; остаток его составляет белый и чрезвычайно легкий пепел. Все русские торговые фирмы, имеющие свои конторы в Калгане, в пору моего посещения этого города, потребляли именно си-нин-сянь’ский уголь. Китайцы равным образом высоко ценят его и говорят, что он употребляется в открытых жаровнях в императорском дворце в Пекине. Цены на си-нин-сянь’ский уголь в Калгане зимою 1877 г. стоили приблизительно 12–15 коп. сер. за русский пуд. Помимо сего каменный уголь добывается в горах, окружающих Сюань-хуа-фу, а равно в урочищах Тумулу, Сяо- тун-го, Си-ван-цзы (знаменитый стан католических миссионеров), Сан-бао-го и др.; все эти местности лежатъ уже за Великой стеной, к западу от Калгана.

Калган представляет собою наиболее важный пункт во всей этой местности. «Въезжаешь в этот город точно в Пекин», говорит о. Палладий. Действительно, два раза пришлось мне быть в Калгане и я всегда поражался громадным наплывом сюда народа. Улицы буквально запружены разношёрстною толпою, телегами, верблюдами, лошадьми, мулами и осликами. Неимоверное количество мелкой меновой торговли, множество разменных лавок, магазинов с готовым платьем, провизией, мелочною домашнею утварью, и все это постоянно находится в деятельности, благодаря массе ежедневно меняющегося населения. О Калгане можно сказать, что этот город вовсе не имеет постоянных жителей; даже купцы, содержащие здесь свои лавки и ведущие торговлю, являются сюда как посетители, ― дома̀ и семьи их обыкновенно находятся где либо в других городах, или местечках Китая.

Впрочем собственная и поразительная по объему мелочная торговля Калгана не составляет ещё для него такого значения как транзит. Вообще можно сказать, что для торговли внутреннего Китая с Монголией имеется два направления: одно – морем, другое – сухим путём. Те товары, которые перевозятся морем, перегружаются в Тянь-цзине и вступают в Монголию почти все без исключения через Калган; этим же путём идут в Монголию, конечно, и все европейские продукты. Сухопутная торговля сходится в северную Шань-си и затем разделяется на две дороги, из которых одна проходить через Калган, а другая направляется на Кÿкÿ̀-хото̀. Понятно отсюда и значение Калгана: он почитается в некотором роде конечным пунктом для перевозки товаров, следующих с севера на юг, и обратно – с юга на север. Вьючные животные и другие средства передвижения здесь необходимо меняются и значительные коммиссионерские дела совершаются в Калгане вследствие изменения контрактов. Первое место по важности, конечно, принадлежит транзитной торговле с Монголией; но за сим через Калган же проходит и большая часть русской торговли с Китаем. По направлению китайская торговля распространяется от Калгана в три главные пункта: Кÿкÿ̀-хото̀, Кяхту и Долōн-нōр.

Калган, – хāлга, т. е. «ворота» – Собственного Китая; но путешественник, выехав за эти ворота, всё ещё, вплоть до древней великой стены, проходящей по вершине Калганского хребта, чувствует себя как бы в пределах сынов Срединной Империи. Дорога от Калгана к Монголии – сплошной подъём на Калганский хребет. Существует два перевала через этот хребет: первый из них называется Цагāн-толого̀й, – через него проходит почтовый, собственно казённый, чиновничий тракт; второй перевал, известный у монголов под именем Барӯн- даба̄ (западный проход) и ещё иначе называемый Сэнчжи́йн- даба̄, лежит на торговой, караванной дороге. Мне пришлось проехать по обеим означенным дорогам; но внешний вид этих путей очень сходствует между собою, за тем только исключением, что падь Сэнчжи́йн даба̄ гораздо у́же пади Цага̄н- толого̀й’я и притом торговый путь менее каменист, чем почтовый. И там, и здесь дорога проходит по глубокому ущелью, окаймляемому высокими горами. Горы эти образуют острые гребни, разделённые глубокими и узкими оврагами, в которых китайское население с успехом возделывает маленькие клочки лёсса. Отсюда по дороге встречается не мало деревушек, самые значительные из которых заключают в себе однако не свыше 10–15 домов. Кое-где горные гребни пересекают дорогу, оттого при общем подъёме на ней встречается ещё несколько небольших частных перевалов. Взобравшись на вершину последнего из таких гребней, путешественник невольно поражается, видя перед собою обширную зелёную равнину, местами имеющую волнистую поверхность, но в общем кажущуюся необъятною и уходящею далеко за горизонт степью. Это уже Монголия и здесь начинаются земли, составлявшие прежде кочевья чахарского жёлтого с каймою знамени, а ныне подаренные в собственность командиру этого знамени А-гу́ну, и, как увидим ниже, почти промотанные им. По этой то причине китайский элемент в настоящую пору сполна завладел по крайней мере южными окраинами этих кочевий и местности, залегающие вплоть до развалин городов Хара̀-балгасу̀ и Цага̄н-балгасу̀, сплошь представляют собою полосы распаханной земли. Правда китайских посёлков, даже и незначительных, здесь не встречается вовсе, но то и дело попадаются отдельные китайские фанзы: они следуют одна за другою не более как на расстоянии 150, много 200 саженей.

Интереснейшими пунктами на первых шагах движения по Монголии являются развалины древних городов Хара̀-балга- су̀на и Цага̄н-балгасу̀на. Представляется довольно странным, почему это о. Палладий, проезжая в 1847 году неподалеку от этих замечательнейших местностей, не только не посетил их, но даже и не говорит о них ни слова? Правда, он вознаградил нас впоследствии, описав оба помянутые урочища в дорожных заметках 1859 г.; но теперь, когда мне кажется, что эти остатки старины с каждым десятилетием все более и более ускользают от наших исследований, невольно является сожаление, что наш наблюдательный синолог не описал состояние их за 12 лет раньше. Мне лично удалось посетить эти места в январе 1878 г. и вот что я могу теперь сказать о них по своим заметкам.

Развалины города, называемого по-монгольски Хара̀-балгасу̀ (чёрный город), а по-китайски Син-хо-чэн, находятся к С.-З.-З. от перевала Цага̄н-толого̀й, в расстоянии около 30 ли. Они лежат при реке Боро̀-цэ̄чжи, протекающей по южной стороне отстоять на 3 ли от кумирни одного из чахарских владетельных князей – А-гу́на и называемой по-китайски А-гу́н-мяо, у монголов же более известной под именем Боро̀ цэ̄чжиин сÿмэ́. Остатки древнего города представляют со вне только один четырёхугольный вал, каждая сторона которого имеет протяжение несколько более полуверсты, а в окружности он, даже со всеми своими выдающимися из общего правильного очертания стен кривизнами, вероятно, менее трёх вёрст. По наружной стороне вала сохранились остатки рва, по которому прежде текла вода, проведённая из Боро̀-цэ̄чжи двумя канавами, одною на восточной стороне города, а другою на северо-западной. В город вело четверо ворот, почти правильно расположенных по четырём сторонам света (С. и Ю. под 10°, В. и 3. под 80°). Ворота города, как и всякой китайской крепости, были двойные и имели щиты; там же где проходит ров, по которому протекала вода, перед восточными и западными воротами, как бы для въезда в город, была сделана насыпь; но у южных и северных ворот такой насыпи нет и, следовательно, можно предположить, что в старое время перед ними были устроены мосты. Кроме крепостных ворот и щитов перед ними, сооружения коих выступают из общей правильной линии городской стены, представляется выдающимся возвышением северо-западный угол города. Может быть прежде здесь было что-нибудь в роде башни, в данное же время это простой курган, на котором воздвигнуто монголами обо̄. В северо-восточном углу города находится в свою очередь окружённое особым валом и рвом отделение. В нём видны остатки построек и разрушившихся зданий, имеющих теперь форму или продолговатых валов, или круглых и четырёхугольных курганов. Китайцы постоянно делают здесь раскопки, частию нарочно для разыскания кладов, а частно для добывания камней на свои постройки. В первое время, говорят, здесь было находимо много старинных монет и вещей; теперь же не попадается почти ничего, кроме черепицы (вар) с зеленою и жёлтою глазировкой.

Монголы рассказывают теперь только о позднейших событиях с Хара̀ балгасу̀ном и вовсе не знают его древней истории, почитая этот город резиденциею «какого-то» монгольского хана. О. Иакинф, на основании китайских источников, свидетельствует, что «Син-хо-чэн» был основан ещё при Киданях и в то время назывался Фу-чжеу. Китайский путешественник Чжан-дэ-хой, проезжавший из Пекина в 1248 г. в столицу Хубилая в северной Монголии, упоминает о Фу-чжеу как о городе, лежащем в развалинах. Судя по местности, это должен быть тот же Хара̀ балгасу̀; ergo ещё в 1248 г. он был известен под этим именем. По дальнейшему свидетельству о. Иакинфа, Хара̀ балгасу̀н в 1263 г. был переименовав в Лу-син и в нём был построен дворец, а о. Палладий говорит, что при Монгольской династии этот город получил название Синь-хо-чэн’а и имя это носил при Минах. Летописная история Минской династии, на сколько мне удалось проследить это по Мин-ши, излагает обстоятельства, по которым можно заключать, что Син-хо-чэн, по падении Юаней, считался довольно важным постом как у китайцев, так и у монголов. В сказаниях её, Син-хо-чэн упоминается впервые под 1370 годом, когда, по изгнании монголов из Китая, Мины распространили свои завоевания за пределы великой стены, и именно говорится, что в 1370 году «минский полководец Вэнь-чжун дошёл до Син-хо и взял в плен Пин-чжан’а и Чжу-чжэн’я». И так монгольские воеводы, после бегства Тогōн-тэмÿ̀ра на север, в Ба́рс-хото̀, оставались в Син-хо-чэн’е для предотвращения дальнейших движений Минов, но это не удалось им и они попались в плен. За всем тем Син-хо-чэн, как видно из последующего рассказа, даже и после этого обстоятельства, оставался некоторое время у монголов. Известие об его падении встречается уже в 1374 году. «Летом 1374 г.», говорит Мин-ши, «командир Лань-юй взял Син-хо». После сего Син-хо-чэн оставался во власти китайцев и, вероятно, служил одним из тех наблюдательных пунктов, с которых китайцы смотрели за движениями кочевников на севере. Далее о нём упоминается ещё под 1422 годом по поводу того обстоятельства, что весною этого года монголы, под предводительством Аруктая (Алутай, Элютэй), не задолго перед сим перекочевавшего с разрешения Минов на юго-восток Монголии, к границам Китая, сделали большое вторжение в Син-хо-чэн. По всей вероятности они хотели завладеть этими землями, но, заслышав, что император сам предпринимает поход, Аруктай бежал на север. С этого времени известия о Син-хо-чэн’е прекращаются, так как набеги монголов на Китай с этих пор касаются главным образом провинции, лежащих в более западной части Срединной Империи. О. Палладий в своих дорожных заметках 1859 г., из неизвестного мне источника, впрочем, сообщает, что при постоянных набегах монголов Мины, наконец, потеряли Син-хо-чэн и что монголы передают предание, якобы Хара̀ балгасу̀н занимали Бурни́ и Галда̀н. Мне не удалось слышать этого предания, но во всяком случае трудно предположить, чтобы Бурни́ и Галда̀ну приходилось заниматься серьёзно возобновлением этого города, а потому мы едва ли ошибёмся в заключении, что Син-хо-чэн именно со времени перенесения монгольских войн на запад потерял своё значение и постепенно дошёл до настоящего состояния, в котором он не представляет даже и развалин, а только свидетельствующие о бывших развалинах земляные валы.

В этом состоянии, рассказывают современные монголы, Син-хо-чэн, вместе с окружающими его на пространстве около 20 кв. вёрст землями, был подарен китайским императором из маньчжуров Сянь-фын’ом (1851–1862) в награду за какую-то услугу в собственное и потомственное владение А-гу́ну, одному из князей восьми чахарских хошунов. Но Син-хо-чэн’у, разрушившемуся в руках правительства, не посчастливилось и в частных. Новый владетель его А-гу́н, мотовство и беспутная жизнь которого, в пору моего посещения, вошли уже в пословицу в среде Чахаров, сначала обобрал всех своих хошӯнных данников, а потом, когда эти средства истощились, начал закладывать и продавать своё имущество и в числе первых утраченных им таким образом вещей были земли Син-хо-чэн’а. Хошунные данники А-гу́на, в объяснение факта продажи их господином жалованных ему императором земель, рассказывают, что он доведён был до этого крайности, зависавшею не от его недостатков, а от самой судьбы. Лишь только земля эта, говорят они, перешла к А-гу́ну, как дух, покровитель этого места, вознегодовал и начал наводить всевозможные несчастия на землю: засуха, недостаток трав и падёж скота были первыми враждебными действиями духа против А-гу́на. За сим дух превратился в лисицу, которая поселилась в северо-западном углу города и окончательно не давала покоя кочевавшим здесь А-гу́новцам. Призванные по сему случаю ламы объявили, что дух земли может быть подавлен поставленным здесь обо̄, которое находится ныне в северо-западном углу города. После сооружения обо̄, лисица, действительно, прекратила свои враждебные отношения к людям, кочевавшим в этих местах и перестала показываться; но А-гу́н считал всё-таки это место для себя несчастным, а потому был весьма рад, когда нашёлся у него покупатель. Таким образом Син-хо-чэн перешёл к новому владельцу, – некоему пекинскому банкиру из фамилии Ли. Последний с 1870 г. разделил земли, окружающие Син-хо-чэн, на участки и в этом виде раздал их в аренду переселившимся сюда из за Великой стены китайским поселянам. Таким образом Син-хо-чэн в настоящее время окружён мелкими участками поселян, на которых взращивают они свои нивы и остался сам в руках богатого пекинского банкира, вероятно, единственно потому, что пространство, занимаемое им, представляет трудную к обработке плоскость, вследствие возвышающихся на ней груд мусора.

Верстах в 10 к северу от Син-хо-чэн’а находятся земляные валы, составлявшие остатки другого китайско-монгольского города, Чагāн-балгасу̀, или, по северному произношению «Цагāн-балгасу̀» (белый город), китайское имя которого Ша- чэн. Он лежит в расстоянии не большем версты от границ земель, принадлежащих А-гуну, в местности, определённой китайским правительством на пастбища императорских стад и именно в аймаке ÿхэрчи́н’ов, т. е. пастухов коров. О. Иакинф в своём «Статистическом описании Китайской Империи» полагает расстояние между Син-хо-чэн’ом и Чагāн-балгасу̀’ном в 10 китайских ли; но мне кажется, что пространство между ними не менee 10 вёрст, или даже несколько более, потому что, при довольно быстрой езде на муле, я проехал его в 1 ч. и 50 мин. Ковалевский определяет то же расстояние даже ещё длиннее: он считает около 21½ версты, но это, кажется, уже через чур много.

О

О

Чагāн-балгасу̀ не представляет в настоящее время даже развалин города: от него не осталось почти ничего кроме трёх, обрамляющих один другого валов, составлявших прежде стены, которыми был окружен город. Bсе валы имеют четырёхугольную форму и самый высокий из них есть самый срединный. Стены этого срединного вала вышиною около 4,5 аршин, а в длину имеют каждая около 1950 шагов; они расположены параллельно странам света и каждая из них снабжена воротами. Ворота каждой стены противостоят воротам стены ей противоположной; что же касается отношения их к самым стенам, то ворота западные и восточные лежат в самой cpeдине своих стен, а южные и cевepные находятся несколько ближе к стене западной, чем к восточной. Внутри этой ограды площадь совершенно ровная, только на небольшом расстоянии от западной стены сохранился продолговатый, значительно низший стен и представляющий, вероятно, остатки зданий курган. Hыне разобрать в нём ничего не возможно, ибо курган этот порос травою, и только кое-где валяются по нему различной величины камни, может быть, даже принесенные после, ибо монголы на cевepo-западном и юго-восточном углах этого холма поставили свои необходимые обō. Такой же курган сохранился и у восточной стены и в том же расстоянии от неё, в каком находится курган, прилегающий к западной стене. Этот второй курган длиннее первого, но за то он гораздо ниже его. Кроме этих двух холмов внутри первой ограды ничего не имеется и она, как сказано, представляет совершенно ровную площадь. Вторая городская стена окружает первую на расстоянии 300 шагов от неё. Пространство между ними совершенно ровное и теперь по нему пробит с юга на север один из множества боковых колёсных путей, проходящей на расстоянии не большем полуверсты отселе, большой купеческой дороги из Калгана в Ургу. Эта вторая стена гораздо ниже первой и по местам значительно выбита колёсными дорогами. Последнее обстоятельство совершенно лишает в настоящее время исследователя возможности определить точно местонахождение и количество её ворот. Наконец третий и самый внешний вал, окружающий город, идёт на расстоянии не меньшем версты от второй стены. Он почти не заметен и только указания местных монголов заставили меня обратить на него внимание.

Как и о Хара̀-балгасу̀’не, монголы ничего не могли сообщить мне относительно истории этих развалин; не говорили даже и того, чтобы в старину жил здесь «какой-нибудь» монгольский хан и отзывались прямо незнанием. Хотя правда, что монголов не скоро можно вызвать на подробные рассказы их преданий, однако молчание их в данном случае является замечательным фактом в виду того спорного вопроса, который представляется в отношении к истории Чагāн-балгасу̀’на. О. Иакинф говорит, что «сей город, по назначению, должен был составлять столицу дома Юань, под названием Чжӯн-ду̀», что значит – средняя столица. Спрашивается, если город предназначался быть столицею, то каким образом он мог иметь только семь ли в окружности, как говорят об этом китайские источники? Очевидно, китайцы, при описании городища, имели в виду только то, что больше всего бросается в глаза, именно первую, самую внутреннюю и самую высокую из всех трёх стен, окружающих город. Но такое ограничение Чагāн-балгасу̀’на, как мы видели, решительно не возможно: город имеет не одну, а три стены. Это известно всем живущим здесь, как монголам, так и китайцам, хотя, пожалуй, я и согласен с тем, что особливо остатки третьей стены, без особых указаний, могут быть совершенно не замечены даже самым внимательным исследователем. Относительно второй я не могу сказать этого, также точно как не могу сказать и того, почему не говорится о ней в известных нам описаниях Чагāн-балгасу̀’на. Но несомненно, что, принимая за величину города лишь пространство, заключающееся в трёх стенах, можно согласиться с тем, что он предназначался в столицы Юаньского дома. Замечательно ещё, что как количество стен, так и величина города будет в таком случае совершенно соответствовать Шан-ду, о котором мы из истории и из сказаний европейских путешественников достоверно знаем, что он был столицею Хубила̀я. Когда я осматривал Шан-ду, мне живо припомнилась и неверно измеряемая у нас окружность стен Чагāн-балгасу̀’на. А между тем эта неверность измерения величины города была едва ли ни одною из первостепенных причин, по которым наш учёный истолкователь Риттеровой Азии основал свое убеждение в том, что Чагāн-балгасу̀ был даже не городом, а только замком, или увеселительным дворцом Хубилая, и приурочил его к Ciang-nor, описываемому Марко-Поло. Не малым поводом к сказанному заключению было также для нашего учёного и описание Чагāн-балгасу̀’на у Ковалевского, который нашёл, что этот город имеет только 1½ версты в окружности и что он «представляет вид одного огромного здания с принадлежащими к нему пристройками; на белых мраморных колоннах его видны и ныне изображения драконов, – эмблемы китайской власти» (?). Представленное описание свидетельствует, сколько находится в Чагāн-балгасу̀’не колонн и как хорошо видны на них изображения эмблем китайской власти. Конечно, довольно трудно заподозривать правдивость описаний предмета, осматривая его через четверть столетия; но при таких противоречиях, невольно, ещё более чувствуется сожаление, что наши путешественники вели свои описания через чур кратко, а обо многом и вовсе умалчивают.

К северу от Чагāн-балгасу̀ до станции Минга̀й тянутся уже сплошь кочевья чахаров. О. Палладий прекрасно описывает частности пути по этим, необычайно однообразным пространствам, на которых глаз ничего не видит кроме земли, покрытой травою с разбросанными тут и там отдельными монгольскими юртами и бесчисленными стадами рогатого скота, баранов, верблюдов, лошадей и коз, пасущихся около небольших озёр и другого рода мелких бассейнов. Я не буду ничего прибавлять к этому описанию пути, но не могу не сообщить, хотя кратко, собранные мною кое-какие этнографические сведения о чахарах тем более, что описаний быта этих монгольских поколений до сего времени не находится ни у одного ни из русских, ни из европейских путешественников. Как это ни странно, но и в китайских сочинениях хранится почти то же молчание о чахарах, так что сведения, которые имеем мы о происхождении населения чахарских пространств и об образовании восьми чахарских знамён, суть самые неопределённые. Китайские сочинения, как «Мэн-гу-ю-му-цзи», подробно рассматривающие в географическом и историческом отношениях монгольские а́ймаки, совершенно умалчивают о чахарских местностях; в «Чэн-дэ-фу-чжи» по истории и этнографии чахаров сказаний также не много. В приложениях к 3-му тому путешествий Потанина проф. Васильев поместил краткое сказание о чахарах, заимствованное им из сочинения «Шэн-ву-цзи», и это едва ли ни единственная у нас заметка, по которой можем мы что либо заключать о населении пространств Чахарии. Заметка эта уведомляет нас, что Дайци́ны, подчинив своей власти земли Чахарии, переселили обитавших здесь монголов в другие места, в замен же их здесь были помещены хотя тоже монгольские, но уже совершенно иные поколения, имена которых в китайских сочинениях не находятся. Я также не могу пересчитать все поколения и роды, населяющие ныне пространства Чахарии; но между ними чрезвычайно распространены: а) Солонгу́ты, – по южной границе Чахарии, в местности к востоку от известного перевала Цага̄н-толого̀й; б) Меркѝты – в Гуа̄н-дуне, в том числе и сам ван Гуа̄н-дуна принадлежит к поколению Меркѝтов; в) Баргу̀ты, которых считается по два суму̀на в каждом из восьми чахарских хошӯнов; кроме того здесь есть г) Ȫлӧты, бывшие данники Амурсаны̀, перемещённые в Чахарию после поражения этого князя и ныне в количестве двух суму̀нов кочующие в местности к западу от станции Халю̄тай и Оро̀й (см. дневник 7-го мая), д) Сунѝты и многие другие. Все эти различные поколения в настоящую пору называют себя однако и сами Чахарами, так что теперь трудно и узнать истинное происхождение той или другой частной личности. Стремившаяся к разъединению цельных племён политика маньчжуров так перемешала все эти поколения, а сами монголы на столько равнодушны к своему прошлому, что теперь, если только исключить такие, выделяющиеся из всех своими особенностями роды, как Баргу̀ты, то разве в старинном княжеском доме, или от какого-нибудь завзятого книжника можно узнать, какому принадлежит он происхождению и где жили первоначально его предки.

Близость Китая с одной стороны, а с другой самые условия быта чахаров делают их во многом не похожими на остальных монголов. Чахары все состоят на службе у китайского правительства и потому до некоторой степени обеспечены со стороны его в своём содержании. Одни из них причислены к рядам восьми знамён, т. е. обязаны нести строевую военную службу и получают за это жалованье; другие считаются при управлениях, заведующих громадными императорскими стадами, для которых маньчжуры с первого же времени покорения чахаров учредили пастбища на землях Чахарии; третьи, наконец, отправляют повинности на почтовых станциях, за что в свою очередь пользуются содержанием от казны. Эта служба Китаю отразилась двояко на чахарах: с одной стороны она повлияла на них благодетельно, распространив в их среде сравнительно бо́льшую грамотность, чем, например, у внутренних монголов или у халхасов; с другой ― обеспеченность содержанием потворствует у них лени, без того уже въевшейся в плоть и кровь каждого монгола.

Разделив чахаров на три части по их ведомствам, обращаемся к первому из них, именно чахарам знаменным. Кочевья их расположены главным образом по северным границам чахарских земель в следующем порядке, начиная с востока: принадлежащие к знамени 1) хӱбо̄ цага̀н (белому с каймою); 2) гу́ли цага̀н (чистое белое); 3) гу́ли ула̄н (чистое красное); 4) хӱбо̄ шара̀ (жёлтое с каймою); 5) гу́ли шара̀ (чистое жёлтое); 6) хӱбо̄ хӱхÿ̀ (синее с каймою); 7) хӱбо̄ ула̄н (красное с каймою); 8) гу́ли хӱхÿ̀ (чистое синее). При этом знамена гу́ли хӱхÿ̀, хӱбо̄ цага̀н, гу́ли цага̀н, и хӱбо̄ шара̀ составляют собою левое крыло, а гу́ли шара̀, гу́ли ула̄н, хӱбо̄ ула̄н и хӱбо̄ хӱхÿ̀ – правое крыло. Военное управление всех этих хошӯнов вверяется одному ду-ту́ну, который имеет своё местопребывание в Калгане, каждый же хошӯн в отдельности управляется особым засако̀м, получающим эту должность по назначению пекинского правительства. Для решения мелких гражданских дел в каждом хошӯне существует своё, так называемое хошӯнное за́рго, в котором, сменяясь ежемесячно, заседают один суму́нный зангѝн, один хӱндÿ̀й и семь писцов. Таким образом у правление это с внешней стороны довольно похоже на общемонгольское; но главнейшее отличие его состоит в том, что Чахары не имеют у себя родовых начальников, как это существует во всей прочей Монголии. Все чахарские нойо̀ны и чиновники получают свои места по засвидетельствовании заслуг, знания и способностей подлежащим начальством и хотя трудно предположить, чтобы все они действительно были соответствующими своему назначению, хотя протекция, состоятельность и родовое происхождение имеют у Чахаров весьма важное значение для человека в деле получения им той или другой должности, однако уже одно то, что всякому дан доступ к занятию высшего служебного положения в обществе, составляет великий шаг для народного блага и чахарскому управлению в этом случае нельзя не отдать предпочтения перед родовым монгольским, где зачастую хошӯны ведаются полуидиотами только потому, что эти полуидиоты имели счастье родиться потомками Чингис-хана. С другой стороны возможность получения высших должностей служит у Чахаров не малым стимулом к получению образования. В каждом хошӯнном управлении и при некоторых из чахарских почтовых станций существуют вполне упорядоченные училища, в каждом из которых в течение целого года учатся мальчики, в количестве от 10 до 35 человек.

Осматривая такую школу на станции Бургасута̀й (вторая монгольская станция от Калгана; в дневнике о. Палладия под 6-м мая), я нашёл следующее: школа помещается в двух зданиях, из которых одно служит собственно квартирою для учителя, но здесь же, в своей квартире, он даёт и уроки; во втором – живут ученики, которых в разное время бывает от 20 до 35 человек. Последнее здание есть обыкновенный китайский ба́йшин с тремя комнатами, в две цзяни каждая. Таким образом на каждую комнату приходится в разное время то от 10 до 12, то от 5 до 7 человек. Можно представить себе тесноту этого помещения, а о грязи, какая существует в этом интернате, нечего и говорить: на все уходы за ним полагается один слуга, который притом обязуется и варить детям кушанье. Содержание учеников доставляется их родителями. На содержание учителя полагается казённое жалованье в количестве 50 лан серебра в год. Так как прямое назначение этой школы состоит в приготовлении людей для гражданской и военной службы, то главное внимание обращается в школе на успехи в маньчжурском языке, на котором исключительно ведется деловая переписка у Чахаров. Мальчики, поступая в училище, начинают прежде всего изучать маньчжурскую азбуку; монгольское письмо, как говорят учители, приходит к ним потом само собою. За азбукою следуют упражнения в чтении, по книге «Эньду́рингэ та́цихянь», которая бывает по большей части в рукописи, писанной в свободное время самим же учителем. Эта первая книга после азбуки пишется обыкновенно уже на двух языках, т. е. маньчжурский текст её имеет подстрочный перевод монгольский. Здесь мальчик впервые встречает в письменности монгольскую речь, и так как различие между маньчжурским и монгольским алфавитами в сущности весьма незначительное (особливо в настоящей письменности Чахаров), то ученик начинает, без особенного труда, читать и монгольскую речь. Метод преподавания один и тот же во все время обучения: учитель прочитывает ученику два, три раза задаваемый урок, а ученик повторяет за ним каждое слово. Далее, когда ученик утвердится в чтении на столько, что будет и сам свободно разбирать и произносить слова, начинают изучение лексикона: ученик механически заучивает отдельные слова. Ещё далее начинают делать подстрочные переводы с маньчжурского на монгольский, а потом обратно; этим обучение и заканчивается. То преимущество, которое отдаётся у Чахаров изучению маньчжурского языка перед монгольским, имело своим ближайшим результатом прежде всего то, что в письменность, собственно чахаро-монгольскую, вошло теперь много маньчжурских буквенных знаков и таким образом маньчжуризм повлиял на упадок монгольского алфавита, или монгольской письменности со стороны внешней; за то монгольская литература у Чахаров, под влиянием помянутого преимущества, значительно расширилась, особливо по части беллетристики. Чахары имеют у себя массу романов, повестей и рассказов в переводе с маньчжурского и, что особенно замечательно, – в последнее время они уже избавляются от переводов дословных, а занимаются так сказать переложением, приспособлением китайско-маньчжурских романов к своей жизни. У китайцев и маньчжуров они берут теперь только сюжеты, обстановку же действующих лиц, образ их мыслей и поступков вы видите совершенно монгольские. В монастырях Чахаров много типографий, но знаменитейшею из них почиталась типография Гэбши́-лама́йн сумэ́. Она сгорела в 1873 году, при чём, как говорят, погибло деревянных досок с резными типографскими формами на 230 сочинений.

При хошӯнных управлениях детей, помимо грамотности, обучают ещё стрельбе из лука и разным воинским упражнениям.

Прежде в чахарских училищах существовало преподавание китайского языка, но маньчжурское правительство уже двоекратно запрещало это изучение чахарам и в последний раз в конце 1876 г., т. е. менее чем за год до того времени, когда осматривал я Бургасута́йскую школу. Так как запрещение было получено через чур не давно, то в мою пору преподавание китайского языка было действительно в упадке. Прежде в Бургасута́йской школе существовал даже учитель из китайцев; после запрещения, его устранили от должности, хотя самое преподавание китайского языка и не было оставлено вовсе: его продолжал тот же чахар, учитель маньчжурского и монгольского языков. Изучение китайского языка в чахарских школах далеко не доводит учеников до знания этого языка и, по собственному признанию учителей, ученики их никогда не выходят из школы способными легко и с полным пониманием прочитать китайскую деловую бумагу, или даже простое письмо; но это обучение всё-таки подготовляет учеников и значительно облегчает труд их дальнейшего усовершенствования. Метод обучения состоит в том, что ученик сначала чертит иероглифы, потом заучивает их название, далее учит их значение и наконец переходит к чтению и переводам или одной из книг четверокнижия (обыкновенно Лунь-юй’я), или же творений Мэн-цзы.

При некоторых из почтовых станций у Чахаров постоянных училищ и специальных должностей учителя не имеется; тем не менее однако нет ни одной такой станции, где не жили бы мальчики из улусов для обучения письму и грамоте. Так, например, в мою пору, не имелось училища на станциях Цага̄н-толого̀й (1-я монгольская от Калгана) и Чжагасута̀й (7-я от Калгана); тем не менee при этих станциях всё же существовало помещение для мальчиков-учеников и количество этих последних в разное время было различно: в сентябре 1877-го года на Чжагасута́e было 5 учеников, а на Цага̄н- толого̀е 3; засим в феврале 1878 года на Чжагасута́е 10, а на Цага̄н-толого̀е – 7. Ученики на таких станциях обучаются или у станционного цзангѝна, или у хÿндÿ̀я, вообще у кого-либо из чиновников. Способ обучения и предметы преподавания одни и те же; различие существует только в том, что учители не получают уже здесь жалованья от правительства, а только плату от учеников. Платят учителю от одного до пяти лан серебра в год и кроме того представляют дэ̄чжи, или подарки в день новолетия; это – или материя на шубу, – телёнок, или ещё беднее – овца. Летом учителю приносят самые различные виды «цага̄н идэ – белой пищи, т. е. кушаний, приготовляемых из молока.

Такой способ обучения у частных и должностных лиц практикуется чахарами не при одних только казённых учреждениях, где всегда проживают должностные и грамотные лица, но почти везде, где только имеется известный своею начитанностью человек и по дороге от Калгана к Доло̄н но̄ру я неоднократно встречал мальчиков живущими ради обучения чтению и письму у отставных чиновников, или даже просто грамотников; – это были, так сказать, частные школы грамотности. Однако отдача ребенка как в казённые школы, так и к кому-либо из частных лиц для обучения грамоте составляет дело исключительно людей, принадлежащих по состоянию к среднему и бедному классам. Богатые обыкновенно имеют отдельных учителей для своих сыновей. Для обучения китайскому языку они приглашают китайцев, которые во время преподавания пользуются полным содержанием и жалованьем от 50 до 75 лан; что касается преподавания языков маньчжурского и монгольского, то оно у богатых и заслуженных амбаней вверяется обыкновенно кому-нибудь из своих же чиновников, которые всегда находятся для этой цели и исполняют своё дело почти без всякого возмездия, в чаянии только грядущих благ от сильного мipa сего.

Таково развитие грамотности у чахаров. Полагая, что при каждой из 16 чахарских главных управ средним числом обучается грамоте по 20 человек, мы получим 320 учеников и если предположим такое же число изучающих грамоту в станционных школах, у частных лиц и дома, то у нас получится 640 молодых чахаров, в каждое данное время изучающих письменность. И это, несомненно, самое минимальное число. Bсе прочие не получают образования, и, согласно постановлениям, по достижении 17-ти летнего возраста, зачисляются на службу, где и отправляют самые низшие должности до 60 лет, если только не покончат ранее своей жизни. В хошӯнах – это рядовые латники; в управлениях казёнными и императорскими пастбищами ― это пастухи; на почтовых станциях ― это курьеры, подводчики и конюхи.

Обращаемся снова к тем, которые проходят хотя какой-либо курс наук. По окончании курса молодые чахары немедленно вступают на службу. Никаких экзаменов при этом как практикуется то в собственном Китае, у чахаров не полагается и в занятии должностей, особливо низшего ранга, соблюдается только строгая постепенность. В силу таких порядков, знатное чиновничество зачисляет своих детей на службу лет с 14-ти и молодой человек лет в двадцать совершенно законно получает таким образом высшее место сравнительно со своими сверстниками, просиживающими на школьной скамье иногда лет до 18-ти. Таким образом знатность происхождения и обеспеченность в средствах жизни, на ряду с образованием, с самого начала вступления молодых людей в жизнь общественную, полагают уже между ними различие как в служебном положении, так и неразрывно соединяемом с ним образе жизни; с течением же времени это различие усиливается до того, что в быте чахарского аристократа не остаётся почти ни одной черты живущего о бок с ним простолюдина.

Вышеуказанный курс преподавания в чахарских школах показывает нам, что образование чахарской молодёжи в настоящее время по преимуществу китайское. Изучение китайских философов на маньчжурском и китайском языках является основным предметом, развивающим мышление молодых чахаров. И тем не менее понятия их формируются почти самостоятельно, под влиянием какой-то странной смеси китаизма с монголизмом. Это будет нам вполне понятно из нижеследующего рассказа, хотя здесь следует заметить ещё, что Китай воздействует не только на внутреннюю, духовную жизнь чахаров, но и на их быт материальный, так как внешняя обстановка высшего чахарского чиновничества, которое и составляет собственно чахарскую аристократию, – положительно китайская. Чахарские аристократы все без исключения имеют у себя ба́йшины, или постоянные домы, которые строятся у них, обыкновенно рабочими из сырцового кирпича, по всем правилам китайской архитектуры и со всеми теми украшениями, которые составляют необходимую принадлежность жилища китайца. Внутреннее убранство этих ба́йшинов также ничем не разнится от китайского и можно сказать даже больше, т. е. что из ба́йшинов чахарских аристократов не только изгнаны все предметы обстановки монгольского быта, но и из среды китайских избираются только те, которые более согласуются с утонченными понятиями китайцев, чем с интересующими закалённого в предрассудках и детски наивного монголо-халхаса. Халхаские дза́йсаны и нойо̀ны в Курени живут также в китайских зданиях, но в обстановке этих жилищ вы видите и понятия их обитателей. В одном углу стоят бурха̀ны, в другом – на стене красуется уродливое изображение какого-нибудь ба̄тура Дуга̀ра, а рядом с ним красненькая бумажка от русской карамели. Спросите, для чего приклеены эта картина и эта бумажка, и вам ответят, что пребывание первой приносит в дом счастие, а вторая ― просто потому, что она красненькая. Ничего подобного нет в домах чахарских аристократов. Здесь как редкость можно повстречать даже лучшие рисунки китайской акварели, – вместо них по стенам развешаны ду́йцзы,– мудрые изречения Конфуция, начертанные размашистою кистью на длинных полосах глянцевитой белой бумаги; конфектную бумажку разве могут заменить карикатурные изображения китайцев. Одежда и пища у чахарских аристократов совершенно китайская: повара ― китайцы; костюмы приобретаются по большей части готовыми в китайских магазинах, а некоторые большие семьи имеют у себя даже специальных портных из китайцев; прислуга, по крайней мере непосредственно прислуживающая хозяину дома, также китайская. Только зиму проводят чахары в юртах, но и здесь сделано ими несколько удобств и приспособлений, при которых монгольская юрта не только становится более чистою и опрятною, но представляет даже лучшее и, несомненно, более благоприятное для здоровья помещение, чем китайский ба́йшин с его горячим каном и неизбежным, даже при самой лучшей постройке, сквозным ветром между громадными окнами и дверями, еле прикрытыми тонкой занавеской. К числу этих удобств в юртах нужно отнести во-первых сени, устраиваемые из дерева перед входом в юрту, что значительно защищает юрту от ветра; во-вторых – деревянный пол, вместо обыкновенного земляного грунта, как это в юртах халхасов, или полов каменных, как в китайских ба́йшинах; в-третьих – подполье посреди юрты, куда скатывается пепел очага, что способствует чистоте в юрте; наконец в-четвёртых – завалины вокруг юрты, не устраиваемые халхасами, но служащие прекрасным средством для удаления сквозного ветра внизу юрты, и др. В этой строго изящной обстановке китайских ба́йшинов и приспособлениях монгольской юрты вполне сказывается характер чахаров. Выросшие в китайской обстановке, постоянно слыша китайский язык и получая образование под руководством учителя китайца, чахарские аристократы, конечно, усвояют себе много китайского; но большинство из них не преклоняется перед китаизмом слепо и избирает из него только действительно лучшее. Направление молодого чахарского барича определяется очень рано. По вступлении на действительную службу и по получении первого чина, всякий чахар-аристократ считает долгом отправиться в Пекин. Здесь, при протекции своих родственников и покровителей, он представляется высшим китайского мipa, дарит им подарки и за это, конечно, получает лишний чин, или повышение в должности. В это же время чахар знакомится со всеми удовольствиями китайской жизни и почти впервые встречает европейцев, или по крайней мере впервые видит обстановку их жизни, а в разговорах знакомится с их воззрениями на всё окружающее. То впечатление, которое уносит с собою чахар после первого пребывания в Пекине, те склонности, которые проявились там в его жизни, можно сказать, решают его будущность. С этой поры он ездит за Великую стену почти ежегодно на месяц, или полтора, и это небольшое время пребывания в Китае проводит, конечно, в том кругу, который больше подходит к его вкусам. Таким образом одни всецело поглощаются здесь праздною жизнью, мотают громадные суммы денег на удовольствия, главнейшими из которых, конечно, являются вино, женщины и игры; затем, по китайскому обычаю, некоторые пристращаются даже к курению опиума и всё это весьма скоро приводит их или к тяжёлым болезням и смерти, или же доводит до окончательного расстройства их средства. Недостаток личного состояния князя отзывается и на управляемом им хошӯне: начинаются изнурительные налоги и вымогательства, продажа скота и имущества данников, жалованных земель, а засим нередко с аукциона и всего движимого и недвижимого имущества самого князя. Такой пример представляет собою вышепоименованный А-гу́н, увлёкшийся удовольствиями китайской жизни. Сначала им промотано было всё отцовское состояние, затем продана была китайцам земля, жалованная, ему богдоханом (местность Хара̀-балгасу̀на), за сим последовали страшные налоги на хошӯнных данников, продажа их скота и в результате разорение всего хошуна до такой степени, что население его, не имея достаточных средств к жизни, должно было сдать свои земли под пашни в аренду китайцам, а само жить на чужих землях, конечно, на условиях самой ничтожной за это платы. Сам А-гу́н должен был удалиться из хошӯна и окончательно поселиться в Пекине, содержание же его ограничилось в конце концов единственно жалованьем, выдаваемым от китайского правительства.

Но далеко не все таковы чахарские аристократы и можно сказать, что большинство их, в совершенную противоположность только что представленному примеру, при своём первом знакомстве с Пекином, получает совершенно другое направление, а за сим если не в жизни и деятельности, то в образе мыслей на китайцев. Не трудно угадать, что я хочу говорить о влиянии на чахар европейцев, которое удалось мне проследить на очень многих личностях. Кажется, что главнейшая причина силы этого влияния лежит именно в том воспитании, которое получают ныне дети чахарской знати. Вырастая в китайских кругу и обстановке столько же, сколько и в монгольских, прислушиваясь с детства к совершенно различным воззрениям на окружающее китайца и монгола, чахарские юноши, собственно говоря, не усваивают себе ни того, ни другого: молодой чахар стоит на каком-то распутье и, не зная чему отдать предпочтете, не стесняется только при случае следовать тому и другому. Китаец и халхас имеют свои определённые взгляды на вещи, свои жизненные обычаи и порядки, к которым всецело привыкают они в своей семье и которые с возрастом, так сказать, впиваются в их плоть и кровь, поэтому то и всё чужое для каждого из них по меньшей мере кажется смешным и странным; чахар, воспитываемый в каком-то индифферентизме, привыкает одинаково смотреть не только на свой монгольский, но и собственно на чуждый ему китайский обычай и, при равнодушии к тому и другому, может легко относиться к обоим им критически, едва только будет наведена на это его мысль и сам он начнёт жить мало-мальски сознательно. Указанная причина силы европейского влияния на чахаров так ярко проглядывает даже и при незначительном наблюдении, что ее нельзя не заметить. Все знатные чахары имеют у себя знакомых европейцев и многие входят с ними в довольно дружественные отношения. От природы пытливый, наблюдательный и одарённый блестящей памятью чахар при первой же встрече поражается теми удобствами, приспособлениями и изяществом, которые находит он в жизни европейца: всё его занимает, обо всём он расспрашивает и, благодаря своей памяти, скоро усвояет себе очень многое. Таким образом в разговорах с чахарами мне не раз приходилось удивляться их познаниям в физике и уменью обращаться с инструментами. Эти познания приобретают они отчасти в разговорах с европейцами, а отчасти через чтение переводных на китайский язык европейских сочинений; инструменты они покупают также у европейцев и для этого нередко предпринимают даже специальные поездки в Пекин и Тяньцзин. Беседы с европейцами в Пекине, Калгане и Тяньцзине открывают другой мiр для чахара, у него являются другие воззрения на природу, он делается способным разумно рассуждать о человеческих обществах и, с запасом этих сведений возвратившись в родные кочевья, ведёт здесь обо всём этом долгие разговоры со своими соотечественниками. Таким образом в высшем чахарском обществе мало-помалу распространяются сведения об Европе и в настоящую пору почти все чахары имеют хотя и сбивчивые, но всё-таки довольно верные представления об отдельных европейских государствах и их жизни, об европейских способах книгопечатания, телеграфах, железных дорогах, пароходах, разнообразных приспособлениях света, газа, электричества и прочего.

Выделив из общей среды чахарской общины семьи родовой и чиновничьей чахарской знати, мы не встретим уже резкой разницы при дальнейшем рассмотрении быта чахарских семей, хотя бы эти семьи принадлежали к самым различным классам и званиям, начиная от ротного командира (сумуна̀й занги́) до простого пастуха. Излишне говорить, что в среде отдельных членов чахарской общины помимо рангового различия одни являются богаче, другие беднее; но в домашнем быту, равно как и по образу своих занятий, те и другие проводят жизнь более или менее одинаковую. В служебном отношении у чахаров наиболее почётною считается служба военная, т. е. зачисление в ряды того или другого знамени; далее будут следовать должностные лица, отправляющая службу при табунах императорских лошадей, засим состояния по ведомствам управления стадами верблюдов, коров и овец и, наконец, служащие по почтовому ведомству. Весьма вероятно, что чахары отдают предпочтение военной службе потому, что она менее хлопотлива и ответственна чем всякая другая, да притом же отнимает у них и очень мало времени, хотя и вообще-то должно сказать, что при каком бы управлении ни состоял чахар, он никогда не бывает особенно занят службой. Чахарские войска представляют собою исключительно конницу и вооружены луками, стрелами, пиками, саблями и ружьями. Склады последних, равно как и казённые запасы пороха хранятся при ставках хошӯнных цзасако̀в, здесь же в пакхаузах хранятся и казённые пушки, из которых чахарские солдаты учатся стрелять впрочем только один раз в год, на ученьи. Это ученье, равно как и смотры производятся у них или весною, приблизительно в течение всего мая и в начале июня месяцев, или же осенью, с конца августа в течение сентября. Мне лично более известны были знамена хӱбо̄ шара̀, гу́ли цага̄н, гу́ли ула̄н и хубо̄ цага̄н. Mеcтo их ученья и смотров находится в долине Са̄дакту, на реке Шанду-гол, по дороге от Калгана к Доло̄н-но̄ру, не доезжая вёрст 50 до этого города. В период смотров сюда приезжает дней на 15-ть, со свитою чиновников и китайских солдат, калганский гу́сай амбань, причём отличившихся нижних чинов он награждает серебром, а офицеров повышает чинами, или должностью. Содержания чахарский солдат в обыкновенное время получает по 24 ланы в год, т. е. приблизительно около 55 наших рублей и сверх сего около 15 пудов пшена и рису. За это жалованье чахар обязан иметь всегда в готовности две служебный лошади, лук и 140 стрел; что касается ружей, саблей и пик, то вооружение этого рода полагается уже казенное, хотя каждый солдат, помимо казённого, почти всегда имеет ещё и своё ружье. Не бесполезно будет отметить далее, что собственное вооружениe чахаров гораздо лучше казённого. В самом деле, в правительственных складах, при ставках хошӯиных цзасако̀в и управлений, хранятся ружья почти исключительно фитильные, тогда как дома солдаты имеют у себя и пистонные ружья, приобретаемые главным образом от китайцев и русских, и наконец скорострелки систем Ремингтона, Маузера, Спенсера, Бердана и др., которыми снабжают чахаров главным образом англичане. Помимо вышеуказанного времени ученья и смотров чахарский солдат в течение всего года проживает дома, практикуясь в военных упражнениях только по собственному желанию. Не знаю, происходит ли это от недостатка других занятий, или по любви к стрельбе, но чахарские солдаты занимаются этим делом очень часто и чуть ни каждый день стреляют из лука то стоя, то верхом с лошади. Не менее ловко владеют они и огнестрельным оружием, научаясь обращаться с ним главным образом на охоте за цзэ̄рэнами и волками. Служащие при табунах лошадей и стадах рогатого скота также точно проживают большую часть года дома. Табун, или стадо обыкновенно разбиваются на косяки в 25–30 голов крупного скота и в 100–125 мелкого, причём каждый такой косяк вверяется одному казённому пастуху-солдату. Этот последний содержит казённый скот на ряду с собственным, вблизи своей юрты, прилагая к нему совершенно то же попечение, что и к своему стаду. Только служащее на почтовых станциях, по-видимому, должны были бы вести жизнь более подвижную; однако и они избавляют себя от хлопот, нанимая для отправления низших должностей или бедных китайцев, или халхасов.

Нет сомнения, что такого рода покойная жизнь создаётся у чахаров прежде всего в силу их зажиточности. Источники благосостояния их самые различные, но, конечно, главный предмет достатка составляет скот. Домохозяева, имеющие у себя по полтораста, двести голов баранов, голов по тридцати рогатого скота и по десятку лошадей, составляют большинство чахарского населения, – таков достаток почти всех солдат, пастухов и подводчиков почтовых станции, чиновные же люди являются обычно в пять и в десять раз богаче. От скота чахары прежде всего получают себе пропитание, засим шерсть и кожи, наконец скотом они ведут свою торговлю и при посредстве его занимаются извозом. В этом последнем отношении лучшим животным у чахаров почитаются верблюды, хотя их вообще не особенно много в Чахарии, так что владелец верблюдов уже всегда считается человеком богатым. На верблюдах перевозится большая часть китайских товаров, идущих из-за Великой стены в степи, а равно каменный уголь, доставляемый из Дай-туна, через Я-мынь-коу, на всю Чахарию. Впрочем, за перевозку каменного угля на верблюдах чахары берутся с большой неохотой по той причине, что при этой перевозке страшно портится шерсть верблюда, являясь потом избитою и загрязнённою. Гораздо более каменный уголь перевозится на быках, равно как те же животные употребляются и для перевозки в Китай соли, добываемой из соляных озёр Чахарии и южной Монголии. О том, как велико число вывоза этого последнего продукта, можно заключать из того, что, по рассказам, например, из одного озера Дабасуту̀-но̄р (находящегося на границах хошӯнов Учжумуци́н и Чжӯн-Хӯчит), через чахарскую степь, на урочище Шабарта̀й, проходит более 100 тысяч телег; из озера Гучжирту́-но̄р, находящегося в Чахарском хошӯне «хоничи́», т. е. пастухов императорских овец, по дороге на Калган и Куку-хото проходит до 30 тысяч телег, и пр. Конечно, при такой массе товара, работы хватит и на быков, и на верблюдов, хотя последними, как сказано, чахары очень дорожат. В извоз их посылают главнейше владельцы 150–200 голов, те же, у которых имеется голов 50–60, пользуются ими только для собственных надобностей и лишь по временам, в случаях крайней необходимости, продают, или выменивают их китайцам. Лошади, помимо перевозки тяжестей, идут также на продажу китайцам, кроме же их в чахарскую степь ежегодно являются ещё англичане и американцы для покупки как возовых, так и скаковых лошадей. Такие поездки не мало знакомят чахаров с европейцами и европейскими товарами, ибо и англичане, и американцы приобретают лошадей главным образом меною, особливо на огнестрельное opyжиe. Трудность добывания европейских ружей делает из англичан и американцев всегда самых желанных гостей для чахаров. Быки приносят чахарам наиглавнейшую пользу как скот для перевозки тяжестей, помимо же сего их продают на мясо китайцам. В этом последнем случае сослуживает свою службу не только живая скотина, но и падаль. В январе и феврале месяцах 1878 г., когда проезжал я по степям Чахарии, там случился падёж скота, и вот по дороге от Калгана мне пришлось повстречать чуть не тысячи туш павших животных, которые китайцы перевозили за Великую стену для потребления. От овец приобретается главным образом шерсть. Должно сказать однако, что чахары пользуются своими богатствами крайне нерасчётливо и это именно в силу своей зажиточности и лени. Для примера укажем хоть на то, что, исключительно по лени, чахары даже никогда не стригут сами своих овец, а сдают шерсть прямо на животных приезжающим из разных мест китайцам. Условия при этом бывают самые различные. Прежде всего китайцы берут, на пример, шерсть для выделки из неё войлоков, которые потом идут на потребление самих же чахаров. В этом случае китаец, по условию, берёт с чахара на каждый войлок по 18 гинов шерсти; выделанный же войлок возвращается чахару весом не больше 8–9 гинов и следовательно половина шерсти, если не больше, идёт в уплату за выделку. При уплате деньгами сделки оказываются ещё невыгоднее: обыкновенно за каждую овцу, смотря по её возрасту, платится от 20 до 40 чохов, то есть от 1½ до 3 копеек, тогда как количество шерсти, получаемой с каждой овцы, не может быть ценимо ниже 7–10 коп. Стригут овец чахары обычно по два раза в год: в 4-м месяце, т. е. в начале мая и в 8-й луне, или, по-нашему, в сентябре. Хорошая овца даёт в весеннюю стрижку около 1 гина шерсти, а в осеннюю несколько менее. Покупка китайцами самых овец совершается также по особым приёмам, очевидно, не клонящимся к пользе чахаров. Китаец-прасол никогда не покупает скот поштучно и не предоставляет хозяину ни выбора продаваемого скота, ни права назначения цены за то, или другое животное. Отправившись в Чахарию специально за покупкою скота, прасол приезжает к богатому скотоводу, или в хото̀н где живёт несколько средних скотоводов, и предлагает из общего числа, положим, 1000 или 1500 принадлежащих им овец, продать на выбор 250–300 штук, назначая при этом общую цену за каждое животное. При мне совершалась однажды такого рода покупка: в ту пору из 700 овец китайцы выбрали 200 самых лучших животных (самцов), по цене за каждое 1 л. 3 цина, с уплатою денег через восемь месяцев без наращения на этот капитал процентов; между тем каждый из выбранных баранов стоил не менее 2¼ лан, а при продаже мясом в розницу, дал бы чистой выручки не менее 3½ лан. Та же дешевизна является и при продаже кож. В 1878 г. высшая цена на кожи стояла: за коровью от 8 цин до 1 лана; за лошадиную 7 и 8 цин, за овечью и козловую 2 и 3 цина. Такого рода потери на цене товаров происходят именно от нежелания чахаров взяться за дело как следует. Они, без сомнения, могли бы сами прогонять свой скот за Великую стену и в этом случае получали бы за него minimum полуторную цену; но не делают этого по непривычке и лени, поддерживаемой с одной стороны достатком, а с другой иными, более лёгкими способами наживы. К числу этих способов, помимо скотоводства (не требующего почти никакой заботы), принадлежит ещё сдача китайцам в арендное содержание земель и помещений. Должно сказать, что тучная своими пастбищами и прилежащая к Собственному Китаю Чахария привлекает к себе очень много китайских торговцев по самым разнообразным предметам торга. Мы указывали уже на обширную торговлю солью и добавим теперь, что вообще соляных рынков здесь очень много. Весною в 4-й луне на каждый из таких рынков приезжают китайские соляные торговцы для закупки соли и проживают на оных приблизительно до 9-й луны. В эту же пору к означенным рынкам свозится монголами соль из самых различных соляных озёр Монголии и во все эти четыре, пять месяцев на рынках ведётся самая оживлённая торговая деятельность. Пpиезжая на каждый из таких рынков, китайцы нанимают себе квартиры в чахарских ба́йшинах с платою за сезон, смотря по помещение, от 5 до 8 лан. Цена эта, конечно, не особенно высокая, но для чахара сдача дома под квартиру китайцу-солепромышленнику представляет ту выгоду, что китаец потом всегда уже исправляет этот дом, строит в нём потребные для себя угодья и все это, конечно, остается потом в пользу хозяина. С другой стороны, – раз известный дом сдан под квартиру китайцам, это уже верный доход хозяина и на будущее время, так как китаисте купцы дорожат насиженным местом и сохранностью для себя тех угодий, которые каждый из них устраивает применительно именно к своему личному делу. Вот почему в урочищах, служащих соляными рынками, чахарские ба́йшины все разобраны китайцами и аренда их идёт из одного поколения в другое. Ради удержания за собою известного ба́йшина, китаец, помимо условленной платы, ежегодно, по своём приезде, дарит хозяину и хозяйке по халату, и сверх того хозяину штаны и шапку, бурха́нам их приносит хӱ́чжи, а детям – какие-либо лакомства. Всем этим дорожат чахары и уже крепко держатся однажды заключенных условий. Подобно соляным торговцам, постоянно снимают у чахаров ба́йшины под квартиры и китайцы скотопромышленники, ведущие своё дело далеко на севере Монголии. Перегон гурта из Халхи в Китай, на пространстве 800, а иногда и 1000 вёрст, особливо по местам пустынной Гоби, всегда отзывается дурно на скоте. Вот почему, догнавши гурты до богатой пастбищами Чахарии, китайцы почти всегда останавливаются здесь с целью дать возможность отдохнуть и поправиться скоту. Сообразно этой незначительной остановке скотопромышленники никогда не нанимают квартир на долгий срок, – самое большое на месяц, – платят же за своё помещение обыкновенно не свыше 2 лан. Но самое большое число зданий, сдаваемых чахарами под помещение китайцев, занимается, конечно, теми торговцами, которые постоянно ведут своё дело в Чахарии. Торговцы эти в большинстве случаев суть мелкие купцы из Пекина и других каких-либо пограничных городов Китая. Являясь в Чахарии, они нанимают себе под квартиру ба́йшин у какого-либо чахара, обосновывают в нём склад своих товаров и засим рассылают своих приказчиков в разные концы степи для производства мелочной торговли, главным образом в обмен на животных, шерсть, конские хвосты, кожи и прочее. Расторговавшись, эти приказчики возвращаются к складу с целыми возами шерсти и кож, гоня сверх того то пятьдесят, то сотню баранов. Все это собирается в складе и хранится здесь до времени отправки в Китай. Мне много раз приходилось наблюдать такого рода жизнь и условия, которые заключаются при таких обстоятельствах между чахарами и китайцами, в большинстве случаев таковы, что чахар отдаёт китайцам ба́йшин, обязуется доставлять им топливо и сверх того стеречь ещё скупаемый ими скот, в количестве не свыше 500 голов. За всё это обычная плата китайцев 100 лан серебра в год. Богатые торговые фирмы китайских купцов, ведущих своё дело в Чахарии, не имеют обычая нанимать квартир у чахаров, но предпочитают арендовать земли в хошӯнных и монастырских управлениях и потом уже строят на этих землях свои собственные жилые дома и товарные склады. Плата за арендуемую землю, смотря по количеству и положению её, устанавливается в размере от 20 до 50 лан серебра в год, которые и поступают в казначейство хошӯна, или монастыря. От такого рода фирм частные лица чахарской общины, по-видимому, должны были бы иметь меньше доходов; но в действительности фирмы, о которых идёт речь, приносят, – и особливо бедному люду, – ещё большую пользу. Дело в том, что эти фирмы почти всегда содержат у себя большое количество скота, собираемого в обмен за продаваемые товары; скот же этот, чтобы не держать отдельных пастухов, они раздают под присмотр менее зажиточным чахарам. Плата при этом за хранение одной овцы в течение года полагается 1 цин серебра (около 30 коп.), за годовое же хранение коровы чахар обязуется представить хозяину-китайцу только 5 фунтовъ масла, пользуясь сам всем прочим, что может быть от неё получено, не исключая и телёнка. Понятно, какую выгоду для чахаров представляют такого рода условия. Но все помянутые формы чахарских доходов, можно сказать, ничтожны сравнительно с тем, что вообще получается чахарами от пребывания в их стране китайцев. Стоит только подумать, что вся эта масса проживающих в чахарской степи, то периодически, то в течение целого года китайских солепромышленников, прасолов и торговцев должна есть и пить; стоит подумать, что сотни тысяч телег, перевозящих продукты со всей Монголии, Чжунгарии и отчасти даже Маньчжурии, по нескольку раз останавливаются в чахарской степи, пользуются услугами местных жителей, иной раз купят масла, другой раз барана, и тогда только можно понять, какое значение для чахаров имеет их страна, прилежащая к Великой стене Китая.

Благодаря таким разнообразным и лёгким средствам заработка, население Чахарии считается у монголов вообще очень богатым и оно действительно так, ибо достоверно, что помимо обилия скота и ярко бросающейся в глаза домовитости, многие из чахаров имеют ещё у себя и деньги. Запасшись капиталом, чахар принимает иногда меры к увеличению его и для сего практикуются главным образом два средства: или приобретение домов в пределах собственного Китая, или отдача денег в рост, под проценты. Домов чахары имеют очень много по дороге от калганского хребта до Калгана и ещё далее вплоть до Ча-дао; но самые выгодные постройки считаются в Калгане. Мой знакомый цзанги́н цага̄н-толого̀йской станции имел у себя один такой . Постройка здания в 25 цзя́ней стоила ему около 2000 лан, дом же этот он сдавал в наймы китайцам за 200 лан, причём арендатор принимал на себя все расходы по уплате повинностей, а равно и по мелочным поправкам здания и только капитальный ремонт лежал на домохозяине. Такая аренда была самою обычною по своим условиям и не являлась ни особенно дорогою, ни особенно дешёвою. Имея в виду относительную непрочность зданий из сырцового кирпича, затраченный под дом капитал приносить в общем не свыше 6–6½%; но чахары предпочитают лучше обращать свои капиталы на домовые постройки, чем отдавать их под проценты по той причине, что в последнем случае капитал подвергается большему риску, да и условия, обычно предлагаемые китайцами, довольно тягостны. Прежде всего китайцы никогда и ничем не обеспечивают чахару сохранности его капитала помимо простой расписки; деньги иначе не берут как на срок трёх лет, а то и больше; заём делается не менее 1000 лан, с которых уплачивается процентов не свыше 72 лан и деньги эти невозможно получить в каждое данное время, а только в четыре срока: 4-й луны, засим 7, 10 и 12 луны. Что касается самих китайцев, то они ссужают чахаров деньгами уже на совершенно иных условиях. Они отдают в долг деньги лишь людям, известным своим богатством, да и то под залог имущества. Процент взимается месячный, – с каждого лана по три фына, – т. е. в год с одного лана 3 цина, 6 фын, или на наши деньги с 3 рублей 1 рубль 8 копеек процентов. По истечении 27 месяцев все уговоры считаются поконченными: заёмщик не имеет права уплачивать денег, заимодавец присваивает себе взятую в залог вещь. Впрочем чахарам редко приходится занимать деньги у китайцев. По особенностям своего характера они прежде всего никогда не начинают дела, не имея достаточного количества материальных средств, чтобы вести его; а с другой стороны они настолько горды, что им кажется трудным обращаться за содействием. Эта черта ярко бросается в глаза при взгляде на каждого чахара: свой труд он ценит всегда очень дорого, и предложите ему низшую цену, он отвернётся с презрением. В этом отношении даже чахарские нищие кажутся высокомерны и дерзки: когда китаец едет с товарами по степи, он непременно обязан подать просящему не менее пяти чашек муки, или крупы, иначе его поколотят, и мне самому пришлось быть свидетелем, как нищий чахар бросил в лицо русскому купцу маленький свёрток, в который тот завернул ему чаю не больше как на одну заварку.

Такова характеристика большей части чахарских поколений, и из среды всех их резко отличаются только баргу̀ты, которые, как было сказано выше, находятся в количестве двух суму̀нов в каждом из чахарских хошӯнов. Все эти баргу̀ты, от главы и до последнего простолюдина, стоят в стороне от других чахаров, находятся на степени развития даже низшей халха̀сов и кажутся до того грубыми и невежественными, что пользуются презрением даже у окружающих их монголов. Для европейского исследователя баргу̀ты представляют особенный интерес как двоеверы: они признают буддизм и в то же время являются шаманистами, ибо имеют и шаманов. Эта основная особенность кладёт свой отпечаток на весь быт баргу̀та. Вошедши в баргу̀тскую юрту (в ба́йшинах баргу̀ты никогда не живут), вы увидите, что здесь, как и в юрте каждого монгола, в передней стороне стоят бурха̀ны; но кроме того на правом боку юрты, в некотором отдалении от бурха̀нов, привешивается ещё к стене «толи́», – шаманский сакӯсун (хранительный талисман). У некоторых «толи́» отделяется от бурха̀на дощечкой, или какой-либо холщовой занавесочкой по той причине, что бурха̀н и сакӯсун враждуют между собою (бурха̀н сакӯсу хои́р хо̄рондā̀н дайсун- та̀й). Баргу̀тский «толи́» представляет собою бронзовый кружок, величиною не более одного вершка в диаметре и, по обычаю, всегда бывает увешан хадака̀ми. Приобретают толи́ баргу̀ты от шаманов, которые ниспускают их при громе и молнии с неба. При получении толи́ от шамана последнему обычно приносят в подарок хада̀к и лошадь. Помимо «толи́» других шаманских сакӯсунов баргу̀ты не имеют.

По рассказам баргу̀тов, их шаманы пришли в Чахарию вместе с баргу̀тским народом от границ Сэцэ́н-ха̄новского аймака и Маньчжурии и в настоящую пору в некоторых суму̀нах шаманов по два, а в некоторых по одному. Искусство шаманства они передают по наследству своим детям и теперь в Чахарии идёт уже седьмое поколение шаманов. Когда у шамана нет сына, он передаёт силу и искусство шаманства своей дочери и таким образом у баргу̀тов произошли шаманки (утугу́н). Как шаман, так и шаманка имеют, собственно, одинаковую силу; но за всем тем шаман пользуется большим уважением в народе и шаманок призывают в дом только тогда, когда нет возможности пригласить шамана.

Буддизм проник к баргу̀там уже после перекочёвки их в Чахарию и теперь является уже в такой силе, что и сами их шаманы поклоняются будде. Рассказывают, что впервые приняли буддизм прадеды настоящих шаманов при следующих обстоятельствах. Один из учеников Нои́н гэгэ́на проходил по кочевьям чахарских баргу̀тов, с намерением распространить среди баргу̀тов веру будды. Пришедши в аиль главнаго шамана, он остановился у него ночевать. Шаман, гордый своею силою, произвёл гром и навёл молниеносную стрелу на юрту, в которой остановился лама; но провозвестник будды принял эту стрелу в свою оркимжи́ и показал ее шаману. Шаман должен был сознать своё бессилие и вступил в буддийскую веру вместе со всеми своими товарищами по профессии. Впрочем это принятие буддизма не заставило шаманов покинуть шаманство: они продолжали своё дело как вели его и прежде, только должны были завести у себя по две юрты, из которых в одной стоят у них бурха̀ны, а в другой – шаманские сакӯсуны. Последователи их исполняют тоже самое ещё проще, отделяя бурха̀на от сакӯсуна только перегородочкой. Шаманы пользуются большим уважением у баргу̀тов и страшны для народа. Говорят, единственно благодаря шаманам, воровство за последнее полустолетие является неслыханным делом у баргу̀тов и до сих пор ещё памятно обстоятельство, как один баргу̀т украл лошадь, за что шаман, по просьбе хозяина, у которого случилось воровство, поразил вора смертью и раздул его брюхо.

Шаманский сакӯсун баргу̀ты чествуют однажды в год, в 8-й луне и для этого существуют числа 3, 9, 13, 19, 23 и 29. В этот день приглашают шамана и приносят в жертву барана. Перед сакӯсуном ставят хвост, почки и три задних ребра; остальное делится между присутствующими. Шаман читает молитвы и делает девять кроплений по девяти раз, всего 81 кропление. В состав для кропления входит водка, чай и кумыс. За отправление молебствия шаман получает кожу, да переднюю и заднюю ноги жертвоприносимого барана. Празднество это называется «онго̀т дӯдаху̀», т. е. призывание онго̀нов. Перед началом жертвоприношения в юрте открывают «тутага̀», т. е. приподнимают войлочную крышу (дэ̄бӱр) над притолокою двери; через это отверстие проходят онго̀ны. Всех онго̀нов баргу̀ты считают 360, но имеют о них понятие самое и: это души умерших, обладающие каким-то воздушным телом. Кроме призывания онго̀нов баргу̀тские шаманы чествуют ещё «битÿ̄н», т. е. последний день каждого года, поставляя перед сакӯсуном хвост, почки и три задних ребра барана. Жертва эта стоит перед сакӯсуном до 3-го числа нового года, когда её сжигают на вершине какой-либо высокой горы. Этими празднествами ограничиваются все общественные шаманские обряды баргу̀тов. При рождении детей и смерти религиозные обряды у баргу̀тов в настоящую пору совершают уже ламы, шаманов же баргу̀ты не приглашают и, мало того, по их обычаю, шаман в течение трёх дней не имеет даже права входить в юрту родильницы, или покойника. Молитвословия, совершаемые при браках, отправляются также ламами, шаманы не присутствуют на свадьбах как обыкновенные гости; их призывают ещё разве в случае болезни. Тело умершего шамана погребается нагим, на вершине гор, между сложенных в виде гроба камней. На погребение к шаману стекается всегда много народа, причём трупу его приносят жертвы. После смерти душа шамана чествуется и в день праздника «онго̀т дӯдаху̀» призывается наравне с другими онго̀нами.

Но обратимся к дальнейшему описанию пути по почтовому калганско-улясутайскому и калганско-ургинскому тракту, который на официальном языке китайцев и местных монголов называется «алтайским трактом». Вершина Калганского хребта является естественною границею, разделяющею сплошные поселения китайцев на юге и чахаров на севере. На этой вершине стоит первая монгольская станция алтайского тракта, называемая Цага̄н-толого̀й и к северу от неё почтовая дорога проходит уже по кочевьям чахаров. Всего в пределах означенных кочевьев располагается 8 станций, которые однако не все одинаковы по своему значению. Собственно настоящими почтовыми станциями считаются здесь: Цага̄н-толого̀й, Халю̄тай, Хуйсуту̀ и Минга̀й; остальные четыре состоят в разряде промежуточных станков, или, как говорят Чахары, «чжӯрма öртȫ». С внешней стороны однако такое различие ничем не выражается, так как количество лиц, служащих на станции, а равно лошадей и других перевозочных средств одно и то же. Мы имели уже случай заметить, что земли к северу от Цага̄н-толого̀я вплоть до развалин Цага̄н-балгасу̀на заняты теперь китайцами; при дальнейшем же движении от Цага̄н-балгасу̀на и станции Бургасута̀й население чахарской степи по алтайскому тракту чрезвычайно разнообразно, если не по национальным своим особенностям, то по образу своих занятий и принадлежности различным ведомствам. Правда, по левую руку, к западу от дороги, почти на всем протяжении вплоть до станции Минга̀й здесь залегают кочевья чахаров, латников жёлтого с каймою знамени; но за то по правую, восточную сторону пути на том же пространстве можно повстречать почти все учреждения, существующие в кочевьях чахаров. Таким образом к востоку от между станциями Халю̄тай и Оро̀й (дневник, 7-е мая), особливо по восточным и северо-восточным берегам Цаг̄ан-но̄ра, о котором, хотя оно и видно с дороги, почему-то не упоминает о. Палладий, находятся пастбища императорских табунов, состоящих в ведении Та́й-пу-сы̀, или, как говорят монголы, «Тайбѝс», т. е. конного, конюшенного и табунного управления, находящегося в Пекине. В кочевьях чахаров подлежащее ведению Та́й-пу-сы̀ управление казёнными табунами разделяется на два крыла: правое и левое, которые заключают в себе пять отдельных хошӯнов, или знамён: чистое белое (гу́ли цага̄н), чистое голубое (гу́ли хöхö̀), желтое с каймою (хÿбȫ шара̀), белое с каймою (хÿбȫ цага̄н) и чистое жёлтое (гу́ли шара̀). В четырёх из этих хошӯнов содержатся жеребцы и кобылы, а в пятом – мерины. Каждый такой хошӯн заключает в себе по 15 суру̀к’ов, или отдельных табунов, а в каждом суру̀ке должно считаться по 300 голов совершеннолетних лошадей, совершеннолетие же определяется четырёхлетним возрастом. Суру̀к в свою очередь разделяется на косяки, в которых на одного жеребца полагается от 20 до 24-х кобыл. Ежегодно в хошӯн меринов прибывает по 84 мерина от каждого суру̀ка; выбывающих же из каждого суру̀ка в год полагается на сто лошадей десять. Местное управление ведомства Та́й-пу-сы̀ сосредоточивается здесь, в степи, в руках одного чиновника из чахарских князей, носящего звание га́лай-да̀; далее каждый суру̀к находится в ведении одного даргѝ и двух его помощников (мэ́йрэнь). Кроме того при каждом суру̀ке полагаются казённые пастухи, из коих 6 (бая̀ра) состоят на высшем окладе жалованья, получая содержания по 24 ланы в год; а остальные (хуя̀к), в количестве не меньшем десяти, но почти всегда большем против этого числа, получают по 18 лан. В адӯчины, т. е. пастухи лошадей, выбираются всегда лучшие люди из хошӯнов и за проступки их лишают службы в табунах. Пашен на всем этом пространстве чахары не имеют и причиною для сего выставляют с одной стороны то, что это страна императорских стад и земли её необходимы именно для пастбищ, а с другой – указывают и на непригодность для земледелия залегающего здесь грунта, который, по их словам, является очень твёрдым. Не имея таким образом своего хлеба, чахары- пастухи императорских табунов, равно как и проживавшие о бок с ними пастухи быков (ÿхэрчѝн) и овец (хоничѝн) принуждены покупать хлеб у китайцев, которые нередко вымогают у них страшные цены за этот, уже успевший сделаться у чахаров необходимейшим продукт пропитания. Чтобы обеспечить себя от этой эксплуатации, чахары нередко делают запасы, покупая хлеб в более удобное время и по более выгодным ценам. Такого рода запасы они хранят в особого рода хлебных магазинах, один из которых мне пришлось видеть, но, за быстротою движения, не удалось осмотреть, на следующей за Орой’скою станции Хуйсуту̀ (дневник, 8-е мая). Эти запасы являются как бы новым свидетельством заботливой домовитости чахаров и действительно они представляются здесь весьма зажиточными. Служба не только не представляет у них собою единственного средства к жизни, а принимается скорее или в силу её обязательности, или ради честолюбия и тщеславия. Как доказательство сего можно указать, что на той же станции Хуйсуту́ даже подводчики не исправляют своих обязанностей сами, а нанимают с этою целью китайцев. Очевидно, – не будь эта служба для них обязательной, они никогда не жили бы на станции. С другой стороны нередко можно встретить престарелых цзанги́нов и бошко́, которых опять таки ровно ничего не привлекает к службе, кроме сопряжённого с нею права и отличия носить на шляпе шарик и считаться лицом чиновным. От этой последней станции Хуйсуту̀ по восточной стороне дороги залегают земли, отведённые для пастбищ императорских быков и состоящие в ведении Нэй-ву-фу. Эти пастбища заходят за следующую станцию Чжагасута̀й (дневник 9-го мая), неподалёку же от неё начинаются пастбища императорских баранов, доходящие до станции Минга̀й и протягивающаяся ещё далее к северу, вплоть до границ чахарских кочевьев. Стада быков и баранов в свою очередь разделяются на суру̀ки, только положение суру̀ков здесь несколько иное. По обычаю здешних жителей, бараны императорских стад не пасутся вместе с овцами и соединяются стада не ранее конца октября, или даже начала ноября, когда производится случка животных. Эту последнюю управление стад старается производить, по возможности, позднее, чтобы новые ягнята не терпели от холода. На каждого самца-барана (хуца̀) полагается обыкновенно от 15 до 20 самок. Пастухи рогатого скота и баранов набираются также из чахарских воинов, но, в отличие от своих прочих иноплеменников, они носят почему-то соломенные плетеные шляпы с широчайшими полями, чего мне не приходилось видеть ни в одной другой части монгольской степи. К сожалению, мне неизвестно, да и не пришло в голову спросить, общий ли это обычай хоничи́н’ов, или только той части их, которую мне пришлось видеть по дороге. Между тем здесь всё интересно и важно, ибо обычай у чахаров, как и вообще в Монголии, играет большую роль и во многом обусловливает собою как взаимные симпатии отдельных общин, так и самую жизнь их. Китайцы, например, считают самыми преданными себе людьми – адӯчинов, и когда в разговоре мне пришлось спросить однажды почему это, китаец прямо отвечал мне: «потому что адӯчины ближе всех стоят к Китаю и даже воспитывают своих детей по-китайски!» – «Да в чём же воспитание детей адӯчинов похоже на китайское?» спросил я в недоумении. «А разве они не одинаково с нами стригут своих детей?!» возразил мне китаец. Действительно, адӯчины, подобно китайцам, по достижении ребёнком годовалого возраста, в первый раз бреют ему голову, оставляя лишь на макушке маленький пучок волос, а в пять лет сбривают этот пучок и отращают две косички над ушами. И на этом пустейшем факте зиждется убеждение о преданности адӯчинов Китаю, убеждение на столько сильное, что им руководствуются и в важнейших делах! По ассоциации представлений мне невольно припоминается при этом взгляд монголо-халхасов на причину подданства их Китаю. Биография Чжэбцзун-дамба-хутухты рассказывает, что, когда халхасы были разбиты Галданом и, собравши сейм рассуждали на оном, кому следует поддаться, – китайцам, или русским, ― то хутухта, которому предоставлено было право решающего голоса, сказал, что «конечно, русские земли лучше и народ их добрее; но русские», продолжал он, «не сходствуют с нами обычаями: они запахивают правою полою левую, а по нашему обычаю, нужно, наоборот, запахивать левою полою правую, и как в этом совершенно сходятся с нами китайцы, то им и выгоднее поддаться». И заметьте, это рассуждение чуть ли ни официального, литературного произведения, на чтении которого воспитываются сотни тысяч монголов. Сказать ли после этого, что обычай не руководит жизнью монголов? А о том, что им обусловливаются удобства жизни, не может быть и речи. Чахары, например, такие же кочевники как и халхасы; но различие у них в том, что чахар для каждого времени года имеет у себя одну определённую кочёвку и всегда сидит на одном, известном месте. В каждом таком кочевье у него не редко имеется ба́йшин, т. е. дом, сложенный из сырцового кирпича; почти всегда есть и глинобитный загон для скота, пожалуй даже хранится запас топлива и прочее. Особенное значение этот обычай определённых кочёвок имеет в отношении качества воды и устройства колодцев. По дороге от Калгана к Урге путешественник на станции Бургасута̀й (2-я от Калгана) имеет последнюю проточную воду и далее вплоть до То̀лы ему приходится получать воду из колодцев. Но колодцы у чахар повсюду устроены прекрасно и это именно благодаря определенности их кочёвок. Глубина чахарских колодцев, обычно, пять и шесть сажен; внутри они облицованы камнем, или же обделаны деревянными срубами; а всё это имеет своим результатом то, что получаемая из них вода чужда соленаго вкуса, чиста и не насыщается аммиаком, а потому и не имеет навозного запаха. Станция Минга̀й – последняя в стране чахаров; ещё 7–8 вёрст движения на северо-запад и дорога входит в кочевья так называемых внутренних монголов, – собственно в хошӯн Дӱрбэ́н хӯхэт, или по-китайски: «Сы-цзы-бу-ло». На нашей карте Главнаго штаба (100 вёрстного масштаба), редактированный Большевым, на карте Матусовского, да, кажется, и на вновь издаваемой карте 40-вёрстного масштаба здесь отмечается хошӯн Дурботов, вероятно, со слов Пржевальского, который, проехав эти пространства, первый начал утверждать, что «чахарские кочевья тянутся от Кэшиктэ̀н’а на западе, до аймака Дурбутов»⁷⁸. Но, очевидно, проехав эти земли, Пржевальский не узнал, кому принадлежат они. В действительности кочевья Дурботов располагаются далеко, далеко на северо-восток отсюда, прилегая своими восточными границами к Хэй-лун-цзян’ской провинции в Маньчжурии, а на западе отделяясь от Чжару̀г’ского хошӯна течением Но̀нни-цзяна. И так, в следующем за чахарскими кочевьями хошӯне Дÿрбэ́н-хÿ̄хэт по алтайскому тракту располагаются последовательно 12-ть станций, начиная от станции Чэчэ̀рту, иначе называемой Чакчага̀й (дневник, 10-е мая), до станции Шара̀-муху̀р включительно. Из числа их станции Чэчэ́рту, Бомботу̀, Бÿлÿ̄тÿ и Цага̄н-худу̀к состоят в разряде добавочных станков, хотя, подобно чахарским, они ничем не отличаются от настоящих, так сказать, штатных станций. Общее название этих станций харачѝнскими происходит, по рассказам монголов, оттого, что в первое время по основании этого почтового тракта в сказанном участке отбывали подводную повинность монголы из поколения харачи́нов. Теперь здесь не осталось их, кажется, уже ни одной юрты и подводчиками в рассматриваемом участке являются монголы из самых разнообразных частей «ӱбÿ̀р хошӯнов». На каждой почтовой станции имеется один смотритель в звании цзанги́на, т. е. обер-офицера, с подведомственными ему унтер-офицером, рядовыми и подводчиками. Все они приходят на станции для отбывания подводной повинности со своими лошадьми и баранами, за что получают вознаграждение от правительства, хотя самое ничтожное: смотритель станции получает, обыкновенно, в год содержания не свыше 60 лан серебра, т. е. около 120 серебряных рублей, а проводники не больше 18 лан, т. е. 36 рублей. Должно заметить при этом, что помянутые суммы являются как бы жалованьем служащим на станциях, за животных же правительство ничего не платит, сколько бы их ни потребовалось и какой бы ни был их разгон. Впрочем, как бы в некую помощь отбывающим военную повинность, им дозволяется ежегодно представлять, что из числа каждых десяти штатных лошадей у них пала третья часть и за этих палых лошадей правительство выдаёт почтосодержателям по 6 лан и 3 цина, т. е. по 12 рублей 60 копеек за лошадь. Помимо сего каждая станция ежегодно получает по два верблюда из казённых табунов, очевидно, в подкрепление перевозочных средств станции. В помощь монголам внутренних хошӯнов, для содержания станции рассматриваемого участка, приданы ещё хабсулга̀, о которых теперь о. Палладий сообщает первое слово в европейской литературе. Эти хабсулга̀, находящиеся в своих родовых кочевьях под значительным влиянием Китая, приносят свои привычки и в Монголию и пребывание их на харачинских станциях кладёт особый отпечаток на всю жизненную обстановку этих станций, – отпечаток, особливо ярко бросающийся в глаза едущему с севера, из пустынь Халхѝ. Хабсулга̀ живут также в юртах, как и все другие монголы, так что, оставив почтовый дом на последней чахарской станции Минга̀й, путешественник, при дальнейшем направлении к северу, не встретит уже ни одного оседлого жилища; но хабсулга̀ почти всегда окружают свои юрты глинобитными оградами и это придаёт харачи́нским станциям характер полуоседлых поселков. Некоторым оттенком большей, сравнительно с халхаской, культуры является и то, что на всех станциях, содержимых хабсулга̀, багаж путников перевозят не во вьюках, а на телегах. Наконец хабсулга̀, сохраняя свои привычки, занимаются ещё и земледелием, хотя в самых ничтожных размерах: за каменными оградами некоторых станций, содержимых хабсулга̀, можно встретить миниатюрные огороды, на которых жёны почтарей с успехом выращивают картофель, бобы и горох. Впрочем 1877 год не был особенно урожайным, вследствие предшествовавшей ему бесснежной зимы, лишившей, по словам огородниц, их огороды обычного орошения. Это орошение устраивается ими чрезвычайно своеобразным способом. У стены огорода они, в течение зимы, наваливают громаднейшую кучу снега, утрамбовывая её, по возможности, плотнее и покрывая засим сверху толстым слоем травы и тростниковой соломы. С наступлением летнего времени этот искусственный ледник начинает таять, но тает он очень медленно, причём ручейки этой снеговой воды направляются опытными хозяйками между грядами огорода и иногда месяца на 1½, а то и на два, поддерживают на этих грядах живительную влагу. Понятно, что при таких средствах орошения урожай бывает тем лучше, чем больше будет снега зимою и менее жарко летом; но в 1877-м году все это совершилось как раз наоборот и хабсулга̀ горько жаловались на погибель своих огородов. Станции хабсулга̀ считаются самыми бедными в Монголии вообще, а потому являются и самыми тяжёлыми для переезда путников на всём протяжении алтайского тракта. Зависит это оттого, что хабсулга̀, не особенно то богатые скотом и на своей родине, приводят на станции очень мало лошадей; будучи же пришельцами в Монголии и чуждыми для здешних обитателей, они не могут брать у них животных даже в займы, что бывает иногда положительно необходимо, особливо при проездах важных чиновников. Впрочем на этих станциях, даже и по положению, число лошадей постоянно уменьшается по мере удаления на север. На чахарских почтовых станциях установлен штат в 25 лошадей для каждого станка, у хабсулга̀ же, к северу от станции Шара̀-хада̀, число их 23-мя, а от Цзэ́с-хонго́р даже 22-мя. Правда, севернее станций хабсулга̀, собственно в харачинском участке, число лошадей остается то же; но это будут уже лошади монгольские, гораздо более крепкие и бодрые, чем у хабсулга̀; притом же монголы, как усердные скотоводы, всегда имеют у себя на одну штатную лошадь по крайней мере десяток добавочных, чего уже никогда нельзя встретить у хабсулга̀. Вот почему, миновав станции хабсулга̀, путешественник может считать себя уже покойным относительно удобств и беспрепятственности дальнейшего переезда в ту, или другую сторону.

Общий вид природы пространств, залегающих по дороге в южной части хошӯна Дӱрбэ́н хÿ̄хэт, более заметно изменяется, начиная со второй харачѝнской станции Чанта̀й. Вместо богатых луговых растений со множеством цветов, составляющих отличительную особенность чахарских долин, здесь начинают появляться степные травы, придающие окрестностям более однообразный вид, – по дороге преобладающим цветком является только мелкая сибирская астра. Замечательно, что о. Палладий, бывший на станции Чанта̀й 11-го мая, рисует следующие за нею пространства, как «голую степь без зелени». Между тем в эту пору, пору первой половины весны, здесь повсюду много воды: гранит не всасывает её, а летние жары не успевают ещё её выпарить; короче сказать, в это время все углубления бывают залиты водою и такое присутствие влаги, по словам монголов, всегда живо сказывается здесь на растительности. Впрочем этот, довольно сносный ещё вид местности продолжается не далеко и чем больше на север, тем природа делается беднее. Монголы почитают начало Гобѝ с находящейся через три переезда от Чанта̀я станции Шара̀- хада̀ (дневник 12-го мая); но мне лично казалось, что такая граница не особенно правильна. Печальная пустота и сухость пустыни начинается только за станциею Оло̀н худу̀к (дневник 13-го мая), замечательной тем, что на ней имеет свое местопребывание чжала̀н, заведующий всеми двенадцатью помянутыми станциями. На половине дороги от этого станка Оло̀н худу̀к к станции Цага̄н худу̀к (дневник 13-го мая) дорогу пересекает небольшой горный хребтик, но он именно как бы полагает границу между степью и песчано-каменистою Гобѝ: к северу отсюда местность становится ровнее, а растительность уже несравненно беднее. Не вдалеке за вышеупомянутой станцией Цага̄н худу̀к начинают попадаться кочевья шабина̀ров Шире̄тӱ гэгэ́на, сплошная масса которых заселяет места у следующей станции Шара̀ мӱрэ́н. Об этом Шире̄тӱ гэгэ́не монголы рассказывали мне, что он проживает в кочевьях Дӱрбэ́н хÿ̄хэт, и имеет несколько монастырей; впрочем, кто именно этот Шире̄тӱ гэгэ́н и в каком из своих монастырей он живёт, мне, за скоростью нашей езды, не пришлось узнать в точности, равно как и того, сколько шабина̀ров у этого гэгэ́на, все ли они принадлежат по происхождению к хошӯну Дӱрбэ́н хÿ̄хэт, или община их составилась из различных переселенцев, наконец, на каких условиях занимают они хошӯнные земли. Все это вопросы, оставшиеся для будущих, более счастливых меня путешественников. – От станции Шара̀ мӱрэ́н (дневник 14-го мая) водяных скоплений по сторонам дороги не видно вовсе, а колодцы чем далее к северу, тем делаются хуже и хуже. Через один переезд от Шара̀ мӱрэ́н’и на станции Ӯла-худу̀к (дневник 14-го мая)⁷⁹) я решительно не мог пить воды от присущего ей сильного запаха серы, но это было частное явление; вообще же в Гобѝ, равно как и при дальнейшем следовании по Халхе, колодцы являются невозможными. Глубина их не свыше полутора, двух саженей; копани не имеют никакой облицовки и ничем не огорожены. Нечего и говорить, что люди и животные пьют из одного колодца; но при этом остатки воды изо рта последних попадают в колодец обратно; по бокам колодца всегда стоят лужи, неизбежно являющиеся при водопое скота; все это опять стекает в колодец и, конечно, не редко с примесью другой влаги, оставляемой животными.

Следующая станция Цзэ́с-хонго̀р (дневник 15-го мая) замечательна в том отношении, что на ней происходит скрещение путей почтового алтайского тракта и торговой дороги, соединяющей Хÿхÿ̀-хото̀ и Ургу. По словам монголов, при усиленном движении, караваны от Цзэ́с-хонго̀ра приходят в Хÿхÿ̀-хото̀ на 5-ый, или 6-ой день; что же касается до дороги в Ургу, то она совершается в 18–20 дней и направляется отсюда на северо-восток, минуя ставку Мэргэ́н-ва́на, Хонина̀й го̄л, горы Янту̀, Бутурги́йн го̄л и вступая в хошӯн На́бэ́йсэ (в пределах коего находится Урга) в долине между озёрами Бага̀-умбу̀й и Йэхэ́ умбу̀й. Впрочем торговый тракт, соединяющий Хÿхÿ̀-хото̀ и Ургу, не идёт исключительно на Цзэ́с-хонго̀р, но имеет, по крайней мере в данном пункте, ещё и несколько разветвлений, так сказать просёлочных дорог, отстоящих одна от другой на расстоянии 10–15 вёрст; дорога на Цзэ́с-хонго̀р считается только большою, главной дорогой, хотя и это, может быть, единственно потому, что на станции Цзэ́с-хонго̀р от алтайского тракта отделяется в направлении к Хÿхÿ̀-хото̀ и почтовая дорога. По этой дороге, разделяющейся на семь станционных переездов, ездят чиновники, направляющиеся из Халхи в Хÿхÿ̀-хото̀, а равно и совершается пересылка казённых пакетов. Местоположение станции Цзэ́с-хонго̀р представляет полную картину бесплодной Гобѝ и, казалось, проводившие эту дорогу и указывавшие места для станков умышленно выбирали для них урочища похуже. В самом деле, всего верстах в двух от станка, за невысоким увалом скрывается большое озеро Йэхэ́-но̄р, принимающее в себя речку Хошо̄ты́ин го̄л, и вся долина этих бассейнов имеет прекрасную траву и обширные заросли дэрэсу̀; на станции же, равно как и в последующих за нею пространствах, по дороге только кое-где местами песчаная, местами каменистая почва пестреет редкими и сухими кустиками палёной травы. Куда ни глянешь, везде ряды холмиков, образовавшихся то от наносного песку, то от старых иссохших корней травы. По этим бесплодным пространствам бегают только ящерицы и разве изредка увидишь полевую мышь. Порою колеса экипажа с трудом перескакивают через усеянные голыми камнями пространства и езда в таких местах походит на движение по бревенчатой, испорченной временем и непогодами гати.

Следующая станция Шара̀-муху̀р (дневник 15 мая) является последним станком в хошӯне Дӱрбэ́н хÿ̄хэт. Верстах в шести отсюда проходит граница этого хошӯна и путешественник вступает в северную Монголию, называемую иначе Халхо̀ю, т. е. собственно в кочевья хошӯна одного из халхаских князей, – Мэргэ́н-ва́на. О. Палладий считает первою халхаскою станциею лежащую на пять переездов отсюда к северу станцию Муху́р-гашӯн; но это не верно. Правда, что, не предвидя возможности такого противоречия своим замечаниям, я не исследовал этого вопроса исторически; однако, имея в виду, что за последнее полустолетие у халхасов не было передала земель, необходимо предположить, что и в пору проезда о. Палладия граница означенных кочевьев была та же и что тогда, как и теперь, первою станциею в хошӯне Мэргэ́н-ва́на являлась станция Бÿлÿ́н (16–17 мая), на которой нашему путешественнику пришлось иметь, как говорит он, «невольную днёвку». Имя этой станции у о. Палладия представляет точную транскрипцию с китайского: «Болын», которое однако не вполне соответствует монгольскому произношению.

Знаменитейший в Халхе род Мэргэ́н-ва́нов ведёт своё происхождение от князя Гуру́шики, носившего в старину титул Мэргэ́н-ноя̄на и, в пору самостоятельности Халхѝ, почитавшегося старейшим из правителей восточной части Туше̄ту- ха̄новскаго а́ймака, подобно тому, как сам Туше̄ту-ха̄н почитался старейшим в роде князей западной части. Маньчжуры с самых первых годов своих сношений с Халхою отличали Мэргэ́н-ноя̄нов и ещё в 1655 году утвердили представительство их за восточную половину Туше̄ту-ха̄новского а́ймака, так что всякого рода сношения князей этой части с маньчжурами велись тогда не иначе как чрез посредство Мэргэ́н-ноя̄нов. В 1685 г. Канси командировал своих послов в мэргэ́н-ноя̄новские кочевья, чтобы вручить тогдашнему Мэргэ́н-ноя̄ну Гуру́шики почётные подарки, в виде шапки, платья и других принадлежностей костюма; поэтому Гуру́шики в следующем 1686 году посылал своё посольство к маньчжурам, причём просил их указать между прочим границы, до которых могут кочевать на юг его данники, чтобы не смешиваться им с внутренними монголами, в то время уже принявшими маньчжурское подданство. Канси указал тогда на Галбы́н-гобѝ как на предел, за который уже не могли выходить подданные Мэргэ́н-ноя̄нов. Подданство маньчжурам Гуру́шики принял вместе с другими халхасами во время нашествия Галда́на в 1688 г. и Канси, зная его влияние на халхасов, в ту же пору пожаловал ему древнемонгольский титул чжину́на, так что Гуру́шики почитался старейшим после ханов. На доло̄н-но̄рском сейме 1691 г. Гуру́шики был утвержден дзасако̀м и пожалован в хэ-цзю̀н ваны, а как за ним по прежнему оставался титул «мэргэ́н’а», то он и сделался известным с этого времени под именем «мэргэ́н-ва́на». Должно заметить, что в период нападений Галда́на и кочёвок халхасов в пределах внутренней Монголии хошӯн Гуру́шики более чем все другие подвергался набегам чжунга̀ров, и весьма вероятно, что по этой-то причине Гуру́шики не принимал участия в походе Канси 1695 г. Впрочем, это не помешало Гуру́шики оказать помощь маньчжурам, ибо несомненно, что, благодаря именно его влиянию, маньчжурам поддался в эту пору главный помощник Галда́на – та́йчжи Арабта̀н. Умер Гуру́шики в 1706 году, оставив после себя двух сыновей, из которых старший Дорджѝ-рабта̀н наследовал своем отцу в должности цзасака̀ и звании хэ-цзю̀н-вана, а второй Цэнгу̀н-чжа́б оставался в первое время в хошӯне брата, и только впоследствии был объявлен самостоятельным цзасако̀м.

Дорджѝ-рабта̀н, приняв власть от своего отца, управлял своим хошӯном, но, будучи болезненным и не особенно то даровитым, он ничем не отличился по службе за всё время своего правления и в 1729 г. был устранён маньчжурами от должности, управление же хошӯном было передано ими сыну его Минцзу̀р-дорджѝ.

Минцзу̀р-дорджѝ был утверждён в должности цзасака̀ и звании хэ-цзю̀н-вана непосредственно по увольнении своего отца и в первые же годы своего правления попал под суд министров богдохана, обстоятельства которого указывают нам на ту политичную осторожность, которую соблюдали маньчжуры в отношении к почётнейшим из халхаских цзасако̀в. Дело началось с того, что Минцзу̀р-дорджѝ, в 1731 году, во время войн Галда́н-цэрэ́на, получив назначение отправиться в поход, не исполнил этого предписания и тогдашний халха̀ский цзянь-цзюнь Си-ба̄о донёс об этом в Пекин. Ли-фань-юань, рассмотрев это обстоятельство, приговорил Минцзу̀р-дорджѝя к лишению звания, но Юн-чжен, под благовидным предлогом знатности и заслуженности деда Минцзу̀р-доржѝева Гуру̀шики, не утвердил этого приговора, а решил вызвать я для личных объяснений в Пекин. В 1732 году представился богдохану и на этой аудиенции объяснил ему, что он не мог идти в поход по болезни, а войска его не могли двинуться потому, что путь их был заграждён неприятелями. Император извинил Минцзу̀р-дорджѝю его проступок, но всё-таки приказал отправить войска, выбрав в командиры для них одного из более способных та́йчжиев. Умер Минцзу̀р-дорджѝ в 1741 г.

Сын и преемник его Цэрэ́н-байду̀б, получив звание хэ-цзюнь-вана и управляя хошӯном, не имел случая к отличиям вплоть до наступления смут Дава́ци. С открытием этих военных действий, он отправился в улясутайский военный лагерь в 1755 году и в следующем 1756 году вместе с маньчжурскими войсками ходил против чжунгаров. Когда Дава́ци был схвачен, богдохан распорядился оставить Цэрэ́н- байду̀ба на месте военных действий, чтобы сторожить движения чжунгаров на границах Илѝ. Открывшееся засим возмущение Амурсаны̀ и мятежное движение сообщников его Кэшѝма, Басута̀я и Дуга́ра побудило Цэрэ́н-байду̀ба двинуться с дозорного пункта и вступить в сражение с мятежниками, но в этом бою он был убит.

У Цэрэ́н-байду̀ба осталось два сына Даньцзу̀н-дорджѝ и Чаба́к-чжа́б, последовательно преемствовавшие один другому. Даньцзу̀н-дорджѝ, утверждённый правителем хошӯна в 1756 г., в течение 17-ти лет своего управления оставался совершенно бесцветным среди халхаских цзасако̀в. Правда, в 1771 году он получил от богдохана в награду трёхочковое павлиновое перо, но это отличие было пожаловано ему только по тому случаю, что он представлялся повелителю Китая на летней охоте его в Жэ-хо. Умер Даньцзу̀н-дорджѝ в 1773 году и, так как после него не осталось детей, то управление хошӯном перешло к младшему брату его Чаба́к-чжа́бу.

Утверждённый в звании хэ-цзюнь-вана и должности цзасака̀, Чаба́к- чжа́б был несравненно способнее своего брата. Образцовое управление хошӯном с первых же годов обратило на него внимание пекинского правительства, почему в 1777 г., на высочайшей аудиенции в Жэ-хо, он получил в знак отличия трёхочковое перо на шляпу; но главнейшим для Чаба́к-чжа́ба на этой аудиенции было то, что он обратил на себя внимание самого богдохана своею рассудительностью и знанием положения Халхѝ. Благодаря такому обстоятельству, он в 1780 году был назначен сначала помощником сеймового старшины в туше̄ту-ха̄новском а́ймаке, а потом причислен ещё к управлению главнокомандующего войсками этого а́ймака, для решения дел военных. В 1782 году за его потомством было навсегда оставлено звание хэ-цзюнь-вана, а в следующем 1783 году он умер.

Преемником его был сын его Дорджѝ-чжа́б, а этому последнему наследовал сын его Дакда̀н-дорджѝ, в свою очередь сменённый сыном Лосоро̀н-бацза́р’ом. Лосоро̀н-бацза́р наследовал от своего отца должность цзасака̀ и звание хэ-цзюнь-вана в 1828 году и в 1837 году получил от богдохана трёхочковое перо на шляпу, а в 1845 году пожалован в придворное звание – флигель-адъютанта при воротах Цянь-цин-мынь. В правление этого князя о. Палладий проезжал чрез пределы Мэргэ́н-ва́новского хошӯна и, кажется, в год этого проезда, т. е. в 1847 году, Лосоро̀н-бацза́р был назначен главнокомандующим (туса́лакчи цзя́нь-цзю-нем) всех войск туше̄ту-ха̄новского а́ймака.

По вычислениям китайцев, относящимся, впрочем, ещё ко временам царствования Цянь-луна (1736–1796 г.), хошӯн Мэргэ́н-ва̀на должен выставлять 14 эскадронов латников; кочевья же этого хошӯна, именуемые на официальном языке китайцев землями среднего знамени левого крыла корпуса Туше̄ту-ха̄на, считаются обширнейшими из всех других халхаских хощӯнов. Они расположены в самой средине Гобѝ и растянуты особливо с запада к востоку. В частности крайние пределы их составляют: на востоке урочище Гурбу̀н-цзэ̄рдэ, в котором мэргэ́н-ва́новский хошӯн граничит с землями Дарѝ-ханга̀; на юге – урочище Баѝн- була̀к, составляющее вместе с тем границу Халхи́ с хошӯном Дӱрбэ́н-хÿ̄хэт; на западе – Обо̄ Синѝ-цага̄н граничит с землями заднего знамени левого крыла, в просторечии называемыми хошӯном Гоби́йн да тӱше̄-гу́на Туше̄ту- ха̄новскаго а́ймака; на севере – урочище Бага̀-хата̀й и на северо-западе урочище Хада̀н-усу̀, где к мэргэ́н-ва̀новскому хошӯну соприкасаются земли а) вышеупомянутого хошӯна Гоби́йн- да̄-тӱше̄-гу́на и б) срединного левого знамени левого крыла; на северо-востоке – горы Чжарга̀-ӯла, составляющие вместе с тем границы Туше̄ту-ха̄новскаго а́ймака с Сэцэ́н-хановским, или собственно со средним знаменем правого крыла корпуса Сэцэ́н-ха̄на (в просторечии они называются хошӯном Борчжигѝн-да̄-бэ́йлэ); на юго-востоке – урочище Удэ, где мэргэ́н-ва́новскому хошӯну соприкасаются границы Барӯн-сунѝтов, и на юго-западе – урочище Хÿбо̄-тала̀, где прилежат ему границы Ура̀тов. Ставка Мэргэ́н-ва́на находится верстах в 80 к востоку от станции Хоничи́, в урочище Ба́к-модо̀; последнее, по рассказам, представляет собою лощину, почти сплошь поросшую зарослями ильмы. Неподалеку от этой ставки (верстах, вероятно, в 2–3-х) находится и собственный, хошӯнный монастырь Мэргэ́н-ва́на, известный под именем «Дучиту̀-ламанары́йн-сӱмэ́», и замечательный тем, что в нём имеет свою резиденцию Гоби́йн-нои́н-хутухту̀, – верховный из хуту̀хт мэргэ́н-ва́новского хошӯна. При монастыре и ставке, как говорили мне монголы, постоянно торгует несколько китайских лавок и сверх того находилась одна лавка из Хӱхÿ̀-хото̀, принадлежавшая бельгийцу Спленгеру и торговавшая европейскими товарами, в обмен на получаемую от монголов шерсть, конские хвосты и пушные товары. Сверх вышеупомянутого монастыря отдельные храмы находятся в кочевьях каждого из 14 сумунов хошӯна, а помимо их в мэргэ́н-ва́новском хошӯне мне насчитывали и ещё несколько важных монастырей, при которых имеются постоянно живущие ламы. Таковы прежде всего монастыри императорские: первый из них называется: «Цзарли́к йэ̄р нэрэ́ шангнакса̀н баясхулангѝ бадарагӯлухчи сӱмэ́», т. е. «монастырь, которому по высочайшему повелению пожаловано имя распространяющего радость»; он находится в северо-восточном углу хошӯнных кочевьев, неподалеку от гор Чиндаманѝ-цага̄н-хада. Второй императорский же монастырь называется: «Цзарлѝк йэ̄р нэрэ́ шангнакса̀н эрдэнѝ эгӯлэн сӱмэ́», т. е. «монастырь, которому по высочайшему повелению пожаловано имя – драгоценное облако»; он лежит верстах в 20 к западу от урочища Са́йн-худу̀к на ургинско-калганском торговом тракте. Оба эти монастыря хотя и называются у монголов императорскими, однако название это усвояется им не вполне точно. Дело в том, что оба эти монастыря не были первоначально основаны на богдоханские суммы, равно и в настоящее время они не получают никаких определённых средств из богдоханского казначейства; но воздвигнутые хошӯнными данниками Мэргэ́н-ва́на, кумирни эти были потом посвящены богдохану в царствование императора Цянь-луна, который и пожаловал им вышеозначенные имена. В полном смысле слова императорская кумирня в мэргэ́н-ва́новском хошӯне имеется, кажется, только одна, – это кумирня на станции Толѝ, которая как по началу была основана по высочайшему повелению богдохана, так и до сей поры содержится на богдоханские средства. Из числа хутухтинских монастырей в хошӯне Мэргэ́н-ва́на должно отметить во-первых монастыри ведомства ургинского Чжэбцзÿ̀н-дамба̀-хутухты̀: один из них находится верстах в 12 к западу от вышеупомянутого монастыря «Эрдэнѝ эгӯлэн» и располагается между горами Йэхэ́-доло̄ту и Бага̀-доло̄ту; а другой – неподалёку от колодца Тÿгÿ-рѝк на дарха̀нском ургинско-калганском торговом тракте. Этот последний монастырь, весьма незначительный по своей величине, известен в мэргэ́н-ва́новском хошӯне своим замечательным колодцем и, по рассказам монголов, другого такого колодца ни по величине, ни по качеству воды не имеется в хошӯне. Из других монастырей хошӯна замечательны: монастырь на станции Хоничѝ; кумирня у горы Баѝн-цзурухэ́, находящаяся верстах в 40 к юго-западу от станции Ӯдэ дарханской дороги; Хонго̀р-ӯлайн-сӱмэ́, – верстах в 30 к востоку от станции Муху̀р гашӯн и Харга̀-ӯлайн-сӱмэ́, – верстах в, 50 к западу от станции Сӯчжи. Наконец мне приходилось ещё слышать о кумирнях: Баѝн-модо̀йн-сӱмэ́, Бугуду̀р-хобуры́йн-сӱмэ́, Шара̀-судулы́йн-сӱмэ́, Будана̀й-сӱмэ́ и Цапчѝк-сӱмэ́. Все последние кумирни, располагающиеся в различных урочищах на пространстве двух перекочёвок к западу от почтового тракта по направлению к границам хошӯна Да̄-тӱше̄-гу́на, говорят, ещё недавно отличались своим богатством; но они сильно пострадали от нападения дунган в 1871 году. Это нападение страшно отразилось на благосостоянии всех вообще обитателей мэргэ́н-ва́новского хошӯна, который, не смотря на свои сравнительно бесплодные пространства, является чрезвычайно богатым по скотоводству и особливо славится разведением верблюдов. Можно сказать, что главная масса перевозочных средств, служащих для транзита между Калганом и Хӱхÿ̀-хото̀ на юге, и Кяхтою, Улясутаем и Кобдо на севере, получается только из двух хошӯнов – Мэргэ́н- ва́на и Уйцза̀н-гу́на. Этот транзит даёт и основные средства содержания данникам Мэргэ́н- ва́на, большинство которых занимается именно перевозкою товаров, получая на cие подряды то у китайцев, то у русских.

В пределах мэргэ́н- ва́новского хошӯна располагаются семь нижеследующих станций казённого, алтайского, почтового тракта: Булу̀н, Сӯчжи-була̀к, Толѝ, Тӱгӱрѝк, Муху̀р-гашӯн, Хоничѝ и Бильгѝх. Путь по Гобѝ на пространстве от Булу̀н к Сӯчжи-була̀ку и еще далее к Толѝ дышит тем же однообразием, только здесь он делается ещё более каменистым: кварц, сланец, гранит и галька толстым слоем устилают всю дорогу и образуют из неё нечто в роде новоустраиваемого шоссе, полотно которого ещё не утрамбовано. Нечего и говорить, что езда по такой дороге сопровождается невообразимою тряской. Глаз поначалу поражается этим обилием камней, которые своими разноцветными сочетаниями образуют причудливый ковер; но скоро бесплодие окружающей пустыни начинает действовать самым удручающим образом на душу. Этим конечно и следует объяснять то обстоятельство, что в описаниях решительно всех путешественников, оставивших свои заметки об этой дороге, равно как и в устных рассказах лиц, проезжавших по ней, непременно встретите вы упоминание об единственном вязе, растущем неподалеку от станции Сӯчжи. И все восхищаются этим вязом и рисуется он им могучим широковетвистым деревом, хотя в сущности это вовсе не большое, бугроватое деревцо, довольно хилое и больное. С первого раза он и меня поразил своим видом; но, расположившись под его ветвями на несколько минут, мы, вместе с Я. П. Шишмарёвым, естественно начали говорить об этом растении, невольно отнеслись к нему критически и в результате оказалось невысокое, вышеизложенное о нём мнение.

Станция Толѝ (19-го мая) замечательна только построенною здесь императорской кумирней, о которой довольно обстоятельно рассказывает о. Палладий. Монастырь этот, как говорили мне монголы, построен в царствование императора Канси в память во-первых разбития здесь одного из отрядов армии Галда́на, а во-вторых чудесного появления здесь ключа воды. Предание гласит, что, когда императорская армия проходила по этим бесплодным пространствам, недостаток воды так сильно сказывался на солдатах, что, подходя к Толѝ, они просто изнемогали от жажды. В урочище Толѝ к армии прибыл император и вдруг в этой безводной пустыне забил ключ, на столько значительный, что от него образовалась даже небольшая речушка и до ныне протекающая на восток от кумирни. Как и все императорские кумирни, Толѝский монастырь отличается таким изяществом и прочностью построек, каких нет и в религиозной столице Монголии – Ургѐ. (Самый храм ургинского Ма́йдари не может быть сравниваем с толѝским, ибо первый представляет деревянное здание, а второй сложен из дикого гранита). За монастырской каменной оградой розового цвета скрывается два двора, из коих в первом помещаются юрты состоящих при монастыре лам, кладовые и кухни; второй же двор, храмовый, устроен как бы на некотором возвышении, ибо в него ведёт каменная лесенка в три ступени. Довольно узкие ворота соединяют этот двор с первым и, миновав их, вы входите, собственно не во двор, а в выстланную каменными плитами площадку перед храмами. Последних здесь три: главный располагается на северной стороне, а по сторонам восточной и западной ― боковые. Ежедневное служение обыкновенно отправляется в западном сÿмэ́, в главной же кумирне молебствия бывают только тогда, когда в них участвует хутухта̀. Помещается этот хутухта̀ на том же храмовом дворе, в юрте, между главным и боковым храмом западной стороны. Относительно личности самого хутухты̀ монголы дали мне, по-видимому, неверное показание. Они сообщали, что хутухта̀ проживает в толѝском монастыре только три года и прежде сего хутухты̀ здесь не было. Между тем о. Палладий ещё в 1847 году упоминает об устроенном здесь седалище хутухты̀ и следовательно уже в ту пору монастырь имел у себя такого буддийского святителя. Вопрос этот остаётся открытым и за верность записанного мной я не могу ручаться. Пробыв в монастыре всего минут 20-ть, я не мог собрать никаких вполне основательных сведений об его быте.

За станциею Толѝ вид степи опять несколько изменяется: кое-где попадается здесь тощая травка, дорога становится ровнее и лучше, каменистых пространств встречается меньше, а вместо них начинает появляться песок и местами путь походит на ровно убитую, садовую дорожку. В пору моего проезда монголы всё время только и рассказывали мне здесь о совершившемся за шесть лет перед сим нашествии хойхоцев, которые, по-видимому, имели свой основной стан вблизи станции гÿрѝк (19-го мая). В юго-западном направлении от неё отделяется довольно торная дорога на Хӱхÿ̀-хото̀, – по этой-то дороге и проходили хойхойцы, направляясь в хошӯн Мэргэ́н- ва́на. На обратном пути они шли уже по различным дорогам, разделившись на партии, и к этому побуждало их с одной стороны обилие награбленного скота, а с другой бесплодие залегающих здесь пространств, при котором у них, пожалуй, не хватило бы и корма для животных. «Небольшой хребет, со множеством обо̄», о котором упоминает о. Палладий, описывая дорогу к станции Тӱгӱрѝк, называется у местных монголов Цзамы́йн шанда̀. Самая станция Тӱгӱрѝк отлична от многих подобных ей только тем, что она располагается при небольшом солёном озере, которое бывает довольно обширно весною, вскоре после таяния снегов, но засим постепенно уменьшается и в летнее время, особливо если не бывает дождей, иссыхает вовсе. При обилии воды на этом озере бывает много мелкой дичи, особливо куликов и уток.

Дорога к следующей станции, как сказано у о. Палладия, представляет собою один сплошной перевал через длинный и высокий увал, носящий название Богдо̀ хаирха̀на. Мы не сомневаемся, что именно этим именем называли монголы о. Палладию рассматриваемый хребтик, мне же лично сопровождавшие меня ула̄чи со станции Муху̀р-гашӯн назвали его «Богдо иргӣн ӯла», т. е. «горы святого утёса». Действительно, среди этих возвышенностей, кажущихся уходящими далеко на запад есть одна, неподалеку от дороги, круто обрывающаяся на прилежащую равнину, и этот-то обрыв носит название «Богдо̀ иргѝ», т. е. «святой утёс». По преданию монголов, на вершине его была кузница Чингис-хана, почему и самый утёс чествуется у местных жителей жертвоприношениями, а место для совершения этого обряда отмечено постановкою обо, воздвигнутого на самой вершине. Окрестные места имеют крайне печальный вид совершенно бесплодной степи. Такое бесплодие, по-видимому, признано и пекинским правительством, почему почтосодержателям, начиная от следующей станции Муху̀р гашӯн и далее на расстоянии шести станций к северу, разрешено не держать вовсе лошадей, а довольствоваться только верблюдами, как животными более неприхотливыми на пищу и водопой. Но, конечно, монгол не мыслим без коня, оттого лошадей найдете вы и на всех прочих станциях. Из любезности, или желания поскорее избавиться от проезжающих, этих лошадей могут предложить и для переезда; но требовать ceбе лошадь здесь никто не имеет права. Такое сведение будет весьма полезно иметь в виду нашим чиновникам, иногда бывающим не в меру притязательными. Та же тоскливая дорога отличает и путь к станции Хоничѝ (дневник 20-го мая), только здесь встречается ещё больше песков. На самой станции Хоничѝ имеется большая кумирня, при которой постоянно проживает до 200 лам. Это обилие монахов привлекает к кумирне не мало семей монголов, поселяющихся здесь то для прислуживания ламам, то имея в виду отдавать свои юрты под помещения стекающихся к кумирне поклонников. Общее население станции Хоничѝ доходит посему обычно до 500 душ, а в праздники, когда к монастырю приходят ещё окрестные ламы и богомольцы, оно достигает до 1½ и 2-х тысяч. Благодаря такому скоплению, при монастыре имеются китайские торговцы, которые нанимают у монастыря место для торговли и платят ему за эту аренду по 24 ланы в год. Степь по дороге к следующей станции Бильгѝх известной на официальном языке под более полным названием Нарѝн-бильгѝх, отличается также обилием песков и зарослей хармыка и тот же характер сохраняется до следующей станции, имеющей у монголов два различных названия. Официально она называется Хацзабчѝ, заимствуя это имя от прилежащего к ней горного кряжа; в просторечии же монголы зовут её Арба̀н- на̀йма, т. е. 18-ая, по той причине, что она является 18 штатным станком от Калгана, не считая станков вспомогательных, прибавочных или промежуточных (цзӯрма). Не доезжая вёрст семи до этой станции, находится урочище Цэикѝр-добо̄, составляющее в этом месте границу Мэргэ̀н-ва̀новского хошӯна.

От этого урочища Цэикѝр-добо̄, выступив из пределов земель Мэргэ̀н-ва̀на, алтайский почтовый тракт проходит пограничною межою двух хошӯнов: к западу от дороги лежат земли хошӯна, или дивизии Цэбэ̀к-цзасака̀, представляющей собою в общем составе туше̄ту-ха̄новского корпуса левое срединное знамя левого крыла; к востоку же от дороги располагается хошӯн цзасака̀ Цэва́на, или земли конечного знамени левого крыла. Благодаря смежности этих хошӯнов, дальнейшие станции чередуются, переходя в земли то одного, то другого хошӯна. В свою пору я не проследил внимательно, в чьих именно кочевьях стоит какая станция, потому и не могу теперь отметить этого вполне основательно и точно. Достоверно впрочем одно, что станция Хацзабчѝ (Арба́н-на́йма) располагается на землях хошӯна цзасака̀ Цэбэ̀ка (дневник 21 мая).

Правители этого хошӯна ведут своё происхождение от цзасака̀ Сунду̀ба, приходившегося двоюродным племянником предку мэргэ̀н-ва́нов Гуру̀шики. По началу хошӯн этот входил в состав Мэргэ̀н-ва̀новского и сам Санду̀б исполнял обязанности туса́лакчи-та́йчжия в мэргэ̀н-ва́новском хошӯн в период управления этим хошӯном Минцзу̀р-дорджѝя. В 1732 году, когда Мэргэ̀н-ва̀новцам предписано было отправиться в поход против Галда́н-цэрэ̀на и Миицзу̀р-дорджѝ, по болезни, не мог предводительствовать своими войсками (сравни стр. 175), то Санду̀б занял его место и, командуя тысячным отрядом мэргэ̀н-ва̀новцев, вместе с эфу Цэрэ̀ном разбил чжунга́ров при Эрдэнѝ-цзӯ, а потом преследовал их вместе с войсками хэбэ̀й-амба̀ня Маранта̀я. За эти заслуги богдохан повелел отделить от хошӯна Мэргэ̀н-ва̀на один эскадрон, и, образовав из него отдельный хошӯн, назначил цзасако̀м этого хошӯна Санду̀ба, с возведением его в звание та́йчжи 1-й степени; сверх того ему пожаловано было еще 500 лан серебра, а в следующем 1733 году павлиновое перо на шляпу. В 1756 году Санду̀б был командирован для охраны в улясутайский военный лагерь и отсюда вместе с улясутайским амбанем Аранта̀ем ходил на усмирение восстания Амурсаны̀ и захватил в плен жену, детей и большое число данников Амурсаны̀. В следующем 1757 году, когда хотохо̀йтский Цэнгу̀н-чжа̀б поднял знамя бунта, Санду̀б дал публичную клятву защищать почтовые станции своего хошӯна до последней капли крови. Когда об этом было донесено Цянь-луну, то он послал Санду̀бу похвальную грамоту и возвёл его в звание «зауряд гу̀на», т. е. дозволил ему пользоваться всеми внешними 0тличиями гу̀нов. Впрочем Санду̀б не долго пользовался этим отличием и в следующем 1758 году за производство незаконной торговли с Урянха̀ями, он не только лишён был всех привилегий гу̀нского звания, а даже удалён от должности цзасака̀, управление же хошӯном было передано сыну его Санду̀б-дорджѝю.

Санду̀б-дорджѝ, будучи утверждён в звании та́йчжи 1-й степени и должности цзасака̀ в 1759 году, правил хошӯном в течение тридцати одного года и в 1790 г. был сменён, по болезни, сыном своим Ацза́ра.

Ацза́ра, утверждённый цзасако̀м в 1790 году, оставил после своей смерти двух сыновей, последовательно преемствовавших ему в управлении. Таким образом сначала правил старший сын его Ванчѝн-дорджѝ, а как он умер бездетным, то управление хошӯном, по монгольскому порядку наследования, перешло к брату его Балда̀н-го́мбо. Последний был утверждён цзасако̀м в 1829 году и в 1843 году получил в отличие павлиновое перо на шляпу. По нём правителем хошӯна был назначен сын его Дарма̀-сэнгэ̀; при нём совершал свою поездку и отец Палладий; ныне же хошӯном правит сыном помянутого Дарма̀-сэнгэ̀ – Цэбэ̀к.

Мы видели уже, что число данников этого хошӯна в пору его образования было настолько невелико, что из них можно было организовать только один эскадрон латников; сообразно сему и земли, отведённые под кочевья этого хошӯна, не особенно значительны по своему пространству и протягиваются от юга к cеверу не свыше чем на 90 вёрст. В частности окраинными пунктами этого хошӯна считаются: на востоке – земли почтовой станции Цзала̄ту, а на северо-востоке урочище Цза́к- yсỳ, располагающееся также при почтовом тракте. На всём этом пространстве хошӯн Цэбэ̀к-цзасака̀ граничит с хошӯном цзасака̀ Цэва́на. Самым южным пограничным пунктом хошӯна является урочище Цабчѝр; на юго-востоке таковыми же представляются земли почтовой станции Хацзабчѝ и на юго-западе – урочище Хада́н-усу̀. Таким образом на всём протяжении своих южных пределов хошӯн цзасака̀ Цэбэ̀ка ограничивается землями Мэргэ̀н ва́на, подходя только юго- восточным своим углом к алтайской почтовой дороге и юго- западным – к владениям Гоби́йн-да̀-тÿше̄-гу̀на. Тот же хошӯн Гоби́йн-да̀-тÿше̄-гу̀на ограничивает земли Цэбэ̀ка и на всём протяжении его западной стороны, окраинным пунктом коей является урочище Ула̄н-цицѝк-усу̀, а на северо-западе местность Нарѝн-була̀к. На севере хошӯн этот доходит до урочища Тахильга̀ту ÿндÿ̀р и здесь он соприкасается с кочевьями Уйцза̀н-цзасака̀. Ставка цзасака̀ Цэбэ̀ка располагается верстах в 60 к юго-западу от станции Арба̀н-на́йма, неподалёку от гор Гурба̀н-харгату̀ обо̄; здесь находится и главный монастырь этого хошӯна, считающийся главным впрочем только потому, что это монастырь княжеский; но по количеству лам, обширности и, главное, серьёзности постановки дела религиозного учения в этом хошӯне считается «Оло̀н-худу- гы̀йн сумэ̀», отстоящее верстах в 20 на юго-запад от станции Арба̀н-на́йма. Здесь преподаётся цанѝт, почему и самый монастырь этот более известен под именем «сургу-лы̀йн гацза̀р». Из других важнейших мест хошӯна, как более замечательные мне называли: Сÿмэ̀ ӯла и Субургату̀ ӯла, находящаяся в южной оконечности хошӯнных земель, и Тахильга̀ту ÿндÿ̀р,при котором воздвигнуто столовое обо̄ и небольшое сÿмэ̀.

Кочевья цзасака̀ Цэбэ̀ка от станции Арба́н-на́йма протягиваются собственно на пространстве трёх станций: Цзала̄ту, Цзȫбöри и Боро̀ обо̄, имена которых о. Палладий по китайскому произношению транскрибирует как Чжалату, Чжубури и Боро-обо. В общем весь этот участок представляет равнину, местами покрытую сплошными пространствами песку и лишёнными всякой растительности, местами усеянную галькой, местами представляющую большие глинистые площади, на которых в весеннее время обыкновенно скопляются лужи дождевой воды, в летнюю же пору, когда вода иссыхает, все эти места по большей части лишены всякой растительности и образуют гладкую, перетрескавшуюся в различных направлениях поверхность. Травка зеленеет лишь там, где более долго задерживается вода, тут же у водяных скопищ всегда бродит и масса разного рода мелкой болотной дичи.

У станции Боро̀ обо̄ (22-го мая) проходит граница хошӯна цзасака̀ Цэбэ̀ка и дорога на дальнейшем протяжении пролегает уже исключительно по кочевьям данников цзасака̀ Цэва́на, о которых мы уже замечали выше. Начинаясь от станции Арба́н-на́йма, кочевья эти располагаются по восточную сторону дороги и являются несколько длиннее Цэбэ̀ковых, протягиваясь до станции Хуту̀ль доло̄н. В старину эти кочевья входили также в состав мэргэ̀н-ва́новского хошӯна, но они отделились в самостоятельное ведомство почти в пору подданства халхасов Китаю. Родоначальником правителей этого хошӯна был цзаса̀к Цэрэ̀н, который приходился двоюродным братом предка мэргэ̀н-ва́нов Гуру́шики. Цэрэ̀н поддался маньчжурам вместе с прочими халхасами в 1688 году и на Доло̄н но̄рском сейме 1691 года был возведён в звание та́йчжия 1-й степени и утверждён самостоятельным цзасако̀м. Вслед за сим, по воле богдохана, Цэрэ̀н должен был выбрать из числа своих данников 500 человек и идти вместе с Гуру́шики на разведки о Галдане, правителем же хошӯна в это время был оставлен сын Цэрэ̀на – Ооба̀. В 1696 г., когда Цэрэ̀н умер, Ооба̀ был возведён в та́йчжи 1-й степени и наследовал управление хошӯном. Впрочем о правителях этогохошӯна следует заметить вообще, что они ничем не отличались за всё время своего пребывания в маньчжурском подданстве и не получали никаких особых назначений от богдоханского правительства, помимо лишь отправления обязанностей цзасака̀. Таким образом правил Ооба̀, умерший в 1714 году; ему наследовал старший сын его Цзотба̀, который в 1730 году был удалён от своей должности по преклонности лет; после него управление хошӯном последовательно переходило к двум сыновьям его: сначала к старшему Рабта́ну, умершему в том же 1730-м году, а потом к младшему Ванбо-дорджѝ, утверждённому в должности цзасака̀ в 1731 году. Ванбо̀-дорджѝ правил до 1759 года, когда был сменён, по причине болезни, сыном своим Донду̀б-дорджѝем. Последний умер в 1783 г. и тогда наследство его власти перешло к сыну его Ма́йдари- чжа́бу, правившему до 1829 года. Ему наследовал в том же году сын его Шакду̀р-чжа́б, по смерти которого управление хошӯном перешло к сыну его Цэва́н-чжа́бу, именуемому в просторечии Цэва́н-цзасако̀м.

Хошӯн Цэва́н-цзасака̀ хотя и протягивается по алтайской почтовой дороге длиннее хошӯна Цэбэ̀кова, однако в общем он значительно меньше сего последнего, ибо протяжение его с запада на восток значительно меньшее. Крайними пограничными пунктами хошӯна цзасака̀ Цэва́на считаются: на востоке – урочище Цза̀к-усу̀; на юге – урочище Хаша̄ту; на северо-востоке – урочище Бага̀-хата̀й, и на юго-востоке – урочище Цага̄н-хада́. Во всех этих пунктах, как и вообще с восточной и южной сторон, земли цзасака̀ Цэва́на соприкасаются Мэргэ̀н-ва́новскому хошӯну. Крайним западным пунктом этого хошӯна являются земли почтовой станции Цзȫбöри, у которой, равно как и в юго-западном своём углу, у станции Хацзабчѝ, кочевья Цэва́на прилегают к хошӯну Цэбэ̀к-цзасака̀; наконец на севере, у горы Шибэ̄-толого̀й, и на северо-западе, у станции Хуту̀л-доло̄н, хошӯн этот граничит с землями Уйцза̀н- цзасака̀, в просторечии более часто называемого Уйцза̀н-гу̀ном. Кочевья цзасака̀ Цэва́на, как уже было сказано, очень невелики и данники его выставляют только один эскадрон солдат. Ставка самого цзасака̀, сколько мог я разузнать то от местных монголов, располагается верстах в 45 или 50, к востоку от станции Боро̀ обо̄, у горного кряжа Ашигийн чулӯ; при ней, конечно, находится и хошӯнный монастырь. Другое известное мне сÿмэ̀ этого хошӯна стоит верстах в 10 к востоку от станции Цзала̄ту.

Тянущаяся по кочевьям цзасака̀ Цэва̀на дорога алтайского почтового тракта от станции Боро̀ обо̄ до станка Хуту̀л-доло̄н по большей части ровная с твёрдым песчаным грунтом; на половине дороги имеется здесь большой колодезь с очень хорошею водою, которому монголы и придали за то соответствующее имя назвав его Цзога̀, что значит – удовольствие. У станции Хуту̀л доло̄н начинаются кочевья правого последнего знамени левого крыла, в просторечии называемого хошӯном Уйцза̀н-цзасака̀.

Правители этого хошӯна ведут своё происхождение от цзасака̀ Гаймцу́ка, который приходился двоюродным братом предку мэргэ̀н-ва́нов Гуру̀шики и, до времени подданства маньчжурам, состоял в ведении сего последнего. В эпоху набегов Галда́на-бошокту̀ князья этого хошӯна больше всех других доставляли беспокойства маньчжурам. Приняв подданство вместе с другими халхасами в 1688 году, Гаймцу̀к вслед за сим предъявил иск сначала против родного брата своего Намчжа̀ла, который якобы овладел частью его данников, а потом возбудил такое же дело против Гуру̀шики, обвиняя его также точно в присвоении себе 13-ти семей из числа данников его, Гаймцу́ка. Произведённое следствие выяснило справедливость этого иска и богдохан удовлетворил просьбу Гаймцу̀ка, приказав Гуру̀шики возвратить захваченные им семьи. На доло̄н-норском сейме Гаймцу̀к не был утверждён цзасако̀м и остался в прежней зависимости от мэргэ̀н-ва́на Гуру́шики. В 1695 году Гаймцу́к сопутствовал великой маньчжурской армии в походе на Галда́на и в эту пору данники его особливо отличились в уменьи разыскивать колодцы, в военном же отношении они оказали услугу тем, что захватили в плен более 100 семей данников та́йчжи Цэрэ̀на, единомышленника Галда́нова. В 1696 году, когда халхасы получили позволение возвратиться из южной Монголии в родные кочевья, Канси, зная о несогласиях Гаймцу́ка с Гуру́шики и, предвидя возникновение отсюда новых смут в хошӯнах, приказал отделить Гаймцу́ка от Гуру́шики и, составив из его данников отдельный хошӯн, назначил правителем этого хошӯна Гаймцу́ка, возведя его в звание та́йчжи 1-й степени. Умер Гаймцу́к в 1705 году.

Преемники его должности и звания не сделали ровно ничего замечательного в истории Монголии и даже не отправляли никакой службы маньчжурам, помимо лишь исполнения обязанностей цзасака̀. Таковы были прежде всего сын Гаймцу́ка Намчжа̀л, правивший от 1705 по 1716 год; потом сын Намчжа̀ла Цэрэ̀н-ваншу̀к, бывший цзасако̀м с 1716 по 1757 год; далее сын Ваншука – Тамарѝн-чжа́б, правивший от 1757 по 1772 год и отличённый богдоханом пожалованием павлинового пера только за то, что в 1765 году он сопутствовал его величеству при поездке на охоту в Жэ-хо. Преемник Тамарѝн-чжа́ба, старший сын его Урчжа̀н-чжа́б, будучи утверждён цзасако̀м в 1772 году, был замечателен тем, что в 1782 году богдоханское правительство устранило его от означенной должности за укрывательство дела о покраже лошадей и за пристрастный суд по этому делу. Каким образом управлялся затем этот хошӯн, мы не можем сказать, по недостатку об этом обстоятельных сведений; но несомненно, что Урчжа̀н-чжа́б был признан снова маньчжурами в званий цзасака̀ не ранее 1792 года. Преемником его был сын его Донду̀б-дорджѝ, а этому последнему в 1828 году наследовал сын его Эрѝн-дорчжѝ, в 1829 году получивший от богдохана павлиновое перо па шляпу. Позднейшие правители этого хошӯна нам не известны.

Хошӯн Уйцза̀н-цзасака̀, согласно существующим о нём постановлениям, должен выставлять 5 эскадронов латников и следовательно в отношении численности своего населения, равно как и по обширности своих пространств, является третьим в среде хошӯнов туше̄ту-ха̄новского а́ймака. Кочевья этого хошӯна располагаются собственно к востоку от большого, почтового алтайского тракта, соединяющего Калган и Улясутай, соприкасаясь этому тракту своими западными границами на пространстве от станции Хуту̀л-доло̄н через Са́ир- усу̀, Модо̀н, Хабирга̀н, Шубӯту, Лӯс и Чжирѝм, а на востоке доходя до границ Сэцэ̀н-ха̄новского а́ймака. С юга на север по кочевьям этого хошӯна проходит большой почтовый тракт от Са́ир-усу̀ на Ургу и в пределах его заключаются следующие станции этого тракта: Солого̀й, Баѝн-хошӯ, Бортога̀, Тÿгÿрѝк, Модо̀н и Нара̀н. В частности крайние пределы этого хошӯна составляют: на востоке – урочище Ихэ̀-гацза̀р-ачиту̀-ула̄н, пограничное и для туше̄ту-ха̄новского а́ймака с сэцэ̀н-ха̄новским; на юге – горы Шибэ̄ту, где земли Уйцза̀н-цзасака̀ сходятся с кочевьями данников цзасака̀ Цэва́на; на западе – урочище Булага́н-сӯчжи, пограничное с кочевьями Гоби́йн-да́-туше̄-гу́на; на севере – гора Буюнь-ку̀й, где этот хошӯн соприкасается с границами земель правого знамени центра и правого последнего знамени центра; на северо-востоке урочище Санги́йн-дала̀й, пограничное с а́ймаком Сэцэ̀н-ха̄на; на северо-западе речка Хата̀нь-усу̀ и на юго-западе – земли почтовой станции Хуту̀л доло̄н. В настоящем случае, как и в других сему подобных, я представляю по 8 пунктов для показания границ хошӯна согласно тому, как практикуется это в китайских географических сочинениях о Монголии; но у самих монголов границы хошӯнов определяются гораздо точнее. Пограничные обо̄, отделяющие один аймак, или один хошӯн от другого, ставятся чуть ни на расстоянии каждых пяти вёрст; границы эти строго охраняются особыми караульными, а для наблюдения за этими караульными в каждом хошӯне пограничная линия разделяется на участки, состоящие в управлении цзангѝновъ. Проезжая по кочевьям Уйцза̀н-цзасака̀, я имел случай познакомиться с цзангѝном, заведующим охраною восточных границ хошȳна и получить от него список всех, состоящих в его ведении пограничных обō, а следовательно и список всех урочищ, официально признаваемых за восточную границу хошȳна. Вот эти урочища и обō: 1) Сангѝйн дала̀йн усунѝ обо̄; 2) Хачжӯ усунѝ цзÿ̄н эмÿнэхѝ бичиха̀н ула̄н толого̀й обō; 3) Эрхэтэ̀йн бичиха̀н ула̄н толого̀йн обō; 4) Хочжѝс усу̀; 5) Сӯчжи усу̀; 6) Бичиха̀н хÿрэ̄н обō; 7) Цзÿ̄н бичиха̀н-боро̀ хошӯ; 8) Мӯ хабцага̀йн обō; 9) Тала̀-була̀к; 10) Хар̀а гучжиры́йн ула̄н тобоцо̀к; 11) Цзÿ̄н-цабчѝр-усу̀; 12) Баѝн цзÿрÿхэ̀йн обō; 13) Ирÿльгэ̀ ула̄н обō; 14) Ару̀ була̀к; 15) Аца̀л-ӯла; 16) И-цѝн обō; 17) Ула̄н обō; 18) Ӯла обō; 19) Мӯ цöкȫ; 20) Вачѝр-воорту; 21) Хара̀ обō; 22) Хÿбÿ̄нэй обō; 23) Ӱндӱр-толого̀йн обō; 24) Тала̀йн-обō; 25) Тала̀йн са́йн сэнчжѝ обо̄; 26) Хату̀йн хÿхэ̀-обо̄ 27) Хату́йн оро̀йн обō; 28) Хату́йн убу̀р оро̀йн- обō и 29) Хадату̀ ӯла.

Первая встречающаяся в кочевьях Уйцза̀н-цзасака̀ по почтовой дороге станция Са́йр-усу̀ (дневник 23-го мая) считается первоклассным станком на всём алтайском тракте. В дневнике о. Палладия объясняется вкратце, что здесь имеет свою резиденцию и-чжуань-дао, т. е. главный смотритель почтовых станций; но эта краткость заметки может повести к некоторому недоразумению. Легко подумать, что и-чжуань-дао ведает все станции алтайского тракта, хотя это на деле не так. И-чжуань-дао, более известный у монголов под именем «цзар- гучея», управляет только двадцать одною станциею, из коих десять располагаются к югу от Са́йр-усу̀ в направлении к Калгану, а десять находятся на северо-западе отсюда, собственно по калганско-улясутайскому тракту. Кроме сего у Са́йр-усу̀ от алтайского почтового тракта отделяется ещё дорога на Ургу, но станции этой дороги уже не подведомственны и-чжуань-дао, но, как содержимые исключительно на счёт халхасов туше̄ту- ха̄новского и сэцэ̀н-ха̄новского а́ймаков, состоят в верховном управлении монгольского ургинского амба̀ня, а для непосредственного заведования ими назначается особый чиновник из халхаских та́йчжиев с званием туса́лакчи. Таким образом значение са́йр-усу̀’скаго цзаргучѐя, как смотрителя станции, очень не велико; но оно усиливается тем, что на ряду с заведованием станциями он заведует ещё казёнными табунами. Выше мы уже неоднократно упоминали, что почтовые станции ежегодно получают вспомоществование из казённых табунов, по два верблюда каждая. Эти-то казённые табуны и пасутся в районе урочища Са́йр-усу̀. Зная такой порядок вещей, я ожидал встретить в Са́йр-усу̀ тучные пастбища, но каково же было мое удивление, когда, подобно о. Палладию, я также увидал, что местность Са́йр-усу̀, как и предшествовавшие ей урочища, имеет самый печальный и пустынный характер. За исключением протягивающейся на юго-западе невысокой грядки гор, именуемых Нэмихэ́, кругом представляется здесь песчаная равнина, лишённая всякой растительности; только местами торчат по ней груды белого кварца или высовываются темные пласты сланца. Ближе к горам растут кусты хараганы̀, но и от них видны только верхушки, потому что у каждого из них навеяны ветром целые груды песку. По расспросам оказалось однако, что такова только именно са́йр-усу̀’ская равнина, к западу же отсюда залегают травянистые и богатые места, на которых привольно пасутся содержимые при станции табуны. Мало того, долины в окрестностях Са́йр-усу̀ на столько хороши и богаты водою, что на них постоянно и с удобством кочуют монголы. Наконец, не дальше как года за три, четыре перед сим, верстах в 20-ти от Са́йр-усу̀, в урочище Хара̀-ниду̀н, проживало в течение почти целого года около 1000 китайских солдат, высланных с юга для охраны степей от набегов хой-хой’цев. Это, конечно, показывает уже, что описываемые места далеко нельзя назвать пустынными.

За станциею Са́йр-усу̀ дорога в Ургу принимает направление почти прямо на север, причём и внешний вид её мало-помалу начинает изменяться. Уже за станциею Сӯчжи, по дороге к Солого̀й (дневник 24-го мая), степь всё более и более начинает волноваться и такого рода места кочующие здесь монголы называют преддверием Ханга̀я. Миновав станцию Солого̀й, дорога вступает уже прямо в ряд холмов; повсюду сланец и только на вершинах холмов торчат голые скалы порфира. Из среды этих холмов обращает на себя внимание возвышающаяся к западу от дороги Харгату̀ хада̀, по ту сторону которой, как сообщали мне проводники, находится урочище с историческим памятником, известным под именем «Чингисы́йн пайцзата̀й чулӯ». Это якобы большой камень, на котором иссечена надпись письмом, похожим на монгольское. Если памятник этот действительно относится ко временам Чингиса, то, конечно, он начертан уйгурским алфавитом. Далее за холмами местность становится ровнее, но вместе с сим начинают попадаться озёра. На половине пути к следующей станции Баѝн бильгэ́х дорога проходит почти мимо озера Хара̀-усу̀, за ним к северу уже по левую, западную сторону дороги находятся озёра Онисуту̀-усу̀, Ару̀-усу̀ и Гашӯн. О. Палладий не упоминает об этих озёрах, вероятно, по той причине, что его везли иною тропою. Необходимо, помнить, что путь от одной станции до другой весьма часто имеет здесь несколько троп, тянущихся на расстоянии двух-трёх вёрст одна от другой; весьма естественно, что о. Палладия везли восточнее нас и помянутые озёра остались ему неизвестны. Станция Баѝн-бильгэ̀х имеет весьма красивое местоположение и особливо величественною представляется здесь горная цепь, тянущаяся к северо-западу от станка, которую монголы называли мне именем Ганьчжирлѝн. Впрочем, оставив эту цепь позади, путешественнику опять приходится видеть перед собою бесконечную равнину, как будто нарочно усыпанную галькой, хотя общее впечатление этой равнины всё же несравнимо с впечатлением от пустынных гобийских равнин, ибо, не смотря на обилие камней, цвет степи в этих местах в общем представляется зелёным и, глядя вперед издали, кажется, что вот-вот въедешь в широкий луг. Такова дорога к станции Баѝн-хошӯ (дневник 25-го мая) и ещё далее к станции Боро̀-дага̄, имя которой о. Палладий по китайским иероглифам транскрибирует в форме Бордахан, а г. Бретшнейдер на своей карте почему-то называет Боро-бурин. Верстах в 15-ти к востоку от этой станции Боро̀-дага̄, или Боро-дага̄н, находится я́мунь Уйцза̀н-цзасака̀, или, что то же, – главное управление этого хошӯна. Неподалёку от этого управления находится и княжеский хошӯнный хӱре̄, или монастырь, и, что особенно замечательно, здесь якобы устроено ещё и здание острога, на сколько мне известно, единственное во всей Монгольской степи, за исключением, конечно, тюрем, содержимых, по указаниям китайского правительства, в городах. Следующая за сим станция То́йрим производит обыкновенно отрадное впечатление тем, что здесь встречается небольшая деревянная кумиренка. Это чуть-ли ни единственное общественное здание, встречающееся по дороге в хошӯне Уйцза̀н-цзасака̀, и за исключением этой кумирни, ни хото̀нов, ни даже отдельных юрт в этих местах не попадается вовсе, по крайней мере на протяжении десяти и даже двенадцати станций. Впрочем, в пору моего проезда, То́йримская кумирня оказалась также пустынной, так как причисляющееся к ней ламы не живут при ней постоянно, а проводят весь год в а́илях, в удалении от своего монастыря иногда вёрст на 50 и больше. Для совершения хура̀л’ов они собираются к кумирне только дважды в год, именно: в Цага̄н-сара̀ и в девятой луне. В это условленное обычаем время лам сходится человек до пятидесяти и они проживают при кумирне от десяти до пятнадцати дней. Для помещения их, или по крайней мере более почтенных из них, при кумирне устроен глинобитный ба́йшин, обыкновенной китайской архитектуры; в течение года в нём лежат обычно необходимые ламские принадлежности хура̀л’ов, а равно и хранятся приношения благочестивых поклонников. Приношения эти не прерываются в течете целого года, не смотря на отсутствие от кумирни лам, и служат при собрании их к хура̀лам средством для необходимых при совершении хуралов расходов; остатки же идут в раздел между служащими. Как это ни странно, но в дневнике моём вовсе нет упоминания о том озере, которое видел здесь о. Палладий. Может быть в мою пору оно уже иссохло, а может быть и станция То́йрим находилась в мою пору уже на другом месте. Относительно местности, на которой располагается станция То́йрим, проводники сообщали мне только, что вообще она не считается особенно здоровою и это главным образом потому, что в окрестностях её находится много торфяных болот.

Переезд от То́йрима к следующей станции Модо̀н был совершён о. Палладием почти ночью, отчего у него и является сравнительно весьма не много сведений об этом участке, хотя он представляется довольно интересным. Миновав два перевала через отроги кряжа Модо̀н, располагающегося непосредственно к северу от станции То́йрим, дорога вступает в равнину, на западной оконечности которой залегает озеро Эмту̀ усу̀, дающее от себя название и всему окрестному урочищу. Последнее замечательно своими довольно богатыми залежами каменного угля, главная масса коих находится к западу от озера, в направлении к высоко вздымающимся горам. Северная цепь этих гор называется Йэхэ̀-дэльгэ̀р, а южная – Бага̀- дэльгэ̀р, в неширокой же долине между ними воздвигнута кумирня одного из суму̀нов хошӯна Уйцзā̀нъ-цзасака̀, известная под именем «Хоринту̀ сӱмэ̀», или более полно, «Хорѝн ламана- ры́ин сӱмэ̀». По самой дороге равнина, усеянная галькой и мелким гранитом, приводит к станции Модо̀н (дневник 26 мая), у которой также более замечательны окрестности, чем самое урочище станции. Так верстах в 20-ти к западу отсюда находится довольно большой монастырь, называющийся Тубда̀н-ша́тдублѝн. Число лам, постоянно живущих в этом монастыре, превышает сотню, кроме же того в нём имеет свою резиденцию какой-то хутухта̀, почему и самый монастырь этот носит в устах некоторых имя «Гэгэ̀нэй сӱмэ́». К востоку от станции в расстоянии не свыше десяти вёрст находится также небольшой хӱре̄нь, называющийся Туриги́йн сӱмэ̀, но, кажется, он такой же необитаемый, как и на ст. То́йрим.

Станциею Модо̀н некоторые из монголов полагают северную границу Гоби, другие же относят эту границу ещё на два переезда к северу, на станцию Тала̀ була̀к. Сказать, какое из этих определений вернее, довольно трудно; достоверно только, что севернее Модо̀на степь делается уже положительно зелёной. Верстах в 8 к следующей станции Нара̀н попадается небольшое озерко Бильгѝх усу̀, а от него верстах в четырёх такое же озерко Тӱгӱрѝк усу̀. На половине расстояния между станциями моё внимание привлекла к себе довольно высокая каменная плита, поставленная ребром. Находившиеся при мне проводники объясняли мне, что этим камнем отмечено половинное расстояние дороги между станками и что поставлен он именно в то время, когда учреждались здесь почтовые станции. Исторически мы знаем, конечно, что у китайцев всегда было в обычае, при проведении дорог, обозначать направление их камнями; однако в данном случае мне пришлось усомниться в этом объяснении. Я начал присматриваться к местности и действительно скоро увидал здесь массу хэрэксÿ́ров, или древних могил, разбросанных в разных местах степи. Форма их в этой местности весьма не прихотливая: это продолговатые, четырёхугольные насыпи, огражденные с четырёх сторон каменными плитами; ни центральных, ни боковых и лучеобразных насыпей у них обыкновенно не имеется. К числу таких же плит мне показалось необходимым причесть и вышеупомянутый, стоящий на половине дороги камень. Что касается самых хэрэксÿров, то они, по рассказам монголов, тянутся отсюда почти непрерывною линиею к северо-востоку, переходя за Кэру̀лэн и направляясь оттуда ещё далее на северо-восток к течению р. Онона. Верстах в 3–4-х от этого, стоящего якобы на половине расстояния между станциями камня, почтовая дорога пересекается не менее её торным и широким трактом, тянущимся с юго-востока, а от линии перекрёстка направляющимся прямо на запад. Дорога эта называется ло́шарской и служит торговым путём, по которому китайцы, лао-сѝры ездят со своими караванами из Калгана в Улясутай. По почтовому тракту на Ургу отсюда начинается невысокий и весьма отлогий перевал, за которым располагается станция Нара̀н. Эта последняя раскинулась на довольно красивой равнине, посреди коей лежит небольшое соляное озеро. Название своё станция заимствовала от трёх конусообразных холмов, стоящих неподалеку от станционных юрт и окаймляющих долину, на которой располагается ӧртȫ, с юга. По северной стороне этих холмов, в направлении к западу, проходить небольшая просёлочная дорога, которая, говорят, ведёт в монастырь Цзооту̀йн сӱмэ̀, принадлежащий также хошӯну Уйцза̀н-цзасака̀ и стоящий верстах в 35-ти от станции Нара̀н в долине между горами Йэхэ̀-адаца̀к и Бага̀-адаца̀к.

Станция Нара̀н – последняя в хошӯне Уйцза̀н-цзасака̀ и, миновав её, дорога на половине расстояния к следующей станции вступает в пределы кочевьев центрального знамени корпуса туше̄ту ха̄на. Я отмечаю хошӯны этими малоупотребительными официальными названиями по той причине, что пользоваться для сего обычным способом монголов, т. е. различать хошӯны одними только именами цзасако̀в, в сущности почти невозможно по чрезвычайной эластичности такого рода названий. В самом деле, берём для примера хотя настоящий хошӯн. В пору проезда о. Палладия им управлял цзаса̀к Дэлэ̀к- дорджѝ и, по китайскому образцу, халхасы называли это княжество хошӯном Дэ-бэ̀йсэ; в моё время тем же хошӯном управлял сын помянутого Дэлэ̀к-дорджѝ – Намчжа̀л и хошӯн назывался хошӯном На-бэ̀йсэ. Этот На-бэ̀йсэ умер в 1882 году и как зовут его преемника, а равно и как именуется теперь этот хошӯн ― мне не известно.

О правителях этого хошӯна мы знаем, что основным своим предком они почитают Галда́н-доржѝ’я, старшего сына туше̄ту-ха̄на Чаху̀нь-дорджѝ. Галда́н-доржѝ был объявлен маньчжурами самостоятельным цзасако̀м ещё до времени подданства халхасов и именно на хӱре̄нь-бэльчѝр’ском сейме 1686-го года. В эпоху первого нашествия Галда́на-бошокту̀, Галда́н-доржѝ первыйи из цзасако̀в туше̄ту-ха̄новского а́ймака вступил в сражение с ȫлӧтами, но, будучи разбит, принужден был уклониться на юг и в 1688 году, вместе с другими халхасами, признал над собою власть маньчжуров. На доло̄н-но̄рском съезде 1691 года Галда́н-доржѝ был утверждён в звании хэ-цзюнь-ва́на, а в следующем 1692 г. он скончался, после чего управление его хошӯном перешло к старшему сыну его Дондо̀б-дорджѝ’ю.

Дондо̀б-дорджѝ, утверждённый в звании хэ-цзюнь-ва́на в том же 1692 году, в период проживания халхасов в кочевьях южных монголов, постоянно представлялся богдохану. Так, в 1695 г. он имел аудиенцию в Пекине; в 1696 г. сопутствовал богдохану в Хӱхÿ̀ хото̀; в 1697 г. Канси выдал за Дондо̀б-дорджѝ’я свою дочь и таким образом сделал его своим зятем. Всё это делалось, конечно, в виду того, что Дондо̀б-дорджѝ являлся тогда старейшим в роде туше̄ту-ха̄нов и былъ первым кандидатом на туше̄ту-ха̄нство. Когда в 1699 году умер туше̄ту-ха̄н Чаху̀нь-дорджѝ, Дондо̀б- дорджѝ был, действительно, в том же году возведён в цинь- ва́ны и провозглашён туше̄ту-ха̄ном; впрочем не далее как в 1702 году он совершил какой-то проступок, которым унизил звание туше̄ту-ха̄на, почему и был разжалован маньчжурами в свой старый титул хэ-цзюнь-ва́на с возвращением в прежний хошӯн. После сего Дондо̀б-дорджѝ в течение пяти лет находился в своём хошӯне, не имея никакой деятельности помимо обязанностей цзасака̀ и даже не представляясь императору; только в 1707-м году, когда Канси, выехав из Хара̀-хото̀, производил в урочище Дарчжѝ-гумду̀ смотр цзасака̀м халхаским, Дондо̀б-дорджѝю было позволено не только явиться на аудиенцию к императору вместе со своей царственной супругой, но даже пригласить богдохана в свою юрту. При этом посещении богдохан пожаловал Дондо̀б-дорджѝ в подарок платье и несколько кусков шёлковых материй. В 1720 г. Дондо̀б-дорджѝ был командирован вместе с маньчжурскими войсками под начальством цзянь- цзюня Янь-син’я в Тибет по случаю возникших там беспокойств и, прибыв на место, отправлял там дозорную службу. В 1723 году по возвращении из этого похода Дондо̀б-дорджѝ был снова возведён в звание хошо̀й-цинь-ва́на, а в следующем 1724-году у него родился сын, который был объявлен вторым монгольским хубилга̀ном ургинского Чжэбцзÿ̀н- дамба̀-хутухты̀. В 1742 году Дондо̀б-дорджѝю было приказано отправиться в Ургу, чтобы, вместе с туше̄ту-ха̄ном Донда̀н-дорджѝем, охранять благосостояние хутухты; при исполнении этих обязанностей он и умер в 1744-м году.

Преемником Дондо̀б-дорджѝя явился второй сын его Эринчѝн-дорджѝ, который ещё в 1742 году был пожалован адъютантом при воротах Цянь-цин-мын. Получив управление хошӯном, Эринчѝн-дорджѝ наследовал вместе с тем и хошо̀й-цинь-ва́н’ское звание своего отца. В 1746 году богдохан поручил ему заведовать пограничными делами с Poccиею, а в 1748-м назначил туса́лакчи цзя̀нь-цзюнем туше̄ту-ха̄новскаго а́ймака, после чего Эринчѝн-дорджѝ должен был отправиться в военный лагерь, располагавшийся в ту пору на Тамѝре. В следующем 1749 году Эринчѝн-дорджѝ от имени всех халхаских цзасако̀в представил всеподданнейший доклад, по которому халхасы добровольно принимали на свой счёт содержание находящихся в Халхе почтовых станций. В 1755 г., при открытии смут Дава́ци, Эринчѝн-дорджѝ сначала оказывал вспомоществование маньчжурам по сбору и покупке лошадей, необходимых в походе, а потом сторожил этот скот, откармливавшийся по р.р. Кунгэ̀ю и Цзабха́ну. Зимою того же года он был утверждён в должности хэбэ̀й амба̀ня туше̄ту-ха̄новскаго аймака и затем с наступлением 1756 года выступил в поход на усмирение Дава́ци. Известно, что после поимки Дава́ци Цянь-лун имел в виду уничтожить самостоятельность Чжунгарии и ввести здесь маньчжурское управление по тому образцу, как это было сделано в Монголии. С этою целью он, усмирив восстание, произведённое Дава́ци, отправил в Чжунга́рию своего цзянь-цзюня Ба́ньди, а старейшего из тогдашних чжунгарских князей Амурсану̀ назначил туса́лачки цзя̀нь-цзюнем чжунгарских а́ймаков. Но Амурсана̀, рассчитывая самому сделаться чжунгарским ха̄ном, начал распоряжаться именно в этом направлении; почему богдохан, прозревая его намерения, тайно приказал Ба́ньди умертвить Амурсану̀. Ба́ньди, опасаясь силы чжунгаров, не решился исполнить этого повеления в Чжунгарии, а как, не задолго до этого времени, из Пекина было прислано приглашение Амурсанѐ явиться на высочайшую аудиенцию, то Ба́ньди составил план – убить Амурсану̀ на дороге и с этою целью начал торопить его отъездом. В провожатые Амурсанѐ была назначена почётная свита, а начальником оной Эринчѝн-дорджѝ. В дороге Амурсана̀, уже решивший в ту пору произвести восстание, бежал от реки Урунгу и Эринчѝн-дорджѝ, надзору которого он был поручен, не только не мог устеречь его, но даже и опоздал преследованием. За эту оплошность, последствием которой была целая война Цянь-луна с чжунгарами, Ли-Фань-юань приговорил Эринчѝн-дорджѝ’я к смертной казни, но богдохан смягчил это наказание и, вместо публичной казни, приказал Эринчѝн-дорджѝ’ю принять яд дома.

После Эринчѝн-дорджѝ’я управление хошӯном перешло к старшему брату его Гÿнцзэ̀б-дорджѝ’ю, на которого, несмотря на то, что он ещё с 1747 года был женат на китайской принцессе, равным образом отразились немилости богдохана: вместо наследственного звания хошо̀й-цинь-ва́на он был пожалован только титулом бэ̀йсэ. Правил он хошӯном менее трёх лет и умер в 1761 году, оставив по себе сына Цэбдэ̀н-дорджѝя. Богдохан в то же время предоставил Цэбдэ̀н-дорджѝ звание бэ̀йсэ, но управление хошӯном передал младшему брату Гӱнцзэ̀б-дорджѝя – Гӱнцзэ̀й-дорджѝю.

Гӱнцзэ̀й-дорджѝ, бывший третьим сыном цинь-ва́на Дондо̀р-дорджѝя, ещё до времени принятия должности хошӯнного цзасака̀, пользовался уже отличиями у маньчжуров. Так, в 1746 году богдохан пожаловал его адъютантом при воротах Цянь-цин-мынь, а в 1754-м ему приказано было жить в Урге и блюсти благосостояние ургинского хутухты̀. Получив управление хошӯном, Гӱнцзэ̀й-дорджѝ был пожалован только в звание гу̀на и, пробыв цзасако̀м около одиннадцати лет, был сменён потом по болезни. Это случилось в 1772 году, причём Гӱнцзэ̀й-дорджѝ’ю было уменьшено его звание до титула та́йчжия первой степени, а управление хошӯном было передано племяннику его Цэбдэ̀н-дорджѝ’ю.

Цэбдэ̀н-дорджѝ был, как мы уже видели, сыном цзасака̀ Гӱнцзэ̀б-дорджѝ’я. В 1746 г. богдохан выдал за него одну из маньчжурских принцесс с званием императорской дочери, а в 1761 году предоставил ему, как наследственное звание его отца, – титул бэ̀йсэ. Поставленный цзасако̀м в 1772 году, Цэбдэ̀н-дорджѝ, подобно своему отцу, правил только три года и умер в 1775 году.

Ему наследовал сын его Сунду̀б-дорджѝ, получивший вместе с назначением на должность цзасака̀ и титул бэ̀йсэ. В 1780 году богдохан пожаловал его адъютантом при воротах Цянь-цинъ-мынь, а за сопутствие богдоханскому поезду в Жэ-хо наградил двухочковым павлиновым пером. Вслед за сим Сунду̀б-дорджѝ был назначен помощником сеймового старшины в туше̄ту-ха̄новском а́ймаке и ургинским хэ-бэ̀й амба́нем. В 1782 году за его потомством было навсегда утверждено звание бэ̀йсэ, а в 1784 году богдохан утвердил Сунду̀б-дорджѝя начальником сейма князей туше̄ту-ха̄новскаго а́ймака. Умер Сунду̀б-дорджѝ в 1799 году, после чего управление хошӯном было передано сыну его Ломбо̀-дорджѝ’ю.

Ломбо̀-дорджѝ, приняв управление хошӯном, был утверждён в звании бэ́йсэ. В 1803 году он представлялся богдохану в Жэ-хо и при этом обстоятельстве ему было пожаловано двухочковое перо на шляпу и право сидеть на жёлтом олбо̀ке. В 1808 году он был назначен улясутайским хэ- бэ̀й-амба́нем, а в 1812 за исправную службу был пожалован адъютантом при воротах Цянь-цин-мынь. В 1828 году богдохан, в ознаменование своей особой милости, подарил ему лошадь, а в 1833 году Ломбо̀-дорджѝ скончался.

Ему преемствовал сын его Дэлэ̀к-дорджѝ, или тот самый Дэ-бэ́йцзы, в правление которого совершал свою поездку и о котором упоминает в своём дневнике о. Палладий. Дэлэ̀к-дорджѝ, при своём утверждении цзасако̀м был также возведён в звание бэ̀йсэ и кроме того был пожалован ещё адъютантом при воротах Цянь-цин-мынь и двухочковым пером. В 1836 году он был вызван в Ургу, чтобы вспомоществовать в решении дел в я́муне монгольского хэбэ̀й амба̀ня и пожалован флигель-адъютантом. В 1839 году богдохан подарил ему лошадь, а в 1840 назначил на должность монгольского хэбэ̀й амба̀ня в Урге и наградил правом употреблять желтые поводья на сбруе своей лошади. В 1860 г. Дэлэ̀к-дорджѝ, по подозрению в преданности России, был сконфужен перед маньчжурским правительством; однако же подозрения эти не оправдались и Дэлэ̀к-дорджѝ был назначен хÿхÿ̀-хото̀’ским цзя́нь-цзюнем. Отсюда года через три его перевели Улясутайским цзя́нь-цзюнем, с каковой должности он вышел в отставку.

Дэлэ̀к-дорджѝ наследовал сын его Намчжа̀л-дорджѝ, известный у нас под именем Ha-бэ́йсэ. Он, подобно своему отцу, был назначен хэбэ̀й-амба́нем в Ургу и был известен мне лично. Как правитель он был человек очень слабый и по недостатку способностей, и по страстной привязанности к курению опиума. От этой болезни он и умер в 1882 году, оставаясь, впрочем, до конца дней ургинским амба́нем. Имя преемника его мне не известно.

Центральное знамя и по количеству входящего в состав его населения, и по обширности своих кочевьев должно занимать пятое место в среде хошӯновъ туше̄ту-ха̄новскаго а́ймака. В пределах этих кочевьев находится город-монастырь Урга, крайние же пограничные пункты хошу́на составляют: на востоке – горы Хонго̀р-толого̀й, являющиеся вместе с тем и границею туше̄ту-хановского аймака с сэцэ̀н-ха̄новским; на юге – урочище Баѝнъ-хада̀, также точно составляющее границу двух помянутых а́ймаков; на западе – урочище Дунду̀-урчак; на севере – горы, лежащие непосредственно к северу от Урги и, направляясь к востоку, соприкасающиеся хребту Алта̀н- ÿлÿгэ̀й, доходящему до пределов сэцэ̀н-ха̄новскаго а́ймака; на северо-востоке крайний предел хошӯна составляет урочище Хата̀й, также пограничное с а́ймаком сэ̀цэн ха̄на; на северо- западе – хребет Хама̀р, тянущийся верстах в 10-ти западнее урочища Сангӣн-була̀к, в котором находится первая почтовая станция ургинско-улясутайского малого почтового тракта; здесь кочевьям центрального знамени соприкасаются земли правого последнего знамени центра; на юго-западе – хошӯн этот имеет своим пограничным пунктом горы Дашѝ- лӯн, где соседят ему земли хошӯна Уйцза̀н-цзасака̀.

Первою станциею по почтовому тракту от Са́йр-усу̀ на Ургу в пределах кочевьев центрального знамени является Тала-булак, что значит по переводу «степной ключ», и такое название станции, конечно, было заимствовано от протекающего здесь ключа, – явления совершенно необычайного в этой части степи. Впрочем существование этого ключа не приносит никакой пользы жителями: подобно содержателями всех других почтовых станции, они пьют воду из худука, ибо вышеупомянутый ключ в действительности так ничтожен и содержится так не чисто, что пользоваться его водой, по уверению здешних жителей, никогда не бывает возможно. Переезд отсюда к следующей станции Ӱндÿ̀р-добо̄ является значительно длинным и тянется приблизительно вёрст на 30–35; обусловливается это тем обстоятельством, что на всём протяжении между Тала̀-була̀ком и Ӱндÿ̀р-добо̄ совершенно не имеется воды, да и на этом последнем станке она крайне неприятна на вкус, ибо и самый ӧртȫ стоит на солончаке. В дальнейшем протяжении к станциям Чжиргаланту̀, Доло̄н и Бухэ̀к (дневник 27 мая) дорога повсюду имеет чрезвычайно однообразный характер: она ровна и в большей своей части проходит отлогими увалами, совершенно удобными для колёсной езды. На всем этом протяжении встречается только два высоких перевала, – это Ного̄н-даба̄, по дороге от ст. Чжиргаланту̀ к ст. Доло̄н, и Дзамбулы́ин-даба̄, на пути от Доло̄н’а к ст. Бухэ̀к; впрочем и эти перевалы не представляют никакой трудности для тележной езды, так как отличаются от других только своею длиною, будучи в то же время совершенно покаты и отлоги. Общий вид местности дышит тем же однообразием: за увалом следует небольшая долина величиною с полверсты, много с версту; затем снова увал и снова долина и т. д. Почва глинистая и главнейшая растительность её – дэрэсÿ̀. Местами попадаются соляные озёра, очень небольшие и большею частию пересохшие, так что от них осталось только белоснежное дно соли, – гуджѝра. Воды на всём протяжении чрезвычайно мало и все станции получают её исключительно из худуко̀в. По дороге от Чжиргаланту̀ к Доло̄ну, не доезжая перевала Ного̀н-даба̄, встречается небольшое, но никогда не высыхающее озеро Була̀к и, причислив к нему худуки, мы будем иметь все воды описываемого пространства. Трудно сказать, этот ли недостаток воды, или дебоширства проезжающих чиновников служат причиною крайней незаселённости пространств по дороге. В пору нашего проезда мы на всём протяжении трёх описываемых станций повстречали только две юрты нищих, живущих подаянием проезжающих; прочее же население живёт на столько удаленно от дороги, что глаз не видит даже и в окружности а́илов. Обо̄ и камни попадаются чрезвычайно редко и только как вестники соединения дорог, или как знаки средины дороги между станциями. За станциею Бухэ̀к, как я имел уже случай заметить выше, начинаются перевалы через отроги Ха̄н-ӯлы, миновав которые, дорога спускается в долину реки Толы. На левом берегу этой реки стоит последняя к Урге станция Соносхоланту̀, а вёрст на 25 выше её по течению реки, и уже на правом берегу её, широко раскидывается и самая Урга, или хӱре̄нь Чжэбцзӱн-дамба̀-хуту́хты.

В пору пребывания о. Палладия в Урге этот город не стоял на том месте, на котором находится теперь и располагался не на Сэ́льби, а в долине Чингильту̀-тала̀, т. е. к западу от Га́ндана, верстах в четырёх от нынешнего своего местонахождения. Подробное выяснение причин этой перекочевки Урги довольно подробно изложено в моей монографии: «Города Северной Монголии» (СПБ. 1880 г.,стр. 10–12), теперь же я замечу только, что в 1847 году на месте настоящей Урги стояло лишь одинокое, довольно запущенное в то время, деревянное здание кумирни Ма́йдари. К северо-западу от этого здания, протягиваясь почти до гор Чингильту̀, располагался хӱре̄ньский толкучий рынок, по внешнему виду, вероятно, похожий и на настоящий (см. то же сочинение, стр. 33–36), т. е. со множеством войлочных палаток; несколько же больших лавок китайских фирм, торговавших по близости от хӱреня, располагались тогда около нынешнего амба̀ньского я̀муня. Вот почему о. Палладий, выехав из русского подворья и направившись на запад по направлению к хӱре̄ню, должен был проехать базаром, составлявшим, по словам его, предместье хӱре̄ня, и не проезжал через самый хӱре̄нь, который, по повороте дороги на север, остался у путников влево. Оставив Ургинскую долину, они вступили в горную падь, направляющуюся к перевалу Толого̀йту-даба̄. Падь эта орошается до нельзя излучистым ручьём Манты́йн-го̄л, почему и дорога здесь очень извилиста, переходя постоянно то на правую, то на левую сторону ручья; но самое полотно дороги прекрасно, гладко и ровно; вплоть до подъёма на перевал оно повышается очень полого и только самый подъём довольно каменист и крут. С вершины перевала открывается прекрасный вид на горы: в левую сторону тянется мощный и покрытый густым лесом Арцату̀-даба̄, а в правую – голый и скалистый Марцату̀-даба̄. По вершине всех этих хребтов проходит граница земель халхасов, принадлежащих к правому последнему знамени правого крыла.

Правители этого хошӯна ведут своё происхождение от цзасакā̀ Баха̀й’я, старшего сына бэ̀йсэ Шибту̀й-хата̀н-ба̄тура. Когда в 1707-м году Канси, по смерти Шибту̀й-хата̀н-ба̄тура, назначил правителем его хошӯна второго сына его Цэбдэ̀на, то старший Баха̀й был назначен ему помощником в управлении с званием туса́лакчи-та́йчжия (см. стр. 212). В 1721-м году Баха̀й вместе с братом своим Цэбдэ́ном сопутствовал цзянь-цзюню Фурда́ню в походе на Цэва́н-рабтā̀на, а в 1731-м выступал в поход к сражениям против Галда́н-цэрэ́на, причём особливо отличился в битвах при урочищах Ӱдэн-цÿ̄ль и Сӱхэ́-алдаху̀, за что и был утверждён самостоятельным цзасако̀м с возведением в звание та́йчжия 1-й степени. В 1732 году Бахай помогал эфу Цэрэ́ну в битве с чжунгарами при Эрдэнѝ цзӯ и, за оказанные здесь доблести, Юн-чжэн возвёл его в звание улу́с-ту̀р-туса́лакчи-гу́на. Умер Баха̀й в 1744 году.

Преемник его Гунцу̀к-чжа́б, наследовав от отца своего должность цзасака̀ и звание улу́с-ту̀р-туса́лакчи-гу́на, управлял хошӯном в течение 20 лет совершенно бесцветно и, не сделав ничего особенно замечательного, умер в 1764 году.

Ему наследовал сын его Гунцу̀к-дашѝ, при котором в 1782 году совершилось утверждение за правителями этого хошӯна неизменного наследования звания гу́на; тем не менее Гунцу̀к-дашѝ, подобно своему отцу, не прославил себя ничем в истории и скончался в 1785 году, оставив по себе преемником сына своего Балда̀р-чжа́ба. От этого последнего управление хошӯном перешло к сыну его Вэйду̀б-цэва́ну, в свою очередь передавшему свою власть и звание сыну Санду̀б-минцзу̀ру, который был утверждён маньчжурами в должности цзасака̀ и звании улу́с-ту̀р-туса́лакчи-гу́на в 1824 году, а скончался в 1832. Сын его Дашѝ-дорджѝ, утверждённый правителем в 1832 году, после своей смерти, оставил по себе сына, по имени Мандорва̀, а этот последний, умирая в конце 40-х годов, передал управление сыну, именовавшемуся как и дед его Дашѝ-дорджѝ. Все эти цзасаки не оставили по себе ничего достойного быть занесённым на страницы истории и только отправляли свои обязанности по управлению хошӯном согласно законам и указаниям, предписываемым им маньчжурским правительством.

Рассматриваемый хошӯн является одним из самых беднейших не только в туше̄ту-ха̄новском а́ймаке, но и во всей Халхе. По правилам он должен выставлять один эскадрон латников, но в настоящую пору он едва ли в силах выполнить даже и этот налог, так как, по словам монголов, в этом хошӯне числится не более 50 юрт, или семей. Сообразно сему и земли этого хошӯна весьма незначительны. Форма пространства хошӯна почти квадратная, причём территория его имеет приблизительно вёрст 45–50 с севера на юг и такое же протяжение от запада к востоку. В частности крайние пределы этого хошӯна составляют: на востоке – Кя́ктуйн- даба̄; на юге – хребет Уланху̀; на западе – урочище Аргалӣн; на севере – урочище Номту̀-була̀к; на северо-востоке горы Ма́ндал-ÿбÿ̀р; на северо-западе – хребет Сонѝн- ханга̀й; на юго-востоке –урочище Дамарчжѝ и на юго-западе хребет Хама̀р. Само собою разумеется, что как ни кажутся малы эти земли сравнительно с другими халхаскими хошӯнами, они всё же через чур велики для 50 семей данников этого хошӯна; поэтому то на означенных землях во множестве кочуют шабина̀ры ургинского хутухты̀. Гу́н, владетель хошӯна, сдаёт в аренду этим шабина̀рам почти все сенокосные места и пастбища и это составляет главнейший источник его доходов, равно как и его данников. Последние, в силу лежащих на них налогов князя, являются необычайно бедны. Скотоводством они почти не занимаются, а промышляют главным образом лесом, в обилии растущим по горам. Часть этих лесов пригодна и для строевых материалов, но в большинстве случаев он годен на дрова, который местные жители заготовляют и в огромном количестве отвозят в Ургу, на продажу.

Обратимся однако к описанию дороги в пределах хошӯна гу́на Дашѝ-дорджѝ. Северный спуск к Толого́йту-даба̄ является ещё более крутым и каменистым чем южная сторона его, – в сторону Урги. Этот спуск приводит в долину речки Аршанту̀йн-го̄л, по которой дорога тянется невдалеке от самых берегов речки, у подножия высоких гор, – Ӱндÿ̀р- ха̄н-ӯла. Несколько севернее их, к западу от дороги показывается не менее возвышенный кряж Гаха̀й-ӯла, или свиные горы, названные так от множества обитающих на них диких кабанов. Долина Аршанту̀ непосредственно соединяется с долиной Ку́йн гола, на которой стоит и первая почтовая станция в направлении от Урги к Кяхте – Ку̀й (дневник 1-го июня). Местность здесь ровная и представляет собою тучные пастбища, причём такой же характер ку́йской долины сохраняется по крайней мере вёрст на 30-т вниз по течению Ку̀я. Эта особенность, по словам монголов, привлекла к себе внимание ургинских правителей и они определили долину Ку̀йн го̄ла местом для производства конских скачек, обыкновенно бывающих при ургинских празднествах – «Доло̄н-хошӯнай на̄дам». Впрочем, самая площадь этих скачек не может подлежать исследованиям путника, ибо она лежит главнейше на юго-восток от станции, тогда как дорога уклоняется на северо-запад, направляясь к перевалу Ӧлȫйн-даба̄. За этим перевалом она вступает в небольшую долину реки Нарѝн-го̄ла, заканчивающуюся Нарѝнским перевалом, окаймляющим с юга Бургулта̀йскую равнину, – тала̀, как говорят монголы; хотя эта равнина довольно волнообразна и, по мере приближения к речке Бургулта̀ю, на которой стоит и Бургулта̀йский ӧртȫ, становится все менее и менее плодородною, превращаясь в каменистую площадь. За речкою Бургулта̀й дорога к следующей станции проходит по долинам, отделённым одна от другой незначительными возвышениями; а направо и налево тянутся невысокие горы, располагающиеся параллельными гребнями. Только верстах в 8-ми от станции, к западу от дороги, показывается более величественная гора Баѝн-кунгу̀р ӯла, неподалёку от которой протекает священный ключ, именуемый Номту̀-була̀к’ом. В параллели её и по тракту начинается более заметный подъём на лесистый хребет, который называется у местных жителей общим именем Гурба̀н-урту̀-нирӯ, т. е. «три длинных горных кряжа»; в частности же эти три кряжа, возвышающиеся вправо от дороги и тянущиеся с запада на восток, называются: ближайший к дороге и следовательно самый восточный – Мала̄р ӯла, срединный – Дунду̀-урту̀, а самый западный – Ула̄н-са̄дакту-ӯла. У подножия этого хребта оканчиваются земли гу̀на Дашѝ-дорджѝ и от вершины этого хребта начинается новый хошӯн, именуемый официально левым последним знаменем правого крыла.

Правители этого хошӯна ведут своё происхождение от бэ̀йсэ Шибту̀й-хата̀н-ба̄тура, который приходился троюродным братом туше̄ту-ха̄ну Чаху̀н-дорджѝ. До времени подданства своего маньчжурам Шибту̀й-хата̀н-ба̄тур, занимая со своими данниками приблизительно те жe места, имел непрестанный столкновения с русскими казаками, переходившими за границы Монголии. В 1688 году, когда Галда́н бошокту̀ напал на Халху, Шибту̀й-хата̀н-ба̄тур намеревался дать ему отпор для сего заключил союз с двумя хотохо́йтскими та́йчжиями, но как последние не сдержали своего слова, то и Шибту̀й-хата̀н-ба̄тур не решился вступить в бой с Галда́ном, а уклонился на р. Кэрулэ̀н. В 1691 г. Шибту̀й-хата̀н-ба̄тур не присутствовал на Доло̄н-но̄рском сейме, но как в ту пору богдохан отправил к берегам Толы своего амбаня Вада́я для разведок о Галда́не, то Шибту̀й-хата̀н-ба̄тур явился к этому сановнику и заявил о своём намерении поддаться маньчжурам. Канси пожаловал поэтому Шибту̀ю похвальную грамоту и возвел его в звание улу̀с-ту̀ръ-туса́лакчи- гу́на. В 1696 году Шибту̀й-хата̀н-ба̄тур принимал участие в поражении Галда́на императорскою apмиею, а в 1698 году за поимку возмутившихся и бежавших баргу̀тов был возведён в звание бэ̀йсэ. Шибту̀й-хата̀н-ба̄тур умер в 1707 г., оставив после себя двух сыновей, из которых младший Цэбдэ̀н, как более способный, был назначен правителем хошӯна, а старший Баха̀й был придан ему в помощники. Впрочем Цэбдэ̀н при наследовании управления был понижен в звании сравнительно со своим отцом и получил только степень улу̀с-ту̀ръ-туса́лакчи-гу́на. Из выдающихся заслуг его перед маньчжурским правительством были следующие: в 1717 году Цэбдэ̀н, сопутствуя маньчжурской армии в походах на Цэва́н рабта̀на, перебил и полонил множество теленгу̀тов; в 1723 г. участвовал в поимке бежавшего ȫлöтского цзасака̀ Лубса́н- шара̀ба и за это получил повышение даже против отцовского звания бэ́йсэ, будучи пожалован прямо в бэ̀йлэ. В 1781 году Цэбдэ̀н отличился преимущественно пред всеми другими халхаскими князьями в битве при урочище Сухэ̀-алдаху̀ и в награду за совершённые здесь подвиги получил от богдохана титул «бату̀ ба̄тура», трёхочковое перо на шляпу и красновато- жёлтый пояс. В следующем 1732 году за поражение чжунгаров при Эрдэнѝ-цзӯ богдохан возвёл Цэбдэ̀на даже в звание хэ-дзюнь-ва́на; но когда вслед за сим было выяснено, что Цэбдэ̀н недостаточно усиленно преследовал чжунгаров и ложно доложил императору о своих победах в преувеличенном виде, то Юн-чжэн отнял у него звание хэ-цзюнь-ва́на, титул «ба̄тура» и пожалованный пояс, самого же его послал в кобдоский лагерь новою службою искупать свои проступки. Цянь- лун, вступив на богдоханский престол в 1736 г., обратил внимание на Цэбдэ̀на и, поручив ему исправление обязанностей туса́лакчи цзя́нь-цзюня туше̄ту-ха̄новскаго а́ймака, командировал его на охранную службу в Уля̄сутай; но Цэбдэ̀н зимою того же года, не дождавшись своей смены, самовольно ушёл из Уля̄сутая в свои кочевья и за это получил высочайший выговор. В 1755 году, когда маньчжуры выступили для подчинения урянха̀ев, Цэбдэ̀н сначала был посажен вместе с хэ-цзюнь- ва́ном Санцза̀й-дорджѝем для охраны в урочище Урха̀й-хара̀- усу̀, а потом вместе с маньчжурскими хэбэ̀й-амба́нями Анцонга̀ и Дэнѝн’ом был перемещён в урочище Гӯн-даба̄. Находясь здесь, он своим небрежным отношением к делу дал возможность бежать дӱрбэ̀тскому та́йчжию Бара̀ну вместе с его данниками и за это, по состоявшемуся суду, Анцонга̀ и Дэнѝн были приговорены к смертной казни, а Цэбдэ̀н разжалован в бэ̀йсэ и вновь оставлен при военном лагере. В 1756 году, когда маньчжурский цзя́нь-цзюнь Ба́ньди отправился в поход против Дава́ци, Цэбдэ̀ну было поручено повоевать урянха̀ев и, во исполнение этого поручения, он, дошедши до урочищ Гурба̀н-найта̀к, Ула̄н-була̀к и Хара̀-хаба̀, повстречал здесь войска двух полковых командиров, дэмчѝ Чоога́на, подчинявшегося цзангѝну Цада̀ку, и дэмчѝ Хара̀-маньчжѝ, находившаяся под начальством цза́йсана Тубшѝна, и заставил их покориться маньчжурам; сверх того он взял в плен до 200 семей из бежавших прежде данников Бара̀на. По усмирении илѝйского мятежа, Цэбдэ̀н снова ходил на урянха̀ев и в урочище Ха̄н-урянха̀й подчинил несколько родов как урянха̀йских, так теленгу̀тских. При открывшемся вслед за сим возмущении Амурсаны̀, Цэбдэ̀н умиротворял чжунгаров, главным образом разъясняя им разосланное перед сим высочайшее повеление богдохана и за это ему было возвращено звание бэ̀йлэ. После сего Цэбдэ̀н был командирован на преследование Амурсаны̀, но, в противность данному ему поручению, он от урочища Нарѝн хара̀ возвратился в свои кочевья, за что император приказал ему возвратиться на суд в столицу. Между тем тогдашний халхаский туса́лакчи цзя́нь-цзюнь западной стороны Цэнгу̀нь-чжа́б командировал Цэбдэ̀на против возмутившегося хотохо́йтского Цэнгу̀нь-чжа́ба; Цэбдэ̀н, ссылаясь на свою болезнь, не пошёл и в эту командировку. По совокупности обоих помянутых ослушаний он был в том же 1757 г. лишён звания бэ̀йлэ и устранён от должности цзасака̀.

Ему наследовали сын его Цэва́н-дорджѝ, который ещё в 1752 году за заслуги отца был пожалован в адъютанты при воротах Цянь-цин-мынь, награждён павлиновым пером и правом сидеть на жёлтом олбо̀ке; впрочем при своём назначении цзасако̀м Цэва́н-дорджѝ был понижен в наследовании звания и утверждён улу̀с-ту̀ръ-туса́лакчи-гу́н’ом. В 1759 году в хошӯне его обнаружился голод и богдохан оказал ему помощь выдачею серебра и провьянтов; тогда же богдохану представился на аудиенцию и прежний, отрешённый правитель этого хошӯна Цэбдэ̀н. Богдохан простил ему совершенные им проступки и пожаловал ему звание гу́на, но не возвратил должности цзасака̀ и, оставив не у дел, приказал возвратиться в кочевья. В 1760 году Цэва́н-дорджѝ отличился в поимке возмутившихся ȫлöтов, бежавших с Амура, и за это был награждён двухочковым павлиновым пером на шляпу. В 1766 году Цэва́н-дорджѝ умер, и как у него не осталось наследников, то правителем хошӯна снова был объявлен Цэбдэ̀н. В это второе своё управление он заведовал хошӯном только пять лет и умер в 1771 году, оставив по себе громкую память в устах монголов, которые сохранили за ним название «Ба̄тур бэ́йлэ», не смотря на то, что все эти титулы были отняты у него богдоханом.

Преемником Цэбдэ̀на явился на этот раз сын его Чисоро̀н-дорджѝ, рождённый от второго сына Цэбдэ̀нова, – та́йчжи Цэва́на. Утверждённый цзасако̀м в 1771 году он получил только звание та́йчжи 1-й степени и ничем не ознаменовал его правления помимо лишь того, что 1777 году, он представлялся богдохану в Жэ-хо и получил от него павлиновое перо на шляпу. В 1782 году богдохан, по общему закону о халхаских князьях, навсегда утвердил за цзасака̀ми этого хошӯна звание та́йчжи 1-й степени. Время смерти Чисоро̀н-дорджѝя для нас неизвестно, но известно, что он оставил по себе сына Ида̀м-чжа́ба, который также был цзасако̀м в звание та́йчжи 1-й степени и умер в 1818 году, оставив своё звание цзаса̀к та́йчжи 1-й степени сыну своему Цэрэ̀н-дорджѝ. В правление этого последнего по хошӯну его проезжал о. Палладий.

Что касается кочевьев этого хошӯна, то они протягиваются с юга на север на пространстве станции: Хунца̀л Хоримту̀, Хара̀ и Баѝн го̄л, т. е. приблизительно вёрст на 90; с запада же на восток протяжение их исчисляется вёрст на 300. Так как хошӯн этот выставляет только один эскадрон латников, то понятно, что собственное население его очень не велико; земли его занимают преимущественно шабина̀ры ургинского хутухты̀. У монголов хошу̀н этот слывёт рассадником сарлыков по той якобы причине, что здесь очень много рек и озёр, которые необходимы для пастбищ сарлыкам. Проверить это показание мне не удалось на деле и хотя сарлы̀ки действительно встречаются здесь довольно часто, но число их, по- видимому, не превосходит числа, виденного и в других хошӯнах. Большинство бедного люда занимается здесь, как и в предшествовавшем хошӯне, порубкою леса, приготовляя из него то бревна и доски, сбываемые потом китайцам, то дрова, отвозимые на продажу в Ургу. Ещё более выгодным почитается обжигание угля, продаваемого местными жителями также в Урге; но за это дело берутся не многие, так как оно требует излишнего труда.

Дорога в Кяхту пересекает хребет Гурба́н-урту̀-нирӯ в нетрудном перевале, именуемом Номту̀-даба̄, а от этого последнего не более 8 вёрст до станции Хунца̀л. Станция эта располагается в обширной, живописной равнине, в западном углу которой находится озеро Хунца̀л с впадающею в него речкой того же имени. Берега этой речки усеяны болотными кочками, но чем дальше от берега, тем почва делается ровнее и твёрже. Здесь залегает уже прекрасный суглинок, вполне пригодный для обработки на нём пашен, но монголы хлебопашеством пока ещё не занимаются и вместо плуга здесь взрывают землю только полевые мыши. Действительно, редко где можно встретить такое обилие мышиных нор, какое пришлось мне видеть на Хунца̀ле. За станциею дорога снова идёт вёрст на 15 незначительными спусками и подъёмами, из среды коих более высоким представляется только один, называемый Цага̄н хÿтÿ̀л’ем. За ним следует высокий и чрезвычайно неудобный для езды перевал Хусуту̀ даба̄, сплошь покрытый берёзовым лесом. Спуск с него, не менее трудный чем и подъём, приводит в долину Гучжикту̀, откуда в направлении к западу открывается вид на высокие горы Ного̄н-ӯла. Долина Гучжикту̀, постепенно суживающаяся к северу, упирается в перевал Гу̀рунзату̀ даба̄, за которым открывается долина Хоримту̀, каковым именем называется и стоящая на ней четвёртая станция от Урги в направлении к Кяхте. У о. Палладия эта станция называется Баѝн-бирха̀й и нет сомнения, что это название он слышал от кого-либо из сопровождавших его маньчжурских чиновников, происхождение же этого названия такое. Долина Хоримту̀, опоясываемая, как говорить о. Палладий, живописными горами, над которыми царит спускающаяся шестью отвесными уступами Ноѝн-ӯла, прорезывается двумя речками, из коих главная называется Боро̀-гол, а другая, меньшая речушка (по маньчжурски «бирха̀н» или «бирха̀й») называется Баѝн. Станция обыкновенно располагается на стрелке этих рек и, смотря по удобству, перекочёвывает то ближе к реке Боро̀, то ближе к Баѝну. Отсюда является и постоянная смена её названий, хотя в официальном языке она всегда и неизменно называется Хоримту̀.

При дальнейшем следовании дорога почти у самой станции переходит на левый берег р. Боро̀ и далее вёрст на пять тянется по широкой равнине, носящей название Удзӯры̀йн хошӯ тала̀. Влево от дороги, отсюда виднеется лесистая гора Сэргэ̀хчи ӯла, являющаяся, кажется, северным отрогом горы Ноѝна. С долины Удзӯры̀йн хошӯ приходится подниматься на невысокий увал – Хара̄тай, за которым следует новая долина, тянущаяся вплоть до реки Хара̄. Эта вторая долина именуется Нарана̀й-хошӯ-тала̀. Она окаймлена невысокими горами, обыкновенно покато спускающимися в сторону долины и только по местам изрытыми горными ручьями, отчего кое-где образовались даже обрывы. На равнине Нарана̀й-хошӯ мне встречалось не мало обработанных пашен, но ещё более заброшенных, ибо здешние монголы вообще не сеют на одном и том же месте более 3, 4-х лет: обилие пахотных земель вполне дозволяет им эту роскошь.

Пятая от Урги почтовая станция располагается на берегу реки Хара̄, которая почему-то у всех наших путешественников называется– чёрной, хотя это совсем не верно. Последний слог ра в этом имени как в письме, так и в произношении монголов является долгим и в этой форме слово «хара̄» будет значить не – «чёрный», а – «сердитый, злой». И кажется, такое название вполне соответствует названию этой реки, особливо если посмотреть на её крутые подмытые берега и быстро бегущие, бурливые волны. В местах брода из-под воды у ней выглядывают громадные камни, а около них всегда застревает множество сучьев и хворосту; – всё это, конечно, свидетельствует о разрушениях, производимых сердитою Харо̄ю. Тимковский, кажется, единственный путешественник, собиравший у нас сведения о течении реки Хара̄; но показания об этой реке, который удалось мне позаимствовать из рукописных заметок у местного туса́лакчи, значительно разнятся от данных, собранных Тимковским. По этим заметкам оказывается, что монголы за вершину реки Хара̄ почитают р. Ку́й, а потому полагают, что Хара̄ берёт начало из северной подошвы хребта Сэ̀льби, противостоящего Ха̄н-ӯле, на севере от р. Толы. Нося таким образом первоначально название Ку́й, Хара̄ принимает в себя два притока, по соединении с коими направляется на север; здесь она принимает с Ю.-З. приток Нарѝн и ещё далее к северу – реку Бургулта̀й, текущую с запада. Продолжая за сим течение на север, она принимает р. Адаха̀й, текущую с Ю.-В., и Нарасу̀н, текущую с востока. Ещё далее на север она принимает в себя р. Тункэ̀н (последняя вытекает на северо-востоке, из западной подошвы гор Ацзигэнтэ̀й тремя источниками, которые, соединившись вместе, направляются на Ю.-З.), от места соединения с которою Хара̄ поворачивает сначала на северо-запад, а потом прямо на запад. В этом направлении она протекает между северною подошвою горы Толошѝ и южным подножием горы Хада̄тур, миновав которые, принимает в себя текущую с юга р. Боро̀. Ещё северо-западнее она принимает в себя текущую с юго-запада реку Чакду̀р. Отсюда Хара̄ поворачивает прямо на север, протекает по восточной стороне Халия́рских гор и впадает в Орхо̀н.

В месте, назначенном для расположения станции, река Хара̄ делает крутой изгиб, а потому ее приходится переезжать здесь дважды и оба раза в брод. Переправившись на правы берег реки и миновав болотистую окраину его, дорога идёт по ровной долине, гладкой как шоссе. К востоку отсюда виднеется высокая гора Йэхэ̀ ма́ндал, у южной подошвы которой, по словам местных монголов, находится княжеская ставка и управление этого хошӯна, а несколько восточнее их – хошӯнный монастырь. К северу перед глазами путника стоит высокий хребет Мангатай, через который должно перевалить, чтобы приехать на следующую станцию. По мере приближения к этому хребту глинистая почва долины все более и более переходит в чернозём, трава делается выше и гуще, появляется целая масса белых и жёлтых цветов, – только под самою горою делается уже каменисто. Что касается подъёма, то он поистине должен быть назван ужасным: дорога, проходящая густым лесом, завалена повалившимися деревьями и громадными кусками гранита; глубокие колеи и ямы делают здесь проезд почти невозможным для колёсной езды и, несомненно, что для этого перевала нужны по крайней мере тройные силы животных; оттого то караваны по большей части минуют этот перевал несколько западнее, в объезд. С вершины мангата̀йскаго перевала открывается дикий и грозный вид на окрестности, – особливо к югу: горы возвышаются одна над другою со всех сторон и являются поразительны по своим разнообразным формам и виду: то они покрыты лесом, то голые, то зеленые и всё это окрашивается в самые различные краски и в самых разнородных сочетаниях, Спуск с Мангата̀я на север не менее трудный и, пожалуй, ещё более опасный, потому что дорога здесь более узка, а между тем скатывающиеся с горы ручей прорыл себе такое глубокое русло, что ежеминутно грозит опасность свалиться в эту ямину. Чем ниже и ближе к долине, тем камней становится меньше и почва мало помалу снова превращается в черноземную. У подошвы Мангата̀я долина очень узка и походит скорее на ущелье, ограничиваемое с запада горою Эркэтÿ̀, а с востока горою Царху̀; далее к северу ущелье это расходится; но ровный и пологий скат с гор простирается почти до Баѝн-го̄л’ской станцш, стоящей на берегу Баѝн-го̄ла.

Эта река Баѝн-го̄л является таким образом южною границею долины, именуемой Цайда̀м и протягивающейся отсюда к северу вёрст на 12-ть, 13-ть. Почва здесь солонцеватая и только местами покрыта мелкою травкою; лесов вблизи нет, почему местные жители употребляют для топлива аргал. С северной стороны долина Цайда̀м ограничивается отрогами гор Банькѝ, через каковые отроги дорога проходит не высоким перевалом, называющимся Хусуту̀ хÿтÿ̀ль. Горы Банькѝ составляют северную границу хошӯна цзасака̀ Цэрэ̀н-дорджѝ и отсюда начинается новый хошӯн, население коего составляет конечное знамя центра левого крыла.

Кочевья этого хошӯна почти сопредельны русской границе и заключают в своих пределах ургинско-кяхтинскую почтовую дорогу, начиная от станции Урмухту̀й на пространстве почтовых станков Хÿйтÿ̀н го̄л, Иро̄, Ибицы̀х и Гила̀н- но̄р; помимо сего в землях этого хошӯна происходит и слияние рек Селенги и Орхона. В частности крайние пределы его составляют: на востоке – река Уялгэ̀; на юге – горы Банькѝ; на западе – река Сарцзѝн; на севере – урочище Цага̄н усу̀ и на северо-востоке река Боро̀, известная у нас под именем Буры, со времени заключения на. ней договора с Китаем графом Владиславичем-Рагузинским. К замечательнейшим местностям этого хошӯна должно причислить: а) монастырь Аму̀р-баясхуланту̀, находящийся в северо-западном углу хошӯна, неподалеку от реки Ибэн; по словам монголов, в монастыре этом постоянно проживает до 4000 лам; б) состоящий в ведении ургинского хутухты̀ монастырь Дашѝ- чо́йнкор-лѝн, располагающийся на правой стороне р. Орхона, у подножия Халия́р’ских гор, – в просторечии монастырь этот называется Дарха̀н-кѝт’ом; и в) другой монастырь с тем же тибетским именем Дашѝ- чо́йнкор-лѝн, находящийся к востоку от станции Ибицѝк, у подножия гор Сэльмэ̀н-ӯла. Оба эти монастыря гораздо меньше Аму̀р-баясхуланту̀, но всё же население каждого из них не менее тысячи душ. Такие обширные монастыри, конечно, должны свидетельствовать и об относительной значительности населения самого хошӯна. Действительно, по существующим о нём узаконениям, он должен выставлять четыре эскадрона солдат, а по обширности своих пространств он занимает четвёртое место из среды всех хошӯнов Туше̄ту-ха̄новского а́ймака.

Правители этого хошӯна ведут своё происхождение от цзасака̀ Цэрэ̀н-чжа́ба, приходившегося двоюродным племянником бэ̀йсэ Шибту̀й-хата́н ба̄туру. В 1688 году Цэрэ̀н-чжаб, подвергшись разграблению Галда́на-бошокту̀, уклонился в пределы России; но через четыре года после сего в 1692 году собрал 600 человек своих данников и поддался маньчжурам, причём просил, чтобы ему позволено было кочевать вместе с Шибту̀й-хата́н-ба̄туром. Император исполнил его просьбу и вслед за сим в 1693 году, в виду того что отец Цэрэ̀н-чжаба был родовым правителем, назначил цзасако̀м и Цэрэ̀н-чжа́ба, возведя его в звание та́йчжи 1-й степени. В следующем 1694 году Цэрэ̀н-чжа́б кочевал с своими данниками на Ононе, и, чтобы дать им возможность отдохнуть от погрома, Канси даже не брал с собою в поход Цэрэ̀н-чжаба, так что вся деятельность его во время войн Галда́на выразилась только во встрече и помощи, оказанных возвращавшимся войскам хотохо́йтского цзасака̀ Гэнду̀на, преследовавшего Галда́на после разбития его при Цзӯ-модо̀. В 1696 году Цэрэ̀н-чжа́б представлялся богдохану в Хÿхÿ̀-хото̀ и получил высочайшую благодарность за поимку чжунгарских шпионов. Умер Цэрэ̀н-чжа́б в 1719 году.

Ему наследовал сын его Чаба̀к-чжа́б, отличившийся прежде всего в 1731 году в сражении при Сÿхэ̀-алдаху̀. В 1755 году он был командирован для охраны сообщников Дава́ци Урянха̀ев, взятых в плен маньчжурами. В 1756 г., когда маньчжурские войска отправились повоевать чжунгаров, Чаба̀к-чжа́б был посажен для охраны местностей по Киргѝз-но̄ру и отсюда выступал снова на поражение Урянха̀ев. За всё это богдохан в следующем 1757 году наградил его званием зауряд гу́на. Вслед за сим в Халхе возникло возмущение Цэнгу̀н-чжа́ба, к которому пристал и Чаба̀к-чжа́б, почему, когда смута эта была умиротворена, то богдохан лишил его пожалованных ему гу̀новских отличий; тем не менее Чаба̀к-чжа́б оставался цзасако̀м до 1763 года, когда был сменён по болезни.

Преемник и сын его Эрѝн-дорджѝ был утверждён в звании цзасака̀ и та́йчжи 1-й степени в том же 1763 году и немедленно после сего отправился на высочайшую аудиенцию к богдохану в Жэ-хо, который при этом случае пожаловал ему павлиновое перо на шляпу. Умер Эрѝн-дорджѝ в 1794 году, оставив по себе преемником сына своего Цэва̀н-дорджѝ, который был утверждён цзасако̀м уже в следующем 1795 г. Цэва̀н-дорджѝ правил до 1816 года, когда за смертию его управление хошӯном перешло к сыну его Намчжа̀л-дорджѝ, правившему до 1842 года. В 1842 году правителем этого хошӯна был назначен сын Намчжа̀л-дорджѝя Цэрэ̀н-донду̀б. Ныне хошӯном управляет сын этого последнего, князь ничем особенно не отличившийся и не несущий на себе никаких обязанностей, помимо должности цзасака̀.

Дорога на первых шагах по вступлении в земли последнего знамени центра левого крыла, спустившись с Хусуту̀ хÿтÿ̀л’я, вступает в обширный луг, протягивающийся до берегов неглубокой и мутной реки Шары̀. На западной стороне этот луг окаймляется горами, из среды коих выдаётся по своей величине одна, носящая название Урмухту̀, – по имени этой горы называется теперь и находящаяся здесь почтовая станция. Но в дневнике о. Палладия эта станция называется Номту̀, без сомнения, потому, что в пору его проезда эта станция располагалась не на западной окраине луга, близ горы Урмухту̀, а на правой стороне р. Шары̀, у высокого увала, ограничивающего тот же луг с вост.-сев.-востока и называемого Номту̀- ширэ̄. Понятно отсюда, что помянутый луг располагается по обоим берегам реки Шары̀, и что, продолжая дорогу к следующей станции, путешественнику прежде всего приходится ехать по тому же лугу. В дальнейшем дорога к следующей станции представляет два невысоких перевала через холмы, отделяющие друг от друга течение р. Шары̀, которая на этом пространстве оказывается очень извилистой. Таким образом, миновав Урмухту̀йскую долину, она поднимается на невысокий холм, с глинисто-каменистою почвою; путь представляется здесь как бы усыпанным щебнем и езда по оному в колёсном экипаже должна быть весьма тряскою. В сторону реки холм этот является изрытым потоками, стекающими с окружных высот и местами образует просто овраги. С холма приходится спускаться снова в долину реки Шары̀, которая делает здесь колено, огибая помянутый холм. Крутые и обрывистые берега реки в рассматриваемом пункте очень илисты и, особливо в период дождей, представляют непролазную грязь. По переправе вновь через Шару̀ дорога версты на две опять тянется по зеленому лугу, в западной стороне коего живописно располагается у подошвы невысокой горы Гунту̀ небольшая кумирня, принадлежащая одному из четырёх суму̀нов этого хошӯна. Местами здесь попадаются небольшие пашни; на некоторых, по словам монголов, они засевают просо, получая всегда xopoшие урожаи от этих посевов. Слова эти кажутся мне не подлежащими никакому сомнению, так как долины р. Шары̀ вообще плодородны: лён и мак изобилуют здесь в диком состоянии; не мало также дикого чесноку и мангѝрсу, или полевого луку. В параллели помянутой кумирни дорога снова начинает подниматься на невысокий хÿтÿ̀л, являющийся отрогом тянущихся к востоку отсюда гор Нара- суту̀ ӯла. Перевалив означенный хÿтÿ̀л, вы уже в третий раз попадаете в долину реки Шары̀, которая здесь, по старому, поросла густою травою. Переправившись вновь через реку, дорога поднимается на невысокий увал, именуемый Худжирту̀ хÿтÿ̀л’ем, от которого она идёт по отлогому скату гор Са́йн- ӯла вплоть до долины, на которой происходит слияние с Шарою незначительной речки Хÿйтÿн’а. У этого слияния, на левом берегу Хÿйтÿн’а располагается ныне девятая от Урги к Кяхте станция. Но в пору проезда о. Палладия эта станция находилась на правой стороне Хÿйтÿн’а, в долине, носящей название Дэрэсуту̀-булу̀н, очевидно, сообщившей своё имя и самому станку; в дневнике нашего синолога оказываются только размещёнными не вполне правильно по-монгольски китайские иepoглифы, назначенные для тонической передачи слогов, входящих в состав имени этой станции. Чем обусловливалось это перенесете станков в период проезда о. Палладия, сказать трудно; но необходимо заметить, что в этих местах повсюду имеется по нескольку дорог от одной станции до другой, отчего описание пути естественно должно разниться у путешественников.

Хÿйтÿн значительно меньше Шары, но животной жизни на нём несравненно больше: турпаны, дикие утки, журавли буквально кишат по берегам этой реки. Самая станция Хÿйтÿн отличается от прочих тем, что заведующий ею цзангѝн считается помощником управляющего всем трактом от Урги до Кяхты, между тем как сам управляющий, носящий титул туса́лакчи, живёт на станции Хара̄. Должно заметить однако, что туса́лакчи, почитая себя важной особой, принимает очень мало активного участия в распоряжениях относительно происходящих по станциям переездов и дело это ведётся главным образом хÿйтÿнским цзангѝно̀м, почему и на должность эту обыкновенно назначают людей порасторопнее. В пору моего проезда здешний цзангѝн принадлежал к цэцэ̀н- ха̄новскому а́ймаку и, по рассказам его, до времени получения настоящего назначения был суму̀нным цзангѝном в хошӯне. На Хÿйтÿнской станции он жил уже лет 30 и нимало не жаловался ни на тоску по родине, ни на удобства жизни. В хозяйстве его было до 300 лошадей и до 800 овец. Что касается подводчиков на здешних станциях, то вообще их полагается здесь по 6–7 семей (ӧркӧ̄) и большая часть их пришла сюда из цэцэ̀н-ха̄новскаго а́ймака. Все они довольны своею жизнью и единственные жалобы, которые мне приходилось от них слышать, состояли в их горьком соболезновании о верблюдах, к которым они весьма привыкли на своей родине и которые почти не живут в этих местах и гибнут, страдая поносом. Чтобы заменить верблюдов, особливо для перевоза клади, здешние монголы начали употреблять русские телеги.

От правого берега р.Хÿйтÿна дорога по направлению к Кяхте тянется с версту по долине реки и за сим поднимается на невысокий холм, за которым, последовательно чередуясь с лощинами, ведут к следующей станции четыре отлогих, но всё-таки не особенно удобных для колёсной езды перевала. Первою из этих высот является каменистый Мануха̀й, с которого открывается великолепный вид к югу, на хÿйтÿнскую равнину, к северу же дорога кажется крайне печальной, представляя только ряд гигантских, округлённых холмов, совершенно безлесных, изредка одетых травою, но в большинстве лишённых даже и этой растительности: ни лесов, ни рощ на всём этом переезде не попадается, почему окрестные монголы употребляют в топливо только аргал. Спустившись с Мануха̀я в небольшую лощину, дорога почти вслед за сим начинает снова подниматься на так называемый Нарасуту̀-даба̄, имя которого как будто обещает тень деревьев; но он так же безлесен, как и последующий за ним. Третий перевал, именуемый Цага̄н-даба̄н’ом, является более других каменистым и покрытым мелким щебнем; а четвёртый, с которого дорога спускается в долину р. Иро̄, отличается песчаным грунтом до такой степени, что на северном своём спуске местами представляет прямо сыпучие пески. Тем оживлённее кажется после сего долина реки Иро̄, обильно поросшая густою травою и богатая своим населением. Живущие здесь монголы суть одни из старейших шабина̀ров ургинского хутухты̀; они носят общее название «га́йда гаргахса̀н улу̀с» и замечательны по своему перечислению из хошӯнного ведомства в шабѝнское, об обстоятельствах коего мне рассказывали так: В одно время первый ургинский хутухта̀, известный в Халхе под именем Ӱндÿ̀р-гэгэ̀на, заболел, не мог принимать пищи и уже готовился к смерти; врачи отказались лечить его обыкновенными средствами и полагали единственный способ избавления его от смерти в религиозном обряде, при коем совершается замена больного другою личностью, или, по буквальному выражению, «в выкупе его души». Тогда со всех хошӯнов туше̄ту-ха̄новского а́ймака было собрано не менее как по десяти семей с каждого хошӯна и, согласно правилам о «выкупе души», этим людям приказано было одеться в одежды Ӱндÿ̀р-гэгэ̀на и уйти в лесистые и болотистые местности с тем, чтобы никогда не показываться в кочевьях Ӱндÿ̀р-гэгэ̀на. Постановление эго строго соблюдалось при жизни Ӱндÿ̀р-гэгэ̀на и только со времён второго хутухты̀ изгнанники эти получили право входить в Ургу, а до того времени, избрав своим местопребыванием берега Иро и Оно̀на, занимались охотою и звероловством. Впрочем этот род занятий преимуществует у них и до ныне. В настоящее время эти «га́йда гаргахса̀н» разделяются на три отдела, из которых два, в количестве 150 ӧркӧ̄, кочует по берегам реки Иро̄, а третий живёт у истоков Оно̀на. При Ӱндÿ̀р-гэгэ̀не «га́йда гаргахса̀н» были избавлены от всяких податей, но со времён 3-го хутухты̀ (1758–1773 г.) они начали представлять гэгэ̀ну по 10 кабанов с каждого ото̀ка, которых хутухта̀ обыкновенно тотчас отсылает в подарок богдохану. Вообще дань с этих шабѝнцев и до сего времени считается неблаговидным расходовать на пищу и необходимости хутухты̀: её употребляют или на содержаниe шабина̀ров, заключённых в тюрьмах, или на подарки китайским властям, или, наконец, сбывают, продажею на сторону.

Почтовая станция Иро̄ стоит почти на самом берегу реки и отличается от других вдвое большим составом служащих на ней лиц. Объясняется это тем обстоятельством, что на Иро̄ проживают не только подводчики для провоза путников от станции до станции, но ещё полагается от четырёх до шести ӧркȫ отбывающих повинность собственно по переправе путников через реку. Эти лодочники составляют собою особое ведомство и имеют своего цзангѝна, или офицера, заведующего переправой. Самая переправа совершается на плотах (ба̀т), которые устраиваются из трёх, четырёх выдолбленных брёвен, скреплённых прибитыми к ним в нескольких местах планками. Для кормчего устраивается особое место, обозначаемое выдолбленными для ног ступнями; пpoчиe служители перевоза помещаются по бокам плота и работают, упираясь шестами в дно реки. Так как Иро̄ – река довольно большая (не менее 25 саж. ширины), а течение её очень быстро, то перевозчики обыкновенно поднимаются саженей на 100 вверх по реке и за сим уже направляют ба̀т на противоположную сторону; впрочем и при этом их нередко относит далеко от цели переправы.

Правый берег реки Иро̄ отлогий, песчаный и усеянный голышами неподалеку от речного русла, вскоре сменяется широким поёмным лугом, за которым дорога вступает в узкую лощину, проходящую к седловине хребта, именуемого Цага̄н ӯла. Лощина эта на южной стороне хребта тянется вёрст на 10-ть и, поднявшись по ней к перевалу, именуемому Уру- гэ̀ту-даба̄, встречаешь на северной стороне его почти такую же лощину, которая впрочем здесь постепенно расширяется, а ниже незаметно переходит в долину, по которой протекает речка Ибицѝх. Горы, окаймляющие эту долину, с западной стороны – безлесны, а восточные – покрыты берёзовыми и сосновыми рощами. У самой реки Ибицѝх в настоящую пору стоит почтовая станция того же имени; но во время проезда о. Палладия она, очевидно, находилась на другом месте, т. е. несколько севернее нынешней. В пояснение сего должно сказать, что в этой же долине в Ибицѝх впадает небольшая извилистая речушка, носящая название Нарѝн-мого̀й (тонкая змейка), образующаяся из ключа, бьющего в располагающихся к северу отсюда горах. Длина течения этой речушки очень незначительна, но долина Нарѝн-мого̀я прелестна и несравненно более плодородна и богата травами, чем долина Ибицѝха. Здесь-то, несомненно, в пору проезда о. Палладия стояла почтовая станция, которая потому и называется у него Нарѝн-мого̀й.

От станции Ибицѝха и сопредельной ей долины Нарѝн- мого̀й дорога направляется версты на три по течению Ибицѝха и проходит у подошвы гор по болотистой почве, покрытой тростником и тальником; далее она поднимается на отлогую возвышенность и тянется по оной приблизительно вёрст на 20-ть. Гребень этой возвышенности порос вековыми соснами, прямыми и величественными; во многих местах здесь видны следы огня и многие сосны стоят на половину обгорелыми. Обширная роща эта двумя просеками, называемыми Бага̀ цоорха̀й и Йэхэ̀ цоорха̀й, разделяется на две главные части, из коих каждая имеет не менее восьми вёрст. По выезде из этой рощи перед глазами открывается низменная долина реки Боро̀, а из-за горы, окаймляющей её с северной стороны, виднеется уже золочёная глава кяхтинского собора. Впечатление этого вида для русского человека – невыразимо! В радостном упоении каждый чувствует необычайное волнение во всём существе и сердце до боли сжимается в груди. Но до желанной страны остаётся ещё довольно далеко, а главное, на первых же шагах приходится умерять себя в движении. Пологий скат от Йэхэ̀ цоорха̀я скоро приводит в долину Боро̀, по которой невозможно ехать иначе как шагом: болотистая почва долины, сплошь усеянная болотными кочками, препятствует быстроте бега лошади, и даже на обычном ходу она здесь постоянно спотыкается. Переехав вброд р. Боро̀, тотчас-же начинаешь подниматься на заветную возвышенность, но и здесь остановка, – это последняя станция перед Кяхтою, именуемая Гила̀н-но̄р, от имени находящегося к западу от неё небольшого озера. От Гила̀н-но̄ра до Кяхты считают 10 вёрст и дорога до Маймачена, в первой половине пути, идёт косогором по направлению на северо-восток, а за сим, поднявшись мало помалу на кяхтинский ширэ̄, направляется прямо на север.

А. Позднеев.