Александр Тимофеевич Никольский: приходской священник Входоиерусалимской (Знаменской) церкви в Санкт-Петербурге

С некоторого времени, в среде нашего общества, в значительной степени сознается и обнаруживается потребность – с большей или меньшей подробностью выяснить и узнать условия жизни русского православного приходского священника, его общественное и служебное положение, круг деятельности, стремления и направления. Этой потребности старается удовлетворить наша литература, публицистическая и беллетристическая. Та и другая отрасль литературы до некоторой степени достигает своей цели. К сожалению, в этих отраслях литературы, жизнь, положение, деятельность и настроение приходских православных священников рисуются, по преимуществу, с неприглядной стороны, весьма часто не беспристрастно, с присоединением вымыслов, под влиянием тенденциозных целей и намерений, с примесью личных воззрений литераторов и публицистов и т.п. Между тем, правильное понимание направления и содержания деятельности, круга действий и отношений православного приходского священника в русском обществе, церкви и государстве может быть приобретено лишь в таком случае, когда известно и разъяснено будет верное, соответственное действительности, положение православного духовенства в практической жизни. Но для такого разъяснения необходимы достоверные исторические материалы, подлинность которых может быть доказана. Самыми лучшими материалами для правильного понимания положения и стремлений русского приходского духовенства, в наше время, как особого класса людей в обществе, могут быть правдиво составленные биографические очерки таких приходских священников, которые в своей жизни и деятельности были носителями и выразителями убеждений и стремлений своего круга людей. Таким лицом в течение третьей четверти текущего столетия был в С.-Петербурге, скончавшийся 3-го декабря 1876 года, приходской священник Знаменской церкви о. Александр Тимофеевич Никольский.

А.Т. Никольский, по справедливости, должен признаваться представителем нового типа православного приходского русского священника. Этот тип стал слагаться и образовываться в период реформ нашего отечества. Главной отличительной чертой этого типа приходских священников является стремление практически выйти из пассивного, зависимого и приниженного состояния, в каком издавна поставлен и находится православный русский священник в обществе, церкви и государстве, – создать себе условия безопасности для проявления и развития своих нравственных сил, – открыть область и круг для своей деятельности на началах религиозно-нравственных и приобрести возможность для действительного проведения этих начал в практическую жизнь общества, среди которого поставлен православный священник. Это стремление православного русского священника встречает на пути к своим целям множество неблагоприятных и враждебных для его деятельности условий с разных сторон; это стремление неизбежно сопровождается, поэтому, борьбою. – Но, к счастью, благодаря энергии некоторых представителей нового типа священников, благодаря их твердости и непоколебимой вере в христианскую истину и правду, их стремления мало-помалу приобретают успех в действительной жизни и находят в некоторой степени сочувствие и поддержку в обществе. – Жизнь и деятельность A.Т. Никольского служит типическим примером стремлений, борьбы и успехов деятельности таких приходских русских священников, которые силятся практически проводить религиозно-нравственные христианские начала в жизнь окружающего их общества.

Непрерывная и неустанная двадцатипятилетняя деятельность A.Т. Никольского в должности приходского священника при одной церкви, проникнутая одной и той же идеей, сопровождалась весьма заметными результатами. Результатами его деятельности остались благотворительные учреждения в его приходе и следы его влияния в тех сторонах жизни церкви и духовенства С.-П.-бургской епархии и в тех благотворительных обществах столицы, в которых он принимал более или менее живое участие. Начала, которых держался о. Александр и которые он успевал проводить в жизнь и деятельность различных общественных и церковных установлений, заключают в себе задатки жизненного своего развития в истории. Историческое развитие и современное состояние этих установлений может быть понято и объяснено в значительной степени в связи с пониманием деятельности А. Тимофеевича. Таким образом, биография A.Т. Никольского есть исторический эпизод из жизни знаменского прихода, С.-Петербургской епархии, нескольких благотворительных обществ столицы и русского православного белого духовенства.

Своей деятельностью и личными качествами A.Т. Никольский приобрел при своей жизни многочисленных почитателей среди его прихожан, духовных детей, сотрудников и соучастников в его деятельности, свидетелей-очевидцев его трудов и заслуг и, наконец, лиц, получивших от его трудов пользу и облегчение в судьбах своей жизни. Многие из его почитателей выражали и выражают желание сохранить память в отечестве об его трудах и заслугах для церкви и общества. Предлагаемый биографический очерк жизни и деятельности Александра Тимофеевича есть ответ на желания его почитателей, сохраняющих благоговейную о нем память.

Держась убеждения, что имена и заслуги таких церковных и общественных деятелей, каков был о. Александр Тимофеевич Никольский, составляют историческое достояние народа, пользам которого беззаветно посвящалась их многолетняя и многотрудная жизнь и деятельность, мы надеемся, что предлагаемый опыт биографического очерка заслуживает внимания всех тех лиц, для которых дороги интересы русской православной церкви и общества, составлявшие предмет и содержание многолетнего и ревностного служения Александра Тимофеевича.

В нашем очерке не предлагается полной и всесторонней биографии А. Тимофеевича. В нем не достает разъяснения всех условий, среди которых приходилось жить и действовать о. Никольскому, и изображения всех сторон его жизни. Появление такой биографии в настоящее время еще невозможно. Но все, что говорится в нашем очерке относительно обстоятельств жизни и деятельности Александра Тимофеевича, основывается на несомненных письменных и печатных документах, свидетельствах и бумагах. Всякий факт, который приводится в предложенном очерке, может быть доказан документальным образом. – Составление такого очерка оказалось возможным, благодаря тому, что в посмертных бумагах Александра Тимофеевича сохранились все официальные документы, которые он получал в своей жизни от властей и установлений, и множество черновых списков с разных документов, которые он составлял по делам своей службы и деятельности. Эти-то бумаги послужили главным материалом для составления настоящего очерка. Кроме того, составитель очерка пользовался печатными годовыми отчетами тех установлений, в которых участвовал о. Никольский своей деятельностью, также сообщениями репортеров газет и известиями, появлявшимися в разных периодических изданиях относительно его деятельности.

Составитель и редактор настоящего очерка получили бумаги покойного от коллежского советника Павла Тимофеевича Никольского, который принимал участие и в редакции очерка.

Во второй четверти нынешнего столетия в среде русского православного духовенства, особенно в С.-Петербурге, пользовался громкой известностью протоиерей Тимофей Ферапонтович Никольский. Такую известность он приобрел и поддерживал своим образованием, служебной деятельностью в церкви и учебном ведомстве и значением в современной ему духовной литературе.

Т.Ф. Никольский был магистр первого курса С.-Петербургской Духовной академии, которому Россия обязана многими знаменитыми деятелями в церкви, науке, литературе и обществе. Никольский был достойным по академии товарищем протоиерея Г.П. Павского, митрополита Григория (Постникова), Иродиона Ветринского (автора „Памятники древней Христианской церкви“ 6 кн. СПБ. 1846г.), Главного священника В.И. Кутневича, протоиереев Кочетова, Малова и др. С этими товарищами Никольский во всю свою жизнь поддерживал сношения или дружеские, или служебные, или литературные. С некоторыми же из них пришлось ему соревновать в церковной службе и деятельности. Вступив, по окончании академического курса, в жизнь и службу церкви, государству и русскому просвещению, с блестящим по тому времени образованием, Т.Ф. Никольский счастливо пользовался возможностью и средствами, в течение всей своей жизни, обогащать свои знания учебной службой, собственными исследованиями, знакомством и вообще весьма близкими сношениями с современными ему деятелями в богословской литературе и духовном просвещении. Барон Розенкамф, писавший о Кормчей книге, И. Языков, Анастасевич и мног. друг. были в числе друзей его.

По окончании академического курса в 1814-м году, Т.Ф. Никольский, как один из достойнейших магистров богословия, оставлен был при С.-Петербургской Духовной академии бакалавром предмета философии и библиотекарем, по указанию тогдашнего ректора академии, архимандрита Филарета, впоследствии знаменитого московского митрополита. Через три года службы в академии, он в 1817-м году был избран академической корпорацией действительным членом академической конференции. В звании члена академической конференции Т.Ф. Никольский оставался до конца своей жизни, несмотря на то, что в 1821 году он прекратил свою преподавательскую при академии деятельность. Состоя бакалавром академии, Никольский в 1816г. согласно своему внутреннему призванию, принял священнический сан с поступлением в должность законоучителя Пажеского корпуса. Совместные занятия его в академии и Пажеском корпусе расширили его труды, деятельность, значение и известность. Он приобрел репутацию отличного преподавателя, основательного богослова и достойного представителя нового академического образования в среде петербургского духовенства. Репутация эта крепко утвердилась за Никольским в течение десятилетней его службы в должности священника я законоучителя в Пажеском корпусе, привлекла к его достоинствам внимание духовного начальства и открыла ему путь к широкой деятельности в С.-Петербургской епархии. На о. Никольского обратил особенное внимание, отчасти по рекомендации бывшего ректора академии Филарета, тогдашний С.-Петербургский митрополит Серафим (Глаголевский), узнавший и оценивший достоинства его еще до поступления своего на С.-Петербургскую кафедру.

Митрополит Серафим, будучи архиепископом, сначала минским (1812г.), затем тверским (1814г.), потом митрополитом Московским (1819г.), по званию синодального члена, весьма часто и подолгу жил в С.-Петербурге. Живя в С.-Петербурге и принимая живое и близкое участие в делах церковного управления, преосв. Серафим имел возможность близко узнать тех духовных лиц в С.-Петербурге, которые, по обстоятельствам времени и по своим способностям, могли быть призваны к деятельному служению в администрации С.-Петербургской епархии и в церковных делах, с нею соприкосновенных. Переведенный в 1821-м году на кафедру С.-Петербургской епархии, митрополит Серафим нашел нужным воспользоваться для епархии трудами, знаниями и личными качествами Т.Ф. Никольского. Он считал Никольского способным и достойным устроителем приходского управления. С таким воззрением на Никольского, митрополит Серафим в 1826-м году назначил о. Тимофея священником приходской Владимирской церкви, и потом, в виде наград и постепенного возвышения, последовательно переводил его к церквам Входоиерусалимской или Знаменской (в 1829 году), Спасосенновской (в 1831г.) и в том же году к Морскому Никольскому собору. Эти частые переводы от одного места к другому, совершившиеся исключительно по распоряжениям власти, в виде повышения и наград, расстраивали спокойствие и удобства тихой и исполненной труда жизни Никольского и приносили ему, при его многочисленной семье, значительные ущербы и невыгоды; но о. Никольский беспрекословно следовал велениям власти и принимал распоряжения о перемещении, как знаки внимания и благоволения к нему начальства. При Никольском Морском соборе о. Никольский служил 16-ть лет. Он сроднился с этим местом и готов был навсегда оставаться на нем. Но преемник митрополита Серафима, митрополит Антоний, по вниманию к заслугам Никольского, судил его достойным переместить в 1846-м году в должность настоятеля С.-Петербургского Казанского собора, при котором в 1848г. и закончилась деятельность и жизнь Тимофея Ферапонтовича Никольского.

Тимофей Ферапонтович Никольский, состоя настоятелем тех церквей, при которых он был священнослужителем, в 1829 году назначен был членом С.-Петербургской духовной консистории и столичным благочинным и состоял в этих должностях около 17-ти лет. Кроме сего, по назначению епархиального начальства, он исправлял в епархии в течение многих лет обязанности цензора проповедей, члена петербургского статистического комитета и благочинного над всеми духовными лицами, приезжавшими в С.-Петербург из провинций, и над сборщиками, прибывавшими в столицу от монастырей и церквей разных губерний. Все эти должности, соединенные с трудами и требовавшие знаний, осторожности и времени, исправлялись Т.Ф. Никольским без всякого материального вознаграждения.

Исполнение обязанностей приходского священнослужителя, настоятеля и различных должностей в епархиальной администрации глубоко вводило протоиерея Никольского в действительную жизнь людей и в быт духовенства. Отличаясь трудолюбием, кротостью, выдержанностью спокойного характера и даром наблюдательности, Никольский умел подмечать и понимать явления жизни, беспристрастно, правдиво, осторожно и с терпением относиться к людям, с которыми встречался, и вносить в окружающую его среду порядок по внушениям правдолюбия и любви. Личными свойствами Никольского и отличительными чертами его служебно-административной деятельности объясняется внимание, которого Никольский удостаивался при замещении и таких должностей, которые, при тогдашнем состоянии русской церкви, имели особенное значение не только для петербургской епархии, но в церковном состоянии и всей России. Таковы должности члена в цензурном и других, ему подобных, комитетах.

В 1825г. Т.Ф. Никольский был назначен членом Комитета, учрежденного в этом же году, „для рассматривания вредных книг“; в 1842 году был определен членом С.-Петербургского Комитета духовной цензуры и членом Комитета, учрежденного для рассматривания конспектов учебных предметов, преподаваемых в духовных семинариях. Благодаря, с одной стороны, осторожности, правдивости и скромности Никольского, с другой – учености и образованию его, деятельность его в означенных Комитетах устраняла, по возможности, многие проявления враждебных отношений его сочленов к развитию богословской мысли и литературы. Никольский с грустью и с нерасположением относился к крутым мерам стеснения духовной литературы и учебно-педагогической свободы в духовных учебных заведениях. Состоя четыре года цензором, о. Никольский приобрел известность между духовными писателями во всей России, как человек, весьма расположенный к тому, чтобы богословские сочинения выходили в свет без затруднений и препятствий, не навлекали на авторов неприятностей. Ему обязана богословская литература появлением в печати таких сочинений, как „История Русской церкви, синодальный период“ архим. Филарета и „Памятники христианских древностей“ И. Ветринского. За пропуск той и другой книги в печать Т.Ф. Никольский подвергся неприятностям со стороны власти.

Благорасположенные отношения Т.Ф. Никольского к духовной литературе в качестве цензора объясняются, между прочим, тем, что он сам был литератором и в своей литературной деятельности сам испытал такие стеснения, которые сопровождались невыгодами для ее развития. В качестве деятеля в богословской литературе, о. Тимофей Никольский выступил в самые тяжелые времена для развития русской литературной деятельности. В России, в самом начале 20-х годов настоящего столетия, как известно, разразилась своими результатами продолжавшаяся около 20-ти лет в нашем обществе глухая борьба мистицизма с так называемым „неологическим направлением“, в котором обвиняли и С.-Петербургскую Духовную академию и ее воспитанников. Борьба эта выдвинула с особым значением таких лиц, как архимандрит Юрьева монастыря Фотий и ему подобных, которые с подозрительностью и опасениями смотрели на всякое, вновь являющееся в свет, богословское сочинение. На каждое новое сочинение смотрели тогда подозрительно и мистики и строгие ортодоксисты; во всяком вновь выходящем сочинении они силились находить недостатки, будто колеблющие Православие. Несмотря на неблагоприятные условия для развития духовной литературы, о. Тимофей в 1822-м году, после разных препятствий, издал свое сочинение: „О Богопознании и Богопочитании“. Книжка эта образовалась под рукою о. Тимофея из приведения в порядок и в краткое изложение уроков по закону Божию, которые автор ее преподавал в Пажеском корпусе. Это сочинение Т.Ф. Никольского встречено было в обществе весьма сочувственно. Священник Г.П. Павский, в качестве члена цензурного комитета, по требованию церковной власти и министерства Духовных дел и Народного просвещения сделал о ней отзыв, в котором, между прочим, говорил: „учение о Богопознании и Богопочитании, предложенное в книжке, сочиненной Пажеского корпуса законоучителем, свящ. Тимофеем Никольским, есть учение православное; в языке соблюдена ясность; нужнейшее, что надобно знать христианину, не опущено, и изложение истин, в ней содержащихся, приспособлено к возрасту и обстоятельствам воспитанников, которым преподаваемо было сие учение. По сим причинам книжка сия может быть употребляема в руководство при преподавании закона Божия в Пажеском корпусе; и другие законоучители, если изберут ее себе в руководство, употреблять могут“¹. На основании такого отзыва, Цензурный Комитет обязал Никольского поставить на заглавном листе книжки: „писано для камер-пажей и пажей двора Его Императорского Величества“. Этой прибавкой указывалось исключительное назначение книжки, содержание которой, однако же, не заключает в себе ничего исключительного. Несмотря на отзыв Павского, министр Духовных дел кн. Голицын, согласно заключению Главного правления училищ, циркулярно рекомендовал попечителям учебных округов книжку о. Никольского, как такую, которую законоучители могут употреблять в руководство при преподавании закона Божия, если они изберут ее для сего“. Такую рекомендацию крайне трудно было книжке получить в такое время, когда составлен был катехизис преосв. Филарета. С признанием этого катехизиса символической книгой русской церкви, сочинение о. Никольского не могло вступить в конкуренцию с нею и не могло получить широкого распространения. Большую распространенность в обществе русском приобрело другое сочинение Т.Ф. Никольского, – рассуждение: „О молитве за умерших“. Рассуждение это выдержало несколько печатных изданий. Но автор испытал и большие затруднения и неприятности при издании этой книги, чем при издании первого сочинения. В первый раз эта книга издана была в 1825-м году, без особенных приключений. Первое издание разошлось в два года. Автор приготовил книжку ко второму изданию с исправлениями и дополнениями, представил ее в Цензурный комитет и получил разрешение и билет на ее отпечатание. Но прежде чем автор приступил к печатанию, он позван был к митрополиту Серафиму, который выдал ему письменные замечания, сделанные на книгу тогдашним казанским архиепископом Филаретом (Амфитеатровым)², и словесно приказал приостановиться печатанием нового издания. Оказалось, что архиепископ Филарет нашел в книге Никольского неправославные мысли, смелые суждения и т.п. Никольский, получив замечания архиепископа, рассмотрел их, нашел их несправедливыми и неверными и явился к митрополиту Серафиму с объяснениями и ответами на замечания. Митрополит выслушал объяснения Никольского и признал их основательными, но заключил свою беседу с ним такими словами: „я запрещаю тебе печатать книгу до некоторого времени. Ты священник, а он (Филарет) – архиерей. Ты должен ему уступить. Не променять же мне архиерея на тебя“. Никольский был крайне огорчен запрещением издавать свою книгу; не мог, по своему характеру и положению, идти против такого повелительного совета своего архипастыря; да было бы и бесполезно. Второе издание книги „О молитве за умерших“ могло явиться в печати лишь через десять лет после первого издания. После выхода в свет второго издания, автор ее был почтен письменными благорасположенными выражениями сочувствия и благодарности к нему со стороны нескольких духовных лиц, в числе которых были и архиереи. Издававшаяся четыре раза (1825, 1837, 1847 и 1866 г.г.) книга „О молитве за умерших“ относится к числу очень немногих в русской литературе специальных богословских монографий о предмете и сохраняет свое значение в нашей богословской литературе до настоящего времени; на нее ссылаются в своих сочинениях такие русские богословы, как преосвященные Макарий и Филарет (бывший черниговский). –

Многочисленные и разнообразные обязанности, возложенные на о. Тимофея, отвлекали его от занятий литературных. Несмотря на это он всю жизнь не переставал трудиться в составлении сочинений богословского содержания. Но сверх указанных сочинений, ему более не удалось издавать своих трудов. После его смерти была отпечатана одна небольшая его брошюра, под заглавием: „Разговор Петербургского священника с прихожанином о староверах“ (СПБ., 1848г.), отрывок из задуманного и начатого сочинения. Прочие труды о. Тимофея остались в рукописях.

Т.Ф. Никольский вносил свое мирное и спокойное влияние в учебную часть своего времени. Состоя членом конференции Духовной академии, он принимал участие в делах управления академии присутствованием на экзаменах студентов и в заседаниях конференции, прочитыванием и обсуждением сочинений на ученые степени, совещаниями с начальствующими лицами академии о различных ее делах, исполнением поручений и т.п. Во всех подобных случаях Никольский всегда был спокоен, беспристрастен, правдив и тверд, – и, благодаря этим качествам, незаметно, но неизбежно производил свое влияние на все дела, в которых он принимал участие. По уважению к таким качествам Никольского, Комиссия духовных училищ в 1833г. поручила ему производство ревизии С.-Петербургской духовной семинарии и духовных училищ петербургских – Александро-Невского и Петропавловского. Ревизия эта отличалась столь же спокойным, сколько и правдивым отношением ревизора ко всем лицам и сторонам, с которыми он соприкасался в исполнении порученного ему дела. Спокойствие и осторожность, соединенные с терпением, правдивостью и добротой души, не оставляли Т. Никольского во всех многосложных трудах и отношениях его до конца его жизни. Бесстрашное правдолюбие Т.Ф. Никольского пред высшими лицами удивляло его современников и приводится в виде исключительного примера в наше время в воспоминаниях о временах владычества в духовном ведомстве графа Протасова³. Совершенно справедливо и верно характеризовал свойство его прот. А. Окунев в надгробной своей речи над ним: кротость и смирение, искренность и братолюбие, безусловное повиновение власти, радушие и ревность к исполнению велений начальства, высокая доброта души и приветливость, необычайная нежность любви и младенческое незлобие при старческой опытности и опытной мудрости, глубокое благочестие и приверженность к благолепию храма, к святости и величию священнослужения, прямодушие и соблюдение правды были первыми чертами боголюбезного его духа. „Труд и забота на поприще наук и общественной службы до устранения всех, даже невинных удовольствий, составляли стихию его души“. Трудами и многоразличными отношениями по службе, в которых о. Тимофей, по своему правдолюбию, не мог избежать неприятностей, невзгод и бед, но старался покрывать их терпением и кротостию, он рано надломил свое здоровье и поддерживал его лишь строго правильной жизнью. Он скончался на 60-м году своей жизни, 16-го июля 1848г., оставив после себя многочисленную семью, в составе которой находился и получил воспитание и первоначальное образование Александр Тимофеевич Никольский, бывший впоследствии священником Знаменской церкви в С.-Петербурге.

Мы представили биографию Т.Ф. Никольского для того, чтобы осветить ею то влияние, какое мог иметь и, действительно, имел о. Тимофей на образование личных свойств, характера и деятельности своего сына, Александра Тимофеевича Никольского.

В семейной жизни о. Тимофей сохранял те же начала, каких он неуклонно держался в церковной и общественной службе. Семья его была многочисленна. Он имел трех сыновей и шесть дочерей. При неустанных трудах по обязанностям службы, о. Тимофей находил время, считал своей священной обязанностью посвящать себя трудам образования своих детей и устроению порядка в семейной жизни. Пользуясь содействием доброй, простодушной, но умной и распорядительной своей супруги, аккуратной хозяйки и любящей матери, Анастасии Феодоровны, о. Тимофей умел установить и поддерживать в своей многочисленной семье прекрасный и твердый порядок, при котором все его дети получили такое нравственное и умственное образование, какое могли получать в то время благовоспитанные дети только в лучших семьях Петербурга. Все сыновья о. Тимофея достигли образования в высшем учебном заведении, а дочери получили отличное образование, в пансионах и на дому, по отсутствию в то время в С.-Петербурге общественных учебных заведений, доступных для девиц духовного звания.

Отец Тимофей сам обязан был всем в своей судьбе образованию; им дорожил он в детях более всего. Но образование он поднимал не в смысле только умственного развития детей, но и в смысле выработки нравственного их характера. На развитие нравственных понятий и жизни детей о. Тимофей действовал собственным примером и установлением порядка жизни в семье. Он постоянно был в труде; заботливость о семье, добродушие, правдивость и благочестие никогда не оставляли его среди семьи. Дети учились у отца благочестию, труду, любви к людям и правде. В жизни о. Тимофея и его семьи всегда царствовали порядок, умеренность, точность. С этими особенностями нравственной жизни свыклись дети о. Тимофея с малолетства. Особенности эти вошли в нравственный строй и Александра Тимофеевича вместе с воспитанием его в семье.

Александр Тимофеевич родился в 1821-м году 2-го июля, когда в семье о. Тимофея были три дочери. Первоначальным обучением мальчика занимались учители, которые приглашались для него родителями. Более других лиц, трудился в первоначальном обучении его учитель малолетних певчих Казанского собора Павел Ефимович Высоцкий. Высоцкий пользовался в свое время среди петербургского духовенства репутацией опытного и умного педагога, усердного преподавателя и знатока древних языков. Высоцкий был человек скромный до застенчивости, внимателен к детям до подробностей, точен во всех отношениях; честность и правдивость он ставил выше всех нравственных качеств в человеке. Александр Тимофеевич сохранил к нему искренно дружеские расположения во всю свою жизнь.

В 1835-м году, 14-ти лет от роду, Александр Тимофеевич оказался подготовленным домашними средствами к поступлению в семинарию. В сентябре этого года он, по экзамену, беспрепятственно был принят в низшее отделение С.-Петербургской духовной семинарии. Шесть лет обучался в ней Александр Тимофеевич. Во всех классах своего курса он был одним из лучших учеников. Его успехи обращали на себя внимание его учителей. Он заметно отличался между своими товарищами не только успехами, но открытым, веселым характером, прямотой в обращении, даром речи и приемами приличия в обхождении. Как сын столичного протоиерея, он выделялся между ними чертами благовоспитанности и благоприличия: в нем не было угловатости, столь обыкновенной в семинаристах, и той забитости, которая тяготела в то время почти над всеми питомцами закрытых учебных заведений. Семинарская жизнь не могла наложить на Александра Никольского своего отпечатка. Он жил не в бурсе, не совместно со своими товарищами; но имел комнату вместе с одним из своих братьев в квартире инспектора семинарии иеромонаха Антония (недавно умершего архиепископа Владимирской епархии). Со своими семинарскими товарищами Никольский проводил лишь учебное время. Сверх того, Александр Тимофеевич, в продолжение шестилетнего курса в семинарии, каждый праздник и каждую вакацию возвращался в свою родительскую семью. Бывая часто в семье, он не разобщался и от общества. Находясь в доме родительском, он пользовался возможностью и свободой быть в обществе родных и знакомых, встречаться с людьми разного положения и состояния, и т.п. Во время пребывания в родной семье, он находил также в беседах со своим отцом средства и источник для знакомства с современным состоянием духовенства, общества и церкви, с порядками епархиальной администрации и с явлениями общественной, государственной и церковной жизни. Благодаря своему постоянному общению с родительской семьей, Никольский пользовался возможностью иметь в своих руках не только такие книги, на которых основывалось и развивалось образование его сотоварищей по семинарии, но и такие, которые в то время занимали просвещенных русских людей всякого состояния. Вследствие всех этих обстоятельств, Александр Тимофеевич, будучи семинаристом, сознавал себя не хуже лиц, принадлежащих к „дворянскому“ или „благородному“ сословию и получавших образование в гимназиях и корпусах. И действительно, он во всех отношениях был приличный молодой человек, который без застенчивости и приниженности, но свободно и с благопристойностью мог встречаться в общественной жизни с людьми разных положений и состояний и, по своему образованию, стоял в уровень с самыми благовоспитанными сверстниками по возрасту, к какому бы общественному классу или сословию они не принадлежали.

По окончании курса в семинарии в 1841-м году, Никольский, как лучший ее воспитанник, поступил, по распоряжению начальства, в петербургскую Духовную академию. В год поступления в академию ему исполнилось 20-ть лет от роду. Академическое образование Никольского продолжалось четыре года. В эти годы окончательно сложилось умственное и нравственное настроение молодого человека. Академическая жизнь действовала на него разными сторонами не одинаково. В период его курса (1841–1845 гг.) строй академической жизни имел своеобразные особенности. Незадолго до поступления Никольского в академию, в духовном ведомстве установилось владычество обер-прокурора Св. Синода графа Протасова. Граф Протасов произвел значительные перемены в организации высшего центрального управления Духовными академиями и любил стоять в непосредственных отношениях к петербургской академии. По его проекту, Комиссия духовных училищ была упразднена; вместо нее учреждено Духовно-учебное управление. Обер-прокурору Синода предоставлено было право единоличного высшего начальства в духовно-учебном ведомстве; непосредственное отношение синодальных членов в их совокупности к академии было устранено. Обер-прокурор любил посещать петербургскую академию. Он являлся в ней, как высший ее начальник. Налетая в академию внезапно, он быстро пробегал по аудиториям и студенческим залам, и с внушительной строгостью обнаруживал малейшие недостатки внешнего порядка и чистоты; грозно и величаво указывал сопровождавшим его начальникам академии, если замечал где пыль, сор и т.п. Как человек военный, граф Протасов и от студентов Духовной академии требовал внешней выправки в одежде, в походке, в держании рук по швам, в застегивании сюртуков на все пуговицы и т.д. Так, стоя в средине столовой в то время, когда студенты входили в нее попарно для обеда, – граф Протасов по-генеральски кричал им: „руками не махать“, „идти ровней“ и т.п. Манеры графа перенимались начальствующими академии и служащими в ней монахами и светскими лицами. Ректором С.-Петербургской академии в тο время, как учился в ней Александр Никольский, был епископ Афанасий (Дроздов), впоследствии архиепископ Астраханский. Ректор Афанасий старался казаться начальником величавым, дальновидным и сановитым. Он являлся перед подчиненными и студентами с величественной осанкой и горделивой поступью. Он любил, чтобы подчиненные и студенты преклонялись перед ним и подобострастно смотрели на его величие. К преподавательскому персоналу академии он относился покровительственно и свысока. Людей самостоятельных, смелых в выражении мнений и суждений перед ним, он терпеть не мог. Зато он охотно оказывал благоволение, покровительство и милости лицам, подобострастно преклонявшимся перед его преосвященством. По отношению к студентам епископ Афанасий держал себя высоко и далеко. Между тем, ему хотелось показывать студентам, что он все знает о них и видит каждого из них насквозь. Действительно, он старался и любил получать сведения и доносы о наставниках служащих и о студентах академии, но не прямыми путями, а посредством наушничества. С искусством умел подслужиться Афанасию бывший в то время экономом, часто исправлявший должность инспектора или помощника инспектора, бакалавр, затем профессор Д.П. Ростиславов, известный впоследствии обличитель академических порядков своего времени. Ростиславов личными качествами своего характера и настроения умел снискать себе покровительство и доверие Афанасия. Но сам Ростиславов не мог сам собою знать о студентах всего того, что он хотел бы сообщать ректору; поэтому он подыскивал между студентами таких лиц, от которых старался выведывать – что делается между товарищами, и пользовался их рассказами в своих сообщениях о них ректору. Ростиславов способен был прибегать для приобретения сведений о том или другом студенте даже к непозволительным в нравственном отношении средствам. При указанных выше отношениях обер-прокурора, графа Протасова к академии, во время ректорства Афанасия в петербургской академии, уважалась одна внешность, господствовало укрывательство и лицемерие, процветало подобострастие и наушничество. Все эти характерные черты порядка и жизни академии крайне не нравились Александру Никольскому, при его прямой, открытой и правдивой натуре. Он не мог примириться и сжиться с такими явлениями. Он держал себя всегда исправно во всех отношениях; но был неспособен принижаться и смиренно лицемерничать перед кем бы то ни было. При сознании своей исправности и при нерасположении к приниженному виду, он казался Ростиславову слишком свободным студентом, „зазнающимся сынком петербургского протоиерея“, не подходящим под уровень своих товарищей. При частых сношениях Ростиславова со студентами в качестве бакалавра, эконома и помощника инспектора, легко возможны были между Ростиславовым и Никольским столкновения. Ростиславов искал случая – показать свою власть по отношению к Никольскому каким-либо замечанием в его неисправности; но Никольский всегда умел так себя держать, что мог свободно показать Ростиславову несправедливость его замечаний. Произошел один случай, после которого Ростиславов стал положительно преследовать студента Никольского. Случай этот был следующий.

Ректор Афанасий объявил Ростиславову, как эконому, свое неудовольствие на то, что воздух в студенческих спальнях по утрам бывает слишком испорчен. Замечание ректора было совершенно верно: вентиляции в спальнях почти вовсе не существовало, за исключением форточек в окнах. Вследствие замечания ректора о воздухе в спальне, Ростиславов распорядился, чтобы по утрам, перед тем временем, как должен быть звонок к вставанию студентов, в спальнях открывались форточки. При исполнении такого распоряжения, студенты должны были вставать утром и одеваться при открытых оконных форточках даже осенью и зимой. Студенты протестовали против распоряжения эконома; но Ростиславов не обратил никакого внимания на указания студентов. Появились между студентами простудные болезни. Заболел от простуды в спальне и Никольский. Он лечился в доме родителей. Болезнь приняла такой опасный характер, что, по словам докторов, нужно было бояться начала чахотки. Около 8-ми месяцев он по ночам клал на грудь компрессы, намоченные холодной водой и купался даже осенью при 10% тепла в воде. Узнав от сына причину болезни, протоиерей Т.Ф. Никольский, как член академической конференции, имевший право непосредственных сношений с ректором академии, воспользовался своим правом, явился к ректору Афанасию и объяснил ему нелепость распоряжения Ростиславова об открытии форточек в спальнях во время одевания студентов и вредные последствия опасного для здоровья студентов распоряжения. Ректор Афанасий нашел необходимым немедленно отменить распоряжение Ростиславова и сделал ему замечание. Ростиславов, после этого случая, стал считать студента Никольского чуть ли не личным своим врагом. Он начал „ловить“ Никольского в неисправностях. „Ловля“ Ростиславова, как и последующих преемников его в этом занятии, в особенности некоторых монашествующих инспекторов и помощников их, была иногда смешна, нахальна и дерзка. Наушники Ростиславова старались сообщить ему все предполагаемые, мнимые или действительные, недостатки и отступления от школьного порядка нелюбимого экономом студента. Однажды донесено было Ростиславову, что студент Никольский явился из города в праздник с чем-то завязанным в платке, и положил платок в свой гардеробный ящик. Но в гардеробных ящиках запрещено было студентам держать какие бы то ни было непозволительные вещи, хотя и не было определено в точности, какие вещи следует считать непозволительными. Ростиславов, получив донос, отправился в гардероб, и своим ключом открыл ящик Никольского, обыскал его, нашел в нем сверток и служителю приказал его отнести в свою квартиру. Затем призвал к себе студента Никольского. Студент явился. „Вы держите у себя в ящике непозволительные вещи“. – „Никаких запрещенных вещей у меня нет“, отвечает студент, „А это что?“, грозно вопрошает Ростиславов, показывая Никольскому сверток, вынутый из его гардеробного ящика. Никольский отвечал, что „это часть булочного хлеба, который присылают в день именин. Я принес его из дому и положил его в ящик, не считая его недозволительным“. Ростиславов не сдержался от желания сделать выговор Никольскому. „Вы, милостивый государь,“ продолжал он, „непочтительно себя держите пред начальником“. Никольский не понимал, на что делалось указание. – „Как вы руки держите?“ – У Никольского одна рука была опущена вниз, как говорится – по швам, а пальцы другой были между пуговицами застегнутого сюртука. Никольский ничего не говоря опустил и другую руку. – „Ступайте,“ окончил Ростиславов. „Когда пойдете домой, придете взять ваш сверток. Но вы будете наказаны“. Действительно, наказание состоялось. Никольский несколько воскресных дней не был отпущен в дом родителей. Ростиславов не перестал после этого случая продолжать свои „охоты“ на Никольского. Никольский же, со своей стороны, положил себе за правило, так исправно и аккуратно во всех отношениях себя держать, чтобы ни Ростиславов, ни помощники инспектора, ни инспектор, не могли в чем-либо „поймать“ его или сделать ему за что-либо какое-либо замечание. Таким образом, отношения Ростиславова, которые опирались на строй академической жизни, имели с отрицательной стороны то влияние на Никольского, что он приучил себя к положительным правилам в жизни: к исправности, точности и к строгому соблюдению всех правил академического порядка (к легальности своего рода).

Если общий нравственный и бытовой строй академической жизни был крайне неблагоприятен для А.Т. Никольского; то учебная часть в академии и дружеские отношения его с некоторыми товарищами по академии увлекали восприимчивую натуру даровитого и общительного студента. Из товарищей он в особенности был дружен с М.Я. Морошкиным и А.Ф. Кудрявцевым (известным законоучителем Гатчинского Института). Морошкин впоследствии женился на сестре Никольского и оставался самым близким человеком к нему до конца своей жизни. С особенной благодарностью Никольский отзывался в течение своей жизни о добром отношении к нему академических начальников-архимандритов: Филофея (Успенского), бывшего тогда инспектора академии, (ныне Киевского митрополита), и Иоасафа (Покровского). Никольский с безупречной исправностью посещал академические лекции. Его занятия и знания так были очевидны в академии, что, несмотря на неблагоприятные отношения к нему некоторых лиц, вроде Ростиславова, которые постоянно рекомендовали Никольского своим другим академическим сослуживцам, как студента непочтительного к профессорам, чересчур свободного, самонадеянного, он кончил (в 1845 году) академический курс со степенью магистра.

Как один из лучших магистров, Никольский мог скоро получить место учителя в какой-либо духовной семинарии. Но ему не хотелось оставлять родного ему города, родной семьи; он желал непременно остаться в Петербурге. Как сын известного петербургского протоиерея, который имел многочисленные и сложные служебные отношения с лицами, высокопоставленными в государственной службе, как магистр, отлично образованный и развитый, как молодой человек усердный, точный и исправный в занятиях, Никольский мог составить себе прекрасную карьеру с поступлением на государственную службу. Но не блестящая карьера манила Никольского. Он чувствовал в себе призвание к скромной, но полезной для людей деятельности; он лелеял в себе мысль и надежду сделаться приходским священником в С.-Петербурге. Поступить в священники сразу по окончании академического курса он имел полное право и возможность, но не решался. Он признавал себя слишком молодым, чтобы на 24-м году своей жизни окончательно решить судьбу всей своей жизни. Ему хотелось присмотреться к жизни и приготовиться к священнической службе учебной службой. Около года он жил в семье своих родителей, как бы отдыхая от учебных своих занятий в академии и практически знакомясь с жизнью. В течение этого времени он близко, подробно и разумно входил в ход жизни семьи и занятий своего отца; отчасти занимался обучением младших сестер, отчасти исправлял письмоводственную часть своего отца и изучал французский язык при руководстве учителя Аллес, бывшего в то время редактором газеты Journal de St.-Petersbourg. Во французском языке он сделал такие успехи, что свободно мог объясняться. Все указанные занятия служили для Александра Тимофеевича практической подготовкой к общественной службе и жизни. По истечении года, после окончания курса в академии, Александр Тимофеевич поступил учителем русского и латинского языков и Закона Божия в высший класс Александроневского духовного училища. Со всей горячностью молодого человека и с теплотой доброго сердца он предался учебной деятельности. С неподражаемой точностью и исправностью молодой учитель исполнял свои обязанности в училище. Успехи учеников по его предметам, на экзаменах их при поступлении в семинарию, оказывались в такой степени значительными, что семинарское начальство, с открытием вакансии в ней профессора Словесности, в 1848 году представило учителя Никольского на вакантную должность профессора семинарии по Словесности и Св. Писанию в низшем отделении. Мая 29-го дня 1848 года Никольский был утвержден в этой должности, после почти двухлетней учебной службы в училище. В течение этих двух лет Никольский успел ознакомиться с состоянием училища во всех отношениях; это знакомство его впоследствии принесло большую пользу для духовенства С.-Петербургской епархии, и в течение того же времени он и сам практически подготовил себя к успешной преподавательской деятельности в семинарии, близко ознакомился со степенью подготовленности учеников училища к прохождению уроков Словесности и Священного Писания в семинарии и приобрел опыт и навык к занятиям с этими учениками.

С переходом на учебную службу в С.-Петербургскую духовную семинарию, в которой Никольский сам получил образование и с которой он подробно и всесторонне был знаком по опыту собственной жизни, и с приобретением лестного, хотя несколько и громкого, для молодого магистра звания „профессора“, усилилась настойчивая, внимательная и исправная деятельность Никольского. Для преподавания порученных ему предметов он приобрел уже некоторую практическую опытность. К преподаванию Словесности он подготовился двухлетним обучением Русскому языку мальчиков старшего возраста в училище. Обучение им тех же мальчиков Священной истории заменилось для него в семинарии преподаванием Исторических книг Ветхого Завета. Значит, преподавание в семинарии было для Никольского лишь расширением его предшествующей преподавательской деятельности. Словесность преподавалась Никольским в семинарии практически и теоретически. Он приучал воспитанников к письменным упражнениям, к составлению описаний, рассказов и т.п.; причем особенное внимание он обращал на то, чтобы ученики выражали правильным и простым языком то, что они хотели сказать. Теорию словесности и поэзии он преподавал по программе, в общих чертах установившейся в семинарии до его поступления; но он вносил в эту программу, как показывают сохранившиеся после него конспекты преподанных им уроков, свои прибавления, дополнения и изменения. Оказывается, что Никольский старался ознакомить своих учеников со всеми возможными и существующими разнообразными видами и формами литературных произведений, как прозаических, так и поэтических. При этом ознакомлении он, для наглядности, прочитывал существующие в русской литературе произведения того или другого вида. В преподавании Священного Писания Никольский старался держать воспитанников низшего отделения семинарии, сколько возможно, ближе к Библии: приучал их читать ее и из нее черпать знания по священной истории Ветхого Завета. В занятиях своих с учениками Никольский дорожил временем: он всегда был точен и исправен в приходе на уроки; тщательно соразмерял ход уроков с учебным временем, назначенным для его предметов; всегда умел найти время для повторения ученикам пройденного и т.п. К ученикам своим он всегда относился с полной внимательностью, но не допускал поблажки; охотно выслушивал их недоумения и давал разъяснения. Обращавшийся с учениками всегда со светской любезностью, постепенно он приучал и семинаристов быть вежливыми, аккуратными и исправными. В оценке работ, занятий и успехов своих учеников Никольский соблюдал строгую точность и правдивость.

Служебная исправность, точность и аккуратность в преподавательских занятиях и в частной жизни молодого преподавателя весьма скоро замечена была в Никольском со стороны ближайшего начальства С.-Петербургской семинарии. По уважению к указанным особенностям его, начальство с первого же года его службы в семинарии нашло полезным назначить его в состав временного ревизионного комитета, учрежденного для поверки экономических отчетов по семинарии за 1847 год. Это поручение открыло Никольскому новый род занятий, к которым он, можно сказать, с детства приучался в семье родительской и которые вполне соответствовали его личным свойствам – точности, аккуратности и внимательности. В семье родительской он привык видеть строгую экономию, порядок и правильность в ведении хозяйства. По окончании академического курса, помогая отцу в письменной части по должности благочинного нескольких столичных церквей, Александр Никольский имел возможность ознакомиться с формами отчетности, установленными для церковных учреждений и с приемами проверки. Приученный в семье родительской к строгой экономии, молодой учитель, при скудости своего содержания, старавшийся быть аккуратным во внешней своей жизни, поневоле должен быть экономен до бережливости, точен до мелочей, расчетлив до предусмотрительности. Поручение Никольскому ревизии экономической части по семинарии, как нельзя более соответствовало его способностям, личным свойствам и наклонностям. В поручении начальства на первом году его семинарской службы он видел особенный знак внимания и доверия к нему начальства. В видах точного и основательного исполнения возложенного на него поручения и с целью всестороннего знакомства с порученным делом, Никольский постарался внимательно ознакомиться с существующими узаконениями и распоряжениями, относительно частей счетной и ревизионной, по экономическим отчетам. При первом же опыте произведенной им ревизии обнаружились способности Никольского в производстве проверки экономических отчетов. После этого опыта Никольский еще три года сряду был назначаем в состав ревизионных комитетов. В течение четырех лет он успел сделаться специалистом – знатоком ревизионной части и опытным практиком в производстве поверки экономических отчетов.

Семинарская служба нравилась Александру Тимофеевичу. Он предан был ей всею душою. Она шла у него весьма успешно. Но с годами усиливалось его заветное желание сделаться священником. К тому же в самый год перехода Александра Тимофеевича из училища на службу в семинарию его постигло страшное несчастие: в июле 1848-го года скончался его отец. Александр Тимофеевич горячо любил своего родителя и всею душою ему был предан. Он обязан был ему многими знаниями и руководством. В своем отце он видел человека вечно занятого трудом, преданного заботам о доставлении пользы ближним, действительного священнослужителя и истинного пастыря церкви, человека правдивого и честного, неусыпного попечителя о своей многочисленной семье... Александр Тимофеевич желал подражать ему в своей жизни: он хотел быть таким же священнослужителем, как и его отец. – После отца осталась многочисленная семья: мать с 4-мя неустроенными еще детьми. Александр Тимофеевич был старший сын; он находился уже на службе; из братьев же его один только лишь окончил академический курс, а другой был еще в академии. На Александре Тимофеевиче лежала нравственная обязанность устроить спокойствие матери и судьбу сестер. Он сознавал за собой долг помогать осиротевшей семье. Александр Тимофеевич, действительно, и принял на себя обязанность по смерти своего отца озаботиться устройством положения матери и ее детей. Но в этих заботах он, сверх всякого для него чаяния, встретился с такими обстоятельствами, которые убедили его в крайней беспомощности осиротевших семейств духовных лиц. Обстоятельства эти характеризуют епархиальную администрацию и бытовое положение вдов и сирот духовного состояния не далеких от нас времен. Поэтому мы остановимся на них тем более, что они отразились на судьбе и последующей деятельности Александра Тимофеевича.

Вдова протоиерея Тимофея Ферапонтовича с 4-мя сиротами, остававшимися на ее попечении, имела право, по своему состоянию и по заслугам покойного своего мужа, на призрение со стороны епархиального ведомства. По существующим в петербургской епархии способам призрения вдов и сирот духовенства, ей должно было отвести квартиру в доме, принадлежащем той церкви, при которой служил ее покойный муж. Последним местом служения протоиерея Никольского был, как мы видели, Казанский собор. Но при этом соборе он служил весьма недолго; притом в церковном доме собора не оказалось, по смерти протоиерея, сиротских квартир. Согласно бывшим примерам, за недостатком сиротских квартир в доме одной церкви, давались, как и доныне даются, вдовам и сиротам свободные сиротские квартиры, имевшиеся в домах других церквей, в особенности таких, которым приносила пользу служба умерших лиц, оставивших после себя сирот. Умерший протоиерей Никольский был 17-ть лет благочинным, между прочим, над церковью Вознесенскою. В бытность протоиерея Никольского благочинным Вознесенской церкви, этой церкви, по его хлопотам, возвращен был в пользование и распоряжение этаж принадлежащего ей дома, в течение 40-ка лет находившийся в ведении и пользовании Министерства Народного просвещения и занятый, без всякого возмездия в пользу церкви, приходским городским училищем. В этом-то этаже была свободна небольшая сиротская квартира, которая указным распоряжением епархиального начальства и отведена была вдове протоиерея Никольского. Был дан относительно этого распоряжения местному причту Вознесенской церкви Консисторией указ. Но в это время настоятелем этой церкви был старик протоиерей Кирилл Воцкий, человек своеобразный, своенравный и самолюбивый. Квартира, отведенная вдове Никольской, приходилась над квартирой Воцкого. Воцкому казалось, что занятие квартиры над жильем его будет причинять ему беспокойство. Ему не хотелось, чтобы кто-либо занимал комнаты, бывшие над его кабинетом. И вот Воцкий, несмотря на родство с Никольской, которой он был родным дядей, решился не давать отведенной ей Консисторией квартиры. Для этого Воцкий предпринял хлопоты к отмене епархиального распоряжения. Он надеялся на успех своих хлопот, и не напрасно. В 1849-м году, за болезнью и смертью митрополита Антония, управлял Петербургской епархией, по поручению Св. Синода, викарный епископ Нафанаил (Савченко. Он умер Архиепископом Черниговским). Этот преосвященный не пользовался в С.-Петербурге репутацией человека бескорыстного, правдивого и справедливого⁴. По хлопотам Воцкого и церковного старосты Вознесенской церкви, мещанина, по фамилии Слободского, преосвященный Нафанаил особой резолюцией, данной в Консисторию, отменил первое, им же утвержденное, распоряжение Консистории об отводе квартиры вдове Никольской с детьми и назначил ей другую квартиру на том же дворе, но более тесную и сырую. Таким образом Консистория, по настояниям управляющего епархией епископа, вынуждена была без законных оснований составлять в течение одного и того же года по одному и тому же предмету два противоположных определения, распоряжения и указа, вопреки общему закону (Св. Зак Т. II. ст. 257). Между тем 20 ноября 1848г. Высочайше назначен был на петербургскую архиерейскую кафедру митрополит Никанор (Клементьевский), который прибыл в С.-Петербург в начале 1849 года. По вступлении митрополита в управление епархией вдова Никольская обратилась к нему с жалобой на изменение Консисторией своего определения в ущерб справедливости и пользам просительницы. Вследствие этой жалобы, дело вдовы, по предложению митрополита было вновь рассмотрено Консисторией. Консистория, под непосредственным влиянием опять викария Нафанаила, дала 1849г. мая 10-го дня третий указ относительно квартиры Никольской. Этим указом Консистория отказывала Никольской в отведенной ей первоначально квартире на том основании, что квартира стоит дорого, для вдовы слишком хороша, требует предварительной поправки и просушки и находится в связи с предполагаемыми в церковном доме постройками. Прошли четыре месяца по получении Никольской третьего указа Консистории; но квартира, назначенная ей по первому указу, оставалась пустой, не нанятой сторонними лицами, без поправок и без всяких отношений к переделкам церковного дома, которых в течение лета вовсе и не было. Ввиду отсутствия таких обстоятельств, в предположении которых отказано Консисторией Никольской в отводе ей квартиры, вдова осенью 1849-года снова обратилась к преосвященному митрополиту с просьбой, в которой объяснила, что основания, приведенные Консисторией, в подтверждение решения, изложенные в третьем об ее квартире указе, изобретены и представлены Консистории протоиереем Воцким и в действительности вовсе не существуют. Преосвященный митрополит резолюцией на этой просьбе, по рассмотрении справок по делу, предложил Консистории восстановить значение и силу первого ее распоряжения. Вследствие такой резолюции дан был Консисторией в октябре 1849г. четвертый указ по одному и тому же предмету. Этим указом предоставлена была та самая квартира, которая была отведена вдове за год перед сим и которой она не могла занять по беспорядкам в епархиальном управлении и по своенравию одного протоиерея настоятеля прихода. Но затруднения в занятии данной квартиры для вдовы и сирот не кончились с окончательным распоряжением митрополита Никифора и Консистории. Вдова стала переносить в квартиру свои пожитки. Часть их была уже перенесена, а часть поднесена к церковному дому. В то время, когда один из сыновей вдовы принимал пожитки ее в квартире, является к дверям протоиерей Воцкий, с криком прогоняет переносчиков от дверей, запирает квартиру вдовы на ключ и объявляет, что он не допустит ее жить в назначенной ей епархиальным начальством квартире. Вследствие такого самоуправства старика запертый им сын вдовы просидел несколько времени в качестве человека, лишенного свободы, и выпущен был лишь после его угрозы – возбудить против протоиерея уголовный процесс. По освобождении заключенного, протоиерей Воцкий распорядился вынести на улицу помещенные в квартире вдовы вещи ее и присоединить их к тем, которых он не допустил вносить в квартиру. На своеволие и самоуправство старика принесена была вдовой жалоба преосв. митрополиту. По резолюции митрополита, послан был в октябре 1849г. из Консистории пятый указ, которым было отказано вдове в той квартире, в которую она уже перебиралась, и назначена была та самая квартира, о которой было упомянуто во втором указе. Вдове ничего более не оставалось делать, как поместиться в указанной квартире. Она прожила в ней зиму; но квартира оказалась холодной и сырой. В следующем году (1850г.) вдова принуждена была прибегнуть к участию в ее судьбе Обер-священника В.И. Кутневича, товарища по академии покойного ее мужа. В.И. Кутневич принял самое живое участие в ее судьбе; он сам редактировал ее прошение к митрополиту и обещался ей ходатайствовать за нее перед митрополитом. Он сдержал свое слово и обнадежил вдову вниманием к ней, обещанным ему от митрополита. Но Консистория замедлила рассмотрением прошения вдовы сданного ей от митрополита. Между тем потеря мужа, заботы вдовы о сиротах своих, огорчения и неприятности из-за квартиры, ревматическая болезнь, полученная ею в сырой и холодной квартире, при старости ее, расстроили здоровье. Вдова стала, видимо, слабеть с каждым днем. В самом начале 1851 года (янв. 21) она скончалась. Огорчения и лишения, несомненно, содействовали ускоренному приближению к ней смерти.

Описанные обстоятельства с вдовой о. Тимофея Ферапонтовича касались Александра Тимофеевича самым близким образом. Александр Тимофеевич считал своей сыновней обязанностью ограждать права беззащитной матери и ее сирот, помогать ей в хлопотах, утешать и поддерживать ее в огорчениях, неприятностях, испытаниях и лишениях и обнадеживать ее справедливостью и вниманием начальства к ее вдовству, к положению ее сирот, к заслугам и трудам покойного ее мужа. Вместе с матерью Александр Тимофеевич сам переживал время испытаний и огорчений. Он принимал в ее хлопотах самое живое, горячее и близкое участие. Он составлял ей все бумаги по делу и пережил все моменты его движения. Огорчения и неприятности, испытанные по этому делу, ложились на него тройной тяжестью: ему тяжело было видеть беззащитное положение матери; в тоже время сознавать, что руководителем и советником ее в отыскании ею прав был он, и, наконец, горьким опытом убеждаться в степени справедливости епархиальной администрации, недостатки которой впервые открывались ему в жизни практической в близком для него деле. Кроме соучастия в судьбе матери и неустроенных ее детей, Александр Тимофеевич считал себя обязанным оказывать родительской семье материальную поддержку из своих заработков. Но содержание наставника семинарии в то время было весьма скудно и едва-едва достаточно для одного молодого человека при вступлении его в жизнь. По смерти же матери, легла на Александра Тимофеевича обязанность, если не исключительного, то главного попечения о судьбе оставшихся после нее круглых сирот. В то же время он достиг такого возраста (30-ти лет), когда он, согласно с каноническими правилами, считал себя совершенно приготовленным к принятию священнического сана. Около того же времени он пришел к решительному намерению вступить в супружество. Супружеская жизнь, без сомнения, потребовала бы от него больших средств в жизни сравнительно с теми, какими он мог располагать, состоя на службе в семинарии. В 1851-м году Александр Тимофеевич решил сделаться приходским священником. По смерти вышеупоминаемого протоиерея Кирилла Воцкого, который пережил вдову о. Тимофея Никольского лишь на полгода, на место настоятеля Вознесенской церкви был переведен от Знаменской церкви (Входоиерусалимской) протоиерей Иаков Предтеченский. С этим перемещением открылась священническая вакансия при Знаменской церкви. Александр Тимофеевич вошел к преосвященному митрополиту с прошением об определении его на эту вакансию. Преосвященный Никанор, резолюцией 4-го сентября 1851г. определил его, – и Александр Никольский 14-го октября 1851г. вступил в брак с Екатериной Васильевной Ерофеевой, дочерью протоиерея Почтамской церкви в С.-Петербурге. Октября 28-го дня 1851г. преосвященным Христофором, епископом Ревельским, Александр Тимофеевич был рукоположен в священнический сан. С поступлением в сан он оставил службу в семинарии, в которой преподавательская его деятельность продолжалась несколько более трех лет.

A.Т. Никольский сделался приходским священником в С.-Петербурге в полном каноническом возрасте, с крепко сложившимся нравственным характером, с определенными правилами жизни, с твердыми убеждениями в области деятельности и служения его в церкви и обществе. Нравственный характер о. Александра выдерживался в течение всей его 25-ти летней общественной службы, во всех видах его деятельности, при всех обстоятельствах его жизни и службы. Он был цельная, живая, определенная личность, которая никогда и ни в чем себе не изменяла.

Основной чертой личного характера и деятельности о. Никольского является беззаветная верность его своему долгу: поистине это был человек своего долга. О. Александр Тимофеевич всегда старался исполнять в точности обязанности своего призвания служить православной церкви в кругу, отведенном ему судьбой жизни и положением его в должности приходского священника. Сделавшись священником, он в течение всей остальной своей жизни, по собственной своей инициативе, никогда не искал и не добивался никакого другого места, никакой должности, ни поручений, ни приглашений с какой бы то ни было стороны. Он заботился лишь о том, чтобы его служебная деятельность была безукоризненна и неуязвимо исправна. Точное и аккуратное исправление всех обязанностей приходского священника была главной целью всей жизни о. Никольского. Но, несмотря на сосредоточенность его деятельности в служении при приходской церкви, он был избираем, назначаем, приглашаем на разные должности, к разнообразным поручениям и к различным видам деятельности, которые стояли в тесной связи с его служебной деятельностью в столичном приходе. Не всякое приглашение, избрание и назначение принималось о. Александром. Он не дозволял себе принимать такую должность, поручение или назначение, которые он считал или не по своим силам, или не соответствующими успехам его прямых обязанностей, или замечал их среди условий, по его понятиям и правилам, не благоприятных для его деятельности. Он всегда сторонился также от такого предприятия и дела, которое, по его воззрениям, не обещало успеха или не совпадало с его убеждениями. Если предлагали ему какую-либо должность хотя бы почетную, но такую, занятие которой представлялось ему неудобно для успеха ее отправлений, он решительно отклонял от себя назначение откуда бы ни шло назначение, – от высокопоставленного ли лица, корпорации, или какого-либо общества. Он не соблазнялся при предложении ему должности ни почетом, с которым неразлучно было занятие предлагаемого места, ни выгодами для него. Так он не раз отказывался принимать на себя звание председателя съездов духовенства Петербургской епархии, предлагавшееся ему подачей закрытых голосов депутатов съезда; в 1873 году он не принял звание члена историко-статистического епархиального комитета, избравшего его в свой состав; в 1873-м году сложил с себя звание председателя общества попечительства гувернанток, несмотря на единогласное почти избрание его в общем собрании общества в это звание на другой год; в 1873 году отклонил от себя вторичное избрание съездом духовенства в члены правления С.-Петербургской семинарии; назначенный Ее Императорским Высочеством Великой Княгиней Екатериной Михайловной в 1871 году членом совета общества дешевых столовых, он исходатайствовал увольнение от сего звания; не раз предлагали ему законоучительскую должность в разных общественных заведениях, – и он находил необходимым отклонять от себя эти предложения. Отклоняя от себя вышеуказанные звания и должности, о. Никольский вовсе не думал освобождать себя от труда и занятий. Напротив он был предан труду и деятельности в самых разнообразных видах. Он проходил множество должностей, исполнял обязанности по различным назначениям. Вступая в какую-либо должность, или принимая да себя какое-либо поручение, или приступая к участию в каком-либо деле или предприятии, Никольский прежде более всего заботился понять существо должности, поручения и дела и затем выяснял свои обязанности по отношению к предпринятому делу. За всякое дело, которое он считал по своим силам и полезным к исполнению, он принимался спокойно и с твердой решимостью довести его до конца. Он, посвящая ему свои силы, труд, не щадил для успешного достижения до конца, ни времени, ни издержек, ни спокойствия. Он был в таком деле всегда устойчив и деятелен несмотря ни на трудности, ни на препятствия к его исполнению. В достижении успехов он пользовался всеми правами, соединенными с его должностью, саном и положением, и в полном объеме. Он не уступал и своих прав и обязанностей никому, крепко их держался, и смело их отстаивал. Но зато он не вмешивался в чужие дела, не стеснял и не ограничивал совместной законной деятельности других лиц.

В исполнении всякой своей обязанности, при каком бы то ни было деле, Никольский держался правил и законов, имеющих отношение к делу. Он всегда был легален в самом точном смысле слова. Он никогда не дозволял себе – что-либо делать вопреки закону или в обход его; терпеть этого не мог и в других. „Пока закон или правило существует, следует его исполнять“, – говорил он всегда, когда высказывалось мнение или предположение, не соответственное существующим постановлениям. „Если же существующий закон не соответствует наличным условиям жизни, следует законным порядком ходатайствовать об его изменении или отмене; но действовать в обход его – недостойно гражданина, и христианина, и честного человека“. Слово и убеждение свое в этом отношении он выдерживал постоянно и крепко. Ничто не могло склонить его на сторону от легальной дороги в его деятельности.

В совещаниях с сочленами общественных установлений по делам служебной и общественной деятельности – в общих ли собраниях, или в коллегиальных учреждениях, в правлениях, комитетах и советах, вообще в многочисленных заседаниях, о. Никольский всегда был в высшей степени внимателен к течению дел. При этих совещаниях он высказывал свои воззрения, убеждения и намерения, касательно подлежащего предмета, всегда ясно, прямо, определенно и честно; развивал их с отчетливостью и полнотой, доказывал свои положения последовательно и всегда крепко настаивал на своих мнениях. К суждениям и предложениям других он относился внимательно; старался выяснить себе сущность их; выслушивал хладнокровно. Убеждения честные, стойкие и последовательные он уважал, если бы даже и не разделял их. Но он не чувствовал ни малейшего стеснения для себя – противопоставить таким воззрениям и свои собственные. Он бодро, открыто и энергически вступал в спор с убеждениями, которых он не разделял. В спорах он был всегда устойчив и крепок. С ним могли выдерживать спор лишь люди с определенными целями, намерениями и стремлениями, с твердыми и честными убеждениями. Если его оппоненту удавалось выяснить основательность и твердость своих убеждений, приложимость и целесообразность их в спорном случае, – или доказать неверность и неприложимость его воззрений; Никольский охотно поступался перед своим противником и соглашался с ним без всякой оговорки. Никольского всегда можно было остановить в споре его о каком-либо предмете словами: „ваши воззрения мне ясны; они состоят в том-то и том-то; но я их не разделяю и на таких-то основаниях“. С этими словами оппонента обыкновенно прекращалось дальнейшее оспаривание предмета Никольским. – Раз убедившись в справедливости, законности и полезности какого-либо постановления, Никольский держался его крепко и с неумолимой логикой проводил его в своей деятельности во всей его последовательности. Ни дружба, ни приязнь, ни родство, ни обещания, ни угрозы не могли заставить его отступить от постановления или изменить ему. Поэтому знавший Никольского всегда мог быть уверен, что он выдержит себя, сдержит свое слово. В борьбе с противниками он был бодр, устойчив, последователен, всегда стоял на почве законности и правды, не уклончиво шел навстречу всем последствиям своих действий, опиравшихся на законе и правде, и останавливался лишь там, где закон не открывает никаких законных средств к продолжению борьбы с неприятностями, короче – непреклонная твердость отличали личный характер и деятельность о. Александра.

В своей деятельности и службе Никольский был совершенно бескорыстен. Он не искал в своей деятельности ни почестей, ни материальных выгод, ни наград, ни повышений. Единственными мотивами трудовой его жизни были исполнение долга и служение благу ближних. Честность и благородство его в отношении к внешним побуждениям составляли редкое качество в людях современного нам общества. Он был настоящий христианский стоик в своих убеждениях и в своей деятельности. Независимость характера, убеждений и деятельности о. Александра объясняется, между прочим, отсутствием в нем каких-бы то ни было самолюбивых целей в исполнении им служебных обязанностей и в служении пользам общества.

Правдивость была также отличительной чертой характера и деятельности о. Никольского. Он любил и уважал правдивость в других лицах и сам никогда не изменял ей. Он говорил всегда правду и не прикрывал ее никакими формами. Двоедушия, изменчивости, фальши он отнюдь не позволял себе ни в каком случае, – и в других не мог переносить ни в сношениях с ним, ни в совместной службе и деятельности. В случаях соприкосновения по служебным и общественным делам с людьми двоедушными и фальшивыми, Никольский не щадил в обнаружении их неправды. В таком обнаруживании он был неумолим и, если этого обнаружения требовала польза дела, не стеснялся ни положением лица, допускавшего ложь и сознательную неправду, ни зависимостью своей от него. Понятно, поэтому, что о. Никольский наживал в своей деятельности немало недоброжелателей, ненавистников, врагов.

Выдержанность личного характера о. Никольского отчасти объясняется обстоятельствами личной, семейной и домашней его жизни.

Мы видели, что Никольский вступил в брак незадолго перед поступлением в священники. Семейная его жизнь шла первоначально безмятежно и счастливо. Она устроилась совершенно правильно и спокойно. Оба супруга видели опыты счастливой и благоустроенной семейной жизни в семьях их родителей. Общая их склонность к тихому, уютному строю семьи, взаимная их преданность и любовь, полное единение в убеждениях и правилах жизни, общее попечение о порядке и благосостоянии домашнего приюта были основаниями благополучия семьи Александра Тимофеевича. Через два года после брака, супруга о. Александра заболела весьма опасно. Со всей нежностью любящего мужа он употребил все старания к излечению своей жены. Его старания на первый раз увенчались успехом. Но через три года болезнь супруги повторилась, и никакие усилия и издержки уже не могли восстановить ее здоровье: Она скончалась через пять лет замужества (13 дек. 1856 года). Ранновременная смерть жены была страшным испытанием для молодого священника, проникнутого любовию и расположением к семейной жизни. Это испытание удваивалось потому, что он остался бездетным: единственный сын его, родившийся на втором году его супружества, жил весьма недолго. Неожиданно лишенный семейного счастья, Александр Тимофеевич заключился сам в себе. Лишение сына и супруги поразило его здоровье: у него открылись припадки сердцебиения; доктора предвещали ему близкое прекращение жизни. Но о. Александр имел силу воли – выдерживать себя в спокойствии. Он отдал себя в волю Божию со всей преданностью благочестивого человека и старался поддерживать свои телесные и душевные силы верой, службой церкви и обществу, безукоризненной чистотой и правильностью в образе своей частной жизни.

Частная жизнь Александра Тимофеевича отличалась простотой и неизысканностью; но эта простота соединялась с аккуратностью, порядком, приличием и в некоторой степени художественностью. Он не допускал роскоши ни в чем. Одеждой он не щеголял, но одевался всегда прилично, чисто и небедно. Стол его был весьма прост; в употреблении пищи он строго сообразовался с правилами церковного устава, – только в последние годы жизни болезнь заставляла его, по советам докторов, иногда отступать от строгого исполнения постов; обстановка жизни о. Александра была не богата, но не скудна. Он не любил тратить денег на вещи ненужные и излишние; но он хранил вещи, завещанные ему отцом, как драгоценность, – а именно: картины, небольшое собрание монет и минералов. Умеренная и скромная жизнь, при доходах, получаемых от службы приходского священника, – не требовала от о. Александра больших затрат. – Вследствие умеренности и простоты в жизни, в распоряжении о. Александра имелись средства, которыми он мог свободно располагать в общественной и частной благотворительности. Большую часть времени, свободного от служебной и общественной деятельности, о. Александр проводил у себя дома и был постоянно занят чтением книг и исполнением дел по предметам своей деятельности. По смерти жены своей, Александр Тимофеевич пригласил к себе жить родную сестру свою девицу Александру Тимофеевну. Когда же она, прожив у него около года, скончалась, он предложил брату своему Павлу Тимофеевичу, состоявшему на государственной службе, жить вместе с ним. После же смерти зятя своего Михаила Иаковлевича Морошкина, по просьбе Александра Тимофеевича, переехала к нему и сестра его Елена Тимофеевна Морошкина.

С лишением жены Александр Тимофеевич, проникнутый долгом религиозного служения ближним, одаренный богатыми силами души, исполненный энергии к деятельности и не озабоченный какими-либо личными нуждами, всецело посвятил себя служению церкви и обществу. Он обладал для этой деятельности и личными способностями, и материальными средствами, и условиями своего положения.

Область и круг деятельности A.Т. Никольского определились как по своему содержанию, так и положением его в обществе – в качестве приходского священника в столичном приходе.

Двадцать пять лет служил о. Александр безотлучно при одной приходской церкви. Все это время было посвящено им, главным образом, деятельности на пользу прихода. Но деятельность православного приходского священника в с.-Петербурге, по самому устройству прихода и положению его в строе епархии и общественной жизни, может соприкасаться с отправлениями и епархиальных установлений и с жизнью общества. Вследствие таких соприкосновений, деятельность с.-петербургского приходского священника может выступать за пределы прихода и выражаться участием его в делах епархиального духовенства и епархиальных установлений, равно в жизни и отправлениях общества и, по преимуществу, таких общественных союзов, которые по целям своим соприкасаются с религиозно-нравственной жизнью местного населения. Степень такого участия зависит в значительной степени от личной деятельности каждого священника. Деятельность Александра Тимофеевича проявлялась 1) в приходе, 2) в епархии, 3) в обществе и 4) в литературе.

Деятельность A.Т. Никольского, в отношении к своему приходу, выражалась всесторонне, во всех тех видах ее проявлений, из которых слагается содержание церковной службы приходского священника. Обязанности православного приходского священника, по самому строю и положению православного прихода в русской церкви, состоят в священнослужении, проповедании слова Божия, в участии о благоустроении приходского храма, в совместном со всеми членами причта управлении имуществом приходской церкви, в совещаниях членов причта о делах духовенства и церкви и в устроении и развитии приходских общественных установлений. Во всех исчисленных видах деятельности приходской священнической службы проявилась своеобразная личность, энергия и судьба о. Никольского.

Священнослужительские обязанности православного приходского священника в обществе и в столице в особенности составляют существенное содержание его служебных отправлений.

Исправлению их посвящается значительная часть трудов и времени священника. Каждый священник столичной приходской церкви, при которой состоит несколько священников, обязан участвовать в служении в церкви со всеми членами причта во все большие праздники, в очередную неделю совершать все дневные церковные службы и все требы, бывающие в приходе, в некоторые дни не очередных недель исполнять определенные служения и по временам, являться на служение в кафедральный собор или в церковные ходы и совершать славленье по домам прихожан в Пасху, в праздник Рождества Христова и в дни храмовых праздников местного прихода. О. Никольский был безукоризненно исправен в исполнении всех священнослужительских обязанностей по своему приходу. Во время совершения божественной службы, о. Александр был строго внимателен к себе. Служение его было благоговейно, чуждо искусственности, просто и назидательно. „Святое богослужение отправлявшееся им, писали его прихожане в 1855-м году в прошении к митрополиту, с особенным благоговением, полнотою и ясностью располагает сердца всех молящих к умилению и теплой молитве к Подателю всех благ Господу.“ Как человек строгого порядка он не допускал во время его службы иметь кому бы то ни было разговоров, хождения около места священнослужений, обращений к нему с посторонними делами или с объяснениями. На вопросы и замечания о сторонних предметах, обращенных к нему во время службы, он всегда отвечал: „не время и не место“.

В течение очередной своей недели о. Александр особенно дорожил временем. Все его время в течение дня и ночи на очередной неделе было точно определено: в его квартире каждую минуту можно было знать – где он находится; он был или в церкви, или в приходе. Приглашаемый на требу, он точно определял время – когда он явится для ее совершения. „Бедный и богатый во всякое время находил его к удовлетворению всех нужд“. По случаю одновременного стечения нескольких треб, он назначал время для их совершения, по рассуждению сравнительной важности, необходимости и спешности совершения каждой. В этом рассуждении он строго руководился уставами и правилами церкви. При самом строгом обсуждении священнослужительской практики о. Александра, едва ли возможно было заметить в его деятельности пропуски, промахи или опущения. Но точность в соблюдении церковных уставов и правил навлекала на него иногда неприятности и неудовольствия от таких лиц, которые считали эту точность излишней строгостью, или ригоризмом. Были случаи, когда безукоризненная исправность о. Александра в священнослужении подвергалась даже официальному осуждению, которое находило ее „своеобразною“ и крайне строгою. Из таких случаев заслуживает сохранения памяти в истории священнослужительской практики приходского русского священника одно обстоятельство из жизни о. Александра. Июня 23-го числа 1870 года, на очередной неделе о. Александра, явилась к нему одна женщина с приглашением его дать молитву родильнице на дому. О. Никольский, узнав, что родильница – девица, сказал приглашавшей, что церковь не удостаивает девиц-родильниц своих молитв и что, поэтому, он не может идти на дом к родильнице-девице, для прочтения над нею молитвы; а для наречения имени новорожденному младенцу, пусть он будет принесен в церковь, где совершится или одно наречение, или вместе с наречением имени и крещение. Приглашение Никольского к той же девице было повторено на следующий день; но он ответил и на вторичное приглашение отказом. Через месяц после вторичного приглашения Никольского к девице-родильнице, к нему присылается указ из С.-Петербургской духовной консистории, которым требуется от него, согласно резолюции преосв. митрополита, объявление по поводу жалобы, принесенной на него преосвященному дочерью умершего коллежского регистратора Марией Александровной Сергеевой, на то, что он, Никольский, не пошел читать над нею молитвы по случаю рождения ею младенца. О. Никольский не замедлил составить требуемое объяснение. Рассказав в своем объяснении о двукратном приглашении его к родильнице-девице и об отказе его – последовать приглашению, Никольский излагает, что он не пошел читать молитвы над девицей Сергеевой, по случаю рождения ею младенца, потому, что: 1) церковь запрещает молитвы о христианах, совершающих смертные грехи, к которым относится и блуд (Ин.5:15 сп. 1Kop.6:9–10); 2) церковь повелевает отлучать от общения с нею лиц, живущих в блудной связи, до тех пор, пока эти лица не престанут от греха, и во все время отлучения запрещает удостаивать их общения в церковных молитвах; – равно подвергает отлучению и не исполняющих правил церковных по этому предмету (1Kop.5:9–11; Апост. пр. 48, – сн. 10; Василия великого 59 и 75); 3) церковью не установлено молитвы на случай рождения младенца девицею; „а молитва в первый день повнегда родити жене отроча“, находящаяся в требнике, предназначена для родильниц, состоящих в честном браке и в законе рождающих детей, – что доказывается а) словом жена, на греческом языке заменяемом γονἠ а не ϑήλεια, – б) содержанием самой молитвы; и в) тем, что, по свидетельству Симеона Солунского, в греческой церкви молитва эта читается над родильницами, рождающими детей в законном браке; и 4) чтение над родильницею-блудницею молитвы, положенной церковью для честных замужних жен, может препятствовать пробуждению в ней раскаяния и желанию исправиться; так как блудница-родильница перестает отличать себя от женщины честной, если она слышит, что церковь молится о ней совершенно так же, как и о честной женщине, и она сама удостаивается посещения священником совершенно так же, как и честные женщины. – После отправки Никольским объяснения, в сентябре того же 1870 года указом консистории, с утверждения преосвященного митрополита, Никольскому было объявлено: „представленные священником А. Никольским объяснения, по поводу принесения на него девицею Марией Сергеевой жалобы за отказ его прочитать молитву, по случаю рождения ею, Сергеевой, младенца, не может быть принято в уважение, как потому, что приводимые им в оправдание своего поступка основания не выдерживают здравой и строгой оценки по своеобразности его взгляда на дело и по произвольному толкованию и приложению к данному случаю слов св. Писания и правил церковных, так в особенности (!) потому, что самовластное лишение им Сергеевой прошеной требы составляет прямое нарушение указа Св. Синода от 26-го Января 1734 года №97 –, коим строжайше воспрещено священникам, на основании 39-го правила св. апостол, самовластно, без ведома своего архиерея, лишать каких-либо треб восточной церкви⁵. Посему поставить Свящ. Никольскому на строгое замечание не основательное и самовластное неисполнение им просимой дочерью умершего коллежского регистратора, девицею Марией Сергеевой, требы – прочтения над нею молитвы по случаю рождения младенца, с внушением ему, что в случае повторения подобного поступка, он будет подвергнут, по силе вышеозначенного указа Св. Синода, строжайшему взысканию. С другой стороны, принимая на вид, что девица Мария Сергеева, по настоящему делу, оказывается виновной в блудной жизни: то по силе 278 ст. Уст. Д. Консистории подвергнуть ее церковной епитимии, по 22-му правилу Василия Великого. Никольский, получив указ из Консистории и не находя в нем прямого изложения оснований, на которых осуждается понимание им отношений священника к родильницам-девицам, в декабре 1870 года обратился в консисторию с прошением, в котором излагает: „указ Св. Синода от 26-го января 1734 года мне неизвестен; ибо в архиве Входоиерусалимской церкви, при которой я служу, нет такого указа, вероятно, потому, что она построена в 1765-му году. За неимением означенного указа в архиве церкви и за отсутствием полного собрания указов Св. Синода, наподобие полного собрания государственных законов, мне не было возможности знать содержания сего указа. Желая руководствоваться на будущее время вышеозначенным указом, я покорно прошу консисторию выдать мне копию с указа Св. Синода от 26-го января 1734-го года“. Не знаем – прислана ли была формальным образом копия с этого указа в архив Входоиерусалимской церкви, согласно прошению о. Никольского; но в бумагах Александра Тимофеевича найдена нами копия этого указа. Очевидно, он достал ее откуда-либо неофициальным путем. В ней говорится: „Св. Синод, в С.-Петербурге, имея рассуждение, что в книге Кормчей в правиле св. Апостол 39-м напечатано: без воли епископа своего пресвитеры или дьяконы да не творят ничтоже, тому бо суть поручены людие Божии, а понеже Св. правительствующему Синоду известно есть, что священники детей своих духовных и обретающихся при тех церквах, у коих они имеются, прихожан, без ведома местных архиереев и не за правильные вины, но за партикулярные свои ссоры отлучают от входа церковного и прочих по чину восточные церкви треб лишают самовластно, сами собою; того ради приказали: отныне священникам детей своих духовных и приходских людей никого самовластно, без ведома местного своего архиерея, ни за каковые вины от входа церковного не отлучать и прочих по чину восточные церкви треб отнюдь не лишать, опасаясь за то себе жестокого на теле наказания и священства лишения. – А ежели священниками кто в таковой вине, занюже должно тому от входа церковного быть отлучену и лишену прочих треб церковных будет усмотрен, чтоб о таковых объявляли архиерею своему, а ему – Святейшему Синоду, и на то свое объявление ожидать резолюции; а донеже резолюция не воспоследует и повеления не получит, до тех же мест самим собою запрещения не чинить“. Отказ о. Никольского посетить родильницу-девицу и прочитать ей молитву по случаю рождения ею младенца, сделанный в виду указаний требника, что молитва положена для жен, а не для девиц, очевидно, не имеет ни малейшего признака отлучения означенной девицы от церковного входа и лишения ее треб по чину восточной церкви. Никольский не пошел к родильнице-девице потому, что в требнике не положено молитв девицам на случай рождения ими детей. Потому угроза консистории Никольскому наказанием, положенным в синодском указе 26-го января 1734 г., изданном в тяжелые для России и российской православной церкви времена Бироновщины, совершенно не уместно, а в применении сего указа к данному обстоятельству нет ни правильности, ни основательности. Неприменимость указа к данному случаю ясно сознавалась и самой консисторией, так как она, во-первых, не наложила же на Никольского того наказания, которое предписывается этим указом и, во-вторых, не обратилась к Св. Синоду с объявлением о случае, как это требуется в самом указе, а распорядилась сама, без резолюции Синода, наложить епитимью на просительницу и объявить Никольскому внушение и замечание, что синодским указом даже времен Бироновщины не полагается. Впрочем, применение Консисторией к Никольскому синодского указа 26-го янв. 1734 года, в указанном случае объясняется не столько правоспособностью и искусством консистории в толковании и применении синодских указов, сколько общим отношением к нему епархиальной власти в последние годы его жизни. Это отношение станет ясным для читателя из последующих наших рассказов.

„Преимущественно отличительная черта священника Никольского заключается в особенной любви его к назиданию нас пастырским словом. Его успокоительные проповеди, весьма часто произносимые в нашем храме, отличаясь простотой и ясностью, при отличном произношении, напечатлены навсегда в сердцах наших“. – Так писали в 1855-м году прихожане Входоиерусалимской церкви преосвященному митрополиту Никонору на четвертом году службы Александра Тимофеевича в их приходе. В приведенных словах выражена сущая правда. Отец Никольский считал непременным своим долгом выражать свою пастырскую деятельность в проповедании слова Божия. Он, действительно, проповедовал усердно и ревностно. Свидетельством его усердия к проповеданию слова Божия остались в рукописи несколько сотен разных видов церковных проповедей, им составленных и произнесенных в церкви. В числе их находятся катехизические беседы, поучения, произносившиеся в местной приходской церкви по праздничным дням, и слова, произносившиеся им, по назначению епархиальной власти в столичных соборах и в Александро-Невской лавре.

Катехизические поучения произносились о. Никольским в приходской церкви в течение восьми лет его службы, а именно: в 1852-м, 1853-м, 1854-м, 1859-м, 1863-м, 1867-м, 1871-м, и в 1875-м, годах. Приступая к катехизаторскому систематическому проповеданию в определенный епархиальной властью год, о. Никольский, согласно существующим в С.-Петербургской епархии правилам, составил общий план своей катехизаторской деятельности, представлял этот план на усмотрение епархиальной власти и, по получении утверждения или одобрения плана, старался выполнить его в отдельных поучениях, по удобствам своего служения. Каждое катехизическое поучение в отдельности представлялось им, прежде произнесения, на узаконенную предварительную цензуру. Судя по сохранившимся в бумагах о. Никольского планам и расписаниям содержания его катехизаторской проповеднической деятельности, о. Никольский заботился о том, чтобы в течение года изложить в своих поучениях в законченном виде какой-либо один отдел христианского учения. Катехизические поучения о. Никольского в отдельности были всегда по объему кратки, по-своему содержанию определенны, по языку ясны и просты. Видно, что проповедник, при составлении поучений, имел попечение лишь о том, чтобы простой слушатель, мало сведущий в катехизических истинах или вовсе незнакомый с ними, понял бы их и усвоил бы из бесед катехизатора; а слушатель, знакомый с основными истинами христовой веры, возобновил бы их в своем сознании и памятовал бы o них, как о необходимых предметах для жизни христианской. Постоянные слушатели катехизических поучений о. Никольского не могли не извлекать из них назидательных для себя уроков, внушений и наставлений. По заведенному порядку, катехизические поучения о. Никольского представлялись по истечении года, в который они произносились, епархиальной власти, которая поручала рассмотрению их, обыкновенно, очередным архимандритам или некоторым протоиереям столицы. Эти лица рассматривали катехизические беседы столичных священников, составляли обыкновенно о них официальные отзывы, в которых излагали свои мнения и замечания. Эти отзывы и замечания объявлялись катехизаторам в указах консистории. И о. Никольскому объявлено было несколько таких отзывов официальных рецензентов. Так архимандрит Агафангел, рассматривавший катехизические беседы Никольского за 1852-ой год, отозвался о них в следующем виде: „объяснение его (Никольского) просто, понятно, близко к сердцу слушателей и назидательно“. За беседы 1853 года выражено было Никольскому в указе консистории одобрение преосвященного митрополита Григория – „за верность мыслей, простоту языка и назидательное нравоучение катехизических поучений.“ О беседах, произнесенных в 1854-м году протоиерей М. Богословский отозвался: „все беседы, по причине своей краткости, не утомительны, изложены ясно, и потому легко могли быть поняты и напечатлены в памяти.“ Но очередные архимандриты, которым, обыкновенно, поручалась и поручается рассмотрение катехизических поучений, мало или вовсе не знакомы с условиями и положением катехизической практики в приходах столицы. Они смотрят на поучения петербургских катехизаторов, как на один из таких видов церковной проповеди, которые строго, точно и окончательно определены правилами и формулами гомилетики. Рецензенты делают свои замечания о них, обыкновенно, с точки зрения обычных формальных правил гомилетики. Отзывы рецензентов вместе с замечаниями предварительной цензуры, которой подчинены катехизические поучения и с указными предписаниями и правилами – о порядке и форме произнесения их, в высшей степени без всякой пользы стесняют естественное соответственное местным условиям развитие церковной катехизации в С.-Петербурге и налагают на нее оковы формального единообразия, следы которого отпечатались и на позднейших беседах о. Никольского. Формальные правила, которым должны следовать катехизаторы по предписаниям консистории, замечания предварительной цензуры и отзывы последующих официальных рецензентов, объявленные в форме указов консистории, не оставляют почти никакого простора свободе церковного проповедника в его катехизаторской деятельности. Сравнительно большей свободой в проповедании слова Божия, с некоторого времени, пользуется православный приходской священник С.-Петербурга вне круга обязательной катехизации в церкви. Некоторой степенью свободы православная церковная проповедь в С.-Петербурге обязана покойному блаженной памяти преосвященному митрополиту С.-Петербургскому Григорию. Преосвященный Григорий и сам любил проповедовать и почитал проповеднические труды подвластных ему священников. Как церковный оратор, он отличался некоторой оригинальностью; благодаря этому, он в некоторой степени уважал свободу церковной проповеди и в священниках. Вследствие этого уважения и из желания содействовать развитию церковного проповедничества, митрополит Григорий издал по С.-Петербургской епархии правила, по которым столичные священники, имеющие ученые степени, получали право произносить проповеди в своих церквах без предварительной официальной цензуры, а в пределах других приходов, при соучастии в отправлении треб (погребения и т.п.), – с согласия местного настоятеля. Благодаря этим правилам, в С.-Петербурге при митрополите Григории значительно поднялось было церковное проповедничество. По крайней мере, такие священники, которые считают проповедь необходимой частью церковной службы, стали охотно приготовлять и говорить проповеди без предварительного цензурного разрешения, не опасаясь, за неполучение этого разрешения, взысканий. Но с того времени, как предоставлена была церковной проповеди некоторая степень свободы со стороны духовной власти, – она стала подвергаться разнообразным тайным и явным враждебным отношениям с разных сторон. Проповедникам приходилось испытывать невзгоды. О. Александр Никольский в полном объеме пользовался предоставленной столичным священникам митрополитом Григорием свободой церковной проповеди. Со времени издания правил до конца своей жизни, о. Александр считал для себя непростительным опущением совершать в праздничный день литургию без произнесения проповеди. Иногда он представлял эти проповеди и на предварительную цензуру, именно всякий раз, когда проповедь должна была произноситься в храме в присутствии архиерея; но большая часть проповедей, сказанных им в своей церкви, была произнесена без предварительной цензуры. Кроме проповедей, произносимых в своей приходской церкви, о. Александр ежегодно не менее двух, так называемых, очередных проповедей, говорил в столичных соборах, а при митрополите Григории – в Александро-Невской лавре. Проповеднический талант о. Никольского, его ревность к христианской вере и церковным установлениям его старания приносить пользу обществу проповеданием слова Божия, его знание жизни человеческой, его любовь к ближним и пастырское попечение о содействии к возвышению религиозно-нравственной жизни в нашем обществе с особенной ясностью выражались в бесцензурных церковных проповедях.

При составлении и произнесении каждой отдельной проповеди, о. Никольский прежде и более всего заботился о том, чтобы она принесла пользу его слушателям. Этой заботой определялась и внешняя сторона и содержание бесцензурных проповедей о. Никольского.

По внешнему построению проповедь о. Никольского не отличается своеобразием и оригинальностью, но в ней не заметно и привязанности к какой-либо одной определенной гомилетической форме. О. Никольский, не стесняясь установившимися гомилетическими формами русской проповеди, избирал на каждый отдельный случай такую форму для внешнего состава своего церковного слова, в которой он, как оратор, надеялся изложить и развить предмет своей речи с наибольшей ясностью, отчетливостью и наглядностью для своих слушателей. Таким образом, внешнее построение каждой отдельной проповеди о. Никольского определялось с одной стороны содержанием предмета, о котором в ней говорилось, с другой – отношением к нему и состоянием слушателей, к которым обращалась речь проповедника. Проповеднический язык отца Никольского, обыкновенно, отличался простотой, безыскусственностью, естественностью. По-видимому, он не заботился, при составлении своих проповедей, об отделке своего языка. Но, заметно, он старался выражать свои мысли с совершенной ясностью, в обыкновенном разговорном тоне, и обращал преимущественное внимание на то, чтобы излагаемые им мысли были совершенно определенны, очевидны и понятны слушателям. Однако же в некоторых проповедях, в таких случаях, когда о. Никольский, развивал свои воззрения на современные явления жизни, не согласные с требованиями и началами христианской веры, когда он обличал пороки людей и изливал свое негодование на вред этих пороков и недостатков общественной жизни, – язык его становился сильным, кипучим, грозным; самые приемы ораторской речи становились оригинальными, и поучения производили неотразимое впечатление на слушателей даже и своей внешней формой.

По содержанию, проповеди отца Никольского, кроме катехизических бесед, могут быть разделены на четыре вида: одни из них излагали положительное учение об истинах веры и нравственности; другие являлись как-бы советами пастыря среди таких явлений в жизни, среди которых его пасомые нуждались в указаниях и руководстве; в некоторых проповедях преобладал исторический элемент; а в значительной же части проповедей о. Никольского замечается обличительный характер.

В поучениях положительного содержания истины христианского вероучения (о молитве святых, о молитве за умерших, о заступлении Пресв. Богородицы и т.п.) и нравоучения (о терпении, крестном пути, подражании святым, о любви к врагам, о покаянии, о благодарении Бога и т.п.) излагались о. Александром с большей полнотой, чем в его катехизических поучениях; иногда в них разъяснялось содержание Евангелия, положенного в день произнесения проповеди; иногда избиралась из Евангелия лишь одна тема, которая развивалась в проповеди, применительно к времени или к условиям состояния и жизни слушателей.

Поучения о. Никольского с историческим содержанием имели цель назидания и ознакомления слушателей с некоторыми событиями отечественной истории. Они и произносились, обыкновенно, во дни воспоминания об этих событиях.

Весьма любопытное явление представляют такие поучения о. Александра, в которых он излагает своим прихожанам советы, по случаю каких-либо добрых явлений жизни, как себя держать в отношении к этим явлениям. Так, указывая на возможность приобретать легко книги Нового Завета, проповедник доказывает необходимость иметь их христианам и указывает, где и как получать их. Замечая желание прихожан участвовать в устранении нищенства и в благотворительности, он дает на это в проповеди совет – как наилучшим образом организовать благотворительность. В некоторых проповедях о. Никольский, как сам строго уважавший закон и правду, внушал слушателям иметь уважение к правосудию, закону и мерам правительства. Развивая мысли о необходимости соблюдать законы, он убеждал слушателей следовать велениям закона и пользоваться для своей пользы благодетельными мерами правительства. Эти проповеди отца Александра имели прямое отношение к жизни его прихожан и слушателей, несомненно приносили им практическую пользу в жизни нравственной, гражданской и общественной и таким образом получали значение общественное. Характеристическим примером этого рода проповедей о. Александра может служить произнесенное им 24-го июля 1866 года

СЛОВО

По случаю принятых мер правительством против холеры.

Иисус же рече им: не требуют здравии

врача, а болящии. Мф.9:12.

В русском переводе эти слова Спасителя означают: не здоровые имеют нужду во враче, а больные.

В православном русском народе довольно сильно распространено мнение, что во время болезни не следует лечиться, не следует обращаться к врачам за советами и лекарствами, а должно только молиться Богу; потому что болезни постигают людей по воле Божией и, следовательно, стараться избавиться от болезни, значит, идти наперекор воле Божией. Оттого и теперь, при существовании в городе болезни холеры, когда заботливое правительство делает предохранения людей от холеры, устроило новые больницы, увеличило число врачей для подаяния помощи заболевающим, и теперь еще является весьма много людей, которые и сами не хотят пользоваться всеми этими благодетельными мерами и других убеждают не обращаться к врачебной помощи, считая это грехом. В этом мнении есть много неверного и ложного, и потому его можно назвать суеверием, то есть неправильным пониманием учения Христова. Всякое бедствие, будет ли это пожар, или потопление, или болезнь, постигает людей только по попущению Божию, следовательно и по воле Божией. Ибо без воли Божией не упадет на землю ни одна птица, а у людей все волосы на голове сочтены (Мф.10:29:30). Бесспорно, что во всяком бедствии, прежде всего, должно обращаться с молитвою к Богу, и молитва веры все может сделать. Сам Господь наш Иисус Христос сказал: все, чего вы будете просить в молитве, верьте, что получите, и будет вам. (Мк.11:24). У нас теперь перед глазами доказательство силы молитвы. Пересмотрите в газетах донесения о ходе нынешней холеры, и вы увидите, что болезнь постоянно усиливавшаяся в июне месяце, вдруг стала уменьшаться с 3-го числа июля, именно с того воскресного дня, в который в первый раз было совершено во всех городских церквах молебствие об избавлении от губительной язвы. Итак, усердная и теплая молитва к Богу есть самое сильное и верное средство против всякого рода бед. Но, обращаясь к Богу с молитвой о помощи, люди и сами должны принимать меры против постигающих их бед, а не оставаться праздными зрителями своих бедствий. Если делается пожар, горит дом; никто не считает грехом уходить из объятого пламенем жилища, выносить свое имущество и тушить огонь. И в этом действительно нет греха; напротив был бы великий грех на том, кто, видя, что дом его горит, не шел бы из него, но оставался ожидать, пока огонь сожжет его, или пока Господь пошлет росу с неба, чтобы сохранить его от пламени. Ибо, в этом случае, он искушал бы Бога, требуя у Него чуда, когда в особенном чуде нет нужды. Когда корабль или лодка, плывши с людьми, получив пробоину, начинает наполняться водой и видимо тонуть: тогда что делают находящиеся на несчастном судне люди? Возопив к Богу о своем избавлении, они употребляют все силы, чтобы спастись от потопления; одни начинают законопачивать пробоину, другие отливают воду, третьи выбрасывают лишние тяжести. Когда, несмотря на все это, судно начинает совсем погружаться в воду; тогда люди хватаются за доски и бревна, желая удержаться на воде до тех пор, пока с берега увидят их несчастие и приедут спасти их. Этих несчастных плавателей также никто не обвинит в противлении воле Божией за то, что они искали средств к своему спасению от угрожавшей им смерти. Напротив, они бы также согрешили, если бы имея обыкновенные средства для своего спасения, не захотели ими воспользоваться, а ожидали, чтобы Господь непременно послал к ним на помощь Ангела с неба. Господь запретил искушать Бога и требовать для себя чуда, когда и без него можно обойтись. Некогда диавол, по попущению Божию, вознес Христа Спасителя на крышу иерусалимского храма и предлагал ему броситься оттуда вниз, говорил: в писании сказано, что Бог Ангелам своим заповедает о тебе сохранить тебя, и на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею. На это Христос отвечал: написано также: не искушай Господа Бога твоего (Мф.4:6–7.) Господь как бы так сказал: зачем требовать от Бога, чтобы Ангелы снесли меня отсюда на землю, когда я могу сойти сам, обыкновенным образом, по лестнице. Если и можно и должно употреблять усилия, чтобы не сгореть в пожаре и не утонуть в воде: точно также и можно и должно заботиться об исцелении себя от болезней. В этом мы можем убедиться, читая слова Божии. Господь наш Иисус Христос сказал, что не здоровые имеют нужду во враче, а больные (Мф.9:12). Если сам Господь, от которого зависит наша жизнь и наше здоровье, говорит, что больные имеют нужду во враче; то не ясно ли, что этим Он обязывает всех больных обращаться к помощи врачей. В числе учеников Христовых один, именно евангелист Лука, был врачом, и за свое врачебное искусство был особенно любим всеми первыми христианами. Ибо святой апостол Павел в послании к Колоссяням называет его врачом возлюбленным: приветствует вас Лука, врач возлюбленный (Кол.4:14). Если бы лечение болезней было противно воле Божией; то Господь наш Иисус Христос не дозволил бы Апостолу Луке заниматься этим искусством. Святой Апостол Павел писал в послании к епископу Тимофею: впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина для желудка и ради частых недугов (1Тим.5:23). Апостол не стал бы давать епископу Тимофею советов, как устранить болезнь желудка и частые недуги, если бы лечить недуги значило идти против Бога, посылающего недуги. А потому и теперь, братие, когда Господу угодно было посетить нас губительной болезнью, – холерой, и теперь, моля Бога об избавлении нас от сей язвы, мы должны прибегать и к врачебной помощи, как для предохранения, так и исцеления себя от нее. Холера – болезнь не прилипчивая, то есть не переходит от больного к здоровому через прикосновение или дыхание: можно ходить за больным холерою, прикасаться к нему, тереть его, без всякой опасности для себя. Эпидемическая холера, то есть та, которая теперь существует в городе, происходит от заразы, наполняющей воздух. Мы не видим этой заразы, как не видим запаха, распространяющегося в воздухе; но запах мы чувствуем обонянием, носом. Присутствие холерной заразы в воздухе может чувствовать только желудок и притом желудок уже расстроенный. Конечно, многие знают, что лекарям приходится вырезывать и счищать раны, наполненные заразительным гноем, и этот гной не причиняет им вреда, пока они касаются его здоровыми руками; но этот же самый гной заражает смертельно, когда на руках прикасающихся к нему, бывают разрезы, уколы или раны. Известно также, что слюна и пена бешеных животных чрезвычайно ядовита. Но и эта ядовитая жидкость, попав на здоровую твердую кожу человека, может быть безвредно смыта с нее водой. Если же она попадет в какой-нибудь разрез кожи и сообщится крови человека; то заражает всю кровь, и человек впадает в бешенство. Подобным образом действует холера. Все жители местности, охваченной холерою, вдыхают в себя холерную заразу, разлитую в воздухе; но заражаются ею и заболевают не все, а только те, у кого желудок уже подготовлен к заражению каким-нибудь расстройством, так сказать, надрезан. Очевидно, чтобы не заразиться холерой, надобно иметь желудок в самом здоровом состоянии, нимало не расстроенный. Расстройство же желудка происходит, во-первых – от охлаждения его или простуды; а это бывает, когда с жару пьют очень холодное питье или ложатся и спят на сырой земле; во-вторых – от излишества в пище, когда едят больше, нежели сколько нужно для утоления голода; в-третьих – от употребления в пищу недозрелых или гнилых овощей и плодов дурного качества, мяса и рыбы, словом всех нездоровых веществ; в-четвертых – от неумеренного употребления вина или от пьянства. Желая предостеречь от расстройства желудка, а через то и от возможности заразиться холерой, благодетельное правительство, при самом появлении холеры обнародовало через печатные объявления: какой образ жизни следует вести во время холеры, что есть, что пить, от чего удерживаться, и указало нездоровые роды пищи. Предостережения, сделанные правительством, основаны на вековом опыте. Холера болезнь не новая; она была известна за две тысячи лет до нас, и тогда, для избежания ее, считались необходимыми умеренность в пище и воздержание. Премудрый сын Сирахов, живший за двести лет до Рождества Христова, давал своим современникам такое наставление: не пресыщайся сластями и не обременяй себя пищею, ибо многоядение причиняет болезнь и пресыщение доводит до холеры. От пресыщения многие умерли (Сир.37:32–34). Утомительная бессонница, холера и резь в животе есть удел ненасытного (Сир.31:23).

Указав предохранительные меры для здоровых, наше попечительное правительство озаботилось, чтобы все заболевающие холерой могли получить скорую помощь против болезни. С этой целью, при появлении холеры, устроило в каждой части города по несколько временных больниц, увеличило в них число врачей и назначило им постоянное дежурство во время дня и ночи для приема больных. При таком удобстве благовременно иметь врачебную помощь, многие больные не хотят идти в больницы, ссылаясь на то, что в больницах, будто бы, все умирают. Кто посещал больницы для холерных больных; тот никогда не скажет, чтобы там все умирали. Если в больницах много умирающих, то это происходит от неблаговременного отправления туда больных. Мы, священники, свидетели того, что многих больных холерой везут в больницы тогда, как они уже совсем омертвели, везут не для излечения, а чтобы только не иметь покойника в доме. Очевидно, что таких больных вылечить нельзя, ибо врачи не имеют силы воскресать умирающих. Так как в каждую больницу привозят много таких больных и из разных мест: тο и кажется, что из больниц только хоронят умерших. Этого бы не было, если бы заболевающие тотчас же были отправляемы в больницы; потому что холера в начале своем удобно вылечивается; но эта болезнь действует и развивается чрезвычайно скоро: когда пропускают несколько часов без лечения, тогда она уже становится неизлечимой и смертельной.

Теперь уже дознано, что холерная зараза, наполняющая воздух, может увеличиваться от извержения больных, если эти извержения остаются в прикосновении с воздухом. Дознано также, что если в извержения больных холерою влить раствор воды с медным купоросом; то они теряют свое заразительное свойство⁶. Чтобы находящаяся теперь в воздухе холерная зараза не могла увеличиться от больных, в настоящее время предписано, во все места, куда относятся извержения больных холерою, вливать несколько раз в месяц раствор воды с медным купоросом. Но, чтобы и всякий, у кого в семействе окажется больной холерой, мог делать безвредными для себя извержения больного, повелено продавать медный купорос во всех мелочных лавках, чтобы легко было всякому достать его.

Видите, братие, как мудры и как благодетельны все меры, предпринятые нашим правительством против холеры. Будем мы пользоваться ими для нашего собственного блага, и будем признательны за них нашему Великому и доброму Государю! Ибо, по его воле, при первом известии о приближении холеры, учрежден особый холерный комитет, обязанный изыскивать и употреблять все средства к прекращению болезни. Этот комитет Государь вверил особому надзору своего царственного сына, Наследника престола. Не довольствуясь сим, Государь, как нежный отец своих подданных и как истинный благочестивейший христианин, сам посещал больницы, чтобы видеть, как оказывается помощь больным, и словом отеческой любви утешать страждущих. Нежелающий пользоваться в настоящее время предлагаемыми ему средствами похож на человека, который утопая, отталкивает подаваемую ему помощь и думает, что таким образом он поступает согласно с волею Божиею.

Не будем, братие, во время болезни следовать внушениям людей невежественных и суеверных, но будем в этом случае руководствоваться правилом и советом премудрого сына Сирахова. Вот, что он говорит: сын мой в болезни своей не будь нерадив. Помолись Господу, и он исцелит тебя, отступи от прегрешения; исправь свои руки и очисти сердце от всякого греха; принеси жертву, как бы ты был близок к смерти, и дай место врачу, поскольку и его Господь создал, и не удаляй его от себя, поскольку и в нем имеешь нужду. И врачи молятся Богу, чтобы он помог им облегчить и исцелить для продолжения жизни (Сир.38:9–14). Аминь.

Самыми характерными произведениями церковного проповедничества о. Александра Никольского были его проповеди с обличительным содержанием. Никольский был человек жизни, а не теории. Целью его деятельности было проведение в жизнь общества, которому он служил, христианских, нравственных начал. Для успеха своей деятельности он был весьма внимателен к явлениям общественной нравственной жизни: он изучал эту жизнь во всех слоях и классах населения своего прихода и столицы. Для этого изучения он обладал такими разнообразными способами, которые доступны только приходскому священнику. И о. Александр превосходно знал и понимал нравственное настроение различных классов столичного населения. Стремясь к проведению в жизнь общества христианских религиозно-нравственных начал, и видя, что в обществе, среди которого он служил, вкореняются и распространяются явления, совершенно противоположные требованиям христианской веры и церкви ревностный служитель св. веры с глубокою скорбью находил себя вынужденным в своих проповедях сопоставлять с нравственными требованиями христианства современные явления нравственной жизни общества, не согласные с ними. Вследствие такого сопоставления проповеди о. Александра являлись с обличительным характером и содержанием. Такие проповеди о. Александра заключают в себе в высшей степени правдивое и яркое изображение многих темных сторон современной нравственной жизни различных классов населения столицы. Изображая эти стороны, проповедник смело, не стесняясь, называет грубые и не нравственные явления современной жизни настоящими их именами; прямо, откровенно и без робости указывает их безнравственность, весь вред от них проистекающий и несогласие их с христианской жизнью. Он вскрывал разнообразные недостатки всех без различия классов того населения, среди которого происходила пастырская его деятельность, и, по преимуществу, изобличал такие пороки и явления, которые с особенной силой разъедали нравственную жизнь людей и общества. О. Никольский не страшился выступать в своих проповедях с обличением и против таких недостатков современной ему жизни, от которых большая часть столичных проповедников сторонится из опасения подвергнуться неприятностям со стороны сильных лиц или таких классов населения, которые способны враждебно относиться к свободе церковного слова. В проповедях Никольского, с энергией и беспощадной прямотой, изобличаются: пьянство, поведение русских христиан в сырную неделю, увеселения просвещенных классов в ночи перед праздниками, корыстолюбие лиц, занимающих общественные должности, погоня за высшими званиями и за несправедливыми обогащениями, наклонность к лживости и обманам, враждебное отношение некоторых классов населения к христианскому образованию, предоставление воспитания и образования православных русских детей иноземцам и иноверцам, беспечность общества в предпринятии мер распространения знаний о христианских истинах, неверие, легкомыслие, неуважение к церкви и ее учреждениям, превратное направление в воспитании и образовании детей обоего пола, неприглядные проявления в жизни новой русской женщины и т.п. В составлении обличительных проповедей о. Александра заметен следующий порядок: прежде всего он выставляет нравственное требование христианской веры; сопоставляет затем с этим требованием действительное состояние жизни общества; при этом он ярко, прямо рисует сущность явления или порока, противоположного христианским требованиям, беспощадно вскрывает все его безобразие, изображает вред, от этого проистекающий, отыскивает и указывает причины происхождения и существования безнравственного или вредного явления и, наконец, предлагает способы искоренения его или советы, как бы следовало христианам жить. В проповедях подобного рода о. Александр является действительным оратором, грозным обличителем пороков. Иногда проповеди его в этом роде производили потрясающее впечатление. Без сомнения, такие слушатели о. Александра, которые искренно заботились о нравственном усовершенствовании себя, извлекали из них действительную для себя пользу. Но обличительные проповеди о. Александра возбуждали против него также неудовольствие, нерасположение и даже вражду некоторых лиц, которые находили в его проповедях повод набрасывать на проповедника подозрения в недостатке кротости, смирения и снисхождения к людям, и распространять о нем невыгодную репутацию, а с течением времени становились, без ведома самого о. Александра, личными его врагами. Случалось, что одна отдельная проповедь о. Александра становилась в некоторых классах предметом толков, продолжительных пересудов, обличений и клевет на проповедника. Бывало, что эти враги и клеветники находили недостаточным ограничиваться частными пересудами о проповедях о. Александра, кривотолками и клеветами лично на него в той среде, к которой сами принадлежали; они делали злостные доносы на о. Александра властям церковной и государственной. И о. Александру приходилось подвергаться, по поводу таких доносов и клевет, опасностям и переносить беды и невзгоды. Такой опасности он подвергся в 1868-м году из-за проповеди, произнесенной им в Исакиевском соборе в день Благовещения. По поводу этой проповеди возникло целое дело, в котором характеристически изображается степень свободы церковной проповеди и положение православного церковного проповедника в нашем отечестве в новейшее время. Самая проповедь может служить образцом обличительных церковных поучений о. Никольского. Поэтому мы представляем для внимания читателя проповедь целиком и излагаем подробное содержание дела, возникшего из-за нее. Вот эта проповедь, прошедшая через предварительную цензуру и подвергшаяся вместе с автором и цензором цензуре карательной.

СЛОВО

в день Благовещения Пресвятой Богородицы и в

Великую Пятницу (25 марта 1868 года).

Ангел рече Марии: Дух Святый найдет на тя,

и сила Вышняго осенит тя: темже и раждаемое

свято, наречется Сын Божий. Лк.1:35.

Сегодня, по особенному стечению времени церковного и гражданского года, сблизились два великих воспоминания: одно – о радостной вести, принесенной Ангелом в мир, о приближении явления Сына Божия на землю для спасения людей, другое – печальное о последних днях земной жизни Спасителя, окончившихся страданиями Его и крестной смертью. Но оба воспоминания относятся к одному и тому же великому событию; они представляют начало и конец искупления людей, и потому оба приводят к одной мысли: так возлюбил Бог мир, что отдал Сына своего единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. (Ин.3:16.)

Так, братие, безгранична и беспредельна любовь Бога к людям, что для спасения их Он посылает на землю, соделывает человеком и предает смерти единородного своего Сына!

Каких подвигов не должны были бы мы предпринять, каких жертв не должны были бы принесть Богу за этот бесценный Его дар? – А, между тем, чего желает, чего требует от нас Бог за все это? Он желает от нас лишь того, что само собою должно наполнять сердце, проникнутое чувством благодарности за благодеяние, именно Господь требует от нас любви к нему и любви к людям, как Его созданиям и усыновленным детям, – но любви горячей и полной. Он говорит: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим... и ближнего твоего, как себя самого (Мф.22:37–39). Весь нравственный долг, все нравственные обязанности христианина состоят в деятельном выражении этой двоякой любви. На сих двух заповедях утверждается весь закон (Мф.22:40). Степень этой любви всегда ясно показывает, верен ли христианин своему назначению, или нет, идет ли к совершенству, или падает. И христианин непременно должен поверять себя этою мерою, если он не напрасно носит имя христианина, и желает сделаться наследником царства небесного. К такой поверке преимущественно могут возбуждать воспоминания о великих благодеяниях Божиих. Посему и мы можем спросить себя в настоящий день: достаточно ли, и так ли, как должно, мы любим Бога и наших ближних?

Несомненно, братие, что среди нас живет много истинных христиан православных, которые всею душою преданы Богу, и для которых все утешение, все счастье жизни состоит в выполнении Его желаний, Его святой воли, – которые так горячо и искренно любят своих братий, что всегда готовы положить за них душу свою. Эти-то люди, подобно Ангелам хранителям, являются с утешением, одобрением и помощью везде, где видать ослабевающих, скорбящих, нуждающихся и несчастных. Этим-то людям общество обязано всякого рода благотворительными учреждениями, всеми благотворными распоряжениями и мерами.

Но, несравненно большее число таких православных христиан, в которых или совсем оскудела, или сильно оскудевает любовь к Богу и ближним. Тяжело и грустно приходить к такому заключению, но нельзя не прийти, смотря на то, что совершается вокруг нас.

Обратим внимание на ближайшее, – на то, как проводило настоящий пост большинство православных христиан из того круга, который считает себя просвещенным, образованным, стоящим во главе народа и даже руководителем его, и который поэтому должен служить примером для народа. С понедельника второй недели и до прошедшей пятницы, то есть в течение пяти недель поста, во всех собраниях или клубах давались увеселительные вечера с музыкой, каждый почти день бывали какие-нибудь концерты, происходили музыкальные вечера в загородных трактирах, устраивались живые картины, давались представления японских фигляров, были зрелища в цирке, и все эти места увеселений были наполнены слушателями и зрителями, по преимуществу, из православных христиан. Что же выражают православные христиане таким провождением времени в посту? Конечно, невнимание, неуважение и непослушание церкви. Церковь установила пост, чтобы отвлечь верующих от рассеянности, расположить их к углублению в себя, к испытанию своей совести, к сокрушению о грехах, к достойному принятию в себя Божественного Тела и Крови Христовой, и потому воспретила в это время всякое веселие. И в этом случае церковь руководствовалась указанием своего основателя Господа Иисуса Христа, Который и веселие брачного торжества счел не совместным с постом. Он говорил: брачные гости во все время, в которое c ними жених, не могут поститься (Мк.2:19). Посему кто признает пост, тот должен отказаться от всякого веселия в течение его. Пост с увеселениями есть такая же несообразность, как если бы кто-нибудь стал утверждать, что возможно соединить в одно время воздержание с пресыщением. Следовательно, кто предается в Великом посту увеселениям, тот выходит из послушания церкви. А о том, кто не уважает церкви, не повинуется ей, можно ли сказать, что он искренно любит Бога, создавшего на земле церковь и давшего ей власть над верующими. Нет. Сам глава церкви Иисус Христос сказал: если кто церкви не послушает, да будет тебе, как язычник (Мф.22:17), то есть как неверующий в Бога, не чтущий и не любящий Его.

Господь наш Иисус Христос сделал упрек своим ученикам за то, что при наступлении Его страданий, они уснули в Гефсиманском саду в то время, когда он просил их бодрствовать. Так ли не могли вы и один час бодрствовать со мною (Мф.26:40), сказал Он им. Не должны ли чувствовать в своей совести гораздо больший упрек все те православные христиане, которые не хотели несколько недель перед воспоминанием о страданиях Христовых провести в благочестивом подвиге поста, без рассеяния и забав? Ибо, чем они могут оправдать свое непослушание церкви? Они, без сомнения, ничего бы не потеряли и не потерпели никакого вреда, если бы в продолжение пяти недель оставались без увеселений. Проводят же они время без концертов и других подобных развлечений в первую и последнюю недели Великого поста. Отчего же нельзя было бы так провести и весь пост? Разве увеселения и забавы до такой степени составляют потребность для души, что без них нет возможности обойтись несколько времени? Совсем нет; ибо многие и всю жизнь обходятся без них. Постоянные увеселения считают необходимыми только люди праздные, не имеющие никаких дельных занятий, и от того скучающие, и желающие развлечениями наполнить пустоту своей жизни. – Обычай веселиться в Великом посту начался и стал усиливаться с того времени, как в обществе стали увеличиваться роскошь и праздность.

Увеселения в посту нельзя считать невинными потому, что они составляют соблазн, отвлекающий православных христиан от молитвы, от духовных подвигов, и потому делают нравственный вред. А Христос Спаситель сказал: горе миру от соблазнов (Мф.18:7) и повелел удалять от себя соблазны, хотя бы это было также больно, как когда отсекают руку или вырывают глаз. Если рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их, и если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя (Мф.18:8–9).

Поэтому все истинно православные христиане должны непременно отказываться от увеселений в дни Великого поста, если желают выразить свою любовь к Богу. С уменьшением любви к Богу естественно оскудевает и слабеет и любовь к ближним. Не любящий меня, не соблюдает слов моих (Ин.14:24), сказал Христос. Подтверждение этого мы и видим в нашем обществе. Оскудение в нем любви к ближнему доходит до поразительного жестокосердия и бесчувственности.

Где есть христианская любовь между людьми, там она делается особенно заметной в минуты несчастия ближних; потому что страдания и несчастия и сами по себе способны пробуждать в неочерствевшем сердце сожаление и участие к страждущему и желание высвободить его из угнетающего положения. В христианине же теплое сердечное расположение к несчастным вызывается еще любовью ко Христу Спасителю, заповедавшему любить других, как себя самого. Между тем, в нашем русском православном обществе самые тяжкие бедствия и самые мучительные страдания людей близких по вере и родственных по происхождению не трогают сердца, не производят сожаления, не вызывают сострадания и помощи. Кому теперь неизвестно, что третья часть России страдает от прошлогоднего неурожая, и что во всех местах, где был неурожай, жители не имеют хлеба, терпят голод и едят вместо хлеба древесную кору, смешанную с соломою и мхом, и от такой неестественной пищи заболевают и умирают. Чтобы понять великое бедствие от голода, довольно только живо себе вообразить, что значит быть без хлеба, не есть ничего по несколько дней, и потом есть древесную кору, солому и мох; следует только представить себе вопли и стоны детей, просящих у отцов и матерей хлеба; нужно только представить людей с помутившимися глазами и отупевшим сознанием и едва двигающихся от истощения и болезни.

О всем этом русское православное общество знает, и не может не понимать бедственного положения страждущих от голода. Что же оно сделало для облегчения этих несчастных? Чем выразило сострадание к ним? Какую оказало помощь? – Когда приходится пересматривать, что и как сделано нашим обществом в пользу пострадавших от голода: тогда открывается, как мало среди нас людей, дышащих истинно христианской любовью к ближним, и как много таких, которые живут и действуют по правилам самого исключительного себялюбия и эгоизма и имеют как бы каменное сердце.

До сих пор в пользу страждущих от голода пожертвовано русским обществом 693911 рублей серебром. По-видимому, сумма очень значительная; в существе же – самая ничтожная. Эти цифры показывают только, что большинство православных христиан, имевших возможность подать помощь страждущим, ничего не уделило для них. В этом легко убедиться всякому. В России находится 50-ть миллионов лиц православного исповедания. Без всякой ошибки можно сказать, что в числе этих 50-ти миллионов, 10-ть миллионов имеют такой достаток, из которого могли бы уделить страждущим от голода, по 1-му рублю серебром. Следовательно, если бы все достаточные христиане сделали пожертвование по 1-му рублю серебром в пользу страждущих от голода поступило бы 10-ть миллионов рублей – сумма, которая была бы достаточна вполне избавить несчастных от тяготеющего над ними бедствия. Между тем, до сих пор собрано в пользу страждущих от голода только 693911 рублей, значит 9.300.000 православных состоятельных людей не подумали об опасности несчастных, не тронулись страданиями своих братьев, не захотели протянуть им руку помощи. Есть ли в сердцах этих православных христиан хотя искра любви христианской? Можно ли их считать последователями Христа, когда они, в лице меньших братий, отказывают ему в хлебе? Святый апостол говорит: кто не печется о своих: тот отрекся от веры и хуже неверного (1Тим.5:8).

Но довольно. Отвернемся от людей, затворивших свое сердце и свои сокровища для братьев в годину их бедствия, и обратимся к тем православным христианам, которые не отказались делать помощь страждущим. Как эти люди делали свои приношения? Что в числе жертвователей в пользу страждущих от голода есть много лиц, одушевленных самой чистой и горячей христианской любовью к ближним и принесших свои лепты не от избытка, а от скудости, подобно вдовице, упоминаемой в Евангелии, это несомненно. Но, к великому прискорбию, должно сказать, что весьма многих подвигла к пожертвованию в пользу страдающих от голода не христианская любовь, не чувство сострадания, не жалость, а самый грубый, чувственный расчет. Весьма многих можно было расположить дать деньги на хлеб для страждущих от голода не иначе, как устроив для этих благотворителей балы, маскарады и лотереи с заманчивыми выигрышами. И только, благодаря этим средствам, от нескольких тысяч православных христиан получены деньги в пользу голодающих братий наших. Вдумайтесь в этот способ помогать несчастным. Человек, умирающий от голода призывает к себе своего брата и просит у него денег на кусок хлеба. Но брат – сытый и довольный, держа в руках деньги, объявляет, что он отдаст их на хлеб для умирающего только тогда, когда часть этих денег употребят на устройство бала для него самого, или дадут возможность что-нибудь выиграть. Можно ли назвать это милосердием христианским? Есть ли тут что-нибудь христианское? Нет, это не христианство, а постыдный торг жадного празднолюбца. А между тем, действие такого человека называется благотворением. Зачем давать имя христианской добродетели поступку, совершенно противному ей? Зачем названием благотворительности прикрывать действия жестокосердия корыстолюбия и эгоизма? Я уже прежде сказал, что все увеселительные собрания, устроенные в нынешнем Великом посту, были наполнены, по преимуществу, православными христианами. Таким образом, по крайней мере, несколько десятков тысяч рублей потрачены православными христианами на то, чтобы потешить свой слух и глаза. Можно ли, не скорбя сердцем, говорить о таком постыдном употреблении денег в годину народного бедствия? Выражается ли в этой трате денег, не говорю уже, христианская любовь к ближним, или сочувствие, а соблюдение простого приличия? Нет, здесь видно только одно легкомыслие и бесстыдство. Человеку, сколько-нибудь мыслящему и чувствующему по-христиански, совесть не дозволила бы отдавать деньги на увеселение и веселиться в то время как десятки тысяч его братьев, стеная от голода, протягивают к нему руки за хлебом?

На деньги, растраченные на концерты, живые картины, музыкальные вечера и подобные увеселения, можно было бы купить хлеба для нескольких тысяч страдающих от голода. А что осталось после всех увеселений в душе лиц, предававшихся им? Ничего, или – стыд и позор. В самом деле, можно ли не чувствовать стыда тому, кто, называясь православным христианином и слыша увещание апостола: делать добро всем, а наипаче своим по вере (Гал.4:10), действовал вопреки апостольскому слову, кто отказывал в помощи своим по вере, умирающим от голода, и отдавал охотно деньги японским язычникам за их кривляние. Может быть, некоторые из православных христиан, веселившихся в Великом посту, скажут, что они уже внесли от себя долю в пользу страждущих от голода братий и потому могли дозволить себе и удовольствие. Жалкое оправдание! Пока у вас находятся свободные деньги для развлечений, забав и увеселений, до тех пор вы не вправе сказать, что помогли несчастным довольно. По словам Величайшего из пророков, истинная помощь нуждающимся должна простираться до того, чтобы имеющий две одежды одну отдал неимущему и имеющий пищу поступил таким же образом (Лк.3:11).

Вот как мало любви к ближним в нашем русском православном обществе, вот в каком жалком виде является оно, когда ближе всматриваться в него. Между тем, рядом с нами находится государство, подобно России постигнутое голодом, которое представляет нам совсем другое зрелище. Я говорю о Пруссии. В ней общество выказало самое горячее сочувствие к положению страждущих от голода и, в то время как у нас пожертвования не доходят и до 700000 рублей, общество в Пруссии собрало 5-ть миллионов рублей серебром. Заметим, что Пруссия несравненно меньше России и не богаче ее. От чего же там общество более выказало любви к страждущим ближним, нежели у нас? Отвечать не трудно. Там общество состоит из людей зрелого ума, а наше общество включает в себе необъятное множество людей, которые еще дети умом. Да и при старости, и в зрелых летах, и в цветущей юности и при многочисленных познаниях возможно оставаться младенцем по уму, и это бывает не потому, чтобы Бог обидел умом, а потому что люди любят заниматься ребяческими делами. Поэтому и св. Апостол делает следующее наставление христианам: братие, не будьте дети умом (1Kop.14:20).

Братие! Стыдно целый век оставаться детьми по уму. Надобно же когда-нибудь выйти из умственного детства и начать жить сознательно и разумно. И кажется пора. Но что нужно для этого сделать? Прежде всего, следует отказаться от праздности, не проводить большую часть жизни в рассеянности среди забав и увеселений, чтобы дать возможность душе сосредоточивать все свои силы на серьезных вопросах жизни; затем следует обдумывать каждый свой шаг и каждое свое действие, прежде их совершения, и строго оценивать происходящее вокруг нас. А так как нет и не может быть в жизни руководителя лучше закона Христова и его церкви; то должно следовать и подчиняться сему закону во всех обстоятельствах. Чтобы всего этого достигнуть, нужно просить благодатной помощи самого Бога, как заповедует апостол Иаков: если у кого из вас не достает мудрости: тот пусть просит у Бога... и дастся ему (Иак.1:5). После всего этого, без сомнения, и нынешние дети по уму перестанут быть младенцами колеблющимися и увлекающимися всяким ветром учения и не станут бросать свои деньги на увеселения, и отказывать в них умирающим от голода. Аминь.

На другой же день (26-го марта) после произнесенной о. Никольским вышеозначенной проповеди, преосвященный митрополит Исидор получил малограмотное безымянное письмо, в котором делается донос на о. Александра. Письмо это – следующее: „Ваше Высокопреосвященство милостивый архипастырь. Долгом считаю довести до сведения Вашего Высокопреосвященства о поступке священника Знаменской церкви Никольского. Вчера, в говоренной им проповеди, разбирая, как должно приготовляться к посту, он сказал: возьмем хоть пример в высшем кругу: там приготовлялись встречать пост балами и пирами. Теперь собрали 800-ть тысяч рублей для покупки хлеба, а голодающих 10-ть миллионов. Не так делают в Пруссии: там собрали 5-ть миллионов. Но проповедник умолчал о действиях меньшей братии: о распущенности нравов в народе, о грабежах и убийствах, совершаемых в большей мере необразованной частью народа: он не проповедовал примирение, а в храме Божием старался указать на неравенство и восстановлял бедных против богатых. Он продолжал проповедь 4-го апреля. Мало того, он поднял на смех истинное христианское побуждение Наследника престола помочь нуждающимся, и принесенные от всех и каждого посильные пожертвования (sic) обратил в прах. Но так ли должен поступать священник в храме Божием, в страстную седмицу. Не осудите, Высокопреосвященный владыко, что я осмеливаюсь доставить на имя ваше письмо без подписи: но оно вызвано не клеветы ради, но с сердечным соболезнованием к непониманию священниками христианского смирения. Вашего преосвященства, милостивого архипастыря недостойный раб Божий!!„. Но „недостойный раб Божий“ не удовольствовался тайной клеветой и доносом на о. Никольского митрополиту. Такое же безымянное письмо, и в тех же выражениях написанное, одновременно отправлено было в тот же день, как увидим ниже, в III-е Отделение канцелярии Его Величества. Высокопреосвященный митрополит Исидор положил на письме безымянного клеветника резолюцию: „1868 марта 27. Благочинному протоиерею Соколову истребовать от священника Никольского говоренную им 25-го марта проповедь и мне представить“.

Марта 29-го благочинный, за №88, рапортовал митрополиту: „по приказанию Вашего Высокопреосвященства имею честь почтительнейше представить при сем проповедь, говоренную священником Александром Никольским 25-го марта, которая с немногими исключениями мною одобрена была к произнесению. По поводу той же проповеди, апреля 6-го поступило отношение к митрополиту от товарища обер-прокурора Св. Синода, за №34 от 3-го апреля, где пишется: „долгом поставляю препроводить к Вашему Высокопреосвященству прилагаемую при сем выписку из безыменного письма о проповеди, произнесенной, 25-го сего марта, в церкви Знамения Пресвятой Богородицы священником Никольским, покорнейше прося вас, милостивый государь и архипастырь, о распоряжениях, какие изволите признать нужным сделать по настоящему предмету, почтить меня уведомлением. К сему имею честь совершенно конфиденциально присовокупить, что означенное безымянное письмо прислано ко мне из Третьего Отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, в коем оно получено“. В приложенной к отношению выписке из письма доносчика написано: „25-го марта в Знаменской церкви священник Никольский говорил проповедь, в которой, между прочим, сказал: „возьмем хоть пример в высшем кругу: там готовились встречать пост балами и пирами. Теперь собрали 800-ть тысяч рублей, по случаю голода, а голодающих 10-ть миллионов. Не так делают в Пруссии, там собрали 5-ть миллионов“. „Из этих слов“, продолжает доносчик, „видно христианское и гражданское направление свящ. Никольского. Он выставил балы и пиры высшего круга, а умолчал о других классах: он не сказал слова поучительного народу; он умолчал о всех бесчинствах, грабежах и убийствах, делаемых, большею частию, необразованным классом; он думал только унизить богатых и восстановить против них бедных. Он поднял на смех христианское побуждение Наследника престола помочь народу, и ни во что ни счел посильную лепту всех и каждого. Но к чему нас приведут проповеди (?) 4-го апреля и вчерашняя, православным же священником говоренная?“ – По получении проповеди о. Никольского и отношения товарища обер-прокурора, преосвященный митрополит предложил консистории, на рапорте благочинного, следующую резолюцию: „1868 г. апреля 8-го. В проповеди действительно есть 1) указание на лиц, стоящих во главе народа, и руководителей его, – 2) охуждение побочных средств к увеличению суммы благотворительной и в том числе лотерей, разрешаемых Высочайшею властью, – 3) одностороннее и неосновательное сравнение сбора пожертвований на голодающих в Петербурге и в Пруссии, причем проповедник даже не обратил внимания на то, что, кроме петербургского комитета, есть особый в Москве и во всех губерниях, и что, кроме отпущенного из казны миллиона, огромные суммы во всех губерниях выданы из продовольственного капитала; в Пруссии же большая половина суммы не от народа, а от казны. Во всяком случае, сравнение это в проповеди совсем не уместно. Посему консистории призвать священника Никольского и, отобрав от него объяснение, рассмотреть и определить меру взыскания; а благочинному Соколову подтвердить, чтобы представленные ему проповеди рассматривал внимательнее“. Итак, преосвященный расширяет в своей резолюции обвинение безымянного доносчика, упрекает проповедника в таких качествах его проповеди, которые не составляют вовсе преступления, и, не вытребовав от обвинителя ни оправдания, ни объяснения, без всякого судебного разбирательства, без всякого указания преступления и закона, осуждает предполагаемое в проповеднике преступление, предлагает консистории определить меру взыскания с о. Никольского.

Призванный в консисторию 10-го апреля, о. Александр выслушал в ее присутствии содержание на него доноса и требование дать, согласно резолюции митрополита, объяснение против доноса, обязался представить требуемое от него объяснение через два дня. Через два дня он писал в своем объяснении следующее:

Апреля 12-го числа сего 1868-го года, в присутствии С.-Петербургской духовной консистории мне были предъявлены: во 1-х, безымянное письмо, присланное к его Высокопреосвященству, и во 2-х – выписку из безымянного же письма, представленную его Высокопреосвященству г. товарищем обер-прокурора Св. Синода, в которых, письмах, взводится на меня обвинение, будто бы в сказанной мною 25-го марта сего года проповеди я имел намерение унизить богатых и восстановить против них бедных и поднять на смех христианское побуждение Наследника престола помочь народу, – и, вследствие резолюции его Высокопреосвященства, потребовано от меня объяснение по сему предмету.

Во исполнение резолюции его Высокопреосвященства имею честь объяснить следующее:

Проповедь, сказанная мною 25-го марта сего года в Исакиевском соборе, была предварительно представляема для цензуры о. благочинному, протоиерею Владимирской церкви, Соколову, и им одобрена к произнесению. Если бы в моей проповеди было что-нибудь подобное тому, что стараются найти в ней безымянные доносчики; то, без всякого сомнения, цензор не дозволил бы ее говорить. Ибо почтенного цензора нельзя заподозрить ни в злонамеренности, ни в недостатке ума, ни в незнании обязанностей проповедника.

Оба представленные мне безымянные письма, принадлежащие, как показывает буквальное их сходство, одному и тому же автору, наполнены самою бессовестною ложью и такою гнусною клеветою, для которой трудно найти приличное название. В выписке из безымянного письма, доставленной его Высокопреосвященству г. товарищем обер-прокурора Св. Синода, ложь открывается с самых первых слов. В ней сказано, что 25-го марта священник Никольский говорил проповедь „в Знаменской церкви“. Между тем в этот день я не говорил проповеди в 3наменской церкви, а произносил ее в Исакиевском соборе.

Как лживо обозначено место сказывания проповеди, также лживо изображено и содержание моей проповеди.

В обоих безымянных доносах приписываются мне следующие слова:

„Возьмем хоть пример в высшем кругу: там готовились встречать пост балами и пирами. Теперь собрано 800-т тысяч рублей по случаю голода, а голодающих 10-ть миллионов. Не так делают в Пруссии, там собрали 5-ть миллионов“ Этих слов вовсе нет в моей проповеди: и в них содержатся совсем не те мысли, какие излагаются в моей проповеди. Я говорил в проповеди не о том, как в высшем кругу готовились встречать пост, а о том, как большая часть православных христиан из образованных классов общества проводили Великий пост; я говорил в проповеди не о том, что голодающих десять миллионов, а о том, что при большем сочувствии к страждущим от голода легко было бы собрать для них десять миллионов рублей.

Приписав мне такие слова, которых я не говорил, автор безымянных писем старается заподозрить меня в каком-то враждебном отношении к высшему кругу общества и к богатым и в желании восстановить бедных против богатых. Каким образом он мог вывести такое заключение из слов моей проповеди, я решительно не могу понять; ибо в моей проповеди нет ничего, что могло бы подать повод к такого рода клевете. Я очень рад, что могу подтвердить истину моих слов текстом самой проповеди, скрепленной цензором и изобличающей всякую попытку к перетолкованию ее в дурную сторону.

Моя проповедь 25-го марта содержит в себе церковное обличение некоторых людей православного исповедания за провождение ими времени Великого поста в разных увеселениях, вопреки установлениям православной церкви о посте и за малое сочувствии к страждущим от голода. Священнику не только дано право, но и вменено в непременную обязанность обличать православных христиан, как скоро он заметит, что они отступают от правил веры и нравственности. (2Тим.4:2–5). По силе пастырского долга, я вправе был бы обличать лиц и одного высшего круга, если бы между ними заметил пороки или нравственные недостатки, исключительно свойственные одному этому кругу. Но так как в Великом посту предавались увеселениям не только люди из высшего круга, а большая часть образованных людей из всех классов общества; и обличение мое относилось не к людям только высшего круга, а ко всем образованным людям, нарушавшим церковные правила о посте. В справедливости сказанного мною можно убедиться как из приводимых ниже слов моей проповеди, так и из упоминания в проповеди таких мест увеселения, которые посещаются только лицами среднего и низшего класса, и в которые не ездят лица высшего круга. Так, мною упомянуты все собрания или клубы, в числе которых есть купеческий, прикащицкий и клуб художников, – упомянуты и загородные трактиры, упомянут цирк, в котором собирались люди всех классов, а не высший только круг. Чтобы совершенно обезоружить клевету безымянного доносчика, считаю нужным выписать здесь самые слова проповеди. Вот они: „обратим внимание на то, как проводило настоящий пост большинство православных христиан из того круга, который считает себя просвещенным, образованным, стоящим во главе народа и даже руководителем его, который потому должен служить примером для народа. С понедельника 2-й недели и до прошедшей пятницы, то есть, в течение почти 5-ти недель поста, во всех собраниях или клубах давались увеселительные вечера с музыкою; каждый почти день бывали какие-нибудь концерты, происходили музыкальные вечера в загородных трактирах, устраивались живые картины, давались представления японских фигляров; были зрелища в цирке. И все эти места увеселений были наполнены слушателями и зрителями по преимуществу из православных христиан. Что же выражают православные христиане таким провождением времени в посту? Конечно, невнимание, неуважение и непослушание церкви. Церковь установила пост, чтобы отвлечь верующих от рассеянности, расположить их к углублению в себя, к испытанию совести, к сокрушению о грехах, к достойному принятию в себя Божественного Тела и Крови Христовой, – и потому воспретила в это время всякое веселие. И в этом случае церковь руководствовалась указанием своего Основателя, Господа И. Христа, Который и веселие брачного торжества счел не совместным с постом. Он говорил: брачные гости во все время, в которое с ними жених, не могут поститься (Мк.11:19). Посему, кто признает пост; тот должен отказаться от всякого веселия в течение его. Пост с увеселениями есть такая же несообразность, как если бы кто-нибудь стал утверждать, что возможно соединить в одно время воздержание с пресыщением“. Если уже в этих словах станут находить покушение возбуждать и восстановлять бедных против богатых: то после этого всякую проповедь, заключающую в себе обличение какого-либо недостатка, должно будет считать мятежническою.

Говоря о недостатках сочувствия, обнаруженного русским православным обществом к пострадавшим от неурожая, я сказал, что собрано 708470 рублей, и что эта цифра показывает, только, что большинство православных христиан, имевших возможность подать помощь страждущим, ничего не уделили для них. При большем же сочувствии к несчастным легко было бы собрать в пользу их 10-ть миллионов рублей. Вот в каких выражениях высказано это в моей проповеди: „а когда приходится пересматривать, что и как сделано нашим обществом в пользу пострадавших от голода: тогда открывается, как мало среди нас людей, дышащих истинно христианскою любовию к ближним и как много таких, которые живут и действуют по правилам самого исключительного себялюбия и эгоизма, и имеют как бы каменное сердце. До сих пор в пользу страждущих от голода пожертвовано русским обществом 708470 рублей. По-видимому, сумма очень значительная, в существе же самая ничтожная. Эти цифры показывают только, что большинство православных христиан, имевших возможность подать помощь страждущим, ничего не уделили для них. В этом легко убедиться всякому. В России находится 50-т миллионов лиц православного исповедания. Без всякой ошибки можно сказать, что в числе этих 50-ти миллионов 10-ть миллионов имеют такой достаток, из которого могли бы уделить страждущим от голода по одному рублю серебром. Следовательно, если бы все достаточные православные христиане сделали пожертвование по одному рублю серебром в пользу страждущих от голода, поступило бы 10-ть миллионов рублей, – сумма, которая была бы достаточна вполне избавить несчастных от тяготеющего над ними бедствия. Между тем до сих пор собрано в пользу страждущих от голода только 708470 рублей. Значит, 9300000 православных состоятельных людей не подумали об опасности несчастных, не тронулись страданиями своих собратьев, не захотели протянуть им руку помощи. Есть ли в сердцах этих православных христиан хотя искра любви христианской? Можно ли их считать последователями Христа, когда они, в лице меньших братий, отказывают Ему в хлебе?“

Я вполне уверен, продолжает свое объяснение о. Никольский, что ни один здравомыслящий и честный человек не найдет в приведенных словах чего-либо подобного на возбуждение бедных против богатых.

Говоря в проповеди о том, что весьма многих можно было расположить дать денег на хлеб для страждущих от голода не иначе, как устроив для этих благотворителей балы, маскарады и лотереи с заманчивыми выигрышами, я назвал не христианским такой способ помогать несчастным. Но, при этом случае, я осуждал не устроителей балов и лотерей с целью увеличить сумму в пользу пострадавших от голода, а тех лиц православного исповедания, которые ничего не жертвуют для доброго дела, если для них не бывает устроен бал или лотерея. Вот самые слова моей проповеди об этом: „что в числе жертвователей в пользу страждущих от голода есть много лиц, одушевленных самою чистою и горячею христианскою любовию к ближним и принесших свои лепты не от избытка, а от скудости, подобно вдовице, упоминаемой в Евангелии, это несомненно. Но, к великому прискорбию, должно сказать, что весьма многих подвигла в пользу страдающих от голода не христианская любовь, не чувство сострадания, не жалость, а самый грубый, чувственный расчет. Весьма многих можно было расположить дать деньги на хлеб для страждущих от голода не иначе, как устроив для этих благотворителей балы, маскарады и лотереи с заманчивыми выигрышами. И только, благодаря этим средствам от нескольких тысяч православных христиан получены деньги в пользу голодающих братий наших. Вдумайтесь в этот способ помогать несчастным. Человек, умирающий от голода, призывает к себе своего собрата и просит у него денег на кусок хлеба. Но брат сытый и довольный, держа в руках деньги, объявляет, что он отдаст их на хлеб для умирающего только тогда, когда часть этих денег употребят на устройство бала для него самого или дадут ему возможность что-нибудь выиграть. Можно ли это назвать милосердием христианским? Есть ли тут что-нибудь христианское? Нет, это не христианство!“.

Есть ли какая-нибудь, говорит о. Александр в объяснении, возможность, следуя логическим законам, отнести эти слова моей проповеди к действиям комиссии, в которой председательствует Его Императорское Высочество Государь Наследник? Можно ли, не отказавшись от ума и совести, видеть в этих словах насмешку над христианским побуждением Наследника престола помочь народу, как пишет автор безымянных писем? Очевидно, что только явная злонамеренность могла так исказить и перетолковать мои мысли. Если бы безымянный доносчик был действительно честный и благонамеренный человек, каким он прикидывается; то, конечно, он заметил бы в моей проповеди те слова, которые, по справедливости, всего более могут быть отнесены к Их Императорским Высочествам Государю Наследнику и Государыне Цесаревне за их горячее и деятельное участие к судьбе пострадавших от неурожая. Вот эти слова: „несомненно, братие, что среди нас живет много истинных христиан православных, которые так горячо и искренно любят своих братий, что всегда готовы положить за них душу свою. Эти-то люди, подобно ангелам хранителям, являются с утешением, ободрением и помощью везде, где видят ослабевающих, скорбящих, нуждающихся и несчастных. Этим-то людям общество обязано всякого рода благотворительными учреждениями, всеми благотворными и полезными распоряжениями и мерами“.

Безымянный доносчик не обратил внимания на эти слова, – объясняет о. Александр, – потому что они прямо изобличают его клевету. Доносчик заботится не об истине, а изыскивает только средства к обвинению меня. Желая, как можно более очернить меня пред духовною и гражданскою властью, он прибегает к самой крайней лжи и клевете; он обвиняет меня в оскорблении Величества Высочайших Особ. Это – известная манера недобросовестных доносчиков, желающих придать вес своим доносам.

В моей проповеди, говорит о. Александр, действительно сказано, что „Пруссия, подобно России, постигнутая голодом, представляет нам совсем другое зрелище. В ней общество выказало самое горячее сочувствие к положению страждущих от голода, и в то время как у нас пожертвования не доходят и 700000 р., общество в Пруссии собрало 5-ть миллионов рублей серебром“. Но я не вижу, объясняется о. Никольский, никакого преступления в этом сравнении пожертвований в пользу пострадавших в России и Пруссии. Сравнение сделано на основании опубликованных числовых данных. Цифры пожертвований в России заимствованы мною из официальных объявлений, делаемых канцелярией Ее Императорского Высочества Государыни Цесаревны; а сведения о 5-ти миллионах рублей, собранных в Пруссии, взяты мною из статьи под заглавием: „Сестра милосердия“, напечатанной в газете „Голос“ 14-го марта сего года, которая за сообщение таких сведений не подверглась никакому взысканию.

Объяснение о. Никольского составлено весьма искусно. Составление его было весьма затруднительно. О. Никольский был весьма встревожен: темные враги всегда опаснее открытых. В настоящем случае он должен был спасать себя от ударов клеветы врагов, тайных, низких, и от неблагорасположения к нему лиц сильно-властных. Объяснение направлялось не только против клевет доносчика, но и против резолюции митрополита; резолюция эта ясно указывает консистории направление дела об о. Никольском. Ввиду такой резолюции о. Александр колебался в доверии к правосудию церковной епархиальной власти. Не желая лишить себя возможности – привлечь беспристрастное воззрение высшей светской власти на содержание своей проповеди, о. Александр присоединил в заключение своего объяснения, представленного консистории, просьбу в следующем виде: „Показав в моем объяснении – как несправедливо и лживо взводимое на мою проповедь обвинение безымянного доносчика, я осмеливаюсь просить С.-Петербургскую духовную консисторию препроводить к г. товарищу обер-прокурора, вместе со своим отзывом о моей проповеди, и самую мою проповедь, одобренную цензором“.

С.П.бургская консистория, по рассмотрении доносов анонимного ненавистника церковного проповедника и – объяснения о. Александра, постановила следующий, заслуживающий внимания, приговор: „По сравнению произнесенной свящ. А. Никольским в Исакиевском соборе в день Благовещения пресвятой Богородицы проповеди и данного им объяснения с безымянными письмами, представленными его высокопреосвященству и в III-е отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии и, очевидно, принадлежащими одному лицу, оказывается, что в проповеди не заключается тех слов и того возбуждающего характера и предосудительного направления, которые приписываются ей в означенных заявлениях. Так: во 1-х, неизвестное лицо пишет, что священник Никольский, разбирая, как должно и как приготовлялись к посту, сказал: „возьмем хоть пример в высшем кругу; там приготовлялись встречать пост балами и пирами“, и слова сии выдает, как подлинные слова проповедника; между тем, в самой проповеди не оказывается не только таких слов, но и подобной мысли; напротив, в первой части ее говорится о том, „как большинство православных христиан... проводило настоящий пост... с понедельника второй недели до прошедшей (то есть, вербной) пятницы,“ обличаются разнообразные увеселения, которым предавались в это время, – доказывается несообразность сих увеселений с намерением православной церкви о посте, важность нарушения церковной заповеди таким препровождением времени и пагубные последствия оного. 2) Неизвестное лицо приводит также как подлинные слова проповеди: „теперь собрано 800-т тысяч рублей для покупки хлеба, а голодающих 10-ть миллионов“, „не так делают в Пруссии, там собрали 5-ть миллионов“, между тем в проповеди говорится, что, при большом сочувствии к страждущим от голода, о числе которых ничего не упоминается, легко было бы для них собрать 10-ть миллионов, полагая, что из 50-ти миллионов православных найдется 10-ть миллионов, которые могли бы пожертвовать по одному рублю. Сравнение количества пожертвований в России и Пруссии есть в проповеди, и, хотя оно не совсем уместно для церковной кафедры и могло бы быть опущено, но оно основано на официальных сведениях, печатно передаваемых и известных для всех, и потому нельзя придавать ему столь важного значения для обвинения проповедника и для суждения о каком-то особенном гражданском направлении. 3.) В обвинение проповеднику поставляется, что он выставил балы и пиры высшего круга, а умолчал о действии меньшей братии..., не проповедовал примирения, а старался указать на неравенство и восстановлял бедных против богатых, – он продолжал 4-го Апреля“. Между тем: а) самого слова „высший круг“ в проповеди не находится; обвинитель, очевидно, извлек это слово из следующих подлинных слов проповеди: „обратим внимание на то, как проводило настоящий пост большинство православных христиан из того круга, который считает себя просвещенным, образованным, стоящим во главе народа и даже руководителем его“. Но слова сии нельзя относить исключительно к высшему кругу, как объясняет сам проповедник и доказывает дальнейшим содержанием своей проповеди, – именно – так как в Великом посту предавались увеселениям, которых неуместность, особенно в это время, он обличает, не только люди из высшего круга, а большая часть образованных людей из всех классов общества; то и обличение его относилось не исключительно к лицам только высшего круга, а ко всем вообще образованным людям, нарушавшим церковные правила о посте, – что подтверждается из перечисления в проповеди и таких мест увеселения, которые посещаются лицами не высшего, а других классов, каковы все собрания или клубы, в числе которых есть купеческий, прикащичий, xудожнический⁷, загородные трактиры, цирк – и проповедник имел в виду лиц, не поставленных во главе народа и руководителей его, а считающих себя таковыми; б) несправедливо поставляется в обвинение проповеднику, что он умолчал о всех бесчинствах, грабежах и убийствах, делаемых, большею частию, необразованным классом – потому что, избрав предметом своего обличения увеселения, которым православные христиане предавались в Великом посту, он не обязан был и даже не мог в одной своей проповеди совместить обличения разнообразных нравственных недостатков и пороков, замечаемых во всем обществе христиан; проповедь его необходимо должна была ограничиться известным кругом недостатков, проявляющихся в среде слушателей его проповеди и совпадающих с одной стороны со временем Великого поста, а с другой – бедственным положением страждущих от голода. Нет никакого основания подозревать в проповеднике желание восстановлять бедных против богатых; он обличал недостаток теплого и деятельного сочувствия в православном обществе к страждущим, на каковой недостаток указывали и некоторые органы печати; если этому обличению придавать характер возбуждения одних членов общества против других; тогда невозможно и непозволительно было бы никакое обличение, потому что всякий недостаток или порок одних членов общества непременно, прямо или косвенно, сопровождается более или менее вредными последствиями для других членов, между тем, обязанность обличения возлагается на служителя слова Божия самим званием его, как пастыря и учителя верующих.

4) Наконец, неизвестное лицо обвиняет священника Никольского в том, что он своею проповедью „поднял на смех христианское побуждение Наследника престола помочь народу и ни во что не счел посильную лепту всех и каждого“. К сему последнему пункту обвинения еще менее можно находить какой-либо повод или основания в самой проповеди: а) общий тон ее не представляет ничего даже подобного насмешке, – как сама она есть – вполне серьезное, строгое обличение, – так не смех, а чувство глубокой скорби и сокрушения возбуждать должна в слушателе; б) в ней, после указания на недостаток в православном обществе сочувствия к страждущим, идет речь о тех средствах, которыми благотворители были располагаемы к помощи, – о балах, маскарадах (упоминание о лотереях цензором исключено из текста), доказывается несообразность сих способов истинным понятием о христианском милосердии; впрочем, при этом проповедник осуждает не учредителей балов или увеселений для увеличения суммы в пользу страждущих, а тех самых лиц православного исповедания, которые ничего не жертвуют для доброго дела, если для них не бывают устроены подобные увеселения, неуместность которых в деле благотворительности осуждалась во многих журналах и газетах, не подвергавшихся, однако за то преследованию закона; в) в проповеди не только не подвергается осуждению или насмешке христианское побуждение Наследника престола помочь народу, напротив самое обличение православных в недостатке участия к страждущим имеет целью возбуждение в них живого сочувствия и содействия в благотворительном предприятии их Императорских Величеств и Комиссии под Августейшим председательством состоящей, – к каковому расположению православных приглашено и духовенство г. обер-прокурором св. Синода, в отношении к его высокопреосвященству, 13-го февраля за №710, – потому что и всякое обличение какого-либо порока или недостатка направляется к утверждению обличаемых в противоположной добродетели. Напротив, к Их Императорским Высочествам и всем участникам Их в оказании помощи страждущим, по справедливости, надобно относить слова проповеди, оставленные безымянным доносчиком без всякого внимания, „о тех православных христианах, истинно и горячо любящих своих собратий, которые подобно ангелам хранителям являются с утешением, ободрением и помощью везде, где видят оскорбляющих, скорбящих, нуждающихся и бедных, и которым общество обязано всякого рода благотворительным учреждениям, весьма благотворными и полезными распоряжениями и мерами“. Начиная с Августейших особ, эти похвальные слова можно относить и ко всем лицам правительственного высшего круга, так как им благотворительные учреждения, большей частью, обязаны и устройством и поддержанием. Таким образом, оказывается, что в безымянном письме несправедливо и без всякого основания придается проповеди священника Никольского характер враждебного возбуждения одних членов общества против других и – неуважение или насмешки над бдительными стремлениями Наследника престола к помощи страждущим. Неизвестный доносчик взвел столь тяжкие обвинения на священника Никольского или потому, что с недостаточным вниманием слушал и не вполне понимал его проповедь, или имел к тому какие-либо личные побуждения. Притом, есть даже основание полагать, что доносчик едва ли сам слушал проповедь, так как он говорит, что проповедь была произнесена в Знаменской церкви, а между тем оная произнесена в кафедральном соборе.

Посему Консистория полагает: 1) по содержанию вышепрописанного ответствовать от лица его высокопреосвященства г. исправляющему должность обер-прокурора святейшего Синода на отношение его, препроводив и подлинную проповедь с таковыми же отметками на ней благочинного; 2) хотя в проповеди священника Никольского и нет тех недостатков, которые свидетельствовали бы о каком-то предосудительном христианском и гражданском направлении, побудившем неизвестного доносчика заявить о ней даже в III-е отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии; но так как: а) тон обличения его слишком строгий и суровый особенно для проповеди, предназначенной к произнесению не пред известными ему только слушателями в своей приходской церкви, а в кафедральном соборе; б) при перечислении увеселений, бывших в Великом посту, допущены выражения не уместные для церковной проповеди и неприятно действующие на слух православных в храме Божием; в) также неуместны в проповеди приводимые им исчисления и особенно сравнения пожертвований в России и Пруссии, – то сделать ему, по сим пунктам, замечание и подтвердить впредь избегать подобных недостатков, чтобы не подавать повода к недоразумению и превратному пониманию; о чем и предписать чрез благочинного, которому объявить при сем подтверждение по резолюции его высокопреосвященства“. Протокол с изложенным постановлением делает честь справедливости и осторожности консистории⁸, которая поставлена была, при обсуждении дела, в щекотливое положение предварительной вышеприведенной резолюцией Высокопреосвященного митрополита, предуказывавшей консистории направление дела. Несмотря на такую резолюцию митрополита, определение консистории по делу о проповеди Никольского было принято преосвященным викарием епископом Палладием и поступило на усмотрение митрополита. На этом определении последовала 15-го мая 1868 года резолюция митрополита такова: „исполнить, с подтверждением благочинному, чтобы представляемые ему проповеди рассматривал внимательнее“. Согласно определению консистории, от имени митрополита было отправлено, 23-го мая 1868 года за №2015, уведомление о ходе дела касательно проповеди Никольского, с приложением самой проповеди, г. товарищу обер прокурора Синода Ю.В. Толстому. В уведомлении написано: „На отношение вашего превосходительства, от 3-го минувшего апреля, при коем №34 запрепровождена выписка из безымянного письма о проповеди, произнесенной 25 марта сего года священником входоиерусалимской церкви Александром Никольским, имею честь уведомить, что такого же содержания безымянное письмо прислано было и мне 27-го марта, по каковому мною истребована от священника Никольского его проповедь, и все дело я передал в консисторию с предложением оной вызвать священника Никольского и, отобрав от него объяснение, рассмотреть и определить меру взыскания. Консистория, по рассмотрении проповеди, отобрала от священника Никольского объяснение и представила мне свое мнение следующего содержания. Далее, целиком прописывается все вышеприведенное постановление консистории. – Из канцелярии обер прокурора Св. Синода была послана в III-е отделение канцелярии Его Величества, при отношении товарища обер прокурора, копия с уведомления митрополита. – Между тем 26-го мая был объявлен о. Никольскому, через благочинного, указ консистории, от 23-го мая, о решении епархиальною властью дела о его проповеди.

Мы с намерением подробно и полно изложили дело о проповеди Никольского, с приведением официальных документов, в которых оно выразилось. В нем с очевидностью раскрываются степень свободы церковной проповеди, положение православного проповедника и отношение к проповеди и проповедникам иерархов и чиновников некоторых ведомств православной России в новейшее время. Проповедь, произнесенная Никольским 25-го марта 1868 года, была приготовлена им не по своему произволу, не по собственной его охоте, но по назначению власти. Назначение это было вызвано не обязанностями службы приходского священника: произнесение проповедей в кафедральном соборе не вытекает с необходимостью из обязанностей приходского священника и, собственно говоря, выходит из круга его приходской службы. В кафедральном соборе обязан проповедовать прежде всех и более всех местный епархиальный архиерей, как первый и главный учитель веры в епархии; ему должны помогать при соборе в проповедании, как и в служении, члены кафедрального причта, который в русских епархиях определен особыми штатами в весьма сложном количестве и состоит на казенном содержании и довольствуется не одними случайными доходами от треб, составляющими единственный источник содержания столичных приходских священников. Если же епархиальная власть возлагает произнесение проповедей при кафедральном соборе на приходских священников: то она делает это в облегчение прежде всего епархиального архиерея. Поэтому каждый священник, произносящий проповедь в соборе, исполняет это дело за своего архипастыря. В русской церкви установился (сначала обычаем, а потом и распоряжениями синодальными) порядок назначения приходским священникам очереди произносить проповеди в соборе с половины XVIII века. Обязанность проповедовать в соборах возлагается на таких священников, которые получили полное богословское образование. Таким образом, священник Никольский произносил проповедь 25-го марта 1868 года в Исакиевском соборе вместо епархиального архиерея, как такой проповедник, который мог заменить своего архипастыря в исправлении проповеднического служения. Проповедь Никольского, как сказано выше, была, прежде произнесения, представлена местному благочинному, как представителю епархиальной власти и „доверенному лицу“ епархиального архиерея, на предварительную цензуру; была не только просмотрена цензором, но подверглась под пером цензора некоторым сокращениям и изменениям. Труд составления, переписки и произнесения очередной проповеди, хлопоты и разъезды по пересылке ее к цензору и от цензора, время, посвящаемое на ее приготовление, разъезды в собор для ее произнесения, издержки и хлопоты проповедника по замене себя в приходе на время ее составления, произнесения – решительно ничем и никем не вознаграждаются. Очередная проповедь – казенная проповедь. Она – повинность, возлагаемая на русского священника епархиальной властью, взамен исправления обязанностей епархиальным архиереем и членами кафедрального причта; повинность подневольная, но стоящая проповеднику трудов, времени, хлопот и некоторых издержек, подвергающая его неприятностям цензуры предварительной и последующей и нисколько не ценимая ни иерархом, ни обществом, ни представителями государственной власти. Так поставлено очередное проповедание в русских соборных церквах. Кроме того, очередные проповедники в соборах не знают и не могут знать своих слушателей, за христианское настроение которых они не отвечают ни перед своей совестью, ни перед обязанностями своей службы при определенной церкви. Поэтому таковые проповедники отбывают эту повинность обыкновенно только так и для того, чтобы не подвергать себя, при безответности в своем положении от цензуры и епархиальной власти, неприятностям. Лишь проповедник, задавшийся в приготовлении очередной своей проповеди определенной целью и отдавшийся этой цели с искренностью и любовью, займется тщательно и внимательно приготовлением очередного слова; в таком случае очередная проповедь не походит уже на обыкновенную казенную проповедь. Такое слово является живою истинно христианскою, церковною проповедью. Такая проповедь и была произнесена о. Александром 25-го марта 1868 года. Предварительная цензура, обыкновенно строгая к этим проповедям, выходящим из ряда обыкновенных, казенных, пропустила проповедь Никольского, хотя и с ограничениями. Как же отнеслись к ней? В среде общества нашелся человек, который делает на проповедника донос зараз по двум направлениям к епархиальной власти и тайной полиции. Этот человек сам стыдится своего неблаговидного поступка: он скрывает свое имя в доносе; делает свой донос тайно, боится выступить открыто, извращает смысл проповеди; обвиняет проповедника в зловредном направлении: сознательно клевещет на него. Общество не знает, правда, этой махинации своего сочлена; но оно не обладает и никакими средствами защитить проповедника от бессовестных козней своих сочленов, по каким-либо причинам враждебно относящихся к церковной проповеди и к православным проповедникам. Общество стоит в стороне в отношении к судьбе таких церковных проповедников, которые живым христианским словом хотят служить и приносить пользу ему. Зато власть церковная и государственная весьма внимательно относится к доносчику, по крайней мере, несравненно с большим уважением и доверием к нему, чем к православному проповеднику – священнику, на которого наложена повинность проповедования слова Божия. Власть, по получении доноса, направляет свою деятельность не против доносчика, преследующего церковную христианскую проповедь, а против проповедника. Доносчик сам сознает гнусность своего поступка или ремесла шпиона, скрывает свое имя, делает свой донос тайно, боится выступить открыто. Но проповедник священник, посвятивший обществу свой труд, время, знания, издержки, с любовью старавшийся послужить ему своим живым словом, совершивший свое служение церкви открыто в храме Божием, пред тысячами слушателей, по клеветам безымянного доносчика, становится перед властью в положение преступника. Представители епархиальной и государственной власти, без всякого стеснения принимают тайный донос безымянного клеветника, заводят дело о преследовании проповедника и, при этом, не обращают ни малейшего внимания на гнусность поступка доносчика и направляют свою деятельность не к отысканию доносчика, не к обнаружению его имени, не к открытому и гласному раскрытию подпольных махинаций врагов свободы церковной проповеди, но подвергают суду и преследованию церковного проповедника, – священника, отправившего подневольную повинность, возложенную на него властью, но повинность полезную для общества. В частности, епархиальный архиерей, за которого священник Никольский отправил повинность, нашел в этом доносе повод и случай обнаружить свои отношения к подвластному ему священнику. Он рассматривает проповедь Никольского с точки зрения доносчика, старается отыскать в проповеди намеки и указания на такие мысли, в которых оклеветывает проповедника безымянный доносчик; во всем деле не только оставляет без всякого внимания идею о свободе и святости церковного слова, но карает цензурное разрешение „доверенного“ своего лица, благочинного, давшего дозволение произнести проповедь, предпочитает клеветы тайного безымянного доносчика трудам и знаниям священника и цензора; произносит свой приговор над проповедником и цензором, – не потребовав от них никаких ни объяснений, ни оправданий; становится вместе с тайным клеветником-доносчиком обвинителем священника, – проповедника, отдает его под суд подчиненного ему установления и предписывает консистории „определить меру взыскания“. Все это иерарх делает первоначально по собственной инициативе, по личным воззрениям на само дело, по указанию своего ума и по движению своего сердца.

Но, невыгоды обидного и тяжелого положения православного проповедника-священника в России не исчерпываются описанными отношениями к нему иерарха. Тайный донос безымянного и неизвестного клеветника на церковную проповедь получил вес и уважение в глазах некоторых представителей государственной власти. Безымянный доклад поступил в III-е отделение собственной Его Величества канцелярии. Единичная проповедь приходского священника, произнесенная вне его прихода, пред случайными неизвестными и чуждыми ему слушателями, становится политическим событием. Начальство III-го отделения не только приняло донос, но завело дело по его поводу, „конфиденциально“ сообщает обер-прокурору Св. Синода, представителю верховной государственной власти в русской православной церкви. Этот представитель государственной власти также „совершенно конфиденциально“ сообщает о событии иерарху и просит сообщить ему о последующем распоряжении. Иерарх не ограничился в рассматриваемом случае исключительно своим личным непосредственным судом: он указал консистории направление дела, послужить решительным регулятором судьбы Никольского. И, по счастью, это открыло Никольскому возможность представить свои объяснения и оправдания против клеветнических доносов. Правда, православный русский священник, в защите своих обязанностей по проповеданию слова Божия, обладает весьма небольшими средствами: защищать ему свою проповедь от перетолкований тайных и явных врагов крайне трудно по той простой причине, что свободы церковной проповеди вовсе не существует. Одно слово, одно „выражение“, самый „тон“ проповеди может показаться судьям „не уместным“, „неприятно поражающим слух“, недозволенным и пр. и пр. и пр. – И судьба проповедника решена. Невыносимо тягостное положение Никольского в описанном деле может оценить в некоторой степени лишь тот, кто уважает свободу церковной проповеди, сознает важность ее и ценит любовь проповедника к своему делу и имел несчастие испытать в своей жизни беззащитность положения в обществе православного русского проповедника-священника перед представителями церковной и государственной власти… и в такое время, когда общество нуждается в правдивом христианском назидании и обличении. Православный русский священник-проповедник, застигнутый таким положением, не только не встречает нигде ни совета, ни поддержки, ни ободрения; но слышит отовсюду опасения, злотолкования, недобрые предсказания, и даже выражения злостной радости его личных явных и тайных зложелателей; только вера в Промысл и надежда на Его милосердие, при личном терпении и выносливости, служат для него опорою его жизни. Не удивительно, что с 1868 года возобновились у о. Александра припадки болезни сердца.

Главное попечение о благоустроении приходских храмов и непосредственное управление церковноприходским имуществом в православной русской церкви лежит на обязанности местного причта и церковного старосты каждой приходской церкви. О. Никольский, посвятивший всю свою жизнь своему приходу, принимал самое живое и деятельное участие в делах управления церковным хозяйством и благоустройства своего приходского храма. Он в высшей степени внимательно и неопустительно следил за состоянием экономии своей приходской церкви. В месячных проверках прихода и расхода церковных сумм он участвовал с сознанием непременной своей обязанности – знать экономическое состояние приходской церкви в данный момент. По истечении каждого года, о. Никольский не только приводил в совершенную ясность для себя и для других лиц, участвовавших в управлении церковноприходской экономией, экономическое состояние приходской церкви за истекший год; но обыкновенно сопоставлял это состояние с предшествующими годами. Он составлял и всегда имел у себя статистические таблицы⁹ о движении доходов и расходов Знаменской церкви, по каждой отдельной статье, за десять и более лет; сравнивал состояние экономии в определенном году с предшествующими; выводил за десятилетия среднюю величину доходов и расходов; расследовал причины и основания увеличения или уменьшения их, и таким образом, обладал самыми точными и полными сведениями об экономическом состоянии Знаменской церкви за все 25-тилетнее время его служения. Положительно можно сказать, что ни один член в составе знаменского причта не знал лучше о. Александра состояния экономии церкви. Зная в точности и со всей подробностью экономию своей приходской церкви, о. Никольский обладал, как было уже говорено, отчетливыми и ясными сведениями правил и порядков ведения церковного хозяйства, приходорасходных книг и ведомостей и способов отчетности и ревизии экономического состояния церковных установлений. Этими знаниями он приносил несомненную пользу знаменскому приходу в управлении экономией приходской Церкви. Благодаря деятельному участию о. Никольского в этом управлении, экономическое состояние Знаменской церкви в последние 25-ть лет достигло блестящего положения! Это – одна из богатейших церквей столицы.

Деятельное участие о. Никольского в управлении экономией приходской церкви направлено было, главным образом, к благоустроению местного приходского храма. Об этом благоустроении он имел самое ревностное попечение. Без его совета и указаний не происходило в Знаменской церкви ни одно какое-нибудь значительное исправление или приобретение. По свидетельству прихожан Знаменской церкви, эта церковь обязана многими пожертвованиями и приобретениями исключительно личной заботливости о. Александра о привлечении прихожан к усердию и благорасположению в пользу благолепия св. храма. При благоразумных и практических советах о. Никольского, местный причт и церковный староста в 1860-м году задумали капитальную перестройку Знаменской церкви. Заручившись согласием причта и старосты на приведение этой мысли в исполнение, Никольский с ревностным усердием посвятил свое время осуществлению задуманного предприятия: он собирал предварительные подробные сведения о справочных ценах на материалы, нужные для перестройки, входил в сношения с архитекторами и экспертами по разным специальностям, и старался привести в точную известность – что потребуется для постройки, сколько нужно денег и есть ли возможность для церкви, по ее средствам, довести до конца то, что задумано причтом. По собрании исчисленных справочных сведений, о. Никольский, составил и предложил причту и церковному старосте проект представления епархиальному начальству о необходимости перестройки церкви, с разъяснением всех обстоятельств, относящихся до предмета. Проект этот может служить образчиком деловых бумаг, составлявшихся о. Никольским по экономическим предметам, и свидетельством его практических знаний в устроении экономических предприятий в пределах области церковного приходского управления. Излагаем проект в сокращении. „Во Входоиерусалимской церкви, вследствие явившихся нужд, писалось в проекте, настоит надобность в разных постройках, именно:

А) Входо-иерусалимская церковь, по малому своему объему, бывает в праздничные дни недовольно поместительна для молящихся, отчего происходит неизбежная теснота. Чтобы устранить это неудобство и доставить прихожанам возможность всегда свободно молиться в церкви, необходимо увеличить помещение в церкви. С этою целью причт со старостою предполагает произвести в церкви следующие перестройки: во 1-х устроить хоры в северной и южной стороне храма над предельными частями храма, где свободно поместится 600 человек; 2) притворы северный, южный и западный; отделенные ныне от храма стеною, соединить с храмом посредством арок, а на внешней стороне притворов промежутки между колоннами заделать кирпичом; в соединенных, таким образом, с внутренней частью храма трех притворах свободно поместится 120 человек; 3) устроить хоры в верхней части северного и южного притвора для 80-ти человек; и 4) уменьшить ширину солеи перед главным алтарем на 1-н аршин, через что получится удобное помещение для 100 человек. Таким образом, всеми указанными перестройками помещение церкви увеличится на 900 человек.

Кроме исчисленных перестроек оказывается нужным, для благолепия храма, возобновить живопись в куполе, позолоту на иконостасе, окраску на стенах храма; так как все это от времени закоптело и попортилось.

Работы внутри храма оценены, по смете, в 17.248 р. 84 коп.

Б) Существующие ныне часовни и ограда от давности постройки значительно наклонились на бок; кроме того, часовни неверны в своих размерах: одна часовня вдвое шире другой, а эта последняя гораздо выше первой; своим внешним видом не соответствуют фасаду храма и от того поражают своим неблаголепием. На такое неблаголепие прихожане церкви давно смотрят с грустью и изъявляют желание, чтобы были воздвигнуты новые часовни и ограда, и для этого сделаны ими пожертвования на сумму 12980 р. 95 коп. Чтоб заменить ветхое строение новым и удовлетворить благочестивому желанию прихожан, ревнующих о благолепии храма, предполагается сломать старые часовни и вместо их возвести новые, которые бы совершенно гармонировали с фасадом самого храма; вместо старой ограды устроить новую таким образом: пьедестал ограды сделать из гранита и на нем утвердить чугунную решетку, которая бы окружала церковь до новых каменных флигелей. По прочности материала, ограда не потребует ремонта; а по своему устройству она будет иметь необходимое для храма благолепие.

Постройки часовен и ограды оценены, по смете, в 29259 рублей 17¼ копеек.

В) Находящиеся в церковной ограде деревянные сараи, назначенные для хранения церковных принадлежностей (чанов для крещения возрастных, медных кадей для великого водоосвящения, амвонов для архиерейского служения и для плащаницы, решеток, ставленных при совершении браков и т.п.) пришли в ветхость и требуют перестройки, но, по существующим узаконениям, они не могут быть вновь выстроены из дерева, а должны быть каменные с железной крышей.

При церкви нет особого помещения для церковных сторожей, а они живут в комнате, находящейся внутри стен самой церкви, – что и неприлично и в разных отношениях неудобно... Необходимо устроить комнату вне церкви.

С определением в причт (в 1858-м году) Входоиерусалимской церкви четвертого священника, в церковном доме недостает помещения для всех священнослужителей, – а именно квартир для диакона и некоторых сирот, которым церковь принуждена выдавать, на наем квартир, деньги, что составляет прямой для нее ущерб. Потому открывается надобность в устроении постоянного помещения для диакона и сирот.

В сих видах причт и староста предполагают: 1) вместо ветхих деревянных сараев построить внутри ограды новые, каменные, на том месте, где ныне находится сад; 2) по сторонам новых каменных сараев и на месте нынешних деревянных, на набережную Лиговки и на офицерскую (Знаменскую) улицу, построить два каменных жилых двухэтажных флигеля, с разделением их на квартиры, для помещения диакона, сирот и сторожей.

Постройкой каменных сараев и флигелей церковь а) оградится от соседних жилых деревянных построек непрерывною каменною стеною, и тем обезопасится от пожарного случая со стороны соседа,.. б) освободится от выдачи денежных пожертвований и в) отдавая свободные квартиры во флигелях в наем, постепенно будет возвращать капитал, который затратится на предполагаемую постройку.

Постройка при церкви каменных флигелей и сараев, по смете, оценена в 28.800 рублей 23½ копейки.

Все вообще постройки оценены в 75.308 рублей 24¾ копейки. Наличный же капитал церкви с причитающимися на него процентами состоит из 56000 рублей серебром.

Хотя ныне наличный капитал церкви менее суммы, требуемой для предполагаемых построек; но, как эти постройки будут продолжаться не менее двух лет, то в это время церковь успеет приобрести недостающий ей капитал. Примеры последних лет показывают, что кошельковый сбор ежегодно доставляет церкви капитал в 5000 рублей серебром, следовательно, в два года наличный капитал церкви увеличится еще 10000 тысячами. С другой стороны, по приходным книгам видно, что в последние два года пожертвовано разными лицами на устройство новой ограды и часовен 12980 рублей 35 копеек. Если ныне так много сделано пожертвований без всякого к тому приглашения прихожан со стороны причта и старосты; то с началом построек можно с уверенностью ожидать еще больших пожертвований. Таким образом, к времени окончания всех построек церковь будет располагать средствами, достаточными для покрытия всех своих расходов.

Представляя настоящие соображения и предположения, говорится в заключение проекта, на благоусмотрение вашему Высокопреосвященству, причт имеет долг присоединить к сему план новых построек и смету и присовокупить, что архитектор, составлявший план и смету построек, как прихожанин Входоиерусалимской церкви, из усердия к ней, изъявил готовность наблюдать за производством работ и за показание работ не брать от церкви узаконенного вознаграждения, а за свои труды удовольствоваться тысячей рублей серебром“.

Изложенный проект представления, составленный о. Никольским, был принят, почти без изменений, причтом и церковным старостой и, по подписании, был в виде представления отправлен к преосвященному митрополиту. Представление получило утверждение от епархиальной власти: разрешено было произвести первоначально перестройку в церкви, ограды и часовен. Для производства дел и для наблюдения за постройкой учреждена была особая строительная комиссия. В состав этой комиссии назначен был и о. Никольский. В качестве члена строительной комиссии, он с величайшей заботливостью следил за работами, внимательно относился к их ходу, старался соблюдать экономию в расходовании и с осторожностью осматривал оконченные работы. Исполнение проекта по разрешенным постройкам продолжалось несколько лет. Вследствие трудов комиссии, Входоиерусалимская церковь после перестройки стала украшением Знаменской площади и Невского проспекта. О. Никольский в 1866-м году был удостоен, вместе с прочими членами строительной комиссии, за возобновление храма благословения Св. Синода и выражения архипастырской признательности митрополита. Таким образом, имя о. Никольского заняло свое место в истории Знаменской церкви – одной из великолепнейших приходских церквей столицы.

Принимая живое участие в управлении церковно-приходским имуществом и в благоустроении приходского храма, о. Никольский был одним из самых деятельных и энергичных членов, в составе причта своей церкви, и непременимым участником в разрешении всех более или менее важных дел, касающихся причта его церкви. Причт многоклирной столичной церкви, по своему устройству, представляет в строе общественных установлений особый вид учреждений, не имеющих во многих отношениях ничего подобного себе. Это не то коллегия, состоящая из равноправных членов, не то корпорация – из членов с различными правами, не то административный при настоятеле церкви совет, – а нечто смешанное, походящее в одно и то же время и на коллегию, и на корпорацию и на совещательный комитет.

В состав причта входят лица различного сана – священники, диаконы и псаломщики. В некоторых отношениях, они строго различаются, по своим обязанностям и правам, в своей служебной деятельности; но в других отношениях они безразличны по своим правам в кругу и области своей службы. В богослужебных отправлениях, строго и точно определенных, они представляют особые классы лиц; но в экономическом управлении приходского имущества, в ведении приходских документов и вообще в делах, касающихся церкви и клира, все они, по закону, совершенно равноправны и одинаково ответственны за неисправности, опущения, пропуски и распоряжения. В случае неправильности в составлении брачного обыска, в случаях незаконного или оплошного производства расходов церковной суммы и т.п. дьячок также ответствен, как и священник; в разрешении вопросов по этим делам должны поэтому иметь одинаковый голос священники, диаконы и псаломщики. Следовательно, они являются членами коллегии. Но, в то же время дьячок и диакон зависимы от священника; они должны быть в повиновении его, понятно, что равноправность и подчиненность здесь не могут устоять вместе. В свою очередь и положение рядовых священников в составе многоклирного причта – весьма неопределенное по отношению к настоятелям. Настоятель многоклирной приходской церкви – первый из равных ему священников; он – представитель их и председатель в собраниях коллегии или корпорации причта и имеет равный голос с членами причта. Но в тоже время, он имеет неопределенную правилами распорядительную власть. По закону он должен действовать в управлении делами приходской церкви не иначе, как по сделанному постановлению причта; но высшая в епархии власть требует от него проведения в причте или, от лица причта, в приходе таких распоряжений, на которые члены причта после свободных совещаний, не могут согласиться. Таким образом, члены причта по отношению к настоятелю должны быть одновременно и в повиновении у него, и должны иметь достоинство членов коллегии, равноправных с ним в совещаниях и в разрешении вопросов, и – членов совета, уступающих ему в значении своего голоса. Это противоречие выступает еще с большей резкостью, если мы присоединим к сказанному, что разрешение всех вопросов, поступающих на рассмотрение, совещание и распоряжение причта, по нашим порядкам, должно быть непременно единогласное. При изъясненном положении внутреннего строя причтов многоклирных церквей, самостоятельный, независимый и энергический голос одного из членов причта является редкостью. Обыкновенно же бывает: или настоятель всем управляет, а члены причта только подписываются под бумагами, – или происходят между членами причта споры, несогласия и раздоры, в которых нет законного исхода для правдивого и безобидного разрешения всех вопросов, подлежащих разрешению членов причта. О. Никольский со свойственною ему правдивостью и энергией, в собраниях и делах причта всегда сохранял за собой значение члена коллегии. При всяком деле он подавал свое мнение, развивал его, обосновывал, исправлял его замечаниями других и доводил всякое совещательное собрание членов причта до того, что составлялось общее постановление причта, за которое о. Никольский стоял всегда, по своим принципам, со стоическою твердостью и непреклонною последовательностью. Конечно, постановление, являвшееся вследствие свободных совещаний членов причта, иногда не нравилось настоятелю или отдельным членам, оставшихся в меньшинстве, но не имевшим энергии, силы или резонов отстаивать свое мнение. Вследствие этого, происходили столкновения и неприятности между о. Никольским и настоятелем приходской церкви или некоторыми членами причта. Эти неприятности иногда всплывали наружу и официально. Самым характеристическим положением внутренних отношений в многоклирных причтах столицы может служить эпизод из жизни о. Никольского, происшедший в 1864 году, по случаю представления мнения причтом Знаменской церкви епархиальному начальству об изменении способов содержания приходского духовенства. Этот эпизод должен сохраниться в памяти истории русской церкви и духовенства. Он был следующий. В 1862 году Высочайше учреждено было Присутствие по делам православного бедного приходского духовенства для изыскания средств к улучшению его быта. Присутствие, приступив к исполнению возложенного на него дела, пожелало узнать от самого духовенства о настоящих его нуждах и о необходимых, по местным условиям улучшениях в его положении. С целью приобретения сведений по этому предмету от духовенства составлена была в Присутствии программа вопросов, ответы на которые было желательно получить Присутствию от духовенства; эта программа в начале 1863 года разослана была через епархиальных преосвященных ко всем причтам по всей России. Ответы причтов на таковые вопросы должны быть представлены в подлиннике к председателю Высочайше учрежденного присутствия. В половине 1863 года была прислана означенная программа вопросов и причту Знаменской церкви. Собрание причта этой церкви, после совещаний по содержанию программы, поручило о. Александру составить проект ответов на вопросы. Никольский представил своим сослуживцам проект „замечаний причта входоиерусалимской церкви касательно неудовлетворительности нынешнего способа содержания с.-петербургского приходского духовенства и предположений о замене этого способа новым“. Мы приведем этот проект с подробностью.

Нынешний способ, говорится в „замечаниях“, содержания с.-петербургского приходского духовенства, посредством сборов за исправление треб и славления у прихожан, имеет много дурных сторон в религиозно-нравственном отношении. Во 1-х. Он не согласен с духом евангельского учения. Спаситель заповедал, чтобы проповедники слова Его все нужное для своей жизни получали от тех, кому будут они служить (Мф.10:9–10): но, в тоже время требовал, чтобы служители его даром преподавали благодатные дары (Мф.10:8). Теперь делается совершенно наоборот. Приходские священники ничего определенного не получают на свое содержание, но берут от них плату за совершение таинств и других священнодействий, через которые сообщаются освящение и благодатные дары. Таким отступлением от Богоучрежденного порядка оскорбляется и унижается святое дело веры. Самые святые и спасительные религиозные установления утрачивают священный, божественный характер и низводятся, так сказать, на степень товара, за который платят точно так же, как за все предметы промышленности и торговли. И служители алтаря Господня получают в глазах народа вид продавцов и разносчиков. Сказано резко, но справедливо. Обыкновенно, стараются доказывать, что священники, при исправлении треб, берут деньги не за молитвы и таинства, а за труд при совершении их. Но это объяснение, очевидно, придуманное для успокоения совести священников, не в силах ни изменить народного взгляда, ни оправдать взимания платы за требы. Народ твердо убежден, что он платит духовенству именно за молитвы и таинства, а не за труд при совершении их. Это доказывается тем, что когда священника призывают к больному, который, находясь в бесчувственном состоянии или в бреду, не может быть исповедан и приобщен; тогда священнику ничего не платят, хотя бы он был разбужен ночью и шел несколько верст в дурную погоду. Самые выражения народа: „нанять священника служить обедню или молебен“ – показывают, что народ платит за священнодействия, а не за труды служащих. Взимание платы за требы нельзя оправдывать трудом при совершении их; потому что труд священников, при совершении треб, нельзя ставить в уровень с трудом промышленным, предпринимаемым с целью добыть насущный хлеб; напротив этот труд, на основании слов Спасителя (Мф.10:8), должно сравнивать с трудом, предпринимаемым благотворительностью, с целью служения благу человечества. Никто не станет спорить, что назначение священнического служения выше назначения служения сестер милосердия. Но сестрам милосердия не платят за навещение больного, за сделание перевязки, за ночь, проведенную без сна у постели умирающего и за другие труды. Почему же священнику нужно платить за каждый труд, предпринятый им для спасения души ближнего?!...

2) Взимание священниками платы за требы причиняет духовный вред их пастве. Часто приходится слышать от приходящих на исповедь, что они несколько лет не исповедовались и не приобщались Св. Таин, потому что им нечем было заплатить священнику за исповедь. Другие, по этой же причине, не решаются говеть два раза в год, хотя бы душой и желали. А некоторые, по неимению денег, даже ввиду своей смерти, не осмеливаются просить священника напутствовать их Св. Тайнами. Бывали случаи, когда больной, близкий к смерти, объявлял священнику, что он очень бы желал исповедоваться и приобщиться, да не может; потому что это дорого стоит, а у него только и есть несколько копеек. А как часто плата священнику рассеивает благоговейное внимание и возмущает мир души молящегося в те святые и страшные минуты, когда бы ему следовало отложить всякое житейское попечение! Беспрестанно приходится быть свидетелем возмущающих душу явлений, вроде следующих: при исповеди, в Великом посту, когда священник, возложив епитрахиль на главу кающегося, произносит слова, разрешающие его от грехов, в эту самую минуту кающийся занимается совсем посторонним делом: он вынимает из своего кармана портмоне, или кошелек, и приготовляет деньги для уплаты священнику. Другая картина в том же роде. Священник приглашен напутствовать больного. Больной отъисповедан и готовится к приобщению, читает за священником молитву: „Верую Господи“, но вдруг среди этой молитвы делается беспокойным, видно, что он чем-то озабочен, наклоняется в сторону, протягивает руку под подушку, начинает там шарить и, не найдя ничего, подзывает кого-либо из окружающих и говорит ему на ухо или вполголоса: поищи деньги священнику. Затем продолжает прерванную молитву. Иногда эта картина разнообразится таким образом, что к готовящемуся принять Святые Тайны подходит кто-нибудь из окружающих и прерывает его молитву вопросом: где ключи от сундука, или комода. Больной, читая молитву, снимает с пояса ключи, или, прервав молитву, объясняет, где положены ключи. Потом начинаются хлопоты около сундука, или комода, и отсчитывание денег: – все это происходит рядом со священником и приобщающимся. Каково должно быть душевное состояние лиц, в минуты исповеди и Св. Причащения, озабочиваемых платою священнику!

3) Нынешний способ содержания петербургского духовенства вреден в нравственном отношении для самого духовенства, развивая в нем корыстолюбие, вражду к своим собратьям и небрежность при требоисправлении. Как это происходит, – сейчас объяснится. Способ содержания посредством сбора денег за требы, т.е. за совершение таинств, служение молебнов, панихид, имеет, между прочим, то важное неудобство, что всегда оставляет духовенство в неизвестности касательно суммы, которую оно получит за свои труды. Доходы приходского духовенства зависят от количества треб и от меры вознаграждения, какое дают те лица, для которых требы совершаются. Но количество треб и мера вознаграждения за них зависят от непредвиденных и непостоянных причин. Например, – в котором году в приходе случится много браков или погребений, в том году и доход причта увеличится, и наоборот – если браков и погребений будет мало; тο и доход уменьшится. Или когда в приходе поселяются люди усердные к церкви, часто приглашающие служить молебны, доход причта опять увеличивается; но выехали эти лица, место их заняли иноверцы, или люди, не обращающиеся ни за чем к приходскому духовенству, – и доход духовенства уменьшится. При таких случайностях, священник, поступивший в приход, не знает наперед, сколько он получит в неделю, в месяц или в год. Эта неизвестность с одной стороны, а с другой нужда в деньгах для содержания себя, своего семейства и целого причта, сильно озабочивают священника, и он с нетерпением ожидает треб, чтобы иметь деньги, и желает, чтобы каждая треба непременно приносила ему доход и доход хороший. Постоянное опасение за будущее и желание обеспечить себя делают священника пристрастным к деньгам. Это пристрастие, обыкновенно, обнаруживается в следующих неблаговидных действиях. Священник берет деньги за требы даже от таких лиц, которые живут в крайней бедности, нужде и нищете, которым бы сам должен был помочь. Он припрашивает, когда ему кажется, что его недостаточно вознаградили за исправление требы; а при некоторых случаях, например при браках, наперед условится о цене. Надежда получить значительную сумму денег производит в нем приятное расположение духа, проявляющееся в веселом разговоре и шутках, при таких обстоятельствах, когда и чувство сострадания к ближним и законы приличия не допускают веселости, – именно при выносе умерших. – Плата за исправление треб рождает неприязнь между приходским духовенством и – казенных церквей. Почти в каждом приходе в Петербурге есть какое-нибудь казенное заведение, имеющее домовую церковь и при ней священника. Священникам домовых церквей полагается от их ведомства самое ничтожное жалование – 200 рублей, 300 и очень редко 500 рублей серебром. Таким жалованием жить в Петербурге священнику-семьянину невозможно. Поэтому священники домовых церквей, для увеличения своих средств, начинают исправлять требы в тех приходах, в черте которых находится их церковь. Это им легко сделать. Все лица, входящие в домовую церковь к богослужению, обыкновенно, приглашают к себе священника той церкви для исправления треб. Священник, бедствующий на скудном жаловании, решается скрыть от приглашающих, что он не вправе исправлять у них требы, и исполняет их желание. Приходское духовенство, не имеющее никакого жалования, и обязанное жить доходами от исправления треб, естественно, считает священников домовых церквей нарушителями чужих прав, приходит в раздражение против них и не стесняется и пред прихожанами называть их похитителями чужой собственности. Священники домовых церквей, защищаясь против таких отзывов, обвиняют приходское духовенство в корыстолюбии. Таким образом, в каждом почти петербургском приходе замечается странное явление: православное духовенство разделяется на два враждебных лагеря, и священники – проповедники любви и мира, ведут войну между собою из личных интересов!

Плата за каждую требу побуждает священников стараться совершить, в известное время, как можно более треб. Чтобы достигнуть этого, священники с величайшей поспешностью исполняют требы. А от этого богослужение обращается в чисто механическое действие, совершаемое без всякого участия не только мысли и чувства, но даже внимания. В доказательство можно указать на исповедь в Великом посту. В это время Таинство Покаяния большинством петербургского духовенства обращается в коммерческую спекуляцию. Это духовенство сильно заботится о том, чтобы у него исповедовались только знатные, богатые и достаточные люди, и всячески желает удалить от себя простой народ и бедняков. Причина понятна: богатые могут дать за исповедь более, нежели бедные. Чтобы увеличить сбор за исповедь, священники прибегают к разным способам. Одни прямо приказывают сторожам не допускать к ним на исповедь людей низших сословий. Другие, опасаясь, что подобная мера может огласиться в приходе и составить о них невыгодное мнение, употребляют и обнаруживают излишнюю строгость и намеренную грубость при исповеди простого народа и этим побуждают его обращаться к другим священникам, более снисходительным. Иные, наконец, видят, что никак нельзя избавиться от простого народа, потому что почти весь приход состоит из такого народа, а между тем вознаграждение от него ничтожное; дает только медные монеты. Эти священники стараются исповедовать, как можно большее число лиц, чтобы получить, как можно большее число монет. Для этого разом допускают к себе на исповедь не только по 3-ри, но и по 5-ти человек 12-и летних детей; у взрослых не выслушивают ничего, не спрашивают ни о чем; все дело исповеди ограничивают возложением епитрахили на голову приходящего для исповеди и поспешным прочтением разрешительной молитвы. И действительно, дело исповеди идет весьма успешно: в час успевают отъисповедоваться около ста человек.

4) Славление есть унизительный и позорный для духовенства способ содержания. Славление не есть треба, то есть такое богослужение, в котором бы христиане имели нужду или потребность. Для славления нет основания ни в Требнике, ни в других богослужебных книгах, и оно существует и поддерживается духовенством единственно ради сбора денег. Славление, в существе дела, есть выпрашивание подаяния, подобное нищенскому. Но духовенству тяжело стать в разряд нищих, тем более что оно сознает свое право на получение содержания от прихожан; и вот оно испрашиванию милостыни придает вид христианской требы и навязывает эту требу всем состоятельным людям. Так как пение тропарей, крест и святая вода в славлении служат только для прикрытия настоящей цели сбора денег; то славление выходит из круга чистых нравственных действий и делается профанацией и оскорблением святыни креста и освященной воды. Многие это хорошо понимают, и потому одни из прихожан никогда не приглашают и не принимают к себе духовенства с так называемой святыней; другие просят не трудиться славить у них и высылают пакеты с деньгами. Настоящая цель и значение славления не укрывается даже от простого народа: при виде священников, ездящих или ходящих по городу для славления, он нередко осыпает их колкими остротами и насмешками.

Указанные темные стороны и неблаговидные действия приходского духовенства, происходящие от нынешнего его способа содержания, вредным образом действуют на православное общество верующих; в одних они производят соблазн, смущают дух и охлаждают любовь к церкви и вере православной; другим дают повод оправдывать свои пороки примером духовенства, у всех вообще отнимают уважение к духовенству, а через то лишают духовенство надлежащего влияния на общество.

Нравственный духовный вред от нынешнего способа содержания с.-петербургского приходского духовенства может быть устранен только отменой платы за совершение треб, уничтожением славления и назначением определенного содержания всему с.-петербургскому духовенству. Но отменить плату за требы и уничтожить славление невозможно до тех пор, пока не будет дано приходскому духовенству определенное, верно обеспеченное и достаточное содержание. Итак, теперь рождается вопрос: откуда взять с. петербургскому приходскому духовенству определенное и достаточное содержание?

Для обеспечения приходского духовенства в столице постоянным определенным содержанием, следует привести в исполнение мысль великого преобразователя России Петра 1-го. В Духовном Регламенте указывается следующая мера для содержания духовенства: А понеже намерение есть Его Императорского Величества так церкви распорядить, чтобы довольное ко всякой церкви число прихожан было приписано, и определить, что всякий приходской человек должен в год причту своей церкви, так чтобы подаяния тех весь причет тот мог иметь довольный трактамент (содержание). Того ради по Его Императорского Величества указу Свят. правительствующий Синод, согласясь с мирскими честными властями, сочинит совет и намеренное определение уставит. И когда сие станется, то священники должны будут и малейшего за службы свои, им определенные, награждения не искать, разве кто с доброхотства своего похощет нечто подарить, но и то, чтоб не в то время, когда священник потребу какую исправляет, но несколько недель спустя (Дух. Роглам. Прибавл. о прав. ст. 22).

В наше время эта мысль могла бы осуществиться таким образом:

1. Все православные жители Петербурга должны быть приписаны к тем приходам, в пределах которых имеют жительство, и для исправления у них треб должны обращаться к своему приходскому духовенству, или доставлять ему свидетельства, в случае исправления у них треб чужеприходским духовенством.

Примеч. Здесь разумеются свидетельства о таких требах, которые записываются в метрические книги: о крещении, исповеди, причащении, браке и погребении.

2. Все приписанные к одному приходу составляют приходскую общину, которая должна давать на содержание своего приходского духовенства определенную сумму.

3. Сумма эта должна быть назначена в таком количестве, чтобы священник получал не менее 2000 р. сер., а диаконы и причетники в соответственной сему пропорции.

Примеч. Мы полагаем священнику 2000 р. потому; что он не только должен быть чисто и прилично одет, содержать и воспитывать семейство в городе, где все дорого; но мог для своего усовершенствования покупать книги и иметь деньги для благотворительной помощи беднейшим лицам в приходе. Благотворительность священства высоко ставит его во мнении прихожан, располагает их к подражанию и приносит величайшую пользу обществу: потому что облегчает страдания действительной нужды и нищеты.

4. Сумму, нужную для содержания приходского духовенства, каждая приходская община составляет из добровольных пожертвований, или через раскладку ее на всех своих членов, сообразно со средствами каждого. При этом бедные освобождаются от взносов в пользу духовенства.

5. Как скоро община будет давать определенную сумму на содержание приходского духовенства, – священники уже не должны ни с кого брать за следующие требы: молитву родильнице и при наречении имени младенцу, крещение, миропомазание, покаяние, причащение, брак, елеосвящение, за поминовение на проскомидии, за общий молебен и за общую панихиду в церкви после литургии. За требы же, совершаемые для прихожан вследствие данного ими обета, или из особенного усердия, каковы: молебны, всенощные, панихиды на дому, проводы на кладбище, служение сорокоустов и особых литургий, – прихожане должны благодарить особо.

6. Так как предлагаемый здесь способ содержания приходского духовенства требует участия всех сословий; то он и должен быть предложен всем городским жителям Петербурга через общую Думу, Купеческую и Ремесленную Управы.

7. Так как, кроме приходского духовенства, платою за требы и славление поддерживают свое существование и священники домовых церквей: то, для совершенного искоренения платы за таинства и для уничтожения унизительного славления, надобно позаботиться об обеспечении содержания духовенства казенных церквей. В настоящее время казенные ведомства, испрашивая себе особый причт и назначая священнику жалование от 200 до 400 или 500 р. сер., развивают только духовный пролетариат, увеличивая число бедных лиц духовного звания, и деморализируют священников, заставляя их прибегать почти к похищению треб у своих собратий. Для прекращения этого зла, хорошо было бы постановить законом, чтобы особые причты были только при церквах тех казенных ведомств, которые могут давать на содержание Священника не менее 1200 р. сер. и приличное помещение. Церкви же ведомств, не могущих давать священнику означенного содержания, должны быть приписаны к ближайшему приходу, с тем, чтобы приходское духовенство исправляло все службы и требы в означенном ведомстве, и за это пользовалось тем вознаграждением, которое теперь составляет жалование причтов домовых церквей.

В Петербурге это исполнить тем легче, что во всех почти приходах число наличных священников превышает действительную в них потребность; потому что здесь причты приходского духовенства увеличивались не вследствие какой-нибудь надобности и нужды, а только или по усильному ходатайству за какое-нибудь лицо, желавшее получить место в столице, или из желания пристроить какого-нибудь священника, оставшегося без места по разным случайным обстоятельствам.

Изложенные „замечания и предположения“ были почти без изменения приняты всеми членами причта, подписаны и отправлены к местному благочинному, для препровождения в подлинном виде через преосвященного митрополита, в Высочайше учрежденное присутствие по делам духовного ведомства.

В декабре того же 1863 года в редакцию газеты „Голос“ поступила небольшая статья под заглавием: „по вопросу об улучшении быта православного духовенства“. Редакция обратила внимание на статью. В ней излагается следующий рассказ: „Высочайше учрежденное присутствие для изыскания способов к улучшению быта православного духовенства, приступая к исполнению возложенного на него дела, прежде всего, пожелало узнать от самого духовенства о настоящих его нуждах и о необходимых, по местным условиям, улучшениях в нынешнем его положении. С этой целью, оно составило и через епархиальных архиереев разослало ко всем причтам программу вопросов, на которые должно было отвечать духовенство. А чтобы услышать ничем не стесненный, искренний и правдивый голос духовенства, присутствие постановило (17 января 1863г.), чтобы епархиальные преосвященные, истребовав через городских и сельских благочинных отзывы духовенства, представили эти отзывы к председателю присутствия в подлиннике, но со своим заключением. Казалось бы, что столь мудрые и благотворные для духовенства распоряжения должны вызвать общее сочувствие и содействие со стороны всех лиц духовного сословия. Но на деле не всегда бывает так, как мы предполагаем. Нашлись среди духовенства люди не только не сочувствующие означенным мерам, но еще старающиеся их парализировать. Вот что случилось в городе П., при исполнении распоряжений Высочайше учрежденного присутствия. Причт одной приходской церкви, отвечая на предложенный программою вопрос: „в чем именно признаются неудовлетворительными нынешние средства содержания духовенства“, раскрыл, что нынешний способ содержания приходских причтов деморализирует духовенство: побуждает его к неблаговидным действиям, развивает в нем дурные навыки и страсти, и указал средства к уничтожению этого зла, и такой свой отзыв, за общей подписью, отослал к благочинному. Благочинный передал его только не местному преосвященному, а в консисторию. Консистории этот отзыв почему-то очень не понравился, и она не захотела, чтобы он в настоящем виде дошел до Высочайше учрежденного присутствия. Долго думала она – как бы избавиться от этой докучливой бумаги; наконец придумала... Она начала убеждать старшего члена в причте (он же и член консистории) переделать отзыв, и, успев в этом, стала через него действовать на прочих его сослуживцев. Но когда было предложено причту от имени консистории, переменить отзыв, один из членов причта решительно отказался исполнить это требование, объявив, что не видит в нем ни малейшего следа законности; другие же члены не решились противиться внушениям консистории. Протест одного лица был слишком слаб против большинства; и потому отзыв был изменен. При этом из прежнего отзыва исключили описание тех дурных сторон приходского духовенства, которые развиваются в нем от нынешнего способа его содержания. Переделанный отзыв был опять отправлен в консисторию, но уже не официальным путем, не через благочинного и не при рапорте, а домашним образом, секретно.

„Рассказанный нами факт наводит на очень печальные мысли. Напрасны же были надежды духовенства, что в его деле выслушают и его мнение: голос его не дойдет до присутствия, заботящегося об улучшении его быта, если этот голос не звучит в один тон с голосом членов консистории. Но, при нынешнем положении консистории, она редко может составлять с прочим духовенством один аккорд, потому что члены ее, назначаемые не по выборам духовенства, бывают холодны и безучастны к службе остальных своих собратий“.

„Жаль, что и присутствие, Высочайше учрежденное, получит от духовенства не те отзывы и мнения, которые прямо вышли из-под его пера, были плодом собственных его мыслей и верно изображали настоящее его положение; но – отзывы и мнения уже переделанные под влиянием и по внушению консистории. От этого присутствие, может быть, лишится очень многих данных, которые были бы весьма полезны для практического решения вопроса об улучшении быта духовенства“.

А что остается думать о консистории? – Ей в деле не понравился документ; не понравился потому, что не соответствует ее видам, – и она преспокойно вырывает его из дела, не стесняясь никакими пометками и подписями на нем, ни записями в разных реестрах; заставляет переделать его; потом переделанный документ помечает старым числом и номером; вкладывает в дело и дает ему дальнейший ход. – Так поступает консистория в деле величайшей важности, в деле, касающемся участи целого сословия и состоящем под охраной особого присутствия из первых лиц в государстве! Из этого не трудно понять – каковы же могут быть ее действия в делах, сравнительно менее важных, в тех, например, где речь идет о каком-нибудь беззащитном священнике, дьяконе, причетнике или их вдовах и сиротах!!.

Редакция „Голоса“ предполагала приведенную статью напечатать на своих столбцах. Но в то время существовала до статей подобного рода предварительная цензура. Статья поэтому отправлена в цензуру в С.-Петербургский комитет духовной цензуры. По определению комитета сделана была над статьей надпись красным пером цензора: „подобного рода протест не может быть передан в публику печатно, без заявления пред Высочайше учрежденным присутствием, – куда сношения духовному цензурному комитету не открыты. Член комитета, архимандрит Макарий“. С этой надписью статья возвращена была в редакцию „Голоса“. Но через месяц, в январе 1864-го года, та же самая статья явилась в московской газете „День“ (№14 7-й 1864г.), под названием: „О свободе мнений в духовенстве“. – Статья не только обратила на себя внимание в московской публике, но сделалась известной и в С.-Петербурге. А вследствие появления этой статьи в печати, 26-го февраля 1864-го г. о. Александр Никольский особой повесткой был вызван в присутствие С.-Петербургской духовной консистории. Здесь были предложены ему устно от имени преосвященного митрополита, следующие три вопроса: 1) он ли писал статью, помещенную в №7-м газеты „День“, под заглавием: „О свободе мнений у духовного сословия“? 2) Что побудило его к напечатанию сей статьи? и 3) что именно опущено в измененном отзыве причта Входоиерусалимской церкви?“ – На предложенные вопросы о. Никольский буквально ответил письменно следующее: „На сии вопросы имею честь объявить:

1. Статью под заглавием „О свободе мнений у духовного сословия“, помещенную в газете „День“, писал я.

2. При напечатании сей статьи я руководился следующими побуждениями. Сознавая, как благодетельно распоряжение Высочайше учрежденного присутствия, требующее, чтобы отзывы и мнения духовенства об улучшении способов его содержания были доставлены ему в подлиннике, и понимая вредные последствия, могущие произойти для духовенства от неисполнения этого распоряжения, я не мог оставаться равнодушным свидетелем того, как С.-Петербургская консистория употребила все усилия, чтобы не допустить отзыва причта Входоиерусалимской церкви дойти до Высочайше учрежденного присутствия в подлиннике, и, по совести, по сану и по долгу присяги, я счел себя нравственно обязанным обнаружить перед Высочайше учрежденным присутствием незаконное действие консистории. Так как мне неизвестно – вправе ли частное лицо входить непосредственно в сношение с Высочайше учрежденным присутствием, а между тем я знал из чтения журналов: „Православное обозрение“ (за май 1863-го г. см. „Заметки по вопросу о духовенстве“; за июнь 1863-го г. см. „Письмо в редакцию“; за сентябрь см. „Петербургские заметки“) „День“ (1862-го г. №1862 „Очерк местного православного духовенства из одного города западной России“, что правительство дозволяет литературе заявлять о злоупотреблениях, замечаемых в духовной администрации; то я и решил воспользоваться сим дозволением и напечатал свою статью.

3) В отзыве причта Входоиерусалимской церкви, измененном по требованию консистории, опущены из прежнего отзыва: а) описание тех неприличных, соблазнительных, и унижающих святыню таинства действий с.-петербургского приходского духовенства, к которым оно прибегает, для увеличения своих доходов, при совершении исповеди в Великом посту, – и б) указание на то, в какую безнравственность впадает вообще все духовенство, совершая славление ради сбора денег. Вот подлинные слова опущенных мест (приводятся буквально). Эти выписки из прежнего отзыва причта Входоиерусалимской церкви сделаны с буквальной точностью из хранящегося у меня того самого экземпляра, который был представлен через о. благочинного в консисторию, но возвращен ею причту для переделки и затем, по отрезании бывшей на нем подписи членов причта, передан мне о. протоиереем Павловским (настоятелем причта).

Рассказанный нами эпизод, характеризующий положение приходских причтов в отношении к настоятелям и епархиальной администрации, показывает – с какой энергией и с каким гражданским мужеством о. Никольский умел стоять на законной почве за независимость сочленов своих в причте. Но, ни эта энергия, ни это мужество не приносили, к сожалению, пользы духовенству, по обстоятельствам, совершенно независящим от таких благородных, энергических, самоотверженных деятелей, каким был о. Никольский. Иные результаты приносила эта энергия о. Александра, направленная к деятельности на пользу приходского общества. Здесь она увенчивалась многосторонней пользой для множества отдельных лиц, для общества и церкви.

О. Никольский, согласно с учением и правилами православной Церкви, смотрел на совокупность прихожан своего приходского храма, как на приходскую религиозную общину. Но организация приходского общества в России давным-давно разбита силою исторических обстоятельств. Всякий современный православный русский священник, воодушевленный верою в великое значение православной веры для русского народа и выражающий свою деятельность по началам этой веры, неизбежно приходит к сознанию необходимости восстановления приходского общества в Русской Православной Церкви. О. Никольский был проникнут таковым сознанием во все время своей приходской службы и деятельности и посвятил свои силы к организации приходско-общественной деятельности в среде своих прихожан. Эта организация и деятельность была направлена им на дело благотворительности в пределах местного прихода.

С самых первых месяцев своего служения в качестве приходского священника, о. Никольский получил возможность, благодаря самым свойствам служебной деятельности, знакомиться, в пределах своего прихода, с бытом и видами люда петербургской нищеты и бедности в самых разнообразных ее проявлениях и степенях. Лицом к лицу, ежедневно он встречался с нищими и бедными на каждом почти шагу: на паперти своего приходского храма, при посещении прихожан, при исполнении треб в подвалах и на высях домов Невского проспекта, при исполнении обязанностей увещанья в арестантском отделении каретной части и при занятиях в тюрьмах, в качестве директора с.-петербургского комитета попечительного о тюрьмах общества. Постоянная встреча с людьми, на которых судьба наложила печать бедности, нищенства и несчастия, обращали внимание такого наблюдательного и сердечного служителя веры и церкви, каков был Никольский, на все условия и явления жизни этих людей. Сама действительная жизнь открывала ему множество любопытных и важных материалов для изучения происхождения, причин и видов бедности и нищенства в среде столичного населения, в различных его классах и населениях. Десять лет о. Никольский изучал экономическое состояние прихожан своей церкви, – условия, обстоятельства и причины этого состояния. Ему стали знакомы все виды бедности и нищенства: он непосредственно по явлениям жизни изучал и действительную бедность, и случайную несчастную беспомощность, и промысловое нищенство. В наблюдениях своих над нищенским людом, он находил указания на средства и способы к облегчению участи несчастных своих прихожан и к устранению нищенства – промыслового и действительного. Пользуясь такими указаниями, Никольский в продолжение первых десяти лет своей службы, старался облегчать бедственную участь беспомощных вдов, сирот, престарелых, увечных и несчастных своего прихода своей личной благотворительностью и направлял благотворительность некоторых из достаточных своих прихожан, указаниями своими на действительных бедных и нищих. Но, изучая причины и условия бедности в пределах своего прихода и стараясь устранить их, о. Никольский в тоже время имел возможность убедиться, что личная, разъединенная благотворительность не может иметь такого значения для устранения причин бедности и нищенства, как организованная общественная благотворительность. Он опытом узнал, что разъединенной благотворительностью отдельных лиц пользуется для своих целей промысловое нищенство; ею оно возбуждается, поддерживается и усиливается в таких многолюдных городах, как Петербург. Это – с одной стороны. С другой стороны, – личная и разъединенная благотворительность – не в состоянии с успехом бороться с причинами происхождения и с обстоятельствами развития действительной бедности. С изучением бедности по фактам и явлениям петербургского нищенства соединилось у о. Александра знакомство с литературой о способах призрения бедных и о мерах к устранению нищенства в Западной Европе.

Вследствие теоретического и практического изучения вопроса о призрении бедных и о способах искоренения промыслового нищенства и попрошайства, о. Никольский в начале 60-х годов был одним из самых видных представителей распространителей и защитников в среде столичного духовенства г. С.-Петербурга того убеждения, что учреждение приходских благотворительных установлений, на началах устройства церковно-приходского общества, есть самая лучшая организация благотворительности, удовлетворяющая вполне условиям современной жизни и обещающая в результатах искоренение попрошайства, устранение причин к развитию нищенства и облегчение судьбы действительно несчастных людей. Это убеждение в то время имело за себя в С.-Петербурге очень не много приверженцев, – даже и в теоретическом его разъяснении. Осуществление его в жизни, практичное проведение его в жизни встречало в то время многочисленные препятствия и вызывало противодействие, которое многим казалось непреодолимым. В то время говорили, что благотворительные общества в приходах возможны лишь при организации и благотворительности самих приходских общин: а восстановление приходских общин в русской церкви, при современных условиях, – дело трудное, невозможное, немыслимое. Учреждение „братств“ и „обществ“ в приходах по всей России многим тогда казалось выражением демократических стремлений нескольких лиц; а защитников и приверженцев учреждения таких установлений обзывали демагогами. Были и такие лица, которые в стремлении – учреждать приходские благотворительные общества в С.-Петербурге – усматривали протест против деятельности таких благотворительных установлений, как Императорское Человеколюбивое общество, Попечительный Совет призрения бедных в С.-Петербурге, Комитет для разбора нищих, Управления Богаделен разного вида и т.д. и т.д. – Препятствия к организации общественной благотворительности в православных приходах усложнялись, сверх того, от того, что православные приходы не обладали в то время никакими юридическими способами к образованию в среде их населения каких бы то ни было обществ, и законодательство не признавало за ними права – учреждать по собственной инициативе какие бы то ни было установления. При таком юридическом положении православных приходов в России, учреждение благотворительного общества в каком-либо приходе могло произойти двояко: или фактически, как результат созревшего убеждения некоторых лиц, решившихся во что бы то ни стало, независимо от разрешения власти, образовать из себя благотворительное общество, на основании исключительно религиозных христианских верований, при сознании, что христиане должны быть между собою и „братьями“, в постоянном взаимном общении и по делам благотворительности; или юридически, то есть, после предварительного испрашивания от законодательной власти православным приходам права – учреждать братства и благотворительные общества. В среде столичного с.-петербургского духовенства были приверженцы и того и другого способа образования приходских благотворительных обществ. Первым из с.-петербургских приходских священников, который решился фактически учредить в приходе своем „братство“, был Александр Васильевич Гумилевский, священник соседнего с знаменским прихода. Гумилевский сгруппировал около себя нескольких прихожан, которые, предоставив ему право подать епархиальному начальству просьбу об исходатайствовании им перед государственной властью – учредить братство, на собственный риск открыли общественную благотворительность в пределах своего прихода; не ожидая на это разрешения начальства.

Отец Никольский всею душой сочувствовал предприятию о. Гумилевского, поддерживал его нравственно и материально и с величайшим удовольствием следил за успехами основания и развития братства. Но, как человек, строго державшийся легальности, Никольский не хотел числиться членом братства Христорождественской церкви и находил невозможным открывать при своей церкви благотворительного установления, не получив предварительного на то разрешения от власти, законным порядком. Он надеялся и ждал, что законодательная власть откроет православным прихожанам право – учреждать благотворительные общества и приготовлял близких к нему прихожан к организации общественной благотворительности. Надежда не обманула на этот раз о. Никольского. Стремления русского православного духовенства к восстановлению или к учреждению приходских братств и благотворительных обществ стали известны и правительству. В 1864 году состоялся в Св. Синоде проект „основных положений о приходских попечительствах и братствах“. Проект этот был в том же году внесен из Синода в Государственный Совет. Государственным Советом был принят проект Синода с некоторыми изменениями. Наконец, в августе 1864 года „положение о приходских попечительствах и о православных братствах“ было Высочайше утверждено. Отец Никольский, насколько было для него доступно, осведомлялся о ходе законодательного разрешения вопроса о братствах и благотворительных обществах при православных приходах и подготовлял своих прихожан к принятию благоприятного разрешения этого вопроса. Прежде чем „Положение о приходских попечительствах“ было опубликовано в Собрании правительственных узаконений и распоряжений, о. Никольским составлен был „проект устава общества вспоможения бедным в приходе Входо-иерусалимской (Знаменской) в С.-Петербурге церкви“. При составлении этого проекта, он советовался с разными лицами об учреждении, организации, времени открытия, о круге и предметах деятельности предполагавшегося общества, входил в сношения и рассуждения о предмете со своими сослуживцами и прихожанами и имел в виду собрать замечания и указания на проект всех лиц, которые могут принять участие в учреждаемом обществе. Первоначальный проект, составленный о. Александром, был разослан нескольким лицам в значительном числе экземпляров к будущим членам предположенного общества. Проект встретил весьма теплое сочувствие со стороны многих сослуживцев и прихожан о. Александра. Доставлены были ему некоторые замечания и желательные поправки по поводу проекта. Замечания и поправки были рассмотрены и отчасти приняты при следующей редакции проекта. Ввиду полного сочувствия, встреченного предприятием со стороны членов будущего благотворительного общества, о. Александр находил весьма полезным не откладывать открытие его на будущность. Он желал и убеждал членов причта предпринять старание открыть проектированное общество в том же 1864 году, – и именно 22-го ноября, когда назначено было освящение возобновленного храма. С торжеством возобновления храма о. Александр желал соединить мысль о восстановлении церковно-общественной организации прихода. Но эта мысль не нравилась некоторым членам и в особенности настоятелю знаменского прихода, о. протоиерею А. Павловскому. Настоятель был согласен на учреждение приходско-благотворительного общества, но требовал, чтобы открытие его отложено было на год и совершилось в день празднования столетнего существования приходской церкви, который приходился на 11-е октября 1865 года. Требования протоиерея были настоятельны. О. Никольский, желая чтобы учреждение общества сопровождалось возможно большим участием со стороны членов причта и прихожан, вынужден был уступить настоятельным требованиям протоиерея Павловского. После окончания торжества, по случаю возобновления приходского храма (в этом возобновлении принимал, как выше показано, живое участие о. Никольский), был предъявлен о. Александром проект устава общества всем членам причта, рассмотрен ими, получил окончательную редакцию и представлен потом епархиальной власти на рассмотрение и утверждение. Епархиальная власть разрешила учредить, на основании предложенного ей устава, общества вспоможения бедным в приходе Входоиерусалимской-знаменской церкви в С.-Петербурге и – открытие его 11-го октября 1865 года, в день столетия знаменского прихода. – С получением такого разрешения подготовлена была организация общества ко дню его открытия. В самый день открытия поручено было о. Никольскому произнести проповедь, соответственную, по своему содержанию, празднованию столетнего юбилея приходского храма и основания приходского благотворительного общества. Проповедник представил краткую историю, значение и пользу знаменского прихода для веры, церкви и общества в течение 100-летнего его существования. Между прочим, он говорил: „там, где есть любовь к Богу, непременно является и любовь к ближнему. Прихожане знаменского прихода, принося богатые дары для благолепия и славы дома Божия, в выражение любви к Богу, не оставляли без помощи нуждавшихся своих братий, памятуя наставление апостола Павла: не забывайте благотворения и общительности, ибо таковыми жертвами благоугождается Бог (Евр.13:16). Благотворительность состояла в раздаче милостыни просящим во имя Христово. Милостыня была обильна, и потому привлекала к нашему храму множество нищих из всех мест. Но в последнее время было замечено, что раздача милостыни по рукам нищих, вместо пользы, приносила вред, вместо того, чтобы облегчить участь действительно бедных, она стала размножать ложных нищих – промышленников, обманщиков и тунеядцев. Многие совершенно здоровые и молодые люди, но ленивые или ведущие нетрезвую жизнь, или любящие праздность, видя, что при дверях церковных милостыня подается без разбора во всякую протянутую руку, отказались от труда, бросили свои работы и пошли выпрашивать милостыню и, получив ее, употребляли на разгульную жизнь. Между тем, часто наряду с этими нищими, обманщиками, жила истинная бедность, трудолюбивая, честная, но ее никто не видал и не знал, и она умирала от голоду, потому что стыдилась протягивать руку за подаянием. Посему приходские пастыри неоднократно указывали пастве на вредные последствия раздаваемой без разбора милостыни и на необходимость во многом изменить этот способ благотворительности. Наконец, в прошедшем году, в день освящения храма после его возобновления, с сего места предложено было прихожанам образовать благотворительное общество для вспоможения бедным знаменского прихода и возложить на это общество обязанность принимать все приношения в пользу бедных и раздавать, по мере нужд, действительным бедным людям. Это предложение было оценено по достоинству и принято всеми с величайшим сочувствием. В тот же день весьма многие изъявили желание быть членами этого общества и сделали денежные взносы. Вскоре затем был составлен устав, или правила, для действий общества и представлен на рассмотрение духовного начальства. Недавно этот устав получил законное утверждение. И сегодня, в день начинающегося нового столетия прихода, с архипастырского благословения, имеет открыться общество вспоможения бедным знаменского прихода и начать свои действия. С нынешнего дня все действительно бедные, живущие в черте нашего прихода, могут обращаться за помощью в открываемое благотворительное общество. С нынешнего дня можно будет подавать милостыню не в руки нищих, а в особые кружки „для бедных знаменского прихода“. Теперь истинно бедный всегда будет находить себе помощь, а мнимый нищий, увидев, что не раздают более милостыню по рукам, откажется от своего постыдного и преступного промысла. Вот, братие, видимые для всех благие плоды, принесенные столетнею жизнью нашего прихода“, – говорил в заключение своей проповеди о. Александр. – По окончании молебна, после литургии, прочитан был устав общества. Устав этот, – как ясно видно из рассказанного нами об его происхождении, на основании подлинных бумаг, относящихся к его составлению, есть произведение о. Никольского. В нем выразились основные воззрения его на организацию свободных благотворительных обществ; он служил основой деятельности о. Никольского в приходском обществе в течение последних 12-ти лет жизни; он может указать и объяснить начала, на которых действовал о. Никольский и в других благотворительных обществах; в нем заключается объяснение развития знаменского общества и всех явлений, которыми сопровождалось это развитие и с которыми не разлучны были имя и деятельность о. Александра.

О. Никольский был в высшей степени доволен и рад, что его заботы и старания об учреждении общества увенчались открытием. С судьбами и развитием этого общества о. Никольский соединил судьбу своей жизни и деятельности. С того дня, когда показался ему луч надежды на возможность учреждения и открытия общества, до последнего дня, до последнего часа своей жизни он принимал самое живое, деятельное, многостороннее и плодоносное участие в устройстве, деятельности, развитии и судьбах этого общества. Можно сказать, не проходило ни одного дня в жизни о. Александра, со времени открытия общества, в который бы он не посвятил ему нескольких часов своей деятельности. Эта деятельность была сложная и разносторонняя и совпадала с деятельностью самого общества.

Он старался привлекать в состав общества новых и новых членов, как до времени его открытия, так и после открытия. Многочисленным составом своим общество было обязано, по преимуществу, о. Александру. Он был постоянным непременным членом совета общества, – и членом самым ревностным, усердным и деятельным. Как старший член в совете братства, он исправлял обязанности председателя, когда этот председатель не являлся в собрание общества и в заседание совета; а неявка эта продолжалась цельные года. Долгое время общие собрания и заседания совета общества происходили в квартире Никольского, за неимением у общества помещения для таких собраний и заседаний. О. Никольский лично от себя жертвовал в общество ежегодно не менее 100 рублей. Через него поступило много пожертвований в пользу общества, иногда весьма крупных, от благотворителей, желавших оставаться неизвестными. Он исполнял несколько специальных должностей в обществе, например: заведывающего тем или другим учреждением, казначеем, председателем и т.д. Не совершилось в занятиях и устройстве общества и его установлений ни одного сколько-нибудь важного факта, в котором бы не выразилось так или иначе участие или влияние о. Александра. В развитии деятельности общества выразилась и деятельность о. Александра. Во всех видах деятельности общества обнаруживалась и деятельность основателя и главного сочлена.

Мы уже заметили, что общество привлекло к себе, с самого своего основания, горячее сочувствие со стороны большей части прихожан Знаменской церкви и многих лиц, не принадлежавших к ее приходу. В самых разнообразных видах выразилось это сочувствие, – и, главным образом, в денежных и вещественных пожертвованиях для целей общества, состоявших в оказании пособий бедным местного прихода. Помощь, которую оказывало общество бедным, была весьма разнообразна и различалась по различию нужд и потребностей лиц, нуждавшихся в поддержке со стороны христианской любви и благотворительности. Разнообразно было, поэтому, и участие о. Александра в делах общества.

Самый обыкновенный вид деятельности общества, особенно на первых порах его существования, состоял и состоит в назначении единовременных и постоянных пособий таким бедным прихожанам, которые по старости, или болезни, или по многочисленности семейств не имели возможности своими трудами приобретать себе или состоящим на их попечении лицам дневное пропитание. Назначение это происходило, по определению совета общества, вследствие доклада одного из членов попечителей общества. Докладчик обязан предварительно посещать квартиру бедного, искавшего вспоможения от общества, разузнать об его занятиях, причинах его бедности, о нуждах и потребностях, рассмотреть его бумаги и документы о состоянии и звании и собрать все возможные сведения о нем, и в своем докладе совету изложить свое мнение о способах и средствах оказать действительную, соответствующую положению просителя, помощь в его положении, которая бы могла повести не только к облегчению участи его в данный момент, но к улучшению ее в будущем. Отец Никольский был одним из деятельных членов – попечителей общества. Он имел возможность посещать своих бедных прихожан, знал отлично население своего прихода и умел, как узнавать истинную бедность, так и указывать действительные средства к ее устранению.

Благодаря сочувствию, приобретенному обществом в приходе, оно через полгода после своего открытия, располагало такими денежными средствами, что 15-го августа 1865-го года успело учредить „приют для престарелых бедных женщин“, на 20-ть лиц. О. Александру предоставлено было заведовать этим приютом. И он заведовал им около 10-ти лет, со дня открытия, почти без перерыва¹⁰, до кончины своей.

В 1867-м году на втором году существования общества, устроен был на его средства „дневной приют для детей“ бедных прихожан Знаменской церкви. Дети принимались в приют для обучения и воспитания; они оставались в помещении приюта в течение дня, на содержании общества; обучались закону Божию, родному языку, арифметике и пению. Число детей, призревавшихся в приюте, было 20–60. Устройство приюта, управление, и заведывание им поручено было, со стороны совета общества, о. Александру Никольскому вместе с почетной попечительницей приюта E.А. Маркевич. О. Никольский ведал учебной и хозяйственной частью приюта: отыскивал учителей, составлял план обучения, избирал и заготовлял учебные книги и пособия, следил за обучением детей и сам преподавал детям закон Божий. Занятия о. Никольского в этом приюте были в 1873-м году прерваны вследствие разногласия, происшедшего между Никольским и почетной попечительницей приюта, – но ненадолго. Через несколько недель после того, как о. Никольский сложил с себя обязанности по заведыванию приютом, он вынужден был снова взять на себя непосредственное попечение о детях и приюте и продолжал свои заботы и деятельность по этому учреждению до последнего часа своей жизни.

Знаменское общество вспоможения бедным прихода в четвертый год своего существования (в 1869г.) открыло бесплатную мужскую воскресную школу. Она предназначена была доставлять средства обучения, по воскресным дням, рабочих и ремесленников закону Божию, чтению, письму, арифметике и хоровому пению, и возможность знакомиться с главнейшими событиями отечественной истории и с русской географией.

Устройство, обзаведение и управление этой школы принял на себя также о. Александр: он приглашал учителей для занятий в этой школе, руководил этими занятиями, сам преподавал в ней и разбирал учебные руководства и пособия для ведения дела в ней. Число учащихся в ней бывало от 25-и до 50 лиц. Школа эта оставалась в непосредственном заведывании о. Александра в течение 7-ми лет.

Наконец, в 1870-м году, по совету, по заботам и при соучастии о. Никольского учреждены были знаменским обществом, „дешевые квартиры для бедных прихожан прихода“.

Перечисление учреждений, основанных знаменским обществом в поможение бедным, в течение первых лет его существования, показывает, что общество развивало свою деятельность весьма успешно. В первые восемь лет его существования доходы общества увеличивались; ежегодный доход с 4654 рублей возрос на 17885 рублей; деятельность общества постепенно расширялась и усложнялась, количество учреждений его умножалось; число призреваемых в учреждениях с каждым годом возрастало. Благодаря сочувствию к обществу, пожертвования на его деятельность, в первые пять лет существования его (1866–1870 г.), были настолько значительны, что в обществе ежегодно накоплялись остатки сумм, из которых в 1871-м году образовался запасный капитал в 4784 рубля; к этому капиталу причислено было пожертвование в 10000 рублей, которые, по воле жертвователя, должны составлять неприкосновенный капитал. Внимательное к несчастным призрение, которое оказывалось обществом, привлекло к нему в 1871-м году множество бедных, обратившихся к нему за помощью. Одни из этих бедных просили о помещении их детей в детский приют общества, а другие о назначении им ежемесячных пособий. Общество, имея запасный и неприкосновенный капитал, считало себя не вправе отказать в помощи наличным бедным и сберегать для будущих нужд накопленный капитал. Поэтому количество ежемесячных и временных пособий было со стороны совета общества усилено; число призреваемых в приюте детей увеличено до 60-ти лиц. Соответственно увеличению числа призреваемых в приюте детей, увеличились и расходы на содержание их и на жалование служащих в приюте. Для покрытия этих расходов недоставало текущих обыкновенных доходов. Совет покрывал этот недостаток из запасного капитала. О. Никольский предостерегал членов совета производить ежегодные расходы в размере, превышающем количество ежегодных доходов. Но совет общества, по большинству голосов, отклонял предостережение о. Никольского и расходовал запасной капитал в надежде, что к тому времени, когда израсходуют запасной капитал, общество сумеет найти новые средства для текущих расходов. Но надежды большинства членов совета не оправдались. Правда, неприкосновенный капитал продолжал ежегодно и постоянно увеличиваться; в 1873 году он достиг 18000 р. Но этот капитал, по воле жертвователей его, не подлежал расходованию, долженствовал давать лишь определенный процент в распоряжение совета общества. Совет общества мог распоряжаться, для покрытия текущих расходов, лишь текущими доходами и в случае неотложной надобности, за недостатком их, запасным капиталом. Между тем, текущие приходы общества в период времени с 1871 года до 1874 года, вовсе не были так велики, как это требовалось расходами совета. В этот период времени расходы общества постоянно стали превышать приход общества и покрываться из запасного капитала в такой степени, что в кассе общества оставалась расходочного капитала крайне незначительная сумма. Такое положение финансовой части общества вызвало в 1873 году строгое обсуждение дел его со стороны некоторых членов совета и общества. Во главе этих членов стоял о. Никольский, постоянно с 1871 года предостерегавший совет против производства расходов в размере, превышающем сумму постоянных ежегодных доходов. Лица, сгруппировавшиеся вокруг о. Александра, при обсуждении дел общества, высказывали и доказывали следующие справедливые показания: размер благотворительности всякого благотворительного общества должен соответствовать его средствам и силам; расходы не должны, без самой крайней нужды, выходить из пределов доходов общества; запасный капитал общества должен охраняться от расходования на текущие обычные нужды; увеличенное число лиц, получающих жалование от благотворительного общества и не вознаграждающих приносимой им пользой издержек на них, не соответствует ни целям общества, ни нуждам его; несение почетных званий в обществе не дает почетным членам права увеличивать число лиц, получающих жалование от благотворительного общества и не оправдывает их в передаче своих обязанностей другим лицам за жалование на счет общества. Мнения эти развивались о. Никольским со свойственной ему откровенностью и прямотой, сопровождались указаниями на факты, которыми они подтверждались и подкрепились ссылкой на невыгодные для общества результаты и последствия. Все это крайне не нравилось тем членам совета, по настояниям и распоряжениям которых были усилены расходы общества, непропорционально его доходам и непроизводительно для целей его. Произошли разноречия и разногласия между членами совета. Разногласия эти причиняли глубокую горесть о. Александру, но цели и результаты деятельности общества были для него дороже, чем неприятности от прямоты и откровенности, на которые вызывала его справедливость. На разногласиях дело не остановилось. Некоторые члены совета, которым неприятны были указания и возражения о. Александра против некоторых распоряжений большинства совета, грозили выходом из состава общества, но не выходили, давая тем знать, что они желали бы уклонить от ближайшего участия деятельности приходской благотворительности самого о. Александра. Но зато другие члены того же совета, которые вполне поняли справедливость указаний и возражений о. Александра и которых поддерживали многие члены общества и прихожане, 3-го мая 1873 года представили ему от себя адрес, который появился вскоре в газете „Голос“. В адресе изображены заслуги о. Александра знаменскому обществу вспоможения бедным. В нем говорилось:

„Ваше Преподобие, достопочтеннейший отец, Александр Тимофеевич.“

„В памятный день столетия знаменского прихода, 11-го сентября 1865 года, открыло свои действия учрежденное при Входоиерусалимской-Знаменской церкви общество, которое поставило себе целью оказывать помощь, в черте прихода, всем истинно бедным: вдовам, сиротам, престарелым, увечным, больным, обремененным большим семейством, вообще тем, которые не имеют возможности частным трудом снискивать себе пропитание. В осуществление такого высокого благотворительного дела, с первоначальной мысли о нем, Ваше Преподобие принимали самое близкое, живое участие, и те бедные, облегчением своей горькой участи, очень много обязаны Вам, чадолюбивый пастырь, достойнейший служитель алтаря. Неся обязанности члена совета общества, со времени учреждения последнего, Вы неоднократно заменяли отсутствовавшего председателя, как старший по нем; Вы заведовали, кроме того, попеременно, детским приютом, приютом для престарелых женщин и воскресною школою. Последние два учреждения и поныне находятся в Ваших опытных руках. Но, с жертвою труда и времени, слишком ценных при Ваших обширных других занятиях, Вы, с редким великодушием, соединили еще и непрерывное материальное пожертвование, внося в общественную кассу в десять раз более положенного для члена-благотворителя, так что от Вас лично поступило в пользу приходских бедных до тысячи рублей сумма, на которую могла быть оказана весьма существенная помощь многим из них. Мало того: когда образовавшийся совет общества, в первое время, за неимением помещения, по необходимости, должен был собираться в церкви, Вы один отворили двери Вашей квартиры, в которой затем, в течение семи лет, многие лица, составлявшие и посещавшие совет, всегда находили полное любезного радушия гостеприимство.“

„Ныне, по распоряжению председателя, заседания совета перенесены в помещение одного из учреждений общества.“

„В виду этого, по долгу справедливости и личной признательности, мы, как ближайшие свидетели оказанных Вашим Преподобием важных услуг обществу, считаем своею лучшею обязанностью принести Вам, дорогой отец, изъявление одушевляющих нас чувств глубокого уважения и искренней благодарности за себя и за тех меньших братьев, для блага которых да продлит Господь Вашу жизнь и да обережёт её от испытаний душевных, столь возможных на избранном Вами пути честной, трудовой общественной деятельности.“

„Члены совета общества вспоможения бедным знаменского прихода: Петр Яковлев, Аверкий Попов, Ив. Кл. Соколов, Илья Котомин, Александра Ишимова, Иван Мартынов и Николай Трегубов, 3-го мая 1873 года. С.-Петербург.“

С отпечатанием этого адреса обсуждение ведения дел знаменского общества перешло в печать и сделалось гласным. Члены совета, не согласные в ведении и положении дел общества, после этого уступили о. Александру и нашли нужным сложить с себя звания и занятия членов совета. За их выходом, состав совета остался весьма не сложный; зато в нем находились все такие лица, которые вполне единодушны были в началах управления делами общества. Вследствие малочисленности состава совета, усилилась деятельность о. Александра по учреждениям общества. Сохраняя за собою обязанности по непосредственному заведыванию несколькими учреждениями общества, он принял на себя и должность казначея; вынужден был заниматься письменной частью и бухгалтерией, удвоил свои занятия к расследованию хозяйственного и финансового состояния и положения учреждений общества и, наконец, подготовлял доклады совету о производстве необходимых перемен в положении дел общества. Совет, под председательством о. Александра, озаботился, прежде всего, восстановить, по возможности, равновесие расходов общества с суммой приходов. С этой целью внимательно пересмотрен был список пенсионеров общества, получавших от него постоянные ежемесячные пособия. При этом пересмотре оказалась возможность уменьшить число пенсионеров, вследствие улучшений их участи и перемен в их экономическом положении. С той же целью число лиц, состоявших на жалованье общества в детском приюте, было уменьшено. Вместо почетной попечительницы, двух помощниц, одного учителя, швеи, мастерицы искусственных цветов и горничной избрана новая надзирательница с обязанностью – вести обучение детей учебным предметам также вязанью и шитью, и ей придана помощница; обязанности горничной перенесены, как было в первые годы существования приюта, на старших детей, обучавшихся в приюте; обучение особой швеей, деланию искусственных цветов отменено; все прочие должностные лица были уволены от занятий в приюте. Найдено было необходимо установить нормальное, по средствам общества, число детей, могущих обучаться в приюте. Это число было определено в 40 человек.

По случаю перемен, происшедших в составе совета знаменского общества и в управлении некоторыми его учреждениями, стали разглашать в пределах знаменского прихода, что дела общества ухудшаются, число членов уменьшается, деятельность его суживается и общество падает. Лица, недовольные о. Александром, высказывали опасения, что его деятельности и обществу грозит опасность прекращения. По последствия показали, что опасения эти были совершенно не основательные.

В следующие годы существования общества ежегодные доходы не только не уменьшались, но постепенно увеличивались; равновесие расходов и доходов было восстановлено; снова образовался запасный капитал, который постепенно увеличивался; пожертвования в неприкосновенный капитал продолжались и увеличили его в 1876-м году до 26950-ти рублей; учреждения общества получили устойчивость; отправления совета общества точно определились; состав призреваемых лиц получил определенную норму; существование почетных членов – с особенными уполномочиями в тех или других учреждениях, прекратились.

За три месяца до своей кончины о. Александр имел утешение представить общему собранию общества последний в своей жизни годовой отчет (11-й) о состоянии общества (за время от 1-го сент. 1875г. по 1-е сент. 1876 года). В течение этого года поступило в общество прихода 9830 р. 60 коп., израсходовано в отчетном году 5916 рублей 4 коп; к концу отчетного года накопилось неприкосновенного капитала 22550 рублей и запасного 9259 рублей 16 коп. Таким образом, с кончиною о. Александра в обществе остался капитал в 31809 рублей 16 копеек. Все учреждения общества были поставлены им до такой степени твердо, что и после его смерти продолжали без всяких перемен исполнять свои задачи в указанных пределах. – Смерть о. Александра подала повод к новым толкам о несостоятельности общества и возбудила надежды лиц, с которыми он не сходился по управлению делами общества, на восстановление излюбленных ими порядков и на отмену начал, установленных при содействии о. Никольского. Но, в большей части с.-петербургских газет сделаны были членами общества и прихожанами Знаменской церкви, по поводу смерти о. Александра, самые лестные отзывы о трудах покойного в приходском обществе; а через год после его смерти сведены были лицами, принявшими на себя ближайшее заведывание учреждениями общества, все денежные счеты его за время его существования. Любопытная таблица финансовой части этого общества, за 12-ть лет его существования, напечатана в 12-м годовом отчете его.

ведомость

о расходе сумм с 11-го сентября 1865 года по 1-е сентября 1877 года

за 12 лет существования общества

Эта таблица наглядно показывает, что те начала, на которых установлено при о. Александре заведывание учреждениями знаменского благотворительного общества, вполне соответствуют условиям положения его и должны считаться единственно надежными для вечного существования их в среде прихода. По сведениям указанных счетов было принято в совете общества – держаться этих начал и на будущее время. Таким образом, основание и развитие знаменского благотворительного общества и учреждение его обеспечено 12-тилетнею трудовою, на их пользу, деятельностью о. Александра Никольского.

К общественной деятельности в приходском обществе следует отнести попечение о. Никольского о распространении начального образования в народе и его личные труды в преподавании закона Божия в некоторых школах и частных домах, в пределах его прихода находящихся. – Никольский убеждал некоторых из своих прихожан богатых, на заводах и фабриках которых работали десятки мастеровых, заводить начальные училища для обучения малолетних или несовершеннолетних работников. Некоторые из таких прихожан, по его советам, действительно открывали училища для своих рабочих и доставляли им средства и возможность к обучению грамоте, арифметике и закону Божию. В таких училищах, равно как в некоторых частных пансионах, о. Александр считался руководителем и советником по учебной и воспитательной части; в некоторых он нес бесплатно в течение нескольких лет, обязанности законоучителя. В период расположения с. петербургского населения к учреждениям и содержанию воскресных школ для простого народа (1859–1862 года), о. Никольский, наряду с немногими с.-петербургскими приходскими священниками, оказывал теплое участие распространению грамотности и первоначального обучения в народе посредством воскресных школ и лично участвовал в преподавании закона Божия в нескольких из них и, между прочим, в воскресной школе, существовавшей при Саперном батальоне. Но в 1862 году, вследствие возникших против воскресных школ подозрений, по Высочайшему повелению, в июле 1862г. все воскресные школы были закрыты и была учреждена следственная комиссия об этих школах. Комиссии было поручено собрать все сведения о состоянии воскресных школ и подготовить материалы для установления законодательных правил об их положении в будущем времени. В состав этой комиссии назначен был, в качестве депутата от духовного ведомства, протоиерей Андреевского собора A.Т. Камчатов. По поручению комиссии, протоиерей Камчатов в июле 1862 года обратился к о. Никольскому за доставлением ему следующих сведений, относительно воскресной школы при Саперном батальоне: какие распоряжения были сделаны со стороны православного духовенства к исполнению Высочайшего повеления, изъясненного в циркуляре г. министра народного просвещения (янв. 1861 года №4) о том, чтобы в каждую воскресную школу назначен был священник, который, сверх преподавания закона Божия, наблюдал бы вместе с училищным начальством и при его содействии, чтобы в школе не допускалось ничего противного правилам веры и началам нравственности? 2) С которого и по которое время и по чьему распоряжению состояли вы в сей школе преподавателем закона Божия? 3) С которого и по которое время состояли вы наблюдателем в ней за тем, чтобы в школе не допускалось ничего противного правилам православной веры и началам нравственности и в чем именно состояли меры наблюдения вашего по сему предмету? 4) Не доходило ли до вашего сведения, что учитель или ученики сей школы распространяли в ней понятия антирелигиозные, антиправительственные и социальные? – Протоиерей, в заключение своего отношения, просит о. Никольского доставить ему сведения по означенным вопросам „в самом непродолжительном времени со всею возможною точностию и определенностью. Отец Никольский ответил депутату от духовенства в комиссии о воскресных школах следующие: „на требование вашего Высокопреподобия сведений по указанным вопросам имею честь сообщить, что я преподавал закон Божий в воскресной школе при саперном батальоне во все время ее существования, со дня учреждения до закрытия по Высочайшему повелению, около полутора года. Но я был законоучителем в сей школе не по назначению, а по добровольному желанию и собственному вызову, единственно из участия к делу народного образования. Занимаясь преподаванием закона Божия, я вовсе не наблюдал за преподаванием других учителей; потому что не имел для этого времени и не считал себя уполномоченным к тому; ибо Высочайшее повеление, поставившее в обязанность законоучителю наблюдать за направлением преподавания в воскресных школах, мне не было объявлено и до сих пор мне не было известно. Впрочем, я ни сам не замечал и ни и от кого не слыхал, чтобы в воскресной школе при саперном батальоне учители или ученики распространяли понятия антирелигиозные, антиправительственные и социальные.“ Закрытие всех вообще воскресных школ огулом, по одним подозрениям, неприятно подействовало на о. Никольского. Он усматривал и личными наблюдениями убедился, что воскресные школы могут служить одним из важных средств к распространению начального образования в народе и к поддерживанию религиозно-нравственного настроения в праздничные дни. Раз убедившись в истине своего воззрения и взявшись за проведение его в жизнь, о. Никольский не любил, как мы уже говорили, легко расставаться с ним. По закрытии воскресной школы при саперном батальоне, деятельность которой он находил полезной для обучавшихся в ней, Никольский начал хлопотать о том, чтобы ученикам этой школы была доставлена возможность – продолжать начатое им учение. Около года прошло времени в этих хлопотах, оказавшихся безуспешными. В 1864 году он обратился к преосвященному митрополиту Исидору с прошением о дозволении ему открыть в своей квартире бесплатную воскресную школу для мастеровых и всякого рода рабочих знаменского прихода. Митрополит положил на прошении Никольского следующую резолюцию: „консистории снестись с училищным советом, – нет ли с его стороны препятствия к разрешению священнику Никольскому открыть в своей квартире воскресную приходскую школу.“ По справке в консистории, по поводу прошения Никольского, оказалось, что при указе Св. Синода, от 31-го августа 1864 года, было препровождено к епархиальным архиереям Высочайше утвержденное положение о народных училищах, которым и должен руководствоваться Никольский. Поэтому консистория, указом от 27 октября 1864 года, объявила Никольскому „резолюцию его Высокопреосвященства и указанное в справке узаконение, с тем, чтобы он ожидал открытия С.-Петербургского губернского училищного совета, о образовании которого ныне сведений еще не имеется.“ В ожидании образования губернского училищного совета о. Никольский подготовлял устройство воскресной школы в своем приходе в связи с проектируемым им тогда учреждением благотворительного общества вспоможения бедным знаменского прихода. Мы видели, что о. Никольскому, действительно, удалось основать в числе прочих учреждений этого общества, и воскресную школу, которая ведена была непосредственным его руководством, пережила своего основателя и, как слышно, продолжает свое существование и до настоящего времени. Таким образом, из тысяч лиц с.-петербургского населения, воодушевленных в 1860–62 гг. расположением к воскресным школам, о. Никольский едва ли не оказался единственным человеком, который не охладел в этом расположении вследствие погрома, постигшего в 1862 году воскресные школы, и остался деятельным приверженцем их до конца своей жизни. В этой деятельной верности Никольского к воскресным школам выражается характеристическая черта нравственной устойчивости о. Александра. Он не мог отступать от предприятия, которое он находил полезным для людей, хотя бы встречал в исполнении его и сильные препятствия со стороны. Многим начальным людям это казалось упорством.., а не твердостью нравственного характера православного русского священника.

По устройству православной церкви, приход есть часть епархии. Связь приходской церкви, как общественного религиозного союза, с епархиальным обществом настолько тесная и живая, что она так или иначе непременно должна выражаться, хотя бы церковно-общественный элемент, в какой-либо поместной церкви, по каким-либо причинам, был стиснут в своей организации и жизни. Вследствие органической связи прихода с общей жизнью епархии, всякая живая сила, выражающаяся деятельностью в приходе, непременно становится заметной и в епархии и производит в ней свое значение и влияние. Эта сила, по своему содержанию и направлению, служит или выражением церковно-общественного настроения, или показателем стремлений клира (духовенства), или органом и орудием епархиальной администрации. При нормальном строе епархии, все эти элементы, как необходимые в ее устройстве и жизни по самому существу православной Церкви, могут находиться не только в органической взаимной связи, но в таком взаимодействии, при котором церковная и религиозная жизнь разливается широкою рекою, орошающею и оплодотворяющею сотни тысяч, миллионы людей, стремящихся развивать свою жизнь в правде и преподобии истины. Но взаимоотношения указанных элементов в некоторых поместных церквях в те или другие времена бывают в ненормальной постановке: иногда, в силу исторических обстоятельств, епархиальная власть заменяет собою и убивает всякую свободную, в пределах правил, деятельность епархиального клира и устраняет возможность общественной организации мирян и клира. Она, таким образом, становится „начальством“, а верующие и члены клира ее подвластными, подчиненными. При таком положении в строе епархии, епархиальная власть лишь настолько пользуется живой силой, проявляющейся в среде клира или народа, насколько действия носителя и представителя этой силы совпадают с целями власти, пока она направляется согласно велениям власти, остается послушным и слепым орудием действий и намерений начальственных лиц. Но, лишь только представитель этой силы является выразителем стремлений клира или общества, – власть становится к нему во враждебные отношения. – Устройство русской епархии в первой половине нынешнего столетия имело совершеннейший тип строя иерократического бюрократизма. С законодательной определенностью и отчетливостью этот тип регулирован в уставе консистории 1841 года; в практике же и жизни иерократическая и бюрократическая власть, развивавшаяся по этому типу, достигла такой степени напряжения, что веления этой власти могли получать в епархии силу и значение, превышающие обязательность для членов церкви всякого закона. Соблюдение кем-либо из „подвластных“ закона, не согласного с личными желаниями и воззрениями власти, считалось чуть не возмущением против основ государства. „Подвластный“ подвергался немилости, опале. Положение церковной жизни и управления было крайне натянутое.

Со времени освобождения крестьян из-под власти помещиков – с потрясением основ крепостничества в русском народе, – и в среде православного духовенства стало пробуждаться сознательное стремление к ослаблению крепостнических отношений между белым духовенством и представителями иерархической власти. Епархиальной власти крайне не понравились и не нравятся попытки этого стремления, хотя бы они твердо опирались на существующее законодательство. Представители этого стремления, хотя бы они были всегда исправны в своей должности и строго легальны в своих действиях, лишаются благоволения власти и подвергаются немилостям со стороны „начальства“. Но эти представители поддерживаются в своих стремлениях и действиях сочувствием к ним значительного большинства корпорации духовенства и той части церковного общества, которая стоит не во враждебных отношениях к православной вере и церкви. Отец A.Т. Никольский был видным представителем указанного стремления в среде духовенства С.-Петербургской епархии.

В первые годы служения о. Александра в должности приходского священника, епархиальная власть ценила его энергию, усердие, трудолюбие, знания и правдолюбие. Она пользовалась его знанием в счетной и ревизионной части, по управлению хозяйством епархии, церковных установлений и духовно-учебных заведений. В короткое время своей службы в приходе, Никольский приобрел известность в епархии, по своим качествам и способностям, опытного и сведущего ревизора и контролера по хозяйственному управлению церковных установлений. Поэтому епархиальная власть в течение первых 15-ти лет его приходской службы назначала его весьма часто в ревизоры и следователи по делам хозяйственным в епархии.

Мы уже знаем, что еще во время службы в С.-Петербургской семинарии Никольский, в течение 4-х лет (1841–1850 гг.) сряду, назначался, по распоряжению местного архиерея, в состав ревизионного комитета для проверки экономического состояния и отчетов семинарии за истекшие годы. Опытностью и знаниями, обнаруженными им при этом, епархиальная администрация стала пользоваться и по поступлении его в приходские священники. По распоряжениям и назначениям власти, он в 1858 году свидетельствовал постройки, произведенные с 1855 по 1857 год в домах Крестовоздвиженской церкви, что в Ямской слободе; в том же году включен был в состав ревизионного комитета для обревизования за 1857 год экономических отчетов о штатной сумме С.-Петербургского архиерейского дома, всех монастырей, духовных правлений и кафедрального собора С.-Петербургской епархии и попечительства о бедных духовного звания той же епархии; в 1859 году он входил в состав ревизионного комитета для поверки экономического отчета С.-Петербургской Духовной академии за 1858 год; в 1860 году, по поручению начальства, он производил поверку вновь составленных описей имущества с.-петербургской Симеоновской церкви с прежними описями и с наличностью вещей; в 1861 году он был членом ревизионного комитета по проверке и освидетельствованию отчетов, сумм и имуществ С.-Петербургского епархиального попечительства; в 1862 году производил освидетельствование ремонтных работ, произведенных в зданиях С.-Петербургской духовной семинарии; в 1864 году ему поручена была, вместе с другим священником, поверка отчетности строительной комиссии по перестройке в доме Волковско-кладбищенской церкви и вверено расследование жалоб одного из подрядчиков по этой перестройке, принесенных на комиссию епархиальной власти.

Проверку и ревизию хозяйственной части и экономических отчетов о. Никольский производил с замечательным теоретическим и практическим знанием подлежащего законодательства, с необыкновенною аккуратностью и точностью, с изумительным терпением и со стоическою добросовестностью и правдивостью. Он превосходно знал все законоположения, относящиеся до порядка производства ревизии экономической части; ему были известны во всех подробностях общий счетный устав, счетный устав для мест, подведомственных Св. Синоду, инструкции, отдельные узаконения и распоряжения о производстве торгов на поставку материалов и на постройку в казну, о гарантиях, требуемых казною от подрядчиков, об отношениях подрядчиков к учреждениям, для которых они берут на себя подряды; он был также весьма опытный знаток хозяйственного управления всех церковных установлений, бухгалтерии и счетоводства. Замечательно, что Никольский не довольствовался знанием только буквы закона. По его воззрениям, экономическая часть установления есть живой организм, способный к развитию, но могущий прозябать и умирать от ненормальных условий. Он теоретически понимал дух законодательства по этому предмету, умел сопоставлять требования закона с фактическим положением того дела, к которому относилось требование. Отчетность и контроль экономической части казенных, общественных и церковных установлений, в его глазах, составляли неизбежное условие правильного развития экономического их состояния. Акт ревизии, по его понятиям, был не формальность, требуемая законом, а необходимость в жизни общественного установления. Одним из существенных условий для правильной постановки ревизии и контроля о. Никольский, справедливо, считал самостоятельность, независимость и легальность ревизующего и контролирующего установления. При отсутствии самостоятельности и независимости ревизии от гнетущего влияния ревизуемых или начальствующих лиц и учреждений, ревизия становится не проверкой, даже не формальностью, а покровом казнокрадства, обманов, подлогов и распадения экономического и финансового состояния ревизуемых учреждений. В тех случаях, когда зависимость ревизора или стеснение его со стороны неизбежны, ревизующий комитет должен достигать своей действительной и справедливой цели точным, добросовестным и неуклонным соблюдением законности при всех ревизионных своих действиях, которые бы обнаруживали неправильности ревизуемых отчетов и документов и отнимали бы всякую возможность у ревизуемого установления ссылаться на уклонения ревизоров от легальности. Всякое установление, избегающее ревизии и уклоняющееся от законного контроля, по мнению о. Никольского, недостойно ни малейшего общественного доверия. Таковы были общие теоретические воззрения A.Т. Никольского на значения контроля и ревизии экономической стороны церковных установлений.

Изложенные вкратце теоретические воззрения о. Никольского на значение ревизии прилагались им к практической ревизии с полною силою. При производстве поручавшейся ему ревизии экономических отчетов и хозяйственного состояния какого бы то ни было установления, он был в высшей степени внимателен, точен, самостоятелен и независим от сторонних влияний, легален до крайней пунктуальности и неумолим в указании замеченных им неточностей и неправильностей. – Приступая к производству ревизии и проверки, о. Никольский прежде всего заботился ο том, чтобы ревизионный комитет, в составе которого он состоял, соблюдал во всех отношениях, до малейших частностей, строгую законность во всех своих действиях и облекал бы распоряжения и свои действия в определенные юридические формы. Обыкновенно, он сам составлял журналы, протоколы и акты занятий комитетов, в которых он участвовал, и во всяком случае вел журнальную запись занятий. – Самое производство ревизии экономического состояния установления начиналось, с его стороны, изучением, исследованием и проверкой генерального и подробного отчетов: проверив генеральный отчет самим собою, то есть, частные суммы – общим итогом, и, сопоставив приходы с расходами, ревизор обращался затем к сравнению показаний отчета с шнуровыми книгами – приходными и расходными. Относительно каждой отдельной статьи дохода, внесенной в шнуровую приходную книгу, Никольский рассматривал – вовремя ли записан приход в книгу и по какому документу, сносил запись поступления на приход в книге с подлинным документом, при котором поступила приходная сумма, следил за распиской приемщика и бухгалтера. При последовательном пересмотре отдельных статей прихода, одной за другою, он проверял итоги доходов на страницах, верность переносов с одной страницы на другую, месячные и общий итоги. При рассмотрении расходных книг проверялось, по какому документу и законно ли произведен каждый отдельный расход, согласно ли с сметным и штатным назначением, и вовремя ли занесена расписка в получении денег. При поверке всякой статьи прихода и расхода обращалось внимание – нет ли подчисток, помарок, ошибок и неточностей, – и все замечания об этом вносились в журнал занятий ревизионного комитета. Не опускалось ни в каком случае из виду и то – вовремя ли свидетельствовались наличные суммы ревизуемого установления, кем производились эти освидетельствования, есть ли подписи лиц свидетельствовавших суммы, и имеются ли акты месячных освидетельствований. Проверивши все документы о приходе и расходе сумм за время, за которое поручено произвести ревизию, Никольский, для выяснения себе состояния ревизуемой экономии, нередко обращался к изучению этой экономии за предшествующие года и входил в самые основы ее, сличал и сносил экономические отчеты учреждения за два, за три и иногда за несколько лет, и, таким образом, умел составлять себе всестороннее и цельное представление об экономическом положении ревизуемого установления. По окончании проверки документов и книг, ревизор приступал к освидетельствованию наличной кассы или установления, экономическое состояние которого им свидетельствовалось. Во время всех указанных действий, Никольский с достойным ревизора авторитетом, несмотря на официальный авторитет лиц и установлений, экономия которых им ревизовалась, требовал на просмотр и освидетельствование все, что нужно было ему для его дела, по указаниям закона. В этих требованиях он был непреклонен и не застенчив: ни грозные взгляды начальствующих в ревизуемом установлении, иногда сановитых лиц, ни уклончивость второстепенных должностных лиц, не попреки в мелочности, недоверчивости и притязательности, ни ссылки на порядок прежних ревизий не могли склонить о. Никольского к уступкам и отступлениям от законных его требований. – По окончании занятий, по пересмотру документов и по освидетельствованию наличных сумм и вещей, принадлежащих ревизуемому установлению, о. Никольский составлял проект отчета ревизии, адресуя его на имя того учреждения или лица, по поручению которого производилась ревизия. Отчет составлялся им всегда в самом строгом соответствии с записями, журналами и актами, которые ведены были ревизионным комитетом. В ревизионных отчетах, составлявшихся на основании журналов и актов комитета, с такою полнотою, ясностию и наглядностью указывались особенности ревизованной экономии, что прочтение каждого отчета убеждало читателя как в цельности и полноте произведенной ревизии, так и в действительном экономическом состоянии обревизованного установления. Если найдены неточности, неверности, недостатки и ошибки в ведении книг, документов и экономии, – замечания о них переносились из журналов и актов ревизии с неумолимою точностию; замечания эти подкреплялись ссылками на документы и узаконения. В этих замечаниях Никольский не стеснялся ни теми неприятностями для него, которые могли быть последствиями ревизий, ни положениям лиц, для которых были невыгодны или неприятны его замечания. – Он всего более заботился, при составлении отчетов, об основательности замечаний, вносимых в отчет, и о правдивом изображении действительного состояния обревизованной части. – Основательность ревизий, которые производил Никольский, ценилась и уважалась митрополитами Никанором и Григорием. В особенности правдивый, честный и искренний старец, митрополит Григорий с уважением относился к ревизиям о. Никольского и даже объявил ему свою благодарность за беспристрастное исполнение поручений, возлагаемых на него. Но правдивые ревизии Никольского навлекали на него нередко неудовольствия со стороны начальствующих лиц тех установлений, экономическое состояние которых подвергалось его проверке. По замечаниям ревизии его требовались объяснения от начальствующих лиц. Они подвергали замечания ревизии критике. Но эта критика не устраняла верности и правдивости замечаний. Неудовольствия критиков усиливались и, с течением времени, развивались во враждебные отношения к временному ревизору. Недовольные ревизиями Никольского старались, как бы в оправдание себя, при всяком случае, поколебать доверие к нему епархиальной власти и возбудить против него невыгодную репутацию. При правдивости того начальства, по поручению которого производится ревизия, невозможно предпочтение инсинуаций лиц, действия которых подверглись ревизии, основательным замечаниям ревизора. Но лица, недовольные ревизиями о. Никольского, имели возможность указывать, что порицание их действий и распоряжений, производившихся с ведома, одобрения или утверждения начальства, относится и к тому лицу, по поручению которого производится ревизия. Согласие на такое объяснение со стороны начальства неизбежно должно было сопровождаться колебанием его правдивости. И о. Никольский, как чересчур правдивый ревизор, впал в немилость епархиального начальства с того времени, как на кафедру С.-Петербургской епархии вступил преосвященный митрополит Исидор. Немилость эта к Никольскому открылась по случаю произведенных им ревизий экономического состояния попечительства о бедных духовного звания С.-Петербургской епархии. Ревизии эти 1861 и в 1858 гг. и дело, по поводу их возникшее, имели важное значение не только в судьбе и жизни A.Т. Никольского и других отдельных лиц, но принесли огромную пользу духовенству С.-Петербургской епархии, потребовав от деятелей петербургского попечительства отчетности, гласности и в некоторой степени правильности; внесли в деятельность петербургского попечительства правильность и отчетность; вызвали в периодической литературе гласное обсуждение о цели, организации, отправлениях, отношениях и отчетности епархиальных попечительств, – а это имело, в свою очередь, влияние и на улучшение деятельности их во всей России. Но те же ревизии сопровождались весьма невыгодными последствиями для личной судьбы о. Никольского: они не только изменили к нему прежние отношения епархиальной власти, но возбуждали против него неблагорасположение всех властных лиц в епархии; это неблагорасположение к нему выражалось при всяком возможном случае, сопровождалось всю последующую жизнь покойного, до самой могилы его, не прекратилось в некоторых людях в отношении к памяти и после смерти его. Таким образом, ревизия попечительства имела как в жизни о. Никольского, так и в истории попечительств большое значение. Поэтому мы считаем нужным остановиться на разъяснении этой стороны жизни и деятельности о. Александра.

Попечительства о бедных духовного звания учреждены во всех епархиях русской церкви в 1823 году, благодаря предположениям и деятельности знаменитой в летописях русского просвещения Комиссии духовных училищ. Цель и назначение этих учреждений – вспоможение беспомощным и престарелым лицам духовным, также сиротам и вдовам духовенства. Организация попечительств, образ их действий, средства для действия, отчетность и отношения в епархии определены Высочайше утвержденным, 12-го августа 1823 года, Положением епархиальных попечительств. По этому Положению, попечительство составляется из попечителей, которые определяются епархиальным архиереем, по собственному его усмотрению и удостоверению в их качествах, из представленных консисторией или самим попечительством двух на каждое место кандидатов (§§ 6 и 11). „К постоянным и определительным средствам призрения бедных духовного ведомства в виде доходов“, отнесены, между прочим, „добровольные и благотворительные приношения в распоряжение попечительства и кружечные в церквах сборы“. Для приема и сбора добровольных приношений на призрение престарелых и больных священно и церковно-служителей и их вдов и сирот, в каждой епархии полагается иметь книгу и рассылать по церквам особые листы. Попечительствам предоставлено право приобретать недвижимые имущества. Отчетность попечительства регулирована в §88 Положения следующим правилом: „по окончании каждого года, попечительство составляет за оный подробный отчет, который вместе с приходо-расходною книгою представляет епархиальному архиерею, а сей поручает особенному временному комитету обревизовать сей отчет, и затем представляет оный по принадлежности прямо в Хозяйственное управление при Св. Синоде и также приводит в известность между благотворителями, посредством ведомостей или особого печатного листка“. – На основании указанного Положения открыто было в конце 1823 года попечительство о бедных духовного звания и в С.-Петербургской епархии. Учреждение попечительства в С.-Петербургской епархии, как и в других, встречено было с радостью в среде духовенства и приходских обществ. Попечительство пользовалось в первые годы своего существования общим сочувствием и доверием. Сочувствие к нему выражалась в значительных пожертвованиях. Попечительство приобретало весьма значительные приношения и пожертвования. Начиная с 1825г. в его кассе оставались, по истечении каждого года, остатки от расходов; из остатков слагался постепенно капитал. Капитал с каждым годом увеличивался. Эти увеличения были следующие: в 1825 году было в остатке 57¹/₄ коп. сер.; в 1836 году 5714 р. 28 коп.; в 1848г. 6000 р.; в 1851г. 16900 р. в 1852г. 4434 р. 74 коп.; в 1855г. 5765 р.; в 1856г. 72172 р. 46 коп.; в 1857г. 15300. Кроме того, с.-петербургское попечительство приобрело два каменных дома.

Без всякого сомнения, и капиталы попечительства были бы значительнее, и действия его обширнее, если бы „Положение“ попечительства в практике проводилось с совершенною точностию. Эта практика указывала бы необходимость привлечения к деятельности попечительства общественного участия духовенства. Но в среде духовенства С.П.-бургской епархии, совершенно устраненного от знакомства с действиями попечительства, в 50-х и 60-х годах стали раздаваться о попечительстве отзывы вроде следующих: деятельность попечительства неизвестна; отчеты его не печатаются, как бы следовало, согласно с Положением; попечители назначаются без всякого внимания к мнению духовенства; заключаемые попечительством контракты, относительно домов, не приносят тех выгод, какие могут доставлять эти дома бедным духовенства; в самом попечительстве ведутся дела слишком патриархально, назначения пособий сиротам и вдовам неуравнительны и не выдерживают критики с точки зрения справедливости; размеры назначения определяются не правилами, а личным усмотрением попечителей и распоряжениями епархиальной власти; ревизия отчетов попечительства производится снисходительно и робко; самый способ ревизии был никому в епархии неизвестен. Общественное мнение в то время стало получать в русском обществе некоторую силу; оно выражалось чрез посредство газет: к нему прислушивались и властные лица. В такое-то время покойный преосвященный митрополит Григорий, архипастырь правдивый и прямой, поручил в 1858 году обревизовать отчет попечительства С.-Петербургской епархии за 1857-й год и проверить его с документами, книгами и актами учреждения священникам М.Я. Морошкину и A.Т. Никольскому. Ревизоры отнеслись к поручению с таким вниманием, какого не оказывал к этому делу ни один из комитетов, прежде производивших ревизию попечительства и которое было необычно; потому оно встречено было некоторыми из отцов протоиереев, членов попечительства, занимавших в епархиальной иерархии крепкие и сильные позиции, с удивлением и некоторым противодействием. Ревизоры разделили между собою труд ревизии, посвятили ей два месяца (июнь и июль), просмотрели доставленные им документы, составили записку о всем, что ими в отдельности найдено в отчете и в доставленных им для ревизии документах. При сличении наблюдений своих сообща, они встретили в актах и документах такие явления, для разъяснения которых они сочли законным иметь под руками документы, книги и акты, которые, обыкновенно, не доставлялись из попечительства прежним ревизионным комиссиям и не просматривались ими. Члены попечительства, не привыкшие отдавать отчета, не считали нужным удовлетворить это требование ревизоров и надеялись молчанием ослабить их внимание к делу и их желание точно и основательно выполнить поручение начальства. Но надежда попечителей была напрасна. Оба ревизора были люди настойчивые и смелые. Увидя бесполезность входить в официальные бумажные сношения с попечителями, по делу ревизии, ревизионный комитет в конце сентября 1858 года отнесся в С.-Петербургскую консисторию с следующим рапортом¹¹:

„При отчете и приходорасходной книге с.-петербургского попечительства о бедных духовного звания за 1857 год, не доставлены в ревизионный комитет документы, долженствующие, по §4 Прилож. к 10 ст. Счет. уст. мест. подвед. Синод., сопровождать отчет. Но ревизионный комитет, руководствуясь §§ 5, 6 и 10 Прил. к 10 ст. Счет. уст. мест. подв. Синод., а также Свод. зак. уст. счет. ст. 111, 146 и 314, не может произвести ревизии означенного отчета без следующих к нему документов, и потому покорнейше просит с. п. б. духовную консисторию сделать зависящее распоряжение о том, чтобы в оный комитет были доставлены из с.-петербургского попечительства о бедных духовного звания следующие за 1857-й год документы: 1.) именные списки – а.) лиц, состоящих в постоянном призрении попечительства, б.) лиц, каким были выданы в 1857 году единовременные пособия, в.) лиц, исключенных из призрения попечительства; 2.) отношения из уездного казначейства о высланной в попечительство в 1857 году штатной сумме; 3.) отношения, при которых столичными уездными благочинными присланы в попечительство в 1857 году деньги в пользу бедных духовного звания, собранные от причтов церковных из кружек и других источников; 4.) отношения настоятелей кладбищенских церквей об отсылке в 1857 году в попечительство сумм в пользу вдов и сирот духовного звания; 5.) контракты по найму квартир и торговых заведений в доме попечительства; 6.) разрешения епархиального начальства, касательно получения из опекунского совета капитала 10,000 рублей сер. с процентами; 7) журналы попечительства, по которым суммы выписывались в приходе и в расходе; 8.) уведомления от иногородних мест и лиц о получении денег, к ним в 1867 году отправленных; 9.) почтовые квитанции в получении страховых денег; 10.) квитанция страхового общества; 11.) контракты и счеты по найму рабочих людей и покупке материалов для исправлений в доме попечительства; 12.) указы, на основании которых выданы постоянные пенсии и единовременные вспоможения разным лицам духовного звания. При сем ревизионный комитет имеет честь почтительнейше просить духовную консисторию, чтобы означенные документы были присланы согласно Свод. зак. уст. счет. ст. 146, а вместе с ними была прислана и установленная Правил. отчетн. по вед. Св. Синод. 1833–1834 год §S ведомость об остаточных по попечительству от 1856-го к 1857 году суммах“.

Вследствие изложенного рапорта, чрез несколько времени, были доставлены ревизорам исчисленные в нем документы. Ревизоры проверили и сверили их с отчетом и приходо-расходными книгами попечительства. По окончании освидетельствования всех документов, они составили отчет о произведенной ревизии, в котором изложили свои наблюдения, замеченные при ревизии, и 25 ноября 1858 года представили его преосвященному митрополиту. В отчете они указали следующие недостатки бухгалтерии и деятельности попечительства:

1) Приходо-расходная книга ведена не по форме: некоторые статьи прихода не подписаны казначеем попечительства; запись некоторых расходов производилась не своевременно, без надлежащих предписаний, иногда без обозначения времени производства расходов; расписки получателей, на имя которых произведен расход, заменены иногда распиской члена или секретаря попечительства. 2) В книге найдено весьма много помарок, почисток и поправок надлежащим образом неоговоренных. 3) Попечительством допускались издержки несогласные с особыми разрешениями начальства и общими законоположениями. Примеров этих показано в отчете значительное количество. 4) Суммы, поступавшие в приход, иногда несвоевременно записывались в шнуровую книгу. 5) Некоторые суммы оставались несколько времени безгласными. 6) Иные же, поступившие на приход, остались вовсе незаписанными. 7) Сборы доходов с дома, принадлежащего попечительству, производились не согласно с существующими постановлениями; так как квартиры отдавались без публикации, торгов, без контрактов, без разрешения епархиального начальства, без согласия всех членов попечительства. 8) Не записаны недоимки в недоимочный реестр. 9) Допущены многочисленные неточности в наименовании лиц, которым выдавались пособия из попечительства и многие другие, указанные в журналах комитета. 10) Ни из приходо-расходной книги, ни из документов не видно – было ли ежемесячное освидетельствование сумм, попечительству принадлежащих. 11) Годовой итог расхода в книге подписан не всеми членами попечительства. Наконец, 12) При освидетельствовании ревизорами наличных сумм попечительства, они заметили что проценты по некоторым билетам вынуты вперед срока их получения и что некоторых билетов (на сумму 7057 р.) не оказалось в казнохранилище.

Отчет о. Морошкина и о. Никольского произвел во всей епархиальной иерархии поражающее впечатление. Правдивый и честный старец митрополит Григорий сделал, по указаниям отчетов, энергические распоряжения к исправлению ведения дел в попечительстве. Этими распоряжениями пока дело и ограничилось. Преосвященный Григорий скончался 10-го июня 1860 года. В том же году, 1-го июня, назначен С.-Петербургским митрополитом преосвященный Исидор. В феврале 1861 года преосвященный митрополит Исидор на докладе епархиального попечительства о назначении, согласно §57 Высочайше утвержденного Положения 1823 года о призрении бедных духовного звания, ревизионного комитета для поверки отчетов и документов попечительства, изволил положить резолюцию: „ревизию отчетов поручаю священникам Входоиерусалимской церкви Александру Никольскому и Арсению Двукраеву“. Об этом поручении они уведомлены были указом консистории, от 17 февраля. Два месяца производилась ими ревизия попечительства. Состояние экономического положения и ведение дел попечительства найдено несравненно в лучшем виде, чем было за два года назад. Но ревизоры нашли, при поверке и обзоре всех сторон установления, некоторые явления, на которые они сочли своим долгом указать в ревизионном своем отчете. „В исполнение указа с.-петербургской духовной консистории, от 17 февраля 1861г., имеем честь, писали они в своем отчете преосвященному митрополиту, донести вашему Высокопреосвященству, что порученная нам ревизия отчетов по с.-петербургскому епархиальному попечительству за 1860 год, произведена нами в точности, на основании общего счетного устава и счетного устава мест, подведомственных св. Синоду. При ревизии оказалось следующее: остаток сумм от 1859 года перенесен в отчет 1860 года верно, именно в количестве 135.719 р. 7 коп. Отчет в показании частных и общих итогов сумм как по приходу так по расходу, верен сам с собою. Суммы, внесенные в отчет по каждому предмету, как по приходу, так и по расходу, составились действительно из тех сумм, как значится в шнуровой книге по тем же предметам. Шнуровая приходорасходная книга ведена по форме: в ней все листы, равно как и шнуры с печатью, в целости; подчисток и помарок, не оговоренных надлежащим образом нет; страничные итоги и переносы ведены верно; наличный остаток за каждый месяц, а потом за целый год выведен верно; все статьи прихода подписаны кем следует и под всеми статьями расхода имеются расписки получателей, выдачи денег производились по предписаниям попечительства; деньги, поступавшие в приход или расход, записывались в шнуровые книги своевременно и не оставались в безгласности. Свидетельство сумм производилось ежемесячно. Контракты, заключенные попечительством, имеют законное утверждение и писаны на надлежащей бумаге. Остаток от 1860 года состоял из 26915 р. 63¹/₄ коп. сер. и к 1-му января был на лицо. Суммы попечительства хранятся в Исакиевском соборе, в железном сундуке, принадлежащем собору, за шнуром и печатью, безопасно.“ Изобразивши в таком виде состояние ведения дел попечительства, ревизоры показали в отчете своем: 1) „Но в отчете, и в шнуровой книге попечительства, вопреки §§ 55 и 210 Общ. уст. счет., не показаны остатки от 1859 года вещественных капиталов ни от 1859 к 1860, ни от 1860 к 1861 году. 2) Попечительство не имеет засвидетельствованного консисторией списка всем епархиальным благочинным и всем церквам, состоящим в ведении благочиний; оттого нельзя было с точностию удостовериться, – всеми ли благочинными и от всех ли церквей высыпанные из церковных кружек в пособие бедным суммы были представлены в попечительство и все ли записаны в книгу шнуровую. 3) Попечители не всегда соблюдали в употреблении сумм строгую экономию, какой заслуживают сиротские капиталы, и позволяли расходы, несогласные со штатами и назначением сумм, и лишние, без каких легко можно было обойтись. Так, заплачено было за переписку доклада митрополиту Григорию 2ва р. сер. – тогда как в попечительстве имеются на жалованье постоянные два писца, которые вовсе не обременены работами; одному из попечителей выдавались деньги на разъезды для доставления постоянных пособий вдовам и сиротам, что составляет положительный ущерб для сиротских сумм, неоправдываемый никакими обстоятельствами; попечительство в 1860 году употребило 117 рублей на покупку мебели, в которой не состояло надобности, по мнению ревизоров. – Преосвященный митрополит Исидор положил 14 июля 1861г. на отчете ревизоров резолюцию: „Попечительству исправить замеченные упущения и всемерно избегать излишества в расходовании сиротской суммы“. Резолюция эта была сообщена попечительству.

Замечания ревизоров сделаны весьма осторожно; сами в себе они не важны, – ничего щекотливого для попечительства в них нет. Особенно они не представляют в себе ничего важного, если сравнить их с многочисленными, строгими и крайне сильными указаниями на положение дел попечительства ревизии, бывшей в 1858 году. Попечители и помнили замечания ревизии 1858 года; но тогдашние оправдания их были слишком слабы против замечаний; между тем попечителям желательно было отплатить ревизорам за разоблачение ведения дел попечительства; поэтому попечители искали случая для возмездия ревизорам. В замечаниях ревизии 1861 года они увидели для себя удобный повод и случай – официально воздать возмездие Никольскому за ревизию попечительства, произведенную им в 1858 году. По получении ревизионного отчета 1861 года с резолюцией митрополита, члены попечительства решились войти к преосвященному митрополиту с длинным докладом, в котором они стараются, с одной стороны, оправдать себя против замечаний ревизии, – с другой – представить ревизоров, и в особенности старшего из них, Никольского, пред новым епархиальным начальником в возможно неблагоприятном свете. В желании попечителей оправдать себя против замечаний ревизий ничего непонятого и неблаговидного нет; и оправдаться было легко, так как и замечания ревизии 1861 года были не важные. Но главная цель доклада была не в оправдании против замечаний. Им нужно было подвергнуть подозрению в глазах епархиального начальства смелость и твердость ревизоров 1858 года в исполнении ими поручения и на будущее время устранить себя от притязательности и смелости ревизоров. Беспристрастное чтение доклада попечительства до очевидности обнаруживает главные намерения попечителей. Мы приводим этот доклад, по возможности, целиком в том виде, в каком он изложен в указе консистории, присланном ревизорам Никольскому и Двукраеву в начале 1862 года. В указе этом, между прочим, пишется:

„С.-петербургское епархиальное попечительство о бедных духовного звания слушали рапорт членов временного ревизионного комитета, учрежденного для поверки отчетов попечительства за 1860 год, священников Входоиерусалимской церкви Александра Никольского и Арсения Двукраева, представленный на имя его Высокопреосвященства, от 13 июня сего (1861) года, о последствиях обревизования вышеозначенных отчетов и последовавшую на том рапорте, 14-го того же июля за №1679-м, собственноручную его Высокопреосвященства резолюцию: „попечительству исправить замеченные упущения и всемерно избегать излишества в расходовании сиротской суммы“. Приняв сию резолюцию его Высокопреосвященства к должному на будущее время соображению и вместе тщательно рассмотрев сделанные ревизионным комитетом замечания и сообразив оные с положениями как общего счетного устава, так и счетного устава мест и лиц, подведомственных св. Синоду, с инструкцией для ревизионных комитетов и, наконец, с Положением о попечительствах и делами оного, все таковые замечания попечительство находит или недовольно основательными и обстоятельными или совсем несправедливыми и незаконными, а потому считает долгом представить на благоусмотрение его Высокопреосвященства следующие объяснения:

Ревизионный комитет пишет, что в отчете шнуровой приходорасходной книги попечительства, вопреки 55 и 216 ст. Общ. счет. уст не показан остаток вещественных капиталов и материалов ни от 1859 к 1860, ни от 1860 к 1861 году; между тем как в 1861 году в С.-Петербургском епархиальном попечительстве, кроме вещественных капиталов, состоящих из домов и мебели, оставались и некоторые материалы, именно: заготовленные на несколько лет печатные бланковые листы для книг приходорасходных и других и разной переписки. – Против сего замечания попечительство имеет честь доложить, что a) в отчетах и приходорасходных книгах попечительства, с самого его основания доселе никогда не были показываемы материальные капиталы и остатки¹² однакож ни один из ежегодных ревизионных комитетов¹³ ни даже тот, который ревизовал отчет попечительства за 1857 год и наделал множество замечаний, оказавшихся и признанных начальством несправедливыми¹⁴ и в котором состоял членом старший член настоящего ревизионного комитета, священник Александр Никольский,¹⁵ не сделал по означенному предмету ни малейшего замечания.¹⁶ и даже и само Хозяйственное управление при Св. Синоде, куда поступают отчеты попечительства на окончательную ревизию¹⁷ никогда не считало погрешностью¹⁸ или упущением того, что замечено ныне ревизионным комитетом: б) попечительство с прошлого 1860 года стало составлять отчеты и вести приходорасходные книги совершенно согласно с формами Хозяйственного управления¹⁹, которое отчеты свои представляют на ревизию в Государственный контроль²⁰, нимало не стесняясь вышеозначенными статьями общего счетного устава и не подвергаясь за несоблюдение оных замечаниям контроля²¹; в) указанные ревизионным комитетом 55 и 216 статьи Общ. счетн. уст. приложены к делу неверно ибо в них упоминается о книгах шнуровых, т.е. денежной и материальной, следовательно они, очевидно (?), относятся к тем присутственным местам, в которых ведутся книги денежные и материальные и в которых производятся обширные заготовления материальных предметов: а так как в попечительстве нет и никогда не было материальной книги и заводить оную не предвидится никакой надобности, частию потому, что все материальные заказы попечительства заключаются только в канцелярских принадлежностях, от которых или вовсе не бывает остатков, или бывают остатки самые скудные, нестоящие внимания (!) ни по количеству, ни по ценности; частию по тому, что в §20 Положения о попечительствах указано: „образ производства дел, при соблюдении необходимых законных форм, наблюдать, сколько можно, простой и не затруднительный; тο и показание материальных остатков в отчете и денежной приходорасходной книге оказывается (почему же?) излишним (!) и неуместным (!), тем более, что 216-я ст. Общ. счетн. уст. полагает, чтобы годовые отчеты составлялись соответственно правилам и формам каждого места; откуда очевидно (?), что отступления от общего счетного устава и возможны, и неизбежны²²; наконец г) показывать в приходорасходных книгах и отчетах принадлежащие попечительству дома и особенно мебель, было бы с одной стороны новостью никогда не бывалою ни в одном из учреждений духовного ведомства²³, с другой – ежегодным бесполезным повторением²⁴ одного и того же: так как мебель и особливо домы приобретаются не годами, а десятилетиями и даже гораздо большими сроками. Для домов и мебели имеются в попечительстве, как и во всяком присутственном месте, особые подробные описи, по которым гораздо легче и удобнее производить ежегодную ревизию, нежели по кратким указаниям о них в отчетах и приходорасходных книгах. Притом, в отчете попечительства, против статей о суммах, полученных за наем квартир, обозначаются и самые квартиры. Принимая в соображение все сказанное, попечительство не видит основания отступать от формы ведения приходорасходных книг и отчетов, употребляемой высшим присутственным местом (?) и не обличаемой государственным контролем, и заменить ее новою формою, указуемою временным ревизионным комитетом²⁵.

„II) Ревизионный комитет пишет, что“ попечительство не имеет засвидетельствованного консисторией реестра всем благочиниям епархии и всем церквам, состоящим в ведении сих благочиний. Оттого нельзя с точностию сказать: всеми ли благочинными и от всех ли церквей представлены в попечительство деньги, высыпанные в 1859 году из кружек в пользу бедных духовного звания, и все ли эти деньги записаны в книге попечительства. – Против этого замечания попечительство долг имеет объяснить, что во 1-х, оно действительно не имеет засвидетельствованного консисторией списка благочиниям епархии и всем церквам, состоящим в ведении сих благочиний, но не имеет не по своей вине или невнимательности к своему долгу, а потому что а) такового списка никогда не присылалось из консистории, б) не указано требовать ни уставом консистории, ни положением о попечительстве²⁶ да и в) нет в нем никакой надобности при существующем в попечительстве порядке, и г) и даже невозможно требовать такового списка при частых (?) переменах не только благочинных, но и самого состава благочиннических округов; во 2-х, попечительство имеет свой собственный список²⁷, составленный на основании имеющихся в оном документов²⁸ или дополняемый согласно отношениям консистории²⁹ о переменах благочинных и самых благочиний, какового списка, в совокупности с листами, ежегодно рассылаемыми по благочиниям для вписывания пожертвований и с подробными ведомостями, ежегодно представляемыми от благочинных, как о кружечных сборах, так и о пожертвованиях весьма достаточно для самой точной и обстоятельной поверки³⁰: всеми ли благочинными и от всех ли церквей представлены в попечительство деньги, не только высыпанные из кружек, но и пожертвованные; и в 3-х, при существовании таковых данных, выраженное комитетом сомнение на счет того, все ли поступающие в попечительство деньги записываются в книги оного, попечительство считает не только не основательным, но оскорбительным для чести присутственного места³¹.

III. „Комитет пишет, что, „попечительство в расходовании сумм не всегда соблюдало строгую экономию, какой заслуживают сиротские капиталы, и позволяло себе издержки, не согласные со штатами и лишние. Так: а) при небольшом делопроизводстве (в 715 исходящих бумаг), имея двух штатных письмоводителей, оно нанимало в марте месяце еще постороннего писца, для переписки доклада Высокопреосвященнейшему митрополиту Григорию, по делу купца Сидорова, и за эту переписку заплатило два рубля сер. из сиротских сумм.“ Против взводимого комитетом на попечительство обвинения³² в допущении им излишних и несогласных со штатами издержек, попечительство имеет честь доложить: 1) что доклад по означенному делу, простиравшийся до 11-ти листов, по приказанию начальства, требовалось написать чистым и четким почерком³³, в одни сутки, притом в такое время, когда один из письмоводителей был болен³⁴, и потому попечительство вынуждено было прибегнуть к вышеозначенной мере³⁵; чтобы с одной стороны исполнить приказание начальства, а с другой не остановить текущего делопроизводства; 2) что попечительство постоянно, тщательно и всемерно заботится о сокращении своих расходов³⁶, в доказательство этого приводим мы два факта из одного года: а) из 150 руб., назначенных на канцелярские расходы в 1860 году, израсходовано только 107 р. 37 коп., следовательно осталось в экономии 42 р. 43 коп. и б) из 137 р. 50 к., разрешенных епархиальным начальством на покупку мебели, употреблено только 117 р., и следовательно осталось в экономии 20 руб. 50 код.³⁷. После этого обвинение попечительства в несоблюдении экономии за то, что оно истратило 2 р. на расход непредвиденный и не терпевший отлагательства, сохранив в то же время в экономии 62 р. 93 коп. сер. от расходов, разрешенных начальством, обнаруживает в ревизионном комитете³⁸ намеренную притязательность (на что?). 3) Что же касается до выводимого комитетом, по числу исходящих бумаг (715), заключения о небольшом делопроизводстве попечительства, то оно весьма не основательно; потому что круг деятельности попечительства слагается не из одних только исходящих бумаг; а сюда надобно присовокупить, что, во 1-х, в 1860 году поступило входящих бумаг 862 №№-а, и по ним составлено 154-е журнальных статьи и 18 №№-в докладов, во 2-х, ведется в попечительстве 8-м книг, a именно: входящий и исходящий реестр, реестр докладам, журналам и повесткам, рассыльная книга, алфавит делам и выемная денежная книга; в 3-х, производилось в 1860 году 170 дел, причем требовалось составление описей бумагам, входящим в состав каждого из дел, и написание особых описей делам для сдачи в архив и в 4-х, в конце каждого полугода пишутся несколько полугодичных расписаний пособий вдовам и сиротам; все это в совокупности составляет круг письменных занятий, весьма достаточный для двух письмоводителей.³⁹

VI. „Комитет пишет: попечительство выдало своему казначею, священнику Исакиевского собора Благовещенскому, в июне месяце 5 р. 30 коп., а в декабре 5 р. 25 коп. сер., на разъезды⁴⁰ для доставления попечителям и столичным благочинным постоянных пособий для вдов и сирот. Этот расход, несогласный с штатами, мог легко быть устранен. Все попечители и столичные благочинные, по случаю царских молебствий, часто являются в Исаакиевский собор, где находится казнохранилище попечительства, поэтому они сами лично могли бы получать деньги из казнохранилища. Но, если бы кто из них пожелал, чтобы казначей привозил к нему деньги, назначаемые для выдачи вдовам и сиротам, тот мог бы от себя платить казначею на разъезды; и для каждого попечителя и благочинного в столице расход одного рубля в год не был бы обременителен; между тем как для попечительства расход 10-ти рублей 55 коп. весьма не маловажен: ибо он равняется годовой пенсии вдовы или сироты.“ Против этого обвинения⁴¹ попечительство считает долгом представить следующее объяснение: пособия сиротам, обыкновенно, выдаются дважды в год, в конце полугодий, пред праздниками Петра и Павла и Рождества Христова. В прежние годы велось обыкновение – выдавать пособие живущим в столице вдовам и сиротам в самом попечительстве, но это, как показало время, соединялось с большим затруднением⁴² для получающих пособия: потому что они должны были являться в попечительство из разных, часто отдаленных, концов города, как-то: богаделен – волковской, смоленской и большеохтенской, или подвергались чрезвычайному утомлению от длинного пути, при свойственной им старости и слабости сил, или по необходимости истрачивали крохи своего ничтожного достояния на проезды и, сверх того, при значительном стечении их в одни и те же дни, должны были с новым утомлением ожидать очереди для получения пособия. В видах облегчения вдов и сирот придумано было попечительством, с 1859 года, выдавать им пособия в разных частях города чрез попечителей и благочинных, и к ним отсылать деньги через казначея, выдавая ему для скорейшего и неотложного исполнения сего поручения, по совершении всех необходимых канцелярских формальностей, деньги, следующие на разъезды. Доброю и благотворительною целью естественно (!) оправдывается и само средство⁴³, уделить из общих сиротских сумм ничтожную (!) часть для облегчения общей (?) участи сирот при получении пенсии. Если этот расход считать излишним; то, на основании мнения, выраженного ревизионным комитетом, точно также можно считать излишнею и большую часть расходов по попечительству, как-то: наем квартиры и жалованье секретарю, письмоводителям, сторожу и проч. и пр.⁴⁴; ибо квартиру можно было бы отвести в любом церковном доме⁴⁵, секретарем сделать любого диакона, письмоводителями дьячков⁴⁶, сторожем – церковного сторожа; пособия иногородним сиротам рассылать не через почту, а через благочинных, когда они являются в консисторию и в попечительство с годичными отчетами⁴⁷ и проч. Все эти труды производились бы бесплатно, и чрез то выгадывалась бы сумма, равняющаяся доле уже не одной сироты, а десяткам сирот⁴⁸. Если же все эти расходы признаны необходимыми⁴⁹; то почему же не допустить какого-нибудь ничтожного⁵⁰ расхода на выдачу казначею попечительства, для вышеозначенного предмета через что освобождаются от трат те же вдовы и сироты? Казначею попечительства, без того, приходится делать, кроме ведения приходорасходных книг, частые поездки в банк для внесения и вынутия капиталов и в почтамт – для принятия и отсылки денежных сумм, не получая за то ни постоянного жалованья, ни временного вознаграждения⁵¹, между тем как на таковые разъезды в каждом присутственном месте или полагается казенная лошадь или назначаются особые деньги сверх жалованья⁵². За всем сим, если комитет позволил себе право (совершенно ему не принадлежащее) осуждать и отменять⁵³ распоряжения правительства⁵⁴ и предлагать свои определения; то ему надлежало бы позаботиться о том, чтобы предложить мнения более зрелые и средства более обдуманные, нежели те, которые им представлены⁵⁵. Предлагая попечителям и благочинным являться, за получением сиротских денег в Исаакиевский собор в дни царских молебнов, они вовсе не приняли в соображение: что а) в Исаакиевский собор к молебнам собираются только нечередные священнослужители и притом одной адмиралтейской стороны, за исключением частей заречных, следовательно отнюдь не все попечители и благочинные; б) некоторые из них, а именно члены консистории, не обязаны являться, кроме дней табельных, свободных от присутствия в консистории; в) дни царских молебнов не всегда совпадают, а иногда и далеко не совпадают со сроками выдачи сиротских пособий; г) получение денег прямо из казнохранилища, находящегося в Исаакиевском соборе, будучи соединено со многими и разными канцелярскими формальностями, требующими и значительного времени и собрания разных лиц, невозможно; и наконец д) назначать кафедральный храм местом денежных расчетов и, притом, в дни нарочитых собраний духовенства, совершенно непристойно и неуместно; так что нельзя не удивляться, как могла образоваться такая мысль⁵⁶. Другим мнением комитет предлагает расход на разъезды казначея возложить на попечителей и благочинных⁵⁷. Но комитет не принял в соображение, что 1) эти лица, сверх общих священнослужительских обязанностей, несут на себе еще вышеозначенные должности, не только не приносящие никакого вознаграждения, но и требующие особенных трудов и расходов на разъезды по исполнению оных; 2) все те лица, сверх упомянутых должностей, состоят еще в звании настоятелей, а некоторые и в звании членов консистории, требующих также постоянных трудов, занятий и расходов на проезды; 3) все они ежегодно делают пожертвования на попечительство, значительно большие сравнительно с большинством священнослужителей⁵⁸, тогда как по званию настоятелей приходских церквей получают от церквей содержание, равное со всеми священниками, а нередко и меньше против тех священников, которые раньше их поступили в приход; потому что частые отлучки их от прихода по должностям не могут не быть соединены с опущением треб и, следовательно, доходов поручных; 4) почти все они, находясь уже в летах преклонных и будучи обременены семействами, большими в сравнении с младшими священниками, более их затрудняются и в средствах к своему существованию; и 5) наконец, все они, несмотря на множество занятий, в последнее время приняли на себя новый труд, лежавший прежде на попечительстве, труд лично раздавать сиротам полугодичные пособия⁵⁹. При таких обстоятельствах облагать попечителей и благочинных новым ежегодным налогом, сколько бы ни был он мал, предполагает в членах ревизионного комитета и недостаток сообразительности и справедливости и неуважение к старшим своим сослужителям, и наконец присвоение себе власти, несоответственной обязанностям и превышающей права ревизионных комитетов⁶⁰.

V. Ревизионный комитет пишет: „попечительство в 1860 году употребило на покупку мебели для присутствия 117 р. сер.; в числе этой мебели куплено шесть стульев под красное дерево за 25 р. сер., стол для членов попечительства за 20 р. и красное сукно для стола за 22 р. Но в этих вещах не настояло надобности, потому что прежний стол присутствия, покрытый красным сукном, и шесть кресел красного дерева, купленные только в 1855 году, еще так прочны, что без всякой перемены очень долго могут служить членам попечительства. Если попечительство, покупая стулья, имело в виду не членов своих, а посторонних посетителей, то для таких лиц довольно было бы дивана, также купленного попечительством в 1860 году“. Против этого обвинения попечительство имеет честь представить следующее объяснение: с перемещением попечительства от Петропавловского собора к Исаакиевскому в 1858 году, оно помещалось первоначально в квартире старшего попечителя. Когда же признано было необходимым для попечительства с его канцелярией нанять отдельную квартиру; то прежней мебели оказалось недостаточно, и потому решено было: а) прежний стол, (купленный не в 1855 году, как показал ревизионный комитет, а в 1841 году, довольно малый в объеме, обратить в канцелярию для секретаря и письмоводителей, а взамен его для присутствия купить новый стол, более обширный и поместительный, и с новым на него красным сукном; б) в дополнение же к 6-ти креслам, находящимся в присутствии, купить еще 6-ть стульев для секретаря, двух письмоводителей и для разных лиц, приходящих в присутствие попечительства, по разным обстоятельствам, и купить диван в приемную комнату для просителей и других лиц. На приобретение таковой мебели испрошено было и архипастырское разрешение. Каким образом ревизионный комитет признал эту самую необходимую мебель излишнею, после архипастырского разрешения на приобретение оной, попечительство недоумевает⁶¹. Отсюда, очевидно, что комитет дозволил себе судить о действиях попечительства, совершенно не вникнув в обстоятельства дела и даже перепутав оные, и что он самовольно присвоил себе право осуждать распоряжения попечительства, утвержденные епархиальным начальством⁶².

„Из вышеизложенных замечаний и обвинений, сделанных на попечительство временным ревизионным комитетом, тщательно рассмотренных и обстоятельно объясненных⁶³ попечительством ясно открывается, что оный комитет, исполняя возложенное на него епархиальным начальством поручение, не вникнул надлежащим образом ни в подлежащие статьи счетных уставов общего и частного, ни в Положение о попечительстве, ни в самые дела и обстоятельства попечительства, и даже не сообразил с инструкцией для временных ревизионных комитетов⁶⁴; оттого позволил себе, вышедши из границ инструкции, осуждать распоряжения попечительства, отвергать (?!) его определения, даже утвержденные высшим епархиальным начальством и давать собственные мнения (какова дерзость!) и определения (где? о чем и когда?), чрез что обнаружил, с одной стороны посягательство на власть архипастырскую (вот куда пошло!), с другой нанес оскорбление попечительству, как присутственному месту и благотворительному учреждению“⁶⁵.

„По справке же с делами попечительства оказывается“, – продолжают попечители, – „что такое, ничем (!) незаслуженное оскорбление наносится попечительству со стороны ревизионных комитетов уже вторично. Комитет, ревизовавший отчеты и книги попечительства за 1857 год, сделал против него множество замечаний и обвинений, заподозрив, между прочим, попечительство даже в утайке 7057 рублей; но все таковые замечания, кроме⁶⁶ самых маловажных, и все обвинения, при рассмотрении оных в консистории с объяснением попечительства и при поверке с подлинными приходорасходными книгами и документами оного, оказались вовсе несправедливыми, как изъяснено в отношении консистории, от 13 июня 1860 года за №3551⁶⁷. Переписка по этому делу между консисторией и попечительством продолжалась около полутора лет, конечно, не без затруднений⁶⁸ для того и другого присутственного места, особливо при настоящем повсеместном старании о сокращении письмоводства⁶⁹. При сличении действий (?) того и другого комитета, без труда можно заметить в них не столько совестливое и отчетливое исполнение поручения, сделанного начальством, сколько преднамеренное условное желание выискать в действиях попечительства чего-нибудь к его обвинению и осуждению⁷⁰. Замечательно при этом, что в обоих упоминаемых комитетах был членом священник Входоиерусалимской церкви Александр Никольский, с тою только разницею, что в первом был младшим, а в последнем старшим членом“⁷¹.

„Представляя все вышеизложенное на архипастырское благорассмотрение“, – говорится в заключение доклада, „попечительство⁷² находит себя вынужденным всепокорнейше просить его Высокопреосвященство обратить внимание на то стеснительное положение, в которое оно, проходя свое служение безмездно, единственно с благотворительною целью, уже неоднократно поставляется временными комитетами, и 1) освободить оное от ответственности по обвинениям и от исполнения по замечаниям последнего ревизионного комитета, поставив ему на вид всю неосновательность и несправедливость его действий по ревизии, и 2) обезопасить на будущее время от подобных оскорблений и притязаний, вменив ревизионным комитетам в обязанность производить ревизию на законных основаниях, а не по произвольным понятиям и соображениям, и с всевозможною тщательностью, осмотрительностью и добросовестностью“.

Доклад попечительства должен был заключать в себе объяснения членов по замечаниям ревизии. Но попечители, под формою доклада, написали жалобу и ябеду на ревизоров и заключили его просьбою. В чем же заключается их просьба. В нескольких пунктах, – хотя они подвели их только под две цифры. Попечители просят митрополита освободить попечительство от ответственности по обвинениям ревизионного комитета. Но члены попечители, отожествляя себя с попечительством, не ведают, что учреждение никогда не может быть ответственно в преступлениях лиц, состоящих в составе его управления: если в учреждении совершены преступления, то ответствует не учреждение, а те лица, которые учинили преступные деяния, подлежащие каре. Значит, члены попечительства употреблением слов „освободить попечительство от ответственности“ и закрывают себя от ответственности „попечительством“ и под этим покровом спасают себя „от ответственности по обвинениям“. Они просят, далее, освободить их „от исполнения по замечаниям“ последнего комитета. Замечания эти состоят, как мы знаем, в том, что попечительству рекомендуются: а) показывать в книгах и отчетах вещественные капиталы, на основании 55 и 216 ст. Общ. уст. счетн.; б) иметь список благочиний и церквей епархии, проверенный консисторией и в) соблюдать строгую экономию в употреблении сиротских сумм. Замечания основаны на законе, справедливы и весьма умеренны. Митрополит признал верность и справедливость замечаний и своей резолюцией предложил „попечительству исправить замеченные упущения и всемерно избегать излишества в расходовании сиротской суммы“. Но попечители, уже сделав в действительности некоторые поправки, по замечаниям ревизии, в виде запоздавших объяснений на эти замечания, просят освободить себя от исполнения по сим замечаниям; то есть они просят, чтобы 55 и 216 ст. Общ. счетн. устава сделать для них необязательными; дозволить им не иметь списка благочинных и церквей, допустить им не соблюдать строгой экономии и не стеснять их в расходовании сиротской суммы, хотя бы она употреблялась ими на излишества. Мало того, попечители не ограничиваются просьбою – освободить их от ответственности за прежние деяния и от обязанности исполнить справедливые замечания, сделанные ревизией и утвержденные подлежащей властью; они просят, чтобы их безответственность, бесконтрольность и свобода от ревизионного наблюдения были обезопасены и на будущее время. Читая заключение доклада, состоящее в просьбе попечителей об освобождении их от ревизионных замечаний и на будущее время, не веришь, чтобы могли существовать в отечестве такие сверх чаяния „попечители“ – члены церковно-общественного благотворительного учреждения, нисколько не обязанного им ни своим основанием, ни существованием, ни деятельностию, которые с такою бесцеремонностью, официально и с изумительною наглостью требуют для себя бесконтрольности и безотчетности в распоряжении чужими деньгами. В то же время, вместе с требованием, они ищут, чтобы ревизоры, позволившие себе сделать замечания членам попечительства за их упущения и неправильности, были подвергнуты взысканиям: они умоляют митрополита „поставить ревизионному комитету на вид „всю неосновательность и несправедливость его действий по ревизии.“ Но какие именно действия комитета были – „неосновательные и несправедливые“? – члены попечительства сочли за благоразумное умолчать и едва ли бы могли указать, если бы не захотели ограничиться одними фразами.

Выразив решительное негодование комитету, попечители с дурно прикрытою злостью, с особенной силой и ясностию указывают, что Никольский – то лицо, против которого расточают свои негодования и против которого направлен их доклад, жалобы и мольбы... Они желают избавиться на будущее время от его ревизий и просят, чтобы на будущее время всякая ревизия попечительства производилась с осмотрительностью, под опасением подвергнуться гневу гг. попечителей.

Просьба попечителей была смелая. Они просили почти невозможного: освободить их навсегда от замечаний контроля и ревизии и превратить этот контроль и ревизию в формальность. – В то же время грозили своим гневом не только бывшим ревизорам, которые осмелились сделать замечания, но и будущим, которые бы решились заметить неправильности действий попечительства. Мысли, желания и намерения, выраженные членами попечительства в их докладе, никаким образом непримиримы с законами и с благоустройством попечительства, ибо они просили об освобождении их ответственности за прошлое время и впредь на будущее время. Его Высокопреосвященству, митрополиту Исидору угодно было положить следующую резолюцию на докладе попечительства: „Ревизионному комитету сделать замечания за неосновательную притязательность и несоблюдение приличной скромности, поставив ему в обязанность строго руководствоваться правилами, для подобных комитетов существующими. За тем мнения комитета попечительство может считать для себя необязательными.“

С этой резолюцией доклад попечительства сдан был в консисторию. Консистория определила – о содержании резолюции митрополита объявить священникам Никольскому и Двукраеву указом. Указ этот, за №509-м от 28 декабря 1861 года, был получен Никольским 27 января 1862 года. В указе прислан весь доклад попечительства.

В указе консистории прописаны две резолюции одного и того же митрополита, по одному и тому же предмету, о деятелях одного и того же установления, состоявшиеся одна после другой не более как через полгода; и обе эти резолюции – диаметрально противоречат, по своему содержанию, одна другой. Одна резолюция помещена в начале указа, другая в конце. Несмотря на длинноту доклада попечительства, в указе разделяющего одну резолюцию митрополита от другой, невольно является в читателе желание сопоставить их вместе, хотя мы уже привели их выше. Вот они:

Указ консистории произвел в высшей степени тяжелое впечатление на бывших ревизоров. Из него ясно, что попечители крайне рассержены на них и решились отомстить им за ревизию. Они не пощадили сил – выставить ревизоров пред епархиальным начальником в самом неблагоприятном свете и склонили его на свою сторону. В числе попечителей, подписавшихся под докладом, были члены консистории, – лица сильные в епархиальной администрации и в тоже время обладавшие судебною властью по отношению к ревизорам⁷³. Бывшие ревизоры оказались в крайне опасном положении в отношении к митрополиту, консистории и попечительству. Но, особенно, сознавал опасность своего положения о. Никольский: против него-то, по преимуществу, и составилась коалиция членов попечительства и консистории; и они вооружили против него и самого митрополита. О. Никольский не мог не видеть, что враждебные отношения к нему епархиальной власти лишены всякого основания. Предписывают „сделать ему замечание за неосновательную притязательность и несоблюдение приличной скромности“; но не указывают, в чем обнаружилась его притязательность, притом неосновательная, в чем он не соблюл „приличной скромности“ и в чем должна заключаться его „приличная скромность?“ – Принять замечание без всякой оговорки, значит согласиться в своей „неосновательной притязательности,“ в нарушении „приличной скромности“ и в „несоблюдении приличия, при производстве им двух ревизий попечительства, – значит, отдать себя безмолвно на безапелляционное и бесконтрольное враждебное отношение к нему сильной разгневанной власти, – значит, наконец, поколебаться в веровании в существование всякой правды в среде епархиальных установлений... После внимательного обсуждения своего положения, Никольский решился войти к преосвященному митрополиту с объяснением по поводу доклада о ревизии его, представленного попечительством. Он желал устранить несправедливое подозрение неправильности произведенной им, вместе с товарищем, ревизии, внушенное митрополиту попечителями. Чрез несколько недель Никольский и Двукраев представили следующее объяснение преосвященному митрополиту:

„В 1861 году мы были определены в число членов ревизионного комитета для поверки отчетов с.-петербургского попечительства за 1860-й год. Исполняя возложенные на нас обязанности, мы заметили в действиях попечительства некоторые упущения и несколько излишних расходов, о которых и донесли в рапорте вашему Высокопреосвященству, от 13 июня 1861 года. Попечительство, давая объяснение против сделанных ревизионным комитетом замечаний, в докладе своем вашему Высокопреосвященству принесло жалобу на ревизионный комитет за то, что будто он сделал „замечания несправедливые и незаконные, неосновательные и оскорбительные для чести попечительства, как присутственного места, „обнаружил намеренную притязательность” и, вообще, „не вникнул надлежащим образом ни в статьи счетных уставов общих и частных, ни в Положение о попечительстве, ни в самые дела и обстоятельства попечительства и даже не сообразился с инструкцией для временных ревизионных комитетов“. Вследствие сей жалобы попечительства, ваше Высокопреосвященство изволили приказать: „Ревизионному комитету сделать замечание и т.д.

„Мы смиренно и с сыновнею покорностью приняли это замечание, но из жалобы попечительства мы увидели, что попечительство представило вашему Высокопреосвященству наши действия в ложном свете. С одной стороны, желая оправдать себя в мнении вашего Высокопреосвященства, а с другой – имея в виду пользу попечительства, мы считаем долгом представить свои замечания против обвинений попечительства и указать те законоположения, которыми мы водились, указывая упущения попечительства.

„В числе опущений попечительства нами было замечено, во первых, что попечительство в отчете и приходорасходной книге не показало остатка вещественных капиталов и материалов ни от 1859 к 1860-му году; ни от 1860 к 1861 году; между тем как в с.-петербургском епархиальном попечительстве, кроме вещественных капиталов, состоящих из домов и мебели, оставались и некоторые материалы, – именно: заготовленные на несколько лет печатные бланковые листы для приходорасходных и других книг и для разной переписки. Мы указали на это опущение попечительства, как на неправильное действие; потому что в VIII томе свода законов, в общем счетном уставе, находятся 55 и 216 статьи, которыми требуется, чтобы остатки как денежных так и вещественных капиталов и материалов показывались в приходорасходной книге и в отчете. Именно, статья 55-я так гласит: „Остающиеся с окончанием года денежные суммы или материальные капиталы записываются в шнуровые книги нового года“; а статья 216-я гласит: „Годовые отчеты должны показывать, соответственно формам и правилам каждого места: 1) образ поступления и употребления денежных и вещественных капиталов, в течении всего отчетного года; 2) количество долгов (если есть долги); 3) остатки от денежных или вещественных капиталов“. Статьи сии ясно показывают, что они относятся к тем же шнуровым книгам, в которых показывается остаток от прошедшего года денежных сумм, следовательно к приходорасходным, а не к каким-то особенным материальным книгам, придуманным попечителями в их докладе. Таким образом, очевидно, что в нашем первом замечании, сделанном попечительству, нет никакой притязательности или несправедливости; напротив, оно основано на точном смысле закона. – Между тем, объяснение, попечительством представленное в оправдание себя в несоблюдении ими вышеозначенной статьи, отличается величием и несправедливостью суждения о силе закона. Так, попечительство оправдывает себя в несоблюдении закона: 1) тем, что с самого основания своего доселе никогда не были показываемы материальные капиталы, однако ни один из ежегодных ревизионных комитетов не сделал ни малейшего замечания относительно этого предмета; 2) тем, что Хозяйственное управление при Св. Синоде, куда поступают отчеты попечительства на окончательную ревизию, никогда не считало погрешностью или упущением того, что замечено ревизионным комитетом; 3) тем, что Хозяйственное управление нимало не стесняется вышеозначенными статьями общего счетного устава и не подвергается за несоблюдение оных замечаниям контроля, и 4) тем, что, посему, отступления от общего устава и возможны и неизбежны. Таким образом, попечительство считает отступление от закона возможным и неизбежным на том основании, что закон прежде не соблюдался, что на этот закон прежде ему никто не указывал, что за несоблюдение закона не было получено выговора, и что этот закон в другом присутственном месте ее соблюдается. Но, разве подобные причины могут уничтожать обязательную силу закона, пока он не отменен верховною властью? – Такой взгляд попечительства на силу и действие законов приводит на весьма прискорбные мысли, особенно потому, что половина попечителей суть и члены консистории.

Впрочем, кроме означенных причин, попечительство представило и другие две причины. 1) Оно говорит, что „показывать в приходорасходных книгах и отчетах принадлежащие попечительству домы и особенно мебель было бы ежегодным повторением; так как мебель и особенно домы приобретаются не годами, а десятками лет и даже гораздо большими сроками“. – Прежде всего, считаем нужным заметить, что попечительство позволило себе пред лицом архипастыря намеренную ложь. Оно говорит, что мебель приобретается в попечительстве десятилетиями; между тем как, на самом деле, оно покупало мебель через 4 года: в 1855 году было употреблено на мебель 150 р., а в 1859 году опять куплено мебели на 117 р. Затем, попечительство противоречит приведенным словам своим своими действиями; оно, отдав один из принадлежащих ему домов в аренду на 10 лет за 8,000 р. сер., считает же необходимым в продолжение 10-ти лет показать в книге и отчете одну и ту же сумму дохода с дома и не находит не уместным этого повторения. С другой стороны, попечительство теряет из виду, что оно ведет книгу и составляет отчет не для себя, а для ревизии; а члены ревизионных комитетов назначаются каждый год новые, для которых все статьи книг и отчетов являются всегда совершенно новыми. 2) Попечительство говорит, что у него „для домов и мебели имеются подробные описи, по которым гораздо легче и удобнее производить ежегодную ревизию, нежели по кратким указаниям оных в отчетах и приходорасходных книгах“. Против этого мы находим заметить следующее: откуда члены ревизионного комитета узнают о существовании особых описей для домов и мебели, если ни в отчете, ни в приходных книгах не будет упомянуто о существовании домов и мебели. Потому-то закон и требует, чтобы в приходорасходной книге и отчете показывался остаток материальных капиталов, чтобы они не ускользнули от внимания ревизии. Какой вред может происходить для материальных капиталов попечительства оттого, что остатки их не показываются ежегодно в приходорасходной книге и отчете, можно усмотреть из дел самого попечительства. В напечатанном в 1861 году при журнале „Духовная Беседа“ отчете попечительства значится, что в 1855 году употреблено на мебель 150 рублей; а в 1859 году снова куплена такая же мебель, какая была приобретена в 1855 году; однако двойной мебели на лицо при ревизии 1861 года не оказалось. Конечно, такой утраты мебели не произошло бы, если бы приобретенная мебель была внесена в книги и отчеты.

Во вторых, ревизионный комитет заметил, что „попечительство не имеет засвидетельствованного консисторией реестра всем благочинным епархии и всем церквам, состоящим в ведении сих благочиний. От этого нельзя с точностью сказать: всеми ли благочинными и от всех ли церквей представлены в попечительство деньги, высыпанные в 1859 году из кружек в пользу бедных духовного звания, и все ли эти деньги записаны в книге попечительства“. Против этого замечания попечительство говорит, что „ни Уставом духовных консисторий, ни Положением о попечительстве не указано требовать списка благочиниям и подведомым им церквам“. Но Устав консистории даже не упоминает о существовании попечительства; посему, неудивительно, что в нем нет предписания о выдаче попечительству списка благочиниям и подведомым им церквам. Но „Положением о попечительстве“ легко доказать и право, и обязанность попечительства требовать подобный список. В XIII Томе Св. Зак., в Полож. о попеч. дух. зв. ст. 1590 говорится: „предметы занятий, принадлежащие попечительству, суть: 1) производство сбора благотворителей, 2) наблюдение за сбором кружечным, чтобы он производим был тщательно и доставляем исправно“. Но за тщательным производством и исправным доставлением кружечного сбора попечительство не может наблюдать, не имея точного списка всем благочинным и подведомым им церквам; но откуда же можно получить такой список, если попечительство не станет обращаться за ним в консисторию? – Напрасно попечительство говорит в своем докладе, что в списке, засвидетельствованном консисторией, нет никакой надобности; потому что оно имеет свой собственный список, составленный на основании имеющихся в оном документов и постоянно исправляемый или дополняемый, согласно отношениям консистории о переменах благочинных или благочиний. Собственный список попечительства не исключает возможности опущений или злоупотреблений; и потому для проверки исправного доставления кружечного сбора этот список не только недостаточен для членов ревизионного комитета, но и для самых членов попечительства. Это доказывают дела самого попечительства. Из приходной книги и отчета попечительства за 1857 год видно, что бывший протоиерей Казанского собора Райковский три года не представлял в попечительство собранный в его благочинии кружечный сбор и пожертвования причтов, в количестве 447 р.; и этой неисправности в доставке кружечного сбора три года (1853–1856 гг.) не замечали не только ревизионные комитеты, но даже и само попечительство. Такой случай можно объяснить только тем, что как у членов попечительства, так и у членов ревизионных комитетов в свое время не было и им не было выдано точного из консистории списка благочиниям; а в собственном списке попечительства благочиние Казанского собора опущено. В виду подобных фактов и не имея заверенного консисторией списка благочинных, последний ревизионный комитет не мог быть уверен, что ему представлены на ревизию рапорты всех без исключения благочинных и что все деньги кружечного сбора, представленные ими, записаны в книге попечительства; а потому комитет и выразил свое недоумение по этому предмету в своем рапорте. Комитет мог выразить подобное недоумение тем более, что ему из прежних дел попечительства известны случаи, когда попечительство полученные им деньги не записывало в книгу. Так, в 1857 году им не была записана в приходорасходную книгу и не оказалась в наличности сумма 437 р., собранная с жильцов дома за наем квартир. Это объяснено ревизионным комитетом, 1858 года в надписи, сделанной в приходорасходной книге попечительства. – После всего этого попечительство не вправе называть означенное недоумение комитета сомнением неосновательным и оскорбительным для присутственного места.

„В третьих, комитет заметил, что попечительство в расходовании сумм не всегда соблюдало строгую экономию, какой заслуживают сиротские капиталы, и позволяло себе издержки, не согласные с штатами и лишние. „Так, а) при небольшом делопроизводстве (в 715 исходящих бумаг), имея двух штатных письмоводителей, оно нанимало в марте месяце еще постороннего писца, для переписки доклада Высокопреосвященному митрополиту Григорию, по делу купца Сидорова, и за эту переписку заплатило два руб. сер., из сиротских сумм“. Это замечание ревизионного комитета попечительство называет намеренною притязательностью. Но это несправедливо. Комитет в сем случае поступил только согласно с §10 Прилож. к ст. 10 Счетного устава мест, подведомственных Св. Синоду, где предписывается ревизионному комитету, при освидетельствовании отчетов и книг, смотреть – нет ли в них издержек, несогласных со штатами, особыми разрешениями и предписаниями. Штатами попечительства положено содержать на суммы сиротского комитета двух письмоводителей; между тем попечительством из сиротских сумм выдавались деньги третьему письмоводителю. Очевидно, что оно поступило не согласно со штатами; а особого разрешения на это начальства не получено. Комитет и должен был, по силе вышеприведенной статьи Прил. к счет. уставу мест, подв. Св. Синоду, заявить о сем при ревизии. Где же тут намеренная притязательность? Это только прямое добросовестное исполнение возложенной на комитет обязанности.

„Β четвертых, комитет заметил, что „попечительство выдало своему казначею, священнику Исаакиевского собора Благовещенскому в июне месяце 5 р. 5 коп., а в декабре 5 р. 25 к., на разъезды для доставления попечителям и столичным благочинным пособий вдовам и сиротам“. Такое замечание ревизионный комитет сделал согласно с приведенною выше статьей 10 Прилож. к Счет. уст. мест подведомств. Св. Синоду. Ибо, по штатам попечительства не положено выдавать на разъезды казначею, а особого разрешения начальства на этот расход попечительство не имело. Попечительство, по поводу сего замечания комитета, выразило в своем докладе мысль, что комитет позволил себе право, совершено ему не принадлежащее, осуждать и отменять распоряжения попечительства и предлагать свои определения. Но комитет не отменял распоряжений попечительства, а только обсуждает таковые, и это составляет не только право ревизионного комитета, но и прямую его обязанность. В VIII Т. Св. зак. общ. счетн. уст., ст. 311 сказано: „при поверке книг и отчетов годовых надлежит обозреть все показанное в них движение капиталов, удостовериться в правильности, законном их обращении, и определить результаты“. А чтобы яснее показать результат, выведенный из действий попечительства, комитет представил свое мнение, касательно устранения лишних расходов.

В пятых, ревизионный комитет заметил, что попечительство в 1860-м году употребило на покупку мебели для присутствия 117 р. сер. В числе этой мебели куплены 6-ть стульев под красное дерево за 25 р. и красное сукно для стола за 22 р. Но в этих вещах не настояло надобности; потому что прежний стол присутствия, покрытый красным сукном, и 6-ть кресел красного дерева, купленных в 1855 году, еще так прочны, что, без всякой перемены, очень долго могут служить членам попечительства. Если попечительство, покупая стулья, имеет в виду не членов своих, а посторонних посетителей: то для таких лиц довольно было бы дивана, также купленного попечительством в 1860 году.“ Против этого замечания попечительство делает такое объяснение: „с перемещением попечительства от Петропавловского собора к Исаакиевскому в 1858 году, оно помещалось первоначально в квартире старшего попечителя. Когда же признано было необходимым для попечительства с его канцелярией нанять отдельную квартиру: то прежней мебели оказалось недостаточно, и потому решено было купить новый стол, более обширный и поместительный„. Из этих слов попечительства ясно видно, что оно покупало мебель без нужды, только для того, чтобы наполнить квартиру, которая оказалась обширнее прежней, а не для существа надобности. Правда, оно далее прибавляет, что 6-ть стульев были куплены для секретаря, двух письмоводителей и разных лиц, приходящих в присутствие попечительства по разным обстоятельствам. Но этого объяснения нельзя признать справедливым потому, что невероятно, чтобы до 1860 года не было стульев для секретаря и письмоводителей, особенно если вспомнить, что в 1855 году была куплена мебель, и комитет, производивший ревизию даже видел, что секретарь и письмоводители имеют для себя старые стулья, прежних покупок; а новые стулья без пользы наполняют комнату присутствия. Попечительство говорит, по поводу этого замечания комитета, что он самовольно присвоил себе право осуждать распоряжение попечительства, утвержденное епархиальным начальством. Но, основываясь на 311 ст. Общ. Счет. Уст., по силе которой при поверке отчетов надлежит удостовериться в правильном, законном обращении капиталов и определять результаты, комитет, почитал своим долгом показать, что попечительство в своих докладах епархиальному начальству представляет свои нужды не в настоящем виде.

Считаем долгом обратить внимание вашего Высокопреосвященства на главное обвинение попечительства ревизионного комитета в том, что комитет, исполняя возложенное на него от епархиального начальства поручение, не вникнул надлежащим образом в надлежащие статьи счетных уставов – общего и частного, ни в Положение о попечительстве, и даже не сообразился с инструкцией для временных ревизионных комитетов. Но комитет находит нужным представить на вид вашего Высокопреосвященства, что сие обвинение голословно и составляет клевету. Это видно из того, что попечительство не указало да и указать не может каких-нибудь параграфов или статей процитованных им законоположений, которые комитет нарушил при исполнении своих обязанностей.

Все свои замечания касательно неправильных действий попечительства, ревизионный комитет изложил в рапорте своем вашему Высокопреосвященству, от 13 июня, самым почтительным образом, не позволив себе против попечительства ни одного слова неуважительного или оскорбительного; и потому ревизионный комитет не видит, в чем состояла его нескромность. Если относится к нескромности то, что ревизионный комитет, состоя из младших членов епархиального духовенства, делал замечания о действиях попечительства, состоящего из старших членов духовенства; то ревизионный комитет действовал не самовольно, но повинуясь власти, его назначившей и подчиняясь требованиям закона, повелевающего определить результаты ревизии.

Из всего сказанного здесь ясно открывается, что ревизионный комитет делал свои замечания, касательно действий попечительства, на основания правил и узаконений, постановленных для ревизионных комитетов; а попечительство несправедливо обвиняет ревизионный комитет в незаконности его замечаний, в намеренной притязательности и в нарушении правил, существующих для ревизионных комитетов.

Посему мы, как члены временного ревизионного комитета, учрежденного в 1861 году для поверки отчетов попечительства за 1860 год, просим ваше Высокопреосвященство, отменить сделанное нам замечание за неосновательную притязательность и недостаток скромности“.

Члены бывшего ревизионного комитета отправили к митрополиту свои объяснения, в изложенном виде, в марте 1862 года. Никольский ожидал внимания митрополита к объяснениям комитета.

Между тем, представители епархиальной власти, как доходило до сведения и слуха о. Никольского, позволяли себе при всяком случае делать об нем отзывы, как человеке беспокойном, задорном, придирчивом, не почтительном к старшим; затем начали обходить его в наградах, повышениях и назначениях, и тем принижать его пред другими сверстниками и сотоварищами; наконец Никольский был даже понижен в составе клира Знаменской церкви. Назначен был вторым священником его сотоварищ по академии – Василий Барсов, лицо, переведенное от другой церкви, и Никольский перемещен со второго места в клире на третье. Оставлены были без внимания и прежние и новые заслуги Никольского, которые выражались в усердном и добросовестном исполнении поручений и в отправлении должностей по назначениям епархиального начальства и по выборам от духовенства.

A.Т. Никольский, в первые годы своего служения при церкви приходской, исполнял поручения епархиальной власти не только в качестве ревизора экономических отчетов и состояния разных церковных установлений, но и в качестве следователя по судебным делам. Следователем он являлся или в постоянной должности, или временно по особым поручениям, на отдельные случаи. Уже на втором году приходской службы (в 1852 году о. Никольский назначен был увещателем арестантов и депутатом с духовной стороны по следственным делам каретной части. По этой должности он обязан был являться в каретную часть всякий раз, по приглашению местных полицейских властей, когда нужен был, на основании прежнего судопроизводства, при допросах депутат с духовной стороны. Эта должность оставалась у о. Никольского до конца его жизни. – В конце 1866 года на него возложена была обязанность увещевать и приводить в коммерческом суде к присяге лиц, соприкосновенных к делам несостоятельных должников. От этой обязанности он уволен был епархиальною властью в 1873 году, по прошению, вследствие перемещения коммерческого суда из пределов знаменского прихода в симеоновский. Обязанности Никольского, как депутата с духовной стороны и – в коммерческом суде, были не сложны; но эти обязанности требовали от него времени и полезны были для него в том отношении, что они открывали ему возможность знакомиться с формами судопроизводства и с лицами, заключенными в части и в долговые отделения, – с их судьбой, положением и случаями их жизни. Материал, получавшийся Никольским при этих наблюдениях, он умел перерабатывать и обращать его в пользу при отправлениях им должности директора тюремного комитета, в благотворительной деятельности, и, в особенности, при отправлениях обязанностей судебного следователя по ведомству православного исповедания, возлагаемых на него начальством.

В период 1857 до 1863 года, со стороны епархиального начальства часто возлагались на о. Никольского поручения о производстве следствий: в качестве депутата с духовной стороны по делам об оспаривании подлинности духовных завещаний (в 1857г.), по обвинению светскими лицами духовных в оскорблениях и обидах (в 1862г.), в качестве одного из следователей по спорам между духовными лицами, принадлежащими к ведомствам придворному и епархиальному (в 1860г.), по доносам на беспорядки в ведении хозяйства церквей (в 1863г.), в качестве уполномоченного от епархиальной власти для производства предварительного дознания по доносам о поведении лиц, принадлежащих к духовному сословию.

Все дела, производство которых поручалось Никольскому, по особым предписаниям начальства, считались в свое время важными, затруднительными, обращали на себя особенное внимание начальства и общества и требовали от следователей знаний, опытности, беспристрастия, справедливости и настойчивости. Никольский считался лицом, которое обладало всеми этими качествами. Он владел знанием в формах следственного судопроизводства и умел проводить в них начала обвинительного процесса: так что в следствиях, им произведенных, можно замечать соединение начала того и другого процесса. Как на особенный пример искусства и знаний о. Никольского в судопроизводстве, в свое время указывали на произведенное им следствие по делу священника Д-ва, временно прикомандированного в 1862 году к Сампсониевской церкви. Дело это представляет, действительно, замечательный случай из жизни одинокого, вдового священника, случайно и временно находившегося в столице. Д-в был родом из новгородской губернии; по окончании курса в местной семинарии поступил в полк священником; во время службы в полку овдовел; при сокращении числа священников в армии, после окончания крымской войны, Д-в, после долголетней полковой службы, из армейского ведомства был обращен в Новгород, по месту своего происхождения, в новгородское епархиальное ведомство. Поселившись в Новгороде, он завел себе небольшой дом, жил на скопленные им средства во время службы и слыл за человека достаточного; но он желал и ждал случая получить определенное место в епархии. Наскучившись дожидаться места в Новгороде, он, будучи уже 60-ти лет, прибыл в С.-Петербург, и, по просьбе, митрополитом был временно прикомандирован, для отправления службы, к Сампсониевской церкви на Выборгской стороне, по случаю смерти местного приходского священника. В то время, как он состоял здесь, к нему стала обращаться за различными советами вдовая коллежская советница Кр., представляя свое затруднительное положение в обстоятельствах. Под предлогом советов она являлась к Д-ву даже на квартиру, которую он имел в частном доме. Во время одного из таких посещений, она, изображая запутанное свое дело, для поправления которого необходимы были деньги, стала просить Д-ва, чтоб он ссудил ей несколько тысяч денег. Д-в объявил ей, что он не имеет никакой возможности помочь ей. Во время разговоров об этом предмете, вдова Кр. приклеила бумажку к одному из окон комнаты Д-ва. Чрез несколько минут после этого, врываются в комнату Д-ва три мужчины: один одетый в частное платье и двое городовых. При виде их, К-ва поднимает крик и обвиняет Д-ва в покушении на обесчещение. Пришлецы объявляют свою готовность быть свидетелями преступления Д-ва, требуют от него денег, грозят отдать его под суд. Когда Д-в объяснил, что денег он не имеет, начинают обыскивать его лично и имущество и, по окончании обыска, удаляются. Д-в, пораженный из ряду вон выходящим казусом, обращается с объявлением о нем в управление местного квартала). Казус произошел в конце июля 1862 года. Июля 9-го того же года поступила к митрополиту жалоба вдовы коллежского советника К-й, написанная коллежским асессором Нахтманом, в которой К-ва обвиняла священника Д-ва в покушении его на обесчещение ее в его квартире и в отдаче денег в ссуды за проценты, и объяснила, что она обращается к митрополиту потому, что, как христианка, не желает придать священника на осуждение и позор светского судилища.“ По поводу этой жалобы, Д-ъ немедленно отрешен был от исправления обязанностей при церкви, запрещен в священнослужении и отдан под суд. Следователями назначены были священники Фортунатов и Никольский. Следователи, приступив к производству дела, прежде всего обратились за сведениями о Кр-ой и Нахтмане к местной полиции, для расследования факта – к допросам и очным ставкам, Кр-ой, Нахтмана и Д-ва, жильцов квартир и местных городовых. На отношение следователей о личностях К-ой и Нахтмана, состоявший в то время при с.-петербургском военном генерал-губернаторе для особых поручений полковник Квитницкий, производивший дознание о том же деле, вследствие объявления священника Д-ва полиции о вышеизложенном случае и по поручению генерал-губернатора, князя Суворова, сообщил священникам Фортунатову и Никольскому, от 19 августа 1862г. „весьма конфиденциально“: из собранных им сведений о К-ой и Нахтмане оказывается, что первая ведет жизнь распутную, Нахтман – весьма неблагонадежной репутации и известнейший аферист; а потому представляется несомненным, что происшествие есть ничто иное, как неудачно разыгранная с священником Д-м проделка со стороны К-ой и Нахтмана, из их своекорыстных видов, которые тем более становятся очевидными, что Нахтман, по производящимся с него многим денежным частным взысканиям здешнею управою благочиния, находится в весьма стеснительных обстоятельствах.“ Из расспросов Нахтмава и свидетелей, соприкосновенных к делу, разъяснилось, что Нахтман называл себя разными фамилиями; иногда выдавал себя то за родственника К-ой, то за знакомого, то за поверенного, иногда же не признавал и не мог доказать своего родства с нею. Городовые, которые ворвались в квартиру Д-ва с Нахтманом, не могли быть отысканы; но выяснилось, что ворвавшиеся, в форме городовых солдаты, не были городовые местного квартала, а лица совершенно неизвестные ни местной полиции, ни самому Нахтману, как он показывал следователям, и следовательно подставные сообщники в проделке Нахтмана и К-ой. Таким образом, следствием со всею очевидностью обнаружена была вся попытка К-ой и Нахтмана к шантажу, направленному против священника Д-ва. Это дело едва ли могло бы возникнуть, если бы не было в то время сословных судов. Благодаря энергии и искусству следователей, разъяснилось действительное значение факта, подвергшего вдового священника несчастию. Он был освобожден от ответственности; но, тем не менее, он потерял место, более года был запрещен в священнослужении, потерпел множество неприятностей и лишений, вынужден был возвратиться в Новгород с потерею навсегда надежды – получить место в С.-Петербургской епархии, и на всю жизнь запятнан в своей репутации тем, что был под следствием и судом по „скандалезному делу“. – Из производства следствий, как описанного так и других, Никольский выносил убеждение в необходимости реформы церковных судов. Этого убеждения он не скрывал, но громко выражал его, особенно после издания общих судебных уставов 1864 года. В то время, как в периодической литературе разбирался „проект духовно-судебной реформы,“ составленный Комитетом 1872 года, под председательством архиепископа Макария, Никольский был сторонником этого проекта среди духовенства и в печати; приверженность его к этому проекту основывалась не столько, впрочем, на том, чтобы он признавал безусловную верность и соответствие церковному праву принципов, приведенных в проекте, сколько на той мысли, что пусть произойдет какая-бы то ни было перемена в церковном судоустройстве и судопроизводстве, чем оставаться при существующих в „духовном ведомстве“ формах суда и расправы. Но Никольскому не удалось дожить до какой-бы то ни было перемены в русском церковно-судебном праве. Не приходится видеть этих перемен духовенству и обществу и после его смерти, несмотря на ожидание и надежды, которые пробудились в духовенстве с того времени, как стало среди его развиваться и выражаться сознание в необходимости восстановления общественного устройства Русской Православной Церкви и корпоративного строя клира, как определенного класса служебных лиц в церковном устройстве. В пробуждении, развитии и выражении такого сознания духовенства в С.-Петербурге принимал живое участие и о. Александр Никольский. Он был одним из самых видных, смелых и правдивых выразителей церковнообщественных воззрений и нужд, сознаваемых русским православным духовенством нашего времени. Таким выразителем он явился в продолжение последних 15-ти лет своей жизни, при разных случаях и в разных видах своей деятельности среди духовенства, в епархии и в обществе.

В первый раз о. Никольский явился открыто носителем и выразителем нового настроения столичного духовенства в 1862 году, по поводу учреждения особого Присутствия по делам православного духовенства. Это Присутствие Высочайше учреждено для изыскания способов к улучшению материального быта духовенства и к увеличению его личных гражданских прав. Оно составлено из высших духовных лиц (наличных членов Синода) и государственных сановников (министра внутренних дел, министра государственных имуществ, главноуправляющего II-м отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии и обер-прокурора Св. Синода). Обнародование Высочайшего указа об учреждении такого Присутствия вызвало общую радость в среде православного духовенства во всей Россий и в особенности в столичном духовенстве. Проявилась в русской церкви надежда, что она будет восстановлена в своем устройстве и займет подобающее ей в русском народе и государстве положение, вместо „ведомства православного исповедания“. Радость и надежда до такой степени обняли столичное духовенство, что явилось среди его желание обнаружить свое настроение по этому случаю в какой-либо внешней форме. Никольский подал мысль выразить, по поводу учреждения Присутствия верноподданнейшие чувства духовенства пред Государем Императором. Мысль об этом он сообщил сначала близким к нему сотоварищам словесно или письменно. Предложение об этом быстро распространилось и встречено было во всем столичном духовенстве с восторгом. О. Никольскому поступали заявления о сочувствии к его предложению, и словесные и письменные. „Ваша идея о представлении Государю Императору благодарственного адреса от лица петербургского духовенства, писал один священник Ф. (магистр и законоучитель в нескольких учебных заведениях столицы) в письме к Никольскому, от 25 января 1862 года, так хороша и благородна, что, я думаю, в Петербурге не много найдется священников, которые не стали бы ей сочувствовать и отказались бы участвовать в ее выполнении. Поступить так, по моему мнению, решатся только те, которые при настоящем положении дел, находят для себя более удобным ловить рыбу в мутной воде, или люди запуганные, в которых чувство рабского страха подавило влияние других сердечных движений. О вашем предположении я уже сообщил З..у (священнику магистру), и он не только одобрил его и изъявил свое согласие подписаться под адресом, но даже обещал, что на это согласны будут все его знакомые священники. Вопрос теперь в том, каким путем вы намерены представить этот адрес по назначению? – Мне кажется, что это нужно сделать чрез митрополита и обер-прокурора, или же прямо чрез последнего, но с ведома первого, чтобы адрес не был почтен какою-либо неблагонамеренною манифестацией и чтобы напрасно не дразнить и так уже рассерженных гусей. По моему мнению, к подписанию адреса должны быть приглашаемы не одни священники, но и дьяконы и даже причетники; потому что Комитетом будут обсуживаться меры к улучшению состояния всего духовенства, а не одних священников. Сомневаюсь, чтобы это дело могло быть окончено к 1-му января: хлопот предстоит много, а между тем первые дни Рождества духовенство занято „славленьем“. Полагаю также, что это дело, для успешного его окончания, должно быть ведено осторожно. Мой план таков: вызнав образ мыслей большинства духовенства и составив проект адреса, представить этот проект на усмотрение митрополита, прося его представить адрес по назначению чрез обер-прокурора, а после этого и собирать подписи к адресу. Я думаю, что митрополит в этом деле препятствовать не будет; а между тем, при этом способе действования, можно будет собрать подписи всего столичного духовенства. Впрочем, это только мое личное мнение, которое я счел долгом откровенно высказать вам. Задумав предприятие, вы, вероятно, обдумали и средства к его исполнению. С своей же стороны, обещаю полное содействие задуманному вами предприятию. Господь Бог да поможет вам исполнить ваше благое намерение! – Предполагаемый адрес, по моему мнению, важен уже будет тем одним, что в нем впервые послышится свободный голос того сословия, которое доселе ни перед кем не смело разинуть рта“...

Из приведенного письма, как и других, полученных А.Т. Никольским по тому же предмету, ясно видно, что многие священники сознавали важность выразить свои верноподданнические чувства, по случаю учреждения особого Присутствия по делам православного духовенства, но в тоже время чувствовали и выражали трудности в успехе исполнения этого дела. Из многих мнений о различных затруднениях, которые могли быть встречены духовенством, при исполнении задуманного предприятия о подаче всеподданнейшего адреса, позволим себе привести здесь мнение отца Ф.Ф. Сидонского, изложенное в письме М.Я. Морошкина к A.Т. Никольскому, от 23 декабря 1862г. „Сего дня я сделал“, пишет М.Я. Морошкин, „предложение Федору Ф. Сидонскому. Он перенес мой взгляд на дело с фактической его стороны на юридическую; именно сказал, что он положительно знает такой пункт в нашем законодательстве, которым прямо воспрещаются всякие адресы по всем делам, пока эти составляют только предмет рассуждения комитетом, и, следовательно, находятся только в „интенции правительства“, а не перешли в действительность и не обнаружили себя прямыми результатами. Интенция правительства и всякие комитеты могут быть невыгодны для известной стороны, или даже могут быть вовсе без результатов. Так и известный Комитет, как он слышал, уже ввел такие постановления, за которые если мы будем благодарить, то покажем себя или глупцами, или подлецами, и во всяком случае скомпрометируем себя пред целым белым духовенством. Это было бы все равно, что благодарить за комитет об училищах (бывший в 1861 году) или комитет о западном нашем духовенстве. Да и еще, – опять его же слова: Комитет и не действует, а тянет свое существование, и дела идут по управлению клобучных кормчих. Конец концов тот: нужно ждать обнародования результатов этого комитета, и тогда уже писать адрес, как это и было по крестьянскому делу. С своей стороны, Сидонский, впрочем, готов подписаться под адресом, потому что, как говорил он мне, „никто, батенька, не терпел столько от монахов, как он“.·– Несмотря на опасения духовенства, относительно возможной неудачи дела с адресом, около 75-ти лиц из среды столичного духовенства выразило решительную готовность принять участие в обсуждении и подаче адреса. Собрав такое число заявлений, Никольский, Морошкин и некоторые другие священники, после продолжительных совещаний, остановились на следующем плане приведения в исполнение задуманного дела: в виду того, что законодательство того времени не представляло духовенству нескольких церквей права составлять собрания, за исключением собраний в соборах, и царские дни для совершения молебнов или для крестных ходов, они нашли нужным, прежде всего попросить совета и даже дозволения митрополита – составить священникам столицы „частное собрание“, на котором будет предложен проект адреса и выяснится настроение духовенства по этому предложению.

В условный день священники А. Никольский, М. Морошкин и А. Гумилевский предстали пред митрополитом в архиерейском его доме, находящемся в Александро-Невском монастыре, были, по докладе, допущены пред лицо Владыки и высказали о желании духовенства выразить в адресе верноподданнические чувства Государю Императору, как выражают их общества крестьянские и городские и различные корпорации из сословий крестьянского, купеческого, мещанского и дворянского и представители различных вероисповеданий обществ (старообрядцев, магометан и т.д.). Митрополит весьма благосклонно принял сообщение о выраженном ему желании духовенства и, после нескольких минут беседы, изъявил, что с его стороны не только нет препятствий к тому, чтобы желающие участвовали в объясненном ему деле, но что он даст священникам столицы дозволение составить „частное собрание“. С благодарностью приняли изъявление Владыки представлявшиеся ему священники. С необыкновенной быстротой разнеслась по всему духовенству столицы весть о возможности для него составить собрание. A.Т. Никольский предложил свою квартиру для совещаний собраний. Указан был день, в который должно составиться собрание. Из 169-ти священников и протоиереев столицы успели прислать ко дню совещаний свое желание участвовать в подаче адреса 75-ть человек. В указанный для совещаний день собралось в квартиру о. Никольского около 80-ти человек – членов консистории, благочинных, протоиереев и священников; но в числе их не было более 10-ти священников, которые ранее этого дня, письменно, выразили свое желание на соучастие в составлении и подаче адреса, но не могли прибыть в квартиру Никольского на совещания, по надобностям церковной службы. После значительного собрания священников составлен был список явившихся; хозяин дома предложил собравшимся выбрать председателя; на предложение некоторых – избрать председателем самого о. Никольского, он, в качестве хозяина, просил своих гостей, чтобы они освободили его от всяких указаний его в кандидаты на председательское место. Произведена была баллотировка председателя. Им избран был М.Я. Морошкин. После избрания председателя, предложен был вниманию собравшихся проект адреса, составленный A.Т. Никольским. Начались совещания и предложения о поправках, изменениях, дополнениях и сокращениях. Совещания шли весьма мирно, спокойно, но тепло и торжественно. Чрез час или полтора выработан проект адреса в следующей редакции:

Благочестивейший Государь!

„Среди царственных Твоих забот о благоустроении вверенного Тебе Богом царства, на началах христианского человеколюбия и правды, Ты милостиво обратил взор Свой и на материальное состояние и гражданское положение православного приходского духовенства, которое неоспоримо имело важное значение в истории образования и религиозно-духовного воспитания русского народа и которому подлежит еще большее значение в будущих судьбах России.

„С радостным трепетом и с чувством живейшей благодарности внимало приходское духовенство всей России Царственному голосу Твоему, коим повелевалось учредить Присутствие из духовных и светских лиц, для изыскания способов к большему обеспечению быта приходского духовенства.

„Петербургское приходское духовенство, как ближайший и непосредственный свидетель Твоих благопопечений и забот о православной церкви и смиренных служителях ее, сочло бы себя преступным пред своею совестью, пред глазами всего духовного сословия, наконец, пред глазами всего Русского народа, если бы оно, видя этот новый знак Твоей благопопечительности о духовенстве, не обнаружило и не повергло пред Тобою чувств своей глубочайшей и живейшей благодарности.

„Государь! Мы знаем, что Ты не имеешь нужды в изъявлениях нашей благодарности Тебе; но наша совесть, наши сердца нравственно обязывают нас обнаружить и излить пред Тобою наши верноподданнические чувства и вознести самые теплые молитвы к Царю царствующих о долголетнем и благополучном Твоем царствовании“.

По установлении изложенной редакции, предположено было еще раз собраться для прочтения и поправок первой редакции и для подписания окончательной редакции. Но, не прошло недели после первого совещания, как о. Морошкина вызывают к преосвященному митрополиту. Митрополит строго встречает Михаила Яковлевича вопросом: кто дал ему право созывать духовенство столицы, быть председателем незаконного собрания и заниматься в этом собрании незаконными делами? – О. Морошкин был оглушен этими вопросами…… Впоследствии, по неясным сведениям, оказалось, что собрание священников столицы представлено было митрополиту со стороны представителей полиции, обер-прокурора Синода, центральной и епархиальной церковной власти, как собрание незаконное и опасное и в церковном и государственном отношении. Таким образом, первая попытка с.-п.-бургского православного духовенства выразить „свободный свой голос“ разбилась о препятствиях, которые предчувствовались в его среде. Никольский стал после этого выставляться, со стороны некоторых лиц, как лицо, способное к опасным агитациям.

Выражение голоса духовенства столицы, в значении общественной корпорации в церкви и народе, не удалось в 1862 и 1863 годах. Но, в попытке духовенства обнаружить свой голос в качестве корпорации, ясным образом обнаружилась потребность в составлении собраний для совещаний о делах, его занимающих. Потребность эта объяснялась и печатно. Она являлась затем с такою силою, что представители церковной власти находили необходимым открыть способы к удовлетворению этой потребности. К тому же вынуждали церковную власть обстоятельства и положение некоторых церковных установлений, которые решительно клонились к упадку и расстройству, вследствие удаления от участия к ним духовенства. В числе таких установлений были духовные семинарии и училища.

Материальное положение духовных семинарий и училищ православной церкви в 60-х годах дошло, вследствие заведывания ими Духовно-учебным управлением, до такого упадка, что учителя, за недостаточностью содержания, бежали из них, кандидатов на занятие свободных наставнических мест не являлось, учебных пособий не доставало, здания разваливались, ресурсов на поправление такого положения не предвиделось. С целью отыскания способов к улучшению материального положения духовных семинарий и училищ, некоторые епархиальные архиереи, не без ведома центральной власти „ведомства православного исповедания“, стали призывать подведомственное духовенство к обнаружению своего участия к судьбам духовноучебных заведений. На этот призыв духовенство всякой епархии могло отзываться не иначе, как после совещаний на более или менее обширных своих собраниях и после обсуждений положения учебных заведений и экономического состояния духовенства, епархии и церквей. В 1866-м году и епархиальное С.-Петербургское начальство нашло себя вынужденным обратиться к духовенству с призывом к участию в положении местной семинарии и училища. В С.-Петербургской духовной консистории, в апреле 1866 года, было слушано предложение его Высокопреосвященства, от 15 февраля, следующего содержания: „затруднительное положение наставников С.-Петербургской духовной семинарии и Александро-Невского училища, по скудости производящегося им жалованья и по невозможности улучшить это положение увеличением содержания на счет общих духовно-учебных капиталов, требует, чтобы епархиальное начальство озаботилось изысканием других средств для пособия трудящимся в образовании духовного юношества и приготовления оного на служение св. церкви. С этою целию его Высокопреосвященство обращается к духовенству Петербургской епархии и надеется, что оно окажет возможное содействие в сем благом деле; для соображения же неизлишним считает присовокупить: 1) что, кроме постоянных наставников семинарии и училища, настоит крайняя нужда открыть параллельные классы в Александро-Невском училище, с назначением в них новых наставников; 2) что ощутителен недостаток в учебных пособиях и признается полезным завести библиотеку, с пополнением оной лучшими издаваемыми сочинениями; и 3) что для улучшения означенных учебных заведений, по принятому исчислению, потребно ежегодно, с 1-го января 1866 года, дополнить к штатной сумме до 18,000 рублей. Его Высокопреосвященство предлагает консистории сделать зависящее по сему распоряжение.“ В консистории, по поводу сего предложения, определено: 1) „предложение его Высокопреосвященства объявить духовенству столичных и всех остальных соборных и приходских, градских и сельских в епархии церквей, чрез благочинных, с тем, чтобы причты со старостами, соображаясь с количеством общего годового дохода церковной кошельковой и кружечной суммы, назначили определенное количество для ежегодного взноса на дополнительное содержание наставников семинарии и духовного училища и на учебные пособия. А поскольку 2) для учинения такового назначения причтам необходимо иметь сведения о том, в каком размере нужно сделать назначение от каждой церкви, в состав требующихся 18-ти тысяч рублей, то для сей цели составить в консистории ведомости из церковных актов о церковных суммах, и в этой ведомости, в особой графе, сделать примерное расписание предполагаемых назначений, и в таком виде ведомость в копиях разослать к причтам чрез благочинных для вышеупомянутого соображения; 3) справедливость требует, чтобы предложение его Высокопреосвященства объявлено было и причтам всех домовых и казенно-учебных заведений церквей, на том основании, что и эти причты покажут, с своей стороны, сочувствие к настоящему церковному делу; о чем послать благочинным указы, с тем, чтобы они, собрав от подведомых причтов отдельные ведомости о предназначенных суммах, представили описи в консисторию при одной общей по благочиниям своим ведомости и затем ожидали распоряжения о присылке денег.“ Указы о вышеизложенном предмете разосланы были в конце апреля 1866 года. С.-Петербургское духовенство сознавало надобность в поддержании духовноучебных заведений со стороны церквей. Но в духовенстве, по поводу изложенного начальственного призыва его к участию в содержании означенных заведений средствами церквей, громко высказалось, что ассигнование на духовную семинарию и училище пособий из церковных сумм требует контроля в употреблении их, назначенного со стороны самого духовенства, ответственного и нравственно и юридически за правильное и полезное расходование церковных денег. Организация же такого контроля возможна была при допущении членам духовенства составлять собрания. Желания и требования свои – составлять такие собрания, по поводу участия в поддержании семинарии и училища, некоторые причты подкрепляли тем, что суммы, указанные консисторией на пособия учебным заведениям, высылались не все. Епархиальное начальство само, наконец, сознавало надобность в устройстве контроля над употреблением церковных сумм, уделявшихся на семинарию и училище, из лиц по избранию духовенства. И вот, 12 января 1867 года, митрополитом дано было консистории следующее предписание: „Консистории сделать распоряжение, чтобы градские благочинные, по отобрании отзывов от подведомственных священнослужителей, избрали трех протоиереев или священников для соучастия с семинарским правлением в наблюдении за правильным употреблением суммы, собираемой от церквей и монастырей на увеличение окладов и на другие потребности в С.-Петербургской семинарии, с предоставлением избранным права входить в семинарское правление записками в тех случаях, когда они признают это нужным“. По содержанию этого предложения митрополита, консистория, в конце января 1867 года, предписала благочинным столичных церквей указами, чтобы они, по отобрании отзывов от подведомственных им священнослужителей, назначили для себя место общего собрания, примерно у о. благочинного протоирея Дебольского, избрали трех протоиереев для назначенной его Высокопреосвященством цели и о последующем донесли консистории для доклада его Высокопреосвященству, в месячный срок по получении указов.“ Нам неизвестно, какая процедура была употреблена благочинными столичных церквей в „избрании“ трех депутатов от духовенства в правление семинарии для наблюдения за употреблением церковных сумм, назначенных от церквей на воспособление духовноучебным заведениям столицы. Но в конце мая 1867 года А.Т. Никольскому было объявлено, чрез местного благочинного, указ С.-Петербургской духовной консистории, от 10 мая, следующего содержания: „По указу Его Императорского Величества, С.-Петербургская духовная консистория слушали резолюцию его Высокопреосвященства, 5-го апреля, данную на журнале консистории, коим докладывано о избранных причтами троих священнослужителях, для соучастия в семинарском правлении в наблюдении за правильным употреблением суммы, собираемой от церквей и монастырей на воспособление семинарии и училищу, в каковой резолюции изображено: „избранные большинством голосов протоиерей Покровский (ныне епископ саратовский Тихон) и священники Делицын (член консистории) и Никольский утверждаются. На первый раз троих достаточно“. И, по справке, приказали и его преосвященство утвердил: „протоиерею Покровскому и священникам Делицыну и Никольскому ныне же объявить чрез благочинных о возложенном на них поручении, с тем, чтобы они, не ожидая особого извещения, явились в семинарское правление для исполнения назначенного им поручения“.

Указанным лицам недолго пришлось принимать участие в семинарском правлении в качестве контролеров за употреблением сумм, назначаемых от церквей епархии на воспособление духовноучебным заведениям.

В мае месяце 14 числа того же года Высочайше утверждены новые уставы духовных семинарий и училищ. В этих уставах общим законодательством призвано было духовенство каждой епархии к участию в содержании и управлении духовноучебных заведений, в пределах ее находящихся. Уставами изложены общие начала организации съездов духовенства в каждой епархии и указаны некоторые предметы деятельности этих съездов и отношения их к духовным семинариям и училищам. Уставами духовенству предоставлено право ежегодно устроить съезды, или собрания из священнослужителей по округам, существующим в епархиях; избирать из среды себя депутатов на съезды духовноучебных округов; на съездах этих округов обсуждать способы содержания и состояние духовных училищ, в учебно-воспитательных и экономических отношениях; избирать смотрителей училищ и из среды себя – членов училищных и семинарских правлений. Время съездов, равно как и способы избрания священнослужителей в их состав, поставлены в зависимость, в пределах устава, от определений епархиальных начальств каждой епархии. В С.-Петербургской епархии введение в действие новых уставов семинарии и училищ началось в том же 1867 году, немедленно по утверждении их Верховною властью. По распоряжениям с.-петербургского епархиального начальства, назначены были уже в сентябре 1867 года собрания священников и диаконов по благочинническим округам, для выбора, согласно уставу училищ, депутатов по одному от каждых десяти причтов в состав съезда духовенства – училищного округа и общего епархиального. В декабре того же года открыт был первый общеепархиальный съезд депутатов духовенства С.-Петербургской епархии. Таким образом, с конца 1867 года установились ежегодные собрания духовенства в пределах С.-Петербургской епархии и продолжают составляться ежегодно и по ныне действующему законодательству. Это законодательство открыло A.Т. Никольскому возможность быть носителем и выразителем настроения и стремлений с.-петербургского духовенства в собраниях духовенства – в местном благочинническом округе, в составе которого находится Знаменская церковь, – на съездах духовно-училищном и общеепархиальном и в правлении С.-Петербургской духовной семинарии, и своею деятельностию на этих собраниях и съездах, равно по поручению их – в различных комиссиях, оказать значительные услуги С.-Петербургской епархии.

В продолжение десяти лет, со времени первоначального учреждения съездов, или собраний духовенства в С.-Петербургской епархии, до самой смерти (1867–1876г.) A.Т. Никольский ежегодно был избираем духовенством того благочиннического округа, в котором находится Знаменская церковь, в депутаты съезда местного училищного округа; а этот съезд, по причине существования в С.-Петербургской епархии единственного духовного училища, есть в то же время и общеепархиальный. В продолжение девяти лет одиннадцать раз сряду местное духовенство избирало его выразителем своих нужд и стремлений; каждый раз он с готовностью и усердием исполнял возложенные на него его собратиею поручения и лишь однажды, за два месяца до своей смерти, как бы предчувствуя свою близкую кончину, он не принял на себя поручения – отправиться на съезд. Постоянное непрерывное в течение многих лет, поручение о. Никольскому, ближайшими его сослуживцами, возлагавшееся на него, служит очевидным свидетельством и доказательством того, что они видели в его деятельности верное отражение своих убеждений, желаний и стремлений и своим выбором выражали полное доверие к его деятельности и одобряли ее. Никольский старался оправдать доверие и уполномочие своих избирателей с полным усердием и с знанием своих обязанностей, равно нужд и потребностей духовенства и епархии. Избранный депутатом съезда, он с неподражаемой аккуратностью и терпением, неопустительно являлся на все заседания каждого съезда; с величайшим вниманием следил за ходом всех занятий съезда; принимал в них самое живое, теплое, нередко горячее участие; являлся смелым выразителем мнений, нужд, желаний и стремлений значительнейшей части духовенства епархии; нередко приходилось ему быть энергическим и сильным борцом против мнений лиц, сильных своим положением в иерархии, встречал нападения и принимал на себя иногда весьма чувствительные удары за свои убеждения и за выражение убеждений и потребностей духовенства, общества и церкви; он с готовностью принимал на себя наиболее трудные, сложные, запутанные и щекотливые или важные комиссии съезда и выполнял назначенные поручения с всевозможною тщательностью, правдивостью и отчетливостью. Благодаря энергическому, ревностному и благоразумному участию A.Т. Никольского в занятиях съездов духовенства, Александро-Невское училище обязано многими улучшениями в личном составе его правления и учебного персонала, в учебно-воспитательном и экономическом отношениях; духовенство епархии – разъяснением многих своих нужд и потребностей и в постановке своих отношений к училищу, семинарии, консистории, попечительству, епархиальной власти и даже к центральным установлениям „ведомства православного исповедания; епархия – учреждением благочиннических советов, введением выборного начала, в назначении помощников благочинных и следственных депутатов и улучшением отчетности епархиального попечительства o бедных духовного звания; наконец, духовенство всей России – расширением в периодической прессе гласности и публичности, касательно занятий съездов и отношений к ним епархиальной власти. Знания о. Никольского в счетной и контрольной части, и его сведения о состоянии экономического положения и хозяйственного управления приходских церквей, соборов и монастырей и различных церковных установлений, его воспоминания о состоянии училища и семинарии, в которых он некогда был усердным наставником, и его энергическая, правдивая и легальная деятельность на съездах оказали несомненные важные услуги церкви и духовенству. Такие заслуги A.Т. Никольского не должны исчезнуть из памяти истории духовенства и церкви русской. С подробностию мы остановимся на указании лишь некоторых частных заслуг о. Никольского, оказанных им духовенству, вследствие участия его в занятиях епархиальных съездов с.-петербургского духовенства. Особенного внимания заслуживает участие о. Никольского в съездах, бывших в 1869 и 1872 годах.

Занятия петербургского епархиального съезда, в июне 1869 года замечательны были, главным образом, тем, что в одном из заседаний этого съезда, в первый раз со стороны с.-петербургского духовенства, торжественно, единодушно, и с особым оживлением выражена мысль о настоятельной необходимости введения выборного начала при назначении на должности в епархиальной администрации. При этом обнаружилось, что вопрос о выборном начале, при замещении должностей в епархии, уже давно лежал близко в сердцах духовных лиц столицы; с.-петербургское духовенство, как оказалось, давно уже искало случая заявить о своем желании, относительно применения выборов духовенства при назначении в должностные лица в епархиальной администрации, но не находило возможности и юридических способов выразить свое желание.

В заседании съезда духовенства 2 июня 1869 года вопрос о выборном начале подошел и напросился на разъяснение и предстал пред духовенством в обычном ходе его занятий на съезде, но с такою настойчивостью, что обойти его оказалось совершенно невозможным.

Поводом к пробуждению его послужило рассмотрение и обсуждение съезда прошения одного сельского священника, который объяснял, что он, по бедности своей, не может давать обязательного взноса (3-х руб.), наложенного на него, по распоряжению съезда и с утверждения церковной власти, на содержание епархиального училища, а потому просил освободить его от этого налога.

При этом многие из депутатов от сельского духовенства заявили, что обязательный взнос на училище и семинарию оказывается тяжелым налогом не только для сельских причетников, но и для многих священников, – и нельзя ли освободить от него беднейших причетников, диаконов и священников. Но при этом необходимо возникал вопрос: из каких же источников мог быть восполнен недостаток в бюджете Александро-Невского училища, могущий неизбежно произойти при освобождении от обязательного взноса сельских причетников и бедных сельских священников? – Председатель съезда, которым был тогда член консистории, священник Делицын, поставил этот вопрос на обсуждение собрания. При обсуждении предмета по этому вопросу, A.Т. Никольский предложил покрывать дефицит в училищном бюджете, который должен являться в случае освобождения бедных лиц духовенства от обязательного взноса на содержание училища, из доходов епархиального попечительства о призрении бедных духовного звания. В разъяснение своего предложения Никольский произнес речь, в которой он напомнил о назначении попечительства С.-Петербургской епархии. Речь эта замечательна смелостью, правдивостью и знанием оратора состояния дел попечительства и открыла глаза духовенству и обществу на такие стороны епархиального управления, положение которых неизвестно было до этого времени ни тому, ни другому. Содержание этой речи было напечатано, с большею или меньшею подробностию, почти во всех петербургских газетах. В №182-м газеты „Голос“ за 1869 год напечатано было об этой речи следующее:

„Священник А. Никольский предложил покрыть дефицит суммами санкт-петербургского попечительства о бедных духовного звания. „Мне кажется, сказал он, что взнос в пользу училища за этих бедняков обязано принять на себя попечительство, специальная обязанность которого, как показывает само название, состоит в оказывании помощи бедным лицам из духовенства. Это я считаю непременным долгом попечительства, особенно потому, что в образовании кассы принимают участие все бедные причетники, диаконы и священники. С.-петербургское попечительство обыкновенно говорит, что оно не в состоянии удовлетворять своими средствами даже нужд вдов и сирот; следовательно, и теперь оно готово будет заявить, что не может оказывать пособия в деле воспитания детей бедных лиц епархиального духовенства. Против этого я скажу: если у с.-петербургского попечительства малы денежные средства, – в этом виновато оно само, или лучше сказать, виновата его администрация, ведущая дела не рационально, не осмотрительно, а иногда и недобросовестно“. При последних словах, – говорится в „Голосе“, председатель съезда остановил свящ. Никольского и объявил, что не может дозволить ему говорить; так как он начал охуждать действия и распоряжения „правительства“. Но свящ. Никольский отвечал, что попечительство о бедных духовного звания не составляет правительства; и потому действия его можно обсуждать в собрании духовенства наравне с действиями училищного правления. Председатель настаивал затем, что действия попечительства – посторонний предмет для съезда, и потому они не должны подлежать его обсуждению. Но на это священник Никольский, поддержанный одобрением своих сочленов на съезде, сказал: „мое заявление о неправильных действиях администрации с.-петербургского попечительства находится в прямой и тесной связи с задачей съезда. По уставу, предметом занятий съезда служит изыскание мер к лучшему содержанию училища и указание источников для такого содержания. Один из таких источников я указываю в суммах с.-петербургского попечительства; но теперь этот источник засорен и очень скуден, по причине разных злоупотреблений со стороны лиц, приставленных для его охранения; поэтому я намерен предложить средство к расчищению его русла. Средство это состоит в том, чтобы прекратить все неправильные действия и злоупотребления администрации попечительства. А для этого необходимо сперва узнать, где и в чем состоят неправильности действий и злоупотребления. Вот почему я беру на себя труд указать съезду дурные стороны администрации с.-петербургского епархиального попечительства“. Так как председатель ничего не возразил на это, – продолжает „Голос“, – а члены съезда заявляли желание выслушать о. Никольского и просили председателя не стеснять его в объяснениях; то Никольский продолжал прерванную речь о попечительстве. В продолжение своей речи о. Никольский высказал, что он два раза ревизовал здешнее епархиальное попечительство и потому хорошо знает все его действия и распоряжения. Как на доказательство неправильности действий попечительства, он указывал на то, что попечительство не печатает своих годичных отчетов, между тем как уставом его, напечатанным в XIII т. Свода законов, ему поставляется в непременную обязанность печатать годовой отчет для извещения благотворителей. „Разве может в наше время, – говорил о. Никольский, – внушать к себе доверие и располагать к пожертвованиям такое благотворительное учреждение, которое не дает отчета благотворителям в употреблении пожертвованных ими сумм? – Кредит такого учреждения неминуемо падает, а это влечет за собою оскудение в его средствах“. Затем Никольский показал, как неразумно (так выражается отчет о речи его, помещенный в „Голосе“), неосмотрительно и с явным ущербом для попечительства поступали члены его совета при отдаче в аренду дома, принадлежащего попечительству. „Бывший трехэтажный дом, расположенный на лучшем месте в С.-П.-бурге, именно в Большой Морской, на углу Кирпичного переулка, долгое время был отдаваем разным жильцам без контрактов и торгов и приносил только шесть тысяч рублей. Когда среди духовенства стал слышаться ропот на то, что дом попечительства приносит слишком мало дохода, сравнительно с своим местоположением и вместимостью, совет попечительства отдал дом в аренду одному лицу, за восемь тысяч, без торгов. Тогда, проживавший в доме мещанин, желавший сам взять в аренду этот дом, принес жалобу епархиальному начальству на незаконность действий попечительства в деле отдачи дома в аренду, и требовал, чтобы контракт попечительства был уничтожен, как совершенный незаконно, и чтобы были назначены торги. Но этот протест остался без последствий. В то время епархией управлял преосвященный митрополит Григорий; у него не было назначено дня для личного приема просителей и прошений, и потому все бумаги поступали к нему чрез руки секретаря, а секретарь, пользуясь этим правом, передавал Владыке только те бумаги, кои находил для себя выгодными. Протест против незаконности действий членов попечительства был почему-то неудобен секретарю, и потому не дошел до преосвященного митрополита. Однакож, попечительство не осталось вовсе невнимательным к протесту, при следующей отдаче дома в аренду оно уже произвело торги; но не сделало предварительных, установленных законом, публикаций о них в газетах, а домашним образом пригласило на свои торги трех жильцов дома. Поэтому, на торгах немного была возвышена цена за наем дома; дом был отдан за 9,000 р. Между тем, в тот же день несколько лиц, узнавши, что дом отдан за 9,000 р., являлись к новому арендатору, прося передать им дом за 12,000 p.; но тот не согласился. Следовательно, если б администрация попечительства не пренебрегла законом, повелевающим вызывать к торгам желающих чрез газеты, дом поступил бы в аренду не за 9,000, а за 12,000 р. В прошедшем году опять кончался срок контракту на наем попечительского дома, и следовало вновь произвести торг. На этот раз попечительство уже соблюло все узаконенные для производства торгов формальности. Но зато, когда явились желающие торговаться, им было предложено такого рода условие: если дом перейдет в руки не прежнего арендатора, то последний имеет право во все время арендного содержания дома жить в нем, платя за занимаемую им квартиру в бель-этаже не более 1,200 р. Явившиеся на торги лица объявили, что это условие для них стеснительно и невыгодно, потому что квартира, занимаемая прежним арендатором, стоит вдвое дороже той цены, какую назначает за нее попечительство, и отказались возвышать цену за наем дома. В день переторжки возобновились жалобы торговавшихся на невыгодность предложенного им условия, они стали просить членов попечительства отменить это тягостное условие, доказывая, что оно клонится к ущербу самого попечительства, что с отменою его попечительство несомненно привлечет к себе выгоднейшего арендатора. Члены попечительства не согласились на просьбу торговавшихся, и тогда последние энергически потребовали, чтобы был составлен и представлен епархиальному начальству акт о сделанном ими, в присутствии членов попечительства, заявлении о невыгодности для самого попечительства того условия, какое оно предлагает торгующимся. Так и было сделано. Преосвященный митрополит признал требование торговавшихся справедливыми и приказал уничтожить невыгодное условие. Лишь только было отменено это условие, цена за аренду дома возвышена с 9,000 на 14,000 р. Таким образом, дом стал приносить вместо девяти, четырнадцать тысяч, но только уже перешел не в руки прежнего арендатора, о сохранении выгод которого так заботилось попечительство. Итак, в первый период арендного содержания дома, попечительство, благодаря своей администрации, теряло каждый год по 3,000 р.; следовательно в 12 лет оно лишилось 36-ти тысяч! – В наступавший в прошедшем году новый период аренды попечительство потеряло бы еще более, именно 60,000 р., т.е. по 5-ти тысяч в год, если б посторонние лица, так сказать, силою не принудили совет попечительства извлечь огромную выгоду из отдачи дома в аренду. – После этого судите о благоразумии, предусмотрительности, заботливости и благонамеренности администрации с.-петербургского попечительства о бедных духовного звания. Во все описанное мною время членами совета попечительства были почти одни и те же лица. Чтобы вывести наше попечительство из столь жалкого положения, чтобы дать ему возможность к увеличению и приращению его капиталов, я нахожу только одно действительное средство, именно – просить его Высокопреосвященство предоставить епархиальному духовенству право самому избирать кандидатов в члены попечительства. Пока эта должность не будет выборною, до тех пор невозможно ожидать улучшений в делах попечительства; за это ручается вся прошедшая его история“.

К этой речи присоединена была не менее сильная речь М.Я. Морошкина, который доказал, что все грустные явления в нашей церковной администрации, хозяйственном состоянии церквей и церковных установлений и в недостатке контроля, отчетности и правды коренятся и держатся на старой системе замещения должностных лиц (членов консистории и попечительства, благочинных) по единоличному усмотрению епархиальной власти, а не по выбору от духовенства и с утверждения епархиального архиерея. – Члены съезда, после речей, постановили просить митрополита о введении выборного начала при назначении должностных лиц в епархии.

Смелая, правдивая и откровенная речь Никольского о попечительстве произвела в высшей степени сильное впечатление на членов съезда и на все духовенство Петербургской епархии, а воспроизведенная в газетах – на общество, на епархиальную власть и с.-петербургское попечительство о бедных духовного звания.

Депутаты духовенства, слушавшие речь Никольского выразили ему полную искренности благодарность за раскрытие им таких явлений в деятельности и жизни попечительства, которых они и не подозревали, и за указание таких способов к увеличению сиротских сумм на пользования детей, в изыскании которых они терялись, без всякой надежды на успех. По напечатании речи Никольского в газетах, в среде петербургского духовенства толки о ней продолжались в течение нескольких месяцев. Она указала, как справедливость требует смотреть на тех лиц, которые состояли в числе членов совета попечительства. Александр Тимофеевич получил несколько писем выражающих ему благодарность и сочувствие за мысли, высказанные им в речи.

В ежедневной прессе речь Никольского была вопросом дня: ей посвящали заметки и передовые статьи, на нее ссылались и указывали, как на пример достойный подражания. Всем думалось, что наступила пора восстановления церкви, как общества правды и прямоты. – Как встречена была речь Никольского в обществе людей, сочувствующих оживлению церковной жизни в России, мы приводим одно из писем, присланных оратору на другой же день после появления речи в газете „Голос“, письмо, принадлежащее светскому лицу, профессору одного из высших учебных заведений столицы. „Сейчас прочитал в „Голосе“ речь, сказанную вами на съезде духовенства. Оторванный обстоятельствами от духовного звания, которому принадлежу, я не перестаю горячо ему сочувствовать. Вы поймете, поэтому, то глубокое увлечение, с которым я прочитал ваши слова и которое побудило меня выразить вам мое полное и признательное уважение. То, о чем мы много и жарко толковали на студенческой скамейке, то что робко и нерешительно я высказывал в своих юных журнальных статьях, вы сказали с тою силою правды и добра, при которой слова человека становятся уже делом. Я всегда был того мнения, что существовавший в мое время вопрос об „обществе и духовенстве“ (вы видите – какую старину я вспоминаю) может быть решен только самим духовенством, – что то место, в среде общественных элементов, которого оно себе требует, оно получит только тогда, как само возьмет его, когда своею деятельностию вызовет общее уважение; а это случится в свою очередь тогда, когда из среды духовенства выйдут люди, которые не побоятся прямо и открыто заявить свое достоинство и свое право прежде всего в своей среде. Я говорю – достоинство, потому что такое искреннее и твердое указание недостатков и злоупотреблений, какое делаете вы и Михаил Яковлевич, может быть сделано только людьми, высоко над ними стоящими. Своими речами вы разом подняли все духовенство на несколько градусов в общественном мнении. Вы видите, до какой степени ваши действия отвечают тому, что я думал, чего я всегда желал духовенству, и потому без удивления примете выражение искренних чувств вашего бывшего ученика. Профессор В.Н. 1869. Июня 4“.

Пронесшаяся чрез газеты в провинции, речь Никольского пробудила внимание и любопытство и духовенства, и разных общественных классов к забытому или вовсе прозябавшему в неизвестности учреждению под именем „попечительства о бедных духовного звания“. В разных епархиях духовенства стали требовать от попечительства отчетности; в иных епархиях члены попечительства стали назначаться по выборам от духовенства; в некоторых епархиях сами попечительства обнаружили большую оживленность в своей деятельности. В епархиальных ведомостях стали появляться после того годичные отчеты о состоянии попечительства, о движении сумм и о круге их благотворительности.

Если речь Никольского вызвала к нему уважение и сочувствие в членах съезда с.-п.-бургского духовенства, в большей его части, в обществе, в органах печати и в значительнейшей части духовенства всей России; то ополчились против Никольского за эту речь представители епархиальной власти в С.-Петербурге и члены попечители с.-петербургского попечительства.

Напечатанный в „Голосе“ отчет о речи Никольского подал повод представителям епархиальной с.-петербургской власти привлечь его к объяснениям в консистории, а попечительству – вступить с оратором в печатную полемику.

Чрез несколько дней после появления в газетах отчета о речи Никольского, сам он получает из консистории повестку, которою он приглашается явиться в присутствие 2-й (судебной) экспедиции консистории. В назначенный день и час он явился. После доклада о себе экзекутору, Никольский введен был в полное присутствие экспедиции, в которой приняли участие и члены 1-й экспедиции той же консистории. Тотчас же по вступлении Никольского в залу присутствия, секретарь, подавая ему лист бумаги, объяснил: Высокопреосвященнейший митрополит предложил консистории отобрать от вас в полном присутствии консистории ответы и объяснения на вопросы по пунктам, изложенным собственноручно его Высокопреосвященством на этом листе“.

Александр Тимофеевич взял лист, начал громко читать вопросы и, нисколько не медля, тут же давал на них ответы. Вопросы и ответы были следующие:

Вопрос 1. Произносил ли священник Никольский на съезде такую речь о попечительстве, какая напечатана в №182 газеты „Голос“? Ответ. Да, произносил.

Вопрос 2. По чьему распоряжению напечатана в „Голосе“ статья о ней? Ответ. Я не знаю, по чьему распоряжению она напечатана.

Вопрос 3. Если не им сделано распоряжение о напечатании; то получено ли от него согласие на напечатание приписываемой ему речи? Ответ. На вопрос: получено ли от меня согласие на напечатание моей речи – я считаю себя обязанным отвечать только пред Судебною палатою, которой, на основании постановлений о печати 1864 года, подсудны дела об оскорблении в печати должностных лиц. По поводу этого ответа о. Никольского один из консисториалов (прот. Содальский) заметил: его Высокопреосвященству благоугодно знать от вас ответ на предлагаемый вопрос. На это замечание Никольский сказал: его Высокопреосвященству угодно, – но для меня неудобно отвечать на такие вопросы в консистории, не в компетентном по настоящему делу суде.

Вопрос 4. Чем он подтвердит справедливость обвинения, взводимого на администрацию попечительства и, по напечатании ими годичных отчетов, в неосмотрительности при ведении дел вообще и в особенности при отдаче дома в аренду? Ответ. Само попечительство отпечатало в 1862 году в „Духовной Беседе“ отчет о своем состоянии разом за 10 лет; но закон обязывает его печатать отчет ежегодно; следовательно попечительство десять лет не исполняло закона. Да, и начиная с 1862 года, оно не ежегодно печатало отчеты, что я постараюсь подтвердить на днях, сделав справку с книжками журнала „Духовной Беседы“. Неосмотрительность, нерациональность и даже недобросовестность ведения дел попечительства вообще двукратно мною доказана в рапортах, представленных мною в консисторию после произведенных мною ревизий отчетов попечительства. О неблаговидности действий попечительства при отдаче в аренду в 1868 году дома, принадлежащего попечительству, свидетельствует напечатанная в одном из №№ „Петербургского Листка“ статья, под заглавием „Замечательные торги⁷⁴. Статья эта не опровергнута попечительством, а в ней о торге в попечительстве говорится. Кроме этой статьи, я слышал подтверждение рассказанного в ней от одного из лиц, участвовавших в торгах, имя которого, как и других торговавшихся, могущих подтвердить истину моих слов, я также объявлю в судебной палате“.

После отобрания словесных показаний на упомянутые вопросы, Никольскому предложено было тут же написать данные им показания на бумаге. Предложение принято и немедленно им исполнено. – Изложенным отобранием показаний от о. Никольского ограничился эпизод привлечения его к судебной ответственности за речь на съезде. Обнаружилось скоро, что почин привлечения к этой ответственности принадлежал членам совета попечительства. Они принесли на Никольского жалобу митрополиту, в которой обвиняли его в оскорблении должностных лиц. После снятия показаний с Никольского, явных преследований его за речь не было со стороны епархиальной власти. Консистория, очевидно, нашла невозможным преследовать Никольского судебным порядком по своему ведомству. Но попечительство не остановилось на одной жалобе митрополиту; не могло оно, однакож, возбудить уголовный иск против Никольского пред судебною палатою, не надеясь выиграть его; а решилось выступить в состязание с Никольским в печати. Состязание это продолжалось около полугода.

Члены-попечители с.-п.-бургского попечительства о бедных духовного звания в августе 1869 года прислали в редакцию газеты „Голос“ длинную статью под заглавием: „Ответ на речь священника А. Никольского, помещенную в 182-м № газеты „Голос“ (4 июля 1869 года). Но редакция газеты препроводила статью обратно попечителям, с объяснением, что, по слишком обширному объему, статья напечатана быть не может и просила, если попечителям угодно видеть ее напечатанною, сделать значительное сокращение ее. Попечительство сократило ее и снова прислало в редакцию, при отношении за №462-м, за подписью попечителя, протоиерея Андрея Павловского. Редакция напечатала эту статью в №228-м „Голоса“ (20 авг. 1869г.), в отделе: „За и против“. Приводим целиком ответ.

„Ответ на речь священника А. Никольского, помещенную в 182-м № газеты „Голос“. (4-го июля 1869 года“⁷⁵.

„На съезде духовенства санкт-петербургской епархии, бывшем 28-го июня и описанном в №182-м газеты „Голос“, один из оо. депутатов съезда, священник А. Никольский коснулся попечительства и представил его в самом невыгодном свете. Он говорил здесь об обязанностях попечительства, которых оно, будто бы, не исполняет, в резких и оскорбительных выражениях порицал его действия и, в доказательство своих заявлений, приводил свои ревизии попечительства, произведенные им за 1857 и 1860 годы.

„Мне кажется – говорил о. Никольский – что взнос в пользу училища за этих бедняков (т.е. священно-церковно-служителей, заявивших о своей несостоятельности производить обязательный за детей своих взнос в училище) обязано принять на себя попечительство, специальная обязанность которого, как показывает самое его название, состоит в оказывании помощи бедным лицам из духовенства“. На это „мне кажется“ о. Никольского ответим, что попечительство, кая и всякое административное учреждение, действует на основании своего устава, а уставом попечительства (§§1, 8:43) поставляется ему в обязанность призрение беспомощных бедных духовного звания – заштатных и больных священно-церковно-служителей, их вдов и сирот, исключая из сих последних тех, которые способны к учению, и которые именно должны быть приняты в училище на казенное содержание (§6-й). Если требовать от попечительства, чтоб оно, кроме прямых своих обязанностей по уставу, платило еще и в училище за детей бедных священно-церковно-служителей, так прежде всего следует изменить самый устав его.

„Это я – говорит о. Никольский – считаю непременным долгом попечительства, особенно потому, что в образовании кассы его принимают участие все бедные причетники, дьяконы и священники“. А сколько участвуют эти причетники, дьяконы и священники в образовании кассы попечительства? Из документов попечительства видно, что за 1868 год на свыше 1,000-е число бедных, состоящих на его попечении, причетники жертвовали по 5 коп., 10 коп., 15 коп., редкий более, один только пономарь 75 коп.; дьяконы по 10 коп., 15 коп., 20 коп., 25 коп., двое–трое по 1 руб. и один 1 р. 50 коп.; священники тоже двое или трое (подгородные) по 3 руб., весьма немногие по 1 р., более по 75 коп., 50 коп., даже по 20 к. В итоге всей пожертвованной сельскими причтами на попечительство суммы в 1868 году было 456 руб. 88 коп. По сколько же теперь бедным сельских причтов выдано было из попечительства в 1868 году пособий? Вдовам причетников и их семействам выдавалось по 20, 30, 40 руб. и более; вдовам дьяконов и их семействам по 25, 35, 50 руб. и более; вдове священника выдавалось на лицо 40 руб., а вообще на семейство 60, 70, 80 руб., даже иногда более 100 руб. Итог всей суммы, выданной попечительством в 1868 году в пособие бедным сельских причтов был 18,000 руб. Не очевидно ли, как ничтожно участие сельских священно-церковно-служителей в образовании кассы попечительства, и как, между тем, попечительство щедро вознаграждает их за это участие? Как же после этого требовать от попечительства, чтоб оно за эти малые жертвы, так щедро оплачиваемые, платило еще и за обучение детей сельских священно-церковно-служителей?

Положим, что попечительство и в этом деле могло бы принять участие – помогать бедным не грех, соглашаемся в этом с о. Никольским. Но как же покрыть попечительству всякие недостатки и где найти ему на все это средства? Ему довольно справляться и с своими нуждами. И те пособия, которые дает оно беспомощным бедным, не имеющим уже ровно ничего, очевидно скудны; где же оно найдет способ платить еще и за учение детей, родители которых состоят еще на должности и получают и жалованье и доходы? Правда, доходы попечительства с двух домов его теперь стали более, но зато и расходы его умножились против прежнего. Прежде, например, на пожарные случаи выдавались пособия из сумм Святейшего Синода, а теперь это отнесено на суммы попечительства. Прежде были для лиц, поступавших на места так называемые обязательства, которые облегчали попечительство, а ныне эти обязательства уничтожены и всею тяжестью своею легли на попечительство же. Между тем, видите, как мало освобожденные от них сельские причты помогают попечительству! А есть еще, кстати сказать здесь, и такие лица, даже из столичных причтов, которые ничего ему не жертвуют. Например, сам же о. Никольский, который так немилосердно обвиняет попечительство в скудости, восемь лет не жертвует на него ни копейки, и в посылаемых от него для записи пожертвований листах собственноручно даже пишет: „ничего не жертвую“. Где же попечительству взять, если ему мало, или ничего не жертвуют, и чем оно тут виновато?

Оставляя, затем, без внимания два странных и решительно нигде порядочными людьми не употребляемых приема, которые дозволил себе о. Никольский, именно: предрешение им ответа попечительства и, конечно, в укор ему и обозвание попечительства засоренным и очень скудным источником и другими оскорбительными и несправедливыми именами, потому что здесь говорит одно раздражение и гнев – мы прямо обращаемся к тем обвинениям, которые взводит на попечительство о. Никольский.

„Попечительство – говорит он – не печатает своих годичных отчетов, между тем, как уставом его, напечатанным в XIII т. Св. зак., ему поставляется в непременную обязанность печатать годовой отчет для извещения благотворителей. „Разве может в наше время – говорит о. Никольский – внушать к себе доверие и располагать к пожертвованиям то благотворительное учреждение, которое не дает отчета благотворителям в употреблении пожертвованных ими сумм? Кредит такого учреждения неминуемо падает, а это влечет за собою постепенное оскудение в его средствах“. Как, попечительство не печатает своих годичных отчетов? Печатает! В 1861 году, от 6-го мая, в „Духовной Беседе“ напечатано извлечение о собранных оо. благочинными пожертвованиях за 1859 и 1860 годы, и подробная, сравнительная ведомость о приходе и расходе всех сумм, равно и о числе лиц, бывших у попечительства в призрении за десять предшествовавших лет. Печатаемы были отчеты попечительства и в последующих годах; а за 1867 и 1868 годы напечатаны даже и отдельные с них оттиски и разосланы ко всем оо. благочинным (при отношениях от 23-го мая 1868 года за №№295–330 и 6-го июня 1869 года за №№297–332) для объявления подведомственным им духовным. Нельзя думать, чтоб о. Никольский и никто из оо. депутатов, слышавших на съезде его речь, их не читал, потому что они помещены в журнале официальном, в котором печатаются все определения и указы епархиального начальства, и все сведения, необходимые для духовенства. Если о. Никольский не помнит отчетов за прежние годы, так должен же знать отчет хоть за прошлый год, напечатанный в марте сего года, в №13-м „Духовной Беседы“ (церковная летопись) и прочитать отпечатанный с него оттиск, разосланный по благочинным как раз перед съездом (6-го июня). К чему же эти возгласы о. Никольского о кредите и доверии к попечительству, которые он видимо хочет поколебать, и нам кажется весьма странным, как это некто из оо. депутатов, слушавших это ложное обвинение не заявил, что это ложь.

О. Никольский говорит, что „члены попечительства неразумно, неосмотрительно и с явным ущербом для попечительства поступили при отдаче в аренду дома, принадлежащего попечительству“. При сем он рассказывает историю аренды дома по своему, с своей точки зрения. Истинная же история сего дела следующая: с самого начала покупки дома, т.е. с 1835 года и до 1858 года, попечительство само заведовало домом, заключая контракты на большие квартиры, а малые, конечно, отдавая без контрактов. Полученные деньги сперва шли в уплату за сам дом, приобретенный за 71,000, и только к концу сего периода дом начал приносить 6,000 руб. чистого дохода. В 1858 году члены попечительства, совсем не потому, что среди духовенства стал слышаться ропот на то, что дом попечительства приносит слишком мало дохода сравнительно с своим местоположением и вместимостью, как заявляет о. Никольский, а находя неудобным и тягостным принимать на себя все хлопоты по отдаче квартир и вообще по заведыванию домом, отдали дом в аренду г. Бюлеру, на основании ст. 1,711 X т. Св. зак., хозяйственным способом, посредством частных торгов, не на 12-ть лет, как говорит г. Никольский, а на 10-ть лет, за сумму 9,000 р. сер. с обязательством ремонтировать и содержать дом в надлежащей исправности. 9,000 руб., данных г. Бюлером за аренду дома 11-ть лет назад, когда все было несравненно дешевле настоящего времени, в которое цены на все возвышаются с каждым почти днем, была такая сумма, выше которой в то время трудно было ожидать. Аренда таким образом возвысила доход с дому против прежнего на 3,000 рублей, а это немаловажно, и нельзя отнести к неразумности и незаботливости членов попечительства о его интересах, тем более к недобросовестности их. Правда, попечительство отказало при сем в аренде упоминаемому о. Никольским мещанину, по имени Сидорову, который давал за аренду более г. Бюлера, именно 10,300 рублей; но оно сделало это потому, что Сидоров предлагал эту цену уже по заключении контракта, после которого, по закону, нельзя уже вступать ни с кем в какие-либо новые условия; с другой стороны, ведя дело хозяйственным способом, попечительство и не могло отдать аренды Сидорову потому, что он, состоя в доме дворником, естественно не мог обеспечить аренды благонадежным залогом. А что протесту Сидорова на этот отказ попечительства, будто бы не дано было ходу, так это совершенная ложь. Жалоба его была на рассмотрении не только в консистории, но и у г. обер прокурора Св. Синода, даже в самом Святейшем Синоде, и по синодальному указу, 31-го октября 1859 года, за №4,058-м, оставлена без последствий, как неосновательная. Являлся ли затем еще кто-либо уже к арендатору с предложением передачи аренды за 12,000 р., как доносит о. Никольский, очевидно, спутывая обстоятельства и, конечно, желая изумить оо. депутатов измышленную им суммою 36,000, будто бы потерянною для бедных по беспечности попечительства, так на такие заявления, как на бездоказательные, отвечать нечего. В начале 1868 года попечительство отдало дом в аренду уже с публичных торгов за 14,500 руб., а не за 14,000 р., как говорит о. Никольский; но и здесь, по уверению его, члены попечительства, все-таки, заботились более о выгодах арендатора, чем о выгодах попечительства. Это о. Никольский доказывает тем обстоятельством, что торговавшимся от членов попечительства, будто бы, было предложено, и именно в видах охранения выгод арендатора, что, в случае передачи дома в другие руки, „он имеет право во все время арендного содержания дома жить в нем, платя за нанимаемую им квартиру в бель-этаже не более 1,200 р.“ Это было вот какого рода обстоятельство: лет пять назад, именно в 1864 г., вследствие особого узаконения о налогах на недвижимые имущества, по разчислению городской думы, наложено было и на попечительский дом до 600 руб. Арендатор, по силе контракта, не был обязан платить этих денег; но, по просьбе попечительства и в виде пожертвования в пользу бедных духовного звания, согласился взять на себя половину сего налога, как за тот год, так и за все последующие до истечения контракта. За это он выговорил у попечительства, чтоб, если дом по окончании его аренды отдан будет в другие руки, ему дано было право, не впродолжение всего арендного срока, как сказано у о. Никольского, а впродолжение именно только пяти лет удержать за собою занимаемую им квартиру, не в бель-этаже, как говорит о. Никольский, а в верхнем этаже надворного флигеля, им же самим, арендатором, и на собственные деньги из нежилых помещений устроенном, и не за 1,200 руб., как в третий раз неправильно говорит о. Никольский, а за сумму, соразмерную общей раскладке на все квартиры по новому контракту, а это совсем не то, что говорит о. Никольский. Это-то заключенное с арендатором условие и не могло не быть предъявлено торговавшимся, как неизбежное при новых кондициях. Когда же торговавшиеся изъявили согласие заплатить г. Бюлеру уплаченную им в течение пяти лет сумму даже с процентами, чтоб только устранить это условие, то, попечительство, по силе 976-й ст. X т. Св. зак., само же его и уничтожило. Где же и здесь недобросовестность или злоупотребления со стороны попечительства, будто бы заботящегося о выгодах арендатора, как именно усиливается доказать о. Никольский? Не видите ли, что это было только соблюдение заключенного по вышесказанному случаю условия и желание попечительства удовлетворить г. Бюлера за понесенные им сверх контракта в пользу попечительства издержки? Какой же, наконец, существенный-то результат этой истории аренды дома, так извращенный о. Никольским и представленный нами, на основании документов, в истинном виде? Дом, и по сознанию о. Никольского, приносил доходу сперва 6,000 р., потом 9,000 р., наконец, стал давать доходу 14,000 р., т.е. дело идет все лучше, доходу приходит все больше. Так за что же обвинять попечительство?

В основание своих обвинений на попечительство о. Никольский представляет свои ревизии. „Я – говорит он – два раза ревизовал попечительство и поэтому хорошо знаю все его действия и распоряжения“. Но ревизии его были за 1857 и 1860 годы, как же они относятся к попечительству 1869 года? Да и какого рода были эти ревизии? Из всех замечаний, которые сделал ревизионный комитет попечительству за 1857 год, начальством признано было только одно, именно, чтоб получатели сумм расписывались в книге непременно сами, по узаконенному на этот предмет порядку; все же прочие замечания, по определению консистории, вовсе не оказались справедливыми, и по ним определено было (отношение 18-го июня 1860 года №3:551) ни в какое суждение в отношении к попечительству не входить, а за ревизию в 1860 году членам ревизионного комитета, из которых о. Никольский был первым, сделано даже „замечание за неосновательную притязательность и несоблюдение приличной скромности, и поставлено ему в обязанность строго руководствоваться правилами, для подобных комитетов существующими“. Так вот какие были ревизии, на которые, в подтверждение своих обвинений на попечительство, указывает о. Никольский! Могут ли, следовательно, они в 1869 году служить обвинением попечительству, когда и в свое то время (в 1857 и 1860 годах) показали только неосновательную притязательность ревизоров и вынудили начальство сделать им даже замечание!!!⁷⁶.

А.Т. Никольский не замедлил принять вызов попечительства на полемическую борьбу в печати, пред судом общественного мнения. В №249-м того же 1869 года (от 9 сент.) напечатан его „Ответ с.-петербургскому попечительству о бедных духовного звания“. Этот ответ выясняет воззрение, некоторые стороны и характер деятельности о. Никольского, а равно положение и действия попечительства. Поэтому мы находим нужным напечатать его здесь вполне, несмотря на его длинноту. В нем пишется:

Ответ с.-петербургскому попечительству о бедных духовного звания.

В №229-м „Голоса“ помещен ответ петербургского попечительства о бедных духовного звания на речь, произнесенную мною на епархиальном съезде, 28-го июня. Ответ прислан в редакцию газеты при отношении попечительства за подписью попечителя, протоиерея Павловского; следовательно, на него можно и должно смотреть, как на коллективное выражение образа мыслей, нравственных принципов и убеждений всего нынешнего персонала попечительства, исключая старшего попечителя, протоиерея Исаакиевского собора И. Колоколова, который, по причине тяжкой болезни, не принимал участия в составлении ответа. Этот ответ, как и следовало ожидать, направлен к тому, чтоб доказать, что все сказанное мною о попечительстве, неверно. Но, несмотря на смелость и уверенность, с какими попечительство заявило пред обществом свой протест против моих слов, усилие его опровергнуть истину сказанного мною оказалось безуспешным. Напротив, увлекшись желанием, во что бы то ни стало, избавиться от неприятных ему укоров, оно, для оправдания себя прибегло, в своем ответе, к таким приемам, которые еще с большею силою подтверждают высказанное мною мнение об администрации попечительства. Мы сейчас это увидим. В доказательство неправильности действий попечительства, я указал, что оно не печатает своих годичных отчетов, как обязывает его устав, помещенный в XIII т. Св. зак. Попечительство оскорбилось и назвало мои слова ложным обвинением и прямо ложью. „Нам кажется весьма странным (сказало оно в своем ответе), как это никто из депутатов, слушавших это ложное обвинение, не заявил, что это ложь“. Видно, что попечительство составляло свой ответ на мою речь под влиянием сильного раздражения, которое мешало ему понять настоящее значение моих слов. Сделанное мною указание на Свод законов ясно давало понять что, говоря о напечатании попечительством годичных отчетов, я имел в виду такие отчеты, какие оно обязано давать по закону. Я не думаю, чтоб попечительство могло сказать, что для него необязателен закон. Поэтому, прежде, нежели писать против меня, следовало бы справиться с указываемою мною статьей закона, которую попечительство забыло или даже не знало. Вот что сказано в XIII т. Св. зак, ст. 1,615: по окончании каждого года попечительство составляет за оный подробный отчет, который вместе с приходорасходными книгами, представляет епархиальному архиерею, а сей поручает особому временному комитету обревизовать сей отчет, и, затем, представляет оный в Хозяйственное управление при Святейшем Синоде, и, также приводит в известность между благотворителями посредством ведомостей или особого печатного листка. Итак, по ясному смыслу закона попечительство должно: 1) печатать отчет по окончании каждого года; 2) отчет должен быть подробный; 3) этот отчет должно печатать в ведомостях. Теперь, обращаясь к попечительству, спрашиваю: по окончании каждого ли года оно печатало свои отчеты, уже не говорю во все время его существования, а хотя в тот двадцатитрехлетний период, в который в делах его принимали участие нынешние члены-попечители⁷⁷? Вот как попечительство отвечает на этот вопрос: „Как, попечительство не печатает своих годичных отчетов? Печатает! В 1861 году, от 6-го мая, в „Духовной Беседе“ напечатано извлечение (из чего?) о собранных благочинными пожертвованиях (и только!) за 1859 и 1860 года, и подробная, сравнительная ведомость о приходе и расходе всех сумм, равно и о числе лиц, бывших у попечительства в призрении за десять предшествовавших лет. (Заметьте не отчет, а сравнительная ведомость и, притом, за десять лет). Печатаемы были отчеты попечительства и в последующих годах, а за 1867 и 1868 г. напечатаны даже и отдельные с них оттиски.“ Итак, по собственному признанию попечительства, оно в течении 23-х лет только три раза печатало свои отчеты по окончании года. Но в какой степени эти три отчета соответствовали требованию закона, т.е. были ли это подробные отчеты? Нет. Напечатанный в 1861 году само попечительство не называет ни отчетом, ни извлечением из отчета, а только извлечением из листов, выданных благочинным о собранных ими пожертвованиях (об одних только пожертвованиях) за 1859 и 1860 годы, и сравнительною ведомостью о приходе и расходе сумм и о числе призревавших за 10 лет. Но такого рода сведения далеко не похожи на подробный отчет, требуемый уставом попечительства. Последние два отчета за 1867 и 1868 годы само попечительство называет краткими, а краткие отчеты, очевидно, не могут быть подробными. Краткость этих отчетов доходит до того, что из них нельзя узнать, где находятся дома попечительства, в столице или вне ее, и в каком именно месте; нельзя также узнать, кто именно из заштатных священнослужителей, вдов и сирот получает пособие от попечительства и в каком размере, и не пользуются ли пособием от попечительства и теперь, как в былые годы, лица, получающие из других мест большие пенсии; не оказывается ли милосердие предпочтительно тем бедным, которые состоят в родстве с кем-нибудь из попечителей, как ходили слухи; не выдаются ли пенсии на имя тех лиц, которые уже умерли, потому что в некоторых епархиальных попечительствах бывали и такие примеры? Печатало ли попечительство свои годичные отчеты в ведомостях? Ни одного, никогда. Попечительство, без сомнения, скажет, что оно печатало отчеты в духовном еженедельном журнале „Духовная Беседа“. Это не то же, что в ведомостях. Так как во всех церквах находятся кружки для сбора денег в пользу попечительства о бедных духовного звания и в эти кружки опускают свои пожертвования люди всех классов общества, то законодатель хотел, чтоб все классы общества могли получать отчет попечительства, и потому для печатания его указал такой печатный орган, который распространен во всех классах общества. „Духовная Беседа“ имеет читателей преимущественно среди духовенства и очень мало в других сословиях. Напечатание отчетов в ведомостях или газетах есть важное опущение со стороны попечительства. Как скоро общество будет замечать, что оно постоянно опускает свои деньги в кружки попечительства, а отчета в употреблении этих денег не видит в газетах, оно, естественно, будет охладевать к попечительству. Этого можно опасаться особенно в настоящее время, когда даже народные массы начинают сознательно относиться к каждому общественному явлению. Итак, если попечительство, вопреки своему уставу, в продолжении 23-х лет не напечатало ни одного отчета в газетах, не напечатало ни одного годичного отчета с должною подробностью и целые двадцать лет не печатало вовсе никаких отчетов, то я вправе был сказать на съезде, как и теперь могу сказать, что попечительство не печатает своих годичных отчетов, как обязывает его устав. Неужели попечительство не видит, в каком смешном виде является оно, когда указанием на три печатные отчета, думает ослабить силу моих слов о напечатании им годичных отчетов? Представьте, что человек, обязанный каждый день быть на месте службы, в продолжении года является туда только три раза. Когда ему сделали замечание, что он не ходит в должность, он обиделся и стал говорить: „это ложное обвинение; я хожу в должность, и вот доказательство: я был в должности вчера, третьего дня и еще прежде один раз“. Каково это оправдание? Оно вызовет только смех своею наивностью, но не уменьшит силы самого обвинения. А оправдание попечительства в напечатании годичных отчетов именно принадлежит к такого рода оправданиям. Но, кроме смешной стороны, в ответе попечительства есть и весьма печальная, выказывающая попечительство в непривлекательном свете и подрывающая доверие к его словам. Попечительство понимало, что оно очутится в комическом положении, если против моего заявления о напечатании им годичных отчетов, выставит за все время своего существования только три печатные отчета, 1861, 1867 и 1868 годов. Желая, каким бы то ни было образом, избежать этого неприятного положения, оно сделалось неразборчивым в средствах и смело решилось на неправду. В ответе своем на мою речь, оно во всеуслышание объявило, что, после сравнительной таблицы о приходе и расходе сумм и о числе призреваемых за 10 лет, напечатанной в 1861 году, печатаемы были отчеты попечительства и в последующих годах; а за 1867 и 1868 годы напечатаны даже и отдельные к ним оттиски. Между тем, ни в 1862, ни в 1863, ни в 1864, ни в 1865, ни в 1866 годах оно не печатало годичных отчетов. В этом всякий может удостовериться, пересмотрев церковную летопись „Духовной Беседы“ за означенные годы. У попечительства в этом случае мог быть такой расчет: не все читающие газету захотят, а из желающих весьма немногие будут иметь возможность проверить на деле слова его; следовательно, почти вся читающая публика будет принимать за истину слова попечительства и поверит, что оно печатало годичные отчеты в течение восьми лет сряду, с 1861 по 1868 год. А это в значительной степени может ослабить мое заявление о непечатании попечительством годичных отчетов, чего и домогается администрация попечительства. Вот к чему прибегла целая корпорация лиц духовного сана, облеченных доверием епархиальной власти, для опровержения моих слов! Я думаю, что и без комментариев с моей стороны всякий оценит значение и силу такого способа защиты дела. Переходя к рассмотрению возражений попечительства против моего заявления о неправильности действий администрации его при первой отдаче в аренду принадлежащего ему дома, я прежде всего должен заметить, что в печатном тексте моей речи некоторые предложения помещены не в той связи, в какой были произнесены, и допущена одна ошибка в цифре. Поэтому, мне следует теперь восстановить надлежащую точность в моих словах. Вот подлинные слова моей речи:

„Члены-попечители, при отдаче в аренду дома, принадлежащего попечительству, поступили неразумно, неосмотрительно и с явным ущербом для попечительства. Большой трехэтажный дом, расположенный на лучшем месте в Петербурге, именно в Большой Морской, на углу Кирпичного переулка, долгое время был отдаваем разным жильцам без контрактов и торгов и приносил только шесть тысяч рублей. Когда среди духовенства стал слышаться ропот на то, что дом попечительства приносит слишком мало дохода сравнительно с своим местоположением и вместимостью, совет попечительства отдал дом в аренду одному лицу за девять тысяч, без торгов. При этой отдаче попечительство не сделало предварительных, установленных законом публикаций в газетах о торгах, а домашним образом пригласило на свои торги трех жильцов дома. Поэтому, на торгах немного была возвышена цена за наем дома: дом был отдан за девять тысяч. Между тем, в тот же день несколько лиц, узнавши что дом отдан за девять тысяч, являлись к новому арендатору, прося передать им дом за двенадцать тысяч; но тот не согласился. А проживавший тогда в доме попечительства мещанин, желавший сам взять в аренду этот дом, принес жалобу епархиальному начальству на незаконность действий попечительства в деле отдачи дома в аренду, и требовал, чтобы контракт попечительства был уничтожен, как совершенный незаконно, и чтобы были назначены торги. Но этот протест остался без последствий… Однакож, попечительство не осталось вовсе невнимательным к протесту. При следующей отдаче дома в аренду, оно уже произвело торги. Следовательно, если б администрация попечительства не пренебрегла законом, повелевающим вызывать к торгам желающих чрез газеты, дом поступил бы в аренду не за девять, а за двенадцать тысяч.“

Сравнивая эти мои слова с тем, что напечатано в ответе попечительства на мою речь, легко заметить, что попечительство не только не могло отвергнуть ни одного из указанных мною фактов, напротив, само подтверждает и дополняет их. Оно называет фамилии тех лиц, на которые я делаю только намеки, именно Бюлера и Сидорова; оно с точностию определяет дело там, где я этого не сделал; например, при первой отдаче дома в аренду, оно добавляет что Сидоров, кроме митрополита, подавал жалобу на попечительство г. обер-прокурору и в Святейший Синод. Все, что попечительство могло найти неверным в моей речи, заключается в неточности приведенных мною цифр. Так, например, я сказал, что дом был отдан в аренду на 12-ть лет, а следовало сказать на 10-ть лет; я сказал, что попечительство хотело предоставить прежнему арендатору право жить в доме во все время новой аренды, а следовало сказать, что это право выговаривалось ему на 5-ть лет, я сказал, что в прошедшем году дом отдан в наем за 14,000 р., а следовало сказать за 14,500 р. Попечительство с особенною силою указывает на эти неточности в цифрах, думая, на основании их, обличить меня в лживости моей речи. Но что же удивительного, если внезапно вызванный ходом совещаний съезда к произнесению речи и говоря ее без подготовки, не имея под руками ни книг, ни документов, я приводил цифры не с математическою точностью, а только приблизительно, насколько мог вдруг припомнить их? Впрочем, допущенная мною неточность в цифрах нисколько не вредит существу дела. Задачею моей речи было только доказать, что администрация попечительства, поступая против закона при отдаче дома в аренду, в 1858 году нанесла ущерб интересам попечительства, а в прошедшем году она нанесла бы этим интересам еще больший ущерб, если б вмешательство посторонних лиц не воспрепятствовало администрации попечительства действовать по своей воле. Следовательно, в моей речи имеют важное значение не цифры, а факты, действительности которых не могло опровергнуть попечительство, как я уже показал выше. Если б даже ущерб попечительства действительно оказался меньше приведенной мною цифры, разве члены-попечители в таком случае были правы и неответственны за ущерб? Ошибиться в цифрах при внезапной импровизации речи очень извинительно. Но, что можно думать и сказать о целой корпорации, которая, сознавая вполне свою неправость, хочет перед обществом показаться невинною, и для этого, по примеру древних подьячих, цитует в свое оправдание, статью закона, которая вовсе не может ее оправдывать, потому что не относится к делу? В этом случае уже происходит не обмолвка и не ошибка, а не деликатное и ничем не оправдываемое обращение с законом, доказывающее неуважение к нему.

Такой образ действий представляет попечительство в своем ответе против сделанного мною на съезде заявления о неправильности, допущенной при первой отдаче дома в аренду. Я сказал в своей речи: „совет попечительства отдал дом в аренду одному лицу за девять тысяч, без торгов. При этой отдаче попечительство не сделало предварительных, установленных законом публикаций в газетах о торгах, а домашним образом пригласило на свои торги трех жильцов дома. Поэтому, на торгах немного была возвышена цена за наем дома: дом был отдан за девять тысяч“. Так как закон (X т. Св. зак. ч. I, ст. 1:847) ясно и положительно обязывает казенные места и лица составлять объявления о вызове к торгам через газеты и объявлять заблаговременно о предстоящих торгах, то попечительство, не сделавши этого в 1858 году, тотчас поняло важность взводимого на него обвинения. Чтоб отклонить от себя вину, оно придает своему произвольному действию вид законности, говоря, что отдало дом в наем хозяйственным способом, на основании закона, и даже цитует самую статью закона: „Члены-попечители – говорит оно – отдали дом в аренду г. Бюлеру, на основании ст. 1,711 X т. св. зак., хозяйственным образом, посредством частных торгов“. Кто не полюбопытствует, по указанию попечительства, прочесть статью закона, тот подумает, что в самом деле оно действовало законно; но зато и наоборот, кому случится поверить приводимую попечительством цитату, тот с изумлением увидит, что в указанной статье нет ни слова ни о хозяйственном способе отдачи в аренду казенных имуществ, ни о частных торгах, а говорится только о дозволении отдавать в аренду лишние имения. Вот эта статья: „Недвижимые имущества, принадлежащие архиерейским домам, монастырям и церквам, ненужные для их употребления, могут быть отдаваемы в наем – первые по распоряжению архиереев, вторые – монастырского настоятеля с братиею; третьи – приходских священнослужителей, церковного старосты и почетнейших прихожан“. Где же, в этой статье, попечительство нашло основание для отдачи дома хозяйственным способом, посредством частных торгов, без публикаций? Но, может быть, в цитате попечительства произошла только ошибка в указании статьи, так как в законе действительно находится статья, дающая право совершать иногда торговые договоры хозяйственным образом? Нет; ту статью закона попечительство намеренно игнорирует, потому что она еще более обнаруживает и обличает неправильность действий администрации попечительства. По смыслу той статьи (X т. Св. зак., ч. 1-й ст. 1:869), торг хозяйственным способом может быть допущен только тогда, когда после публикаций о торгах никто на них не явится, или явится одно только лицо; но и в этом случае место, делавшее вызовы к торгам, сперва должно представить своему начальству, от разрешения которого будет зависеть или сделать новые вызовы, или принять другие меры. Как скоро администрация попечительства произвела торги на отдачу дома в аренду хозяйственным способом, не вызвав предварительно желающих к публичным торгам, она этим нарушила закон и в нарушении его ей нечем оправдываться. Какое же может иметь значение указание попечительством на статью закона, неидущую к делу? Оно показывает, что администрация попечительства считает подобное указание диалектической тонкостью и ловкостью. Какова эта диалектика и как она характеризует членов попечительства, я разъяснять не буду: дело само за себя говорит.

Попечительство называет бездоказательными мои слова о том, что в тот же день, когда дом был отдан в аренду Бюлеру, к нему являлось несколько лиц, прося передать им дом за 12,000. Я не буду усиливаться доказывать сказанное мною не потому, чтоб не мог указать лиц, обращавшихся к Бюлеру, а потому, что это было бы бесполезно: г. Бюлер, признательный администрации попечительства за то, что, не производя публичных торгов, она доставила ему в течение десяти лет возможность пользоваться лишними 6,000 р., в каждый год и в прошедшем году сильно отстаивала его выгоды, вероятно, будет всегда отрицать всех свидетелей, чтоб не компрометировать благодетельной для него администрации. Да в этих доказательствах для меня теперь и нет нужды, потому что само попечительство объявило, что г. Сидоров предлагал за аренду дома цену, большую против г. Бюлера на 1,300 руб., а торги прошедшего года показали, сколько бы явилось конкурентов в 1858 году для взятия дома в аренду, если б были сделаны вызовы к торгам. Я не стану также входить с попечительством в прение о том условии, какое при отдаче дома в аренду в прошедшем году было предъявляемо явившимся на торги лицам, относительно прав прежнего арендатора, г. Бюлера. Все обстоятельства прошлогодней отдачи дома в аренду, упомянутые в моей речи, заимствованы мною из статьи под заглавием: „Замечательные торги“, напечатанной в прошедшем году, в №127-м газеты „Петербургский Листок“, спустя двадцать дней после самых торгов. Справедливость напечатанного в этой статье подтвердил мне очевидец всего происходившего при торгах, купец И.Ф. Г-ов. Так как указанная мною статья „Петербургского Листка“ не была опровергнута попечительством тотчас же, и даже до сих пор не вызвала никаких возражений со стороны членов попечительства, то я вправе принимать слова ее за истину. Точно также я не имею оснований не верить очевидцу, подтверждающему сказанное в газете.

Напротив, так как я уже имел случай доказать, что администрация попечительства, в ответе своем на мою речь, два раза, для своего оправдания, делала ложные ссылки на „Духовную Беседу“ и „Свод Законов“; то мне позволительно теперь усомниться в истине слов, сказанных администрацией попечительства для разъяснения обстоятельства, вызвавшего в свое время неудовольствие и печатный протест против нее. Начав на епархиальном съезде речь о попечительстве, я сказал, что два раза ревизовал здешнее епархиальное попечительство и хорошо знаю все его действия и распоряжения; это сказал я для того, чтоб показать оо. депутатам съезда, что неправильные действия администрации попечительства, о которых они услышат от меня, не единственные явления в деятельности попечительства – напротив, они не более, как выдержки из длинного ряда беспорядков, известных мне по двум ревизиям. Попечительство, желая ослабить значение ревизий, на которые я указал, старается набросить на них тень. „Какого рода были эти ревизии? – говорит оно в своем ответе на мою речь. – Из всех замечаний, которые сделал ревизионный комитет попечительству за 1857 год, начальством признано было только одно, именно, чтоб получатели сумм расписывались в книге непременно сами, по узаконенному на этот предмет порядку; все же прочие замечания, по определению консистории, вовсе не оказались справедливыми, и по ним определено было (отношение 18-го июня 1860 года №8:551) ни в какое суждение в отношении к попечительству не входить“. Прошу обратить внимание на слова: все прочие замечания ревизии вовсе не оказались справедливыми, по определению консистории. Здесь вся сила полагается в обсуждении консистории. Но могла ли быть компетентным судьей в этом деле консистория, когда три ее члена, протоиереи: И. Колоколов, Я. Предтеченский и А. Павловский, были в тоже время и членами попечительства? Очевидно, не могла. Закон, желая предупредить возможность случая, подобного описываемому, ясно определил, что только один попечитель должен присутствовать в консистории (XIII т. Св. зак. ч. 1-я ст. 1:615). При таком составе консистории, какой оказался в 1858 году, при рассмотрении доклада ревизионного комитета, можно еще усомниться в беспристрастии оценки замечаний ревизии.

Посмотрим, действительно ли замечания, сделанные ревизией попечительству за 1857 год, не заслуживали никакого внимания. Мы не будем перечислять здесь все замечания, а укажем только на некоторые, которые нам кажутся более важными. Вот они: 1) попечительство вынимало большие суммы (4,889 р. 5,791 р.) из опекунского совета и раздавало, прежде нежели получало на это разрешение высшего епархиального начальства; 2) в доме попечительства, в Большой Морской, все квартиры отдавались без публикаций и торгов, а некоторые и без контрактов, без разрешения на то епархиального начальства; 3) в расходе значатся деньги, выданные за исправление квартир у таких жильцов, которые, по условию заключенных с ними контрактов, обязаны были исправлять квартиры на свой счет; 4) не записаны в недоимочный реестр причитающиеся с протоиерея казанского собора А. Райковского проценты на сумму 447 р., собранную им из церковных кружек его благочиния в пользу попечительства и три года не представленную в попечительство (с 1853–1857); 5) полученные с трех жильцов за квартиры деньги, в количестве 437 р., не показаны в приходорасходной книге попечительства, и неизвестно куда девались, между тем как по документам видно, что они приняты казначеем попечительства. Все эти замечания сопровождались со стороны ревизовавших указаниями на документы и книги, на основании которых были сделаны. Вот по этим-то замечаниям и определено было консисторией ни в какое суждение, в отношении к попечительству, не входить. Что попечительству были сделаны именно указанные мною замечания, в этом может удостоверить производивший вместе со мною ревизию попечительства за 1857 год священник Казанского собора, о. Михаил Морошкин.

О второй ревизии попечительства, произведенной мною вместе с священником Входоиерусалимской церкви, о. Арсением Двукраевым, попечительство так говорит в ответе своем на мою речь: „За ревизию в 1860 году членам ревизионного комитета, из которых о. Никольский был первым, сделано даже замечание за неосновательную притязательность и несоблюдение приличной скромности, и поставлено ему в обязанность строго руководствоваться правилами, для подобных комитетов существующими. Так вот какие были ревизии, на которые, в подтверждение своих обвинений на попечительство, указывает о. Никольский!“ Действительно, очень печально кончилась для меня и для моего сотрудника ревизия попечительства за 1860 год. Кончилась она таким образом совершенно неожиданно, потому что, когда был представлен нами преосвященному митрополиту рапорт о результатах произведенной нами ревизии, его Высокопреосвященство положил на рапорте следующую резолюцию: „Попечительству исправить замеченные упущения и всемерно избегать излишества в расходовании сиротской суммы“. Замечания же попечительству были сделаны нами следующие: 1) попечительство не показало ни в отчете, ни в книгах, остающихся от прежних годов, вещественных капиталов, как-то: домов, мебели; 2) попечительство не имело засвидетельствованного консисторией реестра всем благочиниям епархии и всем церквам, состоящим в ведении этих благочиний; поэтому, нельзя с точностию сказать, все ли благочинные и от всех ли церквей представили деньги, собранные в 1859 году в кружки в пользу попечительства, и все ли эти деньги записаны в приходорасходные книги попечительства. Мы считали себя вправе указать на неимение попечительством реестра всем церквам, потому что из дел же попечительства знали, как протоиерей Райковский три года не доставлял деньги, собранные в его благочинии в пользу бедных духовного звания, и ни попечительство, ни ежегодные ревизионные комитеты три года не замечали этого; 3) рассматривая расходную книгу попечительства, мы заметили, что есть бедные вдовы и сироты, которые получают от попечительства по 10 руб. сер., в год, и в той же книге увидели, что казначею попечительства, священнику А. Благовещенскому, выдано 10 р. 50 к. на разъезды для доставления попечителям и столичным благочинным постоянных пособий для вдов и сирот. По этому поводу мы заметили, что расход на разъезды казначею не согласен со штатами и легко мог быть устранен, так как он для попечительства весьма немаловажен, потому что равняется годовой пенсии вдовы или сироты. Мы сказали при этом, что все попечители и столичные благочинные, по случаю царских молебствий, часто являются в Исаакиевский собор, где находится казнохранилище. А если б кто из них пожелал, чтоб казначей привозил к нему деньги, назначаемые для выдачи вдовам и сиротам, так мог бы от себя платить казначею за разъезды, и для каждого попечителя и благочинного в столице расход одного рубля в год не был бы обременительным; 4) попечительство купило стол для попечителей, красное сукно для стола и шесть стульев, на сумму 67 руб., без нужды, потому что прежний стол присутствия, покрытый красным сукном, и 6-ть кресел, купленные только в 1855 году, еще так прочны, что без всякой перемены очень долго могут служить членам попечительства. Когда я и священник А. Двукраев услышали, что нам готовится выговор за ревизию, мы не хотели верить возможности его. Но 27-го января 1862 года мы получили из консистории указ на шести с половиною листах, в конце которого находилась следующая резолюция его Высокопреосвященства: „Ревизионному комитету сделать замечания за неосновательную притязательность и несоблюдение приличной скромности, поставив ему в обязанность строго руководствоваться правилами, для подобных комитетов существующими. Затем, мнения комитета попечительство может считать для себя необязательными.“ Оказалось, что попечительство принесло жалобу на нашу ревизию, представив ее неосновательной, придирчивой и несогласною с разными законоположениями. По уважению к этой жалобе и сделано нам указанное выше замечание. Прочитав указ, мы увидели, что возражения против нашей ревизии состоят из развития фраз вроде следующих: „попечительство с самого его основания не исполняло этого, и, однако, ни один ревизионный комитет не сделал ему по означенному предмету замечаний;“ „в этом нет никакой надобности при существующем порядке в попечительстве;“ „попечительство считает это оскорбительным для себя, как присутственного места.“ Ряд этих фраз оканчивается так: „Ясно, что ревизионный комитет, исполняя возложенное на него поручение, не вникнул надлежащим образом ни в подлежащие статьи счетных уставов общего и частного, ни в Положение о попечительстве, ни в самые дела и обстоятельства попечительства и даже не сообразился с инструкцией для временных ревизионных комитетов.“ Указания попечительства на перечисленные им законоположения, в настоящем случае, оказались такого же свойства, как уже известные нам его указания на отчеты, напечатанные в годах, последующих за 1861-м, как указание на статью X тома Свода законов о хозяйственном способе отдачи дома в аренду без публикации. Убедясь из этого, что епархиальное начальство введено попечительством в ошибку, мы решились разъяснить дело. Поэтому, разобрав подробно все сделанные попечительством возражения против нашей ревизии, показав их несостоятельность и выставив юридические основания, по которым мы имели право и обязанность указать попечительству его упущения, мы тогда же подали его Высокопреосвященству прошение, в котором, разъяснив несправедливость жалобы попечительства на наши действия по ревизии, ходатайствовали об отмене сделанного нам замечания. Решения по нашему прошению еще не последовало.

Попечительство в своем ответе на мою речь сделало мне упрек за то, что я восемь лет не жертвую ему ни копейки. Я жертвовал, пока мне не пришлось близко познакомиться с ведением дел в попечительстве, пока я два раза не побывал членом комитетов, ревизовавших попечительство. Но когда, в качестве ревизора, я увидел, что поступающие в попечительство деньги могут не доходить до его кассы; когда я увидел, что на ненужные разъезды казначея по городу ему выдается сумма, равная годичной пенсии вдов и сирот; когда я увидел, что администрация попечительства уклоняется доставить ревизии возможность увериться, что все деньги, собираемые в церковные кружки, достигают попечительства и верно записываются в его книги; когда я, наконец, увидел, что обнаружение неправильности в действиях администрации попечительства со стороны лиц, обязанных к тому законом, вменяется последним в вину: тогда у меня не стало лежать сердце к попечительству, и с того времени, на присылаемых ко мне из попечительства листах для сбора пожертвований, я пишу: „ничего не жертвую.“ Я нисколько не стыжусь признаться в этом, потому что принял для себя за правило не жертвовать ни одной копейки в те благотворительные учреждения, которые не дают подробных печатных отчетов о своих действиях и к администрации которых, поэтому, я не могу иметь доверия. Священник Александр Никольский“.

„Ответ“ A.Т. Никольского петербургскому попечительству принят был с сочувствием в духовенстве и обществе, и на попечительство произвел поражающее действие. В духовенстве пробудилось сознание настойчивой потребности – внимательно относиться к действиям должностных лиц епархии и давать себе отчет – есть ли основания относиться к ним с доверием и уважением, признавать за ними расположенность к законности, правдивости и правильности в отправлениях возложенных на них обязанностей и считать их служение полезным и целесообразным в церкви. В газетах и обществе, так например, рассуждали о споре между Никольским и попечительством: „происходящая между ними полемика имеет несомненно общественный интерес; она раскрыла пред обществом крайне прискорбное положение дел в с.-п.-бургском попечительстве; а следовательно и в других провинциальных попечительствах; так как нет никакого основания думать, чтоб в этих последних порядок дел был лучше, чем в столице; обнаружилось: отчеты попечительства, вопреки ясному закону, обязывающему его печатать их ежегодно, не печатались в течение 23-х лет ни разу; затем, за 10-ть последующих лет было отпечатано лишь „извлечение“ из ведомостей о пожертвованиях; ревизии открыли в попечительстве отсутствие отчетности, произвольные распоряжения и траты, – а за эти открытия ревизоры подверглись замечаниям со стороны власти за „несоблюдение приличной скромности“! – Улучшение попечительств, как благотворительных учреждений, возможно только при полнейшей гласности всех действий попечительства и при строгом контроле общественного мнения.

Члены же попечительства, привыкшие к раболепству и таившие свои действия в глубокой безвестности, были поражены ответом Никольского. Никольский, подтверждая в печати свои мнения „о незаконности и недобросовестности действий попечительства“, „позволил себе напечатать имена членов, с намерением, для них понятным, предать их общественному нареканию“. Они противопоставляются представителям „иного образа мыслей, иных нравственных принципов и убеждений“. Потому „попечительство не сочло уместным входить с Никольским при посредстве печати в новые какие-либо объяснения“, конечно, не по одной скромности. Но вместо „попечительства“, в смысле коллективного учреждения, состоящего из членов совета его, вступил в препирательство с Никольским юнейший член совета, священник Исаакиевского собора В. Серафимов, оставивший по себе печальную память в духовенстве именно неумелым и несправедливым заступничеством своим за своих сочленов по попечительству, за такие их действия, в которых он не мог сам участвовать. Серафимов нашел с своей стороны уместным напечатать в „Голосе“ „объяснение“ (№388-й 1869г.), направленное к ослаблению тех впечатлений, какие произведены были на духовенство и общество „Ответом попечительству“ Никольского. В этом объяснении защитник попечительства сообщил некоторые сведения о том впечатлении, какое произвел „ответ“ Никольского на попечителей, выгородил сам себя из состава того совета, при котором состоялись злоупотребления и незаконные действия попечительства, обнаруженные ревизиями, усиливается ослабить силу и значение аргументов Никольского, приведенных им в доказательство его мнений о ведении дел в попечительстве и в конце концов сознался, что он „вовсе не имеет намерения утверждать, что в попечительстве за все время его существования не было никаких неисправностей и упущений, а полагает только, что замеченные о. Никольским, в 1857 и 1860 годах, упущения, за которые попечительству своевременно сделано было внушение, никак не могут служить подтверждением мнения его о незаконности действий попечительства в настоящее время“. Ревность о. Серафимова, теперь уже покойного, к защите попечительства объясняется обстоятельством отношений его к этому учреждению. Он был во время полемики попечительства с Никольским младшим членом совета его, вступившим в весьма недавнее время; он старался добросовестно, по возможности, служить, в попечительстве, поэтому, когда раскрылась неблаговидная деятельность попечительства, он взял на себя неблагодарную обязанность защищать под именем „попечительства“ незаконные и недобросовестные действия своих старейших сочленов по попечительству. К тому же, первый опыт его защиты, напечатанный в „Голосе“, от имени всего попечительства, оказался неудачным; ему захотелось поддержать первый труд своих полемических притязаний вторым „объяснением“. Но статья о. Никольского, отпечатанная в №12-м „Голоса“ за 1870 год, под заглавием „Несколько слов по поводу объяснения священника В. Серафимова“⁷⁸, навсегда отняла у о. Серафимова охоту – выступать в печатный спор с кем бы то ни было из-за петербургского попечительства о бедных духовного звания. Статьей Никольского закончилась история ревизий этого попечительства о. Никольским, начавшаяся в 1858 году. Двенадцать лет Никольский действовал в пользу попечительства с целью – раскрыть и устранить неправильное ведение в нем дел. Много неприятностей, труда, огорчений стоила ему эта деятельность. Но результаты всей многолетней истории его отношений к попечительству оказались небольшие: отчеты стали печататься ежегодно и довольно подробные, но устройство состава попечительства не изменилось……

Итак, заявления A.Т. Никольского на епархиальном съезде 1869 года о состоянии с.-п.-бургского попечительства о бедных духовного звания имели свои последствия и дали свои результаты. Не осталось также без последствий им и М.Я. Морошкиным выраженное и принятое съездом, депутатами духовенства предложение просить епархиальную власть о применении выборного начала к замещению должностей в епархии благочинных, членов попечительства и консистории.

Вместо исполнения этой просьбы, митрополит вскоре, в том же 1869 году, сдал в консисторию предложение, которым в С.-П.-бургской епархии 1) учрежден в каждом благочинническом округе „благочиннический совет; 2) в состав совета, под председательством благочинного, назначаемого, по прежнему, епархиальным архиереем, избираются духовенством два помощника на 3-ри года; 3) совету предоставлено право а) решать маловажные споры, пререкания и жалобы – взаимные духовными лицами, равно между прихожанами и духовными по церковным делам и отношениям; б) рекомендовать духовных лиц в клировых ведомствах и к наградам; и в) содействовать благочинному в требованиях о доставлении церквами и духовенством разных взносов в подлежащие места; и 4) дозволено духовенству каждого благочиннического округа замещать по выбору, но с утверждения епархиальной власти, депутатов по гражданским делам. – В предоставлении исчисленных прав духовенству епархии указанным предложением, выразился ответ преосвященного митрополита на требование съезда выборного начала в деле назначения должностных лиц епархии. Небольшие уступки сделаны С.-П.-бургскою епархиальною властью духовенству в участии назначения этих лиц; но и эти уступки принесли свою пользу и для С.-П.-бургской епархии, и для других. Благодаря этим уступкам, во многих благочиннических округах благочиннические советы прекратили споры и неудовольствия между членами причтов; предотвращено производство многих тяжб и дел в консистории; устранены властолинские отношения благочинных к подведомственным им лицам; обезопашена справедливая рекомендация духовных лиц в клировых ведомостях и т.п. Примеру С.-П.-бургской епархиальной власти в предоставлении духовенству епархии исчисленных хотя и незначительных прав последовали представители таковой же власти и во многих других епархиях; самые правила, изданные с.-п.-бургскою властью по этому предмету, в одних епархиях были приняты вполне и целиком, а в других получили большую определенность и развитие. – Таковы были результаты участия А.Т. Никольского в съезде депутатов духовенства С.-П.-бургской епархии в 1869 году. Участие его имело также значительный вес и в съезде 1871 года.

В 1871 году, на епархиальном С.-П.-бургском съезде, при ближайшем содействии A.Т. Никольского, окончательно выяснились причины упадка и недостаточности успехов учеников Александровского духовного училища в знании отечественного языка и предприняты были меры к устранению таковых причин. В предпринятии этих мер понадобилась особенная настойчивость съезда духовенства; так как существование самых причин, к устранению которых предпринимались меры, зависело от высшей власти в „ведомстве православного исповедания“. Дело в том, что, по уставу духовных училищ 1867 года, в этих училищах до громадных размеров расширено обучение древних языков и крайне ограничено преподавание отечественного языка. Вследствие такой постановки родного языка в курсе обучения малолетних детей, неминуемо должна явиться малоуспешность в знаниях грамматики отечественного слова. Эта малоуспешность в Александро-Невском училище была замечаема с различных сторон и в течение нескольких лет. С первого же года преобразования духовных училищ по новому уставу правление С.-П.-бургской Духовной семинарии, производя ученикам этого училища экзамены при переходе их в семинарию, находило успехи их особенно слабыми в русском языке. Согласно с существующими правилами, семинарское правление ежегодно составляло, на основании приемных экзаменов, свои замечания о состоянии учебной части в училище и сообщало их в правление Александро-Невского училища. О малознании учеников в отечественном языке было сообщено из семинарии в правление училища в замечаниях, присланных в 1869, 1870 и 1871 гг. Ввиду этих замечаний правление училища и по собственной инициативе, и по требованиям депутатов духовенства, принимало все зависящие от него меры к усиленному занятию учеников по предмету русского языка. Но, несмотря на все принятые меры, сообразованные со всеми требованиями современной дидактики по обучению русскому языку, успехи учеников Александро-Невского училища в изучении родного языка, особенно в письменных упражнениях, оказывались неудовлетворительными. После продолжительного, самого внимательного и многостороннего обсуждения этого, в высшей степени важного в деле образования русского юношества, предмета на епархиальном съезде 1870г. с.-п.-бургского духовенства, депутаты его, основываясь на заявлениях специалистов – учителей и на официальных сообщениях правления Александро-Невского училища и семинарского правления, пришли к заключению, что основною причиною малоуспешности учеников в знании отечественного языка служит недостаточное число уроков по этому предмету особенно в IV классе и, напротив, более чем необходимое число уроков по древним языкам; так что ученики IV класса вовсе не имеют времени для диктовки и письменных упражнений по родному языку. Но малознание учениками родного языка сопровождается крайне вредными последствиями для их образования и жизни, – особенно для таких из них, которые не могут быть приняты в семинарию. Воспитанники училища, не принятые в семинарию за недостаточное знание русского языка, остаются вне возможности перейти из училища в какое-либо другое учебное заведение или пристроиться, после выхода из училища, к какому-либо письменному занятию для приобретения себе средств к жизни. Положение таких учеников, в виду всей их жизни, крайне прискорбно; потому что они, ограничиваясь образованием, получаемым только в духовном училище, остаются на всю жизнь с слабою грамотностью и без знаний своего родного языка и отечественной истории. Нельзя придумать более антипатриотического курса обучения детей, в возрасте от 10 до 15-ти лет, как курс, указанный в уставе духовных училищ 1867 года. После изложенных соображений, к которым неизбежно приходят при рассмотрении состава курса учебных предметов в духовных училищах по уставу 1861 года в среде духовенства не только С.-Петербургской епархии, но и во всей России, епархиальный съезд депутатов с.-петербургского духовенства в 1870 году просил местного митрополита ходатайствовать пред Св. Синодом об увеличении числа уроков по русскому языку в IV классе Александро-Невского училища и о введении преподавания русской истории, – отнеся увеличение на счет уроков по древним языкам, что могло быть сделано без всякого ущерба для выполнения установленной программы для них. Епархиальный съезд 1870 года не получил уведомления о результатах ходатайства преосвященного митрополита пред Синодом. Между тем все, изложенные выше, соображения, относительно положения образовательного курса в духовных училищах, снова были подтверждены на епархиальном съезде 1871 года, по поводу вновь возникших на нем обсуждений о причинах неудовлетворительности учениками училища знаний родного языка, засвидетельствованной правлением С.-Петербургской семинарии, на основании приемных испытаний, им произведенных ученикам Александро-Невского училища в 1871г. В этом году две трети учеников, державшие экзамен в семинарию, не были приняты ею за недостаточные знания. Положение непринятых оказалось безвыходным: по степени знаний в отечественном языке они не могли ни приискать себе место для житья, ни продолжать образования. Потому съездом 1871 года, ввиду безотрадной участи учеников, окончивших курс в училище и непринятых в семинарию, снова и единогласно было постановлено обратиться с настойчивым ходатайством к преосвященному митрополиту об увеличении числа уроков по русскому языку и о введении преподавания русской истории в IV классе духовного Александро-Невского училища. На протокольном постановлении съезда по этому предмету последовала 18 сентября 1871 года следующая резолюция преосвященного митрополита: „Правление училища имеет заготовить представление Св. Синоду, согласно ходатайству депутатов духовенства, с определительными указаниями – какое число уроков может быть прибавлено по классу русского языка и русской истории, и на счет каких классов может быть сделана такая прибавка“. Правление училища, члены которого частным образом входили в совещание по этому предмету с известнейшими педагогами и учителями в С.-Петербурге, равно с образованнейшими духовными лицами столицы, нашло, что из всех учебных предметов в IV классе училища самое большое число часов в неделю (9) назначено на уроки греческого языка, что ни у одного из прочих предметов, кроме греческого языка, нельзя уменьшить числа уроков по их малочисленности, и что с уменьшением уроков греческого языка в IV классе положенная программа его может быть выполнена без затруднения, тем более что неизбежное ныне при 9-ти уроках соединение двух уроков греческого языка по три дня в неделе не может не быть крайне утомительно для мальчиков от 12–14-ти лет и для учителей, с ними занимающихся. Что же касается до назначения уроков для преподавания русской истории, то правление училища предполагает отделить на этот предмет свободные от уроков утренние часы в те же дни, в которые назначено по 3 урока, а не по 4-ре. В этом распределении времени правление училища руководилось тем соображением, что утренние часы в означенные дни (с тремя уроками) употребляются не на отдых, не на прогулку, а на приготовление уроков к следующему дню, – и что поэтому занятие русскою историей в эти часы не будет обременительно для учеников, и в то же время не помешает приготовлению урока; так как в прочие дни на это приготовление считается достаточным одно вечернее занятие от 5-ти до 9-ти часов. По обсуждении всего вышеупомянутого, правление мнением своим положило: 1) увеличить число уроков русского языка в одном IV классе и для сего прибавить два урока в неделю, отделяя для него столько же уроков греческого языка, – и 2) для русской истории назначить по одному уроку в III и IV классе, употребив на преподавание его свободные утренние часы тех дней, в которые полагается по 3-ри, а не по 4-ре урока. Усиление преподавания русского языка и введение в программу училищного курса русской истории в указанном виде могло сделать образовательный и учебный курс училища в некоторой степени законченным и в особенности полезным для тех мальчиков училища, которые по окончании училищного курса не будут приняты в семинарию по недостаточности знаний (с такими оказывалась большая часть учеников училища), находятся в безвыходном состоянии – вследствие крайне ограниченных знаний их в родном языке; так как почти все они не успевают в училище научиться писать грамотно. Ввиду этой безотрадной их участи, съезд духовенства 1871 года, по выслушании вышеизложенного заключения правления училища и постановил ходатайствовать, чрез преосвященного митрополита, пред Св. Синодом о том, чтобы число уроков по русскому языку увеличено было, преимущественно в высшем классе училища, и чтобы дана была возможность ученикам училища, хотя в крайне кратком виде, ознакомиться с историей своего отечества, – и чтобы, таким образом, оканчивающие курс в училище, без надежды продолжать свое образование в других учебных заведениях, не выходили бы из него без всяких знаний отечественной истории и с малограмотными сведениями в родном языке, – каковые сведения признаются необходимыми даже для учившихся в первоначальных училищах. Съезд решил утруждать Св. Синод своим ходатайством, потому что §15 Высочайше утвержденного устава училищ, Св. Синоду предоставлено право изменять распределение учебных часов в изложенном в напечатанном при уставе Приложении. Преосвященный митрополит соизволил довести ходатайство съезда до Св. Синода, вполне согласившись с соображениями и мотивами съезда и правления училища. Во всем этом деле A.Т. Никольский принимал самое живое участие, и едва ли кто из депутатов съезда обладал большими практическими сведениями, необходимыми для разъяснения этого предмета, как он. Он сам некогда был преподавателем училища, знал историю его и ход обучения; участвовал в производстве приемных экзаменов в семинарии и имел возможность убедиться в ограниченности знаний и развитии учеников; заведовал несколькими учебными учреждениями в знаменской общине, и был знаком с программою обучения детей от 10 до 15-ти лет; знал – что требуется в жизни от мальчиков этого возраста, лишенных возможности – продолжать свое образование и вынужденных с этого возраста вступить в практическое занятие для приобретения себе насущного содержания. При этих знаниях о. Никольский с очевидною ясностию умел доказать депутатам съезда и причины малоуспешности учеников училища в знаниях русского языка, и безотрадность их положения по выходе из училища, и необходимость перемен в распределении уроков в примерном учебном плане училища, установленном по уставу 1867 года. Поэтому в течение трех лет сряду епархиальный съезд останавливался на этом предмете. Все журналы съезда по излагаемому предмету были формулированы о. Никольским. Несмотря на затруднения, которые представлялись съездом с.-петербургского духовенства в возможности обращаться с ходатайством к высшей церковной власти, об изменении распределения учебных часов в училище, против примерного плана, благодаря наставлениям и разъяснениям о. Никольского, ходатайство съезда было, наконец, препровождено в Св. Синод. Но представление преосвященного митрополита Св. Синоду об этом ходатайстве не поступило прямо в Синод; а сначала оно было принято в канцелярии обер-прокурора Св. Синода; затем, по распоряжению обер-прокурора графа Толстого, главного творца устава духовных училищ 1867 года, сдано в духовно-учебный комитет при Св. Синоде на предварительное рассмотрение и заключение и, наконец, в Св. Синод с препровождением заключения духовно-учебного комитета по содержанию ходатайства. Духовно-учебный комитет, по своему личному составу и по отношениям, не мог разделить соображений и участия депутатов духовенства С.-Петербургской епархии к судьбам детей духовенства, загнанных своим происхождением и бедностью своих родителей в духовное училище. Комитет назвал ходатайство съезда „притязанием“, и предложил в своем заключении – ходатайство съезда отклонить, а в замене предположенных съездом перемен в программе училища учредить дополнительный при училище курс. Св. Синод, вследствие объяснений по тому же предмету обер-прокурора утвердил заключение комитета. Синодальное определение, которым утверждено заключение духовно-учебного комитета о ходатайстве съезда, было объявлено духовенству С.-Петербургской епархии указом Св. Синода на имя преосвященного митрополита в 1872 году на епархиальном съезде. Депутаты съезда с грустью выслушали в своем роде искусно составленное, но неблагорасположенное….. заключение комитета и в свою очередь, по предложению о. Никольского, отклонили от исполнения предложенный духовно-учебным комитетом план дополнительных классов при Александро-Невском училище.

В означенном предложении Никольский явился выразителем отношений всего духовенства к духовно-учебному комитету...

A.Т. Никольский в течение шести лет (1867–1873 гг.) был представителем и выразителем потребностей и стремлений духовенства С.-Петербургской епархии не только на всех съездах духовенства, бывших в этот период, но и в других установлениях епархии, – а именно: в правлении С.-Петербургской духовной семинарии и в том благочинническом округе, в составе которого находится его приходская церковь.

По Высочайше утвержденному в 1867 году уставу духовных семинарий, в состав правления их, в каждой епархии, входят три члена от духовенства, назначаемые с утверждения местной епархиальной власти из лиц, избранных епархиальным духовенством, на 6-ть лет. Правление семинарии, по тому же уставу, разделяется на два собрания: педагогическое и распорядительное. В педагогическом собрании участвуют все три члена от духовенства, а в распорядительном – двое из них, избираемые педагогическим собранием на три года. A.Т. Никольский на первом же епархиальном съезде депутатов с.-петербургского духовенства, бывшем в 1867 году, был избран и преосвященным митрополитом утвержден членом в состав педагогического собрания правления С.-Петербургской духовной семинарии. В качестве члена от духовенства он выслужил полный шестилетний срок. По истечении этого срока он был избран съездом депутатов на вторичную 6-ти летнюю службу в семинарии; но о. Никольский не согласился принять на себя труды по семинарии на новое шестилетие. Состоя шесть лет членом от духовенства в педагогическом собрании правления С.-Петербургской семинарии, он в течение этого периода постоянно находился членом от духовенства и в распорядительном собрании правления: корпорация учителей и начальствующих семинарии два раза избирала его на три года на занятия в распорядительном собрании. Справедливо заслуживший доверие и уважение духовенства всей епархии и учебного персонала семинарии, о. Никольский обнаружил и на службе в семинарии, в качестве представителя от духовенства, достойную его деятельность в исполнении обязанностей члена собраний, и педагогического и распорядительного.

В занятиях педагогического собрания, ведению которого подлежат все дела по учебно-воспитательной части, о. Никольский оказывал семинарии весьма много пользы. Ему известна С.-Петербургская семинария весьма близко: в ней он учился и служил учителем; он производил не раз ревизию ее экономических отчетов; он отлично знал историю ее и т.д. Как священник и природный безотлучный житель С.-Петербургской епархии, он превосходно знал, чего ожидают в обществе от духовных семинарий. Все эти знания о. Никольского, выраженные им при его занятиях в педагогической деятельности семинарии, содействовали целесообразному применению к С.-Петербургской духовной семинарии устава 1867 года и преобразованию ее по требованию этого устава. При этом преобразовании о. Никольский участвовал в составлении педагогическим собранием правления С.-Петербургской семинарии инструкций для инспектора и для помощника инспектора и правил для воспитанников, выработанных правлением С.-Петербургской духовной семинарии. Означенные инструкции и правила не только получили полное значение в петербургской семинарии, по утверждении их преосвященным митрополитом, но найдены целесообразными духовно-учебным комитетом и положены в основу для составления инструкций и правил для всех духовных семинарий в России. В качестве члена педагогического собрания, о. Никольский, наряду с прочими членами, был весьма ревностным и усердным участником едва ли не всех бывших в 6-ти летний период педагогических собраний правления; принимал живое, добросовестное, деятельное участие в избраниях ректора и инспектора, в слушании пробных уроков кандидатов на наставнические должности семинарии и в выборе их на места, в производстве экзаменов приемных, переводных и окончательных, в разрешении вопросов и отдельных случаев по учебно-воспитательной части, в рассмотрении текущих дел, в составлении и слушании годичных отчетов по семинарии и т.д. Во всех этих занятиях он был неутомим, всегда стоял на почве законности и тверд. В спорах и разногласиях в среде корпорации он честно и откровенно выражал свои мнения и убеждения и не раз находился в меньшинстве, против которого стояло большинство, подкрепленное начальственною властью ректора и даже епархиального начальства. Но бывали случаи, что мнения меньшинства находила нужным принимать и высшая епархиальная власть. Сверх занятий, общих для всех членов педагогического собрания, о. Никольский исполнял и особенные поручения, которые возлагались на него лично собранием. Из таких поручений заслуживает особенного внимания рассмотрение им трудов состоявшего при семинарии преподавателя финского языка и переводчика богослужебных книг православной церкви с славянского языка на финский, г. Фримана, и заключение о. Никольского по поводу этого рассмотрения. По особому распоряжению высшей власти, г. Фриману в 1840 году поручено было переводить богослужебные книги православной церкви на финский язык, под руководством и надзором семинарского начальства. Но, по различным обстоятельствам, занятия г. Фримана по преподаванию и по переводам не подчинялись какому-либо контролю и отчету. Между тем эти занятия оплачивались определенным жалованием. С введением нового устава духовных семинарий, жалование г. Фриману должно было выплачиваться из сумм С.-Петербургской епархии.

С образованием педагогического собрания в семинарии, члены духовенства выхлопотали г. Фриману от духовенства епархии жалованье, но настояли, чтобы он представлял ежегодно отчеты о своей деятельности. Рассмотрение первого представленного им отчета, было поручено правлением о. Никольскому. Никольский имел труд, терпение и внимание рассмотреть не только представленный г. Фриманом за 1868 год отчет его трудов по переводу, но всю его деятельность при семинарии, как переводчика в течение 20-ти лет. Эту деятельность, по ее содержанию и значению, о. Никольский изобразил в следующих словах своего предложения правлению семинарии, которое он представил по исполнении возложенного на него поручения:

„При чтении записки г. Фримана“, писал о. Никольский, „прежде всего бросается в глаза поразительная до невероятности медленность, обнаруживаемая им в переводе книг. Прошло более двадцати лет, как г. Фриман принялся за перевод богослужебных книг; но до сих пор он не перевел и половины церковного круга этих книг. С 1849 до 1868 года, то есть, в течение 18-ти лет, переведены только следующие книги: служебник, требник и сокращенный молитвослов и несколько отдельных служб, взятых из других богослужебных книг, именно: последование вечерни, утрени, часов, изобразительных и малого повечерия – из следованной псалтири; воскресная служба 1-го гласа – из октоиха; служба Рождеству Пресвятой Богородицы – из праздничной минеи; служба в пасхальную седмицу из цветной триоди; песнопения из Божественной Литургии – из ирмология. Все эти книги и последования составляют не более 150 листов крупной церковной печати. Поэтому оказывается, что г. Фриман переводил в год не более семи печатных листов. Но нельзя сказать, чтобы он не мог переводить скорее, чем как переводил. Это доказывается тем, что начиная с 1868 года по 18-е марта 1869 года, то есть, в год и три месяца он перевел почти столько же, сколько и в течение предшествовавших 19-ти лет. Итак, значит, медленность перевода зависела не от незнания языков или неумения переводить, а по особенному расчету. Что этот расчет не был просто коммерческий, – происходил не из одного желания продлить на бесконечное число годов получение вознаграждения за перевод, но имел затаенную мысль препятствовать укоренению и распространению православной веры в Финляндии, – это доказывается как выбором книг для первоначального перевода, так и промежутками времени, чрез которые выходил из рук г. Фримана перевод самонужнейших книг. Так в переводе общей минеи и седмичных служб давно уже настоит безотлагательная надобность; потому что православные финляндцы еще до сих пор лишены возможности слушать ежедневные и праздничные службы на их родном языке. Но г. Фриман не находил нужным в течение 20-ти лет заняться их переводом. Из служб в честь св. Предтечи, св. апостолов, пророков, мучеников и преподобных г. Фриман перевел лишь одну службу – в честь св. пророка Илии. Из обозрения переводнических трудов г. Фримана и из чтения представленной им записки становится до очевидности ясным, что г. Фриман, как протестант по вероисповеданию и следовательно не сочувствующий православной вере, – а как протестант-финляндец – в особенности, не желающий распространения православия на своей родине, взявшись за перевод богослужебных книг православной церкви, употреблял все усилия к тому, чтобы обратившееся в православную веру его соотечественники, как можно долее, не имели возможности слышать православное богослужение на их природном языке и, таким образом, надолго были лишены одного из самых могущественных средств к укоренению в них учения православной веры. При этом, конечно, имелось в виду то простое соображение, что принявшие православную веру финляндцы, принужденные долгое время слышать богослужение на непонятном для них языке славянском и, потому, не находя в богослужении удовлетворения своему религиозному чувству, естественно должны будут охладеть к Православию и легко могут возвратиться к прежнему вероисповеданию, особенно если пасторы их захотят воспользоваться многими, столь благоприятными для их целей, обстоятельствами и условиями положения православного богослужения в Финляндии“. После изложенного отзыва о. Никольского о трудах г. Фримана, отзыва, соединенного с многоразличными личными объяснениями, относящимися к предмету и содержанию деятельности переводчика, педагогическое правление С.-Петербургской семинарии сочло своею обязанностью озаботиться приисканием нового переводчика богослужебных книг православной церкви с славянского языка на финский и, притом, такого, который бы с основательным званием того и другого языка соединял большее, сравнительно с г. Фриманом, общее и специально-богословское образование и направление русское, православное, патриотическое. Такое лицо отыскалось вскоре в лице одного из православных русских священников, который долгое время состоял в приходской службе в Финляндии.

Немало времени, трудов и усердия посвящал A.Т. Никольский занятиям своим в семинарии в звании члена педагогического собрания семинарского правления. Но гораздо больше времени и трудов пришлось ему употреблять в период 1867–1873 годов на занятия в качестве члена распорядительного собрания правления той же С.-Петербургской семинарии. Заседания педагогического собрания, сверх чрезвычайных, бывают, согласно уставу, обыкновенно раз в месяц; распорядительное же собрание правления, которое ведает исполнительной и хозяйственной частью по делам семинарии, по уставу, должно иметь свои заседания не менее одного раза в неделю. Отец Никольский, всегда точный и аккуратный в исполнении всякой обязанности, принятой им на себя, не дозволял себе никогда манкировать в заседаниях распорядительного собрания правления. Знания о. Никольского хозяйственной части церковных установлений вообще и в частности С.-Петербургской семинарии, экономические отчеты которой он и прежде ревизовал несколько раз, опытность и практичность в управлении этой частью, и знания разнообразных нужд, бухгалтерии и делопроизводства по экономии были весьма полезны для семинарии в течение 6-и летней его службы в качестве члена от духовенства. И распорядительное собрание правления, подобно педагогическому, неоднократно возлагало на Александра Тимофеевича, сверх обычных его занятий по званию члена этого собрания, еще особенные поручения. К числу этих поручений относится назначение его в 1870 году в состав строительной комиссии по переустройству некоторых частей в семинарских зданиях. Шестилетие труды и заслуги A.Т. Никольского в качестве члена (от духовенства) правления С.-Петербургской духовной семинарии были оценены духовенством епархии, корпорацией семинарских наставников и даже епархиальным начальством. По окончании срока службы в этом звании, депутаты духовенства на епархиальном съезде в 1873 году выражали о. Никольскому свою благодарность за труды и почтили его выбором на новое шестилетие в члены правления семинарии; но о. Никольский объявил, что он не решается с своим здоровьем принять еще раз на 6-ть лет должность представителя духовенства в семинарии. В корпорации учебного персонала выражалось сожаление о том, что о. Никольский не принял на себя вновь трудов по участию в деятельности семинарии: в газете „Современность“, которая была в то время органом корпорации семинарских наставников, сообщение о выходе о. Никольского из семинарского правления сопровождалось замечанием, что он был „нравственною силою“ духовенства и учебной корпорации в семинарии. (1873г. сент. 16 №74). Семинарское начальство успело выхлопотать о. Никольскому в 1871 году за труды его в семинарии награду орденом св. Анны 3-й степени, после того, как епархиальное начальство тщательно обходило его в наградах в течение многих лет его службы и принижало его в этом отношении не только в сравнении с сверстниками и сослуживцами, но и с младшими по службе.⁷⁹ Местное духовенство благочиннического округа, в котором состояла Знаменская церковь, выражало о. Александру Тимофеевичу свое доверие, уважение и солидарность с его убеждениями, стремлениями и началами его деятельности в епархии, сверх ежегодного выбора в депутаты на съезды духовенства, и – двукратным избранием в состав местного благочиннического совета в звании помощника благочинного. В первый раз он был избран в помощника благочинного в 1869 году, когда введено было в епархии учреждение благочиннических советов; второй раз – в 1873 году, по окончании трехлетнего срока службы в звании помощника благочинного, – каковое звание оставалось за ним до его кончины. Не обширна была деятельность о. Никольского в этом звании; так как она ограничена и по существу, и по распоряжениям епархиального начальства весьма тесным кругом содержания и предметов ведения. Но этой деятельностью обеспечивалась правдивая рекомендация пред епархиальным начальством всех лиц, состоящих в составе духовенства округа. Отец Никольский считал своим долгом, при рекомендации духовных лиц округа в клировых ведомостях и при представлениях к наградам, давать правдивые и по совести, в качестве выразителя общественного мнения окружного духовенства, свидетельства о службе и деятельности и поведении своих сослуживцев. При этом ему приходилось расходиться, к его прискорбию, с суждениями местного благочинного, протоиерея Владимирской церкви А. Соколова, о некоторых вещах и оставаться при особых мнениях пред лицом епархиальной власти. Но столичные благочинные, как власть, назначаемая от епархиального начальства, не благосклонны к таким священникам своего округа, которые позволяют себе „сметь свое суждение иметь“, хотя бы в этом „суждении“ выражалось правдивое общественное мнение.

В течение двадцатипятилетней службы приходским священником при Знаменской церкви в С.-Петербурге деятельность А.Т. Никольского не ограничивалась пределами прихода и предметами, подлежащими „ведомству“ епархиального начальства; но выступала, вследствие жизненности его сил и его стремительности служить обществу в духе православной Церкви. Он охотно старался поддерживать, по своим силам и способностям, нравственно и материально всякое общественное начинание и предприятие, полезное по его убеждениям для народа и согласное с началами православной Церкви и христианской веры, жизни и благотворительности. Поэтому он принимал то или другое участие во многочисленных и благотворительных обществах, состоящих в С-П.-бурге. Он был несколько лет директором с.-п.-бургского комитета попечительного о тюрьмах общества, постоянным членом Прибалтийского братства во имя Христа Спасителя, членом общества попечительства об учительницах и воспитательницах, общества народных столовых, общества распространения Св. Писания в России, общества вспоможения студентам С.-П.-бургского университета и некоторых других. В некоторых из этих обществ, деятельность Александра Тимофеевича выражалась с более или менее видной силой и энергией и сопровождалась иногда весьма заметным и даже важным для них значением. Общественная сторона деятельности Александра Тимофеевича в этих обществах заслуживает внимания, уважения и сохранения памяти как в его биографии, так и в истории каждого из самых обществ.

О. Александр Никольский в течение тринадцати лет был директором С.-Петербургского комитета Высочайше учрежденного общества попечительного о тюрьмах. Это общество получило свое начало в первой четверти настоящего столетия. Состоя под председательством министра внутренних дел, общество имеет в каждой губернии комитеты. Члены комитетов называются вице-президентами и директорами. В числе директоров могут быть и бывают и священники. Священники избираются в директоры епархиальной властью и, чрез посредство президента общества, утверждаются в должности Высочайшей властью. Обязанности, права и отношения директоров священников определяются Высочайше утвержденным уставом общества, епархиальной инструкцией Синода и местными правилами комитетов. – О. Никольский, по избранию епархиальным начальством, согласно определению Св. Синода и по всеподданнейшему докладу президента общества, Высочайше утвержден 10 марта 1855 года директором с.-петербургского тюремного комитета. По распоряжению епархиального начальства, с согласия комитета, о. Александру поручено было состоять, в качестве директора, при Долговом отделении тюрьмы. С свойственной ему энергией в первые годы в новой должности он усердно посещал заключенных, имел с ними беседы и старался принесть им пользу, насколько он мог располагать временем и средствами.

Доверяя стремлениям комитета в исполнении возложенных на него обязанностей Высочайше утвержденным уставом и принимая к сердцу положение заключенных, о. Никольский входил в комитет с разными представлениями о доставлении ему способов содействовать религиозно-нравственному образованию заключенных и открыть им возможность быть под влиянием веры и церкви. В своей деятельности в качестве директора тюремного комитета о. Никольский скоро убедился, что заключенные в Долговом отделении должны непременно быть заняты каким-либо трудом и что отсутствие труда является развращающим условием для заключенных. „Посещая дом для содержания неисправных должников“, писал он в представлении своем комитету в октябре 1856 года, „я замечал, что большая часть из них проводит все время своего заключения в праздности. Казенных работ им не назначают; делами своего звания они заниматься не могут, по неимению к тому способов и удобств. Многие из арестантов остаются в месте своего заключения долгое время, иногда – несколько лет. Продолжительная праздность не может не иметь вредных последствий для них, даже и по освобождении из-под ареста. Она легко может приучить их к неисправимой лени, поселить в них отвращение к труду и усыпить их умственные и нравственные силы“. В устранение „невольной праздности“ заключенных, о. Александр считал полезным доставить им возможность читать книги духовно-нравственного содержания и предлагал тюремному комитету учредить при доме заключения неисправных должников библиотеку, и проектировал способы учреждения ее и правила содержания и раздачи книг и составил каталог книгам, какие могут войти в состав библиотеки. Согласно предложению о. Александра, разрешено было в комитете доставить заключенным в долговом отделении возможность читать книги. Заботился о. Александр и другими нравственными средствами исправить настроение заключенных в доме неисправных должников. Комитет в 1856 году оценил эти заботы о. Никольского испрошением ему Высочайшего благоволения. Но, для благотворной деятельности в улучшении религиозно-нравственного состояния заключенных в тюрьмах никогда не могут быть действительными одни нравственные силы, в какой бы степени не обладали ими непосредственные деятели. В тюрьмах необходим строгий порядок во всех отношениях; должна быть точная определенная система в содержании заключенных, система эта должна быть ясно сознаваема всеми лицами управления тюрем и должна последовательно и неумолимо проводиться в действительности... К сожалению, организация заведывания и управления тюрьмами в России вообще и в С.-Петербурге в частности страдает такими недостатками, при которых самые энергические и настойчивые старания директора-священника установить религиозно-нравственный строй в каком-либо месте заключения разбиваются в прах. Нет сомнения, что посещения и беседы священника с заключенными могут приносить и приносят несомненную пользу отдельным лицам. Но установления порядка жизни и содержания в тюрьмах находятся вне всякого влияния директоров-священников. С.-Петербургский комитет в некоторые времена, как бы намеренно, старается устранить это влияние. – Директоры-священники в заседания комитета не приглашаются; представления и голос их во внимание не принимаются; юридических способов к проведению представлений своих они лишены; учреждения, основанные ими с разрешения и утверждения комитета, уничтожаются; самое положение их непрочно. О. Никольский вполне убедился в таком положении собственным опытом. В 1868 году назначен был председательствующим вице-президентом A.А. Волоцкой. Не входя ни в какие сношения и переговоры с бывшими в то время директорами-священниками, он обратился к епархиальной власти с требованиями о назначении в комитет новых директоров-священников, объяснив, что наличные директоры не в достаточной степени исполняют свои обязанности. Епархиальное начальство в свою очередь, не истребовав ни от г. Волоцкого, ни от директоров объяснений, относительно недостаточности исполнения последними своих обязанностей, предложило в особом циркуляре к столичному духовенству – кто из почетнейших лиц его желает быть директором; затем оно составило список кандидатов и отправило этот список г. Волоцкому.

Г. Волоцкой представил министру внутренних дел этих кандидатов для всеподданнейшего доклада Государю Императору об утверждении их в должности директоров. Государь утвердил их 20 декабря 1868 года. В означенный список о. Александр не был внесен; вероятно потому, что он, состоя деятельным директором комитета, не считал нужным предлагать себя вновь в это звание. Между тем, комитет фактически перестал считать о. Никольского в своем составе, хотя юридически о. Александр не был освобожден от этой должности. Ввиду таких отношений комитета к о. Никольскому, он прекратил всякую официальную деятельность в попечительном о тюрьмах обществе. Если же с 1869 года прекратилась тринадцатилетняя деятельность о. Никольского в отношениях к заключенным в доме задержания несостоятельных должников в качестве директора тюремного комитета; то он продолжал ее в качестве приходского священника. С первых дней посвящения в священнический сан, в 1851 году, о. Александр, как приходской священник, принял на себя тяжкую обязанность – ознакомиться с положением заключенных в здании каретной части (впоследствии Александро-Невской), находящейся в пределах знаменского прихода. Священники Знаменской церкви поочередно, с давних пор до настоящего времени, совершают богослужение для заключенных в означенном здании. Наряду с другими, о. Никольский обязан был в свою очередь являться по воскресным и праздничным дням к заключенным совершать для них молитвословия. Всегда внимательный к судьбе людей, с которыми сталкивала о. Александра жизнь или служба, он входил после молитвословий в беседы с заключенными в каретной части и тем выражал свое участие и попечение о судьбе несчастных узников. – Но это участие и попечение было частное, никому неведомое ни в обществе, ни в официальном мире, ни в печати, а известное лишь самым близким лицам к о. Никольскому и еще тем, которые на себе испытали это участие и попечение. Иное положение занимал A.Т. Никольский в „обществе попечительства об учительницах и воспитательницах в России“. Здесь его деятельность была открытая, гласная, публичная и записана в периодических столичных изданиях и в печатных отчетах общества. Она сопровождалась здесь переменами в устройстве и деятельности самого общества и потому должна быть изображена вместе с указаниями на эти перемены.

В конце 1866 года в С.-П.-бурге было учреждено „Филантропическое общество попечительства гувернанток в России“. Уставом этого общества, утвержденным министром внутренних дел 6 окт. 1866 года, целью общества поставлено: 1) приискивать и доставлять безвозмездно места гувернанткам, наставницам и учительницам; 2) выдавать им за указные проценты ссуды и единовременные пособия и 3) учредить для них библиотеку и приют. Средствами общества должны были служить пожертвования, взносы членов общества и определенная плата нанимателей гувернанток за их приискание. Общество, согласно уставу, состояло из членов почетных, действительных и членов-гувернанток. Заведывание делами общества уставом предоставлено правлению, в состав которого должны входить председатель, члены наблюдательного комитета (8-мь лиц), директорша и делопроизводитель. Назначение всех этих членов, за исключением делопроизводителя, избиравшегося правлением, зависело от избрания их общим собранием членов общества; избирались они на три года. Обыкновенные общие собрания членов общества должны были составляться ежегодно; а чрезвычайные – по мере надобности по заявлению правления или нескольких членов общества. Общему годичному собранию членов должен был представляться отчет деятельности общества, который должен был печататься и публиковаться; право ревизии и контроля отчета и деятельности правления предоставлялось общим собранием особой ревизионной комиссии, в составе членов, избиравшихся в собрании. В состав общего собрания входили все члены общества – почетные, действительные и члены-гувернантки. Почетные члены избирались правлением; право быть действительным членом – приобреталось ежегодным взносом в пользу общества пяти рублей; члены-гувернантки могли вносить по 4 р. в год и приобретали права на получение из сумм общества ссуд и пособий и на пользование учреждениями общества – библиотекою и приютом. Александр Тимофеевич вступил в состав общества в первый же год его существования.

Правление Филантропического общества, образовавшееся с начала открытия общества, действовало два года с лишком, не давая никому никакого отчета: общего собрания не созывалось; ни одного годичного отчета о состоянии дел общества в печати не появлялось: ревизии дел не производилось. Всеми делами общества заведовала директриса его, немка, Э.П. Штельб. По истечении двух лет, со времени существования общества, появились во многих петербургских периодических изданиях весьма неблагоприятные отзывы о действиях непосредственного управления делами общества директрисы его (а именно: в газете „Деятельность“ 15 декабря 1868 года, в журналах „Дело“ за январь 1869 года и в „Отечественных записках“ за февраль 1869 года). Но, несмотря на требования печати о созыве общего собрания общества, вследствие означенных отзывов, правление не принимало никаких мер к ознакомлению членов с его состоянием. Ввиду такого положения и отношений правления, в марте 1869 года двадцать четыре члена общества вошли в его правление с предложением, в котором они, между прочим, просили созвать, на основании §44 устава, экстренное общее собрание, для обревизования книг, документов и распоряжений правления. В числе означенных 24-х членов был и A.Т. Никольский.

Согласно предложению 24-х членов общества, его правление печатною повесткой к всем членам и публикацией в газетах назначило время для чрезвычайного общего собрания членов 29-го апреля 1869 года. В собрании печатною повесткой правления предположено: 1) прочитать „заявление нескольких членов общества относительно действий правления; 2) произвести выбор должностных лиц в новый состав правления, и 3) назначить ревизионную комиссию для поверки книг и документов правления. Собрание состоялось. По открытии собрания, прочитано было „заявление нескольких членов.“ По выслушании прочитанного одним из членов правления „заявления нескольких членов,“ собрание, по большинству голосов, нашло нужным постановить: не приступая к выбору новых должностных лиц общества в состав правления, избрать ревизионную комиссию для поверки действий правления и для рассмотрения первого со времени открытия общества „отчета,“ представленного собранию правлением, о приходе и расходе сумм общества за время его существования с 1-го октября 1866 года по 1-е апреля 1869 года. Члены ревизионной комиссии, в числе 5-ти лиц, были избраны общим собранием немедленно. В состав этой комиссии, в качестве председателя, был избран огромным большинством голосов и A.Т. Никольский. Комиссия производила поверку действий правления почти полгода с таким вниманием и пониманием дела, с каким отличался в подобного рода отправлениях A.Т. Никольский. В 14-ти собраниях своих она рассмотрела и поверила книги по счетоводству, документы по степени правильности расходов, распоряжения правления в отношении административного порядка, установленного уставом общества, и рассмотрела частные заявления и журнальные отзывы членов общества о действиях правления и директрисы г-жи Штельб. По окончании своих занятий, ревизионная комиссия уведомила, 7 октября 1869 года, правление об исполнении порученных ей действий с предложением сделать зависящие со стороны правления распоряжения о созвание экстренного общего собрания для выслушания отчета комиссии о деле, ею исполненном, и в то же время печатным заявлением в газетах довела до сведения членов общества об исполненном ею поручении общего собрания и о сделанном ею правлению предложении касательно созвания экстренного общего собрания. Правление в свою очередь потребовало от ревизионной комиссии предварительного предъявления ему замечаний ее, которые она намерена сделать об его действиях общему собранию по случаю произведенной ею ревизии. Но комиссия ответила правлению, что она, избранная общим собранием, считает себя обязанною отдать отчет в своих действиях не правлению, а общему собранию. Правление вынуждено было созвать экстренное собрание. Оно состоялось 31-го октября 1869 года под председательством некоего г. Лангепа. В собрании был прочитан A.Т. Никольским, как председателем ревизионной комиссии, им же составленный, одобренный и принятый всею комиссией, следующий „Отчет ревизионной комиссии, назначенной для поверки действий правления Филантропического общества попечительства гувернанток в России за время 1866–1869 гг.“

„Ревизионная комиссия обратила все свое внимание на факты, имевшие влияние на неуспешный ход развития общества и, составив настоящий доклад в виду только этих данных, считает долгом заявить, что общий характер действий правления, директрисы и наблюдательного комитета, выражается частыми отступлениями их от §§ устава, которые были нарушены в нижеследующих видах и случаях:

А) по отчетности и произведенным расходам. 1) Директриса позволила себе брать по 10 коп. на корреспонденцию с гувернантками, являвшимися в правление для получения мест, и не соблюдала при этом правил отчетности относительно внесения этих получений в шнуровые приходорасходные книги. Такой сбор представляет противоречие мысли, положенной в основании общества (см. §1 устава) касательно совершенно безвозмездного помещения гувернанток и, сверх того, не представляет никакой необходимости; потому что по §5-му примеч. 5 устава, положено покрывать почтовые расходы из сумм общества.

2) По §4 устава, за рекомендацию гувернанток, положена плата с нанимателей по 5 руб.; но директриса со многих лиц не брала этих денег, а именно с 435 лиц, что равняется 2175 рублям; и этот ущерб общества не может быть ни контролирован, ни учтен надлежащим образом; потому что цифра 435 заявлена самою же директрисою, а в книгах не значится.

3) По §33 и 43 устава, положено давать вознаграждения директрисе и делопроизводителю, по усмотрению правления и с утверждения общего собрания, если средства общества то дозволят, но из протокола общего собрания, бывшего 13 декабря 1868 г. не видно, чтобы оно утвердило этот расход.

4) Вопреки §11 устава, где указано, что только два лица: директриса и делопроизводитель могут получать вознаграждение, правление назначило, сверх того, жалованье еще двум помощницам директрисы.

5) По §39 устава, делопроизводитель, он же и казначей, производил расходы по предписаниям наблюдательного комитета, которому он обязан давать отчет ежемесячно. Между тем, в продолжении первых шести месяцев, деньги издерживались без представлений наблюдательному комитету, который только по прошествии полугода, утвердил расходы, не разрешенные им предварительно и не проверенные им своевременно.

6) При ревизии кассы общества, 14-го мая 1869 г., в ней оказалось наличных денег 2877 р. 77 коп. Деньги эти постепенно скоплялись с 1-го ноября 1868г., когда было на лицо 475 p. 27 коп. и не были внесены в кредитные установления для приращения, что причиняло ущерб обществу.

7) Произведенные директрисою, до открытия общества, предварительные расходы утверждены наблюдательным комитетом, невзирая на их громадность сравнительно с небольшими средствами, которыми владеет общество. Так напр. истрачено на разъезды 120 р., на мелкие расходы 30 р., на переписку и составление прошения 150 р., на составление устава и перевод его на иностранные языки 200 р.!

8) Так же несоразмерно большие расходы значатся в двухгодичном (за 1867–1868 гг.) отчете, например: на напечатание устава, бланок, квитанций и т.д. 462 р. 50 коп.; на почтовые и канцелярские расходы 272 р. 40 коп. Хотя эти расходы и оправданы счетами; но наблюдательный комитет и правление должны были озаботиться приисканием более дешевых типографий и не утверждать без всякого разбора подобные издержки. Кроме того, к числу расходов совершенно не уместных и ничем не оправданных принадлежит отопление и освещение помещения общества в мае (6 р.), июне (4 р.) и июле (4 р.) 1867г.

9) Без всяких учетных и оправдательных документов остались следующие статьи: а) деньги, полученные директрисою, за экземпляры устава, проданные по 10 коп., нигде не записаны, как и представленный г-жею Штемлер 1 р. при рекомендации гувернантки.

б) суммы, поступившие от продажи пожертвованной в пользу общества г. Штельбом эмблематической картины, экземпляры которой в инвентаре не значатся, хотя г-жею директрисою и заявлены в приходе по этой статье (32 руб.), но не записаны в шнуровую книгу.

в) Самая большая статья дохода, – вырученные в первые два года с концертов деньги 1178 р., хотя записаны на приход, но не объяснены никакими приходорасходными статьями, ни по валовой сумме, полученной от продажи билетов, ни по произведенным для этого предприятия издержкам, ни по оказавшейся затем чистой прибыли.

10) Одни и те же суммы, внесенные в отчет и шнуровые книги в одинаковом количестве, значатся в этих двух документах под различными названиями (приведены примеры).

11) Шнуровая книга приходов за 1867г., вопреки §38 устава, не скреплена подписью председателя.

Б) По административному порядку: 1) По §3 устава даровано обществу право иметь свою печать с надписью и пчельником по рисунку; но в правлении употреблялась другая, заведенная делопроизводителем, печать.

2) По §§53 и 55 устава, к обязанностям правления относится как представления общему собранию, так и печатание годовых отчетов; но нигде не видно, чтобы это было исполнено; потому что отчет за 1867 год никем не подписан, а за 1868 год подписан только директрисою и делопроизводителем. Что же касается до обнародования отчетов, то таковые, вопреки §55 устава, вовсе не были ни напечатаны, ни публикованы в ведомостях. Представленный же в 1869г. общему собранию отчет за два года не есть отчет о действиях правления, а просто печатная табель прихода и расхода общественных сумм. Кроме того, наблюдательный комитет считал дозволенным изменять отчеты после того, как они были прочитаны в общих собраниях; потому что протоколом 8-гo марта 1869 года положено препроводить отчеты 1867–1868 гг. к одному из членов для редактирования; а последний, отказавшись от исполнения этого поручения, предложил передать таковые другому лицу для переделки!

3) В §31 устава, члены наблюдательного комитета обязаны принимать участие в совещательном правлении и наблюдать за правильностью действий директрисы и делопроизводителя, почему имеют собираться не менее одного раза в месяц. Между тем, в продолжение первого года, они имели 6-ть заседаний, т.е. по одному на 2-а месяца; а во втором годе – 8-мь заседаний правления и 2-ва заседания одних членов наблюдательного комитета. Сверх того, одни протоколы правления никем не подписаны, а другие – только директрисою и делопроизводителем, хотя в заголовке и обозначены имена присутствовавших членов.

4) Члены наблюдательного комитета не знали или забывали о постановленных ими решениях. Так напр., вследствие заявления члена общества г-жи Штемпер, комитет сделал запрос директрисе: по какому поводу и из каких сумм выдается жалованье второй ее помощнице? Между тем, как видно из протокола 2-го мая 1867г., комитет сам же положил производить этот расход из жалованья делопроизводителя, который отказался от денежного вознаграждения. То же самое открывается и из других случаев.

5) В виду §§ 52 и 54 устава, где постановления правления считаются законными при трех членах и решаются большинством голосов, совместное служение брата и сестры (г-жи Штельб – директрисы и г. Герке) неудобно; потому что при одном третьем члене, лице постороннем, большинство голосов всегда может быть на стороне директрисы и делопроизводителя.

6) В §1 примеч. 4-м устава, одною из целей общества считается составление педагогической библиотеки для безвозмездного пользования гувернанток. Но эта мысль не приведена в исполнение.

7) В §1 примеч. 5-ом устава полагается основать приют, в котором гувернантки могли бы иметь за умеренную цену жительство и пропитание. Осуществление этого благодетельного предприятия допускается уставом в том случае, когда общественный капитал возрастет до 3000 р. А как в три года, по вышеизложенным обстоятельствам, такой капитал не мог быть составлен, то взамен этого учреждения был основан частный приют в квартире и под наблюдением г-жи Г-ой, по каковому поводу ей и было выдано на первое обзаведение 50 р. Это было причиною того, что наблюдательный комитет считал себя вправе ознакомиться с временным приютом г-жи Г-ой, что и поручил своему члену г-же Заливкиной; но как последняя никакого отзыва не представила, то ревизионная комиссия была вынуждена просить ее о доставлении уведомления относительно результатов произведенного ею осмотра. На это г-жа Заливкина сообщила, что, по ее мнению, приют довольно удобен; при том она категорически высказывает о необходимости устройства постоянного от общества приюта. Но как со стороны общества была дана некоторая сумма; то ревизионная комиссия пожелала узнать и о числе проживавших в приюте гувернанток и потребовала от директрисы именной их список. По получении от нее этого документа, комиссия усмотрела с 10 февраля 1867 по 23 июня 1869г., то есть, в течение двух лет и 4-х месяцев пользовались этим помещением 73 особы. Но, по поверке списка с домовыми книгами, произведенной по поручению ревизионной комиссии, оказалось, что вместо 73 лиц проживало там в указанный период 33-и! Директриса не могла разъяснить недоумения, выраженного ей комиссией по поводу этого разноречия.

8) Правление постановило выдавать членам общества книжки для сбора пожертвований. Подобные документы должны подлежать строгому контролю; почему такую меру можно допустить только относительно одних членов правления и то пока они состоят в этом звании.

Из всего вышеозначенного явствует, что члены, составлявшие правление общества в весьма многих случаях действовали совсем не так, как бы следовало, и как они были обязаны действовать, а именно:

I. Директриса производила сборы, никем не разрешенные, и, не заботясь достаточно об интересах общества, причиняла неправильным ведением дел ущерб ему; каковые обстоятельства во многих возбудили к нашему обществу недоверие, выраженное в печатных органах.

II. Делопроизводитель не всегда соблюдал определенные уставом формальности; быв казначеем, не заботился о помещении денег в кредитные установления для приращения процентами и превысил власть, расходуя деньги без предписаний наблюдательного комитета.

III. Наблюдательный комитет превысил свою власть, утверждая расходы, которые не только не были разрешены общим собранием, но даже не согласовались с уставом; весьма мало участвовал в занятиях общественных, не заботился об увеличении средств общества и приращении его капиталов; оставлял общество в совершенном неведении о действиях правления и даже сам не поверял отчетности в указанные уставом сроки.

„Комиссия, в точности исполняя свою обязанность, сообразно данному ей поручению, должна была только указать на открытые ею недостатки, а не на средства для улучшения дел нашего общества; но тем не менее она считает к вышеизложенному присовокупить следующее:

1) Полезно было бы изменить некоторые статьи устава, в особенности не довольно ясно определяющие состав правления и отношения к нему наблюдательного комитета, которые должны представлять совершенно различные элементы, как по составу своих членов, так и по целям своим.

2) Необходимо составить инструкции должностным лицам, с теми подробностями, которые не всегда могут быть изложены и предвидены в уставе, а между тем явно определяют обязанности, ответственность и права этих лиц.

Подобные преобразования повлияли бы на больший порядок в делопроизводстве и отчетности. Тогда, вероятно, общество наше заслужило бы доверие публики; а это повело бы к увеличению средств предприятия, которое со временем могло бы занять почетное место среди отечественных, основанных с благодетельною целью, учреждений.

Доклад ревизионной комиссии, по его прочтении, „заслужил знаки одобрения собрания“, что занесено в самый протокол собрания. По выслушании доклада, многие члены потребовали, чтобы собрание немедленно приступило к избранию членов правления. Но председательствовавший в собрании, один из членов правления, некто г. Ланге, неожиданно для собрания, закрыл заседание, несмотря на громкие протесты всех членов общества. После такой выходки со стороны правления, положение общества признавалось членами общества в критическом состоянии: правление незаконно удерживало за собою власть в обществе „даже после того, как в обществе стали известны неправильные и вредные для интересов его действия правления. Так как общему собранию не было дано возможности организовать, согласно уставу, новый состав правления, а между тем устранение от дел общества личного персонала самовластно действовавшего правления было необходимо; то, по необходимости, из числа членов общества должна была образоваться группа лиц, которые положили себе целию вывести общество из критического его положения и установить положение в пределах устава. Центром этой группы, по самому ходу вещей, явилась ревизионная комиссия, во главе которой стоял ее председатель A.Т. Никольский. Таким образом, он стал руководителем дел общества в самое критическое для общества время. И он с достоинством и с сохранением всех интересов общества вывел его отправления на путь законности. Благодаря его энергии, чувству законности и настойчивости, правление общества было вынуждено созвать, чрез месяц (29 ноября 1869 года), новое экстренное общее собрание членов общества. В этом собрании были выслушаны объяснения некоторых членов правления на указания, сделанные ревизионной комиссией, и найдено было необходимым – избрать новых членов в составе правления. При счете голосов, баллотировавших кандидатов в председатели правления оказалось, что новым председателем правления Филантропического общества, огромным большинством голосов, избран A.Т. Никольский. Провозглашение его имени в качестве председателя было встречено оглушительными рукоплесканиями многочисленных членов собрания. Собрание своим выбором Александра Тимофеевича в председатели общества и рукоплесканиями в честь его, очевидно, выражало ему как одобрение и признательность за его труды по ревизии и по приведению правления общества к пути законности и с доверием вручало ему главное ведение дел общества. Так, свободное общество награждает правдивых и знающих свое дело ревизоров по экономической части. Поневоле припоминается здесь противоположность отношений к о. Никольскому С.-Петербургской епархиальной власти и попечительства о бедных духовного звания за открытие им при ревизиях недостатков в управлении членов попечительства порученными им делами.

A.Т. Никольский, избранный председателем Филантропического общества, встал во главе совершенно нового правления, то есть, составленного, по выбору общего собрания, целиком из новых лиц. В соучастии с правлением в обновленном уставе A.Т. Никольский посвятил обществу свою самую ревностную деятельность в течение года. Благодаря его трудам, разделенным и со стороны членов правления, в течение одного года общество приняло совершенно новый вид в своем устройстве, в отправлениях и деятельности, в ведении дел и по объему своих занятий. Устав общества был тщательно пересмотрен, изменен, поправлен на общих собраниях общества и в новом виде утвержден, 15 октября 1870 года, г. министром внутренних дел. „Филантропическое общество попечительства о гувернантках“ переименовано в „Общество попечительства о воспитательницах и учительницах в России“. Цели общества расширены. Сверх достижения тех целей, которые были указаны обществу в прежнем уставе, новым уставом предположено: учредить от общества дешевые квартиры для временного помещения нуждающихся гувернанток; образовать капитал для учреждения постоянного приюта для членов-гувернанток, сделавшихся по преклонности лет или по болезни неспособными к продолжению специальных своих занятий; составить капитал для выдачи пожизненных пенсий членам-гувернанткам; и основать, с развитием средств общества, образцовое при нем училище. Права общих собраний членов общества новым уставом усилены и распространены; изысканы и изложены в уставе меры для беспрепятственного созвания общих собраний и для надлежащего контроля действий правления. Правление общества получало значение исполнительного установления общества, и потеряло характер частной конторы; его отправлениям были указаны точные пределы, средства и меры, соединенные с надлежащею ответственностью членов его за нарушение указаний. Заведен новый порядок бухгалтерии, приема, хранения и расходования денег, равно и отчетности и контроля частей экономической и административной. Учреждена была при правлении педагогическая библиотека. Открыты были для гувернанток дешевые квартиры. Действия правления были открыты для обсуждения и наблюдения членов общества и публиковались в газетах. Все эти перемены могли произойти лишь вследствие усиленной деятельности правления, отдельных членов его и председателя: заседания правления происходили в течение года почти еженедельно, – а некоторые члены (Ф.О. Ильман, О.И. Паульсон и др.), и в числе их A.Т. Никольский были положительно неутомимы в занятиях по делам общества. Правление созывало три раза в течение года общее собрание членов для рассмотрения и обсуждения проекта нового устава и других дел общества. Благодаря стараниям правления и председателя его, число членов общества в течение года увеличилось (с 148-ми лиц на 430), положено основание неприкосновенному и запасному капиталам, требований о рекомендации гувернанток поступило 377, по рекомендации правления получили места 319 гувернанток, заявлений о желании получить место чрез правление принято от 806 лиц. По истечении года, был представлен общему собранию отчет о состоянии общества. Общее собрание отнеслось к трудам и заслугам председателя А.Т. Никольского с уважением и признательностью: оно избрало его почти единогласно вновь в председателя на следующий год, но Александр Тимофеевич, по сложности своих занятий и по состоянию своего здоровья, не решился принять на себя на второй год труды председателя и просил заменить его другим лицом. После отказа Александра Тимофеевича от председательства в обществе, общее собрание единогласно избрало его своим почетным членом. С этим званием Александр Тимофеевич до конца своей жизни не переставал принимать участие в делах и в судьбах общества: он продолжал взносы в пользу общества, являлся на общие собрания его и следил за всеми переменами в нем по годичным отчетам. Несравненно долее принимал он непосредственное участие в деятельности другого общества, известного под именем „Прибалтийского братства“.

О. Александр Тимофеевич был одним из самых деятельных, неутомимых и постоянных деятелей в Прибалтийском братстве во имя Христа Спасителя. Братство Христа Спасителя учреждено в С.-Петербурге в 1870 году. Цель братства – оказывать нравственную и материальную поддержку в православной вере и в любви к отечеству православным христианам – русским, эстам и латышам, живущим в Прибалтийском крае. Окруженные со всех сторон иноверцами и подчиненные во всех отношениях экономической, гражданской и политической жизни преобладанию в крае немецкого элемента и лютеранства, православные христиане Прибалтийского края находятся в крайне неблагоприятных условиях в отношении религиозном. У них большой недостаток в храмах и школах; существующие храмы большою частию крайне бедны; многие похожи скорее на бараки, чем на церкви; церковная утварь в храмах крайне недостаточная; во многих приходах нет ни богослужебных книг, ни необходимых принадлежностей богослужения; в школах нет учебных пособий; учители и духовенство бедствуют. Горячий патриот и проникнутый стремлениями – быть церковно-общественным деятелем, о. Никольский глубоко сознавал важность задач Прибалтийского братства и необходимость обнаружения сочувствия к православным жителям Прибалтийского братства из России. В этом сознании он вступил в состав членов братства с самого начала его учреждения; был ежегодно избираем общим собранием братчиков в число членов совета братства, и советом – в казначеи; оставался братчиком, членом совета и казначеем братства до конца своей жизни. Свою квартиру он предоставил для заседаний братства и сделал местом склада для вещей, пожертвованных в пользу братства. Лучшие комнаты его квартиры были постоянно завалены и заставлены вещами братства. В течение первых шести лет существования братства, о. Александр присутствовал на всех годичных общих собраниях братчиков и во всех заседаниях совета, принимал всегда в совещаниях, там и здесь, самое живое и теплое участие; и никогда не уставал в своей энергической деятельности для целей братства. По всей справедливости следует сказать: едва ли кто-либо из членов Прибалтийского братства столь деятельно потрудился для него в течение первых шести лет его существования, как о. Александр Никольский. В тот самый день, в который постиг о. Александра удар, он занимался делами братства, приготовляясь к заседанию совета, назначенному в его квартире и предположенному на день, оказавшийся следующим за днем его смерти. Прибалтийское братство ценило значение деятельности о. Александра в его среде и почтило ее воспоминанием об его заслугах братству на первом общем собрании братчиков.

„В минувшем году (1876г.) совет и братство понесли, – говорится в печатном „отчете братства“ за 1876 год (С.-Петербург, 1877г., стр. 4–7) весьма чувствительную потерю в лице священника Александра Тимофеевича Никольского, скончавшегося 3-го декабря. Вступив в число членов братства и в состав совета со времени учреждения братства, покойный о. Александр внес в это новое свое служение всю энергию своей души и относился к нему с полным сознанием его важности. В минувшем году ему представился случай с полнотою и ясностью выразить те внутренние, истинно христианские побуждения, которые одушевляли его в этом служении. Чтя заслуги делу Православия и русской народности на прибалтийской окраине скончавшегося 19-го марта 1876 года Юрия Федоровича Самарина, совет признал для себя обязательным совершить по нем, в Спасо-Преображенском соборе, торжественную панихиду в 9-й день по его кончине (28-го марта). Пред совершением панихиды о. Александр произнес речь, которая, конечно, доселе живо памятна членам нашего братства, присутствовавшим при этой печальной церемонии. В своей глубоко-прочувствованной речи, коснувшись заслуг почившего Юрия Федоровича путем печатного слова, оратор, между прочим, живо изобразил тот ужас, какой должен был обнять всех православных русских, когда пред нами поднята была рукою Юрия Федоровича завеса, дотоле скрывавшая практиковавшиеся в Прибалтийской окраине порядки, – и пред их изумленными глазами открылась мрачная картина униженного состояния православной Церкви, ее служителей и вероисповедников. Эта картина, – продолжал оратор, – должна была вывести наше общество из состояния безразличия и зажечь в нем священный огонь ревности по вере и справедливости. Передавая в таких чертах впечатление, произведенное на русское общество разоблачениями Юрия Федоровича Самарина, о. Александр, без сомнения, говорил и судил, прежде всего, по себе. Действительно, его душа способна была возгораться священным огнем ревности по вере и справедливости. Но, внося в свое служение энергию, одушевляемую огнем ревности, покойный о. Александр Тимофеевич совершенно чужд был тех крайностей, в какие, к сожалению, нередко впадают ревнители по известной идее, являющиеся иногда неразборчивыми на средства для ее осуществления. В этом отношении он простирал свою осмотрительность чрезвычайно далеко. Для подтверждения, можно указать на случай, бывший на общем собрании членов Прибалтийского Спасского братства 27-го января 1874 года. На этом собрании поднят был вопрос о базарах и лотереях, как мерах к увеличению средств братства. Присутствовавшие на этом собрании члены братства, вероятно, помнят, с какою силою восстал против означенных мер о. Александр Тимофеевич, находя их несообразными с высокими задачами деятельности братств, – а между тем базары и лотереи разрешены уставом братства. Обращаясь к частным сторонам служения о. A.Т. Никольского задачам Прибалтийского братства, нужно, прежде всего, сказать о нем, как члене совета в течение всех минувших шести братских лет. В этом качестве ему нужно воздать справедливость, как практически-умному и всесторонне-смотрящему на задачи братства деятелю. Получаемые из Прибалтийского края заявления о нуждах церквей, школ и проч. он старался и умел взвешивать и всегда подавал голос за удовлетворение более неотложных нужд и за отклонение просьб о снабжении вещами не необходимыми. Покойный был враг роскоши, даже в церковной обстановке. Его сочлены, по совету, вероятно, помнят, как нередко он заводил речь о том, что было бы хорошо в церкви Прибалтийского братства, где Православие еще только насаждается и не успело получить твердо укоренившихся преданий в обрядовом отношении, посылать церковные облачения из льняной материи, какие употреблялись в первые века христианства. Заботы о том, чтобы писанные в Прибалтийские церкви иконы непременно были хорошего письма и по композиции рисунков соответствовали одной из целей своего назначения – научению молящихся пред ними, о. Александр всегда подавал голос против отправки туда икон в окладах и ризах. В этом случае он руководился, между прочим, и тем соображением, что подобные иконы в крае с преобладающим лютеранским населением могут подавать повод к ложным взглядам на Православие. Опытно знакомый с делом начального обучения, а также с учебною литературою, о. Александр был весьма полезен совету при выборе учебников, учебных пособий и вообще книг для школ Прибалтийского братства. Этот выбор, обыкновенно, ему всегда и поручался. Некоторые предприятия нашего братства начаты были по мысли покойного. Так, уверившись в пользе, какую может доставить населению Прибалтийского края сочинение о. протоиерея Поспелова „Наставление в православной вере“, он подал мысль о приобретении, в собственность братства, этого сочинения и об издании его эстонского перевода, и настойчиво, в продолжение нескольких лет, поддерживал эту мысль. Как казначей братства (с 1872 года) о. Александр Тимофеевич исполнял свои обязанности с полным вниманием и точностью. При покупках разных предметов, назначаемых для отправки в Прибалтийский край, он заботился как о полной пригодности этих вещей (в чем помогали ему специальные его знания), так и о возможной их дешевизне. Наконец, нужно коснуться еще одной стороны деятельности почившего. При его посредстве, в течение шести лет, в состав нашего братства вступило свыше 200 членов и собрано пожертвований, вещевых и денежных, до 5,000 рублей. Человек общественный, бывший в постоянных сношениях с людьми разных классов общества и состояний, наконец, человек, пользовавшийся всеобщим доверием и уважением, покойный о. Александр Тимофеевич пользовался всем этим, чтоб распространять сведения о нуждах Прибалтийского края и задачах нашего братства и этим привлекал к его делу и новых людей, и пожертвования. Самым важным пожертвованием лично от самого почившего нужно признать то, что он, в течение шести лет, предоставлял свою квартиру как для собраний совета, так и для хранения всех предметов, принадлежащих братству“.

„Чтя память и заслуги о. Александра Тимофеевича, – продолжается в отчете, – совет братства, действовавший в минувшем году, просил причт Уббенормской церкви (в построении коей он принимал весьма деятельное участие) о внесении его имени в церковный заупокойный синодик для вечного поминовения. Сверх того, о поминовении его сообщено было и в некоторые другие церкви Прибалтийского края. Как ревностный деятель на пользу Православия на Прибалтийской окраине, почивший о. Александр Тимофеевич, конечно, найдет достойную оценку и вне круга нашего братства. На это уже имеется и ясное доказательство. Вскоре по его кончине, попечительство Гольдингенского братства обратилось к совету братства Прибалтийского с заявлением живейшего сожаления о понесенной им утрате и при этом сообщило о своем постановлении имя о. Александра Никольского внести в заупокойный Гольдингенский братский синодик для вечного поминовения“.

К прекрасно изложенной в отчете характеристике деятельности и значения о. Александра в Прибалтийском братстве нужно прибавить еще то, что он главным образом, в качестве казначея, в течение шести лет вел сношения и переписку по делам братства: он принимал и отправлял вещи и деньги по назначению. Для такого рода деятельности требуются особенные личные качества казначея: аккуратность, точность, практичность и выдержанность. Эта сторона деятельности занимала весьма много и времени у о. Александра. Много ли найдется в настоящее время людей, готовых на такую многолетнюю и совершенно бескорыстную деятельность, которая поддерживалась в нем лишь идеальными стремлениями его, как истинно гуманного патриота и истинно-практического христианина.

Значение деятельности о. Александра в Прибалтийском братстве было известно и в столичном обществе. По случаю первого после смерти о. Александра общего собрания братства, в петербургских газетах вспомнили об о. Александре, как деятеле братства, и о значении его для братства. Так репортер газеты „Нового Времени“ (№347 за 1877г.) в отчете об этом собрании, бывшем 14 февраля 1877г., заметил: „зиждителем и душою общества, кажется, был священник Никольский, недавно умерший. В его память предложена была подписка на стипендию, но на какую – осталось невыясненным.“ Сообщения других газет о том же собрании выражали подобные же мысли об о. Александре. В „Голосе“ (№66) сообщено: „на общем собрании членов Прибалтийского Спасского братства, между прочим, постановлено: почтить память скончавшегося, 3-го декабря прошлого 1876 года, священника Входоиерусалимской церкви (известной более под именем Знаменской) о. Александра Тимофеевича Никольского, ревностного и полезного деятеля по осуществлению задач братства, каким-нибудь особым предприятием, направленным к поддержанию и развитию православно-русского образования между латышами и эстами Прибалтийского края, и для этого открыть специальный сбор пожертвований. Характер и размер предприятия будет зависеть от размера собранных пожертвований; и потому окончательное решение этого вопроса отложено до будущего собрания членов Прибалтийского Спасского братства, которое состоится в начале 1878 года. Нельзя не пожелать, чтоб Прибалтийское Спасское братство было в состоянии предпринять такое дело, которое было бы достойно как этого братства, так и памяти того лица, с именем которого будет соединено это дело. В той же газете за 1878 год (№119-й) сообщалось, что „общее собрание братчиков, Прибалтийского братства, происходившее 5-го марта 1878 года, постановило продолжать сбор пожертвований на учреждение стипендии или ежегодной премии имени A.Т. Никольского в одном из учебных заведений Прибалтийского края, для недостаточного воспитанника православного исповедания.“ „Желающие почтить память покойного, A.Т. Никольского, – говорится в сообщении, – участием в добром деле, которое сохранило бы его имя среди православного населения Прибалтийского края, заботам о котором он посвящал значительную часть своих познаний и своего трудолюбия в последние годы его жизни, приглашаются доставить свои пожертвования к уполномоченным от совета братства на сбор этих пожертвований лицам“.

О. Александр Тимофеевич в течение нескольких лет был членом Высочайше утвержденного Общества для распространения Св. Писания в России. Это общество учредилось в 1863 году и окончательно организовалось в 1869 году, с Высочайшим утверждением 2 мая 1869 года его устава. Целию общества служит, как видно из самого наименования его, содействие распространению в России Священного Писания, то есть, книг Ветхого и Нового Завета, изданных по благословению Св. Синода, преимущественно же Евангелия и Апостола в русском переводе. Состоя несколько лет членом этого общества, Александр Тимофеевич выражал свое соучастие в его деятельности и сочувствие к ней: ежегодными взносами и пожертвованиями на осуществление цели общества (от 10 до 20 рублей), и личным распространением книг Священного Писания между своими прихожанами, покупкой из склада общества священных книг для учреждений „общества вспоможения бедным в приходе Знаменской церкви, и письмами Обществу, в которых он восхвалял деятельность и стремление общества. Правление Общества распространения Св. Писания ценило сочувствие A.Т. Никольского к деятельности общества и в 1871 году, в особом письме от имени председателя, „сочло долгом засвидетельствовать Александру Тимофеевичу искреннюю признательность за доставление пожертвований и за теплое сочувственное письмо“. Но главное содействие Александра Тимофеевича деятельности общества распространения Священного Писания состояло в том, что он с церковной кафедры в своих проповедях, убеждал богомольцев – приобретать книги „Слова Божия“. Эти убеждения были настолько красноречивы, основательны и настойчивы, что всякий слушатель этих убеждений, без сомнения, приобретал себе книгу Слова Божия, если он еще не имел ее в своей собственности. „Каждый православный христианин носит на груди крест для воспоминания о Господе Спасителе нашем, – говорил о. Александр в одной из своих проповедей в 1870 году, – каждый считает нужным иметь в своем доме святые иконы, чтобы, взирая на них, чаще возбуждать свой ум возноситься и обращаться к Богу и святым его. Точно также надлежало бы каждому семейству иметь Библию, в которой заключается все написанное слово Божие; или по крайней мере, было бы необходимо иметь часть ее, называемую Новым Заветом, то есть, Евангелие, деяния и послания апостольские, в которых изображена земная жизнь Спасителя и излагается Его Божественное учение. Между тем есть бесчисленное множество православных христиан, у которых нет Евангелия. В настоящее время даже трудно понять такое невнимание к Слову Божию. Было время, когда ссылались на трудность приобрести Евангелие по дороговизне этой книги, по отдаленности мест продажи ее и даже по трудности славянского языка. Как ни преувеличиваемы были эти затруднения, однакож в некоторой степени они действительно препятствовали распространению священных книг Нового Завета. Теперь этих препятствий нет более. Книги Священного Писания, большею частию, уже переведены на русский язык; следовательно могут быть понятны для всех православных русских христиан.

(Цена за эти книги столь доступна, что их может иметь каждый. Так, например, самая важная и необходимая для всякого христианина книга, святое Евангелие с деяниями и посланиями апостольскими стоит только 33 коп., а мелкой печати – только 18 коп. Неужели кто-нибудь решится сказать, что это – дорогая цена и что он в течение года не в силах скопить такой суммы для приобретения душеспасительной книги?)⁸⁰. Пусть только каждый внимательно посмотрит вокруг себя: не увидит ли он у себя таких вещей, без которых он мог бы обходиться, и однако же купил их? Пусть подумает: не тратит ли денег вовсе без пользы, на предметы роскоши и прихоти. О! тогда он наверное почувствует стыд и сознается в своей небрежности, в своем легкомыслии, что не приобрел до сих пор Нового завета. – Но если бы действительно кто-нибудь, при всем желании иметь книги Нового Завета, не имел для покупки их денег: тот всегда может обратиться к своему духовному отцу или другому священнику и объявить о своей нужде, – и этот укажет ему добрых людей, которые с радостью приобретут для бедного священные книги. – Теперь книги Свящ. Писания продаются уже не в одних столицах, но и во всех городах; поэтому самый отдаленный сельский житель может легко приобрести Евангелие чрез своих соседей или односельцев, ездящих в город для продажи или покупки. – Итак, если бы было более желания и усердия к слову Божию, каждый православный русский христианин мог бы иметь в руках Евангелие с деяниями и посланиями апостольскими“. Затем, проповедник, разъяснив слушателям в церковном слове, что православным христианам не только нужно иметь у себя книги Свящ. Писания, но и читать их, продолжает:

„Скажут: недостаточно читать священное писание, а надо поступать, жить согласно с ним. Справедливо; но возможно ли исполнять какое-нибудь писанное правило, не прочитав его сперва? – Прежде надобно, чтобы всякий православный христианин поставил для себя в непременную обязанность прочитывать каждый день по одной главе или даже по нескольку стихов из Евангелия или посланий апостольских. Когда он будет это исполнять; слово Божие постепенно будет оказывать над ним свое благодатное действие: сначала оно будет изменять понятия читающего, затем последует перемена в его расположениях и чувствованиях, а при этом должны будут получить соответственное направление и самые действия. Что таковы будут плоды ежедневного чтения Свящ. Писания, в этом нельзя сомневаться; потому что история представляет бесчисленные примеры, как порочные люди делались добродетельными оттого, что стали читать внимательно слово Божие“.

„Ах, Братие! Если бы каждый при нас имел книгу „Новый завет“ и всякий день читал Евангелие или послания святых апостолов, как изменился бы вид нашей общественной жизни! Везде бы царствовало благоговейное Богопочитание; везде были бы взаимная любовь, мир, согласие, правда, честность, бескорыстие, скромность, целомудрие, трезвость, трудолюбие, благотворительность, повиновение власти, терпение в несчастии, смирение в счастии. Как отрадно было бы жить среди общества, исполненного такими добродетелями!

„Кто из вас, братие, доселе не имеет священных книг Нового Завета, – пусть позаботится приобрести их и каждый день, после утренней или вечерней молитвы, перед отходом ко сну, пусть читает из этих священных книг по одной главе или по нескольку стихов. Господь озарит его светом своего Божественного разума, и читающий скоро ощутит в своем сердце благодатное действие слова Божия“.

В другой проповеди, произнесенной в 1872 году, находим следующие наставления по тому же предмету: „Каждому из нас дана возможность слышать Божественное слово Господа Иисуса Христа. Это слово, призывающее всех ко спасению, указующее путь на небо, успокаивающее и облегчающее земную жизнь, утешительное и отрадное для всех, – это Божественное слово передано нам учениками Христовыми и заключается в книгах, называемых „Евангелиями и деяниями и посланиями святых апостол“. Ныне эти книги доступны всем и по цене: они стоят не более 50-ти копеек. Таким образом всякий может назидаться и услаждаться беседами и учением Спасителя и Господа нашего Иисуса Христа. Казалось бы, что теперь везде, в каждом доме и лавке, на рынке и в поле, везде можно встретить читающих святое Евангелие. Что же? Действительно ли в каждом семействе православном, у каждого из нас, здесь стоящих в храме Бога нашего, есть книги, содержащие спасительное учение Господа нашего Иисуса Христа? – С уверенностью говорю, что весьма многие даже из стоящих здесь не имеют у себя святого Евангелия с деяниями и посланиями апостольскими. А почему? – Одни потому, что жалеют денег на покупку сих книг, хотя гораздо более истрачивают их на разные пустяки, а иногда даже вредные развлечения. Другие, живя далеко от мест, где можно приобрести эти книги, так дорожат или располагают временем, что не хотят или не умеют его терять для покупки божественных книг. Иные до того погружены в расчеты и приобретения вещественных и материальных выгод, что не понимают, какую бы пользу или какое благо могли доставить им эти книги. Некоторые же не имеют их просто по своей невнимательности, небрежности, равнодушию, – потому только, что никогда не подумали иметь их. А те, у кого и есть св. Евангелие и послание св. апостолов, вовсе не читают их, не только ежедневно, в будничные дни, но даже и в праздники; потому опять, что все время употребляют или на прибыльные занятия или на развлечения, удовольствия и забавы. – Итак, слову Спасителя и Господа Иисуса Христа оказывается полное равнодушие, невнимание, холодность из-за привязанности к житейским, мирским предметам. Эти действия наши лучше ли поступка Гергесинских жителей, которые не хотели принять учение Иисуса Христа? Можно ли ожидать, что на суде Божием нам отраднее будет, нежели им? – Нет; суд будет без милости к нам, как и к Гергесинским жителям. Ибо мы не можем сказать в свое оправдание, что нам неоткуда было узнать волю Божию; нет, мы легко могли узнать ее, но не хотели, но отказывались“.

Приведенными и подобными им наставлениями о. A.Т. Никольский убеждал часто прихожан и богомольцев своей церкви – приобретать книги Священного Писания для чтения, христианского назидания и руководства в жизни. Он нередко энергически обличал тех, которые не имеют и не читают святого Евангелия и апостольских посланий. Он настаивал, чтобы каждый христианский дом, каждая христианская семья, всякий православный христианин грамотный имел спасительную книгу. Произнесение таких проповедей с церковной кафедры есть одно из лучших и надежнейших способов распространения книг Свящ. Писания. Всякий член общества распространения Свящ. Писания, полагаем, согласится с нами, что священник, пользующийся доверием и уважением своего прихода, произнесением проповедей, подобных вышеприведенным, может в один год распространить гораздо более книг Нового Завета, чем многие члены того же общества в течение многих лет. А о. Александр Тимофеевич пользовался доверием и уважением своего прихода...

А.Т. Никольский принимал участие в учреждении и в делах состоящего под покровительством Ее Императорского Высочества Великой Княгини Екатерины Михайловы Общества для устройства дешевых столовых. Мысль об учреждении в С.-Петербурге дешевых народных столовых для беднейшего населения столицы принадлежит Ее Высочеству. Великая Княгиня милостиво обратила внимание на положение беднейшего населения столицы и благоволила узнать, что о. Никольский считается выдающимся деятелем в организации полезных учреждений для этого населения и отличным знатоком его положения в столице. Весною 1871 года Ее Высочество изволила пригласить о. Никольского во дворец свой; милостиво ознакомила его с предположенным Ею предприятием учреждения в С.-Петербурге дешевых столовых; поручила ему ознакомиться с книжкой Die Berliner Volksküchen, von Lina Monderstern, и представить ей свое мнение о приложимости в С.-П.-Бурге начал, на которых с 1866 года существуют дешевые столовые в Берлине; и предложила ему и обществу Знаменского прихода принять участие в устройстве общества народных столовых и в учреждении самых столовых. О. Никольский отнесся к поручению Великой Княгини с тем вниманием, какого требовала от него высокая честь, оказанная ему Ее Высочеством. После внимательного знакомства с мотивами и началами учреждения народных столовых в Берлине и после тщательного рассмотрения устава общества берлинских народных столовых, о. Никольский представил Ее Высочеству чрез секретаря ее докладную записку, в которой он изложил свои мнения о пользе учреждений народных столовых и (изобразил) указал нужды и классы беднейшего населения нашей столицы. Записка эта следующая:

„Книга Лины Моргенштерн Die Berliner Volksküchen доказывает со всею убедительностью значение и пользу дешевых народных столовых в больших городах. Нельзя не пожелать, чтобы такие столовые появились и в С.-Петербурге, где недостаточного населения насчитываются десятки тысяч лиц.

„Но, при устройстве в С.-Петербурге народных столовых, следует несколько изменить задачу, предположенную Моргенштерном. Она советует устроить и сама устроила дешевые столовые, имея в виду преимущественно рабочих. В столовых, устроенных Моргенштерном, нуждается и требует участия человек рабочий: народная столовая не позволит бедному работнику обратиться в нищего; она учит его воздержанию. – Вот ее общественное значение! В С.-Петербурге же, устройство дешевых столовых, назначенных собственно для рабочих из простого народа, не представляется особенно нужным. Здесь необходимее устройство таковых столовых вообще для бедных всякого звания; потому что положение рабочих в С.-Петербурге, в отношении питания, лучше и обеспеченнее положения других классов недостаточного населения.

„Вот что представляется наблюдению над положением с.-петербургских рабочих из простого народа:

„Всех рабочих в С.-Петербурге можно разделить на несколько разрядов: одни работают на фабриках и заводах, другие в ремесленных мастерских, третьи занимаются строительными работами, четвертые – извозом, пятые – поденною работою и шестые еще отыскивают занятия. Фабричные рабочие получают за дешевую цену обед и ужин или в общих столовых, устраиваемых фабрикантами внутри заводских зданий, или у своих квартирных хозяев, у которых они нанимают помещение со столом. В том и другом случае, рабочие уплачивают за пищу не каждый день, а помесячно или после одной или двух недель, смотря потому, как производится раздача денег за работу на фабриках. Для этих людей, не имеющих никаких наличных денег, а обязанных жить в кредит, дешевые столовые окажут мало услуги, хотя бы они помещались рядом с заводом; потому что в столовых отпускается пища на наличные деньги, а не в долг. – Рабочие ремесленники, занимающиеся в мастерских (столяры, мебельщики, обойщики, слесаря, сапожники, портные, шорники, скорняки и им подобные), живут в мастерских на полном содержании своих хозяев. Стало быть, и для этих рабочих дешевые столовые не нужны. Рабочие, занимающиеся постройкой домов, мощением улиц, извозом и т.п., обыкновенно, нанимаются к подрядчикам на известный срок и, во время своих работ, получают от них пищу; следовательно и эти лица не имеют нужды в дешевых столовых. Остаются еще поденщики, большею частию – носильщики, также рабочие, не успевшие еще приискать занятий, и лица, приезжающие из деревень за покупками или для продажи своих произведений. Но поденщики (носильщики и им подобные) живут большей частью артелями, имея общий стол. Лиц без занятий и приезжих – весьма немного: их можно считать только десятками – сотнями, и все они рассеяны по С.-Петербургу. Эти лица находят для себя дешевые столовые в так называемых „съестных лавках“ или на Сенной – на столах под навесом, где за три копейки серебром могут иметь большую порцию щей с куском мяса и полфунтом хлеба, или в мелочных лавочках, которых у нас бесчисленное множество и в которых за 5-ть копеек всегда можно получить обед, состоящий из студня с хлебом, или ватрушки, ветчины, чухонского масла, яиц, селедки, икры и т.п.

„При самом незначительном числе рабочих, не имеющих постоянного обеда дома, и при возможности для таких рабочих получить обед за 5-ть и за 3-ри копейки, устроенные для них столовые с обедом в 8-мь копеек, будут оставаться пустыми или будут служить лицам бедным из других классов населения, более рабочих нуждающимся в дешевых столах. Между ними в С.-Петербурге находится огромное число бедных всякого звания. К числу таких бедных принадлежат престарелые одинокие чиновники, живущие получаемою ими за службу пенсией в количестве от 85 до 200 руб. сер., в год, вдовы чиновников, получающие пенсию в количестве от 42 руб. 50 коп. до 100 руб. в год, или вдовы, не имеющие пенсий и занимающиеся шитьем белья и платьев по заказу магазинов или лавок рынка или частных лиц, поденные мастерицы магазинов, – далее – учительницы музыки и элементарных предметов учебных, гувернантки, студенты разных учебных заведений, не получающие стипендий и живущие уроками. Все эти лица могут заработать в месяц не более, как 10–16 рублей. Из этой суммы они должны отдавать, за наем комнаты, не менее 10 руб. и хотя один рубль отделять для того, чтобы в течение года иметь возможность возобновить обувь, белье и верхнее платье и 50 коп. на чай. Следовательно на пищу у человека, принадлежащего к указанному классу населения, должно оставаться только 3 руб. 50 коп. в месяц или по 11 ½ коп. на день. За эту сумму дома невозможно приготовить похлебку с мясом и обжарить кусок говядины. Так как эти лица, по роду жизни и занятий, не могут, как простой рабочий народ, питаться тяжелой пищей и не решаются ходить обедать в съестные и мелочные лавки; то им приходится довольствоваться чаем и кофеем и только изредка супом, варимым с куском говядины. Очевидно, что эти лица более терпят нужды относительно питания, нежели простые рабочие.

В настоящее время, по случаю непомерного возвышения цен на квартиры и дрова, положение этих бедных людей делается особенно затруднительным и вынудит их уменьшить расходы на пищу до последней степени, чтобы этой экономией иметь возможность покрыть увеличившиеся расходы на квартиру и отопление. При таких обстоятельствах, устройство дешевых столовых для многих сделается единственным средством избавиться от голода.

„Ввиду столь безотрадного положения многих недостаточных людей предложено было обществу для вспоможения бедным знаменского прихода устроить под его надзором одну дешевую столовую. Но упомянутое общество не нашло возможности присоединить к своей деятельности этот новый способ вспоможения бедным. При сложном круге деятельности общества, совет его имеет столько занятий, что лишен всякой возможности принять на себя ведение новых дел и новых обязанностей“.

Чрез несколько времени после отправки вышеизложенной записки, о. Александром Тимофеевичем получено было от фрейлины двора Ее Императорского Высочества, Великой Княгини Екатерины Михайловны, г-жи Е. Голохвастовой, письмо от 26 окт. 1871 года, следующего содержания:

Милостивый Государь, Многоуважаемый Александр Тимофеевич!

Великая Княгиня Екатерина Михайловна поручает мне выразить вам всю благодарность Ее Императорского Высочества за записку вашу, пересланную г. Нумерсом. Вы так подробно и ясно изложили нужды бедного класса петербургских жителей, что Ее Императорское Высочество, несмотря на отказ братства участвовать в устройстве дешевой кухни, не хочет откладывать долее начала этого благотворительного дела. Великая Княгиня надеется, что вы, милостивый государь, имея большую опытность в делах такого рода, не откажете и впредь в советах и содействии вашем. Может быть, и некоторые члены знаменского братства лично захотели бы войти в состав нового общества и помочь Ее Высочеству в богоугодном деле посильным трудом, приняв на себя, например, дежурство по кухне.

„Для первого начала Великая Княгиня желала бы иметь помещение в подвале, как вы уже прежде советовали, состоящее из двух комнат, одной – побольше, другой – поменьше, – и два обеда, один самый дешевый и другой немного подороже. По истечении некоторого времени опыт покажет – который из двух обедов подходит ближе к потребностям того квартала, в котором заведена будет кухня; и тогда можно будет увеличивать число порций обеда, требуемого больше, оставив второй в той же пропорции или даже уничтожить его совсем, ежели требований на него не окажется. Цену за обед Великая Княгиня думает назначить – за первый – 10 коп. сер., за второй – от 3-х до 4-х коп. сер. Выбор местности для кухни имеет огромную важность и повлияет, конечно, на ход всего дела. Вследствие этого, Ее Императорское Высочество просит вас потрудиться сказать – где бы, по вашему мнению, всего удобнее и нужнее было бы устроить дешевую столовую. Кухня эта не должна назначаться собственно для того или другого разряда бедного класса, но, носив название – дешевой столовой, доставить обед всякому, который в состоянии заплатить 4 или 10 копеек серебром.

„Первое условие для дешевой кухни, конечно, хорошее качество провизии и чистота заведения. Но так как посетители ее будут принадлежать к беднейшему классу населения, то и все устройство должно быть самое простое. Кухня на Выборгской стороне назначалась для более образованного класса⁸¹, – вследствие этого в ней допущена некоторая относительная роскошь, не нужная в настоящем случае и требующая лишних издержек при обзаведении.

„Кажется, подробно изложила вам мысли и желания Великой Княгини насчет дела. Теперь позвольте мне поручить себя молитвам вашим, просить вас принять уверенье моего глубочайшего уважения. Готовая к услугам вашим Е. Голохвастова“.

Из бумаг Александра Тимофеевича не видно – что он сделал по содержанию письма г-жи Голохвастовой. Но, между тем, учреждение „общества народных столовых“ подготовлялось; оно принималось под покровительство Великой Княгини; записывались желающие быть членами его, и составлялся проект устава. Александр Тимофеевич, наряду с другими, записался в число членов учрежденного общества и принимал участие вместе с немногими лицами в составлении проекта устава. От секретаря Ее Высочества, г. Нумерса он получил 1 мая 1872 года следующее письмо: „Великая Княгиня просит вас пожаловать к Ее Императорскому Высочеству завтра, во вторник 2 мая, в 4 часа, для рассмотрения составленного нами устава. Я, с своей стороны, был бы очень вам обязан, если бы вы потрудились зайти ко мне получасом ранее – переговорить о статьях устава, с которыми Ее Величество не совсем согласно. Искренно преданный А. Нумерс“. Нам неизвестны содержание и ход совещаний лиц, участвовавших 2 мая 1872 года, в рассматривании проекта устава. Но знаем, что эти совещания имели значение предварительных. Для окончательного же рассмотрения проекта и „для подписания его“ „записавшиеся в члены учрежденного под покровительством Ее Императорского Высочества Великой Княгини Екатерины Михайловны Общества народных столовых приглашены были в Михайловский дворец на 11-е мая в 8 часов вечера, особыми печатными повестками. Результаты заседания 11-го мая нам неизвестны, но они, кажется, имели решительное влияние на то положение, в какое поставил себя о. Никольский к учрежденному обществу на будущее время. Это видно из сохранившейся в бумагах о. Никольского переписки, какую он имел по предметам этого общества после заседания 11-го мая. Так от о. протоиерея И.Л. Янышева, ректора С.-Петербургской Духовной академии он получил письмо от 19 мая 1872г., следующего содержания:

„Многоуважаемый Александр Тимофеевич.

„Вчера я имел честь изложить Государыне Великой Княгине Екатерине Михайловне мысли относительно постного стола в „народной столовой“, которые были предметом нашего разговора при последних сведениях. Ее Высочество не изволила выразить никакого решения по этому делу, предоставляя Себе, вероятно, навести какие-либо справки о том: какие из посетителей столовой не приходят в нее в постные дни, – постящиеся или непостящиеся? Я утверждал, что не приходят, вероятно, постящиеся, чтобы не оскоромиться в столовой или, по крайней мере, не смущаться при виде и соседстве кушающих мясное. Кому скоромная и постная пища безразлична, тот придет в столовую в уверенности, что найдет что ему угодно. Я не скрыл от Ее Высочества и вашего намерения удалиться от Общества в том случае, если бы признано было неудобным осуществить ваше желание, которое и я разделяю, насчет приготовления скоромного в постные дни для слабосильных и больных с тем, чтобы эта пища отпускалась на дом, и не подавалась в эти дни в столовой. Во всяком случае я просил Ее Высочество, и – потом – А.Ф. Нумерса, решить этот вопрос так, чтобы не нужно было возвращаться к нему, при наступающем Петровом и других постах и постных днях, как: Успенский, 14 сентября, 29 августа и проч. Общее впечатление разговора было то что Ее Высочеству было бы очень жаль видеть ваше удаление от Общества и что предложение мое и ваше заслуживает внимания в виду такого прекрасного начинания, как „народные столовые“, которое может найти сочувствие в народе и подражание в других городах и даже селениях. Чем кончится этот крайне щекотливый и нелегкий вопрос; об этом вы узнаете, вероятно, раньше чем я. С своей же стороны я искренно желал бы, чтобы ваше именно участие, как духовной особы, в деле так близком нуждам бедных, было оставлено вам на желаемых вами условиях. Душевно уважающий вас, ваш усерднейший слуга протоиерей И. Янышев.“

Из этого письма видно, что A.Т. Никольский полагал, что в русских народных столовых в постные дни подавалась бы только постная пища; но другие члены полагали возможным – не иметь в виду никакого различия между постными и скоромными днями. Устранилось ли разногласие каким-либо решительным постановлением – нам неизвестно. Но в бумагах о. Никольского есть черновое письмо, от 12 июня 1872 года, написанное им к секретарю Ее Величества, г-ну Нумерсу, следующего содержания:

„Ваше превосходительство, милостивый государь Александр Федорович.

2-го мая, после прочтения Их Высочествами, Великою Княгинею Екатериною Михайловною и ее Супругом, проекта „Устава Общества для устройства народных столовых в С.-П.-бурге,“ вы изволили объявить мне, что Великой Княгине благоугодно было избрать меня в число трех членов, назначаемых Ее Высочеством в совет этого общества. Я считаю себя счастливым, что удостоился от Ее Высочества столь милостивого внимания и столь высокой чести, и горячо желал бы усердным служением избранному Ее Высочеством делу оправдать выраженное мне доверие. Но, к величайшему моему сожалению, ныне оказывается, что обязанности, соединенные с званием члена в совете общества народных столовых, не всегда могут быть исполняемы без нарушения других, важнейших, моих обязанностей, возложенных на меня саном священника. Это непредвиденное прежде обстоятельство вынуждает меня теперь отказаться от предназначенного мне звания члена совета. А чувствуемый мною упадок сил, требующий, кроме лечения, еще продолжительного отдыха от занятий, не дозволяет мне более принимать участие в совещаниях комитета, заведывающего устроенными Ее Императорским Высочеством столовыми. Почему я покорнейше прошу ваше превосходительство доложить о сем Ее Императорскому Высочеству и испросить мне увольнение от всех занятий, относящихся к обществу для устройства народных столовых. Примите, ваше превосходительство, уверение в глубочайшем уважении к вам, ваш покорный слуга, священник А. Никольский.“

От 20 июня 1872 года адресовано о. A.Т. Никольскому, в ответ на приведенную его просьбу, следующее письмо г. Нумерса:

„Ваше преподобие, милостивый государь.

„Спешу уведомить вас, что я не замедлил доложить Ее Императорскому Высочеству, Великой Княгине Екатерине Михайловне о письме вашем, которое имел я честь получить 13 июня. Великая Княгиня поручает мне выразить вам сколь Ее Императорское Высочество сожалеет, что вы оставили филантропическое дело, при начале которого вы разделяли горячее сочувствие Ее Императорского Высочества.

„Главною целью Великой Княгини при основании первой столовой было: прийти на помощь беднейшему населению города, нуждающемуся в особенности в хорошей и дешевой пище. Ее Императорское Высочество желала также, чтобы каждый бедняк находил, в стенах столовых, прием гуманный, братский, христианский, и получал бы, в пределах возможных для каждого, здоровое питание, которое, насыщая и удовлетворяя его, отвлекало бы от пьянства.

„Теперь же, когда обстоятельства и расстроенное здоровье принуждают вас отказаться от звания члена совета общества, Великая Княгиня поручает мне еще раз выразить вам благодарность Ее Императорского Высочества за труды, принесенные вами, также как и надежду, что и в будущее время вы не откажетесь указывать в чем и где общество распространения народных столовых может быть полезно бедным труженикам столицы.

„Ее Императорское Высочество, в Свою очередь, молит Бога о ниспослании благословения на приход ваш, на братство ваше и на все благотворительные дела, предпринятые вами, и желает им развития и благопреуспевания.

„Примите, ваше преподобие, уверение в искреннем к вам уважении и совершенной преданности вашего покорнейшего слуги А. Нумерса.“

A.Т. Никольский, и после получения письма, оставался, кажется, членом общества распространения дешевых столовых едва ли не до конца жизни; так как ему присылались иногда по особым поручениям Ее Высочества, повестки и приглашения на совещания членов комитета и на открытие вновь учреждаемых столовых. A.Т. Никольский принимал участие в деятельности одного из учреждений „Российского Общества Красного Креста“. От этого общества, между прочим, было учреждено в 1872-м году при Рождественской, в С.-Петербурге, больнице училище для фельдшериц. Александр Тимофеевич был приглашен в законоучители этого училища. Около трех лет он занимался преподаванием закона Божия в этом училище. Эти занятия его были оценены по их достоинству. От заведующего училищем, доктора Бертенсона Александр Тимофеевич получил, от 27 февраля 1875 года, следующее письмо:

„Милостивый государь, Отец Александр.

„Секретарь Государыни Императрицы сообщает мне официальным письмом от 7-го сего февраля за №154, что он удостоился получить от Ее Императорского Величества записку следующего содержания: „С особенным удовольствием известилась Я о примерных трудах наших фельдшериц, командированных в конце прошлого года в военные госпитали и о похвальных о них отзывах Медицинского Госпитального Начальства Я желаю, чтобы все они знали, как отрадно было мне это известие. Поручаю вам объявить это от Моего имени доктору Бертенсону и его сотрудникам в деле преподавания и выразить вместе с тем Мое упование, что выказанное девицами примерное усердие и ревностное исполнение своих обязанностей будут и впредь отличать их на богоугодном их поприще.“ Считаю долгом довести до сведения вашего о таковом Монаршем внимании к вашим трудам. Примите, милостивый государь, уверение в моем совершенном почтении и преданности. Доктор Бертенсон.“ Весною того же 1875 года, от того же доктора Бертенсона было о. Александру Тимофеевичу нижеследующее письмо: „Преподобный Отец. По случаю устройства домовой церкви во вверенной моему руководству школе, управление комитета, пригласив нового (постоянного) священника, имеет в виду, с началом будущего академического года, поручить ему и преподавание закона Божия в означенной школе. Уведомляя вас об этом постановлении комитета, пользуюсь случаем, чтобы возобновить пред вами уверения в моем высоком к вам уважении и совершенной преданности. Бертенсон.“

Выражая разнообразную деятельность в указанных благотворительных обществах, Александр Тимофеевич состоял членом многих других благотворительных обществ нашей столицы, выражая свое сочувствие к их деятельности и соучастие в достижении ими цели ежегодным взносом денег. В его бумагах сохранились документы, из которых видно, что он был членом „Общества содействия студентам С.-Петербургского университета“, „Второго общества доставления дешевых квартир бедным трудящимся женщинам С.-Петербурга“, некоторых „Приходских благотворительных обществ“ и, наконец, „Общества покровительства животных.“

В среде лиц, действующих в С.-Петербурге на поприще благотворительности, Александр Тимофеевич Никольский стяжал своею деятельностью в благотворительных обществах столицы справедливую известность организатора и практически-опытного в делах благотворения человека, близко и многосторонне изучившего виды и нужды бедствующих классов столичного населения. Вследствие такой известности, к нему обращались за советами, указаниями и содействием лица, предпринимавшие учреждение новых благотворительных обществ. Доказательством этого может служить, сверх того, что выше нами сказано, следующее, от 28 марта 1874 года, письмо известной в С.-Петербурге своею общественною деятельностью г-жи Чепелевской;

„Ваше Высокоблагословение Александр Тимофеевич.

„Вы выразили ваше сочувствие приготовлению бедных девушек к должности нянь и воспитательниц. Дело это близко к своему осуществлению. Я говорила об этом лично Ф.О. Трепову, и он обещал свое содействие. Врачи и матери семейств приняли также это дело близко к сердцу. Напечатана особая брошюра „О физическом воспитании ребенка“ и выйдет на днях. Эта брошюра составлена доктором Н.И. Ивановым, по моему предложению. Вы знаете почтенного автора и от него услышите все подробности этого дела, если пожелаете. В конце брошюры помещено заявление о школе нянь, с предложением адресовать свои заявления лицам, желающим принять в этом деле участие, на ваше, батюшка, имя. Я нашла, что вы, как лицо духовное и столь уважаемое, представляете именно такую личность, к которой всего удобнее обращать свои заявления и выражать свои мнения. Не откажите разрешить присылать на ваше имя письменные заявления лицам, желающим принять участие в этом деле. Я говорила княгине Ю.Ф. Куракиной, что буду просить вас об этом.

„Мы также задумали учредить братство св. жен Мироносиц для погребения бедных людей (и особенно умирающих в больницах), родственники которых не в состоянии жертвовать на это своим грошом. И очень желательно ваше участие в этом деле. Обязанность братства будет собирать деньги и вещи для приличного, хотя и скромного погребения бедных людей, остающихся в некоторых случаях в больницах и частных домах в жалком виде, без одежды и пр.

„Простите, что утруждала вас; но цель моя вам известна, и вы, конечно, не откажете в вашем сочувствии учреждениям для помощи живым и для отдачи последнего долга умершим.

„Поручаю себя вашим святым молитвам, остаюсь искренно преданная вам Т. Чепелевская.

Из бумаг, оставшихся после A.Т. Никольского, не видно – пришлось ли ему оказывать деятельное свое участие в попытках учреждения тех благотворительных обществ, о которых говорится в приведенном нами письме г-жи Чепелевской. Но если оно и не обнаружилось, то сделанное Александром Тимофеевичем Никольским в отношении к другим благотворительным обществам нашей столицы, насколько оно нам известно и изложено, ясно свидетельствует о заслугах его для русского общества и о лично религиозно-нравственных его достоинствах.

При горячем участии A.Т. Никольского в общественной благотворительности, он много благодетельствовал лично, частным образом. Это известно было при жизни его. Но особенно открылось после его смерти. Когда он мертвый лежал в своей квартире, у гроба его сквозь слезы многих лиц можно было слышать рассказ о том, как много покойный при своей жизни помогал бедным; иные много лет были его пансионерами, иным оплачивал квартиру, иным постоянно давал плату за учение детей в казенных заведениях, были лица, которые положительно получили образование на счет его. Упомянем о Лукинской, за которую он платил в женскую гимназию во все время ее учения. А матери ее, учительнице, бедной вдове, по окончании воспитания его родственников, вверенных надзору ее, Александр Тимофеевич дал 1000 руб. серебром.

Изображенная нами церковно-общественная и общественно-благотворительная деятельность A.Т. Никольского была бы не полна и, в некоторых отношениях и случаях, недостаточно ясна, если бы мы опустили из виду еще одну сторону его жизни и деятельности, – а именно – его участие в публицистике и литературе. В течение 25-ти летней своей деятельности в сане столичного приходского священника он не остался чуждым ни той, ни другой. Правда, – он никогда не был – в строгом смысле публицист-литератор; он не поставлял для себя исключительной целью – являться в печати выразителем и наблюдателем общественного настроения в определенной области жизни народа; он не был постоянным сотрудником какого-либо органа печати, и не избирал для себя публицистику, как один из видов постоянной его деятельности, и не видел в публицистической деятельности своего призвания. Но тем не менее, среди своей многосторонней и общественно-практической деятельности в течение 25-ти лет, Александр Тимофеевич нередко являлся публицистом в печати по предметам, относящимся к области церкви и общественной благотворительности. Его участие в публицистике объясняется, с одной стороны, его воззрением на значение печатной публицистики для развития текущей общественной жизни, с другой – частными обстоятельствами известными в той среде, в которой вращалась его практическая деятельность. В печатном слове Александр Тимофеевич видел одно из самых благодетельных средств к ознакомлению общества (в обширном смысле) с действительным положением и состоянием, с деятельностию, характером и значением благотворительных обществ и церковных установлений, – и это ознакомление он считал необходимым условием успешного развития и плодотворной деятельности самых обществ и учреждений.

Гласность в печати Никольский справедливо признавал одним из самых деятельных способов контроля над деятельностию административных и общественных лиц и учреждений.

Наконец, по воззрениям Никольского, при современных условиях нашего государственного и церковного строя, печать иногда является единственно возможным средством к устранению и исправлению вкравшихся и застарелых в той или другой стороне в церковной и государственной жизни неправильностей и злоупотреблений. Александру Тимофеевичу приходилось сталкиваться с подобными неправильностями лицом к лицу, не случайно, но при обыкновенном течении его служебной деятельности, и прибегать в борьбе с ними к печати, как единственному способу, при действии которого возможно было для него содействие к их устранению. Вследствие изложенных воззрений А.Т. Никольского на значение печатного слова, он, участвуя своею деятельностию во многих благотворительных обществах, заботился о том, чтобы в этих обществах ежегодно составлялись, печатались и публиковались отчеты о их состоянии: он сам составил много годичных отчетов тех благотворительных обществ, в администрации которых принимал непосредственное участие, и еще большее количество редактировал; делал из отчетов извлечения и сообщал их в периодические издания, весьма нередко он сообщал отчеты в газеты об отдельных заседаниях и о ходе совещаний в установлениях, в которых он сам принимал участие. Общественно-благотворительная деятельность Александра Тимофеевича ввела его в сношение и знакомство с редакцией газеты „Голос“. Редакция этой газеты пользовалась несколько лет советами, указаниями и иногда публицистическими трудами Александра Тимофеевича по вопросам церковным и по предметам общественной благотворительности. Она присылала иногда на его просмотр поступавшие к ней статьи, сообщения и корреспонденции по этим предметам; некоторые из них, например – статьи „о духовно-судебной реформе“, печатавшиеся в „Голосе“ в течение 1871–73 гг., были не только просмотрены Александром Тимофеевичем, но в значительной степени проредактированы.

Кроме того, обстоятельства деятельности Александра Тимофеевича в епархии вызывали его иногда, как мы видели, к публицистике по отдельным случаям и вопросам церковной жизни. Так мы выше говорили, что он вынужден был напечатать в газете „День“ статью „О свободе мыслей в духовенстве“; в „Голосе“ статьи: „Ответ попечительству С.-Петербургской епархии“ и „Несколько слов по поводу объяснения свящ. В. Серафимова“⁸². В некоторых видах своей деятельности Александр Тимофеевич пользовался периодической печатью, как средством для распространения в народе полезных практических знаний. Так в 1871 году, по случаю многих заболеваний в С.-Петербурге холерою, он нашел полезным сообщить в газету „Сын отечества“ небольшую статейку „О верном средстве против холеры“, – которое он видел испытанным в практической пастырской своей деятельности, в качестве приходского священника. Эта статейка была напечатана в означенной газете в №69-м за 1871 год.

Участие свое в литературе A.Т. Никольский обнаружил составлением биографии своего друга, товарища и родственника, известного нашего духовного ученого и публициста, священника М.Я. Морошкина, и изданием брошюры под заглавием „Выборное начало в духовенстве“, Спб. 1870г. Составленная А.Т. Никольским биография этого труженика науки и деятеля в русской церкви, достойна памяти в истории русской церковно-исторической литературы и церкви. Очерк напечатан в газете „Всемирная иллюстрация“ в №№ 71 и 79 за 1870-й год, под заглавием „Священник М.Я. Морошкин“. Изданная в 1870-м году A.Т. Никольским брошюра „Выборное начало в духовенстве“ составлена из публицистических статей М.Я. Морошкина, печатавшихся в газете „Голос“ в 1869-м году. Издание брошюры находилось в связи с положением предмета, в ней изложенного, в церковно-практической жизни 1869–1871 гг. Брошюра возбудила толки в наших журналах и газетах и появление брошюры „Правда о выборном начале в духовенстве“ некоего „православного мирянина“, Спб. 1871г.

Указав вкратце на участие A.Т. Никольского в публицистике и литературе, мы не думаем придавать этим обширного значения этому участию, но утверждаем, что наши указания на эту сторону деятельности о. Александра содействует разъяснению некоторых обстоятельств его жизни и деятельности в церкви и обществе и что публицистская и литературная его деятельность стоит в самой тесной связи с его многосторонней и в высшей степени полезной практической деятельностью в С.-Петербургской епархии и в благотворительных обществах столицы. Прибавим к сему, что литературная деятельность A.Т. Никольского, без всякого сомнения, была бы несравненно обширнее, если бы наше общество обладало возможностью – иметь большее количество печатных органов для выражения независимых и самостоятельных направлений общественной мысли. В бумагах Александра Тимофеевича мы нашли несколько написанных им статей, из которых некоторые были приготовлены для печати, а другие и отправлены в редакции некоторых газет, но не были напечатаны в них по не сходству самостоятельных воззрений автора с направлением редакций. Из этих статей особенного внимания заслуживают, по нашему мнению, статьи „О причинах религиозного индифферентизма и безверия в нашем обществе“ и „О способах возвышения религиознонравственного образования русского народа“. Обе статьи были написаны в 1865 году. Первая из них посылалась в редакцию московской газеты „День“, но и эта редакция, даже при своем строго-русском, так называемом славянофильском, направлении, не решилась раскрывать недуги нашего общества с тою откровенностью, с какою понимал и раскрывал их автор статьи. Между тем, A.Т. Никольский считал полезным разъяснять причины и недостатки религиозного состояния высших и средних членов нашего общества с церковной кафедры в цензированных проповедях, – и никто не мог, даже с точки зрения духовной цензуры, отказать в верности и справедливости суждений проповедника. Содержание второй статьи любопытно в том отношении, что она заключает в себе теоретические начала, которые осуществлялись A.Т. Никольским в учебно-практической его деятельности по преподаванию Закона Божия в школах знаменского прихода.

Сложная и многосторонняя общественная деятельность A.Т. Никольского, соединенная с неугомонными трудами, ревностию и тревогами, не была благоприятна для физического его здоровья и по природе не особенно крепкого, да еще подорванного ударами судьбы в самые первые годы его службы. Мы говорили, что Александр Тимофеевич в течение немногих лет лишился отца, матери, жены, единственного своего малютки и сестры. Эти печальные события, одно за другим следовавшие в весьма короткий период, в цветущие годы его возраста, до такой степени отразились на его здоровье, что он не мог оправиться окончательно от болезненного состояния в течение всей своей жизни. После роковых событий своей жизни, Александр Тимофеевич поддерживал в себе бодрость и жизненность сил, главным образом, чрезвычайною регулярною, правильною жизнью, воздержанием от всякого отступления от принятого им образа жизни и неустанным трудолюбием в общественной деятельности. Но мы знаем, что с ним нередко происходили сильные тревоги в жизни. Труды и тревоги жизни подчас усиливали болезненное состояние Александра Тимофеевича и иногда до такой степени, что он считал себя вынужденным – прибегать к лечению. От времени до времени он чувствовал в себе физическое утомление, доходившее до изнеможения. При этом, явилось ослабление зрения. Ему кажется необходим был периодический отдых от постоянных трудов и тревог. Но он лишь однажды решился отвлечься от своей деятельности на четыре месяца. Это было в 1868 году, когда он, по совету докторов, летом совершил путешествие в Западную Европу вместе с М.Я. Морошкиным. Это путешествие в значительной степени оживило нравственный дух и физические силы Александра Тимофеевича. Но напряженная деятельность скоро опять стала обнаруживать свое влияние на его здоровье. Уже в 1871 году он чувствовал по временам изнеможение и упадок сил, и сознавал необходимость для себя продолжительного отдыха, лечения и ограничения своих трудов. Мы видели, что он в 1871 году отказался от звания члена совета в обществе устройства дешевых столовых, в 1873 году от должности члена семинарского правления на новый срок службы, и от обязанностей при Коммерческом суде, в 1876 году от депутатства на съезде духовенства. Осторожность, уменье владеть собою, устранение себя от всего, что могло действовать на здоровье неблагоприятно, и советы с докторами поддерживали его состояние в таком виде, что он не прекращал обычной своей деятельности в приходе, в знаменском благотворительном обществе и некоторых других обществах. В 1875-м году Александр Тимофеевич весьма часто прибегал к советам врача. С наступлением 1876 года он стал несколько бодрее. Но летом этого года, 3-го июля встретился с таким приключением, которое произвело в нем сильное потрясение. Означенного числа он возвращался на пароходе из Петергофа в С.-Петербург. Пароход этот столкнулся с другим. Внезапная встреча с опасностью для собственной жизни, и вид ужасной гибели нескольких лиц, к спасению которых очевидцы не могли оказать средств спасения, потрясли о. Александра. После этого события, он время от времени начал чувствовать особую слабость в теле и стеснение в груди. В ноябре месяце на чередной неделе Александра Тимофеевича пришелся храмовой праздник Знаменской церкви, день Знамения Божией матери, 27-го ноября. Накануне этого праздника о. Александр в особенности много трудился в приходе, почти весь день не отдыхал и почти вовсе не принимал пищи, не чувствуя аппетита за усталостью, как он думал. „Ну, только бы завтрашний день дотянуть, – устал, очень устал“, – вечером говорил он своей сестре Елене Тимофеевне. В самый день храмового праздника о. Александр, как очередной, отправил всенощную, ходил после всенощной с требами по приходу, участвовал в сослужении поздней обедни с преосвященным митрополитом, даже находился, после службы, сопровождая митрополита, у церковного старосты и возвратился домой часа в три пополудни.

Но скоро Александр Тимофеевич опять стал жаловаться сестре на свое здоровье: „я чувствую себя, говорил он, – что-то очень худо; сам не знаю и понять не могу – какая-то особенная боль в груди, не внутренняя, но происходящая как бы от внешнего давления, столь сильного, что трудно дышать; а давеча, пред обеднею, так стеснило мое дыхание и такая чувствовалась боль, что едва-едва дошел от церкви до дома Мальцева“. – „Надо позвать доктора, – я съезжу“, – спрашивала сестра. „Нет, – мне надо идти служить всенощную. Бог даст, – с понедельника начнем уже настоящее лечение“. Вечером, 27-го ноября, служил о. Никольский воскресное всенощное бдение; но чувствовал во время службы сильное физическое изнеможение, возгласы произносил и Евангелие читал едва слышно; возвратился домой бледный, совершенно истомленный; попросил сестру свою – послать кого-либо отыскать такого священника, который бы мог за него отслужить на следующий день раннюю обедню, и, когда священника не отыскалось, послал к настоятелю и одному из своих сослуживцев сказать, – что он не может служить ранней обедни. Утром, в воскресенье, 28 ноября, Александр Тимофеевич встал совершенно бледный; едва мог ходить по комнатам, голос был крайне слабый. В 3-м часу дня доктор Ленский прибыл к больному: долго он выслушивал, осматривал, постукивал и расспрашивал больного и прописал лекарство. Лекарство принималось в воскресенье и понедельник чрез каждые полчаса; больной был вял, скучен; аппетита вовсе не было; но в постель не ложился. Во вторник (30 ноября) сестра спросила Александра Тимофеевича: „не попросить ли доктора, чтобы он посмотрел вас сегодня“? „Нет, – ответил он, – я сегодня чувствую себя лучше, сил у меня сегодня больше, подожду доктора до завтра, как он сам обещал“. Действительно, в течения дня (30 ноября) больной был довольно бодр, слушал чтение газеты, вступал в разговоры; вечером пил чай с удовольствием; но ночью спал мало и беспокойно. Утром на другой день, в среду, (1-го декабря), Александр Тимофеевич, в ожидании доктора, находил себя в силах – сесть за письменный стол и заняться делами. Сестра его, увидя, что он занимается, высказала ему по этому поводу свое удивление и замечание: „мне кажется, вы худо делаете, что занимаетесь; занятие вас изнурит“. – „Да ведь у нас в пятницу, 3-го декабря, назначено заседание совета Прибалтийского братства“, ответил Александр Тимофеевич, „надо подготовить к заседанию некоторые дела и сведения“. – „А разве нельзя отложить заседание“? – возразила она. – „Мне не составляет особенного труда подготовление того, что я делаю; я исполню только свое дело как казначей, а входить в прения во время заседания уже не стану“. Около 10-ти часов утра приехал доктор; около часу провел с пациентом – выслушивая и расспрашивая его; в заключение осмотра велел продолжать лекарство. Во время разговоров с доктором, больной до такой степени оживился, что почувствовал себя в состоянии проводить его до прихожей и, не желая будить задремавшего в прихожей слугу, сам выпустил доктора из своей квартиры. После посещения доктора, Александр Тимофеевич весь день чувствовал себя бодрым; лекарство принимал, разговаривал довольно весело, слушал чтение газет, несколько раз дремал, ходил по комнатам, и вечером около 9-ти часов вечера стал пить чай. Во время чая, сидя на диване, внезапно и быстро откинулся на спинку дивана: лицо его покраснело, на лбу выступил пот; и пристальный взгляд его устремился на сестру. Сестра, поняв, что с ним сделалось дурно, спросила его: вам дурно? вы чувствуете себя худо? послать за доктором? – На вопросы не было ответа. Она предложила брату своему – идти в постель, взяла его под правую руку, думая помочь ему идти. Александр Тимофеевич сделал усилие встать с дивана и оперся левою рукою о стол; но, вставая, опять быстро опустился на диван, а правая рука его тяжело упала. Скоро приехал доктор Ленский, осмотрел больного и объявил: „произошел нервный удар; поражена правая сторона организма, – а головы – левая: но сознание больного сохранилось“. – Высказав в таком виде результат своего осмотра, доктор немедленно велел устроить постель для больного, сам помогал в устройстве ее и в переноске больного в постель.

В продолжение ночи больной большею частию спал; сон по-видимому, был спокойный; но не крепкий; дыхание ровное; при тихом произнесении слов „надо принять лекарство“ открывал глаза, принимал лекарство и, после каждого приема, снова засыпал. – При появлении доктора утром 2-го декабря, Александр Тимофеевич открыл глаза и сознательно смотрел на доктора. После исследований и наблюдений, доктор спросил больного: „не можете ли вы что-нибудь сказать?“ – Больной сделал усилие произнести что-то; послышался звук его голоса, но это был только звук, а не слова. Доктор нашел, что состояние больного в течение ночи не улучшилось и не ухудшилось, и велел продолжать указанное лечение. Между тем слух о поразившей Александра Тимофеевича болезни достиг его родных и близких знакомых и привлек их в квартиру больного. Те и другие, приезжая навестить больного, выражали желания его видеть. Κ.Т. Никольский нашел нужным спросить доктора о том, – могут ли видеть больного родные? – Доктор отвечал: появление родных может взволновать больного, а это для него гибельно; лучше никого не допускать к его постели. – После ухода доктора, родные Александра Тимофеевича стали советовать сестре больного – пригласить еще одного или несколько докторов. Но она отвечала им: „больной брат в сознании; доктор не позволил даже родным входить к нему, чтобы не взволновать его. Как же я могу взять на себя ответственность привести к нему? – Без его согласия нельзя этого сделать, тем более, что он, и здоровый никогда не любил, чтобы что-либо предпринимали относительно его без его согласия. Но я спрошу его, – можно ли пригласить другого доктора, – когда стану давать лекарство“. – Подав лекарство, она действительно высказала ему: „меня беспокоит, Александр Тимофеевич, что мы так долго полагаемся на одного только доктора; не пригласить ли нам еще других, хотя бы только для того, чтобы они сказали – так ли идет лечение? – Если вы согласны, чтобы я пригласила еще докторов; сделайте мне знак рукою, махните ею“. Больной слушал сестру внимательно, пристально смотрел на нее, когда она объяснялась; – вместо того, чтобы дать ей знак рукою, спрятал ее под одеяло и закрыл глаза.

Вечером 2-го декабря, часов в 10-ть приехал доктор Ленский. Внимательно и подробно осматривая больного, он двигал его правую руку, заставлял его показывать язык, пробовал сгибать ногу, давал ему лекарство, – наблюдал – как он принимает и глотает лекарство. Больной с своей стороны, с очевидным сознанием следил за всеми движениями и приемами исследования доктора, усиливался выполнять его приказания и указания и внимательно вслушивался и всматривался во все, что говорил и делал доктор. По окончании исследования, доктор, выйдя от больного, объявил сестре и брату его: „хотя явной опасности я не вижу; но так как положение больного очень серьезно, то я желал бы завтра утром, в 10 часов, устроить консилиум докторов“. Затем он посоветовал и указал – как приготовить о. Александра к принятию докторов. После уезда доктора от больного, сестра его вошла в его комнату для подачи лекарства и, к своему удивлению, замечает: Александр Тимофеевич старается поднимать здоровою (левою) рукой неподвижную правую, усиливается пошевелить больную ногу, левою рукою начинает мять правую, – и при всех этих операциях над собою сильно волновался. Сестра подала больному лекарство и советовала ему быть спокойнее и не волноваться, заметила, что всякое волнение для него крайне вредно. Больной послушал сестры, перестал оперировать над собою и поуспокоился. Несмотря на то, что была полночь, сон не овладел больным; лекарство подавалось чрез каждые полчаса. В половине третьего часа сестра стала подавать больному лекарство, но не успела она поднести рюмку лекарства ко рту больного, – как началось храпение и открылись незначительные конвульсии в его лице и левой руке; минуты чрез две больной стал вздыхать редко и глубоко, – такое дыхание продолжалось минут около трех, – и Александр Тимофеевич мирно отошел в вечность. На часах было ровно половина 3-го часа по полуночи с 2-го на 3-е декабря. Он прожил 55-ть лет и 5-ть месяцев.

Весть об его кончине в тот же день разнеслась во всех средах его деятельности. С утра зало, в котором лежали смертные останки усопшего, постоянно было наполнено почитателями его, которые сменялись одни другими. 4-го марта в отделе хроники газеты „Голос“ (№335) напечатан был следующий некролог: „Сегодня, 3-го декабря, скончался священник Входо-Иерусалимской (Знаменской) церкви, магистр A.Т. Никольский. Светлый ум, доброе сердце и глубокие богословские знания о. Александра скоро доставили ему завидную должность в среде петербургского духовенства. Покойный неутомимо трудился над улучшением быта духовенства, работая в ежегодных съездах на пользу духовного просвещения, руководя Прибалтийским братством и принимая участие в разработке вопроса о духовно-судебной реформе, которой он был всегда горячим защитником. С его взглядами на духовно-учебную реформу читатели „Голоса“ хорошо знакомы. Покойный был замечательный публицист и в совершенстве владел русским языком; литературу он любил и относился к газетному труду с той серьезностью, которая заставляла даже врагов склоняться пред неумолимой логикой его аргументации. Все знавшие покойного любили, уважали и искренно помянут его добрым словом. Бедные знаменского прихода, о которых он так заботился, помолятся об упокоении его души. Это был достойный иерей и честный труженик“. Во всем Петербурге узнали, с получением „Голоса“ о кончине Александра Тимофеевича. В течение трех дней находились останки покойного в его квартире; и она постоянно была переполнена его почитателями, особенно во время совершения панихид.

„В понедельник, 6-го января, в 5½ часов вечера, – описывается в „Голосе“ (№341-й 1876 года), – происходил вынос в местный приходской храм умершего священника Знаменской церкви A.Т. Никольского из церковного дома, находящегося в Орловском переулке. На эту трогательную печальную процессию стеклось громадное число почитателей достойного служителя церкви. Весь Орловский переулок, обе стороны Лиговки, значительная часть Знаменской площади, часть Невского проспекта и Знаменской улицы, были сплошь покрыты участниками процессии. При колокольном перезвоне в Знаменской церкви, в предшествии фонарей, запрестольного креста и церковных хоругвей, в глубокой темноте, освещаемой фонарями, среди благоговейного безмолвия тысяч православного народа, безмолвия, нарушавшегося лишь печальным перезвоном и торжественно трогательным пением „Волною морскою“, несен был священниками и прихожанами гроб, вмещавший в себе драгоценные останки человека столь искренно любимого и ценимого тысячами людей. Процессия шла из Орловского переулка по Первой улице Песков, чрез Знаменскую площадь, ко входу в церковь со Знаменской улицы. Вместительный приходской храм, задолго до принесения в него гроба, до такой тесноты был переполнен почитателями покойного, явившимися выразить ему последний священный долг, что потребовались продолжительные усилия очистить место для пронесения гроба к катафалку и для шествия духовенства в алтарь. Всего присутствовало при выносе до 20,000 человек. Во время панихиды, совершенной в церкви, сряду после выноса, многочисленным духовенством, слышны были взрывы плача бедных, облагодетельствованных покойным лиц. Отпевание почившего происходило во вторник, 7-го декабря. Во все продолжительное время совершения литургии и священнического отпевания, Знаменская церковь оказывалась весьма тесною для всех желающих в ней помолиться о почившем. На церковных хорах помещались, между прочим, престарелые женщины и дети, призреваемые и обучающиеся в приютах и школах приходского общества, которыми несколько лет лично и непосредственно заведовал покойный отец Александр. При отпевании его были произнесены две речи; одна, после „Со святыми упокой“ – священником М.И. Горчаковым: другая, пред выносом из церкви – о. А.И. Двукраевым.

„Тысячи и тысячи православного народа – говорил М.И. Горчаков – теснились и теснятся около твоего гроба, многочтимый мой друг Александр Тимофеевич. И горе! и радость!

„Горе и радость, весьма часто в твоей жизни, одновременно встречались с тобою и кругом тебя. И твоею смертью, никем нежданною и никому нежеланною, ты причинил нам и горе, ничем не устранимое, и радость, которая невольно волнует душу, при виде тысячи почитателей, окружающих твой гроб. Смотри – тысячи, десятки тысяч выражали и выражают признательное уважение к твоему достославному служению в святой церкви. Слава тебе Господи! слава святой церкви! Честь православному русскому народу! Задушевное благодарение тебе, почивший от трудов достойный служитель православной русской церкви и христианской веры.

„Что же составляет ту влекущую силу, которая притягивает к твоему гробу столь громадное стечение отдающих тебе последний земной долг? – Ничто же сумняся, отвечаю: эта сила то церковное знамя, которое ты 30-ть лет крепко держал и в самом гробе держишь в твоей мощной руке: ты неустанно носил его и днем и ночью; ты бодро, смело, отважно, сильною десницею возвышал его всегда в твоей жизни. Это знамя предносилось вчера твоему гробу, по пути, которым ты чуть не ежедневно ходил в течение 25-ти лет – от твоего земного жилища к святому храму. Оно торжественно вчера предносилось твоему гробу, как бы наперекор, как бы в диаметральную противоположность тому, которое, в четыре часа пред появлением церковного знамени у твоего гроба, с глуповозмутительною дерзостью на секунду показалось в оскорбление Казанской Божией Матери и всему православному русскому народу⁸³.

„Твое, почивший, знамя – знамя святой веры, православной вселенской церкви, русской христианской любви к людям, несокрушимой жизненной правды, непоколебимого уважения к закону, порядку и общечеловеческой справедливости.

„Под знаменем церкви ты, Александр Тимофеевич, был неутомим в своих трудах. С раннего, в буквальном смысле, с раннего утра, весьма часто с двух часов утра и до глубокой ночи, почти ежедневно, почивший неустанно и плодоносно работал в своем приходе, в течение 25-ти лет беспрерывного священнослужения при сем благолепном, между прочим, благодаря его трудам, храме. Под осенением церковного знамени он как будто не чувствовал и никогда не выражал даже словом, в своей жизни, ни тягости носимых им трудов, ни скорбей той болезни, которая незримо для стороннего взора медленно подтачивала силы доброго духа покойного, и неожиданно для всех нас прекратила многодеятельную его жизнь. Памятники его трудов на благо приходского общества известны всем нам.

„Приюты и школы вашего приходского общества – плод деятельности покойного, исходившей исключительно из сознания им своего пастырского долга... Он был человек своего долга.

„С своим знаменем не искал ты, почивший, приверженцев себе, не добивался ни расположения, ни любви, ни почета от других людей; но всякий, кто был от истины, правды и труда, встречаясь с тобою, охотно становился рядом с тобою под то знамя, под которым ты совершал подвиги своей жизни. Под этим знаменем ты был всегда бесстрашен, тверд, упорен – и спасибо тебе за это! В защите и охране истин и начал, символом которых служит церковное знамя, покойный не боялся ни властных и чиновных лиц, ни толпы, не дорожил ни дружбою, ни родством, презирал честолюбие и награды. Он был, по истине, муж и священник правды!

„Оружием почившего в его подвигах под церковным знаменем веры, правды и любви были: обыкновенно слово, подчас писание – печатное и рукописное, а главное труд, труд неустанный, положительный, практический, направленный прямо для улучшения жизни людей. В своем слове он был неумолимо – правдив, откровенен начистоту, даже резок, но мне кажется, лишь для таких людей, которые находят в наше время неудобным, неполитичным, непрактичным проведение в жизнь русской пословицы „правда колет глаза“. В своих деятельных стремлениях покойный был не идеалист, а реалист в самом лучшем смысле слова. Он не задавался каким-нибудь, быть может возвышенным, но практически неосуществимым идеалом; но, встречаясь лицом к лицу с жизнью своих прихожан и других людей, он старался на пути к добру и правде служить ближним настолько, насколько в нем было личных сил и насколько в нашем современном обществе открывается условий, благоприятных для личной деятельности в церковном обществе. Зато, взявшись раз за дело, покойный работал в области своего долга и в пределах порядка и закона упорно, не оглядываясь, не раздумывая и не прислушиваясь, что об нем думают и толкуют, и не обращая внимания на то, как смотрят на его работы другие. Он был самостоятелен, свободен христовою свободою.

„Знамя, развевавшееся в руках о. Александра, виднелось далеко за пределами его прихода: его плодоносная деятельность выражалась жизненными результатами в других приходах русской церкви, в разных учреждения всей нашей епархии, в иных епархиях и даже во всей русской церкви. Но изображение и оценка всей деятельности покойного принадлежат истории русской церкви и церковнообщественной благотворительности.

„Братие! 4-го числа истекшего ноября текущего года совершилось двадцатипятилетие беспрерывного священнослужения покойного отца Александра Никольского при сем храме... Мы забыли отпраздновать 25-ти летний юбилей его священнического служения при одной церкви. Нежданная смерть его напомнила нам об его юбилее. К сожалению и стыду нашему, в России постоянно случается, что вспоминают о великих и полезных деятелях и отдают им уважение – не при их жизни, а после их смерти... Прости нам, наш достойный служитель алтаря, нашу невнимательность к тебе. Прости, досточтимый друг и многолетний сослужитель на разных путях церковнообщественной жизни, прости и мне, что я, врасплох застигнутый твоей смертью и не смевший думать, среди сонма ближайших твоих сослужителей и сотоварищей, о чести быть твоим предгробным оратором, не сумел и не успел приготовиться сказать тебе такой прощальный привет, какого ты заслуживал бы...

„Вместо празднования 25-ти летнего юбилея покойного, почтим, братие, память его усердным, стойким, непреклонным, неизменным служением вере, правде, любви и справедливости, под знаменем которых совершал течение своей жизни наш, вечной и блаженной памяти достойный, о. Александр.

„Ты, приснопамятный, в вере и надежде, в любви и чистоте, и в священническом достоинстве благочестно пожил еси; тем же превечный Бог, Ему же и работал еси, Сам вчинит дух твой в месте светле и красне, идеже праведнии упокоеваются: и получиши на суде Христове оставление и велию милость. Помолись о нас там; помолись, пожалуйста, и обо мне. Прощай. Аминь“.

В речи о. Двукраева, насколько мы слышали, изображалась деятельность покойного о. Никольского в приходе, среди духовенства, в Прибалтийском братстве и других благотворительных обществах. К сожалению, присутствующие в церкви, во время речи о. Двукраева, теснились к гробу воздать усопшему последнее целование и отняли возможность выслушать теплую, сердечную речь близкого сотоварища покойного.

При проводах гроба на кладбище из церкви, стечение народа на улицах было не менее, как и накануне. До самого волковского кладбища гроб несен был на руках сначала священниками, а потом прихожанами, мужчинами и женщинами, которые наперерыв искали возможности воздать своему духовному отцу последний земной почет. Из каждой церкви, мимо которой шла процессия, при колокольном перезвоне выходили священнослужители в полном облачении, с хоругвями и запрестольным крестом и совершали краткую литию около гроба покойника. На самом кладбище встретили процессию все священнослужители местной церкви в полном облачении, с хоругвями и при колокольном перезвоне, и потом приняли участие, вместе с прочим многочисленным духовенством, проводившим покойного до последнего земного пристанища всякого человека, в предании его общей нашей матери – земле. Так, ныне погребает православный русский народ своих пастырей, в правде и вере послуживших св. церкви и церковному обществу. Мир праху и вечная память достойному служителю алтаря Господня„!

По случаю кончины Александра Тимофеевича Никольского, выразили свое уважение к его церковной и общественной деятельности, не только газета „Голос“, но почти все с.-петербургские органы общественного мнения, как духовные, так и светские. Почти в каждом из них были помещены некрологи Александра Тимофеевича, в которых указывалось значение с той или другой стороны деятельности усопшего. Мы находим не лишним поместить отзывы о нем газет, высказанные по случаю его кончины; из них мы увидим отношения печати к деятельности покойного.

В газете „Церковно-Общественный Вестник“, №135-й за 1876г., напечатан некролог: „С глубокою горестью заносим в нашу летопись преждевременную кончину священника здешней Знаменской церкви Александра Тимофеевича Никольского. О. Александр не принимал непосредственного участия в „Церковно-Общественном Вестнике“, будучи отвлечен литературными работами в одной из ежедневных газет; но он всегда сочувственно относился к нашей посильной деятельности и поощрял нас крепко держаться раз избранного нами направления. И мы гордились этим сочувствием, потому что Александр Тимофеевич был одною из самых светлых и самых благородных личностей посреди столичного духовенства. Интересы духовной среды всегда стояли на первом плане в его литературной и общественной деятельности. Для них он жертвовал и своим временем, и удобствами своего служебного положения. По службе ему не везло; но он не смущался этим и горячо ратовал за независимость и права сословия, к которому принадлежал. В комитете, некогда существовавшем для обсуждения мер к улучшению материального и общественного положения духовенства, он являлся самым горячим защитником прав и достоинства своих собратий и в то же время беспощадно клеймил те печальные явления, которые унижали духовенство и сбивали его с должного пути. Его статьи о духовно-судебной реформе, напечатанные в „Голосе“ и обличающие в авторе солидную ученость, диалектическую топкость речи и замечательное уменье пользоваться находившимся под руками его обширным материалом, служат почетным памятником его деятельности на пользу духовного сословия. Но о. Александр не ограничивался одною этою деятельностью. Общество вспоможения бедным Знаменского прихода, с его приютом и школою, одолженное своим существованием преимущественно, если не исключительно, Александру Тимофеевичу, свидетельствует о его добром сердце и глубоком сочувствии к страждущему человечеству и будущности молодого поколения, брошенного на произвол судьбы в огромном водовороте столичной жизни. Наконец, устройство и ведение всех дел Прибалтийского православного братства, которого и заседания всегда происходили в квартире о. Александра, доказывают, что интересы православной Церкви были близки его сердцу, и он поддерживал эти интересы в наших прибалтийских губерниях, несмотря на скудость материальных средств, какими обладало братство, и противодействию местных враждебных делу Православия и России элементов, со всею энергией убежденного и верующего патриота и христианина. Таким образом, Александр Тимофеевич был не только человеком слова, хотя бы и хорошего, но нередко бесплодного, но и человеком дела. Позволяем себе надеяться, что многочисленные наши читатели из духовенства не забудут заслуг столь рано и неожиданно для нас угасшего о. Александра и помолятся об упокоении его чистой, честной и благородной души“.

„Церковный Вестник“, издаваемый при С.-Петербургской Духовной академии, почтил о. Никольского следующим некрологом:

Некролог⁸⁴ (письмо в редакцию). – 3-го декабря скончался и 7-го погребен на С.-Петербургском Волковском кладбище священник Входо-Иерусалимской (Знаменской) церкви Александр Тимофеевич Никольский. Покойный был уроженец города С.-Петербурга и сын почтенного протоиерея Казанского собора, Тимофея Ферапонтовича Никольского, магистра первого курса нашей академии. По окончании в 1843г. курса в нашей же академии со степенью магистра, A.Т. Никольский начальные девять лет своей деятельности посвятил духовно-училищной службе, последовательно занимая должность учителя в Александро-Невском училище и преподавателя в С.-Петербургской семинарии. Рукоположенный в 1851г. во священника к Знаменской церкви, о. A.Т. все остальные 25-ть лет своей жизни провел в звании священника той же церкви, будучи не только достойным пастырем, но и редким церковно-общественным деятелем.

Как священник, A.Т. пользовался заслуженным доверием столичного и епархиального духовенства и признательным уважением прихожан. Духовенство, обыкновенно, выбирало A.Т. в депутаты епархиального съезда, в члены семинарского правления, в разные комиссии и в помощники благочинного, каковые поручения исполнялись всегда им с честью и сопровождались повторительными выборами. Почтенное в кругу С.-Петербургского епархиального духовенства имя A.Т., как священника, не было не популярно и в среде духовенства иноепархиального, члены которого обращались к покойному за наставлением, советом и руководством в затруднительных для них обстоятельствах. Прихожане Знаменской церкви выразили свое особое уважение к покойному по смерти, во множестве собираясь вокруг его гроба, чтоб отдать ему последний долг и тем засвидетельствовать свою признательность к покойнику.

Как редкий церковно-общественный деятель, A.Т. был неустанным тружеником на поприще общественной благотворительности. Свои труды и попечения A.Т. прежде всего прилагал к устройству судьбы бедных Знаменского прихода. Основанное одиннадцать лет тому назад при непосредственном его содействии „Общество вспоможения бедным знаменского прихода,“ продолжало существовать и развиваться при самом деятельном его участии. Чтобы понять, как много напряженной энергии и усиленного труда принесено покойным на пользу этому обществу, довольно сказать, что по отчету за истекший год (с 1-го сентября 1875 по 1-е сентября 1876г.) существования названного общества, священник А.Т. Никольский значится заведующим и приютом для престарелых женщин, и дневным приютом для детей, и воскресною школою для безвозмездного обучения рабочих и ремесленников, и казначеем общества, т.е. он заправлял и руководил всеми способами, употребляемыми обществом для удовлетворения своим целям.

Неутомимо и разнообразно трудясь в „Обществе вспоможения бедным знаменского прихода,“ А.Т. особенно деятельное участие принимал в делах „Прибалтийского Спасского Братства“. Дела этого братства, по выражению одной из произнесенной над гробом покойного речей, „лежали на его плечах“. Как казначей названного братства, A.Т. и сам лично руководил делами последнего, и свою квартиру, не без неудобства для себя, предоставил для приема и хранения жертвованных братству вещей в пользу и на украшение православных храмов Прибалтийского края. Заботы о предполагавшемся собрании совета названного братства, по свидетельству надгробной речи, были последними, можно сказать, предсмертными распоряжениями покойного.

Принося свой неустанный труд в пользу названных обществ, A.Т. не менее деятельное участие принимал и в других. Так, сколько нам известно, при ближайшем его участии открыло свою деятельность „Общество дешевых столов“ в С. Петербурге. Он же некоторое время в звании президента руководил и делами „Общества покровительства гувернанток“, оставаясь до смерти почетным членом последнего. Вместе с сим A.Т. состоял членом и других обществ, участвуя в каждом из них и своими денежными взносами, и своими действительными трудами. Словом, соображая разностороннюю и многополезную деятельность покойного в разных сферах общественной благотворительности, не будет ни малейшего преувеличения в том, если сказать, что A.Т. в собственном смысле слова жил не для себя, а для других, что вся его жизнь была непрерывною цепью труда и деятельности на пользу общественную и в частности на благо тем, которых сам Христос назвал своими меньшими братьями.

Действуя в такой благородной сфере, A.Т. и сам лично был согрет возвышенными началами. Один из ораторов, говоривших над гробом покойного, желая охарактеризовать личный характер, приблизительно высказал то, что знамя под которым и с которым A.Т. проводил свою многополезную благородную жизнь, было знаменем веры, правды, любви и справедливости, что, служа этому знамени, A.Т. был тверд, непреклонен и неуступчив в проведении начертанных на нем требований, что ни связи родства, дружбы, знакомства, ни условия общественного и служебного положения не могли влиять на покойного в видах измены названному знамени. Другой из ораторов засвидетельствовал, что A.Т. был человек, который ко всякому доброму делу относился сочувственно, отзывался и материальным, и умственным, и нравственным содействием. Из совместного признания обоих ораторов вытекает, что A.Т. был муж твердых и непреклонных убеждений и вместе человек труда и дела. Свои убеждения он старался составлять на основании исследованных и проверенных фактов, на основании и испытанной и дознанной истины, а потому он и дорожил ими, оставаясь непреклонным ни перед какими сторонними благоприятными и неблагоприятными влияниями; свои труды и деятельность он направлял туда, где виднелась действительно нужда, где беспомощность сказывалась во всей ее наготе. Руководствуясь подобными началами в своей деятельности, A.Т. нередко вступал в разногласие с соучастниками в общем с ним деле и оставался при своем мнении. Честное, бескорыстное отношение к каждому делу, – вот что стояло на первом плане и предносилось взору покойного в его неустанной и многотрудной деятельности. Этим отношением только и можно объяснить, как то самоотвержение покойного, доходившее в нем до самопожертвования силами, здоровьем, так и ту расположенность к нему других, сопровождавшуюся безграничным доверием.

Таков был рано – временно, на 56-м году своей многополезной жизни, угасший служитель Божия алтаря и вместе деятель общественный, о котором мы решились сказать наше слово только из уважения к его деятельности и вместе для засвидетельствования о формирующихся в среде нашего духовенства достойных личностях. Т. Барсов.

„Петербургский Листок“ (местная газета) напечатал и некролог A.Т. Никольского (в №239-м), и описание „погребения“ его (в №241-м). В „некрологе“ написано: „Петербургское духовенство понесло большую утрату в своей немногочисленной среде. 3-го декабря, после непродолжительной болезни, скончался священник и гражданин Александр Тимофеевич Никольский. Воспитанник здешней петербургской семинарии и Духовной академии, покойный деятель Александр Тимофеевич, принявши на себя обязанности православного священника, явился тем священником-гражданином, каким был до него только покойный отец Александр Гумилевский. Стойкий в своих убеждениях донельзя, он в то же время обладал любвеобильным сердцем. Его деятельность можно охарактеризовать в нескольких словах: он был православный священник, замечательный духовный деятель и публицист, и в то же время второй приходский деятель после покойного отца Александра Гумилевского.

Не отличая богатого прихожанина от бедного, покойный Александр Тимофеевич был равный ко всем: он спешил одинаково на призыв и бедного, и богатого. Но этого мало. Он старался внести в практику наших приходских священников особенности, которые до этого времени не существовали в их среде. Так, он не признавал необходимым напрашиванье наших священников при посещении домов своих прихожан с крестом во время больших праздников.

Поэтому, отказавшись от всякого участия в путешествии с крестом из дома в дом по праздникам Рождества Христова, Крещения и Пасхи, он в то же время не принимал никакого участия и в доходах причта, получаемых за это славленье. – Зачем я буду беспокоить своих прихожан, говорил отец Александр; прихожанин, который желает меня видеть, может меня пригласить, и я с удовольствием поспешу с крестом в его дом. Это я обязан сделать, как священник и его духовный наставник.

Как духовный деятель и публицист, он выделился из ряда нашего столичного духовенства еще в начале шестидесятых годов, когда был поднят вопрос об улучшении быта нашего православного духовенства. В квартире покойного деятеля происходили первые собрания нашего столичного духовенства. Он принимал деятельное участие в этих совещаниях по вопросам духовенства и создал для себя целый ряд неприятностей со стороны епархиального начальства. С этого времени каждый вопрос нашего духовенства встречал в отце Александре самого искреннего и правдивого труженика по его разработке. Являясь видным представителем на епархиальных съездах, он в то же время принимал горячее участие при разработке духовно-судебной реформы. В газете „Голос“ был помещен целый ряд замечательных статей по вопросам этой реформы.

Что же касается его приходской деятельности, то общество вспоможения при Знаменской церкви будет вечным памятником его приходской деятельности. Он первый из приходских священников столицы явился носителем идеи приходского братства покойного священника Александра Гумилевского. Правда, просьба о приходском братстве при Знаменской церкви не была тогда удовлетворена. Епархиальное начальство разрешило, вместо братства, открыть Общество. Но указывая на этот факт, мы хотим только сказать, как восприимчив был покойный Александр Тимофеевич к делам своего прихода.

Бедные Знаменского прихода потеряли в отце Александре их покровителя и заступника, и самого главного благодетеля.

Общество и церковь потеряли в Александре Тимофеевиче православного священника и гражданина-деятеля, который жил интересами своей родины и дорожил этими интересами от всей своей души.

Мир праху твоему, православный священник-гражданин!

Вынос тела в церковь назначен 6-го декабря, а погребение на Волковом кладбище – на следующий день“.

Погребение описано в №241-м в следующих словах: „Вчера, 7 декабря, в Знаменской церкви, что у Николаевского вокзала, происходило отпевание священника Александра Тимофеевича Никольского.

Народу было несколько тысяч. После заупокойной литургии, началось отпевание, которое совершил протоиерей Барсов, в сослужении многих священнослужителей. Кроме протоиереев и священников, принимавших участие в отпевании, многие члены столичного духовенства присутствовали в церкви. Священник М.И. Горчаков, один из близких друзей покойного священника-гражданина, сказал речь, в которой охарактеризовал деятельность его в следующих словах: Александр Тимофеевич был муж и священник правды; он служил знамени правды, добра и любви и высоко держал это знамя. В то же время, он указал в своей речи, что покойный Александр Тимофеевич неутомимо работал для своего прихода; по его словам, в течение двадцатипятилетнего служения при Знаменской церкви, он в буквальном смысле трудился с раннего утра (иногда с двух часов) до поздней ночи. Будучи неутомимым по пути к правде, добру и любви, он, в то же время, был неустрашимо стоек на этой дороге, так что никакая сила не могла поколебать или остановить его при достижении цели.

Он всегда прямо и неуклонно шел к ней, не боялся ни власти, ни толпы. Он был тверд, резок, „упрям“.

При этом священник Горчаков поклонился покойному и сказал: „Спасибо тебе за это, Александр Тимофеевич!“ Указав затем, что, 4-го ноября текущего года, исполнилось ровно 25-ть лет его благотворительной деятельности, он сказал: „И что же? никому не пришло в голову почтить это благотворное двадцатипятилетие, и теперь смерть покойного напоминает нам об этом“.

Гроб был вынесен на руках священниками. Замечательно, что около гроба этого второго приходского деятеля, сошедшего в могилу, теснился тот немногочисленный кружок приходских деятелей, к которому принадлежал умерший священник A.В. Гумилевский и почивший Александр Тимофеевич. Тут был и священник М. Горчаков.

При последнем целовании, в церкви в разных местах был слышен плач. Некоторые приютские дети, выходя из церкви, плакали.

Гроб, как мы сказали выше, вынесли и понесли священники, хотя за гробом последовали носилки с носильщиками.

Покойного мужа и священника правды похоронили на Волковом кладбище.

Мир праху твоему, честный и бескорыстный общественный деятель!“

Некоторые из благотворительных обществ, в которых действовал Александр Тимофеевич, почтили память его воспоминаниями о заслугах его в их среде, – в годичных их общих собраниях и отчетах. Память о нем сохраняется некоторыми из них свято. Да сохранится она на веки!

Многие почитатели Александра Тимофеевича отдавали долг умершему труженику в церкви и в среде общественной благотворительности, в течение первого года после его кончины, на его могиле, в которой покоится дорогой для них прах. Могила A.Т. Никольского находится на С.-П.-бургском Волковском кладбище близ Большой церкви. Над нею стоит из белого мрамора памятник:

Вечная память тебе, достойный служитель св. Православной русской церкви!

Протоиерей, магистр, Тимофей Ферапонтович Никольский – священнический сын. По окончании курса в тамбовской семинарии, сообразно указу Святейшего Синода, в 1809-м году поступил в С.-Петербургскую Духовную академию, где обучался: богословию, философии, эстетике, церковной и всеобщей истории, географии, латинскому, греческому и французскому языкам. 1814 года, августа 14-го дня, по засвидетельствовании об успехах, временным комитетом удостоен степени магистра, на что имеет крест Высочайше утвержденный; того же года комиссией духовных училищ определен в С.-П.-бургскую академию бакалавром философских наук; того же года октября 6-го дня избран и митрополитом Амвросием утвержден помощником библиотекаря. 1816 года октября 16-го дня посвящен к церкви Пажеского Его Императорского Величества корпуса в священники, где девять лет и три месяца обучал камер-пажей и пажей закону Божию по изданной им книге „О Богопознании и Богопочитании“. 1817 года октября 2-го дня комиссией духовных училищ определен действительным членом конференции С.-П.-бургской Духовной академии. 1821 года августа 13-го дня за труды по Духовной академии получил фиолетовую камилавку; того же года уволен по собственному прошению от занимаемой им в академии должности и получил в награждение от комиссии духовных училищ единовременно тысячу рублей. 1825 года, июня 17 дня определен членом комитета, учрежденного для рассматривания вредных книг. 1826 года, января 15-го переведен из Пажеского корпуса к церкви Владимирской Божией матери, на место умершего протоиерея Павла Свиязева. 1829 года, октября 22-го дня рукоположен в протоиерея к церкви входа Господня во Иерусалим, на место умершего священника Филиппа Караллова; того же года, ноября 1-го дня Высокопреосвященнейшим Серафимом, митрополитом определен членом С.-П.-бургской консистории, на место умершего протоиерея Вознесенской церкви Матфия Иоаннова и благочинным Входоиерусалимской церкви. В 1830 году возложена должность рассматривать книги, отбираемые от раскольников, по делам до них касающимся. 1831 года, февраля 24-го дня награжден наперстным крестом; того же года, июля 24-го дня, перемещен к Спасо-Сенновской Успенской церкви, на место протоиерея Тимофея Вещезерова, переведенного к морскому Никольскому собору, а декабря 7-го дня к сему собору, на место того же протоиерея Вещезерова, с занятием благочиния, которым Вещезеров заведовал; того же года утвержден Его Высокопреосвященством цензором сказываемых проповедей. 1833 года, января 21-го дня, пожалован орденом Св. Анны 3-й степени; того же года с 30-го июня по 15-е июля, по назначению комиссии духовных училищ, ревизовал семинарию С.-Петербургскую и училища Александро-Невское и Петропавловское по учебной части; того же года поручено заведовать благочинием Исаакиевского собора протоиерея Иакова Воскресенского за его болезнью. 1835 года определен присутствующим в С.-Петербурге в статистическом комитете. 1836 года, апреля 18-го дня пожалован орденом св. Анны 2-ой степени, 1839 года, по резолюции Высокопреосвященного митрополита Серафима, ревизовал петропавловские училища по учебной части. 1840 года, июля 27-го поручено смотрение по 1-й, 2-й, 3-й и 4-й адмиралтейской части над всеми духовными, приезжающими в С.-Петербург, равно и над сборщиками из духовного звания, в оном пребывающими. 1842 года, 30-го сентября Святейшим Синодом определен членом С.-Петербургского комитета духовной цензуры, того же года 21-го декабря Святейшим Синодом определен членом комитета, учрежденного для рассматривания конспектов о преподавании учебных предметов в семинариях. 1843 года награжден орденом св. Анны 2-й степени, украшенным Императорскою короною; того же года, ноября 15-го, Датским королевским обществом антиквариев Северных избран в товарищи оного общества. 1844 года, мая 9-го дня, Высокопреосвященным митрополитом Антонием лично во время литургии возложена палица. В 1848 году награжден орденом св. Владимира, 3-й степени.

В воскресенье 18-гo числа июля в Казанском соборе совершен умилительно печальный обряд отпевания покойного протоиерея сего собора почтеннейшего отца Тимофея Ферапонтовича Никольского. С половины 10-го часа утра собор и площадь наполнены были усердными чтителями памяти усопшего, ожидавшими выноса бренных останков его из церковного дома в св. храм, чтобы воздать ему последний долг. Для священнодействия, единственно по любви и уважению к покойному, кроме архимандритов, протоиереев, иереев и др. духовных лиц, явились и два достопочтеннейшие иерарха: присутствующий в Св. Синоде архиепископ воронежский Игнатий и здешний митрополит викарии епископ Ревельский Нафанаил. При перенесении тела из квартиры в церковь, священнодействовал архипастырь воронежский. Во время причастна ключарь собора протоиерей Андрей Иванович Окунев почтил память усопшего трогательною надгробною речью. Ко времени самого отпевания сонм священнослужителей увеличился множеством вновь пришедших пастырей, поспешивших сюда уже по совершении службы в своих церквах. Отпевали оба архипастыря, присутствующий в свят. Синоде обер-священник Василий Иванович Кутпевич, три архимандрита и до 30 придворных и епархиальных протоиереев, иереев, протодиаконов и диаконов, а собрание богомольцев из других сословий было неисчислимо. По окончании отпевания тело покойного с крестным ходом провождено было в Волковское кладбище. Благочестивый старец архипастырь воронежский, несмотря на изнеможение сил своих по совершении двух священнодействий, подвигнутый любовию к усопшему, освящал ему путь молитвенным шествием своим до церкви Владимирской, и уже здесь под сенью св. храма благословил возлюбленного на вечный покой; простился с ним в последний раз. Прочие священнослужители со множеством народа проводили бывшего собрата своего до самого покоища, приготовленного на кладбище. Что же было причиною такой искренней привязанности, такого живого участия, такой чести оказанных усопшему людьми различных сословий? Высокая доброта души, непоколебимая любовь к правде, истинно христианское благочестие и беспримерная ревность покойного к точному исполнению разнородных обязанностей, которые в течение 34-летней деятельной службы ставили его в соотношение с людьми различных званий.

Многие из почитателей памяти его, узнавшие и полюбившие его только по нескольким частным случаям и обстоятельствам, без сомнения, еще с большею любовию и почтением будут помнить о нем, когда будут иметь понятие о том обширном поприще, на котором подвизался он с апостольским самоотвержением, служа верой и правдой церкви и отечеству. Вот краткий очерк сего служебного поприща.

Получив высшее образование в СПб. Дух. академии под руководством именитого нынешнего первосвятителя московского, бывшего тогда ректором здешней академии, как один из первых магистров первого академического курса, почтеннейший Тимофей Ферапонтович сряду по окончании учения в 1814 году определен был преподавателем философии в той же самой академии; с этою важною обязанностью, которую он исполнял семь лет, с неутомимою ревностию, при постоянном одобрении начальства, вскоре возложены были на него еще две новые не менее трудные обязанности, в 1816г. он рукоположен в священники к церкви Пажеского Его Величества корпуса, где 9-ть лет преподавал закон Божий по изданной им книге: о Богопознании и Богопочитании, и в 1817г. определен действительным членом конференции СПб. Духовной академии и здесь до конца жизни деятельно участвовал в рассмотрении и решении дел о производстве в ученые академические степени, и занимался исполнением различных поручений по части ученой. В 1825г. определен членом комитета для рассматривания вредных книг. В 1826г. из Пажеского корпуса перемещен ко Владимирской церкви, а в 1829г. в протоиереи к Знаменской церкви и определен членом СПб. духовной консистории. Нельзя умолчать здесь о делах великодушия и христианской любви, совершенных им во время эпидемии 1831г. Известно, в какой ужас привела жителей столицы господствовавшая при первом появлении холеры мысль о прилипчивости сей болезни; много было случаев, когда самые близкие родственники не смели подавать помощь своим больным, опасаясь заразиться от них. Не так поступал добрый отец Тимофей Ферапонтович, желая соединить исполнение пастырского долга в отношении к больным с отеческой любовью к своему семейству; он отделил для себя в квартире своей одну комнату, дабы после пастырских трудов над больными, без особенной нужды не иметь опасного для своей семьи сношения с нею. Затем с глубокою преданностью воле Божией неутомимо днем и ночью ходил он подавать духовную помощь поражаемым губительною болезнью, и когда при них не случалось врача, подавал им и телесное пособие, предлагая полезные советы и употребляя одобренные врачами средства и лишь изредка на краткое время возвращался в домашний карантин свой для необходимого подкрепления сил своих, чтоб можно было после того с новой бодростью и пользою продолжать великодушное святое служение страждущим братьям о Христе. Между тем, как будто и это многотрудное поприще казалось тесным для его ревности, ибо в июле того же 1831 года, в самую трудную пору, он перемещен был в другой многочисленнейший и труднейший приход – к Спасосенновской церкви, а в декабре к Никольскому Морскому Собору, с поручением должностей благочинного над 24 церквами адмиралтейской стороны и цензора проповедей, сказываемых священнослужителями в церквах. Но и этого было еще мало, в 1835г. отец Т.Ф. определен был присутствующим в спб. статистический комитет, а в 1842г. членом спб. комитета духовной цензуры и комитета для рассматривания конспектов и руководств к преподаванию учебных предметов в семинариях.

Наконец, в марте 1846г. перемещен старшим протоиереем в Казанский собор, а в 1847г. назначен членом в комитет, учрежденный по случаю холеры. Как усердно, свято исполнял он все сии и многие другие обязанности и поручения, какие возлагаемы были на него начальством, о том знают все до кого касались дела по исполнению сих обязанностей; а другие могут судить о том как по высокому вниманию и доверию к нему начальства, так и по тому, что и ранновременная кончина его была следствием пламенной ревности его, по делам общественного служения. Видимыми знаками внимания со стороны начальства к достоинствам и заслугам покойного были на нем магистерский крест, орден св. Анны с короной, Палица, лично возложенная на него Высокопреосвященным нашим митрополитом Антонием, и орден св. Владимира 3-й степени. Ревнуя оправдать лестное доверие начальствующих, а еще более одушевляясь высокими понятиями о важности и святости своего долга, верный делатель вертограда Божия часто забывал, оставлял без внимания недуги телесные, происходившие от изнеможения, вследствие тяжких трудов; от этого здоровье его мало-помалу расстроилось совершенно. Родные и знакомые несколько раз советовали ему для восстановления сил своих оставить на время занятия; но он отвергал этот совет, считая тяжким грехом отказываться от дела, прежде чем телесные силы откажутся служить его бодрой душе. Наконец, в половине прошедшего мая, от усиленной деятельности, развился в нем тяжкий недуг, который уже решительно не позволял ему продолжать свое полезное служение; но и на одре болезни со смиренною покорностью воле Божией, вверив себя нежной заботливости нежно любимого семейства своего и попечению двух опытнейших врачей и даже после благоговейного приготовления себя к христианской кончине, он все-таки вспоминал иногда о неоконченных делах по важнейшим обязанностям своего служения. Мысль о смерти не страшила его, ибо давно был он знаком с нею, как истинный учитель веры Христовой. Сильнее в последние дни тревожила его только мысль о предстоящем сиротстве и бедности многочисленного семейства своего, которому при всей нежности любви своей не мог оставить почти никакого вещественного достояния. Но и эту прискорбную мысль побеждал он, как истинный христианский мудрец, отрадным воспоминанием о бескорыстии и правоте своих трудов, твердою уверенностью в благих, драгоценных плодах прекрасного воспитания – какое дал он чадам своим; особенно же успокаивал себя надеждою на милостивое внимание благопопечительного начальства и крепким упованием на благость и милосердие Отца Небесного. Таким образом, когда после кратковременного облегчения болезни, новые тягчайшие страдания предвозвестили мужественному подвижнику приближение часа смертного, он снова в последний раз подкрепил дух свой к предстоящему важнейшему подвигу спасительным Таинством Евхаристии, и мирно, благопокорно встретил свою кончину, как искренний последователь Иисуса Христа, исполненный живейшей веры в его благодатные обетования. Это было в 4-м часу утра 16-го июля, на 59 году его жизни. Памятником сердечных убеждений и ученых занятий его, кроме книги О Богопознании и Богопочитании, осталось прекрасное сочинение: О молитве за умерших. Напечатав это сочинение незадолго перед своею смертью, третьим полнейшим изданием, он как бы особенным образом обязал тем почитателей его памяти – молиться об упокоении души его в селениях праведных. Для желающих иметь яснейшее понятие о прекрасных качествах души усопшего предлагаем речь, произнесенную над гробом его протоиереем Андр. Ив. Окуневым, который ближе и лучше знал душевные свойства бывшего сослужителя своего по академии, по цензурному комитету, по консистории, по Казанскому собору. (Вед. спб. городск. полиции 1848г. №163).

Вот Божественная проповедь, которая как бы слышится в урок нам из этого стоящего пред нами гроба, от этого лежащего в нем нашего собрата, с миром исшедшего из мира, хотя и после долгих, многотрудных болезней и страданий.

Возмите иго Мое на себе и научитеся от Мене, яко кроток и смирен сердцем!

Вот одна из тех великих евангельских заповедей Спасителя нашего, которые положил Он в основание Своего благовествования мира, и которые в Бозе почивший собрат наш от всего сердца изучал не легким только словом, но и самым трудным для себя делом, и притом целую жизнь свою. Возмите иго Мое на себе, как бы твердил он в глубине души своей, и твердо верил, что иго это благо, несмотря на всю его трудность, что бремя это легко, несмотря на всю его тягость, и что всегда, как мы несем его, тут есть другой великий, невидимый бременосец – Иисус Христос.

Для того-то, тихо и кротко, покорно и смиренно, решительно и постоянно нес почивший собрат наш это иго, это бремя Иисусово, и даже старался таить в глубине души своей все то, что было тут или скорбного или трудного для плоти; старался, говорю, под сим игом и бременем не показывать своего изнурения, упадка сил, изнеможения и тогда, когда изнемогал под ним даже до смерти. Не пререкал, не вопиял он против святых путей святого Провидения, но с верою и упованием ждал, что злое изменится во благое, и тяжкое обратится в легкое.

Кротость и смирение, искренность и братолюбие, покорность и преданность воле Божией, безусловное повиновение власти, радушие и ревность к исполнению велений начальства, высокая доброта души и приветливость, необычная нежность любви и младенческое незлобие при старческой опытности и при опытной мудрости, глубокое благочестие и приверженность к благолепию храма, к святости и величию священнослужений, прямодушие и соблюдение правды были первыми чертами боголюбезного его духа.

Труд и забота на поприще наук и общественной службы, до устранения всех даже невинных удовольствий, всех удобств и выгод жизни, составляли стихию его духа. – Труд и работа, к которым ревнуя ревновал он до своего самоотвержения и до забвения всякой пользы, клонившейся к обеспечению многочисленного своего семейства, свели его, как изнемогшего, и в этот мрачный гроб.

Мрачный!.. Нет! он не мрачен. Собрат наш сошел в него при свете веры и благочестия, которые особенно открылись в нем в последней борьбе его со смертью. Он не мрачен; ибо в нем светятся светлые и, так сказать, воплощенные в лице почившего христианские добродетели, а особливо вера, надежда и любовь. Он не мрачен: ибо светло, высоко и чисто горел светильник его жизни и служения пред Богом и человеками. Все видели в его небесном свете чистые, добрые дела почившего собрата нашего. И если светильник сей горел не на едином месте, если он двигался от места своего до шести крат по воле Господней; то это с тою только целью, чтобы не застоялся чистый елей его, чтобы сильнее и светлее разгорелся огнь, пылавший в нем, и чтобы наконец это шестикратное его передвижение от места к месту только указало ту постепенность, тот восход, ту высоту, к которой Господь мудро вел и на которой потом верно поставил и твердо утвердил почившего. Если не поставляют светильника под спудом, но на свещник и добрые люди, то мог ли этого не сделать Бог, когда свет его, как мы заметили, нужен был не для одной, а для многих храмин Господних?

А если светел он и в гробе, то как не ждать сего и за гробом? Там всякий праведник просветится яко солнце, воссияет яко восток, яко полдень в своей силе. Нельзя измерить славы праведных, нельзя исчислить райских сладостей, к которым Бог призывает их. Приидите ко мне, глаголет Он, вси труждающиися и обременении, и Аз упокою вы. В путь узкий ходшии прискорбный и Мне последовавшие верою, приидите насладитеся, ихже угоховах вам почестей и венцов небесных. И как он услышал этот голос Господа и поспешил к нему, как преждезванный, как верный раб и служитель вперед других. Поспешил, чтобы внити в радость своего Господа прежде нас.

Если же он не устроил иных из детей своих, то ужели Тот, Кто, по мнению нашему, рано от нас позвал его, сделал это без премудрости? Ужели Отец Небесный, отзывая к Себе от земли отца многочисленного семейства, забыл и забудет сирот его? Нет! не плачьте дети, не плачь матерь, как неимущая упования, а возведите очи свои в горы, возверзите печаль свою на Господа: Он всех вас препитает. Заметьте дивные судьбы Господни в самом погребении отца и друга нашего. Как бы в знак зари, возсиявающей пред солнцем, как бы в процветание грядущей славы, пришли отдать в сей день Воскресения последний долг почившему и этот знаменитый многочисленный собор пастырей и сии связуемые союзом любви апостольской два святителя. Они подвиглись своею архипастырскою любовию к нему, теперь неподвижному и бездыханному, и, верен Бог, отечески пекутся о вашем счастии. А это не значит ли, что тут невидимо действует десница Вышняго?

Итак, не плачь, не скорби семейство осиротевшее, а прииди, прибегни к Богу крепкому, и вознеси с нами усердное к Нему моление: „Помяни, Господи, сего пожившего в благочестии жреца и приносителя Божественных Твоих таинств, Твоим же повелением от житейских бурь к Тебе поспешившего. Приими его, как Твоего служителя; спаси, как раба благого и верного и упокой с праведными, как мужа избранного и Тебе благоугодного“⁸⁶. Аминь. (Вед. спб. гор. полиц. 1848г. №163).

Учение о Богопознании и Богопочитании, предложенное в книжке, сочиненной Пажеского корпуса законоучителем, священником Тимофеем Никольским, есть учение православное; в языке соблюдена ясность, нужнейшее, что надобно знать христианину, не опущено, и изложение истин в ней содержащихся приспособлено к возрасту и обстоятельствам воспитанников, которым преподаваемо было сие учение. По сим причинам книжка сия может быть употребляема в руководство при преподавании закона Божия в Пажеском корпусе, и другие законоучители, если изберут себе в руководство, употреблять могут. Но такого классического достоинства, по которому бы она могла быть образцовою для всех законоучителей, она не имеет. Не везде соблюдается в ней естественный ход мыслей, не везде точность и определительность языка, не везде мысли учащего подкреплены твердыми доказательствами из Св. Писания, а к полноте книжки недостает трактата о Священном Писании, которое есть основание Богопознания и Богопочитания.

Подлинное подписал: Ив. Ястребцов.

Во исполнение почтенного отношения вашего, от 29-го декабря за №84, имею честь препроводить к вам подлинный отзыв цензора, рассматривавшего книгу священника Тимофея Никольского, под заглавием: О Богопознании и Богопочитании. Отзыв сей представлен был цензурному комитету от члена сего в то время, когда Высокопреосвященнейший митрополит Серафим сдал в оный на рассмотрение отношение, сделанное на имя Его Высокопреосвященства от директора Пажеского корпуса, генерал-майора Гогеля, от 9-го сентября сего года за №1607. В рассуждении того, может ли быть употребляема помянутая книга в Пажеском корпусе в качестве классической книги, цензурный комитет в общем собрании членов своих рассматривал сей отзыв и, изъявив на изложенные в оном мысли свое согласие, представлял оный Его Высокопреосвященству на благорассмотрение, и ответ на отношение г. директора Пажеского корпуса сделан был Его Высокопреосвященством согласно с заключением, содержащимся в сем же самом отзыве. По сей причине смею надеяться, что содержание сего отзыва будет достаточно для разрешения предложенного в настоящее время в рассуждении сей книги вопроса.

Подлинное подписано: Ив. Ястребцов.

Верно: Статский Советник Бирюков.

не пожелаете ли вы приобрести оную для подведомственных вам учебных заведений. При сем нужным считаю изъяснить, что означенную книгу, по мнению главного училищ правления, могут употреблять законоучители в руководство при преподавании Закона Божия, если они изберут оную для сего.

Цена сей книге в переплете три рубля, что следует доставить и за приложенный экземпляр.

Подлинное подписал: министр духовных дел и народного просвещения Кн. Александр Голицын.

Таковые же посланы попечителям: Харьковского учеб. округа за №569, Казанского №570, Исправл. должн. С.-Петер. №571, Дерптского №611, Виленского №612, за сим с прибавлением подведомственных вам учеб. заведений Греко-российского исповедания.

Primis diebus novembris e Copenhagine litteras, Diploma et Memorabilia Regiae societatis Antiquariorum septentrionis accepi. Litteris et Diplomate Consilium administrationis illius societatis, in Copenhagine radicatum, me socium Regiae societatis Antiquariorum, secundum Lectionem Russicam decrevisse, declaratur.

Tali dignatus sublimi honore, gratias tum conventui, propter indaganda monumenta Antiquae Historiae Rossicae constituto, propositione cuius electus, tum administrationi Regiae societatis, qua socium decretus, intime ago.

Quae, honorutissimae socundum auctoritatem membrorum optimae utilissimaeque ob finem, propter, quem existit, Regiae societatis Antiquariorum ratio postulat, efficere curabo, quoad eius fieri potest.

Quod sociis imponitur, vectigal, et quidem pro quinquennio 14 Rubl. 75 Cop. Argent. 27 Novembri cum voluptate solvi.

Hac de re et de sensibus gratis piisque, quibus impletus sum, certiorem te facere officii duxi.

Carlo Christiano Rafn,

secreta Regiae societates

Antiquariorum tenenti,

Actuali status Consiliario,

viro plurimum venerando.

Petropoli misi Decembri 21 1843 An.

В №249 „Голоса“ напечатан ответ священника Никольского санкт-петербургскому попечительству о бедных духовного звания. Сознавая невозможность опровергнуть опубликованное попечительством, в №229 „Голоса“, факты, которыми, в глазах каждого беспристрастного читателя, о. Никольский положительно уличается в неосновательности введенных им на попечительство обвинений, он, в ответе своем, хотя и сознается в некоторых, сделанных им ошибках, но желая, во что бы то ни стало, выгородить себя, решается прибегнуть к натяжкам в толковании, к намерениям, будто бы, законодателя, к ограничению смысла некоторых выражений в сказанной им речи и к ссылке на статью „Петербургского Листка“. Но, чувствуя, без сомнения, всю слабость подобных, аргументов, о. Никольский старается восполнить этот недостаток высокомерным тоном и неприличными выходками против нынешних членов попечительства, как участников в составлении неприятного ему объяснения, старается уверить читателя, что это люди, стоящие далеко ниже его, ο. Никольского, и по образу мыслей, и по нравственным принципам и убеждениям, что при составлении объяснения они, будто бы, чувствуя себя виновными, задались единственною целью во что бы то ни стало оправдаться, и что потому объяснение их не заслуживает доверия. Насколько хорош этот, употребленный о. Никольским, прием по отношению к обвиняемой им публично корпорации духовных лиц, предоставляем судить самим читателям.

Понятно, что при таком голословном и носящем уже исключительно характер личной мести ответе священника Никольского, попечительство не нашло уместным входить с ним при посредстве газеты в какие-либо объяснения. Но, как молчание попечительства могло бы в глазах некоторых читателей газеты „Голоса“, не имеющих возможности оценить по достоинству аргументы о. Никольского, быть истолковано в смысле, неблагоприятном для членов попечительства, как всякий, даже исходящий неизвестно откуда и из каких побуждений, дурной слух всегда вредит доброму имени того лица, против которого направлен, и наконец, так как в ответе своем о. Никольский, усиливаясь подтвердить свое мнение о незаконности и недобросовестности действий попечительства, позволил себе пропечатать тут же имена нынешних членов позоримого им попечительства, с весьма понятным намерением предать эти имена общественному нареканию, то мы считаем не только правом, но и нравственной обязанностью своей представить на суд публики свое объяснение на ответ священника Никольского.

Приступая к рассмотрению сего ответа, мы прежде всего должны сказать, что обвинения против попечительства первоначально были выражены о. Никольским на съезде епархиального духовенства, по-видимому, с целью склонить депутатов съезда к ходатайству о выборном начале, вследствие чего всякое объяснение по поводу ответа о. Никольского попечительству легко могло бы быть истолковано в смысле противодействия проведению этого начала. А потому, во избежание подобных недоразумений, мы считаем необходимым заявить, что в ответе о. Никольский уже вовсе не касается выборного начала, а только, заручившись сочувствием к себе, как к проводнику сего начала в среде духовенства, задался исключительною целью бросить тень на названных им по имени нынешних членов попечительства, без сомнения, в том именно убеждении, что всякое возражение со стороны членов попечительства будет принято в смысле отвержения выборного начала, боязни света и других подобных вин. Смеем уверить о. Никольского, что и мы, также как и все, конечно, столичное духовенство, не меньше его любим свет и правду, не меньше его по совести и по мере сил своих стараемся быть полезными церкви, обществу и своим собратьям; просим верить, что мы посему не против выборного начала в том смысле, чтоб его бояться и не желать; прилагайте его к попечительству, выбирайте лучших членов – мы не имеем никаких интересов в своей должности, кроме желания посильно служить пользам меньших своих братий, и, если не угодно видеть нас на наших местах, мы спокойно оставим их. Равным образом, мы не имеем ничего и против гласных обличений действий попечительства, если только эти обличения исходят из желания уничтожить действительно существующие злоупотребления, или вообще улучшить дело, а не из побуждения насолить ближнему. Но для указанных целей не для чего было о. Никольскому тащить из архива старые решенные дела, возвращать прежние, свой, конечно, дух и характер имевшие, но безвозвратно минувшие времена, возмущать покой мертвых, которые не могут защищаться – и все, что может быть, и было прежде, как и везде может бывать, неисправного в попечительстве, ставить в вину настоящим его членам, пропечатав их имена, как имена лиц, предназначенных для общего нарекания. Мы вправе посему спросить у о. Никольского, какое нравственное или юридическое основание имеет он относиться так к нынешним членам попечительства?

Переходя, затем, к рассмотрению в частности ответа о. Никольского, мы считаем нужным указать кратко как формулированные о. Никольским на съезде обязанности попечительства и обвинения на него, так и сущность объяснений, данных по ним попечительством.

О. Никольский сказал:

1) Попечительство обязано взять на себя внос денег за воспитание в училище детей недостаточных родителей духовного звания; 2) попечительство не печатает своих годичных отчетов; 3) в 1858 году принадлежащий попечительству дом был отдан в аренду г. Бюллеру без публичных торгов, следовательно, незаконно, а потому и убыточно для попечительства, именно за 9,000 руб. ежегодной платы, тогда как мог бы быть отдан за 12,000 в год, потому что в самый же день отдачи дома г. Бюллеру являлось, будто бы, к нему несколько лиц, предлагавших передать им дом за эту последнюю плату, и 4) в прошедшем году при отдаче того же дома в аренду с торгов, члены попечительства тоже намеревались поступить недобросовестно, потому что, заботясь главнейшее о доставлении выгод г. Бюллеру, предложили явившимся на торги условие, что если дом перейдет не в руки прежнего арендатора, то последний имеет право во все время новой аренды дома жить в нем, платя за нанимаемую им квартиру в бельэтаже не более 1,200 руб., вследствие чего попечительство должно было лишиться 5,000 руб. в год доходу, каковое невыгодное для попечительства условие было отменено уже преосвященным митрополитом вследствие протеста торговавшихся.

На эти пункты попечительство объяснило: 1) что, по уставу, попечительство не имеет ни права, ни возможности делать вносы в училище за содержание детей недостаточных родителей духовного звания; 2) что в 1861 году попечительство напечатало отчет за десять предшествовавших лет и печатало и после; что три года, как печатает их каждогодно и что за два последние года не только печатало отчеты⁹⁵, но и рассылало их в особых оттисках к оо. благочинным; следовательно, обвинение о. Никольского в непечатании попечительством своих отчетов, во всяком случае, несколько запоздало; 3) что отдача попечительством дома в 1858 году была произведена, хотя и без предварительных публикаций, но с торгов, к которым были приглашены жильцы того дома; что эта мера вовсе не может быть названа незаконною, так как она принята была с разрешения епархиальной власти, усмотрению которой закон (1,711 ст. зак. гражд.) предоставляет избрание того или другого способа отдачи в аренду ненужных движимых имуществ епархиального ведомства, и, наконец, что вывод о. Никольского о понесенном, будто бы, попечительством, вследствие непроизводства публичных торгов, ущербе составляет одно гадательное предположение, в подтверждение которого о. Никольский приводит только слухи, вызванные, без сомнения, тем обстоятельством, что, по окончании торгов и заключении уже с Бюллером контракта, бывший дворник попечительского дома, мещанин Сидоров, обращался с прошением в Святейший Синод и г. синодальному обер-прокурору с просьбою отдать этот дом в аренду ему, Сидорову, обязываясь при этом увеличить арендную плату против предложенной Бюллером на 1,300 руб. и 4) относительно последнего обвинения, касавшегося даже не факта, а только намерения, попечительство, в ответе своем выставило, что условие в том виде, как привел его о. Никольский, о праве Бюллера жить в занимаемой им в попечительском доме квартире во все, будто бы, продолжение срока новой аренды с платою не свыше 1,200 руб. в год, никогда не существовало, в составленных на отдачу дома в 1868 году кондициях, что если и было в этих кондициях условие о праве Бюллера сохранить за собою занимаемую им квартиру, так только на 5-ть лет, и то совершенно на других основаниях, чем те, какие привел о. Никольский, что оно введено было в кондиции в силу особого заключенного с Бюллером за несколько перед тем лет договора, которым он принял на себя обязанность по вносу за попечительство нового установленного с городских имуществ налога, и что как только лица, явившиеся к торгам, заявили о согласии возвратить г. Бюллеру внесенные им в силу того договора деньги, то попечительство само тут же на торгах, исключило означенное условие из кондиций.

Что же говорит теперь о. Никольский в своем ответе? А вот что:

1) О первом своем обвинении, т.е. о невыполнении попечительством обязанности вносить в училище деньги за содержание детей недостаточных родителей, вовсе умалчивает, следовательно, сам сознает ныне, что это обвинение, хотя и поставленное им во главе всех прочих, не имело положительно никакого основания.

2) Относительно 2-го пункта, получив на обвинение попечительства в непечатании своих годовых отчетов ясный ответ, именно, что отчеты в последние годы печатались, о. Никольский прибегает уже к разным изворотам и говорит, что хотя и печатались, но не каждый год, не подробно, не там, где следует. Для этого он приводит самый закон об отчетности попечительства („По окончании каждого года попечительство составляет за оный подробный отчет, который, вместе с приходно-расходными книгами, представляет епархиальному архиерею, а сей поручает особенному временному комитету обревизовать его, и затем, представляет оный в хозяйственное управление при Святейшем Синоде и также приводит в известность между благотворителями посредством ведомостей или особого печатного листка“) и говорит, что, по ясному смыслу его, попечительство должно: 1) печатать отчет по окончании каждого года; 2) отчет должен быть подробный; 3) этот отчет должно печатать в ведомостях. После того, что в ответе попечительства и в настоящей статье сказано по первому пункту, мы считаем его достаточно уже объясненным, и не входя в дальнейшие объяснения, которых могло бы быть у нас немало, заметим только, что если число лет, за которое попечительство подряд напечатало свои отчеты, и невелико, всего только три года, так важно здесь то, что отчеты начали печататься ежегодно, т.е. установился уже постоянный порядок печатания отчетов, как требует устав попечительства, против какого факта нечего и странно было бы уже возражать. Затем мы обращаемся к следующим двум пунктам о. Никольского.

Отчет должен быть подробный, говорит о. Никольский. Не говоря уже о том, что при 1,000 слишком пансионерах и при жертвовании от всех духовных лиц целой епархии это весьма нелегко, да и едва ли нужно; что на напечатание подробного отчета потребуется немало денег, тогда как сам же о. Никольский ставит в укор попечительству 10 руб., данные им своему казначею на разъезды, называя этот расход весьма немаловажным, и указывает даже на 2 руб., особо уплаченные попечительством за написание доклада Владыке (одно из замечаний ревизии 1860 года); что употребленное в самом законе слово листок не показывает, чтоб здесь требовалось печатание подробного отчета, мы приведем здесь только §57-й подлинного Высочайше утвержденного 12-го августа 1823 года устава, данного попечительству в руководство, где сказано о печатании попечительских отчетов именно в извлечении. Вот подлинный текст этого параграфа: „По окончании каждого года попечительство составляет за оный подробный отчет, который, вместе с приходо-расходными книгами, представляет епархиальному архиерею, а сей поручает особому временному комитету обревизовать оный; и затем извлечение из сего отчета представляется Святейшему Синоду и также приводится в известность между благотворителями посредством ведомостей или особого печатного листка“. Если же в своде законов редакция этой статьи несколько изменена, так, все-таки, и в этом виде нисколько не противоречит смыслу приведенного § устава и никак не ставит попечительству в обязанность печатание именно подробного отчета, как усиливается доказать о. Никольский.

О. Никольский требует, чтоб отчеты свои попечительство печатало в ведомостях. Но ведь в законе условно сказано: „посредством ведомостей или особого печатного листка“. Зачем же ставить в вину попечительству то, чего не требует самый закон? Притом, цель печатания отчетов есть извещение благотворителей. Но благотворители попечительства все лица духовные, обязательно выписывающие „Духовную Беседу“, следовательно, в ней и надо печатать отчеты, а не в общественной газете, которую читают больше в городах, а при сельских церквах и вообще в селах редко и выписывают. О. Никольский высокопарно рассуждает здесь о целях законодателя и об общественном мнении. Но, что касается, например, церковных кружек, так ему, как приходскому священнику, должно быть известно, что попечительские кружки наполняются или не наполняются не потому, чтоб попечительство печатало или не печатало свои отчеты в газетах, а просто потому, носят или не носят их по церкви. Когда, вместе с другими кружками, носят по церкви и попечительскую, она и будет наполняться; где же по церкви носить ее не будут, там и окажется в ней мало. То же должно сказать и по поводу рассуждения о. Никольского об общественном мнении, для которого он требует печатания попечительских отчетов непременно в общественных ведомостях. Сведения первой необходимости, например, по медицине – о народном здравии, по части народного продовольствия, торговли, промышленности и прочие сведения очевидно более полезные и более интересующие публику, чем сведения по епархиальному попечительству, разве печатаются для этой цели всегда и целиком непременно в общих газетах? Совсем нет! Каждая специальность имеет свой журнал, который и читай всякий, кто чем интересуется. Что особенно интересным может быть для всех перепечатывай, пожалуй, в общественную газету. Почему же не рассуждать так и о духовном попечительстве? Все классы общества интересуются знанием его отчетов? Пусть читают „Духовную Беседу“, в которой печатаются его отчеты. Общество мало читает ее, а хотело бы, между тем, знать о попечительстве? Так, общество имеет множество своих газет, и при них издателей, которые, зная потребность и вкус общества, могут в своих газетах известия духовного журнала перепечатывать и распространять по всей России, сколько угодно. Зачем же попечительству-то, обегая редакцию, специально занимающуюся печатанием сведений собственно по духовному ведомству и печатающую отчет попечительства безмездно, так сказать, обивать пороги других редакций, прося их и платя им даже деньги за напечатание своих, подробных еще, помните, отчетов, которых никакая газета и не возьмет и которые в самом деле никому не нужны?

По 3-му и 4-му пунктам о. Никольский сначала сам оправдывается в допущенных им ошибках. „Я прежде всего должен заметить – говорит о. Никольский – что в печатном тексте моей речи некоторые предложения помещены не в той связи, в какой были произнесены, и допущена одна ошибка в цифре. Поэтому, мне следует восстановить надлежащую точность в моих словах“. Тут о. Никольский восстановляет текст своей речи и показывает свои неточности в цифрах. „Я сказал – говорит о. Никольский – что „дом отдан в аренду Бюллеру на 12-ть лет, а следовало сказать на 10-ть лет, я сказал, что попечительство хотело предоставить прежнему арендатору право жить в доме во все время новой аренды, а следовало сказать, что это право выговаривалось ему за 5-ть лет; я сказал, что в прошедшем году дом отдан в наем за 14,000 руб. а следовало сказать за 14,500 руб.“ Но о. Никольский к одной ошибке в цифре, сам насчитавший две других ошибки в годах, все-таки скрыл еще две, самые важные свои ошибки. Он сказал, „что попечительство в 1868 году хотело предоставить прежнему арендатору право во все время арендного содержания дома жить в нем, платя за нанимаемую им квартиру в бельэтаже не „более 1,200 рублей“, а следовало сказать, вместо первого – в верхнем этаже надворного флигеля, им же самим арендатором и на собственные деньги из нежилых помещений устроенном, а вместо второго – за цену, соразмерную общей раскладке на все квартиры по новому контракту. Излишне, конечно, объяснять различие бельэтажа в большом доме, на Большой Морской, от надворного жилья, равно и ценность того и другого помещения: всякому видно, как это различие, так и то, какую тень на попечительство хотел набросить этим о. Никольский. Мы хотим только указать, как извращает о. Никольский цифры, годы и помещения в доме, т.е. то, что и составляет суть дела и что он сам же выставляет, как улику против попечительства. О. Никольский говорит, что „в его речи имеют важное значение не цифры, а факты, действительность которых не может отвергнуть попечительство“. Да цифры-то разве не факты? И вот как они у него достоверны, что он сам их опровергает! „Но что же удивительного – говорит о. Никольский – если внезапно вызванный ходом совещаний съезда к произнесению речи и говоря ее без подготовки, не имея под руками ни книг, ни документов, я приводил цифры не с математическою точностию, а только приблизительно, насколько мог вдруг припомнить их?“ Но то и удивительного, что о. Никольский, нисколько невызванный ходом совещания съезда к произнесению своей оскорбительной для попечительства речи, напротив, еще два раза останавливаемый в ней председателем и говоря ее, очевидно, заранее приготовленную, в доказательство недобросовестности действий попечительства приводил выдуманные цифры, а теперь, уличенный в этом, публично сознается, что не имел под руками ни книг, ни документов, приводил цифры не с математическою точностью, а только приблизительно, насколько мог вдруг припомнить. То и удивительно, что, говоря свою речь в общем собрании депутатов всей епархии, уверяя их, что знает попечительство хорошо, затем печатая свою речь в газетах, откуда его обвинения принимались серьезными журналами за факты положительные, о. Никольский не потрудился предварительно сверить свои заявления с истинным положением дела и публично выдавал неверные свои показания за истину.

Потрудившись так неудачно над оправданием собственных своих ошибок, о. Никольский затем приступает к обвинению попечительства. Он говорит, что члены попечительства, отдавая дом в аренду в 1858 году, без публичных торгов, поступили противозаконно и этим нанесли ущерб интересам попечительства.

Предварительно, до рассмотрения приводимых в подтверждении этого о. Никольским доводов, мы находим нужным заявить, что дело об отдаче дома в 1858 году нас лично нисколько не касается, так как мы состоим в числе членов попечительства только с 1866 года, что лица, заведывающие ближайшим образом в 1858 году делами попечительства, давно умерли, и что если мы касаемся этого предмета, то главнейше ввиду того, что по поводу объяснения, данного на означенный пункт попечительством, о. Никольский позволил себе выразиться, что члены попечительства обращаются с законом произвольно, наподобие древних подьячих. Чем же о. Никольский доказывает противозаконность отдачи попечительского дома в аренду в 1858 году без публичных торгов? Тем, что в указанной попечительством статье 1,712-X т. св. зак., на основании которой оно отдало дом в аренду без публичных торгов, хозяйственным способом, нет будто бы, основания для этой отдачи. Но в этой статье нет и полслова и о публичных торгах и о публикациях, необходимых, будто бы, для отдачи в аренду архиерейских, монастырских и церковных имений, а прямой смысл ее, в котором она написана, в котором она, насколько нам известно, на практике всегда и всеми духовными властями понимается и в котором понимало ее и попечительство, именно тот и есть, что „недвижимые имущества, принадлежащие архиерейским домам, монастырям и церквам, ненужные для их употребления, могут быть отдаваемы в наем, первые по распоряжению архиереев, вторые – монастырского настоятеля с братиею, третьи – священнослужителей, церковного старосты и почетнейших прихожан“, т.е. речь здесь не о том, чтоб дать только разрешение на отдачу в аренду лишних имений духовного ведомства, но главнейше о том, что и самый способ отдачи этих имений предоставляется распоряжению архиереев и других поименованных в законе лиц. Закон именно отличает архиерейские, монастырские и церковные имущества от казенных, и, для отдачи в аренду последних, предписывает известные правила, отдачу первых в аренду представляет казенным учреждениям, а последних – распоряжению архиереев и других подлежащих властей, как они признают за лучшее, на основании ли тоже этих общих правил, или другим способом. Если б это было не так, тогда и не нужно бы было вообще этого закона, и было бы просто сказано, что и архиерейские и прочие имения отдаются в аренду на общих основаниях, подобно всем казенным. Положим, что в общем смысле все имения, как гражданского, так и духовного ведомства, могут быть названы казенными; но когда закон определительно одно имение называет казенным, а другие принадлежащим архиерейским домам и проч., так различает же эти два рода имений. И почему же в законах, специально изданных по ведомству духовному, т.е. в уставе духовной консистории, о публикациях и публичных торгах при отдаче в наем имуществ духовного ведомства не сказано ни слова, между тем как в тех же законах постройки, например в духовном ведомстве, предписывается производить на основании общих строительных правил (§152-й)? Не следует ли из сего, что 1712-я ст. должна быть понимаема в том именно смысле, в каком понимало ее попечительство, и что о. Никольский поторопился, назвав такое понимание попечительством означенной статьи произвольным обращением с законом, наподобие древних подьячих? Если о. Никольский оспаривает такое понимание нами этой статьи, ужели же неправильно понимал ее и епархиальный архиерей, который на основании ее утвердил аренду, даже сам Святейший Синод, который, вследствие претензии Сидорова, рассматривал это дело и не признал отдачу дома г. Бюллеру незаконной? Ужели же в самом деле Святейший Синод стал бы потворствовать попечительству, если б нашел понимание им этого закона и образ его действий неправильным?

О. Никольский полагает далее, что если попечительский дом отдан в аренду без публичных торгов, так, следовательно, и убыточно для попечительства. Но публичные торги не всегда обусловливают непременную выгоду казны; на них между торгующимися бывают стачки, клонящиеся иногда положительно к вреду казенных интересов. Посему в настоящее время во многих казенных местах подряды отдаются с частных торгов и именно лицам известным и благонадежным, несмотря на то, что на торгах публичных иной взял бы предлагаемый подряд по-видимому, и на выгоднейших для казны условиях. Во всяком случае, нет никакого основания утверждать, чтоб попечительство именно выиграло от производства публичных торгов; напротив, положительно можно сказать, что попечительство никаким способом не могло бы получить в 1858 году именно ту плату за свой дом, какая дана за него в прошедшем году, т.е. 10 лет спустя после отдачи г. Бюллеру и после разных произведенных им переделок и исправлений, в чем можно убедиться, спросив у домовладельцев и вообще у лиц, занимающихся арендою домов.

Затем, в виду заявления попечительства о совершенной голословности сказанного о. Никольским, что, будто бы, в самый день отдачи дома в 1858 году Бюллеру за 9000 руб., являлись к нему лица, предлагавшие передать им дом за плату по 12,000 р. в год, из чего о. Никольский выводит, что чрез отдачу дома Бюллеру, попечительство потеряло до 3,000 руб. в год, он, в ответе своем говорит до того странно, что думаешь, он просто глумится над делом. „Я не буду усиливаться доказывать сказанное мною – говорит о. Никольский – не потому, чтоб не мог указать лиц, обращавшихся к г. Бюллеру, а потому, что это было бы бесполезно: г. Бюллер, признательный администрации попечительства за доставленную ему возможность пользоваться лишними 5,000 рублями (после того, как, по его же словам на съезде, убыток простирался только на 3,000 р.) в каждый год своей аренды и за отстаивание его выгод в прошедшем году, вероятно, будет всегда отрицать всех свидетелей, которых бы я представил“. Удивляемся, как можно защищать свое дело такими смешными увертками людям, которые считаются передовыми, и как, при всем бессилии доказать свои слова, хватает духу винить еще другого, к тому же вперед, не зная, конечно, его намерения, и сам предрешая его.

Наконец, положительно уличенный попечительством в извращении условия, предъявленного торгующимся в 1868 году, относительно права г. Бюллера удержать занимаемую им квартиру, о. Никольский, в ответе о сем, ссылается на потешную статью „Петербургского Листка“ и слова очевидца купца И.Ф. Г-ва. Но что может значить подобная ссылка на забавный рассказ газеты и слова одного человека, хотя бы и очевидца, но который был не единственный, а один из девяти, в виду объяснения попечительства, основанного на документах?

Рассмотрев все приведенные в ответе о. Никольского доводы, как в подтверждение взведенных им на попечительство обвинений, так и в доказательство недобросовестности администрации попечительства по поводу данного ею на речь о. Никольского объяснения, мы не считаем себя ни обязанными, ни даже имеющими право входить в рассмотрение приведенных в конце ответа о. Никольского замечаний, сделанных им при ревизии попечительства в 1857 и 1860 годах, а также сделанного ему за некоторые из замечаний по последней ревизии внушения, так как внушение сделано было о. Никольскому не попечительством, а епархиальным начальством, и так как мы вовсе не имеем намерения утверждать, что в попечительстве за все время его существования не было никаких неисправностей и упущений, а полагаем только, что замеченные о. Никольским, в 1857 и 1860 годах, упущения, за которые попечительству своевременно сделано было внушение, никак не мог служить подтверждением мнения его о незаконности действий попечительства в настоящее время.

Сказавши все, что сказать по своей совести считали для себя обязательным, мы повторяем, что задачею своею имели, как и всякий конечно мог видеть, не словопрение с о. Никольским – на это у нас нет ни времени, ни охоты, тем менее личность против него, мы знаем и прямые его достоинства и отдадим им справедливость – а только желание отклонить от попечительства очевидно несправедливые нарекания, возведенные на него с целью, выставить его в дурном свете. Священник В. Серафимов.

В декабре 1869 года, в №338-м „Голос“, помещено объяснение члена петербургского попечительства о бедных духовного звания, священника Исаакиевского собора В. Серафимова, на мой ответ попечительству, по поводу возражений попечительства против речи, произнесенной мною на епархиальном съезде 28-го июня прошлого года. Считая всякую бесплодную полемику только потерею времени и труда, я готов был бы отказаться от прений с о. Серафимовым, так как его объяснение состоит частью из фраз, не подкрепленных никакими доказательствами, частью из повторения того, что было высказано в коллективном отзыве попечительства на мою речь и уже отвергнуто мною в ответе попечительству, напечатанном в прошлом году, в №249-м „Голоса“; новые же мнимые улики против меня, надуманные о. Серафимовым, в продолжение двух с половиной месяцев, таковы, что всякий разумный человек с первого раза видит их несостоятельность и ничтожность. Но в объяснении о. Серафимова я заметил попытку истолковать мое молчание не иначе, как в смысле признания в моем поражении, в моей неправоте. Следовательно, если б я оставил без ответа настоящее объяснение о. Серафимова, он с торжествующим видом стал бы провозглашать, что изобличил меня в неправде, довел до сознания в моей вине против попечительства и, таким образом, принудил меня замолчать. Чтоб не оставить о. Серафимову никакой возможности пятнать мое имя названием лжеца или клеветника, я принужден взяться за перо и разобрать и оценить его настоящее объяснение. Это объяснение написано в том же духе и направлении, как и коллективный отзыв всего попечительства против моей речи, и ясно показывает, что автор настоящего объяснения принимал деятельное участие в составлении пресловутого протеста попечительства.

О. Серафимов предпосылает своему объяснению длинное вступление. В этом вступлении он сначала говорит, что „я, быв положительно уличен напечатанными попечительством фактами в неосновательности возведенных мною на попечительство обвинений, решился прибегнуть к натяжкам в толковании законов, к ограничению смысла некоторых выражений в сказанной мною речи, но, чувствуя всю слабость подобных аргументов, старался восполнить эти недостатки высокомерным тоном и неприличными выходками против нынешних членов попечительства“. Потом, воздав должную похвалу себе за любовь к свету и правде, за добросовестное стремление быть полезным церкви, обществу и своим собратьям, и, высказав свои симпатии к выборному началу, заявляет, что он не имеет ничего против гласных обличений действий попечительства, если только эти обличения исходят из желания уничтожить действительно существующие злоупотребления или вообще улучшить дело, а не из побуждения насолить ближнему, но тотчас же выражает неудовольствие, зачем я тащил из архива старые решеные дела, возвращал прежние, безвозвратно минувшие времена, возмущал покой мертвых, которые не могут защищаться, и все, что было прежде неисправного в попечительстве, ставил в вину настоящим его членам, пропечатав их имена, как имена лиц, предназначенных для общего нарекания.

Для опровержения фраз, сказанных о. Серафимовым в первой части его вступления, мне нужно было бы повторить весь мой ответ попечительству, по поводу его возражений на мою речь на съезде. Но это невозможно, потому что редакция газеты не согласится печатать на своих страницах одну и ту же статью два раза. Поэтому, интересующимся настоящею полемикою и желающим убедиться, на которой стороне правда, предлагаю прочесть, вместе с объяснением о. Серафимова, и мой ответ попечительству, напечатанный в прошедшем году в №249-м Голоса“⁹⁶. Вторая часть вступления не может подлежать моему рассмотрению, потому что выраженные в ней о. Серафимовым похвалы самому себе и заявление о сочувствии выборному началу не относятся к предмету настоящих прений. Касательно мыслей, изложенных в последней части вступления, считаю нужным сделать следующие замечания. Напрасно о. Серафимов говорит, будто я вытащил из архива старые дела давно минувших лет, совершенные людьми уже умершими, и будто все, что было прежде неисправного в попечительстве, поставил в вину нынешним его членам. Я вовсе не касался темных дел, совершавшихся в попечительстве в отдельный период времени, начиная с его основания до 1845 года, и не касался потому, что из попечительских деятелей той эпохи уже никого не осталось в живых; но я указал именно на такие распоряжения попечительства, в которых, кроме уже умерших, принимали участие и нынешние его члены. И чтоб доказать, что ответственность за указанные мною неправильные действия попечительства падает не на умерших только членов, но и на остающихся в живых, я должен был означить время вступления в попечительство нынешних его членов. А это можно было сделать не иначе, как перепечатав из „Справочного указателя соборов и церквей санкт-петербургской епархии“ список нынешних членов попечителей. О. Серафимов очень недоволен этою перепечаткой, потому что чрез это, по его мнению, имена нынешних членов-попечителей предаются общественному нареканию. Но кого, как не самих себя, могут они винить за это нарекание? Если б они не делали ничего такого, чем вызывается общественное нарекание, то и не подвергались бы ему. Право, странно, что люди, с невозмутимым спокойствием совершающие известного рода проступки, не могут равнодушно и без смущения слышать заявления о тех же самых своих поступках!

Заслуживает также внимание сделанный мне о. Серафимовым упрек за то, что, таща из архива старые решенные дела, я возмутил покой мертвых. Этот упрек сделан таким тоном, как будто я совершил тяжкое преступление. Правда, высказанное мною на епархиальном съезде обвинение попечительства за неправильные его действия должно падать и на некоторых уже умерших членов-попечителей. Но я не вижу основания, почему нельзя говорить о дурных поступках лиц умерших. В этом нет ничего противного христианству; напротив, христианство обязывает быть справедливым в отношении к мертвым столько же, как и к живым. Можно указать много мест в книгах Св. Писания, из которых видно, что священные писатели не считали позволительным для себя умалчивать о пороках, преступлениях или дурных действиях людей умерших. Иуды искариотского уже не было в живых, когда евангелист Иоанн писал о нем, что он был тать, т.е. вор (Ин.12:6). Евангелист Лука, долго спустя после смерти Анании и Сапфиры, рассказал в книге „Деяний апостольских“ о том, как они утаили часть денег, предназначенных для бедных (Деян.5:1–4), и т.д.

Теперь перейду к самому объяснению о. Серафимова. Оно очень оригинально во многих отношениях. Прежде всего в нем поразило меня своею необычайностью заявление, будто я, на съезде, во главе всех обвинений, взведенных мною на попечительство, поставил невыполнение им обязанности вносить в училище деньги на содержание детей недостаточных родителей, но потом сам сознал, что это обвинение не имеет никакого основания, и потому умолчал о нем в своем ответе попечительству. Вот собственные слова о. Серафимова: „Что же говорит теперь о. Никольский в своем ответе? А вот что: о первом своем обвинении то есть, о невыполнение попечительством обязанности вносить деньги на содержание детей недостаточных родителей, вовсе умалчивает, следовательно, сам сознает ныне, что это обвинение хотя и постановленное им во главе всех прочих, не имеет положительного основания“. Необычайность и странность этого заявления состоит в том, что оно приписывает мне такие действия, которых я не совершал. Я не только не обвинял попечительства за неисполнение им обязанности вносить деньги в училище за содержание бедных учеников, но и не мог обвинять его за это, по той простой причине, что я только еще делал предложение попечительству принять на себя эту обязанность. Но между предложением принять обязанность и обвинением в неисполнении этой обязанности – огромная разница. Предложение же мое попечительству было высказано в таких определенных выражениях, что тотчас было понято всеми присутствовавшими на съезде, что можно видеть из хроники съезда, напечатанной в прошедшем году, в №182-м „Голоса“. Вот что сказано в ней о моем предложении: „Многие из депутатов от сельского духовенства заявили, что обязательный внос (на содержание епархиального училища) оказывается тяжелым не только для сельских причетников, но и для многих священников, и нельзя ли будет освободить от него как бедных причетников, так и священников. Но тут сам собою возникал вопрос: из каких источников мог бы быть восполнен недостаток, могущий естественно произойти при освобождении от обязательного вноса сельских причетников и бедных сельских священников?... Священник А. Никольский предложил покрыть этот дефицит суммами санкт-петербургского попечительства о бедных духовного звания. Мне кажется – сказал он – что внос в пользу училища за этих бедняков обязано принять на себя попечительство, специальная обязанность которого, как показывает само его название, состоит в оказывании помощи бедным лицам духовного звания. Это я считаю непременным долгом попечительства особенно потому, что в образовании кассы его принимают участие все бедные причетники, диаконы и священники“. Каким образом о. Серафимов мог найти в этих моих словах обвинение с моей стороны попечительства – я объяснить этого никак не могу. Но, во всяком случае, этот факт очень ярко обрисовывает личность о. Серафимова с умственной и нравственной стороны.

В речи моей на епархиальном съезде я сказал, что попечительство не печатает своих годичных отчетов, как обязывает его устав, напечатанный в XIII т. св. зак. Против этого попечительство возражало, что „оно печатает годичные отчеты; именно в 1861 году напечатана подробная сравнительная ведомость о приходе и расходе всех сумм, равно и о числе лиц, бывших у попечительства в призрении, за десять предшествовавших лет. Печатаемы были отчеты попечительства и в последующих годах; а за 1867 и 1868 годы напечатаны даже и отдельные с них оттиски“. В моем ответе попечительству я доказал, что напечатанная им, в 1861 году, сравнительная ведомость за целые десять лет не имеет ничего похожего на подробный отчет, требуемый от попечительства законом, и в то же время изобличил несправедливость заявления попечительства о печатании отчетов в промежуток времени с 1861 до 1867 года. Я сказал, что ни в 1862, ни в 1863, ни в 1864, ни в 1865, ни в 1866 годах попечительство не печатало годичных отчетов, и свои слова подтвердил указанием на „Духовную Беседу“ упомянутых годов. Казалось бы, после таких фактических, осязательных доказательств непечатания попечительством ежегодных отчетов, невозможна никакая попытка защищать противное. Но не так думает о. Серафимов: он смело берется уверять, что попечительство печатало свои годичные отчеты и после 1861 года, в 1862, 1863 и 1864 годах. Вот его слова: „что печатались отчеты и в 1862 году, хотя, о. Никольский утверждает противное, так стоит только развернуть церковную летопись „Духовной Беседы“ за 1862 год и в семи номерах: 29, 31, 34, 35, 38, 39 и 43-м прочитать ведомости о сборе и жертвователях. И в двух последующих годах, в 1863 и 1864, попечительство также посылало в редакцию „Духовной Беседы“ свои отчеты, в чем и расписки редакции имеются при делах попечительства; но почему эти отчеты не напечатаны в „Духовной Беседе“ – попечительство объяснить не может. Значение последнего доказательства очевидно для всякого: я не думаю, чтоб нужно было пояснять кому-нибудь, что расписки редакции „Духовной Беседы“ в получении отчетов попечительства для напечатания не могут быть приняты за печатные отчеты попечительства. Что касается указания на отчеты, напечатанные, будто бы, в 1862 году, в семи номерах „Духовной Беседы“, то нужно сказать, что здесь о. Серафимов прибегает к некоторой мистификации: он называет отчетами то, что нигде, никогда, никем не признается за отчет. В шести номерах из числа указанных о. Серафимовым напечатан только: „Список пожертвований в пользу с.-петербургского епархиального попечительства о бедных духовного звания от соборов и церквей санкт-петербургской епархии, от причтов, церковных старост и прихожан за 1861 год“, а в седьмом номере – „реестр попечителям и благочинным, к которым препровождены списки лиц, призреваемых попечительством, для раздачи пособий за первую половину 1862 года“. Неужели о. Серафимов, обязанный, по званию члена-попечителя, принимать участие в составлении отчетов попечительства, еще не знает, что такое отчет? Неужели он серьезно думает, что одну статью дохода, хотя бы помещенную в шести номерах „Духовной Беседы“, можно называть отчетом попечительства? Разве у попечительства нет запасного капитала, который бы приносил ему проценты? Разве нет у него недвижимых имуществ, приносящих ему большие доходы? Разве у него нет никаких расходов? Отчего же обо всем этом нет ни слова во мнимом отчете за 1861 год? Еще страннее называть отчетом печатный реестр попечителям и благочинным, выдающим деньги призреваемым попечительством о бедных, особенно когда при этом нет печатного списка самих бедных, ясно показывающего, кто из них какое пособие получает. Но, кажется, что сам о. Серафимов почувствовал неловкость после такого рода доказательств, потому что он заключил свою речь почти признанием в бесполезности своих усилий доказать, что попечительство постоянно печатало годичные отчеты. „Заметим только – говорит он – что если число лет, за которое попечительство подряд напечатало свои отчеты, и невелико, всего только три года, так важно здесь то, что отчеты начали печататься ежегодно, то есть, установился уже постоянный порядок печатания отчетов“. Здесь выражается полное подтверждение сказанных мною, в ответ попечительству, следующих слов: „Итак, по собственному признанию попечительства, оно, в течении двадцати трех лет, только три раза печатало свои отчеты по окончании года“. Если же о. Серафимов, после всяческих своих доказательств, должен был признать справедливость сказанного мною в ответе попечительству, то спрашивается, из-за чего же и о чем он спорил? К сожалению, здесь приходится сделать тот печальный вывод, что о. Серафимов начал спор, не размыслив, не уяснив себе понятия о предмете спора.

Чтоб доказать попечительству, что оно еще не напечатало ни одного отчета, вполне соответствующего требованиям своего устава, я, в моем ответе, привел из свода законов ту статью сего устава, в которой определяется, каков должен быть отчет попечительства. В этой статье сказано: по окончании каждого года, попечительство составляет за оный подробный отчет, который, вместе с приходорасходными книгами, представляет епархиальному архиерею, а этот поручает особому временному комитету обревизовать сей отчет, и затем представляет оный в хозяйственное управление при Святейшем Синоде, и также приводит в известность между благотворителями посредством ведомостей или особого печатного листка. (Св. зак. т. XIII, ст. 1,615-я). Кажется, ясно до очевидности, что попечительство обязано печатать отчет по окончании каждого года, что этот отчет должен быть подробный и что его должно печатать в ведомостях или в особом листке. О. Серафимову очень не нравятся особенно два последние требования закона. Но как прямо оспаривать закон неудобно, то о. Серафимов приписывает требования закона мне и старается доказать их непрактичность и маловажность, а требование печатания подробных отчетов считает даже противным закону. Последнее доказательство особенно любопытно. Вот слова о. Серафимова касательно печатания подробных отчетов попечительства: „Отчет должен быть подробный, говорит о. Никольский. Не говоря уже о том, что при 1,000 слишком пансионерах и при жертвовании от всех духовных лиц целой епархии это весьма нелегко да и едва ли нужно, что на напечатание подробного отчета потребуется немало денег, что употребленное в самом законе слово листок не показывает, чтоб здесь требовалось печатание подробного отчета, мы приведем здесь только §57 подлинного Высочайше утвержденного 12 августа 1823 года устава, данного попечительству в руководство, где сказано о печатании попечительских отчетов именно в извлечении. Вот подлинный текст этого параграфа: „По окончании каждого года попечительство составляет за оный подробный отчет, который, вместе с приходорасходными книгами, представляет епархиальному архиерею, а сей поручает особому временному комитету обревизовать оный, и затем извлечение из сего отчета представляется Святейшему Синоду, и также приводится в известность между благотворителями посредством ведомостей или особого печатного листка“. Если же в своде законов редакция этой статьи несколько изменена, так, все-таки, и в этом виде нисколько не противоречит смыслу приведенного § устава и никак не ставит попечительству в обязанность печатание именно подробного отчета, как усиливается доказать о. Никольский“. При ясном и положительном требовании закона, чтоб попечительство печатало ежегодно подробные отчеты, замечания о. Серафимова, что это нелегко, да и не нужно, и потребует немало денег, представляются не более, как ничтожными предлогами к неисполнению закона, и доказывают только, с какою легкостью о. Серафимов относится к обязательной силе закона. Усилие о. Серафимова значением слова листок доказать, что закон не требует печатания подробных отчетов попечительства, отзывается старою схоластикой и казуистикою. О. Серафимову кажется невероятным, чтоб закон мог, для печатания подробных отчетов попечительства, назначить один листок. Но о. Серафимов намеренно или ненамеренно выпустил из виду, что закон, кроме особого листка, указывает, для печатания подробных отчетов, еще ведомости. Из этого нетрудно понять, что особый листок назначается для печатания подробных отчетов тех попечительств, у которых годичные обороты сумм и число призреваемых бедных невелики; для напечатания же обширных отчетов, представляемых попечительствами, подобными с.-петербургскому, могут служить ведомости со множеством своих номеров. Главное же и самое сильное доказательство мысли, что не следует печатать подробных отчетов попечительства, о. Серафимов основывает на §57 высочайше утвержденного 12-го августа 1823 года устава, данного попечительству в руководство, где предписывается попечительству печатать отчеты в извлечении. Но я совершенно недоумеваю, как смотреть на это доказательство о. Серафимова: считать ли его только наивностью, или неведением, или уловкой. В наше время всякому, кроме разве самых безграмотных людей, известно, что статьи закона, подвергшиеся изменению, понимаются и прилагаются к делу сообразно с этим изменением, а не по смыслу первоначальной редакции. Между тем, о. Серафимов, желая доказать, что попечительство не обязано печатать подробных отчетов, ссылается на §57 попечительского устава, изданного в 1823 году; тогда как этот параграф значительно изменен в своде законов, изданном в 1857 году. В уставе, изданном в 1823 году, попечительству поставлялось в обязанность печатать только извлечение из подробного отчета; а в уставе, изданном в 1857 году, напротив, предписывается печатать весь подробный отчет. Спрашивается, почему же о. Серафимов руководствуется отмененною статьей закона, а не тою, которая теперь имеет обязательную силу? Причиною этого, конечно, ревность не по разуму к защите неправого дела. Эта-то ревность, по-видимому, доводит о. Серафимова и до того, что он не находит, чтоб статья устава, напечатанная в своде законов 1857 года и повелевающая печатать весь подробный отчет попечительства, противоречила смыслу § устава, изданного в 1823 году и повелевавшего печатать только извлечение из подробного отчета. В приведенной мною тираде о. Серафимова меня удивляет еще и то, что, несмотря на ясные слова закона: „по окончании каждого года, попечительство составляет за оный подробный отчет, который... и приводит в известность между благотворителями посредством ведомостей или особого печатного листка“, о. Серафимов с уверенностью говорит, что эта статья закона не ставит попечительству в обязанность печатание именно подробного отчета. Можно ли еще произвольнее и неправильнее толковать закон? О. Серафимов не замечает, что такое понимание и толкование статей закона равносильно заявлению, что ему закон не писан.

Перейдя к вопросу о печатании отчетов в ведомостях, о. Серафимов говорит: „О. Никольский требует, чтоб отчеты свои попечительство печатало в ведомостях“. Не я этого требую, а устав попечительства, помещенный в своде законов; я только указал попечительству на неисполнение им требования закона. О. Серафимов говорит, что „в законе условно сказано о печатании отчетов: посредством ведомостей или особого печатного листка. Зачем же ставить в вину попечительству то, чего не требует сам закон?“ Судя по этим словам, можно подумать, что попечительство потому только не печатало отчетов в ведомостях, что находило лучшим издавать и издавало их в виде особых печатных листов, предлагаемых законом. Но это не более, как иллюзия: попечительство никогда не публиковало своих подробных отчетов посредством особых печатных листов. Стало быть, приведенные о. Серафимовым слова нисколько не оправдывают попечительства в непечатании подробных отчетов в ведомостях. О. Серафимов, вероятно, и сам немного надеялся на силу представленного им довода, потому что тотчас же перешел к другому способу защиты попечительства, именно он пустился доказывать, что отчетов попечительства и не следует печатать в ведомостях, а их должно помещать в „Духовной Беседе“. „Цель печатания отчетов есть извещение благотворителей – говорит о. Серафимов – но благотворители попечительства все лица духовные, обязательно выписывающие „Духовную Беседу“, следовательно, в ней и надо печатать отчеты, а не в общественной газете, которую читают больше в городах, а при сельских церквах и вообще в селах редко и выписывают“. Не стану говорить о том, что здесь о. Серафимов оставляет роль защитника попечительства и присваивает себе право законодателя; замечу только, что, для увеличения значения „Духовной Беседы“ пред ведомостями, он прибег к искажению истины. Он говорит, что благотворители попечительства все лица духовные, обязательно выписывающие „Духовную Беседу“. Это неправда. Известно, что во всех церквах находятся кружки для сбора пожертвований в попечительство; в эти кружки дают деньги исключительно миряне, a не духовные лица, обыкновенно отсылающие свои пожертвования в попечительство при особых листах. Если принять во внимание, с одной стороны, что в кружках всегда почти оказываются одни мелкие монеты, а с другой, что сумма этого сбора далеко превышает пожертвования лиц духовных, даже взятые вместе с пожертвованиями из сумм церковных, то окажется, что главные-то благотворители попечительства миряне, а не духовные лица. Это лучше всего можно видеть из цифр даже тех немногих печатных сведений, какие представляет попечительство за все время своего существования. На этот раз воспользуюсь „сравнительной ведомостью о приходе и расходе сумм попечительства за десять лет“, напечатанной в „Духовной Беседе“ 1861 года. Вот какие данные представляет она: в 1851 году получено из кружек при соборах и церквах петербургской епархии 2,410 р. 15 к., а от причтов этих соборов и церквей, вместе с пожертвованиями из церковных сумм, собрано только 2,180 р. 76 к.; в 1860 году кружечный сбор доставил попечительству 3,565 р. 4 к., а сбор от причтов, вместе с церковными пожертвованиями – только 3.033 р. 79 к. Во весь промежуток времени между указанными мною годами отношение между кружечным сбором и сбором от причтов почти не изменялось. Забыть, или, что еще хуже, считать за ничто такую огромную массу благотворителей попечительства непростительно члену попечительства. В моем ответе попечительству я сказал: „Так как во всех церквах находятся кружки для сбора денег в пользу попечительства о бедных духовного звания, и в эти кружки опускают свои пожертвования люди всех классов, то законодатель хотел, чтоб все классы общества могли получить отчет попечительства, и потому для печатания его указал такой печатный орган, который распространен во всех классах общества. „Духовная Беседа“ имеет читателей преимущественно среди духовенства и очень мало в других сословиях. Непечатание отчетов в ведомостях или газетах есть важное опущение со стороны попечительства“. Против этого о. Серафимов говорит: „Все классы общества интересуются знанием отчетов попечительства? Пусть читают „Духовную Беседу“, в которой печатаются его отчеты. Общество мало читает ее, а хотело бы, между тем, знать о попечительстве? Так, общество имеет множество своих газет, и при них издателей, которые, зная потребность и вкус общества, могут в своих газетах известия духовного журнала перепечатывать и распространять по всей России, сколько угодно“. Совет мудрый, жаль только, что трудно им воспользоваться. Каким, например, образом все классы общества, интересующиеся отчетами попечительства, могли бы прочитать „в Духовной Беседе“ его отчеты за 1863 и 1864 годы, когда сам же о. Серафимов говорит, что редакция „Духовной Беседы“ выдала попечительству только квитанции в получении его отчетов, а самых отчетов не печатала? Каким образом издатели газет могли бы перепечатать из „Духовной Беседы“ в свои газеты и распространить по всей России отчет попечительства за все те двадцать лет, в продолжение которых, как сознался сам о. Серафимов, отчеты попечительства не печатались вовсе? Этой трудной задачи о. Серафимов не решает.

О. Серафимов, обвиняя меня в извращении фактов, говорит, что я сказал, что „попечительство в 1868 году хотело предоставить прежнему арендатору право, во время арендного содержания дома, жить в нем, платя за занимаемую им квартиру в бельэтаже не более 1,200 р.“, а следовало сказать: в верхнем этаже надворного флигеля, им же самим, арендатором, и на собственные деньги из нежилых помещений устроенном, и за цену, соразмерную общей раскладке на все квартиры по новому контракту“. Если мною допущена неверность в указании помещения, предназначавшегося прежнему арендатору, и в означении цены за это помещение, то в этом виновата администрация попечительства, оставившая без опровержения напечатанную против нее в №116-м „Петербургского Листка“ 1868 года статью, из которой я заимствовал сведения об условиях отдачи дома попечительства в аренду.

Попечительство, в возражении на мою речь, объявило, что „члены попечители, в 1858 году, отдали дом в аренду г. Бюлеру, на основании стат. 1711-й т. X св. зак., хозяйственным образом, посредством частных торгов“. В моем ответе попечительству я сказал, что в упомянутой статье нет ни слова ни о хозяйственном способе отдачи в аренду казенных имуществ, ни о частных торгах, а говорится только о дозволении отдавать в аренду лишние имения. Вот эта статья: „недвижимые имущества, принадлежащие архиерейским домам, монастырям и церквам, ненужные для их употребления, могут быть отдаваемы в наем: первые, по распоряжению архиереев, вторые – монастырского настоятеля с братиею, третьи – приходских священнослужителей, церковного старосты и почетнейших прихожан“. О. Серафимов, в своем объяснении, утверждает, что в сей статье закона речь не о том, чтоб дать только разрешение на отдачу в аренду лишних имений духовного ведомства, но главнейше о том, что и самый способ отдачи этих имений предоставляется распоряжению архиереев и других поименованных в законе лиц“. При этом о. Серафимов ссылается на то, что „так на практике всегда и всеми духовными властями понимается эта статья, что так понимал ее и епархиальный архиерей, который на основании ее утвердил аренду, и даже сам Святейший Синод, который вследствие претензий Сидорова, рассматривал это дело и не признал отдачу дома г. Бюлеру незаконною“. Но если представляемое о. Серафимовым толкование статьи закона правильно и поддерживается столькими авторитетами, то отчего же попечительство не руководствовалось этою статьей при отдаче дома своего в новую аренду в 1868 году? Почему оно не признало возможным, по примеру 1859 года, приступить к отдаче дома хозяйственным образом, не сделав наперед публичных торгов, не вызвав к ним желающих чрез газеты? Почему оно нашло нужным принять за основание для своих действий не 1,711-ю, a l,869-ю статью X т. св. закона? Почему сам о. Серафимов, в качестве члена попечительства, на деле уклонился от статьи закона, так горячо им теперь отстаиваемой? Не доказывает ли это, что сделанное о. Серафимовым объяснение статьи закона негодно к делу? Очень жаль, что о. Серафимов не привел подлинных слов синодального указа, по поводу претензии Сидорова на попечительство за неправильную отдачу дома в аренду Бюлеру; они разъяснили бы причину противоречия между действиями и словами о. Серафимова, как члена попечительства. Теперь же можно только догадываться, что синодальный указ был оружием обоюдоострым: отказывая Сидорову в просьбе уничтожить заключенный попечительством с г. Бюлером контракт, он, в то же время, запретил попечительству впредь отдавать дом в аренду без публичных торгов.

В речи на съезде я сказал, что администрация попечительства, отдав дом его в аренду, в 1858 году, без публичных торгов, нанесла ущерб интересам попечительства. Чтоб опровергнуть истину моих слов, о. Серафимов представляет такое соображение: „Публичные торги не всегда обусловливают непременную выгоду казны; на них между торгующимися бывают стачки, клонящиеся иногда положительно к вреду казенных интересов. Посему, в настоящее время во многих казенных местах подряды отдаются с частных торгов, а именно лицам известным и благонадежным, несмотря на то, что на торгах публичных иной взял бы предлагаемый подряд, по-видимому, и на выгоднейших для казны условиях. Во всяком случае, нет никакого основания утверждать, чтоб попечительство именно выиграло бы от производства публичных торгов.“ В какой степени основательно и верно такое рассуждение о. Серафимова в применении к отдаче попечительского дома в аренду, можно судить потому уже, что само попечительство признало нужным и более выгодным отдать, в 1868 году, дом в аренду с публичных торгов, и от этого не только не потерпело никакого вреда, напротив, получило огромную выгоду. Благодаря публичным торгам, арендная плата за дом возвысилась с 9,000 р. до 14,500 р., то есть, на 5,500 р. против прежней цены. Между тем, в 1858 году, когда не было публичных торгов, арендная плата за дом увеличена с 6,000 р. только до 9,000 р., то есть, на 3,000 р. против прежней цены. А что и тогда нашлось бы много желающих взять дом в аренду, и он мог быть отдан не за 9,000 р. а за гораздо большую сумму, если б были деланы вызовы к торгам через газеты, это доказывается тем, что мещанин Сидоров предлагал попечительству 1,300 р. более против цены, за которую дом отдан был Бюлеру, и из-за того даже вел процесс с попечительством.

Попечительство обвинило меня, что я, в моей речи на съезде, неверно передал условие, предложенное на последних торгах на наем дома, относительно прав прежнего арендатора Бюлера. На это я отвечал попечительству, „что обстоятельства последней отдачи дома его в аренду, упомянутые в моей речи, заимствованы мною из статьи под заглавием: „Замечательные торги“, напечатанной в прошедшем году, в №127-м газеты „Петербургский Листок“, спустя двадцать дней после самых торгов. Справедливость напечатанного в этой статье подтвердил мне очевидец всего, происходившего при торгах, купец И.Ф. Г-ов. Так как указанная мною статья Петербургского Листка не была опровергнута попечительством тотчас же, и даже до сих пор не вызвала никаких возражений со стороны членов попечительства; то я вправе принимать слова ее за истину. Точно также я не имею оснований не верить очевидцу, подтверждающему сказанное в газете“. Против этого о. Серафимов делает в своем объяснении такое замечание: „О. Никольский, ссылается на потешную статью „Петербургского Листка“ н слова очевидца, купца И.Ф. Г-ова. Но что может значить подобная ссылка на забавный рассказ газеты и слова одного человека, хотя бы и очевидца, но который был не единственный, а один из девяти, в виду объяснения попечительства, основанного на документах?“ Я думаю, и, конечно, со мною всякий согласится, что назвать статью газеты потешною или рассказ ее забавным еще не значит доказать их неверность, несправедливость или ложь. Попечительству следовало бы прежде обратиться в редакцию газеты, представившей его действия и недобросовестными и смешными, и предложить ей, на основании предъявленных документов, заявить, что в напечатанной ею статье допущена неверность известия или ошибка, и тогда уже требовать недоверия к газетной статье. Пока этого не сделано со стороны попечительства, до тех пор слова газеты могут и будут приниматься за истину. Набрасывать тень сомнения на показания одного очевидца на том основании, что он был не единственный очевидец, а один из девяти, можно было бы тогда, когда остальные восемь очевидцев говорили бы противное первому. Но как этого нет, то нельзя отрицать свидетельства и одного очевидца, если он не изобличен в намеренном искажении истины.

После того, что мне пришлось обнаружить в объяснении о. Серафимова, для всякого делаются ясными свойства моего оппонента, и потому, конечно, никто не удивится, если, кладя перо, я скажу, что более никогда не буду вступать с о. Серафимовым ни в какую полемику.