Церковь, духовенство и общество: современная потребность живого участия народа в делах церковных в связи с вопросом о разъединении духовенства и общества мирян

В настоящее время Россия пробуждается как бы от какого-то сна, сковывавшего её самосознание и самодеятельность. В воздухе носятся предвестники коренных реформ, необходимых для пробуждающейся великой страны. Какие бы реформы ни последовали, но просыпающееся народное сознание едва ли по-прежнему останется равнодушным и безучастным к делу нашей государственной жизни. Во всяком случае, день зарождения в России общественной самодеятельности можно считать наступившим. В такое время нужно желать и способствовать, чтобы пробуждение общественного самосознания и самодеятельности коснулось и сферы религиозных интересов Русского народа. Здесь мы позволим себе обратить внимание на одну важную потребность в этой сфере. Она выдвигается самими запросами окружающей нас жизни и требует возможно скорого удовлетворения.

Чтобы лучше понять эту потребность, необходимо отдать себе возможно ясный отчёт в характеристических чертах современной нам жизни с религиозной точки зрения. Но все эти черты в большей или меньшей степени являются продуктом прежних исторических движений, с которыми они всегда связаны и без которых не могут быть достаточно поняты.

Вот, прошли Средние века, и от всего пережитого за это время в сознании человечества сохранился осадок, в котором легко различаются недовольство и даже враждебность ко всему, выступающему под формой церковного.

История Средних веков свидетельствует, что католическое духовенство обнаружило громадную притязательность к господству в мире именем осуществления задач христианства, необычайное насилие над совестью и мыслями людей, создавшее святую Инквизицию, сильные стремления к захватам благ мира сего и вообще самые разнообразные злоупотребления, совершавшиеся в интересах духовенства как отдельного от прочих людей привилегированного класса. Известно, например, допущение духовенством так называемого pia fraus (благочестивого обмана).

Существование «благочестивого обмана» и его поводы констатированы даже самим Латеранским собором 1215 года. В протоколе этого собора прямо сказано, что в большей части мест употребляются обыкновенно ложные легенды и ложные документы, чтобы обманывать верных с целью получить деньги… Или вот, что свидетельствует история по вопросу об отпущении грехов путём индульгенций и об основаниях к их выдаче: первая общая индульгенция была дана папой Григорием VII во время борьбы с Генрихом IV, когда папа объявил, что все ставшие на его сторону против Генриха получат полное отпущение грехов.

Под влиянием опытов средневековой жизни в сознание человечества легко стали находить себе доступ такие мысли о духовенстве, какими наполнены, например, известная книга «Похвала Глупости»» Эразма Роттердамского и вообще идеи гуманистов.

Эразм подчёркивает, что имущественный интерес играет важную роль в действиях католического духовенства. Оно, по выражению Эразма, сражается за церковные доходы мечами, копьями, камнями и всеми другими видами оружия, к книгам же обращается только за тем, чтобы там отыскать какой-либо текст, которым можно было бы устрашить чернь и заставить её платить более десятины, а что там написано об их обязанностях в отношении к народу, того они и знать не хотят.

Всё это, как известно, и вызвало глубокое реформационное движение, навсегда закрепившее в сознании человечества мысли о нетерпимости и своекорыстии духовенства, о его наклонности к обскурантизму и об опасности для общества от господства духовенства.

Подобные мысли и чувства, возбуждаемые духовенством и его деятельностью, мало-помалу стали переноситься в сознании многих и на самую христианскую религию. Средневековые упорные стремления католического духовенства подчинить Церкви во имя её господства в мире государство и на все проявления человеческой жизни наложить свою опеку, естественно, должны были при первой возможности вызвать более или менее сильную реакцию. Омирщением своих целей и действий духовенство закрыло перед сознанием большинства высоту и самодостаточность религиозных начал жизни, вытекающих из потребностей нашей природы. С наступлением нового времени при реакции против господства Церкви и под влиянием пережитой с нею борьбы из-за преобладания в мире эти религиозные начала оказались на втором плане, а центр жизни и человеческих интересов был перенесён на государство, за которым теперь был признан высший авторитет и безусловное верховенство во всех проявлениях жизни. Поэтому, естественно, что и церковную жизнь, а с нею и самую религию, стали подчинять целям государственным и смотреть на них с политической точки зрения, во имя которой многие начали и оправдывать только лишь допущение религии. Пользование со стороны католицизма религиозными интересами в своих собственных целях, естественно, могло натолкнуть на это и представителей государственного начала, лишь только победа оказалась на их стороне. Взгляд на религию как на политическое средство многие могли оправдывать указанием на действия самого духовенства, обнаруженные им в разгаре борьбы с государством.

Выразителем подобного направления мыслей является, например, крупный и влиятельный политический писатель XVI века Макиавелли. Чтобы показать, как нужно поступать в политике, Макиавелли написал «Рассуждения на первые три книги Тита Ливия». По вопросу о религии здесь указывается, что её нужно считать хорошим средством для поддержания порядка и спокойствия в государственной жизни и даже для начальствования войском. «Где есть религия, – замечает автор, – там легко водворить военную дисциплину».

По разъяснению Макиавелли, не было ни одного законодателя и вообще основателя новых учреждений, который не ссылался бы на Бога, потому что иначе учреждения его были бы отвергнуты. Ссылкой на Бога мудрые люди придают авторитет своим действиям. Правители должны заботиться о сохранении оснований своей национальной религии и через поддержание религиозности способствовать согласию и порядку, хотя бы все благоприятствующие религии они считали обманом и ложью. Чем более они мудры и сведущи в познании природы, тем более обязаны поступать так. Этим путём, по мнению автора, возникла вера в чудеса, которые почитаются во всех религиях, даже ложных. Откуда бы ни возникла эта вера, мудрые всегда её поддерживают, и их авторитет внушает доверие остальным.

Материал, доставленный историей для образования указанных взглядов на духовенство и религию, на протяжении XVIII века стал получать уже философскую обработку и обоснование и приводить к положениям тогдашней философии, оказавшим значительное влияние на человечество в направлении отрицательного отношения к религии и духовенству.

Философы XVIII века очень содействовали распространению взглядов на религию как на нечто поддерживаемое интересами правительств, невежеством народов, своекорыстием и обманами духовенства.

Существование религии они могли допускать лишь во имя политических целей. Наиболее популярный и доступный массе философ Вольтер прямо заявляет: «Si Dieu n’existait pas, il faudrait l’inventer». Религия в его глазах являлась нужной для сдерживания буйных порывов черни. Подобно этому, напр., и Дидро признавал необходимость религии для народных масс, как средства удержания их от безумия, а храмы предоставлялись ему чем-то вроде предохранительных клапанов против разрушительных взрывов фанатических народных страстей. Установлению отношения к религии с политической точки зрения много способствовал Монтескье. В сочинении «О духе Законов», по вопросу о праздниках, религия, по мнению Монтескье, предписывая прекращение работ, должна иметь в виду более нужды народные, чем величие обожаемого Существа.

Точно так же по вопросу об истинности или ложности религиозного учения автор внушает, что истинные и святейшие догматы могут иметь весьма вредные последствия, когда они не соединены с основными началами общества, а напротив того, догматы самые лживые могут иметь превосходные последствия, когда они хорошо соображены с этими началами.

Подрывая значение религии разными способами и особенно сведением её к политическому средству, философы XVIII века жестоко нападали и на духовенство. Почерпая материал из истории церковной жизни, они выставляли духовенство как носителей обскурантизма, корыстолюбия и всякого обмана.

Указанные идеи, как известно, имели для себя хорошую почву в тогдашнем недовольстве существующим порядком вещей как государственным, так и церковным, и в стремлении к лучшему.

Они легко получили большое распространение в массах, тем более что, наприм., Вольтер с немалым искусством проводил их во всех родах литературы: рассуждениях, стихах, романах и т. п. Благодаря всему этому, отрицательное отношение к религии приобретало как бы вид законности и некоторой обоснованности и в таком виде вошло как составной элемент в то, что можно назвать духом века просвещения.

С наступлением XIX столетия отрицательное отношение к религии не только не ослабело в качестве составного элемента духа нового века, но сделалось в нём ещё более крепким и глубоким.

Одним из наиболее характерных обнаружений отношения к религии людей XIX века может служить пользующееся большим распространением сочинение «История столкновений между религией и наукой», принадлежащее Джону Вильяму Дрэперу, автору ещё ранее изданного известного труда «История умственного развития Европы».

По вопросу об отношении религии и науки Дрэпер, по-видимому, преимущественно лишь систематизировал и более развил разные соображения и взгляды, в том или ином виде существовавшие и до него, и через это сделал их более способными влиять на общественное сознание. В сочинении Дрэпера наука выставлена как истина, гонимая религией и при столкновении с религией, благодаря своей истинности, выходящая победительницей. Посмотрите, как бы хочет сказать автор, ссылаясь при этом на историю, насколько важны, например, в деле изучения строения мира труды Коперника и Галилея, а вот сочинение Коперника «Об обращении небесных тел», открывшее человечеству новые горизонты, осуждается духовной Инквизицией как еретическое, вносится в список запрещённых книг, объявляется ложным и противным св. Писанию. А знаменитый Галилей, – напоминает Дрэпер, – ещё при жизни после издания своей «Системы мира» путём насилия привлекается к трибуналу святой Инквизиции. Здесь ему объявляют, что он подлежит наказанию за ересь, должен отречься от своих мнений и проклясть учение о движении земли, а потом его заключают в самую мрачную тюрьму. Или вот ещё печальная судьба Джиордано Бруно: Инквизиция всячески преследовала Бруно за его астрономические и философские мнения. Его не один раз заключали в тюрьму. Наконец, отлучили от Церкви и после отказа отречься от своих учений сожгли в Риме на костре.

Под влиянием таких описаний чувства читателя действительно возмущаются. Но вместо обращения этих чувств исключительно против невежества и изуверства тогдашнего католического духовенства и народа, они как-то незаметно направляются против самой религии и духовенства вообще. Среди этих-то возмущающих чувств автор и старается привести читателя к прямо высказываемому им положению, что «невежество есть мать благочестия, а знание есть сила». Мысль, поддержанная в нас соответствующим чувством, конечно, укореняется скорее и сильнее. В подготовленную таким образом голову читателя Дрэпер как бы мимоходом бросает ещё одну опасную мысль, будто духовенству просто выгодно учить религии. Проповедуя, например, о вмешательстве Бога в дела мира, духовенство объявляет себя посредником между Богом и людьми и за это получает деньги. Поэтому, по мнению Дрэпера, оно, естественно, должно неблагоприятно смотреть на учение об управлении вселенной неизменными законами. Ведь это может уменьшить важность и значение духовенства. Соображение своё о выгодности для духовенства держаться религии Дрэпер подтверждает доставляемыми историей сведениями о корыстолюбии католического духовенства и стремлении его захватить для своей корпорации как можно больше всяких земных благ.

Проводимые Дрэпером взгляды на религию и духовенство в течение XIX века, можно сказать, уже вошли в сознание значительной части цивилизованного человечества. В той или другой форме о них часто приходится слышать или читать в Европе, причём люде уже не сознают, что они откуда-то навеяны, а считают их как бы своими собственными.

Другой весьма характерной чертой нашего времени как наследие прошлого столетия является колебание и борьба взглядов относительно самой человеческой природы. Идеи и чувства, группирующиеся около сочинения Дрэпера, направлены против религии и духовенства, скорее, взятых самих по себе. Но вместе с этим на протяжении XIX века ясно выступило старание подрывать значение или, по крайней мере, повергнуть под сомнение почти все высшие стремления и идеальные потребности человеческой природы, то, что принято называть в нас божественной искрой и что составляет необходимые элементы и психологические основания в деле религиозной жизни. Среди человечества нужно признать существование великой борьбы из-за основных начал, вопросов и форм жизни, какой ранее человечество, по-видимому, ещё и не переживало. С одной стороны, борьба эта происходит в сфере вопросов как будто далёких от обыкновенного житейского быта и потребностей текущей жизни. Есть ли духовное начало в человеческой природе, и какова его роль? На чём держатся основания нравственности, и где искать идеала для жизни? В чём начальные и конечные причины? Что такое религиозная потребность? и проч. Вот вопросы, которые должны осмыслить нашу жизнь, и которые мы, как существа разумные, не можем не ставить перед собою. Для многих вопросы эти представляются неважными для жизни и какими-то отвлечёнными, на которых достаточно останавливаться лишь слегка и в самые свободные минуты, почти совершенно забывая о них среди ежедневной деятельности. Между тем, под видом этих вопросов дело идёт о сущности и направлении всей человеческой жизни, о том, чем мы живём и движемся, о наших целях, надеждах, привязанностях, отношениях к самим себе и всему окружающему. Нужно быть достаточно ограниченным, чтобы не убедиться, что даже вопреки нашей воле то или иное отношение к этим вопросам рано или поздно отразится на всей нашей жизни и практической деятельности. Ведь вопросами этими выражается наше понимание человеческой жизни, а понимание это, хотя бы и не было высказано явно, в скрытой форме постоянно проникает наши суждения и поступки. И вот, все эти важнейшие вопросы, подсказываемые нашей разумной природой, оказываются теперь в споре, и по поводу них самыми разнообразными путями идёт борьба. Она является тем ужаснее и опаснее, что большинство, погружённое в интересы обыденной жизни, или вовсе не замечает её, или остаётся к ней спокойным, а вследствие этого при случае оказывается не в силах в ней устоять. Происходя в области духа, борьба эта бесшумно захватывает среди человечества всё новые и новые жертвы. И только сравнительно редко до нас достигают какие-то отдалённые и неясные её признаки. Мы невольно чуем что-то совершающееся в человечестве, то когда нам сообщают о записке, оставленной самоубийцей и гласящей: «я не нахожу смысла в жизни, а так жить более нельзя», то когда читаем о виновниках и несчастных жертвах различных современных нам преступлений и пороков. Об этом же часто свидетельствует нам обнаруживающаяся неустойчивость и неудовлетворённость своей личной жизнью и окружающих, а ещё более всё яснее и яснее заявляющее о себе материалистическое понимание и направление жизни многих людей и даже уже целых народных масс.

С другой стороны, как бы в доказательство того, что борьба из-за высших начал жизни в области духа не может остаться бесплодной и не повлиять и на наши отношения к окружающему миру, среди человечества уже успела обнаружиться во всей её силе и борьба из-за основных форм общественной жизни. Перед нами вырос бесконечно сложный социальный вопрос, сделавшийся лозунгом XIX века. Борьба и колебания относительно высших начал жизни всё более и более усиливают остроту этого вопроса и способствуют сосредоточению на нём целей жизни. Социалистические стремления выступали в истории и раньше, но они всегда служили средством для какой-либо иной цели. За последние же сто лет социализм стал самоцелью и даже принял форму какой-то новой религии. Наклонность придавать социализму характер своего рода религиозного учения и отмечать его отличие от христианства начала обнаруживаться у его представителей уже давно. Известно, что ещё в первой четверти XIX века Сен-Симон издал сочинение под заглавием «Новое Христианство». Задачей его было создать новое социальное христианство без всяких догматов, но с известным ещё в древности правилом – любить ближнего, как самого себя. Коренное отличие нового учения от христианства указывалось в отказе от мысли о будущей жизни и в сосредоточении целей жизни в этом мире. Тело, по мнению Сен-Симона, имеет не меньшее право на наслаждение, чем дух. Как очевидно не бессмертное, тело должно получить свою долю уже на этом свете. «Святите себя трудом и наслаждением», – проповедовал Сен-Симон. Он надеялся, по возможности, уничтожить в мире страдания установлением принципа братства и правила, чтобы каждый по мере способности получал участие в производимых общими силами благах мира сего. На протяжении всего прошлого столетия социализм как новая религия нередко открыто заявлял, что он имеет целью заменить собой и уничтожить прежнюю религию, с которой он по существу непримирим. Усвоив себе уже достаточно проникшие в сознание человечества взгляды на религию как на хорошее средство для поддержания существующего порядка, недовольный и враждебный этом порядку социализм, естественно, стал переносить свои враждебные чувства и на религию и стараться подрывать её значение. Задача социализма – устроить земное благоденствие и на этом сосредоточить все интересы человечества. Между тем, христианство раскрывает человеческую природу несравненно шире и глубже, развивает в людях жизнь, не умещающуюся в земные отношения, и выносит центр жизни из ограниченной сферы этих отношений. Поэтому, для облегчения осуществления своих целей социализму пришлось вступить в борьбу против основных начал христианства и высших потребностей человеческой природы. По свойствам нашей природы, социализму для наибольшего влияния на массы было бы недостаточно ограничиться одной внешней деятельностью по уничтожению существующего строя, но на место вытесняемых им из сознания людей высших начал жизни оказалось нужным проводить туда свои собственные и, таким образом, создать своего рода земную религию. Для изложения своей религии социализм, конечно, не мог отыскать каких-либо положительных данных. Ведь никому ещё не известно, что такое должен представить из себя человек, весь разложенный на земные отношения, не сознающий и не чувствующий никаких потребностей, кроме стремлений и довольства земным благополучием. Ещё более тёмным и не имеющим достаточных оснований в прошлом и настоящем является для нас, к чему поведёт массовое преобразование человечества в таких оземленевших людей. Поэтому начала и задачи своего учения как призванного заменить прежнюю религию социализм может выяснять лишь путём сопоставления его с христианством. Выхватывая из христианства подходящие элементы и выкрадывая из них христианский дух, социализм и создаёт своё учение. Благодаря присутствию в социализме некоторых положений, напоминающих христианство, к нему в глазах многих переходит и часть того уважения, которым всё же не может не пользоваться христианство и, особенно, первых веков.

Чтобы оттенить характер социализма и способность его занять место христианства, приверженцы социализма стараются указать в нём присутствие многих идей и стремлений, чисто религиозных, находящихся и в христианстве, но в социализме лишь в совершенно новом понимании и настоящем освещении. Проводя параллели между христианством и новой религией, социал-демократы не останавливаются перед тем, чтобы отмечать в своём учении, наприм., идею освобождения, свойственную христианству. Но глубокую здесь разницу в пользу социализма они полагают в том, что христианство стремится к освобождению человека от жизненных скорбей путём мечтательным, учением о невидимом Боге и Его царстве, населённом одними духами, а социализм обещает освободить человека действительным и осязательным образом. Подобно христианству, и социализм говорит о божестве, понимая под ним лишь всё доброе, прекрасное и святое, и что божество это должно сделаться человеком и сойти на землю, но только естественным и обыкновенным путём. Весь народ сделается сыном божиим, и на земле явится спаситель и небо, когда осуществится социально-демократическая организация, потому что, поясняют поклонники новой религии, только в социальном братском труде живёт искупитель, который избавит нас от действительных зол. Для оправдания заимствования христианских идей социализм готов даже признать религиозную истину за истину естественную, но только поставленную вверх ногами. Христианство учит о создании людей Богом, но по социализму, люди всегда создавали богов по своему образу. Поэтому прогресс в развитии религии состоит в её уничтожении. Истинную же религию и церковь представляет социальная демократия, так как она стремится к общей цели освободить страждущее человечество от земных бедствий и привести его к доброму, прекрасному, справедливому, уже не фантастическим путём, не молитвами, желаниями и воздыханиями, но реальным, деятельным и действительным путём посредством общественной организации физического и умственного труда. Вот как один из поклонников новой религии выражает её символ веры: мы веруем в высшее существо, которое есть культивированное человеческое общество; на его социально-демократическом устройстве покоятся наши надежды, и только оно может привести к осуществлению любовь, о которой религиозные мечтатели доселе только бредили. Таким образом, социализм, хотя очень часто преклоняется перед наукой и реальным опытом, но, в конце концов, не может основаться только на них. Оставляя эту почву, он выступает под религиозной формой, позволяющей завлекать жаждущее лучших условий человечество в какую-то мистическую даль, где будто бы непременно должны найти разрешение и примирение все неравенства и противоречия жизни. Это новое евангелие, как и называют его последователи, само подчёркивает своё коренное отличие и несовместимость с христианством. Проповедь социализма сопровождается отрицанием и враждой к христианской религии и имеет в своей основе чистейший атеизм. Известно, что Карл Маркс называл существующую религию опиумом для народа, а его последователи заявляли: мы не хотим более религии, потому что религия притупляет ум.

Вера в личного живого Бога сторонниками социальных реформ рассматривается как начало и главная причина бедственного общественного положения, а истинным путём к свободе, равенству и счастию объявляется атеизм. Не будет спасения на земле, внушают они, пока человек будет стремиться к небу. Социализм разными способами старается приучить к мысли, что самое наступление его мечтаний находится в зависимости от ослабления и уничтожения теперешних религиозных стремлений в людях. Как только громадная масса пролетариата, по его разъяснению, перестанет беспокоиться о небесном отечестве, то приблизится час, когда разрушится преобладание одних классов общества над другими.

Подобные мысли, обращённые к людям, уже заражённым взглядами на религию как на политическое средство, и соединённые с постоянным напоминанием о их угнетённом и бедственном состоянии, от которого люди жаждут освободиться, являются, конечно, очень опасными и соблазнительными. И в такой-то форме всё более и более и обнаруживается современный нам антихристианский дух.

Подвергая беспощадно критике весь существующий строй с его учреждениями и разделениями на классы, социализм жестоко обрушивается и на духовенство, как на отдельный класс, который в захвате себе всяких материальных благ нисколько не уступал прочим богатым классам. Возмущения социализма против духовенства обостряются ещё и тем, что своею проповедью христианских основ жизни оно представляет сильный тормоз для социализма, который, как мы видели, объявляет себя несовместимым с христианством. Социализм XIX века с жаром схватил уже носившиеся в воздухе разные мысли о материальной выгодности для духовенства как отдельного класса учить религии, о пользовании духовенством в политических целях для поддержания существующего порядка.

Эти полезные для него мысли социализм самыми разнообразными путями старается ещё более доказывать и развивать. Справедливость их он поддерживает, наприм., и столь распространённым им в наше время пониманием истории с точки зрения классовой борьбы. Вместе с наступлением нового общественного строя духовный класс, по учению социализма, должен погибнуть подобно прочим.

Все эти идеи под разными формами проводятся в многочисленных уже социалистических газетах и журналах, и здесь социализм нередко прямо выставляется как дитя атеизма и введение в новый великий атеистический период культуры. Кроме журналов и газет, издаётся ещё множество книг, брошюр, листков и т. п., которые в большом количестве наполняют собой магазины и склады Цюриха, Женевы, Лейпцига и друг. Среди социалистических изданий для народа можно встретить, наприм., такие, как «Азбука знания для мыслящих людей», в которых, между прочим, затрагивается и вопрос о бессмертии. Для чего тебе, пролетарий, желать бессмертия? – спрашивает автор. Может быть, чтобы бездействовать и тунеядствовать на небе, населённом блаженными существами, но ты и здесь этого не делал; твоя постоянная цель есть труд, вознаграждаемый наслаждением, и наслаждением, приобретённым честным трудом. А на небе, – так же, как и в аду, – нет труда. Ни одна религия не сказала ещё ни единого слова о труде на том свете. В числе той же литературы попадаются ещё социал-демократические песни и декламации, под формой которых человек должен, наприм., заучивать, что жалок тот, кто силу Бога смиренно признаёт и выражает это словами и письмом. Кроме этого, поклонники социализма не останавливаются перед изданием «Новых часов благоговения или псалмов в стихах». Эти часы благоговения проводятся в чтении о том, что существующая религия выставляется коварно поддерживаемой властолюбием и корыстолюбием и подвергается всякого рода осмеянию.

Социалистические идеи и чувства, без сомнения, уже значительно проникли в народные массы и повлияли на их сознание. Движимые интересом к изучению воззрений, существующих среди рабочих в Германии, некоторые лица в костюме рабочего поступали на фабрики и разделяли с рабочими их труды и досуги. И вот, что свидетельствуют они на основании личных наблюдений и непосредственных своих впечатлений: от всего христианства у рабочих сохранилось лишь глубокое уважение к лицу Христа, но они признают Его только за великого социального реформатора, который религиозными средствами напрасно пытался возвратить золотой век, к чему стремятся и они, но с большою надеждою на успех. Религия, по мнению рабочих, годилась и нужна была лишь для прежнего времени, когда люди не так далеко ещё ушли вперёд. «Живи себе в своё удовольствие, а будущей жизни нет. Человек, что зажжённая свеча: сгорит и останется от неё только пепел». На вопрос, зачем же пасторы проповедуют христианство, рабочие отвечали: затем, чтобы люди оставались бедняками и глупцами – и были бы этим довольны. Подобно этому, замечает наблюдатель жизни рабочих, думают более благоразумные, ищущие истины; но более радикальные, особенно из числа молодых, выражались грубо и даже богохульно. Таким образом, мало-помалу, уже создаётся новое воззрение народных масс, которое, в свою очередь, способствует завлечению в круг социалистических идей всё большего и большего числа людей и тысячами путей воздействует и на общественное мнение. Представляя из себя совокупность ходячих в данное время суждений, чувствований и желаний, общественное мнение является в человечестве великой силой, перед которой часто дрожит как лист и немеет каждый отдельный человек. Кому не известно, как гнутся обыкновенно люди под напором общественного мнения, и какую ясность мысли и силу духа нужно бывает иметь, чтобы не поддаться его чуть ли не гипнотическому внушению!

Кроме того, говоря о состоянии народного сознания, нужно принять во внимание данные, устанавливаемые психологией масс. При внушении мысли собранию или толпе чувство, соединённое с мыслью и распространяющееся вместе с нею, не остаётся одним и тем же, но при распространении делается более напряжённым, растёт как будто в некоторой геометрической прогрессии, и то, что составляло в душе внушителя умеренное желание, осторожное мнение или подозрение, приобретает в массах характер страсти, непоколебимого убеждения, ненависти и фанатизма. Нетрудно вообразить теперь, какое действие должны производить на народные массы антирелигиозные идеи и соединённые с ними подозрение и вражда к духовенству, которые к тому же выставляются как необходимое условие ускорения в наступлении лучшего и более справедливого строя. Самые идеи, тысячами способов преломляясь и разжижаясь в умах людей, теряют свою ясность и логическую связь с своими основаниями. Соединённые же с ними чувства подозрения и вражды, поддержанные, кроме того, нуждой и недовольством, существующим под влиянием перехода в массы и вследствие ослабления ясности самих идей, усиливаются и обращаются уже в полное недоверие и даже ненависть. Всё это, кроме того, приобретает в массах полусознательный характер трудноискоренимой привычки. Каждый отдельный человек обыкновенно оказывается даже не в состоянии отдать ясный отчёт в происхождении своих мыслей и чувств. Они всплывают откуда-то из глубины души, как бы помимо воли, и признаются за свои собственные.

Таким образом, для уяснения себе современного отношения к религии, преобладающего в цивилизованной части человечества, к существованию указанных ранее взглядов на религию как на нечто, связанное с невежеством, и как на политическое средство, задерживающее притом наступление лучших условий жизни, нужно присоединить враждебность к духовенству и недоверие к искренности его деятельности.

Пока мы говорили собственно о Западной Европе, в которой и вырабатывается направление человеческой культуры. Но всё сказанное о Европе применимо и к нам. Со времён Петра умственную жизнь России нужно считать неразрывно связанной с общеевропейской. Движения, идеи, охватывающие Европу, и направления, которые получала в ней культура, не могли более или менее не отражаться и у нас. Несмотря на всевозможные способы, придумываемые для ограждения Русского народа от зловредных помышлений, Россия, как показывает история и современный опыт жизни, конечно, далеко не осталась без воздействия со стороны Европы. Мысль всё равно, что вольная птица, и никакой хитроумный бюрократ или способный жандарм не в состоянии удержать её на границе.

Но, кроме того, 200 лет назад для ознакомления России с европейской культурой, как известно, отправился сам Царь. В это время в Европе верховенство уже перешло к началу государственному, и уже сделала своё дело реформация, как протест против клерикализма и разных злоупотреблений католического духовенства. Кроме того, там успели уже достаточно распространиться и взгляды на религию с политической точки зрения. Пётр, старавшийся возможно ближе узнать Европу, конечно, не мог избегнуть влияния разных её идей. Он скоро же почувствовал, наприм., расположение к Лютеру, около имени которого сосредоточивались все идеи реформации. При виде в Виттенберге памятника Лютеру, Пётр не мог не заметить: «сей муж подлинно заслужил памятник, он на папу и на всё его воинство столь мужественно наступил для величайшей пользы своего государя и многих князей, которые были поумнее прочих».

Но значительному действию на государя европейских идей о религии и духовенстве должны были помогать и впечатления, вызванные у него обстоятельствами русской церковной жизни. У Петра было ещё достаточно сильно и свежо воспоминание о притязаниях главы русского духовенства, патриарха Никона, и об отношениях патриарха к его отцу и делам государства. Пётр, конечно, хорошо знал стремления Никона поставить духовенство совершенно независимо от государственной власти и его мнение, что священство выше царства. Государь, конечно, не мог забыть чисто клерикальную и даже высокомерную критику Никона на Уложение Алексея Михайловича по вопросу о правах духовенства, и должен был помнить содержание разных жалоб на Никона его отцу, в которых указывалось, что «патриарх возлюбил стоять высоко и ездить широко». При сознании важности государственного начала в жизни народа у Петра, ревниво оберегавшего это начало, патриаршество стало сближаться с папством, а церковная жизнь стала представляться требующей подчинения и полного контроля со стороны государства. К этому должны были располагать Петра и существовавшие тогда в России отношения между Церковью и государством, которые были слишком перепутаны. Часто совершенно нельзя было разобрать область прав церковных и государственных. Духовная власть в самых разнообразных случаях проявляла себя в делах гражданских. До XVIII века Церковь имела громадное юридическое и политическое значение в жизни русского народа и государства. Известно, что в области Церкви на основании её обширных владельческих прав, грамот и разных узаконений создался даже особый гражданский суд, который вызывал неудовольствие в народе. Светские лица по делам гражданским оказывались подсудны церковному суду, а благодаря значительным привилегиям и большим имуществам Церкви, очень много людей находились в материальной от неё зависимости. Насколько далеко шло вмешательство духовной власти в дела чисто мирские во времена самого Петра хорошо рисует, наприм., одно известие, приводимое Соловьёвым в его истории. По вопросу о продаже в России табаку английские купцы выразили опасение, не будет ли патриарх сопротивляться табачной продаже. «Не опасайтесь, – заметил им Пётр, – я дам об этом указ и постараюсь, чтобы патриарх в табачные дела не мешался, он при мне блюститель только веры, а не таможенный надзиратель».

Ко всему этому нужно добавить, что самый церковный уклад русской жизни должен был придавать патриарху особое значение. Поэтому не удивительно, что в Духовном Регламенте, ст. 7, прямо отмечено, что для властолюбивых духовных лиц народ представляет хорошую почву и при распре между государственной и духовной властью он скорее станет на сторону духовного правителя, прельщая себя, что этим он по самом Боге поборствует и руки свои не осквернит, но освятит, хотя бы устремился и на пролитие крови.

Кроме того, для лучшего понимания происшедшего исторического процесса в русской церковной жизни не следует забывать, что церковная жизнь в России, несмотря на столь громадное значение в государстве церковного начала и существования патриаршества, всё же пришла ко времени Петра в положение, взывавшее о необходимости реформ. По свидетельству истории, в русскую церковную жизнь вкралось очень много неустройств, беспорядков и злоупотреблений духовенства, которые грозили большими опасностями и давали повод к прямым соблазнам и отпадениям от Церкви. В течение XVII века в России появилось, напр., много подложных мощей и чудотворных икон. «Сказуют, – утверждает устав Духовной коллегии в ст. 8, – что неции архиереи для вспомоществования церквей убогих или новых построения повелевали приискивать явление иконы в пустыне или при источнице и икону оную за самое обретение свидетельствовали быти чудотворную». Князь Щербатов, рассуждая в своём сочинении «О повреждении нравов в России» по поводу реформ Петра, должен был заметить, что чудеса, без нужды учинённые, явленные образы, редко доказанные, повсюду прославляли, привлекали суеверное богомолие и делали доходы развратным священнослужителям. Пётр, по мнению Щербатова, и старался положить преграду ложным чудесам и явлениям. Очень беспорядочная жизнь самого духовенства, его крайнее невежество, его нерадение и беспечность не только к пастырским, но и к обыкновенным христианским обязанностям, лишнее проявление в нём интересов материальных – всё это засвидетельствовано многими историческими данными, и даже таким лицом, как св. Дмитрий Ростовский, а затем Посошковым и друг. По свидетельству Духовного Регламента, перед совершением требы или таинства духовенство обыкновенно начинало торговаться с прихожанами, стараясь взять побольше, хотя бы это было и не легко для дающих. При совершении же, наприм., таинства покаяния многие священники «перед св. Крестом и Евангелием с бесстыдным нахальством старались домогаться чего-либо у своих духовных детей и, таким образом, св. таинство употребляли в средство для достижения своих низких, корыстных целей». Под влиянием такого положения дел много российского народа, как утверждает Посошков, от пресвитерского небрежения в погибельные ереси уклонилось. В Великом Новгороде едва и сотая часть найдётся древнего благочестия державшихся. А пресвитеров, хотя и много в городе, однако не пекутся, чтобы от такой погибели их отвратить и на правый путь направить.

Поэтому естественно, что в указе 25 января 1721 года об учреждении Духовной Коллегии Пётр прямо высказывал, что, ввиду тогдашнего положения церковных дел, он по совести и из страха ответственности пред Богом положен приступить и к исправлению «чина духовного».

Казалось бы, при таких условиях духовенству нужно было не противиться реформам, а желать их и стараться разъяснить перед государем дух и задачи Христианской Церкви и назначение духовенства. Но, к несчастью, вышло иначе. Даже реформы чисто гражданские и житейские, не касающиеся Церкви, встретили осуждение духовенства и притом во имя соблюдения будто бы законов самого Бога. Такое пользование высшими законами для оправдания своих мнений и существующих порядков в мирской жизни является, как известно, очень опасным, способным помрачать в людях сознание христианской истины и подрывать доверие к деятельности духовенства.

Довольно характерным проявлением этого может служить послание к русскому народу современника Петра патриарха Адриана против брадобрития. «Неужели хотите вы, – восклицал патриарх, – уподобиться скотам бессмысленным или смешаться с еретиками, которые в такую глубину впали, что не только простые и благородные, но и монахи стригут бороду и усы и от того видятся подобно пификам или обезьянам? Взгляните на икону Страшного Суда, не видите ли одесную Христа праведных, украшенных брадою, а ошую бесерменов, лютеров, поляков и других брадобритников с одними усами, подобно котам и псам. Вот куда ведёт вас мнимая красота ваша. Брадобритие, поучал патриарх, не только есть безобразие и бесчестие, но и грех смертный. Проклято бо сие есть блудозрелищное неистовство от прежде бывших святейших патриархов, которым и мы согласуемся, то же установляя и подтверждая». Далее Адриан свидетельствует, что брадобритие было осуждено патриархом Филаретом. Это псовидное безобразие он проклял на соборе. Такое отношение к бороде было подтверждено и патриархом Иосифом. Таким образом, все брадобрийцы духовной властью отлучены от Церкви и лишены архиерейского благословения. Если же кто после сего запрещения дерзнёт брить бороду, того святые отцы повелели предавать анафеме. «Не принимайте же сего злодейского знамения, – продолжал патриарх, – но гнушайтесь им, как некою мерзостью, ибо не раскаявшимся брадобрийцам по определению соборному вход в церкви возбранён, и причастия св. тайн они лишены. Если кто из них умрёт, не раскаявшись, не подобает над тем быти ни христианскому погребению, ни в церковных молитвах поминовению. И жив сый, противляйся закону Божию, где станет он на Страшном Суде, с праведными, украшенными брадою, или с еретиками брадобрийцами, – сами рассудите».

Из содержания послания видно, что его можно рассматривать как выражение отношения к данному вопросу всего русского духовенства той эпохи. Если брадобритие есть смертный грех, противление закону Божию, то не способствует ли это учение искажению христианского понимая греха, хотя бы против брадобрития состоялось распоряжение самого патриарха и даже соборное определение? Если же считать, что грех брадобрития образовался после соборного определения и сущность его переносится уже в неповиновение законной духовной власти, то ведь одновременно должно было иметь силу повеление государственной власти брить бороду. Очевидно, сбитому с толку русскому человеку нужно было ещё решить, в ведении какой власти, духовной или светской, должна состоять его борода, чтобы не совершить греха ослушания той или другой.

Преобразования Петра грозили вообще изменить весь прежний строй жизни, при котором духовенство пользовалось большим значением. Духовенство стало во главе недовольных и в той или другой степени обнаружило своё участие в явных и тайных противодействиях государю, не исключая и стрелецкого бунта. Оно оказалось замешанным и в делах царевича Алексея, Лопухиной и друг. Под влиянием желания отстоять прежний строй жизни, а, может быть, и свои интересы, духовенство не остановилось даже перед тем, чтобы доказывать, что Пётр – антихрист, о чём заявляло не только низшее духовенство, но и архиереи. Поэтому вполне естественно неоднократное восклицание государя: «О бородачи! отец мой имел дело только с одним, а мне приходится иметь дело с тысячами, многому злу корень старцы и попы».

Все эти обстоятельства, конечно, ещё сильнее располагали Петра не только принять меры против возможности развития в России клерикализма, но и подчинить противоборствующее ему духовенство целям государственным, без чего Пётр, естественно, не считал возможным и верным проведение своих реформ вообще и исправление разных нестроений в церковной жизни. Преобладание в отношениях государя к делам церковным государственной точки зрения могло быть вызвано в известной степени и самым затемнением в его сознании истинного назначения Христианской Церкви под влиянием европейских идей, впечатлений от указанных ненормальностей русской церковной жизни и противодействий со стороны духовенства его реформам именем христианства.

Кроме того, отмеченные обстоятельства церковной жизни и отрицание духовенством столь необходимых во всём строе жизни реформ не могли не внести начала отчуждения между светским обществом и духовенством. Неуменье, а может быть и нежелание осветить эти реформы широтой христианского взгляда повело к тому, что многие перестали видеть в духовенстве пастырей, за которыми нужно идти, а стали смотреть на них, как на сторонников обскурантизма и приверженцев своих собственных интересов. Представителем такого направления мыслей является историк Татищев, которого можно рассматривать как выразителя идей своей эпохи. В своей «Истории Российской» Татищев старается установить, что обскурантизм и своекорыстие составляют постоянную принадлежность духовенства. По его мнению, ещё в древности, как только прошли гонения и даны были привилегии Церкви Константином Великим, духовенство вскоре же начало прения и распри о преимуществах, чести и власти. Властолюбие духовенства Татищев усматривает и в древней Руси. «После татарского погрома власть княжеская ослабела, и духовенство, угася науки и утопя народ в суеверии, толикую власть получили, что их народ более великих князей почитал. Для духовенства, полезнее явилось народ в темноте неведения и суеверия держать. Хитрые же и любоимением побеждённые духовные суеверному и неведущему закона Божия народу толковали, яко, что попу или в монастырь дать, равно как Богу дать».

Ещё тягостнее, по замечанию историка, когда слышим из уст духовенства предания и узаконения человеческие, вымышленные для своих лакомств, и передаваемые за нечто, ко спасению нужное¹. Правда, Татищев посещал Европу и легко мог поддаться влиянию уже распространившихся там взглядов на духовенство. Но, кроме того, на него не могли не повлиять и переживаемые им обстоятельства русской жизни, в которых он находит подтверждение и идеям, вынесенным им из Европы. Взгляды Татищева на духовенство, конечно, не были чужды и Петру и, мало-помалу, стали входить в сознание реформированного русского общества и, как мы увидим, разделялись и последующими писателями XVIII века.

Под влиянием всех этих обстоятельств в лице Петра и его сторонников расходилась с церковным началом и теряла доверие и уважение к духовенству значительная часть русского общества.

Церковные реформы Петра лишь закрепили такое положение и с своей стороны дали ему новые основания и поводы. В настоящее время часто приходится слышать, особенно от представителей духовенства, что чуть ли не все недостатки русской церковной жизни объясняются реформой Петра. У недовольных существующим сделалось обыкновением отправляться от Петра и ему бросать все упрёки в неканоничности его реформы и в допущении развития в Церкви бюрократического начала. Но при оценке деятельности таких лиц, как Великий Преобразователь России, нельзя же не принять во внимание и тогдашние условия, а при этой, более правильной точке зрения, значение упрёков и недовольства относительно реформы Петра очень ослабляется, и они в большей части должны быть направлены против условий и обстоятельств того времени. Реформа Петра выросла на почве прежней церковной жизни и во многом являлась как отрицание тогдашнего положения дел. Поэтому в неё, естественно, могли проникнуть и многие черты прежнего устройства. Более серьёзные исследователи этой реформы справедливо указывают, наприм., что Пётр смешал идею соборности с идеей коллегиальности. Но разве современная Петру церковная жизнь могла способствовать выяснению перед сознанием государя в надлежащей ясности и полноте идеи соборности? Скорее, она должна была затмить эту идею, которая не лежала в основании и прежнего церковного строя. По контрасту же с единоличною обширною властью патриарха, нисколько не предохранявшею церковь от больших нестроений и признанною государем вредною, Петру в интересах исправления разных зол, естественно, и могла всего ярче представиться идея коллегиальности, применяемая им, к тому же, и в других областях управления.

Точно так же и введение в церковное управление светских чиновников и бюрократизма едва ли уже столь противоречило прежнему строю, как нередко принято думать. Выслушаем свидетельства истории:

Русские архиереи с течением времени сделались очень богатыми землевладельцами, причём епископские владения получили почти полную самостоятельность и были изъяты из ведения царских чиновников. Вся административная, судебная и финансовая часть принадлежали самому архиерею. Для управления обширными архиерейскими землями образовался многочисленный класс светских чиновников.

Мало-помалу, самое управление епархиями со стороны архиереев и приняло частновладельческий характер, и светские архиерейские чиновники сделались и чиновниками епархиальными. Около архиерея, подобно тому, как около князя, оказался целый штат светских служилых людей, которые несли личную службу при его дворе, управляли его имениями и в то же время занимали разные епархиальные должности. В числе этих служилых людей были, наприм.: бояре, дети боярские, десятильники, недельщики, приказчики, подводчики и т. п.²

Управление и суд этих лиц ложился тяжёлым бременем на духовенство, которое очень страдало от их гнёта и несправедливостей. Выразителем отношения к такому положению дел со стороны духовенства явился, наприм., Ростовский священник Георгий Скрипица, который на Соборе 1503 года прямо заявил: «Господа священноначальницы!.. Неблагословно надсматриваете за верными людьми… назираете Церковь по царскому сану земного царя – боярами, дворецкими, недельщиками, подводчиками для своих прибытков, а не по достоинству святительскому. Апостол пишет: служащие алтарю с алтарём соделяются. И вам достоит пасти Церковь священниками благоразумными, а не мирским воинством»³.

Только с конца XVII века стали принимать меры к устранению светских архиерейских чиновников от дел епархиальных, и они сделались лишь придворными людьми архиереев. Окончательное же уничтожение их последовало при Петре, который распределил их по разным сословиям и службам.

В период патриарший для управления церковными делами возникли, как известно, патриаршие приказы, которые представляли почти полное подражание приказам царским. По своему устройству, отправлениям и вообще всей организации они почти ничем не отличались от государственных. По образцу же приказов патриарших устраивались духовные приказы и по епархиям.

Разве во всём этом не было бюрократизма и более или менее сильного влияния светских чиновников, препятствовавших правильному течению церковной жизни?

При таких условиях учреждение Духовной Коллегии с членами из духовенства и назначение в неё обер-прокурора, лишь с целью надзора за делами, едва ли можно признать само по себе за ухудшение церковного управления сравнительно с прежним. Если же впоследствии власть обер-прокурора получила преобладающее значение, то это во многом объясняется разъединением духовенства с народом и согласия его на подчинение целям государственным.

Но как бы там ни было, а Пётр в своих реформах в противоположность прежнему значительному политическому влиянию Церкви, посмотрел на церковное управление и положение духовенства с точки зрения государственных интересов, более чем это допускало их назначение и задачи Церкви. Достаточно внимательного изучения Духовного Регламента, этого акта, учредившего св. Синод, чтобы убедиться в стремлении провести и в церковное управление преследование задач чисто государственных. Присягою, приложенною к Регламенту, члены Духовной Коллегии обязывались по крайнему разумению и возможности «предостерегать и оборонять» все права и преимущества, принадлежащие к высокому Его Царского Величества Самодержавству силе и власти, не щадя, если потребуется, и своей жизни. Кроме того, они давали прямое обещание стараться споспешествовать всему, что может во всяких случаях касаться к Его Царского Величества верной службе и пользе, а об узнанном ущербе, вреде и убытке для интересов Его Величества не только своевременно объявлять, но и всякими мерами их отвращать и не допускать.

Государственное начало оказалось введённым и в столь деликатные и требующие свободного расположения и полного доверия отношения, как пастырей к пасомым. Для пополнения нуждавшейся в деньгах казны государь обложил раскольников особым окладом. Для взимания его, конечно, нужно было установить, кто раскольник и кто православный и самое число раскольников. Лучшим же признаком пребывания в расколе считалось тогда непринятия св. таинств от православного священника и особенно Покаяния и Причащения. Поэтому в 1716 году был дан указ всем ежегодно ходить на исповедь, а на священников возложена обязанность вести списки прихожан, исповедающихся и уклоняющихся от этого, причём с последних пастыри должны были брать штраф. Если же кто стал бы противиться этому, что пастыри должны были доносить губернаторам и ландратам, чтобы те чинили наказание, а потом исполняли бы исповедь. Духовенство, в лице Переяславского игумена Питирима, которому Пётр поручил обращение раскольников увещаниями и кротостью, нашло такое распоряжение полезным и ходатайствовало об его неотложном исполнении. По донесению Питирима, взятие штрафа с неисповедающихся и особое обложение раскольников очень помогали обращению. Но препятствие явилось в том, что попы едва не все стали укрывать раскольников, показывая их или исповедующимися, или вовсе не отмечая. По донесениям же ландратов, на раскольников не наложено ни штрафа, ни оклада, и от этого только благочестивые и обратившиеся в поношении и ругательстве.

«Требуем, – писал Питирим, – чтобы для лучшего обращения штрафы на неисповедающихся и оклад на раскольников «ежегодно был правлен неотложно, а мы под тесноту штрафов и окладов писанием удобнее к Церкви присоединять будем». Кроме того, он просил не допускать раскольников быть избираемыми в старосты и бурмистры, потому что они притесняют православных и обратившихся и задерживают обращения. Под влиянием ходатайства Питирима государь указом 17 февраля 1718 года повторил прежнее распоряжение о хождении на исповедь и предписывал, кроме того, посещать в праздничные дни все церковные службы. Составляемые духовенством списки об исповедающихся было повелено отсылать по епархиям в духовные приказы. Священникам, виновным в неуказании не бывающих на исповеди, угрожал трёхкратный штраф, а затем и лишение сана. Быть избранным в бурмистры и другие должности могли только лица, ежегодно бывающие на исповеди с засвидетельствованием об этом их духовным отцами и прихожанами. Предписывая всем ходить к церковным службам, правительство, кроме понуждения к исполнению религиозных обязанностей, имело в виду и желание обязать выслушивать подлинные новые указы, читавшиеся обыкновенно после литургии, так как иначе с ними было трудно знакомить неграмотный народ.

Сам св. Синод в указе 20 мая 1721 года, напоминая архиереям о необходимости следить за правильностью ведения духовенством указанных списков, прямо объяснял, что дело это нужное для государства. Духовенству Синод вменял в обязанность смотреть в этом отношении за всеми и даже за самими помощниками, так как приходское духовенство, по самому своему положению, могло лучше всех знать проживающих в приходе⁴.

Священник-сортировщик перед правительством прихожан на исполняющих свои религиозные обязанности и не исполняющих!.. Священник-взыскатель денежного штрафа за их неисполнение!.. Священник-доноситель властям на отказывающихся платить штраф для их наказания!.. Священник-разыскиватель раскольников!.. Какую дисгармонию должно было внести всё это в круг обязанностей священника как пастыря человеческих душ!

Но этого мало. Политика едва ли не влила для многих яда и в такие нравственно близкие отношения пастыря к пасомым, которые должны быть во время исповеди, когда, по смыслу таинства, всё происходящее между духовником и исповедником должно быть ведомо лишь единому Богу. 28 апреля 1722 г. последовал указ, предписывающий духовенству объявлять, где следует, о некоторых грехах, открываемых на исповеди. По поводу этого 17 мая 1722 г. св. Синод издал свой указ, в котором разъяснял и оправдывал указ 28 апреля.

По разъяснению св. Синода, когда духовный отец узнаёт на исповеди о намерении учинить воровство, особенно же измену, бунт против Царя и государства, или о злоумышлении против чести и здравия Государя и его семейства, а открывший об этом не обнаруживает достаточного раскаяния, то духовник обязывается не только не давать разрешения за другие исповеданные грехи, но и донести об этом, согласно указу 28 апреля. Кроме того, священник должен был доносить и об открытом ему на исповеди уже сделанном народном соблазне, как напр., о разглашении ложных чудес и т. п.

При правильных доносах священнику обещалась награда от Его Величества, а за неисполнение требований указа священник, как предупреждал Синод, без всякого милосердия, яко противник и таковым злодеям согласник, паче же государственных врагов прикрыватель, по лишении сана и имения лишён будет и живота.

В таком направлении была составлена даже и присяга для священнослужителей, приложенная к указу Синода⁵.

Вообще, как отмечают историки, духовенство во многих случаях было впутано в систему доносов, которой держалась тогда правительственная власть. По некоторым делам священник являлся и полицейским органом правительства и действовал вместе с сыщиками и дозорщиками из Преображенского Приказа. Донос священника вызывал у правительства суд и расправу, а в обществе, конечно, негодование и часто ненависть. Итак, священник, служитель Христов, требующий для успеха своей деятельности самых откровенных и доверчивых отношений с паствой, ставится в ряды чиновников и даже каких-то новых полицейских агентов по сыскной части!

Ведь и одного этого было бы достаточно, чтобы светское общество стало чуждаться духовенства, начало смотреть на духовенство, как на чиновников в рясах и заподозревать искренность его пастырской деятельности. Но отчуждению духовенства от общества способствовало и образование из него особого сословия. Вследствие этого, потеря духовенством в глазах общества подобающего уважения и доверия перешла на всё духовное сословие, и каждому отдельному из него лицу сделалось труднее приобретать в обществе расположение и уважение. Кроме того, жизнь и интересы духовенства, мало-помалу, стали замыкаться в их собственной среде, а сословная замкнутость, как показывает история, обыкновенно поддерживает нерасположение других сословий.

При всех отмеченных условиях церковной жизни психологически понятно, что в русском обществе должна была подготовиться хорошая почва для восприятия европейских идей о религии и духовенстве ещё в течение XVIII века. И действительно, как только проник в Россию значительный поток европейских идей в форме процветавшей тогда на Западе философии XVIII века, идеи эти нашли широкое распространение в культурной и влиятельной части общества. Среди него образовалось даже особое направление, представители которого получили название вольтерианцев. Между прочим, характеристической чертой вольтерианцев служило лёгкое насмешливо-скептическое отношение к христианской религии и решению ею высших вопросов жизни. Под влиянием философии XVIII века русские головы, – как свидетельствовала Екатерина, – даже менее всего философские, захотели быть философами. Известно, что во главе этого движения стояла сама Императрица и вела обширную переписку с энциклопедистами. Под сильным влиянием Монтескье, а местами и прямого заимствования у него, составлен «Наказ» Екатерины.

Многие философские идеи века отразились и на сочинениях русских писателей, имевших влияние на тогдашнее общество. Вот что, например, читаем мы в известном послании в стихах к слугам, принадлежащим Фон-Визину:

«Смиренны пастыри душ наших и сердец

Изволят собирать оброк с своих овец.

Овечки женятся, плодятся, умирают,

А пастыри притом карманы набивают,

За деньги чистые прощают всякий грех,

За деньги множество в раю сулят утех.

Но если говорить на свете правду можно,

То мнение я вам скажу своё неложно:

За деньги Самого Всевышнего Творца

Готовы обмануть и пастырь, и овца.

Что дурен здешний свет, – то всякий понимает,

Да для чего он есть, того никто не знает».

В том же послании, несколько выше, автор пишет:

«Попы стараются обманывать народ».

Это стихотворение, – как поясняют историки литературы, – пользовалось большим вниманием общества и заучивалось наизусть.

Подобное же направление мыслей обнаруживается и в трудах историков и публицистов времён Екатерины: князя Щербатова и особенно генерал-майора Ивана Болтина. Щербатов, будучи сам человеком набожным и сожалеющим о повреждении нравов и благочестия в России, тем не менее, в своей «Истории Российской от древнейших времён», набожность предков, например, оценивает по её политическому значению. Религия выступает у него как подчинённая интересам государственным. По временам он высказывает соображения, каким образом можно пользоваться религией для достижения целей политических и как благотворно отзывалось это в прежнее время. Точно так же причины пользы государственной, – по мнению историка, – позволяют и некоторое нарушение обрядов церковных. Вовсе не будучи врагом духовенства, Щербатов не может, однако, удержаться, чтобы не объяснять некоторые явления церковной жизни выгодами от них для духовенства. Рассуждая о причинах завоевания России татарами, Щербатов указывает в их числе и дух неумеренной набожности, вселившейся в сердца русских князей. Не разумея правильно законов христианства, они впали в суеверия и басноверие, перестали иметь попечение о тленном и мирском, а защиту себя стали считать противодействием воли Божией. Монахи же и духовный чин эти мысли более утверждали и, вкравшись в мирское правление, – тогда, как видно, епископы во всякие дела мешались, – твёрдость и великодушие, можно сказать, отовсюду прогнали, а на место того дух монашеский вселился. Разъясняя характер так называемых степенных книг, существование в них множества чудесных сказаний Щербатов приписывает той цели, чтобы частым повторением чудес, примерами подвигов святых, вмещёнными молитвами и увещаниями государей и народ в вящее повиновение духовенству привести.

Несравненно более дух XVIII века произвёл влияние на Болтина, хотя Болтин и поставил целью защитить Россию от разных неверных мнений и сведений о ней иностранцев и особенно Леклера.

В своём сочинении «Примечания на историю древния и нынешния России Леклера» Болтин, следуя Реналю, прямо заявляет, что достоин жалости тот народ, который не знает другого достоинства, как быть воином, ни другой добродетели, как повиноваться Церкви. О духовенстве Болтин говорит в самых мрачных красках. Значение духовенства он объясняет невежеством народов и его обманами. Личный и сословный интерес побуждают духовенство поддерживать суеверие и невежество. Поэтому, естественно, обскурантизм является его характерной чертой. Всё это Болтин доказывает историей западного духовенства. Переходя же к истории России, Болтин находит у русского духовенства, главным образом, то преимущество, что оно само было не просвещено. Лучше, – замечает он, – быть народу суеверным при непросвещенном духовенстве, нежели быть рабами просвещённому. Скорее может быть просвещён народ, пасомый непросвещённым духовенством, нежели сущий под властью просвещённого, понеже корысть, любоначалие и гордость заставят его все способы употребить к недопущению оного до просвещения. Бог нас сохранил от просвещённого духовенства, в противном случае и в России власть его не меньше была бы, как и в областях римского исповедания. Вождь слепой, – по выражению Болтина, – есть образ старинного русского попа, а вождь зрячий, есть образ католического духовенства. Несмотря на это и русское духовенство, – по мнению Болтина, – ради своих выгод старалось поддерживать в народе суеверие. Это он усматривает, например, в распространении убеждения, что за приношения в монастыри сторицею будет воздано на том свете, или что через принятие монашества при смерти очистятся все грехи, содеянные в жизни. По поводу последнего обычая, Болтин поясняет, что не попечение о спасении ближнего заставляло духовенство прибегать к сему священному обману, но желание самих себя обогатить и власть возвысить, потому что не довольно было срезать несколько волосов с головы и надеть чёрную рясу, но и для вящего в чаянии спасения успеха надлежало всё или большую часть имения в монастырь отдать… Ведь знало же само духовенство, что «перемена одежды не переменит в человеке сердца и что с пострижением власов не состригутся вкупе и страсти».

Так в течение всего XVIII века, вследствие какой-то роковой ошибки, не только со стороны общества, воспитанного в духе реформы, но и самого русского духовенства, последнее было заклеймено именем обскурантов, поборников невежества и суеверий, а взаимное доверие и необходимая духовная связь между духовенством и обществом оказались подорванными.

С наступлением XIX столетия всё это ещё более окрепло и продолжало находить себе поддержку и оправдание, как в духе самого века, так и в условиях русской церковной жизни. Под влиянием установившейся в России системы церковного управления с излишним преобладанием в ней элементов чисто государственных и неразрывной у нас с ним бюрократии, в русском обществе всё более и более стал укореняться взгляд на дела церковные как на составляющие исключительно обязанность особого духовного сословия и важные для государства в его собственных целях. Попробуйте уверить человека, хоть сколько-нибудь сознательно относящегося к жизни, что всё его участие в делах церковных может проявляться только в посещении богослужений, принятии таинств, слушании поучений духовенства, вообще в замаливании грехов личной жизни, или в материальных приношениях на нужды Церкви, да и то лишь признанной Ведомством Православного Исповедания. Попробуйте затем внушить ему, что стремления и попытки людей, не носящих рясу и не состоящих в числе чиновников духовного ведомства, ближе войти в интересы церковные и стараться действовать в известной степени активно ради пользы общественной, в зависимости от потребностей времени, должны быть причислены к вторжениям в чужие дела, объявлены нарушением прав духовенства, а при случае, они могут быть подавляемы даже и средствами государственной власти. Ведь при таких условиях, естественно, среди русского общества должен был упасть интерес к делам церковным, а по близкой связи с ними, и к самой религии, и значительно помрачиться самый взгляд на церковные дела, как на осуществление в них всемирной миссии христианства. И вот, уже не одно поколение в России воспиталось в том убеждении, что интересы религиозные есть дело исключительно духовенства и правительства, а каждому человеку вполне достаточно посещения в меру богослужений, участия в таинствах и в признанных правительством пожертвованиях на Церковь. Так стали думать более или менее верующие.

Неверующие же в подобном положении церковных дел стали находить подтверждение разделяемых и проводимых ими европейским взглядам на религию как на политическое средство.

Наряду с этим, в русском обществе, да пожалуй, и у многих представителей духовного сословия, точка зрения на духовенство как на слуг государства заслонила собой его истинную идею. Характерное обнаружение подобного отношения к духовенству представляет, например, столь укоренившийся со времён Павла обычай пожалования духовенству орденов, звёзд, лент и т. п., или, по тогдашнему выражению, кавалерии. Дарованием духовенству чисто мирских знаков отличия правительство, конечно, должно было отметить в глазах общества деятельность духовенства как служителей государства. Это видно и из самых обстоятельств установления нового обычая, который привёл в смущение очень многих. В числе смущённых оказался и митрополит Платон, считавший ношение орденов духовенством не соответствующим его назначению⁶. Он решился даже донести в таком духе Государю и указать, что «новое архиереев кавалериями пожалованье принято почти от всех с удивлением и что оно может дать случай к разным толкованиям». Павел высказал недовольство Платоном и стал спрашивать мнения приближённых о новом обычае. И. В. Лопухин прямо ответил Государю, что «истинной Церкви Христианской такие почести, самолюбие питающие, конечно, неприличны. Но приемля правление Церкви ныне больше учреждением политическим, не бесполезно, по его мнению, употребляться могут такие знаки отличия для награды и поощрения оного членов, коих весьма не можно в прямом смысле почитать истинно духовными». «L’habit ne fait pas le moine», – прибавил Лопухин⁷.

«Правда твоя», – сказал Государь и, таким образом, разделил мнение Лопухина об основаниях пожалования духовенству светских знаков отличия. И вот, эти знаки духовенство стало носить даже во время совершения богослужения, поверх священных облачений, и часто перед глазами молящихся какая-нибудь яркая орденская лента почти закрывала собою верхнюю часть архиерейского омофора, долженствующего напоминать об обязанности епископа спасать «заблудшее овча». Если, кроме того, иметь в виду, что, по принятому толкованию, например, архиерей во время служения литургии как бы изображает собой самого Христа, а облачения его представляют тот или иной символ, то является совершенно непонятным, как сюда могли войти орденские знаки и ленты и символом чего, свойственного личности Христа, могли они служить? Так продолжалось около ста лет, и только в последней четверти XIX века ношение орденов за богослужением было признано неудобным и воспрещено.

Но вне времени богослужения ношение духовенством мирских знаков отличия и до сих пор остаётся в силе. Нередко и в наши дни можно видеть, как на груди епископа или священника панагия, крест, символы царства не от мира сего, затмеваются блеском орденов, звёзд и яркостью кавалерских лент, символов царства мира сего.

Всё это не простая мелочь, как может казаться при недостаточном знакомстве с окружающей жизнью. Она часто возбуждает недоумение в обществе, а у некоторых даже и соблазн от смешения духовного с мирским. Об этом свидетельствует, наприм., и такой наблюдатель жизни и верный сын православной Церкви, как Ив. С. Аксаков. Светское отличие, осенившее рясу епископа, является, по мнению Аксакова, лишь логическим развитием существующих в России отношений Церкви и государства. Эти отношения хорошо выражаются символически и нашей табелью о рангах. В ней различие даров св. Духа оценивается и с государственной точки зрения. Высшая епископская благодать, по замечанию Аксакова, признана соответствующей генеральскому достоинству и образовала так называемый духовный генералитет: митрополиты приравнены к полным генералам, архиепископы к генерал-лейтенантам, епископы к генерал-майорам. Низшая степень благодати, принадлежащая иереям, оценена, разумеется, ниже – от полковничьего и до майорского чина⁸.

Если ко всему этому присоединить ещё обыкновенную недоступность наших епископов народу, появление их на улицах не иначе как в каретах и нередко обнаруживаемый ими деспотизм относительно подчинённого духовенства, то что же удивительного, если русские архиереи представляются для многих, и особенно интеллигенции, какими-то генералами от религии, к деятельности которых в качестве служителей Божиих они относятся с недоверием, а то и прямо отрицательно!

Вероятно, под влиянием тех же исторических причин среди русского духовенства уже давно замечается направление, которое едва ли можно не отнести к служению задачам государственным, или правильнее, мирским властям. Каков бы ни был существующий государственный порядок со всеми его учреждениями, законами, распоряжениями и политикой правительства и т. п., обо всём этом как учреждении временном и земном всегда есть поводы и основания для критики и стремления к лучшему. Но когда существующий порядок вещей, вызванный теми или другими историческими факторами, чуть ли не весь целиком ставится под охрану веры, когда вере навязывается одобрение, благословение и освящение всего, что есть в данную минуту, но чего не было вчера и чего может не быть завтра, тогда в людях помрачается и даже теряется критериум евангельской истины. Если к заповеди: покайтесь и веруйте во Евангелие присоединить ещё: веруйте и в существующий порядок, то это часто значит не только помрачить веру во Евангелие у слабых и колеблющихся, но и сделать её психологически почти недоступной для неверующих и ясно усматривающих потребность коренных реформ современного строя жизни.

К такому заключению легко придёт каждый, кто ещё не настолько выделил себя из окружающего общества, чтобы сделаться неспособным понимать происходящих в нём движений. В той или иной форме об этом свидетельствуют и русские писатели, которых нужно признать во многом отражающими в себе самосознание общества. Ещё Карамзин, говоря о новом времени, должен был отметить, что «первосвятители наши стали угодниками царей и на кафедрах языком библейским произносили им слова похвальные. Для похвал мы имеем стихотворцев и придворных. Главная же обязанность духовенства есть учить народ добродетели, и чтоб сии наставления были тем действительнее, надобно уважать оное. Если государь председательствует там, где заседают главные сановники Церкви, если он судит их или награждает мирскими почестями и выгодами, то Церковь подчиняется мирской власти и теряет свой характер священный, усердие к ней слабеет, а с ним и вера»…

Ещё сильнее и ярче выражает подобные мысли вполне преданный православной Церкви Ю. Ф. Самарин. Вера – не палка, – напоминает он, – и в руках того, кто держит её, как палку, чтобы защитить себя и пугать других, она разбивается в щепы. Вера служит только тому, кто искренно верит, а кто уважает её, тот не может смотреть на неё как на средство. Требование от веры какой бы то ни было полицейской службы есть не что иное, как своего рода проповедь неверия, может быть, опаснейшая из всех по её общепонятности. У нас, – констатирует Самарин, – и эта проповедь делала своё дело. Приняв комплименты, произносимые в табельные дни, за догматы, риторику за учение, лесть за исповедание, неверие, по свидетельству Самарина, успело убедить многих, что Церковь не только благословляет идею государства, т. е. народный союз под общественной общепризнанною властью, но освящает будто бы именно одну из форм государственного союза за исключением всех других; определяет будто бы эту власть как непосредственный дар Божий, как частную собственность лица или рода и тем становится поперёк всякому политическому прогрессу, заранее осуждая его как посягательство на божественную заповедь.

Оторванное от близкой жизни с окружающим обществом и замкнутое в своей собственной среде и интересах духовенство, естественно, могло сделаться малоспособным отдавать себе ясный отчёт и достаточно понимать действующие факторы во многих исторических движениях, захватывавших общество. Кроме того, представителями самого же духовенства часто утверждается, что в своих школах оно усваивает христианство более с формальной стороны и выходить из школ с запасом готовых формул и положений, в которых не влито достаточного жизненного понимания. Всё это, конечно, так же должно влиять на многих из духовенства в их стремлении отрицать справедливость потребности в переменах государственной жизни и поддерживать существующий порядок именем христианства. Вследствие того, что коренные изменения в государстве следуют иногда довольно скоро и их приходится переживать одному поколению, духовенство в своих стремлениях, помимо указанного, легко может оказываться не только в затруднительном, но и прямо смешном положении. Такой характерный случай отметил, напр., Щедрин. Описывая с свойственным ему талантом людей эпохи освобождения крестьян, Щедрин рисует и некоего старого генерала Утробина, завзятого крепостника. Лишь только дошли до Утробина какие-то неясные слухи об освобождении, он отправился с своими сомнениями к двум авторитетам губернии: губернатору и архиерею. Преосвященный, как и губернатор, успокоил Утробина. Архиерей же с своей стороны прямо заявил, что как в древности были господа и рабы, так и напредь сего таковые имеют остаться без изменения. Когда же неприятные для Утробина слухи стали переходить в действительность, и правительство уже явно приступило к разрешению крестьянского вопроса, старый крепостник снова полетел за разъяснениями к авторитетам губернии. «Слышали?» – спросил Утробин архиерея. «Не токмо слышал, но и возвеселился, – отвечал преосвященный. – Истинно любезная для христианского сердца минута сия была». Генерал побагровел. «Как же так, преосвященный? А помните: и в древности были господа и рабы, и напредь таковые должны остаться без изменения!» – огрызнулся он. Архиерей, очевидно, пришёл в смущение от самого себя и, по крайней мере, откровенно объяснил: «Да, да, да, то-то все мы, бесу смущающу, умствовать дерзновение имеем! И предполагаем и планы строим, – и всё на песце. Думалось, вот должны остаться рабы, и вдруг воспоследовало благочестивейшего Государя повеление: не быть рабам! – При чём же, скажи ты мне, предположения и планы-то наши остались? Истинно говорю: на песце строим».

В подобном положении русское духовенство может оказаться и в наши дни, напоминающие собой эпоху шестидесятых годов. Только теперь это будут видеть не одни генералы Утробины, погрязшие в своих материальных интересах, но и очень много людей, разделяющих европейские, а то и прямо социалистические взгляды на религию и духовенство. Сколько лет нашему поколению приходилось выслушивать под разными формами поучения о том, что существующий у нас строй вполне правильный и согласный с духом Церкви и народа, а критика его и стремления к переменам составляют преступление чуть ли не против самого христианства. И вдруг, сам Царь высказывает слова, признающие несостоятельность прежнего строя, и провозглашает необходимость известного участия в важнейшей сфере государственного управления избранных народом представителей. Не придётся ли теперь многим из духовенства при запросах со стороны общества повторять слова архиерея, о котором рассказывает Щедрин!

В числе слушавших или читавших поучения духовенства о политических делах, конечно, должны оказаться и многие на себе лично или на близких им испытавшие вред от отсутствия законности и злоупотреблений властью разных должностных лиц, возможность чего уже открыто признана теперь при обсуждении в совещаниях при Комитете Министров об исполнении Высочайшего Указа 12 декабря 1904 года. Вспомнит немало лиц, схваченных или сосланных без достаточного суда и следствия, нередко по одному недоразумению или произволу властей. Вспомним их поражённых скорбью родителей, семейства, знакомых и т. п. Что же удивительного, если все эти люди, а за ними и часть русского общества, стали смотреть на религию как на преграду, которую необходимо устранить на пути прогресса, и мало-помалу почувствовали себя неверующими?

Убеждение о полной несовместимости с призванием духовенства служение его чисто государственным задачам, по-видимому, и до сих пор ещё недостаточно проникло в сознание правительства, общества и самого духовенства, в его целом. Там и сям, в том или ином виде, такое направление нередко очень ясно себя обнаруживает.

Вот, например, во время известных массовых беспорядков 1901 года в Харьковской и Полтавской губерниях роль духовенства в некоторых случаях приравнивают к деятельности агентов тайной полиции. По рассказам местных жителей, часть населения с такой точки зрения и отнеслась к духовенству, из которого некоторые занимались отыскиванием виновников и донесениями, куда следует. И этим рассказам русское общество легко поверило, имея в виду исторические опыты и существующее положение вещей.

Или вот, несколько характерных случаев из самого последнего времени, которые отмечаем на основании местных газет:

Ректор одной из семинарий, архимандрит, в своём богословском чтении приравнял стремления лиц, желающих созвания Земского Собора, к действиям дьявольским. Объясняя смысл третьего искушения Спасителя в приложении к современности, о. ректор нашёл возможным высказать: не искушают ли и ныне многие подобным же дерзким образом Божия слугу и Помазанника Самодержавного Государя? Зачем Тебе одному нести бремя власти? Раздели его между нами.

В одном из сёл Саратовской губернии толпа крестьян, под впечатлением проповеди духовенства о крамоле и внутреннем враге, начала громить школу и имела намерение расправиться с учителем и земским врачом.

В одной из южных губерний студенты обратились к священнику с просьбой отслужить панихиду по двум их товарищам, убитым 9 января на улицах Петербурга. Священник испугался этой просьбы и отказался. Тогда студенты просили архиерея разрешить совершение панихиды. Но и архиерей, по-видимому, пришёл в смущение от мысли, как бы за своё разрешение он не оказался в глазах начальства в числе лиц, сочувствующих беспорядкам. Студенты получили отказ архиерея, сопровождаемый следующими пояснениями: «Не могу разрешить служить по бунтовщикам, идущим против Престола, Отечества и Церкви. Вы сами должны понимать, что я человек служащий, я отвечаю тоже перед начальством… Да вот, и священник, – он человек семейный, тоже зависим по службе».

При таких условиях, что же удивляться, если у весьма многих в русском народе, и особенно его интеллигентной части живёт какое-то скрытое нерасположение к духовенству, которое уже одно может парализовать его деятельность.

Разве всем этим не подготовлена в России хорошая почва для распространения указанных выше европейских идей о религии и духовенстве и социалистического к ним отношения? И действительно, все эти идеи распространены у нас гораздо шире и глубже, чем полагают те, кому об этом особенно ведать надлежит. Перед сознанием русского общества с не меньшей силой, чем в Европе, происходит борьба из-за основных начал и вопросов жизни. Эти начала находятся в споре и подвергнуты ядовитому сомнению, подтачивающему энергию высшей жизни. Идеи, группирующиеся около имени Дрэпера, конечно, проникли и к нам, а в семидесятых годах сочинение Дрэпера пошло в обращение уже в русском переводе. Некоторые читали его ещё на университетской или даже гимназической скамье и сами признавались, что после этого в них невольно стало шевелиться поддерживаемое учёным автором подозрение к деятельности духовенства и нерасположение к его проповедям и предметам преподавания.

Борьба полицейскими мерами с идеями социальными не только не помешала их распространению в России, но, скорее, ещё усилила энергию их распространения. В настоящее время идеи эти уже значительно повлияли на сознание русского интеллигентного общества, а пропаганда их среди фабрично-заводского населения, в течение последних двадцати лет, успела уже захватить отчасти и народные массы. Вместе же со всем этим нам всё более и более передавались антихристианские идеи, недоверие и враждебность к духовенству. Как зерно, брошенное в удобную почву, такие идеи и чувства получили у нас самостоятельное развитие и нашли себе опору и подкрепление в особенностях и обстоятельствах русской жизни. В настоящее же время они обратились уже в те невидимые мысли, которые, так сказать, наполняют воздух и бьют своими крылами около каждого из нас. На всё, выступающее под вывеской принадлежности к духовному, большинство, не отдавая себе отчёта, смотрит с недоверием, а при разъяснении духовенством христианских начал жизни готово сразу же заподозривать их искренность. Стоит, например, интеллигентному человеку предложить какую-либо хорошую книгу, автор которой именует себя иеромонахом, священником, епископом, и книга не может привлечь к себе достаточно внимания и энергии мысли читателя. Попробуйте сослаться на серьёзную разработку какого-либо вопроса лицом духовным или даже только на страницах духовных журналов, и вы обыкновенно прямо услышите: «мы заранее знаем, что там написано, оно высказано в известном направлении, потому что такова обязанность и профессия автора». И вот наши духовные журналы почти никто не читает, кроме самих же духовных.

Особенно наглядно проявилось в русском обществе нерасположение и даже вражда к деятельности духовенства как пастырей по поводу отлучения графа Толстого. Известно, что сейчас же по объявлении об отлучении, Толстому были сделаны овации не только одной интеллигенцией, но и некоторыми из народа. Многие украшали портрет его цветами. Иные послали прошения в Синод и архиереям об отлучении и их и т. п. Но во всём этом обнаружилось не столько признание и сочувствие религиозным идеям Толстого, которые для большинства остаются неясными и даже неизвестными, сколько желание воспользоваться подходящим случаем выразить враждебность духовным властям и их распоряжениям. Вообще, следует иметь в виду, что около имени Толстого стали группироваться в нашем обществе недоверие и враждебность к церковному началу и духовенству, которые были вызваны к жизни указанными историческими условиями. Жертвой этих условий в своих религиозных мнениях, как показывают некоторые его сочинения, сделался и сам Толстой, вследствие чего и несправедливо обвинять во всём одного Толстого, как принято обыкновенно.

Итак, современное русское общество охвачено взглядами на религию как на явление преходящее и составляющее дело духовенства, как на удобное средство для тех или иных земных целей и особенно политических, а высшие стремления и потребности человеческой природы подвергнуты в нём сомнению и спору. Кроме того, в обществе укоренилось нерасположение к духовенству и недоверие к его пастырской деятельности, у многих затмилась истинная идея Христовой Церкви, вследствие чего одни вовсе отрицают необходимость Церкви, а другие, считая существующее положение церковных дел неправильным, пытаются отыскать что-либо иное уже помимо духовенства.

Обратимся теперь к людям, причисляющим себя к Церкви. У большинства мы не найдём того отношения к ней, которое, по разъяснению апостола Павла, должно быть у живых членов Тела Христова. Под влиянием указанных условий все интересы Церкви перешли на попечение духовенства и правительства, а русские люди стали довольствоваться лишь чисто пассивною ролью. Церковные цели и нужды стали представляться им не своим делом и не требующими введения их в круг задач личной и общественной деятельности. Если нам, с надеждой получить какую-либо помощь укажут на ближнего, порвавшего общение с Церковью и погибающего для спасения, то многие спокойно ответят почти словами Каина: «Разве в этом я сторож брату моему, это дело духовенства?!» Подобные чувства в отношении к высшим потребностям человеческой души, конечно, могут лишь иссушать в нас и без того слабые проблески любви к людям и ослаблять самое участие наше в жизни Церкви, соединяющей людей в один живой организм, именно на почве совместного развития и осуществления высших задач жизни. Основные принципы церковной жизни, ясно раскрытые св. Апостолом Павлом, на практике у нас почти забыты. Известно, что жизнь Церкви, участие и взаимоотношение в ней отдельных людей представляются проникновенному взору Апостола как рост единого живого Тела Христова (1Кор.12). В живом организме отдельные его члены, несмотря на свои различия, находятся в тесной связи и взаимоотношении один к другому и ко всему организму в его целом. Само нормальное развитие организма возможно лишь, поскольку общая его жизнь будет отражаться в каждой отдельной части и каждая часть содействовать жизни всего организма. Не может, по выражению Апостола, глаз сказать руке: ты мне не нужна, или голова ногам: вы мне не нужны. Несомненно, если какой-либо член тела перестанет участвовать в его общей жизни, то и отдельный член атрофируется, и весь организм развивается неправильно.

Всё тело Церкви, по учению Апостола, развивается, получает приращение при действии в свою меру каждого его члена. С этой точки зрения вполне понятно, что отсутствие и даже недостаточность активного участия мирян в церковной жизни составляет нарушение их обязанностей к Церкви и должно вызывать в обществе отчуждение от церковных интересов и способствовать смутному и даже неправильному представлению самих задач и потребностей Церкви. Укоренение взгляда на церковное дело, как не на своё дело и отсутствие в нём живого участия со стороны народа, конечно, поддерживает и то разъединение между духовенством и обществом, которое сами духовные называют глубоким. Возложение же всех забот о церковном организме на одних, хотя бы и высших его членов, духовенство, да ещё при излишнем влиянии на него иного начала, государственного, естественно, должно сопровождаться неправильным ходом церковной жизни. А об этом уже давно твердят не только светские лица, желающие блага Церкви, но в последнее время вполне открыто и сами духовные.

К чему может вести иногда недостаточность деятельного участия в Церкви всех её членов, хорошо уясняется, напр., если подробнее остановить внимание на одной важной задаче Церкви, выдвигаемой современной жизнью почти на первый план. Задача эта прямо вопиет о необходимости активного участия мирян в делах Церкви.

Мы уже видели, как нужна обдуманная, вооружённая мыслию и знанием, стоящими в уровень с современною культурой, борьба с антихристианским духом века. Таким путём очень многие могут быть предохранены от увлечения и соблазна и облегчено возвращение в Церковь от неё отпавших. Для успеха же в борьбе должно оказать большую помощь разъяснение христианских идеалов жизни, применяясь к состоянию сознания и особенностям людей. Но подобная деятельность требует понимания запросов времени, умения думать над ними и правильно их изучать. Между тем, множество людей, нуждающихся в духовной помощи, среди общества нередко встречает почти Каиновы чувства, а к духовенству оно потеряло доверие и привыкло заподозривать его искренность. Да и само духовенство, глубоко разъединённое в обществом и далёкое от его интересов и запросов, обыкновенно оказывается не в состоянии подействовать как должно на сознание общества. Слово о христианской жизни, в котором постоянно нуждаются люди и ожидают его, как благодатного дождя, обособленность духовенства заключила ещё в устарелую, а теперь для многих прямо уже в мёртвую форму выражения, которая сделалась почти неспособной вызывать в умах большинства то, что хочет сказать духовенство. Отсюда является взаимное непонимание, и остаётся один шаг до взаимного раздражения и пренебрежения. Всем этим, вероятно, объясняется отчасти обнаружение среди духовенства какого-то равнодушного и даже презрительного отношения к нуждам и стремлениям окружающего общества и наклонности искать вины в самом обществе. Ради собственного успокоения и оправдания своих действий, духовенство, вместо полного уяснения себе запросов времени и применения к его потребностям, не останавливается даже перед стремлением подорвать самое значение разных неотложных нужд и пытается объяснять их иногда с самой дурной стороны. Ещё очень недавно значительная часть общества была глубоко оскорблена и возмущена распространением духовенством, да ещё в церковных проповедях, возбуждающих в народе вражду сообщений о японских интригах и миллионах, которые будто бы попали в руки интеллигенции для поддержания беспорядков.

Так, мало-помалу, произошло разъединение русского общества с духовенством, а преимущественно, вследствие этого, и отпадение многих от Церкви. Духовенству не нужно забывать, что такое положение дел крайне вредно отразилось и на нём самом, и на интересах православной Церкви. Один из историков справедливо указывает, что духовенство, замкнутое в своей среде, при наследственности своего звания, не освежаясь притоком свежих сил извне, постепенно должно было ронять не только своё нравственное влияние на общество, но и само должно было постепенно оскудевать умственными и нравственными силами, охладевать к движению общественной жизни и её интересов. Его собственные интересы становились всё уже и материальнее и мало привлекали к себе внимание общественного мнения.

Общество охладело к духовенству, мало стало интересоваться его бытом и потребностями и начало смотреть на священника, как на всякого другого человека, с которым в жизни иногда приходится неизбежно сталкиваться и которому следует платить за труд и время.

Общественная холодность к служению и обязанностям духовенства не могла вредно не повлиять и на него самого, потому что едва ли есть ещё сословие более чувствительное к нравственным отношениям с обществом, чем духовенство. Для успешного исполнения своих обязанностей духовенство особенно нуждается в нравственном сочувствии общества, в сердечном и доверчивом отношении к его служению. Нерасположение же окружающего общества должно отозваться на духовенстве, на понимании им своих обязанностей. И если формальное, холодное, но аккуратное исполнение обязанностей могло бы в другой деятельности и не иметь особого значения, то в духовенстве оно уже составляет несомненный признак упадка, равнодушия и апатии. Подобное же положение дел, с своей стороны, должно ещё более закреплять и усиливать установившееся разъединение духовенства и общества.

Таким образом, при уяснении вопроса о преобладающих в обществе взглядах на религию и духовенство и о разъединении общества и духовенства нельзя упускать из виду и роль, которая не могла не принадлежать в этом и самому духовенству. Рассмотреть исторический процесс с этой стороны необходимо для правильного понимания всего дела. Ведь только при правильном понимании и возможно отыскание наиболее подходящих и надёжных способов и средств к уничтожению или хотя бы ослаблению вкравшегося в нашу жизнь крайне ядовитого зла. Обратить внимание на дело именно с этой точки зрения мы считаем полезным и потому, что все, занимавшиеся этим вопросом из среды духовенства, обыкновенно освещают его односторонне. Во всём оказывается виновато само русское общество... К чему оно так близко познакомилось с тлетворным Западом? Зачем оно восприняло его пагубные идеи и поддалось влиянию протестантства? Зачем забыло свои русские старинные начала? Отчего не повинуется истинной матери своей – Церкви православной? Почему оно отшатнулось от духовенства, не доверяет его поучениям и не желает видеть в нём учреждённых Христом пастырей человеческих душ? Кто же заставлял русское общество установить систему образования и воспитания своих детей вне достаточного общения с Церковью?.. «Посмотрите на себя, как вы плохи, – твердят представители духовенства, – склонны к сомнениям и спорам, самомнительны, своевольны… Вы, как источники безводные и облака, гонимые ветром»… Вот, что в той или другой форме слышится обыкновенно из духовной среды по вопросу об отчуждении общества от Церкви. Даже лица, стремящиеся беспристрастно уяснить себе весь ход дела, и те не решаются взглянуть на него со всех сторон. Вот, напр., почтенный и заслуживающий внимания духовный автор чтений под названием «Церковь и интеллигенция», по-видимому, всей душой готовый содействовать сближению духовенства и общества, но и он не посмотрел на дело далее установившихся в духовенстве точек зрения. По мнению автора, причина разъединения интеллигенции и Церкви в настоящее время в полной противоположности миросозерцаний Церкви и интеллигенции. Но такой ответ разве приближает вопрос к его разрешению? Объяснять разъединение тем, что общество думает иначе, чем Церковь, значит создать себе круг, движение по которому мыслей почти ничего не внесёт нового. Ведь уже в самом понятии глубокого разъединения заключается и разница миросозерцаний. Поэтому сводить дел к определению различия мировоззрений, едва ли значит осветить его со всех сторон.

В то время как Церковь, – утверждает автор, – недвижно проповедует чрез своих представителей премудрость Божию, интеллигенция не воспринимает её, как следует, и извращает по-своему. Прежде чем придавать этому положению решающее значение, возникает вполне естественный вопрос, достаточно ли в Церкви проповеди, умеющей говорить уму и сердцу окружающего общества, да, наконец, не затуманивается ли перед сознанием большинства современного общества премудрость Божия общим состоянием церковных дел, сложившихся под влиянием исторических условий, и не требует ли, прежде всего, оно значительных перемен, чтобы при новых условиях премудрость Божия могла бы чище и светлее представляться человеческому сознанию? Но ведь эти важные вопросы прямо обходятся. Ещё более недоумения возбуждает объяснение автором происхождения неправильного понимания Церкви как группы лиц духовных. «Все члены Церкви обязаны дышать одним духом и питаться одними соками, но с течением времени при ослаблении религиозного воодушевления это сохранилось преимущественно у духовенства. Когда светские члены всё более и более забывали о жизни по духу Христа и погружались в жизнь по духу мира, духовный элемент Церкви оставался веками почти недвижимым в своём направлении, являясь и по должности, и по убеждению проводником Христовых начал в жизни… Нужно ли говорить, что для близорукого глаза и могло показаться, что эти-то проводники Христова духа и есть Христова Церковь»⁹.

Выходит что-то странное. Духовенство является проводниками Христова духа, а у некоторых это вызывает представление о Церкви, противное этому духу, и притом в направлении смещения понятия с самим духовенством. К сожалению, автор ничего не говорит, какую же роль отводит он духовенству в деле возникновения указываемого им самим очень распространённого убеждения, что отчуждением от Церкви интеллигенция отчуждается, собственно говоря, не от духа Церкви, не от её учения, а от представителей Церкви – духовенства? В числе этой интеллигенции автор сам признаёт и людей, не потерявших доселе ни веры в Бога, ни жизни по вере.

Таким образом, при разъяснении важнейшего в современной жизни вопроса об отчуждении общества от Церкви так и напрашивается заключение, что духовенство умывает руки с сознанием своей неповинности в этом ужасном факте. Но такое умывание рук, как мы видели, не соответствует исторической правде, а пока в сознании духовенства будет действовать какая бы то ни было неправда, ему едва ли может удаться исправить отношения к нему общества. Присутствие неправды, скорее, будет вредить восстановлению необходимого доверия и нравственной близости между духовенством и обществом.

Современному духовенству во многом приходится расплачиваться за грехи отцов. В интересах своей пастырской деятельности современному духовенству едва ли было бы небесполезно открыто отречься от многих порядков и обычаев, способных затемнять в сознании общества истинную идею Церкви и духовенства, и стараться об их изменении. Установление, напр., пожалования духовенству орденов было оправдываемо, как мы видели, указанием на признание правления Церкви более учреждением политическим и на невозможность считать его членов «в прямом смысле истинно духовными», так как одна одежда, конечно, ещё не делает монахом. И действительно, современное общество, а также и раньше, напр., Карамзин, Ив. С. Аксаков и другие только так и объясняют себе ношение духовенством светских знаков отличия, усматривая в этом символ служения государству. Поэтому для проведения в общество столь нужного ему противоположного взгляда, что церковное управление имеет свои собственные цели, иные, чем государственные, и что члены его являются людьми в прямом смысле духовными служителями царства не от мира сего, нельзя пренебрегать и внешними выражениями и не просить об удалении с рясы духовенства бросающихся в глаза орденских лент, крестов и звёзд. Вместе с этим для поднятия в обществе духовного значения пастырей было бы хорошо, если бы по инициативе именно самого духовенства последовала бы во всеуслышание отмена разных порядков и распоряжений, вносящих дисгармонию в пастырские отношения духовенства к окружающему обществу. В настоящее время дело дошло до того, что от духовенства требуется уже прямое исповедничество, чуть ли даже не мученичество, чтобы восстановить перед сознанием людей истинное назначение христианского духовенства и поколебать нерасположение и недоверие к нему со стороны общества.

Равнодушие духовенства, не говоря уже о презрении к потребностям и заблуждениям общества, должно препятствовать ему относиться к обществу по примеру Апостола и отыскивать среди общества алтари неведомому Богу (Деян.17:22–23). При посещении языческого города Афин взор Апостола Павла был проникнут любовью к людям и потому не пропустил те остатки добра и следы истины, которые были ясны для сознания самих Афинян, и от которых апостол мог отправляться в своей проповеди. Не имея достаточного соприкосновения с сознанием общества и не чувствуя достаточно живо всего, в нём происходящего, духовенство даже при самых верных христианских взглядах должно оставаться вне исторического процесса духовной жизни общества, и духовенству приходится лишь самому услаждаться созерцанием истины и разрабатывать религиозные вопросы для самого же себя, что и показывает русская духовная литература. Кроме того, христианское учение раздаётся у нас обыкновенно лишь при более или менее торжественной обстановке и в виде проповедей, причём активное отношение к этому со стороны слушателей может выразиться лишь одним словом – аминь. Между тем, в области религиозной жизни перед сознанием общества уже давно накопились целые ледяные горы разных вопросов и недоумений, через которые требует пройти современное сознание, и среди которых у многих нередко окончательно замерзает пробудившаяся было религиозная мысль, чувство или даже порыв. Для противодействия этому недостаточно обыкновенных проповедей, чтений и душеполезных книжек, а необходимы более живые сношения с людьми, всевозможного рода беседы и частные разговоры, которые в настоящее время нужно признать одним из важных факторов в деле распространения христианских понятий. Справедливость этого подтверждается, наприм., известным духовным писателем, епископом Феофаном. «Слабеет вера, – говорит он, а лиц действующих нет, как нет. Соберут деньжонок, накупят книжонок и станут раздавать даром или продавать по дешёвой цене. Вот и всё. Мёртво. Живых действователей нет. И общества не принесут ожидаемой пользы. Поджигатели веры должны сами гореть. Горя, ходить всюду и в устной беседе зажигать сердца. Вот что потребно».

При разговоре обе стороны, конечно, могут быть одинаково самодеятельны. Вопросы и ответы, возражения и пояснения, – всё это может шире и глубже подействовать на душу и не оставлять неясностей и недомолвок.

Во всяком же случае, православная Церковь, которая хранит в себе истину и имеет целью спасение людей, не может не требовать, чтобы члены её, вооружённые истинным пониманием жизни, уже в силу самой принадлежности к Церкви приняли участие в той духовной борьбе за новое содержание жизни и образование воззрений целых народных масс, которая теперь происходит в цивилизованной части человечества. Ведь множество людей становятся жертвами преобладающего духа времени и совершенно не в силах устоять под его влиянием. Если многие сами не идут в Церковь или отпали от неё, то разве Церковь не заставляет тем или иным способом пойти к ним? Спаситель ведь не ожидал, пока народ придёт к Нему, а Сам шёл к народу, посещая города и селения. Правда, то было начало христианской проповеди, но ведь и в настоящее время мы во многом переживаем подобные же условия; почему же Церковь не должна последовать примеру своего Главы, когда она видит вокруг себя целые массы, её чуждающиеся и нередко прямо по одному недоразумению? По самому держанию в себе вселенской истины Церковь едва ли может ограничивать своё попечение лишь ей верными и преданными и не простирать свои заботы и на тех, которые отпали от неё. Такие заботы являются тем необходимее, что их числа чуждающихся Церкви почти все были приняты в неё через таинство крещения, и уже одно это должно побуждать употреблять всевозможные способы для возвращения их в Церковь. Наконец, дух ревности по Боге, любви и милосердия к людям, живущий в Церкви, разве может допускать индифферентное отношение к печальному состоянию отпавших и не вызывать активных и энергичных стремлений им помочь?

Итак, деятельная внутренняя миссия среди народа и, особенно, образованной его части составляет насущную потребность современной церковной жизни. Каким же образом удовлетворить эту, ничуть не менее других важную потребность?

Духовенство, как нам неоднократно и приходилось слышать от его представителей, вероятно, спокойно и с сознанием созерцания истины скажут: пусть люди смиренно идут к нам, и мы введём их в Церковь. В Церкви пусть они и спасаются от всяких пагубных воздействий.

Но в том-то и беда, что под влиянием указанного исторического процесса, настоящих условий жизни церковной и самого духовенства приход к нему для большинства сделался психологически почти невозможным. Один, может быть, и пошёл бы к духовенству, да его задерживает откуда-то всплывающая мысль, что религия есть нечто уже отжившее, а духовенство проповедует её из-за собственных интересов. Приходу другого препятствует шевелящееся чувство нерасположения и недоверия к духовенству. Иной оказывается подавлен думами, что религия представляет политическое средство для поддержания существующего неправильного строя, а духовенство его защитников и своего рода слуг государства. Третий, пожалуй, готов прослушать или прочесть поучение духовного лица, да откуда-то заговорившее опасение, нет ли здесь какой-либо скрытой политики, подрывает значение сказанного и не допускает его затронуть сердце. Наконец, четвёртый, решившийся почему-либо не игнорировать слова и речи духовенства, нередко отходит, не приобретая ничего. В них он слышит или что-то для его сознания далёкое от жизни, или в форме не только ему чуждой и малопонятной, но и возбуждающей в его уме иногда не то, что имеет в виду сам проповедник. Трудно, конечно, да и нет необходимости перечислять все оттенки замечаемых в людях настроений, которыми выражается отчуждение их от религии и духовенства. Во всяком же случае, рассчитывать, что одно духовенство в состоянии ответить на указанную церковную потребность, значит закрывать глаза на окружающую действительную жизнь и её особенности.

Что же делать?.. Если поглубже вдуматься в принципы церковной жизни, разъяснённые Апостолом, мы скоро поймём, с чего должно начать в настоящее время для обеспечения правильного течения русской церковной жизни. Полное глубочайшего смысла уподобление Церкви живому Телу Христову всегда и во всех вопросах церковных преобразований и устройств должно служить исходной точкой и руководящим мерилом, чтобы не создать условий, препятствующих осуществлению истинной идеи Церкви. Одно духовенство, без сомнения, не составляет Церкви. Самое священство установлено ради всех её членов. Миряне должны входить в состав церковного тела не менее крепко и жизненно, чем и духовные. Какой бы части организма не приравнивать мирян, хотя бы следуя Оригену, называть их ногами Церкви, в то время как священники представляют очи Церкви, а диаконы – руки, всё-таки нужно признать, что при атрофии или даже только слабости ног организм не будет развиваться во всю полноту, окажется хромым или со слабыми средствами движения во внешнем мире. Для улучшения жизни организма, прежде всего, необходимо оживить и сделать более деятельными его ноги, т. е. восстановить значение в церковной жизни мирян, пробудить в них сознание их обязанностей к Церкви и привлечь к более активному участию в её делах. Живое действование в свою меру всех членов Церкви особенно необходимо, по замечанию Апостола, в интересах дальнейшего роста церковного организма во внешнем мире, приращения самого Тела Церкви (Еф.4:16).

Таким образом, понятно, что недостаток интереса и отсутствие деятельного и даже вполне сознательного участия мирян в церковной жизни делает её не соответствующей во всём её идеям и приводит к невозможности удовлетворить, как должно, некоторым важным её потребностям. Если бы за мирянами с их разнообразием общественных положений, званий, степеней развития и направления деятельности было признано принадлежащее им право более близкого участия в делах Церкви, и они почувствовали бы себя более живыми её членами, то это не могло бы не сопровождаться возбуждением большого интереса и внимания к Церкви в различных слоях населения и даже среди лиц её чуждающихся. Многие миряне, хорошо знакомые с запросами времени и, может быть, сами переживавшие все его волнения и сомнения, при таких условиях могли бы глубже и яснее распознать свои обыкновенно забываемые обязанности к ближним как членам единого Тела Христова, указываемые Апостолом: увещевать и назидать друг друга, вразумлять бесчинных, утешать малодушных, поддерживать слабых, наблюдать, чтобы кто не лишился благодати Божией и чтобы какой горький корень, т. е. вредное учение, возникнув, не причинил вреда и чтобы им не осквернились многие (1Фес.5:11, 14; Евр.12:15). По условиям времени немало людей, нуждающихся в духовной помощи других, гораздо скорее вступят в надлежащее общение с мирянами, принадлежащими к Церкви, чем с духовенством.

Кроме того, заметить вовремя появление какого-либо горького корня и предохранить от его вредного влияния других возможно лишь при достаточно близком соприкосновении с окружающей жизнью, а в настоящее время духовенство глубоко разъединено с обществом.

Поэтому, конечно, интересы Церкви возлагают удовлетворение такой потребности на способных к этому мирян. Перед мирянами, естественно, скорее могут потерять силу разные предубеждения современного общества, например, что религия проповедуется из-за выгод духовенства, или что она мирится с настоящим уровнем знаний, культуры и т. п. По многим религиозным вопросам и недоумениям миряне лучше поймут друг друга и скорее найдут надёжную почву для соглашения.

Подобная роль мирян, вполне оправдываемая апостольской идеей Церкви и в настоящее время составляющая их обязанность, обнаружилась уже в её истории, особенно в те времена, когда заботы Церкви были направлены не только к сохранению своих членов, но не менее и к привлечению новых. Ещё в Деяниях Апостолов, по признанию многих, есть прямые указания на участие в христианской проповеди простых верующих (Деян.8:1–4, 11:1, 19–21). Древние памятники говорят также о дидаскалах или учителях, которых нельзя причислять к иерархии. По свидетельству историков, учителя эти в живой форме вели беседы о предметах веры, и вообще древняя Церковь в деле проповеди отдавала предпочтение более личным и умственным способностям, чем знанию.

Не следует, затем, забывать известную школу катехизаторов в Александрии. Школа эта была основана мирянами и по форме ничем не отличалась от древних философских школ; участие в школе не требовало каких-либо формальностей. Собрания происходили во всякий час дня в доме христианского учителя, и на них являлись мужчины и женщины, язычники, иудеи и христиане. Кроме чисто религиозных предметов, преподавание обнимало и другие науки, и даже изложение разных систем философии. Оно соразмерялось со степенью образования и состояния каждого. Александрия представляла тогда важный центр. В нём достаточно сильно отражалось настроение умов древнего мира, и в него стекались самые разнородные элементы. И вот, среди волнующихся человеческих мнений и порывов катехизаторская школа служила как бы светочем, которым перед сознанием каждого, так или иначе, освещалось истинное учение о жизни. Первым наставником Александрийской школы история называет Пантена, бывшего стоического философа. По принятии христианства Пантен, оставаясь мирянином и пользуясь всеми родами знания, распространял среди язычников христианство и через понятное изучение св. Писания подготовлял оглашенных к принятию крещения. Преемником Пантена был Климент Александрийский, а затем ученик Климента Ориген. Все они следовали направлению и примеру Пантена. Едва ли мы ошибёмся, если скажем, что основной метод Александрийской школы состоял в пробуждении всевозможными способами самодеятельности человеческого духа относительно христианской истины. Деятельность школы оказалась соответствующей потребностям человеческой природы, несмотря на всё разнообразие посетителей школы и, по свидетельству истории, принесла обильные плоды в приращении Тела Христова.

Не менее ярко выступает из глубины веков значение для Церкви духовной деятельности в её интересах мирян в трудах, так называемых, апологетов христианства, как, например, св. Иустина философа и других. Иустин всюду искал истинных начал жизни, способных удовлетворить высшие потребности человеческой природы, и для этого изучил все системы философии, но его жаждущая истины душа могла успокоиться только в христианстве. По собственному сознательному опыту, св. Иустин, конечно, хорошо понимал, как удобнее многих приводить ко Христу. И вот в Риме он основал школу, подобную Александрийской.

В интересах проповеди христианства св. Иустин не изменил внешнего образа жизни, не перестал носить даже прежний философский плащ и старался ничем не выделяться из среды нехристиан. Это облегчало к нему доступ всем для откровенных и простых бесед, например, Трифону иудею, который, вероятно, не пошёл бы так легко к явному по одежде христианину или, ещё тем более, лицу духовному. Для более успешного распространения христианства св. Иустин, согласно с запросами того времени, признавал необходимым близкое знакомство со взглядами и настроениями окружающего общества и приобретения и обыкновенных знаний. Ограничиться же противопоставлением перед общественным сознанием людям, колеблющимся в вере, и её врагам защитников, вооружённых одним религиозным образованием, значило бы, по его мнению, подвергать их явной опасности оказаться поражёнными в глазах очень многих.

Подобную деятельность мирян не считали тогда ненормальной с церковной точки зрения, и духовенство, по-видимому, вполне ей сочувствовало. Может быть, кто-либо подумает, что и теперь никто не мешает действовать подобно св. Иустину философу, Пантену, Оригену и друг. Но пусть думающий так попробует сам делать это и столкнуться с условиями окружающей жизни. Мирянин, пытающийся открыто во имя христианства бороться с духом времени, не закрывая при этом ни на что глаза, как подобает при уяснении истины, сейчас же обыкновенно почувствует в той или мной форме нерасположение к этому со стороны представителей Церкви. Литературное его произведение подвергнется особенно строгой и внимательной к нему духовной цензуре. Иногда продолжительные труды, старания поглубже изучить потребности и запросы времени – всё это оказывается зависящим от личности духовного цензора. Недостаточное знакомство с окружающей жизнью самого цензора, непонимание им её запросов, а особенно страх перед начальством, нередко совершенно неожиданно решают судьбу всего сочинения. Конечно, не у многих хватит энергии и терпения подвергать подобному риску свои труды. Две-три попытки, и религиозная мысль мирянина слабеет, а то и вовсе замирает… Если же миряне пожелали бы получить согласие церковной власти на открытие каких-либо устных бесед в интересах взаимного обмена мыслей и разъяснения религиозных вопросов, не говоря уже об активной духовной деятельности среди общества, то их обыкновенно встретит недоумевающий взгляд епископа. На его лице иногда так прямо и вырисовывается: вмешательство не в свои дела, разве недостаточно для этого духовенства; как бы чего из этого не вышло, и т. п. Отсюда при нежелании действовать без согласия иерархии естественно наступает охлаждение интереса, и возбуждённые порывы гаснут. Обнаруживаемые же отдельные попытки мирян как-либо духовно послужить Церкви, в лучшем случае, иногда прямо по необходимости, лишь терпимы. Не связанные общею церковною жизнью в живое единство, они являются разрозненными и не могут получить того значения, какое они могли бы иметь и какого требуют самые запросы времени. Таким образом, для удовлетворения современной потребности Церкви вести борьбу с антихристианским духом и содействовать возвращению отпавших, без сомнения, необходимо уже имевшее в истории место деятельное участие в этом со стороны мирян.

На этой стороне церковной жизни мы остановились лишь для примера, на котором в настоящее время особенно уясняется долг мирян по отношению к Церкви. Но если взять церковную жизнь шире, то активное участие мирян не может быть отвергаемо и в других её сторонах. Ведь если миряне составляют какую бы то ни было живую часть церковного организма, то понятно, что так или иначе, более или менее, они должны живым образом обнаруживать себя в делах церковных. И действительно, по учению православного церковного права, согласного с апостольской идеей Церкви, без единства всех её членов, без совместного действия их по своему произволению в пользу общего блага, неизбежно должен пострадать хотя какой-либо из членов и самая цель Церкви не будет достигнута. Поэтому каждому члену Церкви, без различия своего в ней положения, потребно содействовать по своим силам и способностям общему делу, ради которого существует самая Церковь, и это содействие входит как в обязанность иерархии, так и верующих мирян. Требование от мирян быть живыми и деятельными членами Церкви указывает на необходимость признания иерархией их прав во всех делах, касающихся Церкви. Представитель современной науки церковного права, епископ Далматинский Никодим, разъясняет, что миряне могут и должны содействовать иерархии и в её власти учительства и во власти священнодействования. Вместе с иерархией миряне составляют одно священство, своими молитвами при богослужении они вступают в таинственную сторону священнического служения и принимают активное участие и в этой отрасли власти, к которой, в частности, призвана иерархия. Самое же большое участие верующих мирян Церковь, по утверждению епископа Никодима, всегда признавала в делах, касающихся третьей отрасли церковной власти, вверенной иерархии, именно во власти управления внешнею жизнью Церкви. Это участи проявлялось как в церковных соборах, так и в выборе священнослужителей, и в управлении церковным имуществом.

Для уяснения принципов устройства каких-либо учреждений всегда полезно перенестись в те времена, когда они только что формируются, преимущественно, под влиянием своих внутренних целей. Перед нами по всем основным вопросам церковного управления всегда будет сиять особенным светом эпоха первых веков христианства. А тогда Апостолы, несмотря на всё изобилие своих духовных даров, никогда не действовали секретно от верующих и не предпринимали каких-либо мер, н посоветовавшись предварительно со всею Церковью данного места. На Апостольском Соборе, по вопросу о значении Моисеева закона, участвовали Апостолы, пресвитеры и братия (Деян.15:22–23). Только по совещании со всеми, Апостолы совершали дело церковного управления, которое профессор Заозерский прямо называет открытым, публичным, общественно-совещательным¹⁰.

Не входя здесь в более подробное исследование вопроса, мы ограничимся достаточно подтверждаемым историей замечанием, что в первые века миряне обнаруживали вполне активное участие в делах церковных, и само духовенство считало необходимым в той или иной форме прислушиваться к их голосу, и голос этот имел положительное влияние. Духовенство или ждало от мирян согласия на свои распоряжения, или призывало их в свидетели своих действий, или требовало от них совета и указаний.

Особенно сильное влияние миряне проявляли при избрании духовных лиц. Известно, что такие великие светила Церкви, как св. Киприан Карфагенский, св. Афанасий Великий, св. Иларий Пиктавийский, св. Мартин Турский, св. Амвросий Медиоланский, св. Иоанн Златоуст, св. Василий Великий и др. были избраны в епископы при участии народа и даже под влиянием его настойчивых требований, между тем как многие из духовенства старались препятствовать возведению в епископы иных самых лучших церковных учителей. Изучение церковной истории в этом отношении, конечно, не без достаточного основания даёт повод иным историкам обращать внимание на то, что выбор народа, чуждый иерархических козней, подпольных интриг и мелочных проявлений личной зависти, часто бывал мудрее и вернее, чем выбор духовенства¹¹.

Миряне не исключались даже от участия в церковном суде, в разрешении вопросов об отлучении от Церкви, публичном покаянии и принятии в общение. Св. Киприан Карфагенский, например, прямо считал необходимым положить себе за правило ничего не делать по одному своему усмотрению без совета пресвитеров и диаконов и без согласия народа¹². Правильное рассуждение даже о делах падших св. Киприан находил возможным лишь при составлении общего совета с епископами, пресвитерами, диаконами и твёрдыми в вере мирянами¹³. Такого же взгляда держалось духовенство и других Церквей.

Сохранились сведения, что в некоторых африканских Церквях из народа избиралось несколько лиц, не имевших церковной степени, которые пользовались особым уважением и правами в церковном управлении.

Если вспомнить затем историю вселенских и поместных Соборов, когда Церковь особенно ясно высказывала свой голос, то ведь соборы эти вовсе не состояли из одних епископов, а, по справедливому замечанию профессора Заозерского, являлись всецерковным собранием, собранием всех лучших сил Церкви. Кроме епископов, на соборах принимали участие, хотя и на иных условиях, клир, миряне, впоследствии монахи и представители государственной власти, какие бы вопросы ни были предметом соборных рассуждений и определений. Одно из внешних условий самого признания того или другого собора за вселенский составляет принятие его решения всем клиром и народом Церкви.

История Соборов показывает, что большинство из иерархии иногда оказывалось не православным и постановляло решения, искажающие учение Церкви, но народ отказывался придавать им значение и не соглашался с иерархией. Так, целый ряд соборов и в том числе Медиоланский, на котором присутствовало более 200 епископов востока и запада, принимал сторону арианства и низлагал защитника православной веры, св. Афанасия Великого. На соборе в Римини, в Италии, 400 епископов и на соборе в Селевкии, на Востоке, 200 епископов признали арианский символ веры. История отмечает также собор в Ефесе, созванный при императоре Феодосии Младшем в качестве вселенского и получивший впоследствии печальное название «Разбойничьего». На соборе этом участвовало около 130 епископов; он открыто провозгласил монофизитство и погубил православного патриарха Флавиана. Собор Константинопольский, созванный в 1154 году в качестве вселенского и состоявший из 338 отцов, склонился, как известно, на сторону иконоборцев и предал анафеме св. Иоанна Дамаскина и св. патриарха Германа, представителей православия.

При таких свидетельствах истории вполне естественно, что восточные патриархи в своём Окружном послании 6 мая 1848 года ко всем православным христианам категорически высказали, что страж благочестия есть само Тело Церкви, т. е. самый народ. Это нужно признать основной истиной православной Церкви, вытекающей из самой идеи Церкви и подтверждаемой опытом истории.

Более или менее значительное активное участие мирян в делах церковных обнаруживалось в прежнее время и в истории Русской Церкви, причём степень этого участия обыкновенно оказывалась в большом соответствии с той ролью, какая принадлежала в данном месте народу в делах общего, государственного управления. Там, где народ наиболее сильно проявлял себя в общем управлении, как, например, в Новгороде, особенно значительно было и влияние народа в делах церковных.

Очень много исторических данных указывает на участие Русского народа в избрании духовных лиц. В Лаврентьевской и Ипатьевской летописях, например, под 1183–1185 годами рассказывается, что после смерти Ростовского епископа Леона, князь Суздальский Всеволод просил Киевского князя Святослава и митрополита Никифора посвятить на место Леона игумена Спасского монастыря Луку. Митрополит не пожелал этого, а поставил в Ростове епископа Николая Грека, по замечанию летописца, «на мзде». Но князь отказался его принять с объяснением, что Николая «не избрали люди земли нашей». Летописец же кроме того прибавляет: «несть достойно наскакати на святительский чин на мзде, но его же Бог позовет и св. Богородица, князь восхочет и людие»¹⁴.

Таким образом, избрание людьми земли, желание князя и народа служили основанием законности избрания епископов. Этот порядок церковные историки признают общим для того времени. Как согласный с древними обычаями, он, по утверждению митрополита Макария, считался тогда законным, между тем как самовольное постановление куда-либо епископа митрополитом рассматривалось как незаконное¹⁵.

В летописях сохранились, кроме того, сведения, что в некоторых местах при неправильных действиях или дурной жизни епископа народ удалял его с кафедры.

О порядке избрания епископа в Новгороде можно читать, например, в Первой Новгородской летописи. Здесь под 1156–1158 годами записано, что по смерти архиепископа Нифонта собрался весь град и избрали себе епископом Аркадия, взяли его из монастыря пр. Богородицы и поручили ему епископию, а затем Аркадий должен был ожидать посвящения от митрополита. Избрание епископа совершалось князем вместе с духовенством и народом, причём избранными бывали как лица чёрного, так и белого духовенства. Когда в 1230 году нужно было приступить к избранию епископа, князь прямо предложил народу искать для этого лиц «в попех ли, в игуменех ли, в черныцих ли». Ввиду же того, что общее избрание не остановилось на одном лице, а голоса разделились между тремя кандидатами, князь предложил решить выбор между ними путём жребия. Жребий пал на Спиридона, который и был поставлен во епископы¹⁶.

Выбор архиепископа в Новгороде сосредоточивался на лицах местного духовенства, чёрного или белого, причём всё внимание обращалось на личные качества избираемого, каков бы ни был его сан. Избранный сейчас же вступал в управление епархией, не ожидая посвящения, которое совершалось спустя несколько месяцев, а иногда и лет.

Историки утверждают, что участие князей и народа в делах церковных обнаруживалось также в открытии новых епархий, иногда в установлении праздников, как, например, 18 июля – в память явления Богоматери Андрею Боголюбскому и 1 августа – по случаю победы над Болгарами, а затем в избрании игуменов, в перемещении и удалении их от должностей¹⁷.

По мере централизации России, с уменьшением активного участия народа в делах общего управления, всё более и более падало оно и в делах церковных, пока, наконец, вовсе не было подавлено государственно-бюрократическим началом, с течением времени столь сильно проникшим во всё церковное управление.

Следует обратить внимание, что ещё сильнее проявлялось участие народа в делах церковных в Западной России. Этому во многом способствовали, конечно, и самые условия, в которых находилась там Церковь.

Польское правительство как иноверное не могло заботиться о благе местной православной Церкви, и на него нельзя было возлагать какие-либо надежды в этом отношении. Вмешательство в дела церковные со стороны правительственной власти никак не могло заменить собой участие народа. Кроме того, под давлением католицизма польское правительство вместе с римско-католическим духовенством нередко прямо угнетало и преследовало православных. Православной Церкви в западнорусских областях приходилось вести борьбу за своё существование.

При таких условиях церковная жизнь, естественно, требовала особенно близкого единения духовенства и мирян и возможно живого участия в её делах всех членов Церкви. Для удовлетворения церковных нужд и были вызваны к жизни с XV столетия известные западнорусские братства. Братства эти объединяли людей, желавших служить Церкви, и деятельная роль в них принадлежала мирянам. Главные или, так называемые, ставропигиальные братства: Львовское в Галиции, Виленское на Литве, Могилёвское в Белоруссии, Луцкое на Волыни и Киевское в Малороссии были изъяты даже из ведения епархиальной власти и поставлены в непосредственную зависимость от Константинопольского патриарха.

Весьма многие исторические данные свидетельствуют, что в Западной России за мирянами признавалось право очень деятельного участия в избрании митрополита и епископов. В 1620 году в Киев прибыл Иерусалимский патриарх Феофан, получивший уполномочие от патриарха Константинопольского на совершение священнодействий и распоряжения в епархиях, подведомственных Константинопольскому патриарху. Когда к Феофану со всех сторон собрались духовенство и миряне и просили поставить православного митрополита и епископов, то патриарх посоветовал произвести избрание им самим. Избранные лица и были посвящены Феофаном¹⁸.

В акте избрания Петра Могилы митрополитом Киевским, составленном в 1632 году в Варшаве, прямо сказано, что сановники, рыцарство и духовенство все сообща участвуют в избрании общего пастыря – митрополита, согласно древним правилам и обычаям, и что это древнее право вместе со свободою избирать вольною подачею голосов как митрополита, так и других епископов им восстановлено. Поэтому они избирают тех, кого сам Бог указал их сердцам¹⁹.

При отсутствии надежды на охрану веры и Церкви со стороны правительственной власти, Западная Русь, естественно, должна была придавать особое значение созывам поместных Соборов, на которых участвовали и нравственно соединялись бы все члены Церкви.

Объединённые общим соборным решением, они тем успешнее могли действовать в защиту и во благо православной Церкви.

Когда было решено, наприм., созвать в Киеве Собор по вопросу об униатах, то православная иерархия признала нужным пригласить на него не только духовенство, но и мирян, в лице избранных ими представителей, чтобы все вместе в духе братской любви и с желанием мира рассудили возникшие церковные вопросы.

В изданной по этому поводу 26 мая 1623 года грамоте митрополита Иова Борецкого сказано, что «он по изволению св. Духа вместе с находящимися при нём епископами, архимандритами и другими духовными и светскими лицами созывает в Киеве на праздник Успения полный Собор и просит прислать на него избранных мужей от всех поветов, от лица духовенства, дворянства, братств и всего народа»²⁰.

Подобно этому и митрополит Пётр Могила на известный поместный Собор 1640 года в Киеве, созванный для разрешения важных церковных вопросов, приглашал именем Господним как лиц духовных, имеющих преимущество и к совещанию духовному способных, так и их милостей светских братий, ревнующих о благочестии и сведущих в правилах церковных²¹. Вместе с этим митрополит просил духовных и мирян предоставить их уполномоченным на Соборе точные инструкции по вопросам о их нуждах. Киевский Собор 1640 года коснулся многих сторон церковной жизни. На нём обсуждался, между прочим, известный катехизис под названием: «Православное исповедание Кафолической и Апостольской Церкви Восточной», составленный по поручению и при участии Петра Могилы.

Активное участие мирян в делах церковных, более или менее приближающееся к древним формам церковной жизни, и в настоящее время имеет место во многих самостоятельных православных церквах Востока. В Константинопольском Патриархате, кроме священного Синода из 12 архиереев под председательством патриарха, ведающего дела чисто духовные, существует ещё Смешанный Совет для управления остальными делами Церкви. Он состоит также из 12 членов, из которых 4 – архиереи, а 8 – миряне. Председательствует в Совете или патриарх, или старейший из его духовных членов.

Служение членов Совета продолжается два года, и каждый год половина их выбывает и заменяется новыми. В самом избрании патриарха мирянам отведена значительная роль. В избирательный Совет, кроме епископов, входят из мирян три главных члена патриаршего Совета, члены Смешанного Совета, 8 представителей от чиновников, губернатор острова Самоса, 4 известных учёных, 16 выборных от торгового и ремесленного классов, 2 выборных от приходских церквей Константинополя и 28 представителей от епархий.

Подобно этому и в православной Карловицкой патриархии в Венгрии, кроме архиерейского Синода из митрополита в качестве председателя и 6 епископов, церковно-правительственными делами заведует Народно-церковный Собор. Архиерейский Синод созывается однажды в год патриархом по получении дозволения императора. Народно-церковный же Собор собирается патриархом с такого же дозволения императора каждые три года и состоит из всех епархиальных епископов, 25 представителей от духовенства и 50 от мирян. Председателем собора является патриарх, а товарищ его избирается из представителей от мирян. Управление текущими делами, рассматриваемыми собором, вверено Соборному Совету из 9 членов: патриарха-председателя, одного епископа, двух членов из духовенства и 5 членов-мирян; Народно-церковному Собору принадлежит и право избрания Карловицкого патриарха.

Народно-церковный Собор из патриарха, епархиальных епископов, 30 духовных и 60 народных представителей ведает церковными делами и избранием митрополита и в Сибинской митрополии в Венгрии и Трансильвании.

Миряне, в числе шести, избираемые на 4 года клиром и народом всех епархий, входят в состав Экзархийского Совета Болгарской Церкви, в котором председательствует экзарх. Представители мирян участвуют и в избрании экзарха.

В Сербской Церкви в избирательный Собор для выбора митрополита Сербского, кроме епископов, входят архимандриты, все окружные протопресвитеры и протопресвитеры Белграда и Ниша, а также председатель и товарищ председателя народной скупщины, председатель совета министров, министр просвещения и церковных дел, председатели государственного совета, кассационного суда, главного контроля, ректор великой школы и ректор богословия.

По закону 14 декабря 1872 года, в избрании митрополита Румынского вместе с епархиальными епископами принимают участие и депутаты народного собрания, и все сенаторы православного вероисповедания.

Таким образом, общая забота о благе Церкви и её делах должна составлять одно из объединяющих начал, как между самими мирянами, так особенно между иерархией и мирянами. Активное участие в этих заботах со стороны мирян вовсе не может быть рассматриваемо как вторжение мирян не в свою сферу или умаление прав иерархии. Напротив, произвол, неограниченность управления, властолюбие со стороны иерархии в делах церковных были бы не согласны и с самой идеей христианской Церкви, и с духом любви и уважения к личности каждого как человека и христианина. «В Церкви, – по глубокому замечанию св. Иоанна Златоустого, – нет места ни высокомерию начальствующих, ни раболепству подчинённых». Служение епископское, по разъяснению другого св. отца, Исидора Пелусиота, есть служение, подлежащее ответственности, а не власть несудимая, отеческая попечительность, а не самоуправное самозаконие, домостроительная распорядительность, а не безотчётное властвование²².

При разрешении вопросов церковного управления, чтобы не создать условий, способных подготовить почву для возможности развития произвола, или властолюбия со стороны каких-либо членов Церкви, особенно необходимо не забывать истинную идею Церкви.

Ведь и члены иерархии не могут считать себя вне влияния греховности и не допускать возможность нечистоты и неправильности своих действий. Великий светильник Церкви, св. Иоанн Златоуст, обращал внимание, что многие домогаются епископства не как обязанности управлять другими и заботиться о братиях, а как чести и покойной жизни. Подобно этому, например, и св. Исидор Пелусиот утверждал, что при желании епископства многие упоены любоначалием и хотя не вожделевают добродетели, но начальства домогаются²³.

Если вспомнить затем картины церковной жизни, описываемые св. Василием Великим и св. Григорием Богословом, то придётся отметить, что в самом развитии еретических движений, столько бед причинявших Церкви, значительную роль играли стремления разных духовных лиц к первенству и власти. Одну из характеристических черт тогдашнего печального положения Василий Великий усматривает, например, в каком-то неисцельном бесновании честолюбия в тех, которые на церковных кораблях, причём они не оставляют между собой спора о первенстве и тогда, когда корабль уже погружается в глубину²⁴.

Св. Иларий Пиктавийский, при исследовании о борьбе с арианством и отношения к ней духовенства и народа, приходит к заключению, что уши народа святее, чем сердца иерархов²⁵. А при таких условиях кто же решится отрицать вообще возможность со стороны иерархии произвола и деятельности, несогласной с интересами Церкви? Поэтому, только при допущении активного участия в делах Церкви всех её членов и мирян, можно устроить правильную организацию церковной жизни и обеспечить её от развития произвола и значительного уклонения от нормы, раскрываемой в св. Писании.

Если бы кто пожелал затем коснуться и вопроса об осуществлении устройства церковного управления, требуемого самой идеей христианской Церкви, то необходимо было бы отдать себе в нём отчёт и с юридической точки зрения, которая стремится осмысливать и вырабатывать формы государственной и общественной жизни, наиболее пригодные для тех или иных условий и потребностей. С этой точки зрения, церковное управление придётся отнести к разряду форм самоуправления, т. е. отнюдь не к государственно-бюрократическому, а к управлениям через посредство самих заинтересованных лиц. Ведь церковное управление, в обширном смысле, не может быть результатом произвола или даже единоличного усмотрения иерархии, а должно более или менее отражать на себе самосознание и волю всей Церкви данного места. В нём каждый верующий, в той или иной форме и степени, имеет право и должен принимать известное участие или непосредственно, или через особого рода выборных лиц. Всего этого требует и самая идея соборности, столь неразрывно связанная с понятием христианской Церкви. Подобные соображения оказываются не чужды и представителям богословской науки. Например, проф. Московской Духовной Академии П. В. Тихомиров находит возможным прямо утверждать, что идея соборности тождественна с идеей самоуправления. Где нет последнего, там нет и соборности²⁶.

Таким образом, необходимость активного участия мирян в делах церковных вообще выступает перед нами вполне ясно. Да оно уже достаточно обнаружило себя и в прошлом Церкви, а с этим прошлым, вследствие непрерывности церковной жизни, связаны и мы. В прошлой истории Церкви мы без труда можем найти, по вопросу о значении мирян, достаточные указания, которые могут быть приняты во внимание и в наши дни. Если же, с течением времени, участие мирян уменьшилось и перешло к государственной власти, то это должно быть признано явлением ненормальным. История, например, русской Церкви ясно показывает, как вредно отразилось это на всём ходе церковной жизни в России.

Стремления возвысить значение иерархии в Церкви на счёт остальных её членов и низвести значение мирян до последней возможной степени повело к тому, что в так называемых «Постановлениях Апостольских» роль мирян в церковном организме приравнена к хвосту. «Несправедливо, – говорит автор, – чтобы ты, епископ, будучи головою, внимал хвосту, т. е. мирянину»²⁷. Но подобные толкователи роли мирян в Церкви, вероятно, совершенно забыли, что церковный организм есть Тело Христово и приставлять к Телу Христа хвост, значит оскорблять Христа и извращать самую идею Церкви. Вот до каких сравнений может доводить желание подорвать значение мирян в делах Церкви.

В наши дни, когда столь ясно назрела потребность коренных преобразований почти во всех сферах государственного управления, особенно нужно вспомнить, что при церковной реформе, прежде всего, должно быть восстановлено подобающее значение мирян в делах церковных и не иначе как при их участии производима самая реформа. В противном случае, реформа не только не улучшит церковную жизнь, но может вызвать в ней другое зло. Освобождение Церкви от государственно-бюрократического элемента без восстановления достаточного значения мирян легко может повести к другой не менее опасной крайности – клерикализму. А клерикализм при указанном духе времени может быть особенно вреден для правильного течения церковной жизни. Кроме того, расстройство в церковной жизни, как мы видели, обнаруживается также разъединением духовенства и мирян и отпадением от Церкви значительной части образованного общества. Уже одно это должно побуждать сделать предполагаемую церковную реформу не делом только духовенства и правительства, но и предметом возможно широких обсуждений и совещаний с привлечением мирян к самому деятельному с ней участию.

Старающиеся привести церковную жизнь в порядок должны, как справедливо писали св. Киприану Карфагенскому представители тогда ещё православного римского духовенства, желать самых обширных совещаний и быть «всячески осторожны в совещаниях, чтобы потом все не признали чего-либо недействительным, когда оно будет сделано не так, как должно»²⁸.

Всякий произвол, поспешность, недостаточная обдуманность и решения при закрытых дверях, по свидетельству опыта истории, нигде столь не опасны, как в деле церковных преобразований.

18 февраля 1905 года сама Верховная Власть провозгласила необходимость известного участия в государственном управлении облечённых доверием народа и избранных им людей. Нет никаких оснований не распространить это и на сферу управления церковно-государственного, относительно которого участие народа тем более необходимо, что дела церковные, по преимуществу, общенародные, и участие в них всех членов Церкви вполне соответствует её идее и особенно настоятельно требуется запросами нашего времени.

Было бы большим несчастием для Русской Церкви, если бы предполагаемый и действительно столь необходимый для неё Поместный Собор состоялся без достаточного участия мирян. Если, вместо всецерковного собрания, требуемого самым понятием соборности, Собор этот окажется лишь обширным съездом духовенства, то ожидаемые от него важные решения легко могут быть не признаны за голос всей Русской Церкви и не получать надлежащего авторитета в глазах народа, а это может подать повод к большим церковным несогласиям и новым разделениям. Только сам Поместный Собор, созванный осмотрительно и в должном составе, и может явиться достаточно компетентным органом для разрешения вопросов о церковном устройстве в России. На соборе этом и должно впервые проявиться во всей полноте столь нужное нам начало соборности. Не к восстановлению патриаршества, особенно в его древнерусском виде, уничтоженного не без серьёзных оснований, должны стремиться нынешние члены православной Церкви в России, а к прочному проведению в неё начала соборности. Только начало соборности, правильно раскрытое, согласно с учением Апостолов и обнаружением его в истории древней Церкви, способно сообщить и будущему Собору, и новой организации церковного управления надлежащую широту понимания и должную непосредственную связь с самой окружающей жизнью. Если же по-прежнему допустить смешение этого начала с идеей коллегиальности, в какой бы форме она ни проявилась, с патриархом ли во главе или без него, то от этого едва ли произойдёт ожидаемое исправление церковной жизни. Коллегиальность, как показал надёжный учитель – опыт истории, нисколько не гарантирует церковное управление от разрыва с потребностями действительной жизни и не может предохранить его от развития влияния в нём каких-либо частных интересов и даже вовсе чуждых ему целей.

Против патриаршества не могут не свидетельствовать также и те крайне вредные для Церкви ненормальные отношения, которые установились между высшей иерархией и белым духовенством. Нечего скрывать, что в настоящее время архиерейская власть обыкновенно чувствуется подчинённым духовенством как что-то внешнее, не затрагивающее душу и не выходящее из пределов начальственных отношений высшего чиновника к низшему, а иногда эта власть ощущается и прямо как гнёт, вызывающий скрытую неприязнь и разрушающий всякую возможность столь необходимого нравственного общения с архипастырем. Самым верным и, по нашему мнению, единственным средством исправить это зло может служить опять лишь организация церковной жизни и управления на начале соборности. Оно одно способно нравственно объединить общею целью епископов, духовенство и народ, и при нём каждый, какой бы степени священства и звания он ни был, всего скорее может являться не только объектом для начальствования, но и в качестве живого сочлена единой Христовой Церкви.

Таким образом, уже с самых первых шагов, ещё и в период подготовления церковной реформы, всякие бюрократические приёмы, хотя бы и со стороны самой иерархии, должны быть навсегда оставлены. Немало новых бед могло бы произойти, если бы иерархия стала теперь в деле преобразования всего церковного строя на Руси руководствоваться разными многочисленными бюрократическими привычками и соображениями, например, что миряне мало понимают настоящие интересы Церкви, что они, разумеется, должны думать то же самое и что всё, предполагаемое иерархией, решено уже всем телом Церкви per acclamationem.

Если, наконец, иметь в виду последствия предстоящих отмен всяких ограничений в сфере религиозной, то приходится признать необходимость для православной Церкви в России, бóльшую, чем когда-либо, – начать жить всею полнотою своей жизни и в основание своего устройства положить древнее соборное начало. Никакая часть церковного организма отныне не должна быть более попираема или находиться в состоянии ослабления. Только при этих условиях Церковь всего лучше может выступить перед сознанием общества во всей своей высоте и истинности и этим самым надёжным путём удерживать в себе всех прежних членов и привлекать в свои недра новых.

Одним словом, в настоящее время все миряне, не могущие оставаться равнодушными ко благу Церкви, должны возможно скорее объединиться и стараться восстановить свойственное им значение в делах церковных. Наступивший исторический момент ясно требует этого… Если пропустить этот момент и вовремя не ввести заботы о благе Церкви в круг интересов личных и общественных, то при пробуждении в России самосознания и самодеятельности в разных других сферах жизни, церковные интересы легко могут ещё сильнее заглохнуть и сделаться ещё более чуждыми светскому обществу…