Путешествие по Сицилии в 1822 году. Часть 2

1. Устье большой гавани, (8 стад. в шир.) заграждённое Сиракузянами посредством судов, связанных между собою цепями. (Фук. VII. 59.)

2‒3. Пристанище Афинских кораблей, защищённое сваями (Ф. VII. 38.)

4. Аф. корабли, прикрывавшие повреждённый флот. (Ф. VII. 38.)

5. Бухта, куда были притеснены корабли Эвримедона (Ф. VII. 52.)

6. Небольшая мола. (Ф. VII. 53.)

7. Полевые укрепления Афинян. (Ф. VI. 66.)

8. Укрепления Сиракузян, направленные от города чрез болото и ров, вырытый ими, дабы воспрепятствовать Афинянам продолжить их укрепления до моря. (Ф. VI. 101.)

9. Торжище съестных припасов, учреждённое Сиракузянами по совету Аристона, для того чтобы мореходцы не отдалялись от кораблей своих. (Ф. VII. 39.)

10. Сваи, прикрывавшие Сиракузскую верфь или арсенал.

11. Диатихизма, или стена отделявшая Ортигию от Акрадины. (Диод. XIV. – Плутарх, в ж. Диона. 30.)

12. Вход в подземелья Ортигии.

13. Дворец Верресов.

14. Замок Маниация.

15. Ключ, бьющий со дна моря (Ochio della Zilica), названный: Алфей.

16. Косвенная стена Сиракузян. (Ф. VI. 99.)

17. Простая стена Сиракузян, построенная наискось Эпиполя. (Ф. VII. 4‒6.)

18. Ворота. (Ф. VI. 100.)

19. Двойная стена Афинян.

20. Проломы, или Фукидитовы βάσιμα, aditus per intervalla. (Vid. Göller.)

21. Стена Афинян, направленная к морю от высот Эпиполя, по краям болота. (Ф. VI. 101.‒VII. 4.)

22. Галеагра или Греческая лествица (ворота), где происходила размена пленных между Сиракузянами и Афинянами, во время коей Римский воин счёл число камней составлявших высоту стены. (Т. Лив. ХХV, 23.)

23. Стены, построенные Тираном Дионисием в 20 дней, 60-ю тыс. людей и 6-ю тыс. волов.

24. Замок Дионисия Тирана, ныне замощённый крепостными укреплениями.

25. Крыльцо, высеченное в приморской скале.

26. Остатки древних сводов, особенного построения.

27. Стены Акрадинские.

28. Наружные и подземные водопроводы.

29. Водопроводы, направленные от Латомий, находящихся неподалёку от замка Лабдала, и снабжавшие город водою посредством других подземных водопроводов, из под скалы, названной Фукидидом acraion lepas, (ныне, следуя Арецию и Клуверию, – Monte Criniti; а следуя Бонани: (Syrac. illustr.) – тот холм, который находится по дороге от Белведере к долине называемой Piano dell̓ Aguglia.)

30. Гробовые стогны.

31. Место, откуда Маркелл обозрел Сиракузы накануне покорения сего города. (Т. Лив. ХХV. 24.)

32. Древние колодцы.

33. Палаты о шестидесяти ложах, так названные но числу возлежащих за пиршествами Тирана Агафокла, по образцу Дионисиевых 30-ти лож. (См. Афиней. Кн. XII.)

34. Место, где находился храм длиною в 1 стадию, построенный Дионисием.

35. Бани Дафниса, Лирического Поэта.

36. Остатки от портиков. (Стр. 25.)

37. Термы, называемые: Венерины. (Стр. 78.)

Lor s’offri di lontano oscuro un monte

Che tra le nubi nascondea la fronte...

Come quel, che d’Encelado é sul dosso;

Che per propria natura il giorno fuma

E poi la notte il ciel di fiamme alluma.

(Tasso. Gier. XV. 33–34)

Мы отплыли из Мессины в пять чясов пополудни, при хорошем ветре. Наш путь лежал прямо через грозную пучину, Харибду. Читатель вправе спросить у меня тоже, что Сенека спрашивал у друга своего, Луцилия, путешествующего по Сицилии: „соответствует ли Харибда баснословным преданиям о ней? – и что в них истинного?“ Постараюсь отвечать на это.

Сей знаменитый водоворот, без баснословных вымыслов, до сей поры довольно опасен мореплавателям; но в отдалённые века, был он несравненно страшнее, потому что пролив был гораздо у́же; Плиний Натуралист¹ определяет ширину его, в самом узком месте, в 1500 щагов; Диодор – около 125 шагов более²; и многие другие древние писатели вообще мало разнствуют меж собою в назначении сего размера³. Поэты ещё более уменьшили cиe расстояние: Гомер говорит, что от Сциллы до Харибды может перелететь стрела; а Силлий-Италийский, что лай собак и даже пениe птиц слышны с противных берегов Италии и Сицилии⁴. Теперь же, самое малое расстояние проливу заключает в себе с лишком три версты. Весьма естественно, что порыв моря был тогда сильнее; водоворот, составленный из двух противных течений Ионийского и Тирренского морей, гораздо действительнее; а мореплавание находилось ещё в своём младенчестве: всё это объясняет грозную славу Фаросского пролива. Я теперь буду говорить об одной Харибде, и, прежде всего, выпишу знаменитое Гомерово описание, на котором основаны все вымыслы о ней. „Ты узришь, Одиссей (воспевает великий поэт) – другую скалу⁵, гораздо нижайшую и столь близкую от первой, что пущенная тобою стрела легко может перелететь туда. На сей скале произрастает высокое и широколиственное фиговое дерево; под тенью его, богиня Харибда поглощает чёрные волны. Три раза в день она изрыгает их, и три раза опять в себя принимает. Страшись приблизиться к ней, когда она поглощает волны. Тогда, ни сам Посейдон не в силах избавить тебя от погибели“⁶. В другом месте:

„Там божественная Харибда страшно поглощает солёные волны. Когда же она их изрыгает, то, подобно раскалённому котлу с кипящею водою, крутится – и к верьху бьёт пеной, – и вся в разъярении, обе скалы окропляет. Когда же она поглощает солёные волны морские, то вся возмущённая внутренность её разверста; ужасный шум потрясает скалы, и дно её, покрытое чёрною тиною, видно⁷.“

Приближаясь к маяку Св. Сальвадора, возле коего она находится, я искал внимательным взором по взволнованному морю следов сего знаменитого феномена, и вскоре заметил без труда, что меж тем, как везде правильные небольшие волны следовали дуновению ветра, – одно токмо небольшое пространство, в виде круга, имеющего десять или двенадцать саженей в окружности, отличалось особенными волнами, кои на сем месте плескались к верху острыми конусами, с чрезвычайной быстротой, и как будто бы кипели от подводного огня, или как бы не зная настоящего своего направления, бросались туда и сюда. Мы смотрели на это зрелище, придерживаясь к песчаной косе Св. Сальвадора; но усиливающееся волнение принудило нас взять в глубь, – и для избежания водоворота, который мог бы сделаться для нас пагубным, мы быстро направились, пользуясь ветром, к берегам Калабрии.

Харибда называется Мессинцами Гарофало (Garofalo). В хорошую погоду, при попутном ветре, водоворот сей совсем не опасен, особенно для здешних кормчих, знающих направление разных течений сего пролива; но течения сии столь переменчивы, что их весьма трудно определить: – они обыкновенно меняются чрез каждые шесть часов. Корабли, даже и при бурном ветре, если только он не противен течению, проходят без опасности чрез Харибду; в противном случае, погибель их неминуема. Но безветрие почти также опасно для кораблей в сем месте, как и буря; не в состоянии будучи тогда действовать ни рулём, ни парусами, они увлекаются порывом течения и разбиваются или о песчаную косу Харибды или о скалы Сциллы.

Малые же суда, когда они попадают на Харибду во время бури, водоворот приводит в кружение и опрокидывает, но не вовлекает в себя, – как то многие думают. Мысль, что Харибда вовлекает корабли на дно моря, устрашала мореходцев даже во время Римлян. Вот что говорит о ней Сенека: „ты узришь баснословную Харибду; она спокойна, пока не подымается южный ветер, но коль скоро начнёт он дуть с силою, то обширный и глубокий зев её поглощает корабли“⁸. Ужасная глубина моря около Харибды ещё доселе не определена, самые тяжёлые гири увлекаются стремлением течения, недостигая дна; некоторые измерения близ берегов, показали от 6-ти до 7-ми сот футов глубины.

Достигнув надлежащей высоты посреди, пролива, мы переставили паруса, и полетели в Ионийское море; но ветер не замедлил нам сделаться противным, когда мы едва, ещё прошли мыс Али. На востоке синел Калабрийкий мыс Зефиров, ныне Спартивенто (Spartivento), т. е. разделяющий ветры. Мыс сей есть самая южная точка Италии, откуда открываются пути в Адриатическое море и в Мессинский пролив. С захождением солнца, ветер нас совершенно оставил; толпы дельфинов окружили наше судно; они прыгали из волн один за другим; им подражали и другого рода рыбы. Мы почти не двигались с места посреди сего многорыбного, веселящегося общества, которое утешало нас в потере ветров. Это зрелище походило на что-то фантастическое. Меж тем, дымящаяся вершина Этны начинала освобождаться из-за облаков, возносясь над громадами береговых скал. Ночью мы приблизились к берегу, и принуждены были, как и прежде, требовать помощи волов, и они привлекли нас на рассвете к yжасным скалам мыса С-то Алессо (древний Ареаниум); мы остановились под его нависшими сводами в ожидании ветра. Этот мыс есть страшилище Сицилийского берега; трудно вообразить скалы уродливее тех, которые его составляют глубокие пещеры, изрытые в несколько столетий, волнами, зияют у их подошвы; гул, раздающийся в них, страшен, и напоминает Сциллу. Там часто скрываются чудовища; не баснословные, но весьма существенные, а именно: так называемых pesci-cani, (буквально: рыбы-собаки) пожирающие иногда людей; я купался на сем берегу; но матросы запрещали мне далеко отплывать и приближаться к сим пещерам не смотря на то, что они кажутся жилищами Наяд. Волны, ударяя беспрестанно в скалы, образовали в них род скамей; как бы нарочно сделанных рукою искусства.

Intus aquae dulecs, vivoque sedilia saxo,

Nympharum domus⁹...

Место cиe похоже на Пpomeeвo жилище, (в четвёртой песне Виргилиевых Георгик). Отдыхающие нa песчаном берегу волы, казались мне стадами многообразного бога; сюда, часто привлечённые палящим зноем солнца, выходят из пучин морские чудовищные жители.

Sternunt sе somno diversae in litore phocae¹⁰ и делающие иногда добычею промышленных рыбарей.

С поднявшимся поутру ветром, мы оставили мыс Алессо; обходя оный, я заметил в нём новые красоты: скалы его образуют сквозные своды; под которыми могут укрываться рыбачьи лодки; южная стopoнa представляет во всю высоту совершенно отвесную каменную стенy. Beтxий зàмок венчает дикую вершину сего мыса.

Вскоре, болee живописный и более величественный мыс Таормино, с целым городом и несколькими зàмками, стоящими на рёбрах и томцах его скал, ― обворожил мои взоры. Давно уже курящаяся вершина колоссальной Этны господствовала над нами и над всем горизонтом; ― но, прошед мыс Таормино; сей огнедымящийся исполин предстал во всём величии ― и, нося на мощных раменах своих множество городов и селений, сады и леса, словом сказать, целую область, цветущую под страшным кровом его, – упирался огромным основанием в ревущее море. Полоса дыма протягивалась от вершины грозного волкана чрез всё небо. Вот прочие очаровательные предметы исчезли пред моими глазами, при виде сего страшилища южной Европы; увидев Этну, я долго ничего не видел, кроме её; всё, читанное мною о сем дивном феномене, возобновилось в моём воображении, и я не заметил, как мы пристали к чёрным утёсам Ачи-Реаля. Угольный цвет их невольно обращает на них внимание, – и вы скоро узнаёте, что все cии чёрные громады суть охладевшие потоки лавы, нависшие многими слоями над безднами моря. Путешественник, с первым шагом на берегу Этны, ещё весьма далеко от страшного её святилища, – поражён уже величественным ужасом; он узнаёт берега Гигантов и Циклопов, грозу мореходцев древнего мiра и предмет высоких песней поэтов!

Берег сей может погрузить в задумчивость Натуралиста и Философа. Лава, из которой он составлен; имеет, как я сказал, множество слоёв, различной древности и разных оттенков; там можно начесть до двадцати слоёв такой лавы, которая уже оземленела. Геологи соглашаются, что лава превращается в землю не прежде, как чрез две тысячи лет, – и многие Натуралисты доказывают сим настоящую древность нашей планеты. По их предположениям, двадцать слоёв оземленевшей лавы в берегах Ачи, показывают 40000 лет существования земного шара; но их предположения в сем случае ошибочны, ибо Этна изрыгает не одну лаву, но иногда потоки грязи; или глинистой золы, которые делаются способными для растений. Но древность Этны и вместе с сим земного Шара, могут справедливее доказать раковинные слои, – следы потопа, находящиеся на большой высоте и лежащие на слоях лавы.

Карантинные чиновники Ачи-Реаля, заставили нас долго делать наблюдения над береговою лавою сего города. Нет ничего несноснее обрядов, коим подвержен всякий раз путешественник, приставая к берегам Сицилии; хотя бы он приплыл на рыбачьей лодке, с расстояния двух или трёх миль, но всегда должен быть освидетельствован карантином, и везде платит за это пошлины. Правительство употребляет сии обряды более для удостоверения своего в лицах, пристающих к берегам. Получа разрешение, мы употребили более получаса для достижения береговой вершины по ступеням, иссечённым в лаве, живописными переломными линиями; навьюченные ослы беспрестанно заграждали вам путь; наконец мы вступили, пробираясь сквозь толпу, в необыкновенно шумный город, торжествующий тогда один из своих годовых праздников, – в честь Св. Венеры, хотя ни в каком Христианском календарь не существует сего имени. Каждая Сицилийская деревня обречена какому-нибудь святому, или даже фантастическому существу. Этот, народ до сей поры не может расстаться с Мифологиею Греков, которая очень сродна их распалённому воображению. Мы захватили только конец праздника Венеры, то есть остатки иллюминации и фейерверка; но мы, застали ещё ярмонку: все улицы уставлены были палатками с товаром и yсеяны шумящими покупщиками и веселящимся народом.

Город Ачи хорошо выстроен; он включает 15 тысяч жителей и производит парадный торг шёлковыми тканями, а более всего полотном. Землетрясение 1818 года было для него пагубно; но следы оного почти совсем изгладились. Здесь, во времена Римлян, был город Acis Aquilea, так названный по имени Pимского военачальника.

Мы едва могли найти здесь одну неопрятную комнату, для ночлега; все домы были наполнены приезжими. Беспокойное помещение заставило нас ускорить наш отъезд. Приискав шлюпку, которая должна была на утро отплывать в Сиракузы, и уговорясь с матросами, мы остались ночевать. Некоторые постояльцы позабавили нас рассказами о празднествах Ачи-Реаля. Набожность Сицилийцев, как я сказал уже, исполнена cyeверия; мы видели образчики этого на празднестве Св. Розалии, в Палерме; но здесь, oно превосходит всякую меру. Только недавно отменили обряд представлять в лицах распятие Иисуса, коего Божественное лице занимаемо было первым, взятым из толпы, человеком. В Мессине до сей поры ещё, на празднике Успения (lai Vara)¹¹, сажают на вершину огромного подвижного здания, матроса, облечённого в одежду старца; он изображает самого: Бога Саваофа и принимает из рук Ангелов, в виде младенца, душу Пресвятой Богородицы, простертой на одре, – и всё это представлено живыми лицами; дети-Ангелы, привязанные на страшной высоте к вертящимся колёсам, наполняют иногда воздух воплями и пугают зрителя.

На другой день, поутру, мы оставили Ачи, и направились, на ослах, к деревне Трице, где нас ожидала нанятая нами шлюпка. При выезде из города; громада Этны поражает удивлением взоры; неподалёку от города, мы переехали через быстрый ручей, бегущий по кускам лавы: – это баснословная речка Ацис. Кому не известно печальное происшествие с пастухом сего имени, любимым прелестною Галатеею, по коей тщетно вздыхал дикий Полифем¹²! Сей грозный завистник нашёл однажды обоих любовников, отдыхающих под приютным кровом нависшей скалы; пламень презренной любви заволновал его кровь – и он одним» ударом мощной длани низпроверг скалу на страстного Ациса. Она до сей поры ещё лежит в волнах и пастухи покажут вам следы невинной крови, в красноватых жилах камня, ― и неужели поэт отвергнет справедливость сего происшествия? Здесь несколько окрестных деревень носят одинаковое прозвание: Ачи, – как бы повторяя имя нежного пастуха... Если б не воспоминание об Ацисе занимало меня тогда, то я бы нашёл, весьма беспокойным наш путь, при сильном зное, по устарелой лаве и серной пыли, от которой большая часть здешних стариков» слепнет; но стихи Гомера, Феокрита, Овидия, Вергилия, которые припоминал я на воспетых ими местах, делали путь сей для меня приятным. Вскоре мы приблизились к берегу, и спустились с него у мыса Молини который долго считался за древний Ксифониум, тот самый, к коему, пристал Цезарь, во время междоусобной войны в Италии, и где он выстроил себе скромное жилище; но теперь доказано, что Ксифониум занимал место нынешней Августы¹³. Сходя с берега, нас ошиб тяжёлый запах, называемый Итальянцами общим именем: cattiva aria; оный, происходит от сильного действия жара на стоячие воды; мы перешли через текущий ручей, едва, вынося зловредные его испарения. Вдобавок к гнилости сего места, здешние жители моют в том ручье лён, который также испаряясь, сгущает еще более воздух. Мы увидели тут несколько шалашей, где сидели за кувшинами вина и за фруктовым завтраком толпы почти нагих жнецов, – бледных, как заключённые преступники и столь же дикого вида, как новооткрытые островитяне. Наконец мы достигли моря. На берегу несколько бедных хижин составляют местечко Трицу, населённое Мальтийскими рыбаками; но вообразите нашу досаду, когда мы, ожидая найти готовую сняться с якоря шлюпку, увидели самую укромную рыбачью ладью, стоящую ещё на песке! Гнев наш не много бы помог: – мы принуждены были решиться вверить себя утлому челну, и понуждать ленивых рыбаков к скорейшему отправлению. Они дожидались нашего приезда для снаряжения лодки, и только при нас начались все хлопоты. Правда, что в полчаса было всё готово: сделан тростниковый навес в защиту от солнца; навязан парус, прикреплён шест вместо мачты, прилажены четыре весла; и вообразите себе, что мы, по непростительной неосторожности, отплыли на столь дурно снаряжённой ладье, в Сиракузы, отстоящие миль за 50, морем, которое начинало бушевать! Наш путь лежал мимо диких островков Циклопов, отстоящих неподалёку от берега. Островки cии суть не что иное, как несколько живописных подводных скал, образованных лавою и презирающих, несколько уже столетий, ярость волн. Должно предполагать, что они были отторгнуты от берега ужасным землетрясением; они привлекают внимание Натуралистов, и я буду, говорить о них подробнее на возвратном пути моём из Сиракуз. Волнение воспрепятствовало нам приблизиться к ним; лодка могла бы разбиться об острые их рёбра, и притом мы начинали уже размышлять о необдуманной поездке нашей. Пока берег был ещё близок, мы молчали; но когда увидели, что дерзкие рыбаки берут прямое направление чрез Катанский залив, и что ветер усиливается, мы прервали молчание и пожелали узнать их намерение? Они хладнокровно отвечали: что идут прямо на мыс Санто-Кроче (Santo Croce), едва синевший в сомнительной дали; тут мы поняли всю смелость Сицилийских рыбаков, и видя; что лодка ежеминутно грозит опрокинуться или быть залитой) волнами, немедленно велели переменить направление и плыть в Катанию, коей башни были уже видны, рыбаки долго старались отклонить нас, но – видя что мы твёрдо решились, перевернули парусь, и, менее нежели в час, с помощию бурного ветра мы вошли в гавань Kamaнии.

Giungono al fin là dove un sozzo c rio

Lago impaluda ed un castel n’è cinto,

Nella stagion, che l’ sol par che simmerga

Nell ampio nido, ove la notte alberga.

(Tasso. G. l. VII. 28.)

Катания обязана чудесным образованием своей гавани – Этне. Ужасное извержение её, в 1669 году, объяло сей прекрасный город реками огненной лавы, которая, поглотив несколько городов и селений и нагромоздив, с обеих сторон города, целые горы, погрузилась в бунтующее море, отодвинув далее пределы его. Можно из этого представить, как поразителен вход в гавань Катании, составленную из громад чёрной лавы, – страшной и в охладении своём! Исполин Этна, уже во всём величии, господствует здесь над главою вашею: дымящаяся большими клубами вершина его, ежеминутно грозит бедою, и необычайная груда сия тяготить, кажется; землю и море.

Скромный вид нашей лодки заставил нас более получаса дожидаться освидетельствования карантинных чиновников; медленность их выводили нас из терпения; напоследок их учтивости и извинения, по прочтении наших паспортов, доставили нам тотчас толпы проводников. Вышед на берег, мы с удовольствием увидели себя посреди города самой блестящей наружности; покойная гостинница и хороший обед также способствовали к доброму заключению об нём; но я подожду говорить и об Катании, до возвратного моего пути; мы спешили достигнуть последней цели нашего путешествия по Сицилии: – громкое имя Сиракуз звало меня, и нам предстоял ещё большой день пути.

Испытав все роды езды, мы хотели познакомиться с путешествием в летиге; и подрядили этот экипаж за довольно сходную цену. Едва успели мы отобедать, как уже слитый звон множества бубнов, возвестил нам прибытие нашего конвоя; читатель помнит описание сих конных носилок: – два сильные лошака впереди, и один сзади, были впряжены в оные, а другие два приготовлены были для наших вьюков. Мы не могли глядеть без смеха на этот снаряд; не видя подножек, мы не знали, как приступиться, чтоб влезть в кузов; но в ту же минуту, два наши проводника вынули небольшую дощечку, и взяв её, каждый с одного конца, приглашали нас взойти по сей ступени. Наконец, с большим шумом и торжеством, потянулись мы по улицам Катании: два кавалериста, т. е. один из вожатых и наш лакей, сидя на больших вьюках, предводили ход; за ними неслись величественно мы двое, сидя друг против друга и имея подле себя другого вожатого скороходом, с длинным шестом в руке для управления лошаками. Нам казалось, что взоры всей Катании устремлены были на нас, тогда, как мы одни только удивлялись странности нашего путешествия. Нельзя объяснить того необыкновенного движения, которое чувствуемо в летиге; оно нeприятно и походит на неровное дёрганье, которое весьма увеличивалось от чрезвычайно дурной дороги. Я оглядывался беспрестанно на синеющий колосс Этны, упиравшийся дымным челом в дальнейшие облака и испещрённый, при подошве своей, всеми дарами Момоны и Вакха. Мили с четыре ехали мы роскошными садами, изобилующими наиболее кактусом и фиговыми, шелковичными и миндалевыми деревьями; но мало помалу пустыня зaнимала место обработанной земли, – и в сумерьки приблизились мы к луговым берегам древней реки Симеты (ныне Джиарета). Баснословие повествует, что на берегах её, Нимфа Талия была любима Юпитером. Страшась мщения Юноны, она просила eго заключить её в недра земли; Зевес внял её молению, но ― когда пришёл ей срок родить, то плод её (два близнеца в одном теле) вышли из земли; почему они и были названы Паличи, что значит рождённые землёю¹⁴. Сицилийцы воздали им божескую честь и воздвигли при источнике сей реки, на озере ― хpам, который сделался знаменит. Аристотель пишет¹⁵, что воды сего озера, имели, свойство облачать неправду, и что подозреваемые в преступлении, должны были, написав на доске оправдание своё, бросить оную в озеро и тогда, истинное свидетельство оставалось на поверхности воды, а ложное утопало. Фацелло свидетельствует, что в его время были ещё видны малые остатки основания храма Паличи; озеро это существует и тот же историк говорит, что оно имеет, так как и в древности, три подводные отверстия, из которых бьёт к верху на три фута кипячая вода; но что запах, её зловреден; что скот, напившись от оной до восхождения солнца, ― умирает, ― и даже, иногда, пролетающие птицы падают без жизни. Сии обстоятельства слишком любопытны чтоб умолчать, об них; но трудность болотистого пути и краткость времени не позволили мне проверить самому сего рассказа. После узнал я, однако ж, следующие подробности о сем озере: оно, находится возле местечка Минео: воды его всегда находятся в большом движении и одеты смоляною пленою; летом озеро почти совсем высыхает, ― и тогда вода остаётся в шести или семи колодезях, имеющих неизмеримую глубину; они часто выбрасывают воду более нежели на аршин в вышину. Этот феномен есть почти тоже, что и Макалубские сальсы близ Агригента, и происходит от вырывающегося, подземного ветра. Испарения сих вод производят в человеке сильные головные боли, и говорят, что животные, засыпающие противу ветра на берегу озера, часто умирают. Из сего, видно, что Фацелло, часто легковерный, в сем случае справедлив; не знаю только, правду ли говорить он о птицах.

Мы переехали Симету на пароме. Сия река изобилует янтарём; за нею начинаются болотистые места и стоячие воды; вся эта страна кажется совершенно оставленною, меж тем, как прежде процветали тут – Моргенция, там – Мегара, или Гибла, окружённая горами; сего последнего имени, столь знаменитыми своими ароматными растениями и мёдом; далее плодородная Леонтина, жилище диких Лестригонов. Даже следы сих городов, за исключением последнего (ныне Лентини) – исчезли. Следуя вдоль берегов разъярённого моря, мы благодарили судьбу, вложившую нам мысль оставить рухлую лодку: иначе – сия самая ночь могла быть для нас последнею. Запустение, шум волн и слабый свет луны, презирающей сквозь густые тучи, имели свою красоту. Проехав речку Кантару (древний Алабус) мы увидели у подошвы следы стены полуразвалившейся крепостцы, выстроенной некогда для защиты от Африканских корсаров; имя сего места, если не ошибаюсь – Ланьано (Lagnano). Хотя мы имели уже надобность в отдохновении; но Чичерони наш отсоветовал нам останавливаться, по причине дурного воздуха (cattiva aria); мы сами чувствовали удушливые испарения, и потому, полусонные, начали взбираться на предстоявшую лесистую скалу; наш вожатый вскоре предложил нам выдти из летиги, ибо путь делался весьма труден. Ходьба рассеяла наш сон, и мы любовались картинною дикостью скал, мрачностью леса и игрою лунных лучей в волнах, дробящихся с большим шумом о камни. Я жалел, что темнота препятствовала видеть отдалённость, но я предугадывал воображением город Августу с заливом, изгибистые берега моря и громаду Этны. Тяжёлый воздух долго нас не оставлял; но он делался менее чувствителен, когда мы спустились по ту сторону скал, образующих мыс Пиетро-Лунго. (Pietro Lungo). За ним следуют опять долины, – но сухие и бесплодные. На заре пристали мы к сараю, обитаемому одним человеческим существом, ― сторожем безмолвной степи; тут мы остановились и посвятили часа три сну на соломе, посреди лошаков.

С рассветом, мы продолжали путь по берегу моря; вправе синели Гиблейские горы. В местечке Мелили, находящемся у подошвы их, неподалёку отсюда, обрабатывали некогда сахарный тростник и делали сахар; но все источники богатства Сицилии иссякают ныне oт беспечности начальства. Вскоре открылся нам песчаный мыс Мангизи (Manghisi), древний Taпсус, простирающийся на две мили. Почти против него, по правой стороне дороги, показали нам остаток торжественного памятника, воздвигнутого Маркеллом по взятии Сиракуз; теперь существует одно основание памятника, составленное из больших камней, в виде обширного столпа. Землетрясение 1542 года разрушило оный.

Urbem Syracusas, maximam esse Graecarum urbium pulcherrimamque omnium, saepè audistis; est, judices, ita, ut dicitur.

(Cic. Verr. A. II, L. IV, c. 52)

Уже невдалеке вставали перед нами нагие холмы, кончающие печальную долину, по коей мы ехали; они протягивались косвенно от берегов моря во внутренность полей, возвышаясь постепенно. Груды камней, разбросанный по вершинам их, остановили наше внимание: – увы! то были стены могущественных Сиракуз! Не могу выразить того чувства меланхолии, которое овладело мною с приближением к печальным, но красноречивым остаткам сего великого города, соперника Афин! Чувство cиe равнялось с тем, которое волновало душу мою при первом взгляде на Тибр и на семихолмную столицу древнего мipa.

Приближаясь к сим высотам, мы заметили, при подошве оных, несколько пещер; поднявшись, мы попирали уже прах Акрадины, восточного предместья Сиракуз. Первый взгляд на знаменитые места, где были Сиракузы, встречает опустошение и ряды раскрытых гробниц, выделанных в скалах; – они походят на стенные гробницы Агригента; некоторые из сих памятников являют следы большего великолепия; я заметил, на моём пути, два, украшенные портиками с колоннами Дорического ордена; время начинает уже сглаживать на них работу резца; но широколиственное алоэ, тучный кактус и перевивающийся плющ, вырываясь из трещин жёлтого камня, заменяют теперь украшения искусства; здесь, уединённый кипарис оттеняет посреди знойной пустыни предпочтённую им гробницу; там, молодая пальма стоит сиротою на берегу моря... Могильное безмолвие заступило шумное волнение толпы, гром оружий, стук колесниц; – одни только следы сих последних видны ещё на каменистом слое, который был природным помостом города. Мог ли ожидать гордый гражданин Сиракуз, чтобы следы быстротечной колесницы пережили славу и великолепие его отечества? – И вот что осталось от города, заключавшего в себе пять городов, – и который был столь громко приветствуем пламенным Пиндаром: „О Сиракузы! восклицает он, сколь обширное поприще покрывают великолепные грады твои! Храм грозного бога брани! отчизна великого народа и гордых коней, коих „хребты покрыты блестящей сталью и чья внутренность горит ярым желанием столкнуть ряды врагов и попирать кровавые их трупы! я снова возвращаюсь из, Фив, певцом твоим¹⁶!“

Миновав ряды гробниц, открываются новые Сиракузы, соотоящие из крепости, выстроенной на острове Ортигии; а далее – равнины Эгейского моря... Проехав ещё несколько, по опустошённой земле, мы находились в приютной тени фиговых дерев и платанов необыкновенной красоты; быстрый ручей гремел по камням; яркая зелень расстилалась вдоль берегов его; утомлённый пастух и пара огромных волов пили из высеченной в камне водопойни; приклонённые к земле ветви фигового дерева скрывали в свежей мгле своей двух молодых девушек, которые рвали плоды и бросали их в корзину престарелой их матери, сидевшей возле. Одна из сих поселянок, лет четырнадцати, настоящая Нимфа, с большим трудом нагибала ветви, и столь же молодой пастух пособлял ей; ― это живая картина Вергилия:

Saepibus in nostris parvam te roscida mala,

Dux ego vester eram, vidi cum matre legentem;

Alter ab undecimо tam me jam ceperat annus;

Jam fragilis poteram a terra contingere samos¹⁷.

Мы терпели от жажды и жара, и весьма охотно сошли с лошаков, чтоб прохладиться в сем ландшафте. За сим счастливым уголком следуют прежние виды опустошения, до самой крепости Сиракуз. Две обломанные колонны выходят из земли и останавливают жадный взор, вотще ищущий памятников по пустой окрестности... Сии колонны суть остатки великолепных портиков, украшавших предместье Акрадины¹⁸ (1); сверх того видны ещё несколько оснований прочих колонн, С невольною печалью приблизился я к острову Ортигии, – колыбели Дианы¹⁹ (1) и великих Сиракуз, которые, наполнив мiр своего славою, давно уже опять возвратились в туже колыбель, из которой возникли. Мы въехали на сей знаменитый остров по четырём подъёмным мостам, чрез глубокие рвы и сквозь три ряда бастионов. Это напоминало мне жилище тирана Дионисия. Известно, что его спальня окружена была недоступным рвом, чрез который вёл подъёмный мост; туда не имели доступа ни жена его, ни дети; дворец его был на сем самом острову; но и поспешил заменить в памяти своей имя Дионисия сладкими именами Архимеда, Тимолеона, Феокрита, Платона, – и думал: д дышу там воздухом, которым они дышали; я вижу те предметы, которые они видали; – и, попираю их прах!

Спокойная гостиница и хороший обед восстановили утраченные наши силы; здешние вина славны и в древних и в новых временах: они льстят не только вкусу, но и обонянию. Известное в древности Сиракузское вино, называемое: Полиос, по имени одного Царя, едва ли было лучше этого²⁰. Столовая роскошь Сиракузян соблазняла Платона, исправителя их нравов: Syracusanam mensam, о amice, говорит он, ac Siculam obsoniorum varietatem laudare non videris²¹. К десерту нам подали славимый Гиблейский мёд, прозрачный, как янтарь, и благоухавшей – как букет цветов. Греки и Римляне предпочитали только поцелуи своих любовниц сладости медовых сотов Гиблейских гор²².

Nerine Galatea, thymo mihi dulcior Hyblae²³...

говорит Виргилий устами Аркадийца. Древние Сицилийцы слыли большими гастрономами; – Гораций часто воспевает Сицилийские яства, Siculac dapes²⁴. ― Повествуют, что в Сицилии были воздвигнуты – храм, посвящённый жадности и статуя Церере, прозванной Sito, т. е. богиня яств²⁵ (1). Следующие стихи из Плавта показывают вполне сластолюбие древних Сицилийцев:

Еi erat hospes, par illius, Siculus senех

Scelestus, Agrigentinus, urbis proditor:

Is illius laudare infit formam virginis,

Et aliarum itidem, quae, eius erant mulierculae.

Infit lenoni suadere, ut secum simul

Eat in Siciliam, ibi esse homines voluptarios

Dicit: potesse ibi fieri eum divitem;

Ibi esse quaestum maximum meretricibus.

(Plaut. in Rudente.)

В Мессине, достопочтенный Прелат г-н Грани снабдил нас рекомендательными письмами в Катанию и Сиракузы; – по сему случаю мы нашли здесь весьма любезного человека, г-на Прокурора Занги²⁶; он не замедлил посетить нас в тот же день и доставил все способы для наших обозрений. С уменьшением зноя, он предложил нам прогулку по некоторым остаткам древности на острове Ортигии, который, как я сказал, застроен нынешним городом.

Мы направились к храму Минервы, который, как мне говорили, хорошо сохранён; я воображал его в виде храмов Агригента или Сегеста; – но как я удивился, когда, приближась ко здешней соборной церкви, мне сказали: вот храм Минервы! Я с чрезвычайным вниманием устремило взоры на новый двухэтажный фронтон с красивою колоннадой, – и напрасно искал в нём храма Минервы; но зайдя с боковой стороны здания, увидел целый ряд великолепных колонн самого древнего Дорического ордена, заключённый в толстой стене, составляющей длину собора. Однако, новые варвары не могли совершенно закрыть сии необычайной толщины колонны, коих малая часть видна снаружи и снутри собора; Пронаон и Постикон хорошо сбереглись; замечательно, что колонны их имеют пьедесталы, меж тем, как боковые лишены оных; все они украшены полосною резьбою и составлены из огромных кусков, связанных без извести. Цицерон и другие Писатели сохранили нам в своих творениях описание великолепия сего храма. Двери его были предметом удивления чужеземцев; чистейшего золота рамы и полосы заключали изящные резные изображения из слоновой кости. Две головы Медузы и Горгоны поразительного величия и ужаса, с развевающимися власами, составленными из шипящих змей, стерегли вход сих дверей. Внутренность соответствовала наружности; там находилась знаменитая картина, изображавшая конный бой Агафокла и чрезвычайно сходные портреты всех Сиракузских тиранов. Сквозь фронтон сего храма проведена была самим Архимедом полуденная линия. Cиe oтвеpстие долго существовало, даже в наши времена; но некоторые перестройки в соборе были причиною уничтожения столь древнего воспоминания об одном из величайших гениев, бывших на земле. Огромный щит, (сlуреus) вылитый из бронзы и роскошно позлащённый, сиял в ослепительном блеске на вершине храма. Мореходцы приветствовали оный издалека; но те, которые отплывали из Сиракуз, потеряв из виду покровительствующий их, священный щит отечества, с печалью брали с алтаря богов сосуд и, наполнив его мёдом, ароматами и свежими цветами, повергали в шумящее море – в честь Нептуну и Минерве; – выполнив этот обряд, они с веселием летели в дальнее море.

На другой день я осмотрел здешний музеум; он заключает палладиум сего города, и можно сказать, всей Сицилии, – статую Венеры, которая должна стоять наряду с Медицейскою и Неаполитанскою²⁷(1). Сиракузяне дают своей Венере яблоко перед двумя первыми; но это могут решить токмо Канова или Торвальсен. Я насладился видом всех трёх Венер. Всякое утро мoeго первого двух недельного пребывания во Флоренции, я приходил радовать взоры свои эфирною красотою царицы отрад. С той поры только, как я видел cию статую, узнал я прекрасное это Венера, воспитанная часами; ей только принадлежит сей несравненный гимн Лукреция:

Hominum divumque voluptas,

Alma Venus! elc...

Идеал Венеры Медицейской – не на земле, но в воображении чувствительного ваятеля, поэта, или живописца. Вспомнив стихи Лукреция, я невольно припоминаю также строфу из Виланда, которая, как бы нарочно, написана для неё:

Denk dir ein Weib im reinsten Jugendlicht,

Nach einem Urbild von dort oben!

Aus Rosengluth und Lilienschnee gewoben;

Gieb ihrem bau das feinste Gleichgewicht;

Ein slilles Lӓcheln schweb’auf ihrem Angesicht,

Und jeder Reiz, von Majestӓt erhoben,

Erweck und schrecke zugleich die lüstcrne Begier;

Denk alles dass, du hast den Schatten kaum von ihr!²⁸

(Oberon. IV. G. 6. s.)

Венера Неаполитанская не есть Венера; – это несравненная Лаиса, или та, самая, восхитительная Сиракузянка, которая, быв сама обворожена тайными своими прелестями, завела спор об оных с подругами, для того только, чтобы обнаружить их истинному ценителю и служить образцом обожаемой Киприды. Афиней сохранил нам сей анекдот.

Что ж сказать о богине Сиракузской? Кто не согласится, что она не сама Венере? – так; но эта Венера ужé любовница Марса; всё прелестное тело её дышит сладострастной юностью. Что если бы всегубящее время сохранило нам её божестовенную голову! Какая новая прелесть разлилась бы посему очаровательному стану! Но кто возьмётся за резец, чтоб возвратить таковую потерю?²⁹ тот, кто постигнет гармонию, существующую между красотами тела и лица. Гармония сия не ворбразительная, она существует. Но сии дивные прелести, находящиеся пред воспламененными моими взорами, заставляют меня забыть её голову, ― и я наслаждаюсь:

Quos humeros, quales ... lacertos!

Forma papillarum quam ... apta premi!

Quàm castigato planus sub pectorc venter!

Quantum et quale Iatus! quàm juvenile femur!

Coetera quis nescit?..³⁰

― Правая рука сей прелестной статуи также не существует; oнa прикрывала груди; а левая придерживала покров, полузакрывающий её не много ниже пояса: ибо Венера cия изображена выходящею из бани; некоторые несовершенства в покрове показывают, что художник не кончил своей работы; дельфин и раковина видны под её левою ногою. Статуя сия открыта была плугом земледельца среди полей предместья Акридины, в последних днях 1806 года; там же нашли статую Эскулапа, средней величины. Мудрость написана на челе истинного врача, испытателя таинств природы.

Советую путешественникам посмотреть вечером, при свет факелов; на Сиракузскую богиню. ― Она очаровательна! Свет сей даёт ей все оттенки настоящего тела; нега волнует груди её ― и божественная кровь пробегает по неживым членам ... она оставляет сильное впечатление!

Сколько б изящных памятников художества можно было извлечь из праха падших Сиракуз, если б Правительство обратило некоторое внимание на сии места, где процветали вторые Афины, обогатившие Рим своими статуями и утончённою роскошью искусства! Когда победитель Маркелл возвратился из Сицилии! С флотом, нагруженным сокровищами художеств, то Фабий Максим страшился, чтобы обольстительный вид их не посеял семян неги в Римлянах, приобыкших дотоле к мечам и шлемам. Известно также, что превосходные колонны, поддерживающие фронтон Римского Пантеона, привезены были из Сиракуз.

Весь Сиракузский Музеум, заключённый в двух тесных комнатах, состоит из помянутых двух изящных статуй, окружённых нестройными обломками гробниц, урн, надписей и ламп. Можно судить о множестве статуй, украшавших Сиракузы, по словам Цицерона, который, описывая грабежи Верресовы в Сицилии, говорит: „Сиракузы потеряли, во время правления Верресова, более статуй, нежели убиенных при осаде города, Маркеллом³¹. Вот имена главнейших: – Юпитер Олимпийский; – две статуи работы Аристея и Пеана, из коих первая стояла в храме Бахуса, а вторая в храме Эскулапа; – Сафо, произведение Силаниона, хранившаяся в Пританее; – колоссальный Аполлон Теменитский; – собрание статуй тиранов Сиракузских; – Тимолеон, с надписью: Extinctori tyrranidis³²; ― Диана, Церера, Прозерпина, Аретза, Фортуна, Иракл, находившиеся в храмах им посвящённых; – Венера Каллипига (находящаяся теперь в Неаполе); – Маркелл, великодушный покоритель Сиракуз – сию статую заменил бесстыдный Веррес своею. Кроме этого, площади Сиракузские украшены были: бронзовою сферою Архимеда, блиставшею как некое светило и изображавшею с удивительною точностью все созвездия³³; – обелиском, к которому был, некоторое время, прибить щит несчастного Никиаса, вождя Афинян, – и столькими другими изящными произведениями искусства.

Библиотека, находящаяся в том же доме, где и Музеум, можешь удовлетворить любопытство учёного; в ней показывают примечательную Греческую надпись, которую предлагаю здесь:

ΒΑΣΙΛΕΟΣ ΑΤΕ

ΙΕΡΩΝΟΣ ΙΕΡΟΚΛΕΟΣ

ΣΥΡΑΚΟΣΙΟΙ ΘΕΟΙΣ ΠΑΣΙ. т. е.

Всем богам! –

От Сиракузян, предводимых Царём Гиероном, сыном

Гиероклесовым³⁴.

Эта надпись показывает, что Сиракузяне имели Пантеон прежде Римлян, и что сии последние, заимствовали от них, мысль: соединить все силы Натуры в одно целое. Она объясняеттакже, кто был отец Гиерона, ибо Истopия не сохранила нам его имени. Надпись начертана на одном из боков четверостороннего камня, на верху коего видны три диры. Предположение, что это следы треножника, весьма основательно, ибо, судя по надписи: всем богам?, – нельзя полагать тут существование статуи. Жертвенник, курящийся для существа невидимого, более выражает высокую мысль надписи.

Alpheum fama est hue Elidis amnem

Oсcultas egisse vias subter mare: qui nune

Ore, Arethusa, tuo Siculis confunditur undis.

(Virg. Aen. III.)

Из Музеума, Чичерони мой хотел уже вести меня в подземные бани Ортигии; но я нетерпеливо желал видеть чудесный источник Аретузы, прославленный столь многими поэтами древности. Где же Аретуза? – твердил я, перебивая его учёные речи, и, наконец, принудил его удовлетворить моё любопытство.

Кто не знает с младенчества об Аретузе? Кому не милы игривые мечты Греков о нежной любви Алфея к Нимфе, для которой он покинул луговую Элиду и прошёл сквозь таинственные подземные пути, притек в страстные объятия своей милой, в чужую страну, под чужое небо? Кого не обворожали звуки певцов, прославлявших имена двух любовников? Кто не почтит Иппокрену Феокрита, Стезихора, Епихарма, Биона, Мосха и даже Пиндара? – Какой Историк, какой Философ тех времён, не уверял, часто со всею важностью, об истине такого феномена? Юный образ Аретузы был на щитах, на шлемах, на монетах славного народа; имя Аретузы напоминало Сиракузянину страннику, его милое отечество и пробуждало в нём любовь к оному; ― но пали могучие Сиракузы; пышные храмы её были уже ниспровергнуты, а имя Нимфы непреставало прославляться на лирах самих завоевателей берегов её; Вергилий, сам несравненный Вергилий, искал её вдохновений.

Extremum hunc, Arethusa, mihi concede laborem³⁵.

Сколь прелестною он изобразил её, и сколь чувствительною к жалобам смертных! Она первая устремилась из подводных чертогов на вопль Аристея:

Sеd, ante alias, Arethusa sorores

Prospiciens, summa flavum caput extulit unda.

Et procul: „о gemitu non frustra exterrita tanto,

Cyrene soror! ipse tibi, tua maxima сurа,

Tristis, Aristaeus, Penei genitoris ad undam

Stat tacrymans, et te crudelem nomine dicit!“³⁶

(Georg. L. IV.)

Припоминая всё это, я уже нечувствительно приблизился к жилищу Нимфы; крепостные стены, вдоль которых мы спускались, закрывали ещё от меня её воды; но плеск оных и шумное слияние различных голосов, разносились вокруг... Какая занимательная картина представилась мне: толпы полунагих девушек, моющих свои покровы, стояли по колена, разными группами, в источнике прозрачном как стекло; он тихо вытекал из-под древнего свода городских стен, – и вот та славная Аретуза, живущая доселе в бессмертных песнях! Стены заграждают её со всех сторон и едва позволяют ей вход в море, сквозь небольшую арку; но они защищают её также от наводнения моря³⁷. Плющ и кустарники, стелющиеся по стенам, нависли во многих местах над водами, и смотрятся в их зеркале; несколько обрушенных камней разбросаны по чистому дну и служат скамьями и столами для моющих. Если вы не посмеётесь надо мною, то я скажу вам, что сама милая Аретуза не пренебрегла б иметь подругою одну из сих красавиц, на которую я загляделся и для которой я часто ходил к знаменитому источнику. Прелести Сиракузской Венеры были ещё свежи в моей памяти; и я некоторую часть оных видел тогда в натуре; глубина источника и бережливость, заставили её подвязать одежду весьма красиво и гораздо выше колен; каштановые густые волосы, развеваемые лёгким ветром, падали на полуобнаженные перси, которые, казалось, старались совсем освободиться из слабых преград; этот склонённый тонкий стан и наконец, Аттическая прелесть лица, исполненного невинности и неги, всё было в ней привлекательно:

Nudaque simplicitas, purpureusque pudor³⁸...

Вот её девиз. Посмотрите ж теперь на плескающихся, посреди сих нимф, детей; всякий из них мог бы занять место в Корреджиевой картине?..

Источник сей всё ещё называется именем Аретузы; но где его великолепие? где его алтари? – Дно его умащено было разноцветными мозаиками на далёкое пространство, которое заняло теперь море; остатки сих мозаиков были ещё видны, как мне сказывали, лет десять тому назад; теперь показывают одни основания стен храма. Иcтopия Аретузы исполнена сверхъестественного. Тимей, Помпоний-Мела, Павзаний и даже самый Плиний Натуралист, утверждают истину подземного сообщения Алфея с Аретузою. Один только Страбон отвергает это; я не говорю уже о Поэтах; без сомнения, они не в числе неверующих. Виргилий говорит очень ясно:

...Alpheum fаmа est huc Elidis amnem

Occultas egisse vias subter mare; qui nunc

Ore Arethusa, tuo Siculis confunditur undis

(Virg. Aen. L. III.)

или:

Sic tibi cum fluctus subter labére Sicanos,

Doris amara suam non intermisceat undam.

(Id. Bucol. X, 4.)

Ибо Поэты увеличили чудесность сообщения Алфея с Аретузою, сказав, что сей первый протекает чрез всё Эгейское море и, не принимая в себя горечи морской воды, повергается в лоно своей Нимфы. И как не поверить в том лире, подобной Овидиевой или Виргилиевой? В доказательство сообщения Алфея с Аретузою, Древние утверждали, что однажды, в Элиде, брошенный в волны Алфея бокал, был найден в Сицилии, в водах Аретузы, и что, когда в Олимпии совершались жертвоприношения на берегах Алфея, то кровь животных выплывала на водах его Нимфы!!! Мне сказывали однако, что неподалёку от стены, заграждающей источник Аретузы от моря, виден бьющий из глубины оного ключ полупресной воды, и что cиe просто называют – l’occhiо della Zilica: ― если это правда, то прелестная мечта Виргилия получает некоторый вид истины.

Нельзя оспоривать подземные сообщения вод; недра земли суть целый мир, ещё нам неизвестный; феномены его столь же непостижимы, как многие из видимых нами. Но баснь Алфея, проходящего чрез всё Эгейское море, не смешиваясь с его волнами, осталась так, как она есть, баснею; хотя есть несколько подобный тому случай в Палестине, где река Иордан проходит видимо для глаз, чрез всё Тивериадское озеро и впадает в Мёртвое море (т. е. течение реки обозначается полосою совершенно другого цвета, какой имеет озёрная вода). Тоже самое можно заметить на Женевском озере, сквозь которое протекает таким образом Рона.

В сей же день я осмотрел остальные достопамятности острова Ортигии, состоящие в трёх подземных банях и в малых остатках великолепного храма Дианы. Вам покажут две огромные колонны сего здания, но и те, увы! заделаны в стенах одного частного дома, на улице, называемой: Via Resaliba. Я не понимал, что со мною делают, когда, для того, чтобы видеть остатки храма, меня вели во второй этаж сего дома; но как увеличилось моё недоумение, когда хозяин подвёл меня к неопрятному шкафу, или буфету; он раскрыл двери оного, и я увидел закопчённый очаг; я всё ещё не понимал этой загадки; – но что ж вы думаете? этот самый закопчённый очаг утверждён был между двумя вершинами величайших колонн, украшенных капителями удивительной работы, но столь покрытых сажей, что едва можно было разглядеть превосходную резьбу оных. Я поздравлял хозяина с хорошим его вкусом и с его; любовью к древностям: il desio di compiacere ai dotti viagiatori, отвечал он с чувствительностью, mi spinge a serbare intatti gli vestigi della santa antichità³⁹! Вот истинный Сиракузянин!

Храм Дианин был одним из величайших в мiре; он простирался до так называемых ныне земляных ворот (porta di terra), то есть: на полверсты⁴⁰. Пиндар называет его храмом Дианы Алфейской. Середина храма состояла из ротонды, окружённой колоннадою и увенчанной куполом. Сооружение оного приписывают тому времени, когда Сицилия была освобождена, как говорят, самою Дианою от морового поветpия. Установлено было ежегодное трёхдневное празднество, нa которое стекались все обитавшие в окрестности Сиракуз. Пастухи, увенчанные цветочными гирляндами, с посохами в руках, водили вокруг храма, оленей и ланей, посвящённых богине и также украшенных цветами. Они расточали вокруг корм для сих животных, имея притом с одной стороны мешок с семенами, а с другой козий мех, наполненный вином, коим они орошали землю. В продолжение сей процессии они вызывали друг друга петь хвалы Диане, – и приличный дар назначался победителю; он подучал тотчас права свободного гражданина и в торжестве препровождаем был по всему городу; но побеждённые должны были трудами рук своих содержать счастливого певца, и ежегодно приносить ему, в определённое время, дары – с следующею речью: „Прими всё это, о счастливый пастырь; удостоившийся обитать славный град, да соблюдёт тебя Диана здравым!“ После чего возвращались они с гимнами и приносили жертвы во храме. Празднества сии известны были под названиями: Канефории, Цитонии и Таргелии; cиe последнее состояло в роскошном пиршестве для всего города. Ещё до сего времени следы поклонения Церере не изгладились в Сицилии. Ежегодно, после жатвы, толпы крестьян, увенчанных колосьями, сопровождают с музыкой, барабанным боем и плясками женщину, сидящую на осле, посреди снопов.

Из нескольких бань Opmuгиu, должно заметить две; первая называется: bagno della Regina (Царицына баня). Царицу cию именуют Филистидой; но время её существования почти неизвестно; иные писатели почитают Филистиду жрицею Вакховых неистовых таинств; баня cия находится под древним замком, называемым Magnaci; мраморный её пол ещё сохранился. Вторая баня находится близ церкви Св. Филиппа, под частным домом; она выделана весьма глубоко, в живом камне. В неё спускаются более нежели по пятидесяти ступеням; – четыре центральные пилястра поддерживают обширный свод; несколько скамей находятся у стен; в боковой небольшой комнате бьёт из земли минеральный источник; а подле оного иссечена ванна. Слабый свет проходит сквозь глубокий перпендикулярный канал; но сырость не позволяет там долго быть.

Весь остров Ортигия исполнен подземными ходами, и часто, проезжая по улицам, я чувствовал отзывы, означающие пустоту; это очень заметно на большой площади противу храма Минервы; но жители не любопытствуют отрывать сии подземелья.

Чрезмерный жар начинал нас беспокоить и воспрепятствовал в этот день осмотреть более; но к захождению солнца, любезный г-н Занги заехал пригласить нас на прогулку кругом города, то есть: кругом острова. Сиракузы, как я сказал, подобны теперь своей величиною тому, что они были при первом ещё основании своём, колониею Этолийцев⁴¹.

Mы выехали к большому порту, названному Виргилем, по его пространству – Sicaniae sinus; он образован заливом моря и ограждён, при устье своём, всем островом Ортигиею и противолежащим ему мысом Племмирием. Вид сего порта великолепен; но опустение его сильно поражает; только один Австрийский фрегат, крейсирующий вокруг Сицилии, и два рыбачьих судна, виднелись на обширном пространстве той гавани, которая скрывалась некогда под огромным флотом гордой Республики и где преломилось могущество Афинян: ubi Athenarum potentia fracta⁴². Воды сии некогда беспрестанно возмущаемые бесчисленными вёслами браненосных галер, – ныне, также спокойны и также безмолвны, как покрытые развалинами пустыни, окружающие их... Как я любил приходить туда, в те меланхолические минуты, когда палящее Ливийское солнце скрывалось наконец от лица раскалённой земли, за дальними грудами гробниц и стен отцветшего града. Косвенные лучи умирающего дня ложатся полосами, по долинам и скатам холмов, одетых яркой зеленью платанов и фиговых дерев; они облекают блеском изгибистое течение Анаписа, который, с тихим ропотом, и как бы нехотя, вливает светлые струи свои в горькие воды моря. Вечерние тени яснее обозначают едва видные остатки древних Сиракуз: – вот две колонны Зевесова храма, как два ночные стража, стоят на прибрежном холме, – и на них может ещё отдохнуть взор, вотще ищущий остатков минувшей славы сих запустелых мест!... Вот скалы мыса Племирия, оберегающие вход в гавань; тут, в сих стенах, заключены Аретуза и верный её Алфей; – слышите ли их жалобы?... Сумерки сливают уже все предметы; но великолепные вершины нескольких пальм, взлелеянных водами Анаписа, рисуются ещё на тёмно-голубом эфире. – Вот повеяли отрадные зефиры; они предвещают появление царицы ночи; венец её горит уже нежным светом на посребряющейся лазури; но её не приветствует более фимиам курящихся жертвенников!... Природа облекается в новые краски, она начинает мало помалу освежаться от утомившего её зноя; поникшие листы дерев заигрывают с резвыми ветерками – и часто, песнь соловья нарушает вдруг мёртвое безмолвие. О Феокрит! о Бион! о Мосх! и вас прельщали красоты сей самой Природы!... Сцены идиллий ваших повторяются ещё изредка на сих берегах. Однажды, в поздние часы подобного сему вечера, возвращаясь с развалин Неаполиса, при сомнительном свете Цинтии – я видел под кровом густого платана и бледной оливы, Коридона и Амариллу; я видел страстного юношу, обёрнутого широким плащом, робко пробиравшегося сквозь кусты; я принял его за разбойника, меж тем, как он, может быть, так взывал к недавно восшедшей звезде Киприды:

...О Веспер! мой вожатый,

Блестящая краса лазоревых ночей;

Все звёзды от твоих помрачены лучей,

Как ты от Цинтии! ― в тебе я вижу друга;

Там ждёт меня, увы! минутная супруга;

Ах! замени ты мне сребристый свет луны;

Теперь рога её едва обновлены,

Она уж кроется... я не вредить желаю

Ночному путнику; но страстию сгораю!⁴³

Вечер того дня провёл я очень пpиaтно, по приглашению г-на Занги, в здешнем казино иди собрании, куда стекается лучшее общество; я нашёл там много прекрасных и любезных женщин. Вообще, они одарены весьма тонким умом и нужными органами; музыка есть их cтихия и составляет почти всё их воспитание; гармония обнаруживается в их телодвижениях и в разговорах. Для женщин, качества сии могут быть иногда достаточны; но весьма странно, что образование мужеского пола почти всё тоже; большая часть Сицилиянцев мало просвещены. В женщинах я с особенным удовольствием заметил сильный патриотизм; – они напоминают ещё тех Сицилиянок, кои при осаде Палермы пожертвовали своими прекрасными косами, чтоб сделать из них тетивы для луков, – и мне сказывали, что в Палерме установлено празднество в памяти сего события. Не надобно забывать, что замечание cиe есть общее, и что, не смотря на слабое просвещение сей страны, путешественник всегда найдёт в городах, каковы суть: Палерма, Катания, Мессина и Сиракузы, людей, одарённых редким просвещением и всеми качествами истинных граждан; но, не смотря на все их рвение восстановить своё отечество, Правительство отнимает от них все способы. Рассматривая характер нации, вы увидите в нём отпечаток природной гордости, ума, хитрости и твёрдости; вы заметите, что мечи и копья им свойственны, – но, увы!

Забыв деянья предков, громки – ⁴⁴

они не с довольным рвением ищут славы своего отечества! Я нашёл более истинных граждан в Катании, Мессине и Сиракузах, чем в Палерме, где они стараются роскошью отгонять от себя заботы и ослеплять глаза свои и чужеземцев. Нельзя не заметить недоброжелательство царствующее между тремя первыми и последним городом; жаль, что частные пользы и семейственные вражды Сицилийских граждан заглушают в них общее стремление ко благу отечественному. Но возвратимся к любезному обществу Сиракузян. Оно похоже на доброе, благоустроенное семейство; искренность и непринуждённость заметны в оном; беседы их, – истинно дружеские: здесь, общий разговор занимает целый круг собеседников; в другой комнате несколько красавиц поют с своими кавальерами арии Чимарозы или Россини; там занимаются разными играми. Сидя с милою женщиной: на балконе, обращённом к большому порту, коего знаменитые воды, осребряемые луною, тихо плескалась, – мы слышали серенаду. Молодой трубадур, с гитарою в руках, вздыхал на берегу, близ соседнего дома. Голос его был нежен, – и судя по растворённому окну, мы не, сомневались в хорошем успехе его страсти.

Videbis ubi tot millia captivorum, ille excisis in infinitam altitudinem saxis, lautumius carcer incluserat...

(Seneca. de Cons. ad Marc. C. XVII.)

Окончив обозрение острова Oртигиа, я во все следующие дни не сходил почти с лошади, осма¬тривая остатки древних Сиракуз, находящиеся вне теперешнего города. Прежде начатия моего рассказа, я объясню происхождение, топографию и состав древнего города:

Слишком за две тысячи лет до Р. X., колония Этолийцев пристала к острову Opmuгиu, избрав оный себе жилищем – и назвав его Омотермон, а в последствии Наксосон. Вскоре нашедшие Сикулы изгнали их и построили на том же месте город, назвав его: Сирака, по причине близлежащего болота. Но настоящее основание Сиракуз было за 758 лет до Р. X., когда Архий, один из Гераклидов, приплыв из Коринфа, основался на том же острове Ортигии⁴⁵.

Два залива Ионического моря, объемля с двух сторон сей остров, образуют природные две гавани, из коих одна, далеко углублённая в землю, названа была большою, а другая малою или мраморною. Перейдя с острова на твёрдую землю, от коей он отделялся некогда перешейком, начинается предместье, называемое Акрадина, которое протягивалось к северу, вдоль Ионийского моря и кончалось у третьей гавани, названной Трогил; на юге cиe обширное пpeдместье омывалось водами большой гавани. Ежедневно возрастающее; величие и народонаселение города распространило и границы оного; вскоре, выстроено было второе предместье, наименованное: Тиха, по причине храма Фортуны, в нём находившегося, и в след за оным – третие, названное сначала Теменит, Тεμεηοσ, (по причине оливковой рощи, там находившейся и окружавшей храм Аполлона), а после ― Неаполис, т.е. новый город; обе сии части Сиракуз, смежные между собою, прилежали к Акрадине с запада. Неаполис начинался от болота Лизимела, составлявшего часть берега большого порта и кончался у стен предместья Тихи, которое выходило к полям Трогилова порта. К сим двум частям города, по направлению к западу же, присоединялось пятое предместье, называемое Эпипол, с тремя укреплёнными замками: Лабдилом, Гекзапалом и Эвриалом. Bcе cии предместья основаны на обширном каменистом возвышении, которое, начиная от западной стороны Акридины, весьма приметно восходит выше и выше, суживаясь наподобие мыса, к конечности Эпиполя, коего скалы господствуют уже над всеми высотами. К дополнению топографии Сиракуз, должно сказать о мысе Племмирие, который вместе с противолежащим островом Ортигиею, (отделяясь от него проливом шириною на 5оо туаз.) составлял вход в большой порт. По очевидной важности своего положения, он был одет укреплениями и составлял, как бы шестое предшествие довольно обширное. На весьма малом расстоянии от него, следуя вдоль берега большого порта, против самого пролива, находилось на возвышении другое отдельное укрепление, заключавшее в стенах своих великолепный храм Юпитера Олимпийского, ― и посему называемое: Олимпийскою цитаделью или Полихне.

Окружность Сиракуз заключала в себе почти 4о вёрст, а народонаселение доходило до 2-х миллионов жителей. Основываясь на Цицероне, который знал Сицилию, как своё отечество, Сиракузы превышали Афины своею обширностью и даже красотою: Urbem Syracusas, говорит он, maximam еssе Grascarum urbium pulcherrimamque omnium, sаерe audistis; est judices, ita ut dicitur⁴⁶. Я начну теперь свои обозрения с Акрадины.

Сия часть города, омываемая с востока и севера морем, была самою великолепною; в ней заключались между прочим: – Пентапил, здание, которое чрез пять ворот (одни за другими лежащих) вело в Opmuгию⁴⁷; – обширный форум, – великолепные портики внутри города и на берегу моря; (cии последние были любимым гульбищем Сиракузян); – огромный Пританей или Гимназия; – здание для Kypиu или Сената, – и храм Юпитера Олимпийского, который напоследок, будучи обнесён укреплениями, составлял: особенное предместье. Широкая улица, образованная из пышных зданий, разрезывала Акрадину во всю длину; к ней примыкали многие другие, заключавшие в себе частные дома⁴⁸. Из всей: той пышности взор встречает на опустелой поверхности только те две колонны портиков, о коих говорил я уже при въезде моими в Сиракузы; века изгладили: самые развалины, которые, составили слой сей земли, и без того каменистый, из коего едва проглядывают самые скудные растения.

Первый предмет, достойный любопытства, ступив из Ортигии на землю Акрадины, есть небольшой залив, называемый: малый порт; он ускользает от внимания; но это те самые воды, которые видели уничтожение флота Маркеллова, ежедневно разрушаемого, из-за стен города, незримыми машинами Архимеда; волны сии, если верить некоторым преданиям, отсвечивали некогда, пламя нисшедшее с неба властию сего дивного гения, на погибель Римского флота. По берегу сего залива видны ещё под водою остатки помостов из мрамора и мозаик. Гавань сия, которую Агафокл украсил башнями⁴⁹, называлась мраморною, по великолепию прибрежных зданий; несколько подземных сводов, принадлежавших им, покавывают существование и огромность oных. В числе cих последних есть один весьма любопытный, обросший тернием и ковылём, и заключающий в себе три комнаты. Утверждают, что это есть остаток от знаменитого дворца Агафокла. Cиe здание называют [здесь весьма странно]: палатами о шестидесяти ложах⁵⁰. Диодор говорит, что оно превышало высотою и великолепием своим все храмы богов, и что бессмертные, как бы подвигнутые завистью, истребили оное молниею. Все стены и своды сих комнат обложены глиняными стволами; в одной из них стволы сии, утверждённые на четырёхсторонних плитах, входят один в другой, с большою точностию, – и набиты тою же самою известью, у коею прикреплены плиты ко своду.

Нельзя видеть ничего печальнее обширной поверхности предместия Акрадины; но это мёртвое запустение, эта дикость необыкновенны; ― они действуют на воображение. Сей каменистый слой, составленный из разметанных развалин города, беспрестанно напоминает вам, что вы попираете прах великих Сиракуз, прах великого народа, коих слава, восходила до звёздных высот! (fama super aethera notus!)⁵¹ Поля Сиракуз ещё печальнее полей окружающих Рим, столь известных своею дикостью – пространный горизонт сих последних, кончается лазурными грудами Аппенинов, с белеющими по лесистому скату их, городами и селениями – там Тиволи с шумящими водопадами; там Фраскати; – далее Альбано; но здесь повсюду видна раскалённая каменистая долина, омываемая однообразно-плещущими волнами Эгейского моря; ряды вскрытых гробниц и несколько уединённых пальм, фиговых и оливковых дерев, останавливают омрачённый печалью взор.

Палимый зноем, сопутствуемый мечтами, я шёл молчаливо за наёмным антикварием, мало вникая в его речи, из коих мне часто отзывалось: qui fù! qui fù! – здесь было! здесь было! – Слова сии, произносимые посреди запустения, имели своё кpacнoречие. Таким образом мы приближались к месту, называемому: Лamoмии Капуцинов. Именем Латомий⁵² Греки называли каменоломни. Это совсем необыкновенное зрелище! – место cиe принадлежит бедному монастырю Капуцинов, который выстроен на краю сих пропастей, иссечённых без плана, на сто фут или более в глубину, посреди кремнистого слоя. Мы спустились туда по бесчисленным ступеням: нельзя не быть поражену удивлением, находясь там в первый раз; вы видите себя в обширном, недоступном заключении, и вместе с сим, посреди самых щедрых даров природы, под кровом ясного неба; но горизонт ограничен отвсюду громадами нависших скал. Я поясню вам это: cии бездны, из недр коих возникли целые Сиракузы, подали мысль Дионисию-Тирану употребить их на заключение преступников, военнопленных – и преимущественно, невинных жертв его. Cии Латомии знамениты по Истории. Здесь погибли в цепях и в голоде 7000 Афинян, полонённых в злосчастную экспедицию Никиаса и Демосфена, противу Сиракуз⁵³; число погибших даёт судит о пространстве сих грозных мест; ныне, мирные Капуцины, обратили их в самый живописный сад; кущи лимонных, лавровых, фиговых и оливковых дерев, растут, полные жизни, по обрушенным или по растреснувшим стенам скал; они висят со сводов, укрывая пришельца ароматною тенью; кусты миртов и кактусов вырываются из ущелин и пещер, стелются по земле и заграждают пути. Следующая Тассова октава кажется списана отсюда?

Nel tronco istesso, е tra l’istessa foglia

Sovra il nascente fico invecchia il fico:

Pendono a un ramo, un con dorata spoglia,

L’altro con verde, il nuovo e’l роmо antico.

Lussureggiante serpe alto e germoglia

La torta vite, ov’è piú l’orto aprico:

Qui l’ùva ha in fiori acerba, e qui q’or l’ave

E di piropo, e già di nettar grave.

(Tasso, Gicr. Lib. С. XVI. S. II.)

„На том же пне и под тою же тенью вянет состаревшаясь фига над молодою. Яблоки, с листами поблекшими и с листами зелёными, висят на одном сучке. В самом диком месте сада, вьются игриво к высоте изгибистые и сочные лозы. Здесь, видны в цвету неспелые гроздья винограда, а там, они горят уже в золоте и рубинах и отягчены сладким нектаром“.

Природа оправдала здесь в полной мере блестящий вымысел певца Иерусалима. Землетрясения, коих следы везде видны в сих латомиях, сделали их ещё живописнее. Огромные своды, самой безобразной неправильности, сквозь искривлённые отверстия коих сквозят лучи солнца, образуют входы в разные отделения. В первом из оных, возвышается из средины уродливая скала, разширающаяся к вершине ,,на которой, видны остатки развалившегося здания: это была сторожевая башня, и скала cия нарочно выделана для сего предмета. Теперь она недосягаема, ибо сообщение с горизонтом земли не существует; – сообщение cиe было устроено посредством подъёмного моста; ― оттуда тиранство наслаждалось ужасным зрелищем своих жертв!

Но обратимся к другим красотам сих мест; отдохнём в одной из сих прохладных пещер, под широкими занавесами лавров и миртов. Что может быт сладострастнее сего убежища? Не здесь ли написал Гораций строфу сию:

Quis multa gracilis te puer in rosa

Perfusus liquidis urget odoribus,

Crato, Pyrrha, sub antro?

Cui flavam religas comam,

Simplex munditiis?..

Кто сей, не ложе роз душистых,

Весь благовонными облит,

С тобой, под сводом скал тенистых,

Обнявшись, – негою торит?..

К кому, с златой косой развитой,

Небрежной роскошью гордясь,

Лилейной грудию раскрытой

Приникла, страстью утомясь?.. ―

(Horat. L. I. V.)

Какая ароматная атмосфера! Яблоки Аталанты, грозды Вакховы и пушистые персики, прозирая сквозь яркую зелень, манят уста. Нет, это не сад Капуцинов; это сад Лукулла, это произведение магического жезла; ― здесь хотел бы я с вами, друзья, роскошествовать за круговою чашею, здесь хотел бы я пить любовь из очей милой Лилы:

Huc, et unguenta ot nimium breves

Flores ambenat ferre jube rosae,

Dum res ed aetas at sorerum

Fila trium patiuntur atra!⁵⁴

Так мечтал я о блаженстве, покоясь в обширной тени; меж тем мой вожатый подошёл ко мне и сказал: „заметили ль вы этo ржаное кольцо, прикреплённое позади вас к скале?» я невольно вздрогнул, угадав его объяснение: кольцо сие принадлежало цепи несчастного страдальца; мечты, блаженства быстро отлетели от меня... Я вспомнил рассказ Фукидида:

„Сиракузяне, говорит Историк, начали жестоко обращаться с заключёнными в Лифотопиях. Стеснённые в пропастях, под открытым небом, cии несчастные должны были сперва переносить зной солнечный и удушливый воздух, а в последствии едкую свежесть осенних ночей, которые принесли им, в замену прежних страданий, ― другие... Мёртвые тела накоплялись грудами и заражали несносными испарениями воздух. Получая, в продолжение осьми, месяцев, по одной мере (равной пригоршне) воды, ― и по две таковые меры, хлеба, на человека; мучимые гладом и жаждою ― они испытали все бедствия, которые можно вообразить при таком положении... Это было самое ужаснейшее злоключение для Греков в продолжение войны противу Сиракуз; – и по моему мнению, событие cиe есть изо всех памятных» событий Греции, славнейшее для победителей и злополучнейшее для побеждённых. Сии последние, испытали бедствия чрезвычайные. Их поражение было совершенное: войска, корабли, – всё погибло! – и из бесчисленного воинства, токмо несколько человек увидели свое отечество...“

(Кн. VII, г, 87.)

Историческое место cиe представит неистощимые, предметы для пейзажиста. – Здесь можно видеть, какие чудеса производит небо Сицилии, там даже, где, кажется, нет жизни.

Близок был вечер; но мне оставалось ещё видеть в сей день катакомбы, находящиеся близ монастыря Св. Иоанна. Монахи заняты были ещё вечерними молитвами. В ожидании сторожа катакомб, мой вожатый предложил мне осмотреть подземную церковь. Церковь cия, принадлежа самым первым векам христианства, заслуживает внимание; – первобытно была она Греческая, и живопись некоторых хорошо сохранившихся аль-фресков, подобна живописи древних Византийских церквей. Скромный храм сей украшен несколькими готическими колоннами; свет, падающий сверху, разливает вокруг оттенку таинственности. Тут показывают гробницу Св. Марциана, (одного из первых проповедников Христианской веры в Сицилии), – и гранитную колонну, к которой привязывали для истязаний мучеников-Христиан. Кто не почтит слезою место cие!

Вскоре, нас пригласили в катакомбы: – старец, строгой наружности, убелённый годами, ожидал нас у мрачного входа, с пылающим факелом; зна́ком руки пригласил он меня за ним следовать; мне подали другой факел, – и мы вступили неширокую галерею, коей не видно было конца. Глубокая тишина земных недр невольно вселяла в нас молчание; мы, казалось, боялись нарушить оное. Ожидая видеть катакомбы, подобные дотоле мною виданным в Риме, в Неаполе, в Париже, в Kиeве, – которые состоят из узких и неправильных подземных путей, – я не мог скрыть своего удивления, взглянув на величественные линии галерей, открывшихся тогда передо мною... Мы скоро взошли в обширную ротонду, увенчанную смело сооружённым куполом с круглым отверстием на верху; оттуда стремился полосами слабый свет дня, озаривший бесконечные пути, ведущие во все стороны и теряющиеся в глубоком мраке. В стенах сей ротонды, правильно высечено несколько впадин, для гробниц и урн…

Где мы находимся? – спросил я у молчаливого старца, поражённый сим зрелищем: – „В палатах смерти“ – ответствовал он мне, отрясая факел, и приглашая меня сесть на одну из каменных скамей, приделанных к стенам. – „Здесь“, продолжал он, „было место печальных собраний великих наших предков; сюда сходили они искать вдохновений добродетели, близ хладных прахов отцов своих; они не боялись свыкаться со смертию, коей образ повторялся здесь в бесчисленных видах; – размышление над гробами полезнее всех наших проповедей. Давно удалившийся из мiра, я часто, в недрах земли, ищу утешения от бед, постигших меня на поверхности оной!..“ Тяжёлый вздох прервал его тихие речи... Умирающий луч солнца, проникший в отверстие, осветил внезапно бледное лицо и белую бороду старца; я взглянул на безоблачную лазурь неба: – она, казалось, выражала душу его, – а луч солнца ― угасающую жизнь!..

За сим, мы встали, и – поправя нагоревшие факелы, направились далее во мрак большой галереи. Сырой холод, дышащий оттуда, начинал проникать меня; оный походил на холод смерти. Мой взор терялся в сем лабиринте путей. Bсе стены заключают в себе ряды; гробовых нишей разной величины; часто находил я особые погребальные своды для целого семейства; там отличаются иногда две средние гробницы. Они заключали родоначальников; а те, кои расположены разными этажами по сторонам, или в глубине стен, – всё поколение их. Необыкновенное множество сих гробниц удивляет воображение, представляя ему необъятное число сошедших туда человек. В некоторых гробницах видны ещё кости в ужасном смешении. В сих опустелых памятниках древних Сиракузян, погребались в последствии времени, гонимые Христиане. На иных стенах сбереглась ещё живопись; я заметил несколько прекрасных изображений птиц и цветов. Живопись сия очень походить на ту, которая видна в Помпее и принадлежит лучшим временам Сиракуз. Жаль, что дым факелов, при показывании оной путешественникам, затмевает её более и более; тут же видны места для горевших ламп; крюки, на которых они висели и несколько надписей, совсем почти изгладившихся.

В одной из лучших галерей, остановила мои шаги большая гробница, стоящая поперёк пути; она очень заметна, будучи единственною в сих катакомбах. Можно полагать, что в ней выключался прах знаменитого мужа; воображение может выбирать из сонма великих прославивших сию землю... Катакомбы сии суть целый подземный город; ― но это: città dolente, Данта.

Сырость, а не усталость, заставила меня предпринять обратный путь; ибо я находил усладу, забывая на время свет, бродит в семтаинственном мраке смерти, поглотившем столько славного, – и окружат себя в мыслях, тенями гордых Сиракузян. Старец прервал мои мечтания рассказом, как один из Капуцинов, имея при себе трёх или четырёх поверенных ему детей, потеряв дорогу, остался навсегда в сих могильных недрах; он прибавил, что один из сих детей, чудесным промыслом Провиденья, нашёл выход, – и где же вы думаете? – У стен Катании! Не знаю, справедливо ли это; но подземелья сии идут на чрезвычайное расстояние, хотя пути оных теперь, во многих местах преграждены обрушившимися сводами.

Проходя, на возврате моём, чрез одну, из прекрасных ротонд украшающих сии катакомбы, я увидел сквозь круглое отверстие, восшедшую луну и звёзды, которые сияли необыкновенным блеском, по причине темноты окружавшей нас; я вспомнил тогда проведённую мною часть ночи в Римском Пантеоне, где я любовался подобным зрелищем, в открытый свод оного. Какая великая мысль была у сих Римлян, показать взорам зрителей, из совершеннейшего храма рук человеческих, великий храм Натуры, созданный Тем, Кто создал всё! Какой укор гордости человека!..

Lo duca ed io per quel cammino ascoso

Entrammo per totnar nel chiaro mondo,

E senza cura aver d’alcun riposo

Salimmo su, ei primo ed io secondo,

Tanto ch’io vidi delle cose belle

Che porta ’1 ciel, per un pertugio tondo:

E quindi uscimmo a riveder le stelle⁵⁵.

И вождь и я, тогда, чрез сокровенный путь,

Обратно в светлый мiр, в молчаньи возвращались:

И от трудов своих не мысля отдохнуть ―

Он шёл вперёд, я в след ― и тихо подымались...

Прекрасны небеса, меж тем, моим очам,

В отверстье круглое, помалу открывались, ―

И вскоре вышли мы к сверкающим звездам...

(Дант. II. Ad. II. XXXIV.)

Какая ночь! Садясь на обломок Дорической Колонны, под навес ветвистого платана, я весьма удивился, увидев многие листья покрытыми блестящими искрами: то было бесчисленное множество маленьких светящихся мушек, называемых здесь: luccioli; это походило на очарование! Какое благоухание разносится с каждым дуновением ветерка! – какое небо! – Цицерон, рождённый сам в благословенном климате Кампании, пленялся небом Сиракуз; как справедливо его замечание, когда он говорит, что воздух сей страны так чист и ясен, что нет ни одного дня в году, – как бы оный ни был ненастен, – в который бы солнце скрыло себя на целый день от человеков.⁵⁶

Великолепие ночи и тишина, царствующая вокруг, погрузили меня в размышления; но вскоре, шорох шагов, вывел меня из оных; то был добрый старец, мой вожатый по катакомбам; он нёс мне корзину с сочными плодами кактуса; я хотел возблагодарить его деньгами; но он тогда только взял их от меня когда я согласился принять его подарок, который был истинно драгоценный: – он вручил мне небольшую серебряную монету, которую он сам нашёл в катакомбах, во рту одного скелета, – это была плата Харону за перевоз чрез Ахерон! Сколько дум понёс я с собою, приняв сей могильный дар веков минувших, из рук отшельника!..⁵⁷

Возвращаясь домой, я чувствовал большую теплоту в атмосфере; наконец она так усилилась, что я не мог спать почти во всю ночь; но восшедщее солнце принесло нестерпимый зной, и мне объявили, что Африканский ветер сирокко налетел на сей берег. Ветер сей есть бич южных стран, приводящий в изнеможение и людей и животных и растения. С его появлением, во всех домах закрывают окна ставнями, и вы не увидите ни одного существа на улицах; соскучив сидеть в темноте, весь сей день, я осмелился после обеда открыть окно; но я был за это наказан; удушливый воздух, подобный палящему испарению печи, обдал лицо моё, и красные мелкие пятна покрыли оное на два или три дни. Вечером, из любопытства, вышел я к гавани; мутные пары отягощали горизонт; но солнце, будучи ещё часа за два до своего захождения, лишено было лучей и походило на тусклый раскалённый шар. Ни одного облака не видно было на небе, и природа, казалось, страдала. Подошед к одному платану, я увидел, что листья оного свернулись; трава казалась истлевшею; пагубное cиe пoветрие оставляет надолго следы свои на растениях. – Выпавшая ночью сильная роса освежила воздух.

Videbis portum quietissimum omnium, quos aut natura posuit in tutelam classium, aut adjuvit manus, sic tutum, ut ne maximarum quidem tempestatum furori locus sit. Videbis ubi Athenarum potentia fracta!..

(Seneca, de Cons. ad M. XVII.)

Прекрасным утром, за полчаса до восхождения солнца, отправились мы, в лодке, к баснословному источнику Цианы и к реке Анапису, которая впадает в большой nopт. Алая заря румянила уже тихие зыби гавани, вдоль коей мы плыли; берега и безоблачный свод неба отражались в них, как в зеркале. Сколько ужасных битв происходило на безмятежных водах сих, давно уже неоглашаемых кликами войны и торжеств! Все победоносные флоты Карфагена, – все силы Римлян никогда не могли проникнуть в сию чудесную гавань, которая, находясь почти в пещере города, была для них непреоборимою преградою, о которую разбивались все их успехи⁵⁸. Но гордые Афиняне проникли туда, и ужасная смерть была возмездием их дерзости. Здесь Афины получили первый удар, поколебавший всё здание их славы; и гибель их флота соделалась гибелью их владычества!⁵⁹ Мы видели двух рыбаков, закидывающих мрежи с тихим напевом, на самом том месте, где был уничтожен весь Афинейский флот под начальством Демосфена и Никиаса.

Афиняне, мечтавшие покорить Сиракузы, cию мощную республику, соперницу их славы, и испытав уже все бедствия войны на суше и на водах, решились наконец возвратиться в Грецию; но Сиракузяне, желая лишить их всех способов к отступлению, и видя весь флот их среди большого порта, стеснённым между островом Ортигиею и мысом Племмирием, вознамерились заградить пролив несколькими галерами, связав их железными цепями, прикреплёнными от одного берега к другому. Афиняне, не смотря на неудачи свои, имели ещё весьма сильный флот, состоявший из 115 галер (противу 74 Сиракузских), так, что их победа могла б сделаться пагубною для Сиракузян. Афиняне, видя себя запертыми со всех сторон и движимые отчаянием, сражались за жизнь, а Сиракузяне за вольность. Первые имели свидетелями всю свою сухопутную армию, стоявшую вдоль берега, близ так называемого Дасконова залива,⁶⁰ и воспламенявшую их мужество сладким именем своего отечества и необходимостью спасти жизнь свою; – а последние бились в глазах своих матерей, жён и детей, покрывавших стены Ортигии и Племмирия и повелевавших им победу или смерть! Какую ужасную картину представляла сия битва! Сколько кораблей, сколько жертв погреблись в волнах сих!⁶¹ С такими картинами в мыслях, и почти в глазах моих, я приплывал к устью Анаnuca, в которое мы с трудом вошли, по причине мелей. Приближаясь к ведущему чрез реку, грубо сложенному каменному мосту, который заменил тот великолепный мост, который соединял Олимпийскую цитадель с городом, – мы увидели влево, на ближнем холме, две стоящие колонны, – единственный остаток от храма Юпитера Олимпийского. Поруча нашу лодку девушкам, расстилавшим по траве лень, мы сошли на берег и достигли каменистого холма. Cиe возвышение, которое занимал огромный храм, окружённый укреплениями, разрезано теперь дорогою. Как печален вид сих двух обломанных, но величественных Дорических колонн! Кругом всё мёртво; лишь одно карубовое дерево, прислонясь к колонне, более потерпевшей, – как бы защищает её от времени и от людей. Это ли храм первого из богов, чей жертвенник не преставал куриться, куда приходили с трепетом читать судьбы царств? ― Здесь было великолепное изваяние Зевеса Олимпийского, прозванного: Уриос, т. е. деятель ветров; его-то, из чистого золота мантию, променял Гиерон I-й на льняную, сказав, „что золотая слишком холодна для зимы и тяжела для лета.“ Здесь хранились завоёванные у Галлов оружия, дар Римского Сената Гиерону II-му. Храм сей, одно из древнейших зданий Греков, современное Гимерийской и Фермопильской битвам,⁶² господствовал над большим портом и находился против самого пролива, покровительствуя выход кораблей в море и возврат их в гавань. Здесь находился стан Карфагенцев, предводительствуемых Имильконом, осаждавшим Сиракузы; а там, за рекою, влево от моста, cиe болото, называемое в древности Лизимела, есть то самое, от испарений коего водворилась в войске Карфагенском ужасная чума – мщение небес, за дерзость Африканского вождя, устроившего свой шатёр в самом святилище храма Юпитера Олимпийского. Грозный Имилькон принужден был немедленно отплыть в Африку с 20-ю тысячами воинов, потеряв 280 тысяч человек.

Почтив горестным воспоминанием малые остатки величия храма Юпитера, мы возвратились в лодку, и продолжали своё плавание. Река Анапис, которую Феокрит, житель берегов её, называет величественною,⁶³ походить теперь на большой источник; но он так живописен; что может оспоривать красоту у многих рек. Какая свежесть веет с чистых вод!.. Проплыв несколько сажень, мы находились у разделения речки на два рукава; – левый, был источник нимфы Цианы, падающей в объятия своего милого Анаписа:

...et mе dilexit Anapis!⁶⁴

Мы остановились в нерешимости, куда продолжать плавание; оба течения манили нас своею негою. Луговые берега Анаписа украшены разными деревьями, меж коих помавают красивыми вершинами несколько молодых пальм, – а источник Цианы весь осенён нагнувшимися с обеих сторон высокими тростниками самой яркой зелени. Скромная нимфа склонила нас на свою сторону, тем более, что мы нетерпеливо желали видеть знаменитый папирус, который, в Европе растёт только на водах её. Вскоре тростник сделался так густ, что едва было место для нашей лодки; своды оного часто были совершенно нагнуты и укрывали нас от солнечных лучей. Любопытство наше вскоре удовлетворилось вполне. Несколько трёхугольных стволов, около 14 футов в вышину, с широкими чёрными султанами на верху, похожими на распущенные кругом волоса, – начали появляться большими группами. Папирус растёт в воде; корень его имеет вид луковицы, желтоватого цвета; он не касается дна, а находится в среднем расстоянии от оного; но соединяется с землёю токмо одною тонкою жилкою. С каким почтением глядел я на это растение, передавшее нам события глубокой древности! Я долго не решался сорвать его, – так, имя папируса было для меня священно.

Бумага делается из ствола сего растения; ствол сей разрезывают на самые тонкие полосы и соединив края их легким клеем, накладывают потом, накрест, другой ряд; после сего кладут это под гнет, и подержав на солнце, – употребляют. У Древних, бумага сия выходила из работы совершенно белою; но ныне не достигают сего совершенства, хотя один Сиракузский житель, Г-н Ландолина, весьма приблизился к оному; но со смертию его обрабатывание прекратилось. В Феофрасте, Плиние и Кассидоре можно видеть способ приготовления папируса у Древних.⁶⁵

Через час самого приятого плавания, достигли мы до начала источника Цианы, где он имеет вид Круглого бассейна. Ни какой кристалл не может сравниться с прозрачностью его воды, хотя глубина состоит из пяти или шести саженей; но дно и бесчисленное множество играющих рыб видны как за стеклом. Склонённые навесы высоких водяных растений и величественного папируса любуются своею зеленью в гладком зеркале источника; – одно только дуновение ветерка, веющего ароматами с прибрежных лугов, колыхает изредка звонкие тростники. Какая тишина осеняет это убежище неги! Как не узнать юную подругу Прозерпины в таком прелестном превращении? Здесь нимфа cиa, прохлаждая в знойный день нежные члены свои, увидела внезапно грозного Плутона, влекущего в быстрой колеснице прекрасную Прозерпину, её подругу; напрасно Циана, устремившаясь навстречу Адского царя, старалась склонить его мольбами, слезами и даже слабыми усилиями; – разгневанный бог ударил железным скипетром по водам источника сей нимфы, – и внезапно воды раздвиглись, земля расступилась, – и Плутон исчез на сем месте с своею жертвою, в дыму и пламени, оставя нежную Циану в столь обильных слезах, что она слилась с источником. Сюда пришла наконец Церера, искавшая дочь свою по всей земле, – но она не нашла уже подруги своей дочери; Циана не могла уже известить её о судьбе Прозерпины, но безмолвно открыла тайну, показав ей на поверхности тихих вод своих всплывший девический пояс Прозерпины...⁶⁶ И ныне я видел ту же Циану, одетую покровом сладкой задумчивости, от потери своей любимой подруги; но ищущую утешения в своём милом Анаписе, с коим она тихо сливается, скрывая от любопытных робкую любовь свою под занавесами тростников. Воды сего источника имеют почти постоянные прилив и отлив; причину сего явления приписывают луне; но это многими оспориваемо, хотя бы оно могло в самом деле существовать, если источник сей имеет подземное сообщение с морем. Обратный путь наш, по красоте мест, всё ещё был нов для глаз моих. Мы посетили также воды Анаписа, – и насладились картинами богатых долин, лежащих между болотом Syraca palus⁶⁷, (давшем имя, Сиракузам)⁶⁸ и предместьем Неаполиса. Долины сии назывались: pratum Syracusanum. Жар уже становился весьма ощутителен, когда мы входили обратно в большой порт.

Мы направились к мысу Племмирию. Вот залив Дасконов и каменистый берег, к которому торжествующее Сиракузяне притеснили корабли Афинского полководца Эвримедона, и где он погиб. Вот дикий мыс Племмирий. На одном из двух подводных скал⁶⁹, прилежащих к сему мысу, воздвигли Афиняне кратковременный обелиск, в память морской победы над Сиракузянами. Окинув взором сии места, мы поворотили к Opmuгиu, лежащей напротив:

Sicanio practenta sinu jacet insula contra Pletomyrium undosum; nomеn dixere priores Ortigiam⁷⁰.

Приближаясь к проливу, мы с восхищением увидели вдали лазоревую громаду Этны. Вдоль сего самого пролива Сиракузяне выстроили, как уже было сказано, ряд галер, для преграждения Афинянам пути из порта. Вот уже мы у стен Ортигии; вот и Аретуза, жалобно вырывающаяся из под стены, и поспешающая в лоно верного Алфея. Мне казалось, что я слышу сладкие звуки сей нимфы в нежных стихах Овидия:

...Hùc hospita veni.

Pisa mihi patria est, ab Elide ducimus ortum,

Sicaniam peregrina colo; sed gratior omni

Haec mihi terra olo est.⁷¹

...Здесь на чужбине я!

В Элид, за морем, там родина моя;

Но здесь, я странница, в Тринакрии далёкой; ―

Но мне милей всех стран сей остров одинокой!..

Жар так усилился, и воспоминания об Аретузе так льстили воображению, что я оставил моего товарища в лодке, а сам пустился вплавь к пристани, находя особенную негу чувствовать себя в волнах Аретузы и Алфея.

Von dem Moos gedeckt ein Architrav!

Ich erkenne dich, bildender Geist!

Hast dein Siegel in den Stein geprӓgt.

* * *

(Gӧthe.)

Мне оставалось ещё обозреть западную часть Сиракуз, состоявшую из предместий Неаполиса, Тихи и Эпиполя. За час до восхождения солнца были мы уже на лошадях. Первым предметом моего обозрения был Амфитеатр; он сохранил ещё овальное своё основание, составленное частию из природного каменного слоя, частию из тёсаных камней; в нём видны ещё несколько рядов ступеней, одна галерея, несколько сводов; но всё этo покрыто грудами камнем, землёю и травою. Большой диаметр сего здания полагают в 225 ф., а малый в 138 ф. Поприще засеяно теперь пшеницею. – Амфитеатр примыкал в стене, отделявшей Неаполис от Акрадины. Построение оного принадлежит Римлянам. До покорения Сиракуз их оружию, амфитеатры, где проливались вместе с кровью животных, кровь человеческая, – не былиизвестны гражданам сего города. Оттуда путь наш пролегал чрез чащи фиговых и гранатовых дерев; меж них лежало несколько обломков колонн белого и жёлтого мрамора; они служат теперь скамьями для земледельцев и усталых путников. – Вскоре мы остановились у поземного входа, по обеим сторонам коего стоит по одной обломанной колонне; то была одна из бань Неаполиса; но чтоб не назвать её сим простым именем, мой Чичерони назвал её Beнериною; подобные эпитеты, часто ложные, пробуждают иногда усыплённое любопытство путешественника. От сего названия я охотнее спустился по крутому крыльцу, под сырые своды. Тотчас при входе, направо, под отдельным сводом, увидел я бассейн, иссечённый в камне; далее погребальную комнату, (судя по двум или трём стенным гробницам и нескольким нишам для пепельных урн). Подле неё, направо, видна другая баня с водохранилищем, из коего сделаны проводы в боковые бассейны, находящиеся подле каждой стены. В средней стене сделаны впадины для статуй. Комната сия освещена сверху круглым отверстием. Но что значит погребальная комната? Я нигде не видал подобных термов, – это заслуживает особенного изыскания антиквариев. В полях, прилегающих к сему месту, найдена была земледельцем та прелестная статуя Венеры, коей я уже говорил. Вблизи отсюда, несколько ниже, существовал некогда, построенный Гиероном великолепный храм, длиною в целую стадию. Изящные колонны его столь прельстили Маркелла, что он перевёз их в Рим, и они поддерживают до ныне фронтон Пантеона. В сей же окрестности возвышались, по свидетельству Цицерона,⁷²(1) храмы Цереры, Вакха и Аполлона Темениша.

Мы приближались к Дионисиевым Латомиям, называемым ныне: Paradiso (рай); это также обширная каменоломня, расширяющаяся к низу и подобная Латомиям Капуцинов; но впечатления, производимые сими двумя местами, различны. Латомии Капуцинов должны б были, с бо̀льшим приличием, носит название рая (раrаdiso), ибо там всё обвораживает чувства, – и роскошь Природы изгладила совершенно воспоминание что место cиe служило орудием для угнетения человечества; меж тем, как латомии называемые Дионисиевыми, сохраняют ещё доселе строгую наружность, приличную их назначению.⁷³ Мы спустились в сии пропасти из под свода древних водопроводов, возобновлённых Сарацинами и Сицилийцами, и увидели себя, окружёнными со всех сторон, нависшими скалами красноватого цвета. Под ними разверзались мрачные пещеры. Обрушенные груды развалин устилали в грозном беспорядке поприще, из среды коего высоко восходит каменный колосс с разрушенным зданием на вершине его, (подобно, как в первых Латомиях). Несколько древних маслин и кустов алоэ и кактуса растут по ущельям. Солнечные лучи начинали сильно действовать, и чрезвычайное множество красивых ящериц, изумрудного цвета, показываясь по скалам, возвещали наступающий зной. Под навесом одного утёса, приводящего в ужас проходящих, подошли мы к высокой пещере, ― и странная наружность её заставила нас узнать так называемое Дионисиево ухо. В самом деле, образование оной представляет вид уха, – но только не человеческого... Сходство сей пещеры с ухом, было, как сказывают, в первый раз замечено Микель Анджелом Караваджием, и с той поры она получила название Дионисиева уха. Густой плющ и кустарники стелются по наружным скалам и висят над мрачным входом в неё. Высота её имеет 6о футов, ширина 20, а глубина доходит до 180 и более, приметно суживаясь. Эхо сей пещеры чрезвычайно громко и увеличивает всякий шум почти в десять раз; действие отзывов сильнее на высоте, где звуки совокупляются. Там сделано род окна, которое может назваться слуховым, ибо туда, следуя некоторым преданиям, приходил тиран Дионисий прислушивать речи заключённых им жертв; малейшая их нескромность доходила до слуха тирана и стоила иногда жизни:

Et ces murs, Seigneur, peuvcnt avoir des oreilles!

(Racine. Britan.)

И самый ропот, последнее утешение несчастного, был воспрещён ему в сем страшном жилище. Каменная лестница вела к сему окну; ныне она не существует, и отвесная крутизна делает его недосягаемым. Но чего не может произвести любопытство? Пастухи, бедные обитатели сих мест, изобрели для выгод своих опасный способ возносить туда путешественников. Вероятно, что Англичане, первые проложили туда дорогу, ибо меня не переставали называть: Mylord Inglese, Eccelenzа, когда я согласился на таковое пyтeшecтвиe. Вот как производится cиe вознесение: – несколько человек, став на краю настоящей поверхности земли, бросают сверху вниз длинный канат, прикрепив у себя конечность оного к дереву. Находящиеся внизу, привязывают спущенный конец верёвки к толстой палке, по самой средине её. Любопытный садится на сию палку, имея натянутый уже канат промеж ног, и держась за него руками; тогда даётся знак находящимся на верху людям, кои начинают тянуть, – и вы с ужасом отделяетесь от земли выше и выше, ударяясь иногда об скалы и обвиняя себя в безрассудности, тогда уже, когда достигли страшной высоты; но всего опаснее та минута, когда, поравнявшись с помянутым окном, вы теряетесь в изыскании средств, как пристать туда, боясь сойти с своей палки или оступиться. Обыкновенно пособляет в сем опасном случае, заранее вознесшийся туда провожатый. Согласитесь, что ступив в cию нору и лишась каната, положение ваше делается весьма затруднительным на такой высоте, с зияющею под вами пропастью; – тогда судьба ваша совершенно зависит от господ пастухов, весьма дикой наружности. Они обыкновенно торгуются в плате за их труд прежде, – но я бы советовал им тогда только заговорить о цене, когда путешественник находится уже в верхней пещере; какую капитуляцию не подписал бы он тогда? В сей верхней пещере есть с боку отверстие, чрез которое доходят снизу звуки. Обыкновенно пастухи выстреливают тогда внизу из пистолета, и ужасный гром потрясает все фибры ваши; но ещё удивительнее, что разорванный внизу лист бумаги производит наверху шум, подобный обрушившейся глыбе земли. Я присовокупил имя своё к именам отважных или безрассудных, испещряющих стены уже несколько столетий – и не без опасности свершил своё сошествие.

Неподалёку от Дионисиева уха, мы посетили пространную пещеру, коей чрезмерно плоские и обширные своды удивляют взор. Своды сии поддержаны кое-где высеченными из того же камня подпорами; там в прохладной тени нашли мы многочисленный круг пастухов и жён их, с пряслицами в руках; большая корзина Индейских фиг, коими обилуют сии каменоломни, стояла посреди общества, к коему причислено было несколько овец и коз. Уродливые пещеры и действие пересекающихся в них теней, образуют прекрасный ландшафт. Сии пропасти находятся во владении пастухов. Пользуясь осыпающеюся землею, они насадили в некоторых местах небольшие сады. Овощи и плоды составляют всю их пищу, а пещеры – домы; они напоминают дикие века Природы.

Элиен повествует,⁷⁴ что мнoгиe несчастные, заключённые в сих латомиях вместе с своими жёнами, породили детей, и что сии последниe, по освобождении своём оттуда, войдя в первый раз в Сиракузы, были поражены страхом, увидя запряжённые лошадьми колесницы.

Оставляя памятники тиранства Дионисиев, где уже солнечные лучи, отражаемые нагими стенами скал, слишком сосредоточивались, – я с особенным удовольствием занялся видом роскошной Природы: шум источника привёл нас под тень фиговых дерев; воды его быстро стремились с каменного уступа и оживляли окрестность; когда мы приблизились к ним, чтоб утолить жажду, внезапный крик остановил нас, и быстрее стрелы мелькнул в миртовых кустах, белый стан и длинная чёрная коса; это была одна купавшаяся девушка, из числа тех, кои мыли тут платье; смех подруг её ещё более придал ей робости и ускорил её бег.

Тут открылись нам остатки знаменитого театра Сиракузян. Уступы оного и всё поприще хорошо сохранились, но поросли кустами, мхом и плющем. Просениум был разрушен в царствование Карла V-гo, для крепостных построений. Можно ещё различить окружную стену, называемую подиум, – равно как и входы или вомитории.⁷⁵

Теперь, на одной половине сего театра, на самых уступах, утверждена водяная мельница, действующая посредством водопровода, (Сарацинского построения) направленного из предместия Тихи. Семья мельника отдыхала на мраморных ступенях, где восседал некогда Тимолеон, возбуждая или усмиряя окружающую его толпу Сиракузян, коих взоры устремлялись с благоговением на даровавшего им свободу. Когда сей великий муж уклонился от дел в сельское уединение, то сюда приносили они его на драгоценных носилках, для разрешения важных государственных дел. Потухшие от старости, очи его не видели уже благодарных граждан; но слух передавал сердцу героя благословения народа. ― Ничего не известно о времени сооружения сего театра; на одной из ступеней виден ещё следующий отрывок от надписи:

...ВАΣΙΛΙΣΣΑΣ ФΙΛΙΣΤΙΔΩΣ...

т. е.

... Царицы Филистиды...

и несколько пониже:

НРАКΛΕΟΣ

т. е.

Иракла.

Царствование сей Филистиды есть по сию пору загадка в Сиракузской Истории; она была – следуя иным преданиям, – жрицею Вакха; другиe называют её Демаратою. Сей театр соединял верхний город с нижним. Чтобы пройти из Акрадины в Неаполисе, должно было проходит чрез нижние ступени театра; а верхние были наравне с плоскостью предместия Тихи. Местоположение сего здания есть одно из лучших во всей окрестности. Самая великолепная половина Сиракуз, Акрадина, Opтигия, Неаполис, мыс Племмириум, ― с куполами и колоннадами xpaмов; обе гавани, наполненные галерами – и Егейское море раскрывались пред взорами многочисленных зрителей, часто собираемых не для одних увеселений, но и для совещаний о благосостоянии республики. Каким красноречием одушевлялись здесь Ораторы, имея пред собою всю славу своего отечества!

Отсюда каменистый слой начинает приметно возвышаться; здесь видны ещё стены, отделявшие предместие Неаполиса от Тихи. Стены сии высечены из природных скал, в коих видно много погребальных пещер; – и прежде, нежели продолжать путь, мы отдохнули в одной из оных, откуда бьёт теперь прекрасный источник. С сего места я долго любовался полями Сиракуз, прекрасными и в опустении своём.., но ни одно ветрило не белело ни в гавани, ни на море; стада были рассеяны там, где были проложены стогны, всегда оживленные бесчисленною толпою... Направясь далее, мы вступили в изгибистые улицы, образованные скалами и называемые ныне, как и в древности: гробовыми путями. Стены сих улиц заключают в себе ниши для урн и гробниц. И столь печальное место было подле самого театра? Это доказывает, что Древние не боялись видеть смерть, везде присутствующею. Частые следы колесниц видны ещё на каменных путях. Здесь нашёл Цицерон, посреди развалин и густого терния, гробницу Архимеда; он узнал её по начертанным на ней, сфере и цилиндру, коих взаимная пропорция найдена была сим великим Геометром.⁷⁶

Отсюда путь наш становился трудным по возвышающимся скалам и по грудам разбросанных развалин стены, отделявшей Тиху от Неаполиса. Жар принудил нас укрыться на несколько времени в одной хижине, где мы подкрепили силы свои съестными запасами и Сиракузским вином; а десерт готов был на осенявших нас гранатовых и шелковичных деревьях. С уменьшением жара, мы начали подниматься на живописные скалы Эпиполя – позорище стольких кровопролитий между Афинянами и Сиракузянами. Мирная деревня, справедливо называемая Belvedere (прекрасный вид), занимает теперь грозные крутизны, на коих стоял замок Эвриал, – конечность Сиракуз.⁷⁷ Там развевалось некогда республиканское знамя свобода, заменённое ныне уединённым телеграфом. Другие две высоты, называемые ныне Buffaloro и Mongibellisi, заняты были замками Гекзапилом и Лабдалом.

С чрезвычайною усталостью, достиг я наконец вершины Лабдала. Развалины сего знаменитого замка, который всегда был сильнейшим местом Сиракузских укреплений, сохранились доселе; стенные камни необыкновенной величины, весьма искусно отёсаны и связаны без извести; видно ещё и основание ворот и четверосторонний ров, окружавший крепость. Вожатый мой, утомлённый от пути, оставил меня тут; я рад был этому, желая остаться один со своими мыслями; холодные объяснения его были лишними при великолепном виде сих мест.

Над Эгейских вод равниной

Светел всходит рог луны,

Звёзды, спящею пучиной

И брега отражены...

(Жуковсий.)

...Vedrai

Un cavalier, ch’Italia tutta onora,

Pensoso più d’altrui, che di sé stesso.

(Petr. p. I. Canz. XI.)

Солнце катилось уже за лазоревые хребты Гиблейских гор; лучи его, скользящие по луговым берегам тихого Анаписа, уступали мало помалу место ложащимся в след за ними теням. Розовые полосы погасающего дня cияли ещё по гладкой поверхности Эгейского моря, омывающего Сиракузы... В южной дали обозначалась конечность мыса Пахина. К северу протягивались поля баснословных Лестригонов; – а за ними весь горизонт закрыт был колоссом громоносной Этны. Не видав её уже несколько дней, я был поражён её величием: обворожённый взор мой как бы прилепился к Сему столпу неба!⁷⁸ Чёрный дым, возносясь выше и выше, соединял чело её с звёздным эфиром; весь шатёр исполинской горы ежеминутно синел более и более, и прельщал своим цветом. ― Сумерки заволокли уже меня и окрестность в свежий покров свой – как вдруг, полный шар луны, выплыв в необыкновенной величине, из туманных паров Эгейских волн – нарисовал на низменной долине уродливые вершины скал, – и обозначил ближние предметы.

Какая мёртвая тишина, подумал я, облекает поля где были Сиракузы! град славы, предмет зависти Рима, Карфагена и Афин! Вот поприще кровавой борьбы сих трёх великих столиц мiра! Губительное время исполнило над ними приговор свой; оно примирило ныне вражды их Там, за сими волнами, погребён Карфаген; там исчезают последние остатки Афин; там наконец Рим, победитель вселенной, едва напоминает о себе полуразрушенной громадой Колисея, куполом Пантеона, лишённого богов своих, – и тщетностью победных столпов и арков! Одинаковая пыль покрывает их развалины! Храмы, чертоги, хижины, гробницы, – всё, всё в одной груде! Прах Царей тлеет с прахом рабов, – и время уравнивает всё, что люди выводят из равенства!

И вот к чему ведёт суетное беспокойствиe смертных!... О человек! ты ли дерзаешь называть себя властелином сей планеты, с лица которой и ты и память деяний твоих исчезают так быстро?... Блеснувший внезапно свет из вершины отдалённого волкана, вывел меня из задумчивости, – я в след за сим, глухой подземный удар отозвался подо мною: – Cattivo presagio!.. „Худое предзнаменование!“ произнёс весьма близко странный голос, и заставил меня невольно вздрогнуть; я обернулся: – человек с угрюмым лицом, отчасти закрытым чёрными густыми волосами, развеваемыми вечерним ветром, стоял за мною, обёрнутый в широкий плащ и облокоченный на остаток древней стены. Я не воображал иметь свидетеля своих мечтаний. Вид его привёл меня в сомнение. Находясь один, без оружия, в темноте ночи, среди развалин, – первая мысль моя была не в пользу его. „С кем я говорю? спросил я у него. – „Ты чужеземец,“ отвечал мне незнакомец, „но и ты соболезнуешь над судьбами отцветшей отчизны моей! и тебя поражают сии рассеянные груды разрушения; – и так подумай, что производит они в душе того, кто называет их своим отечеством?“ – Тут закрыл он плащём лице своё, и по некотором молчании: „о священная Тринакрия!“ воскликнул он, – „златая страна солнца! сколько раз ты была счастливее в те таинственные века, когда ни какой отважный плаватель не приближался к горным берегам твоим без трепета! когда страшные имена Сциллы, Харибды, Этны и Циклопов, переходя из уст в уста, с ужасом отстраняли отсюда путешественников. Сей самый молниеносный колосс, чьи грозные удары устрашают души наши, грозя присовокупить к настоящим бедам, новые, – сия самая Этна некогда была нашим гением-хранителем; она в то время, когда несметные полки́ Карфагенцев, пришед к подошве, её, дерзнули идти на Сиракузы, потрясшись в своём основании, изрыгнула из грозной пасти огненные потоки, заградившие путь их дерзости!⁷⁹ Ныне она отъяла от нас помощь свою! Я люблю бродить по сим местам разрушения, продолжал он, пребыв несколько времени в задумчивости – и вопрошая меня знаком руки: желаю ли я за ним последовать? Сильное выражение чувств его, знак благородной искренности, и некоторое любопытство с моей стороны – заставили меня повиноваться ему.

Долго шли мы, храня, молчание, по каменистым возвышениям, вдоль полуразрушенных стен; – лунный свет придавал им мрачное величие. Вот, сказал мне, наконец, незнакомец, показывая вдоль холмов на одно приметное возвышение, – вот то место, откуда враг наш, великодушный Маркелл, коего торжество было начальною эпохою наших несчастий, обоими в первый раз, накануне падения сего города, удивлённым взглядом величественные верхи зданий Сиракуз, пролил слёзы над судьбою, готовою поразить и славный град гордых граждан!..⁸⁰ Глубокий вздох пресёк его речь; тут стали мы спускаться со стен по трудной крутизне, покрытой их развалинами, – в долину, за которой сверкало море... глухой шум волн разносился по далёкому пространству. Сошедши в cию долину, я увидел поросшее кругом, высокою травою, отверстие и каменную лестницу, ведущую в подземелье, куда направлялись шаги моего вождя; он спустился уже на несколько ступеней, – а я стоял ещё на поверхности; он обернулся, и видя меня неподвижным, посмотрел на меня так значительно, что взгляд его казался мне безмолвным упрёком, и я быстро за ним последовал. Лунный свет показывал мне обширный свод; темнота мешала видеть далее; но слабое мерцание, казалось, блистало в некотором расстоянии... Куда мы идём? – спросил я его с удивлением. – В моё жилище, ответствовал он мне с спокойствием; – мы находимся в обширных подземельях, продолжал он, кои простираются на чрезвычайное пространство; они имели некогда сообщение с Акрадиною, и выходили к большому порту; не удивляйся их обширности и высоте сводов; толпы всадников, во всём вооружении, опустясь в недра земли, с противной стороны, внезапно выезжали там, где мы вошли, и как бы порождённые землёю, неслись навстречу врагам. Ныне cиe место служит, как ты видишь, обителью бедному пустыннику. – Меж тем свет делался яснее; мы вдруг поворотили налево, – и я увидел небольшую ротонду чрезвычайной правильности; треножная лампа стремила большими полосами лучи свои на полукружный ниш, в котором стоял бюст из белого мрамора поразительного величия; я подошёл к сему изваянию – и на основании оного золотая надпись: Extinctori tyrranidis⁸¹ показала мне черты великого Тимолеона. Это храм, посвящённый мною в мрачных недрах земли сему герою; я назвал оный Тимолеонтион;⁸² но вот, продолжал он, зажигая факел и показывая на другое отделение, вот мои Пантеон – четверосторонняя комната, со впадинами в стенах для погребальных урн, заключала вместо оных другие небольшие бюсты. – Сей коронованный старец, сказал он, принадлежит малому числу тех смертных, коих соделала корона добродетельнее; он часто говаривал, мешаясь с простыми земледельцами, слова сии – кои остались бессмертными: „Сиракузяне, возложа на меня венец не должны были иметь другой цели, кроме той, чтобы сделать из меня защитника их вольности, покровителя невинности, и дабы я примером простой и скромной жизни возбуждал к добродетели сограждан моих.“ Он же самый истребив под Гимерою, Карфагенскую армию, предводимую Амилькаром, видя побеждённых, у ног своих, просящих пощады и предлагающих ему все возможные выгоды, – наложил на них следующую дань: „воздвигнуть храм бессмертным богам, и уничтожить человеческие жертвоприношения“. Ты узнаешь теперь Гелона. Сиракузяне, ниспровергшие, с получением от руки Тимолеона свободы, все статуи своих тиранов, возвышавшиеся посреди форума, – сохранили токмо лик добродетельного Гелона. Близ него ты видишь того гражданина, который хотел озарить лучами божественной Философии душу тирана; это друг Платона, побудивший его два раза заняться улучшением нравов наших граждан. Когда Сиракузяне видели себя окружёнными всеми ужасами междоусобной войны, – народ воскликнул единогласно: где Дион? Возле него, хотя и чужеземец, стоит сей Платон, который казалось был жителем другой сферы, пришедшим озарять человеков. Сицилия должна чтить его память. – Вот Гиерон, покровитель и друг Римлян, пребывший им верным и в то время, когда престол их колебался; мир и благоденствие царствовали с ним в сей стране долгое время; Сиракузяне видели тогда баснословный золотой век. Он воспитал сего глубокомысленного мужа, коего ты видишь с сферою в руке, и который сверхъестественным гением своим заменял нам целую армию и невидимый, как божество, поражал врагов. Созерцание небес и земного шара столь восхищало его, что все прочие удовольствия казались ему ничтожными! Се тот, кто мог сказать: „дай мне точку, где бы я утвердился – и я совращу землю!“ – Вот два блестящие гения свободы: Дамон и Пuфиac, коих небесное дружество подвигло до основания жестокую душу Дионисия, который, в царском венце, просил у них, как милости, быть в третьей доле их дружества. Вот Стезихор Гимерийский, который явил пример Тиртея в своём отечестве. – Вот Феокрит, коего сладкие песни напоминают нам, что остров сей был некогда счастлив!.. Вот ... тут незнакомец прервал речь; – я забываю, сказал он, что Земля свершает круговращение своё и что я должен оставить тебя до света; что я житель гробов и ночи... Я изумился... Мы направились в обратный путь, и нe промолвили ни слова, доколе не вышли под открытое небо. Созвездия, бывшие при сошествии нашем, на краю горизонта, зрелись уже тогда над головами нашими. – Если б я знал, начал он, что сон не тяготит очей твоих, я провёл бы тебя обычным путём своим, тем более, что ты приблизишься к месту, где случай познакомил нас и где мы расстанемся. – „Незнакомец, возразил я ему, ты знаешь, что я умел почтить тайну, в которую облечён ты по видимому; – но скажи мне, с кем провожу я ночь cию?“ – Признаюсь, ответствовал он, что доверенность твоя даёт тебе право на вопрос сей; отчасти могу удовлетворить оный под условием молчания; но дай достигнуть нам конца пути сего. – Мы начали опять взбираться на крутизны, – и взглянув ещё раз на долину октавы, столько раз утучнённую кровию разных народов, покушавшихся противу Сиракуз; – на порт Трогила, коего окрестности были почти три года покрыты войсками Римлян, осаждавших Сиракузы; – на песчаный мыс Тапсис, но коему расстилались пенистые волны, осребрённые луною – мы направились прямо, чрез страшные груды стен Дионисиевых, воздвигнутых в двадцать дней, шестидесятью тысячами людей и шестью тысячами волов, работавшими даже и во мраке ночи. Мы приближались уже, сквозь ужасное разрушение, к глубоким пропастям. Свет луны обозначал в них резкими тенями, дитя безобразности скал. Это те Латомии⁸³, сказал мне вождь, которые находились на конечности предместия Тихи; – безмолвные свидетели смерти толиких жертв тиранства. Сюда был заключён знаменитый поэт Филонсен, дерзнувшей похулить стихи Дионисия, когда сей Царь спрашивал у него искреннего мнения. Освобождённый в скором времени по предстательству друзей и находясь опять в милостях у тирана, Дионисий, в знак примирения, пригласил поэта на пир и не преминул вторично прочесть ему новое своё стихотворение, – и дорожа мнениeм Филоксена, с полным уверением на сей раз в своём ycпеxе, требовал его суждения: – Филоксен, не ответствуя ему, обратился к приближённой страже и сказал: „отведите меня обратно в Латомии“.

Мы шли поперёк предместия Эпиполя, там, где оно соединялось с Тихою я Неаполисом. Тишина ночи, великолепие звёздного неба, склоняли неприметно разговор наш к высоким предметам Философии; сильная меланхолия, казалось, обладала душою незнакомца: „сколько раз, сказал он, готов я был, сидя в таинственные часы ночи, на вершине надоблачной Этны, на краю разверстого ада, низвергнуться в ужасное жерло, если б обратив взор свой на небо, я не видал всегда написанные на своде его, огнезвёздные слова: Надейся!.. Проходя мимо остатков водопроводов, средь коих, несколько величественных сводов едва стояли ещё посреди всеобщего разрушения, ― один из них с треском ниспровергся неподалёку от нас, и пробудил молчание сих мест; несколько камней докатились до ног наших: „Так и несчастие сказал мой спутник, более чем время, разрушает здание человека!“

Мы спускались уже с каменистых высот, в очаровательную долину, где извивались тихие воды Анаписа; ― какая противоположность разрушению, которое мы оставляли за собою! – Свежий ветерок, предвестник близкого рассвета, повеял на нас атмосферою благовония. Луговая долина привела нас нечувствительно к реке; вдоль её берега, несколько молодых пальм, склонясь в зеркальные воды, казалось, с благоговением ожидали торжественного часа восхождения светила дня. Тут, незнакомец пригласил меня сесть на дерновое возвышение, под навесом платанов. – „Не говорит ли нечто душе твоей, место cиe“, сказал он мне с жаром, взяв мою руку и читая в глазах моих необыкновенное удовольствие, которое, рождали во мне очаровательный красоты природы. – „Не бьётся ли сердце твоё? – эта земля священна; здесь Тимолеон, провёл в тихом уединении, остаток славной жизни – и здесь погребён прах его... Но стану ль я. продолжать, сказал он, устремив на меня пристально огненный взор свой...“ Я потупил глаза, не отвечав ему. – „Так, возразил он, я понимаю тебя. Прости мне, как несчастному“ – и, взглянув с некоторым беспокойством на алеющий восток, ― вдруг продолжал с новою силою: „сочтёшь ли ты меня за мечтателя, если я скажу тебе, что однажды пришед на это место, в тот час, когда темнота начинала облекать сей берег, я видел, что свежие пары вечерней росы стали приметно сгущаться, здесь, где мы сидим, – и составя род облачного столпа, начали рассеиваться и образовывать эфирное тело старца; – длинное облачение, белое, как снег нашей Этны, развевалось ветрами с его плеч; лице его было бледно, белая брада сходила до пояса; глава его увенчана была кипарисом и посыпана пеплом; в одной руке держал он разбитую корону и переломленный меч; показав мне оные, он указал другою на развалины Сиракуз... медленно направился к ним, и...“ Едва промолвил cиe незнакомец, как вдруг близкий топот коней обратил наши взоры: то был мой чuчеpoнu, который давно уже с большим беспокойством меня отыскивал; – я просил, своего ночного спутника остаться, меж тем, как сам поспешил предупредить, с внутренней досадой, беспокойное посещение; шорох листьев заставил меня опять обернуться; – но незнакомец скрылся и румяная заря освещала уже окрестность...

...сùm frigida parvas

: Praeberet spelunca domos, ignemque, laremque,

Et pecus et dominos communi clauderet umbra.

Sylvestrem montana torum cum sterneret uxor

Frondibus, et culmo vicinarumque ferarum Pellibus...

(Iuv. Sat. VI.)

Я не хотел предпринимать обратного пути из Сиракуз, не посетив знаменитую долину Испику, заключающую памятники первобытных человеков, населявших Сицилию. Я говорил уже о сем любопытном месте⁸⁴. Оно находится верстах в шестидесяти отсюда, на южной конечности острова. – Чрезвычайный жарь и усталость от беспрестанных прогулок по развалинам Сиракуз, делали меня нерешительным на сию поездку, ― но любопытство преодолело, наконец, всё. – Мой вожатый предложил мне путешествовать не иначе, как ночью или в часы близкие к восхождению или захождению солнца; – я весьма одобрил этот план, тем болеечто нам предстояли большею частию – пустыни. И такъ, мы оставили Сиракузы часа за два до заката солнца. Проехав реку Анапис мы направились, каменистою тропою, мимо печальных остатков храма Юпитер Олимпийского и высот Племмирия. Сия тропа заменяет теперь роскошный путь Гелорийский, тот самый, по коему отступила разбитая Афинская армия, предводимая Никиасом и Демосфеном⁸⁵. По мере, как мы отдалялись от берегов Анаписа оживлённых виноградниками и рощами, – запустение увеличивалось. При захождении солнца достигли мы, по дикому и каменистому слою, до берегов реки Кассибили, где природа опять оживляется. – Кассибили⁸⁶ называлась в древности Касипарис (Cacyparis)⁸⁷. Она замечательна по вырытому её водами в горе, своду, длиною более нежели в 400 фут. Тут можно уже видеть несколько пещер, подобных тем, которые находятся в долине Испике; но позднее время воспрепятствовало мне осмотреть сии предметы⁸⁸. Мы проехали неподалёку от селения Бландини, построенного в стороне от дороги, на возвышенном скате, – и вскоре приблизились к речке Миранде (Miranda), древний Эринеус (Erineus).

Миновав при свете восшедшей луны противолежащие скалы, мы въехали в городок Аволу, который занимал высоты, до землетресения 1693 года, разрушившего оный; – и с той поры переселён в долину. – Помянутые высоты суть без сомнения те самые, на которых, по словам Фукидида⁸⁹, расположился несчастный Никиас с своим войском в первую ночь по своём поражении. Многие путешественники безо всякаго основания называют Аволу Нуbla Maior, которая была между Этною и рекою Симетою⁹⁰. Мы отдохнули здесь один час. Я видел Аволу только мельком; но она мне показалась довольно хорошо построенною. Окрестность изобилует миндалевыми рощами.

Мы поспешали достигнуть города Homo, куда я имел рекомендательное письмо для ночлега в монастырь. Прибыл туда чрез беспокойные крутизны, в глухую ночь, мы, несмотря на то, скоро достучались придверника в монастырь Спасителя (San-Salvatore) и были ласково приняты. Город Homo, главный в провинции сего имени, хорошо выстроен на пологой высоте и на скате. Многие здания весьма замечательны; улицы широки. Народонаселение простирается до 11000 душ, и состоит большею частию из духовенства. Монастыри, церкви и часовни составляет большую половину городских зданий, из коих наилучшим считается тот монастырь, где мы остановились. Homo, подобно Аволе, был прежде построен на крутой высоте, составляющей конечность Гиблейских гор и по одинаковой причин, как и сей последний город, – переселён ниже, вёрст за семь от прежнего места, на коем находился древний Неэтум, Neetum⁹¹. Мы посвятили здесь часа два сну. Нас не хотели отпустить, не напоив отличным шоколадом, который доказывал роскошь здешних братий.

Мы оставили Homo на рассвете. Окрестности изобильны фруктовыми рощами и разными полевыми произрастениями. Вскоре спустились мы к берегам речки Homo, древний Азинар, (Asinarus,) столь знаменитый чрез поражение остатков Афинской армии, Сиракузянами⁹². Речка сия мелка во время жаров, но в зимнее время течение её весьма порывисто. – Ужасная картина, описанная пером Фукидида, казалось, была у меня перед глазами: „С рассветом, говорит Историк, Никиас подвигся вперёд (от берегов Эринея). Сиракузяне с союзным войском продолжали теснить Афинян со всех сторон, осыпая их стрелами и копьями. Но Афиняне приближались к берегам Азинара, выдерживая беспрестанные нападения неприятельской конницы и прочего войска. Они надеялись, перейдя реку, оградить себя несколько её течением – и вместе с сим утолить мучительную жажду. – Достигнув реки, все в беспорядке бросаются в желаемые воды стараясь упредить друг друга. Неприятель, напирая, на них, соделывает переправу трудною. Стеснённые отовсюду – они падают в воду и попирают один другого. Зацепляясь за собственные свои оружия, иные прободаются оными, другие – увлекаются течением. Берега были круты: Сиракузяне, переправившиеся на другую сторону, стреляли с возвышений по сим злополучным, занятым большею частию утолением своей жажды и приводящим сами себя в расстройство посреди глубокой реки. Пелопоннесцы спускаются туда и производят между ними страшное истребление. Вода багрится кровью и возмущается; но, не смотря на то, Афиняне глотают оную „с жадностию и оспаривают её с оружием в руках.“

Занятый такими воспоминаниями, я неприметно проехал глухую дебрь и увидел уже себя на берегу другой реки, зовомой Абиссо, древний Гелорус (Helorus). Слабый грохот её струй, текущих по камням, напоминает выражение Поэта Силлия, который называет её: гремящею, (clamosus Helorus)⁹³. Вергилий также посвятил ей один стих:

― et inde

Ex supero praepingue solum stagnantis Helorus⁹⁴.

где он приписывает ей совсем другое свойство, – называя воды Гелоруса стоячими; но и тот и другой Поэт, правы, потому что сия река быстро спускаясь со скатов Гиблейских гор, сначала шумна и стеснена берегами, а при впадении своём в море постоянно разливается зимою, утучняя долины, (называемые Овидием Eloria tempe)⁹⁵, и пребывая в сем положении несколько времени. Фацелло говорит, что река сия образует многие пещеры, и что отзывы бурного Африканского моря вторятся в них наподобие громового гула⁹⁶. Тот же автор упоминает об остатках древнего города Гелора⁹⁷ в тысяче шагах от устья сей реки; но следы оного состоят только в одном столпе⁹⁸ из тёсаных камней. Около сего же места был замок Гелор, castellum Helorum⁹⁹; то и неизвестно, какому из сих двух мест принадлежит сей памятник. Река Гелорус ознаменована двумя битвами: – в первой, Карфагенцы были побеждены Xpoмиeм, тестем Гелона, а во второй – Сиракузяне были разбиты Гиппократом, тираном города Геллы.

Окрестности реки Абиссо весьма плодородны и живописны. Отдохнув и прохладясь по ту сторону оной, в тени апельсинных и карубовых дерев, в саду, принадлежащем деревне Бенфола, мы наконец достигли селения Росолини, весьма усталые от каменистой дороги, на которой мы не находили ни дерева, ни хижины, где б можно было укрыться от жестокого зноя.

Долина, называемая Испика, по имени некогда бывшего здесь Сарацинского замка, находится между сим последним селением и городом Спакафурно. – Изнурённый жаром, я не решился на новый путь прежде вечера. Я не мог, в продолжение дня, принять никакой пищи, кроме лимонного мороженого и рюмки вина. Около шести часов вечера, когда зной несколько уменьшился, мы оставили Росолини, взяв отсюда нового провожатого, который нанялся сопутствовать нас до Палацоло.

Проехав около пяти Италиянских миль, по кремнистой, однообразной почве, лишённой растений и приводящей в уныние взор, – я поражён был открывшимися передо мною глубокими и обширными оврагами, которые извивались на далёкое пространств. Удивление путешественника тем более велико, что, сколь проеханное им пространство мертво, столь плодородна cия низменная долина, представляющаяся ему так неожиданно. Обрывистый спуск ведёт в нее; – она понижена от настоящей поверхности земли на сто фут. При самом спуске открываются уже на противоположных скалах, стоящих отвесно, ряды тёмных впадин; они производят странное действие на взор, и, не зная назначения их, трудно разгадать сей вид. Я уже описал в первой главе образование сих диких жилищ первобытных человеков. – „Тогда, по словам Ювенала, прохладная пещера была их домом; тогда находились под общим кровом и очаг, и боги лары и стада и хозяева; тогда, полудикая супруга устилала листвием брачное ложе и одевала оное звериными кожами¹⁰⁰.“ Я не стану повторять сказанного, но – присовокуплю к оному некоторые замечания.

Множество сих пещер свидетельствует большое народонаселение. Совокупность оных, в одной части Сицилии, может заставить догадываться, что чрезвычайный случай привлёк сюда главную часть её жителей, ибо окрестности Этны гораздо привлекательнее и плодоноснее сих последних. Случай сей виден в преданиях Истории, которая повествует, что извержения Этны, невиданные дотоле, принудили первоначальных человеков оставить с ужасом её окрестности¹⁰¹ – и это самое время должно быть, как мне кажется – эпохою сооружения сих диких жилищ.

Стены скал, обрушенные временем, обнаруживают внутренность сих пещер, коих большая часть недосягаема. Я посещал некоторые; – почти все образуют четверосторонники. Иные состоят из разных комнат, в которых заметны гробовые ниши. С умножением семейства, высекали в скале новые комнаты, а со смертью каждого семьянина высекалась новая гробница. Жизнь и смерть обитали вместе. В иных комнатах видны закруглённым лестницы; но они изобличают уже своим образованием, позднейших наследников настоящих Троглодитов. Несколько Греческих надгробных надписей и урн, найденных на северной стороне сих оврагов, показывают, что Греческие колонии, до построения своих городов, замещали некоторое время сии дикие жилища Троглодитов. Мне показывали там железные кольца, служившие для привязывания скота, – и крючья для разных снадобей; но это не принадлежит временам позднейшим, ибо обрабатывание железа приписывают Циклопам¹⁰². Я сказал, в первой главе, что пещеры сии задвигались досками; следы сего обыкновения видны ещё при входе, в выделанных в камне выемках.

Часть сих оврагов, называемая в простонародье: Зàмок Испика и состоящая из отвесной скалы, просверленной пещерами, истощила кисть всех живописцев, посещавших cию страну. Роскошью и дикостью природы, места сии походят на Сиракузские латомии, но в большем виде, ибо так называемая долина Испика простирается вёрст на 10 или более. – В одной из низменных пещер, потоки образовали страшной глубины бездну, куда, по словам моего вожатого, нечистый дух втаскивал не один раз любопытных – некоторые из пещер обитаемы теперь новейшими Троглодитами; и я видел там в натуре вышеприведённое Ювеналово описание, но только в самом непривлекательном образе; дикий смех и вместе ― какой-то страх, обнаруженный сими людьми с приближением нашим, помешал нам посмотреть на их образ жизни.

Среди роскошных картин природы, достигли мы, в глубокую ночь, но вспомоществуемые лунным светом, до города Палацоло. Мы следовали долгое время поверх течения реки Абиссо, называемой в сих местах Аттеларо.

Палацоло построен на северовосточном скате Гиблейских гор и находится во владении фамилии Руффо. В нём считают 8500 жителей. Он занимает, место древней Акры¹⁰³, первой колонии Сиракузян (665 л. до Р. X.) По cиe время часть горы, на коей стоит теперешний город, называется горою Акры (Acremonte)¹⁰⁴. Сей неопрятный городок привлёк моё любопытство, по находящимся близ него остаткам первоначального ваяния; они состоят из нескольких фигур, высеченных в скале (возле источника называемого: Aqua Santa, у подошвы горы, на коей стоит город. Они представляют людей большого роста и некоторых животных. Многие фигуры едва уже видны. Я заметил особенно одно изображение, представляющее полуобнажённого человека, держащего коня. Хотя сии первые опыты искусства и грубы; но совсем тем они носят на себе отпечаток величия. Цель сих изваяний затрудняет многих, писавших о сем предмете; главнейшая трудность в разрешении сей загадки состоит в том, что все сии фигуры имеют разные величины, так, что иногда малое изображение находится возле большого. Не смея излагать здесь решительно своего мнения, – мне кажется, что хотя многие из сих фигур составляют настоящие барельефы, но другие суть недоконченные изваяния; ибо ни одна из сих фигур не имеет полной отделки; и так, статуи сии или барельефы, по мере их окончания; отделялись от скалы, и занимали место в форуме, в портиках, или в палатах древней Акры; а неровность в poсте сих изображений, кажется мне, служит подтверждением сей догадке.

Скромный обед мой в неопрятной гостинице, украшен быль прекрасным сотом Гиблейского мёда, столь знаменитого в древности. Я пустился в путь, по обыкновению, вечером; напрасно трактирщик старался удержать меня рассказами о разбойниках: – они казались мне менее страшными, чем Африканский зной, который изнурял мои силы. Чрез каменистые горы и овраги достигли мы к полуночи до Флоридии, окружённой рощами фруктовых дерев. Тут мы отдохнули, а на рассвете – ехали уже чрез великолепные развалины Неаполиса и Тихи. До восхождения солнца прибыл я в Сиракузы, где ожидал меня с нетерпением мой товарищ.

Ergò, sacri fontes et littora sacra, valete!

Nympharum pariter, Nereidumque domus!

(Mart. Epigr. L. IV. 57.)

Заря едва ещё алела, когда мы выезжали из укреплений Сиракузских; я удерживал моего лошака, и без того медленного, ― чтоб более напечатлеть в воображении своём столь знаменитый берег... Эгейское море горело уже румяным светом занимающегося дня, когда мы спускались по прежней дороге с кремнистых холмов Акрадины. Тут были некогда те самые городские ворота, возле коих, при промене военнопленных между Сиракузянами и Римлянами, один воин, из сих последних, счёл число камней, составлявших высоту стены – и решил Маркелла на приступ, тогда, как он намеревался уже снять осаду. Не должно удивляться глазомеру сего Римлянина; ибо стены Сиракузские, как было сказано, состоят из огромных камней. Я приветствовал в последний раз прощальным взглядом, развалины сих твердынь, протягивающиеся по вершинам возвышений, до скал отдалённого Эпиполя.

Рим, Афины, Сиракузы! какой человек одарённый воображением, оставит развалины ваши, не понеся с собою неизгладимых воспоминаний? Я покидал землю, заключившую в себя священный прах Гелона, Тимолеона, Архимеда, Гиepoнa, Диона, Феокрита! – Мир вам, великие! – Мир тебе, земля славы! Твоё oпycтениe, твоя мертвенность, прекраснее роскоши земель выходящих из рук Природы во всём цвете юности. Соки твои утратились на вскормление великого народа! Слой твой красноречив, обилен на вдохновения! Отдалённый странник с благоговением ступит на берег твой и воззовёт: „Мир тебе, земля славы!“

Iussi numina magna loci veneramur, (Virg. Aen. L. III.) „Послушные, мы приветствуем великие божества сих мест!“

Говорит Эней о берегах, Сиракузских. Дорога отсюда до Катании, уже мною описана. На лесных скалах, по ту сторону мыса Тапса, застигла нас ночь. Тут ожидало нас прекрасное зрелище. Полная луна; светившая дотоле во всём блеске, начала внезапно померкать; я замечал с большим вниманием, ни чем неразвлекаемым в столь диком уединении, постепенность сего затмения¹⁰⁵. Я вспомнил тогда о грозной судьбе, постигшей перед Сиракузами Афинскую армию, от суеверия вождя их, Никиаса. Обременённые бедствиями воины, Афиняне решились оставить Сицилию; всё было уже готово к тайному отплытию, как вдруг луна померкла. Смущённый Никиас, видя в том несоизволение богов, прибег к гадателям, ― и они, произнесли, что армия не должна отплывать прежде трёх раз девяти дней, ― (таинственное число Древних). Никиас повиновался, – и погиб со всею своею армиею! Не так пступил предприимчивый Дион. Луна затмилась в самое то время, как он снимался с якорей из Зацинта, для отплытия в Сиракузы, в намерении свергнуть с престола тирана Дионисия. Не смотря на угрозы гадателей, он пустился в путь, – и свершил свое предприятие. Можно ль удивляться слабому просвещению Древних в физических предметах, когда Неаполитанское Правительство сочло нужным (кажется в 1805 или 1806 году) объявить по всему государству о наступающем солнечном затмении – для успокоения умов!!

Спустясь в долину, мы решились отдохнуть несколько часов, возле береговых укреплений; но вожатый советовал нам, как и в первый раз, не доверяться сему месту, по причине злого воздуха; но усталость всё превозмогла! Вотще грозил он нам смертью; мы привязали лошаков, разостлали плащи, и выпив по круговому стакану душистого Сиракузского вина, коим снабдил нас с излишеством, почтенный Г-н Занги, условились не проспать более часа, прося нашего вожатого, (который, не желая умирать, никак не решался спать) – разбудить нас к сроку. Долго лунное затмение было предметом наших наблюдений; но, наконец, утомление усыпило нас. Когда мы проснулись, солнце уже вставало; вожатый наш крепко спал, обвязанный поводами лежащих возле него лошаков, – и мы все были живы! Тогда он сказал нам, что cattiva aria (злой воздух) не имеет действия при Русских!!

Bскоре открылся нам город Августа, на мысе, превращённом в остров землетрясением 1693 года. Множество пальм украшают окрестности сего города, который считается в числе лучших крепостей Сицилии и не менее замечателен весьма хорошею гаванью. Он основан Императором Фридриком II-м переселившем в него часть жителей древней Центорипы (ныне Ченторби), кои заплатили за возмущение против него, разрушением их города. Августа приобрела несчастную известность злобным поступком её жителей противу партии больных Французов, возвращавшихся из Египта военнопленными Aнгличан. Правда, что некоторые из сих Французов оскорбили одного гражданина, но ― они не заслужили участи, постигшей некогда в Сицилии соотечественников их. Августа возобновила ужасные Сицилийские вечерни, и показала, что вражда к Французам не умерла ещё на сем острове. Все до одного из сих несчастных, были безжалостно умерщвлены.

Неподалёку отсюда проехали мы чрез два рукава речки называемой ныне бесславным именем: di роrсаri; но это древний Пантагий столь звучный в стихах Римских поэтов:

Ессе autem Boreas angusta ab sede Pelori

Missus adest. Vivo praetervehor ostia saxo

Pantagiae, Megarosque sinus, Thampsumque jacentem!¹⁰⁶

Клавдиан представляет нам его катящим камни в быстрых волнах: saxa rotanteь; это справедливо и доселе, когда река сия наполнясь весенними потоками устремляется с высот Лентинских. Повествуют что Церера погружённая в глубокую горесть потерею своей дочери, подошед к берегам шумящего Пaнтагия, заставила умолкнуть волны его, заглушавшие её жалобы... Устье сей peки, как и при Вергилие заключено в диких скалах.

К полудню мы находились уже перед колоссом Этны, среди плодоносных садов, окружающих Катанию. Поселяне, с своими жёнами и детьми, заняты были сбором Индейских фиг. Посредством длинных шестов, к конечности коих приделан острый гвоздь, снимают они сей плод, который нельзя срывать руками, по причине бесчисленных тонких игл, покрывающих оные. Я помню, что однажды, томимый жаждою, я сорвал по незнанию одну из таковых фиг, и целые три дня не мог освободиться от игл, терпя сильную боль при каждом прикосновении к чему-нибудь.

Tu secanda marmora

Locas sub ipsum funus: et sepulchri

Immemor, struis domos.

(Horat. Lib II. XVIII.)

Мы остановились в Катании в прежней гостинице. Вид из окон наших представлял прекрасную площадь, украшенную соборною церковью Св. Агаты, покровительницы города. Посреди площади возвышается гранитный Египетский обелиск с иероглифами; он утверждён на спине слона, сооружённого из лавы. Древность обелиска доказана; но слон принадлежит, как сказывают, искусству средних веков. Сей памятник прекрасен; он составлен по плану Бернини, который заимствовал свой рисунок с древней медали. После обеда мы посетили собор; наружность его великолепна, во вкус нового Италиянского зодчества; внутренность величественна, во вкусе Древних; сему последнему качеству здания не мало способствуют два ряда Коринфических колонн, принадлежавших древнему театру. Пол, составленный из цветного мрамора взят оттуда же Праздник, в честь Св. Агаты, защитившей некогда Катанию (как говорят, предания) от течения лавы, – торжествуется два раза в год, с великолепием: в первый раз 19 Августа, а во второй от 5 до 10 Февраля; последний праведник есть главный, – в нём подражают торжеству Св. Розалии.

Сверх того, 25 Декабря, праздник младенца достоин быт замечен. Толпа детей собирается в Бенедиктинскую церковь. Из них выбирают самого миловидного, который изображая Божественного младенца Иисуса, становится посреди церкви. Настоятель со всем причетом преклоняет тогда перед ним колена. Младенец сей, отличенный на несколько времени от всех прочих, награждается бесчисленными подарками и наделяет оными, пo произволу, других детей. В ризнице собора наказывают грубое, но верное и списанное с натуры изображение ужасного извержения Этны в 1669 году.

Почти возле самого крыльца собора, находится подземный вход в древние термы; но прежде сего надобно сказать, что вся древняя Катания покрыта несколькими слоями лавы, и что она неоднократно испытывала судьбу Геркуланума и Помпеи. Новая Kaтания, презирая прошедшие злосчастия, стоит на могиле дровней. Единственные значительные остатки прежнего её величия состоят в великолепных развалинах театра и амфитеатра, ещё не так давно вырытых из лавы, стараниями и иждивением Князя Бискари, гражданина сего города. Все прочее погребено ещё под землёю, или разрушено от многочисленных осад в древние и средние века. Дионисий и Фридрик II-й, Готфы и Сарацины, Этна с огненными потоками и землетрясениями – вот рушители Катании. Город населён 40 000 жителей; но торговля его не весьма значительна, по той причине, что доступы к сему прекрасному городу трудны со стороны земли и моря, за несуществованием дорог и безопасной гавани.

Термы, к коим я обращаюсь, дают пoнятиe, по той части оных, которая отрыта, о красоте целого здания. Полагают, что они принадлежали xpaмy Бахусову. Показавшиеся источники помешали продолжать работы; но там можно видеть наружную галерею и несколько портиков с рядами колонн. На сводах сохранились барельефы, где можно заметить играющих амуров, весьма искусно изображённых.

К вечеру, отдохнув от пути и пользуясь пpятною свежестью сумерек, заменивших тягостный зной, я вышел на площадь – и смешался с толпою. Не имея никакого намерения, я неприметно следовал направлению тех, кои были также праздны, как и я, ― и был увлечён в большую противолежащую улицу. Меня занимало разнообразие одежд: я встречал то весёлых матросов с пёстрыми перьями на шляпах, то молодых Аббатов с искусно обвитыми вокруг руки кружевными мантиями; то стройных женщин, с длинными покрывалами, из-за коих часто обнаруживались – быстрый взгляд, чёрные локоны и розовые ланиты. Не знаю, что в особенности обличало во мне иностранца? – моя одежда была подобна одежде многих; но ко мне беспрестанно подходило несколько слишком услужливых людей, нашёптывая мне различные предложения... Занятый окружавшими меня лицами, я шёл, не замечая пути, как вдруг увидел себя, с наступившею ночью, на набережной. Багровая луна выплывала в самое то время из моря; спокойный вид её сильно противоречил бунтующей стихии; непрестанно возраставшие хребты волн, осыпанные золотом, катились пенными клубами и с шумом разбивались о безобразные, чёрные как уголь, груды лавы, из коих состоит весь берег Катании. Я сел на прибрежную скамью, и предался созерцанию природы. Страшно взрытые долины моря, игра лунных лучей, переменивших уже багряный цвет, на серебряный, долго меня пленяли. Севшая возле меня дама, об руку с Аббатом, заставила меня обернуться к прогулке, – и вместе с сим я взглянул на город: курящаяся вершина необъятной Этны высоко возносилась над ним, – и столп чёрного дыма поднимался по тёмноголубому небу; – какая мрачная картина! Глядя на Этну, мысли мои пламенели; близок был день, в который должен я был видеть зрелище ни с чем несравненное, зрелище памятное на всю жизнь, – и воображение моё старалось предузнать оное. Занятый одною Этною, я всё забыл, как вдругопять был развлечён появлением новой соседки. Какой стан! какая милая небрежность в движениях! – Не обратив внимания на первую молодую женщину, сидевшую возле меня, я удивился своему равнодушию, взглянув на это прелестное существо. Покрывало мешало мне ясно видеть её лицо; но я завёл с нею речь. Какой сладостный орган! какая любезность! как быстро прошло при ней время! – Едва оставалось на набережной трое или четверо задумчивых пешеходцев, и луна уже была высоко, когда милая женщина, откинув покрывало, пожелала мне доброй ночи – и едва, быстро не скрылась от меня в темноте, если б пламенный, чёрный взор её и ангельское выражение лица не заставили меня ещё быстрее предупредить её и предложить ей мою руку до её дома... О, Катания! все ли женщины твои так обворожительны? Это ли ужасный берег Полифема, столь пагубный для странников? берег, по коему раздавались клики приставших к нему нечаянно мореходцев:

...Fugite, о miseri, fugite, atque ab litore fonem

Rumpite!..

Бегите странники! злосчастные, бегите!

Спешите отсекать канаты кораблей!.. ¹⁰⁷

Сколь мрачна наружность Агригентянок; столь же привлекателен вид женщин Катании. Хотя длинное чёрное покрывало, общее для всех женщин в Сицилии, не оставляет их и здесь; но Катанейки так рисуют их по стройному, быстро движущемуся стану, что многие из них напоминали мне прелестную живопись, найденную в Помпее, где изображена воздушная танцовщица, одетая с ног до головы покрывалом.

Мы видели на другой день остатки древнего театрa: он соединён вместе с другим, гораздо меньшим; то был Одеон (посвящённый в особенности музыке). Театр так покрыт землёю и лавою, и так застроен домами, что очень трудно разобрать совокупность здания. Несколько поpтиков и отрытая часть прямой галереи, ведущей в Одеон, прекрасны: крылечные ступени иссечены из серой лавы; а те, на коих сидели зрители, обложены мрамором. Театр сей имел три этажа, состоявшие из аркад; он окружён был садом, основанным на террасах, прилежащих к галереям. Два канала, текущие вокруг, назывались Eвpun и Нил. Статуи богов, урны и тернистые деревья украшали берега; разные птицы плескались в водах или гуляли по лугам. В числе изваяний, там находившихся, особенно отличались олицетворённые изображения Земли или Природы (работы Маммурия, жившего во времена Нумы Помпилия). К ним принадлежала статуя Вечности, в виде юной женщины, садящей на небесной сфере. Кругообразный жертвенник служил ей подножием; он был утверждён на раменах старцев, имевших крылья при подошвах ног – и плясавших, сцепясь руками, вокруг змия, кусающего свой хвост. Построенные дома на лаве; покрывающей стены верхней галереи театра; обозначают доселе полукружную форму оного. Подле театра был форум. Неподалёку оттуда находящаяся церковь Мадоны della Rotonda; есть древнее круглое с красивым куполом здание, которое мне назвали Пантеоном; но многие полагают оное за термы.

Нас провели отсюда к амфитеатру, памятник владычества Римлян; но он также весь залит лавой и застроен поверxy домами. Здесь тоже грозное зрелище, как и в Геркулануме. С факелами в руках, мы осмотрели часть наружных портиков и галерею, ведущую к вомиториям и к поприщy. Амфитеатр сeй пpислонён к возвышению; – форма его (как обыкновенно) овальная. (Меры: большой наружной диаметр 389 фут, малый 322, большой диаметр поприща 233 ф., а малый 176). В XII веке, при Феодорике, часть сего здания употреблена была на городские построения!

Какие страшные потоки охладелой лавы! Они кажутся ещё текущими сквозь арки и окна; а иные висят со сводов. Я заметил тут один из сих потоков, вышедший из внутренности земли.

Упомянутые остатки древней Катании обнаружены только несколько лет тому назад, попечениями и иждивением покойного Князя Бискари, Мецената Сицилии, страстного любителядревностей и ревнителя к славе своего отечества. Труды его были вознаграждены: ибо он составил целый музеум древностей, найденных им в недрах лавы. Способы правительства, гораздо обширнейшие, могли бы воззвать множество изящнейших произведений искусства из развалин Катании и Сиракуз. Сколько б богов, сколько б мужей великих воздвиглось тогда из праха сих славных мест!

Из числа многих храмов¹⁰⁸ украшавших Катанию, храмы Цереры, и Прозерпины были знаменитейшими. Первый, о коем говорит Цицерон, с таким богопочитанием, заключал в себе дивную статую Цереры. Изваяние сей богини было столь священно, что не токмо прикоснувшийся к нему, но даже воззревший на него подвергался, смертной казни: – и по сему оно было видимо токмо одними жрецами. Основание сего храма, состоящее из, огромных неотёсаных камней), (так называемого Киклопейского зодчества) заключается в стенах города, близ перекрёстка, называемого baluardo degi’ infetti. Следы поклонения Церере можно, как мне кажется, доселе видеть в празднестве Катанейских земледельцев, по окончании жатвы. Они сопровождают в толпе, по всей окрестности, женщину, сидящую на осле, увенчанную колосьями и покланяются ей, как некоему божеству.

Bот чем заключаются древности Катании; ибо то, что осталось от одного неизвестного здания, также возле – baluardo degi’ infetti, ничeго не значит. Другие развалины, находящиеся возле Кармелитского монастыря, несколько примечательнее; cиe здание имеющее восмиугольную форму, освещено сверху посредством нескольких отверстий.

Гомер повествует, что Улисс, заброшенный бурею в Сицилию и терзаемый страшными снами, воздвигнут храм Гекате; по описанию Гомepa, он пристал мысy Пахину, – а следуя Эврипиду, к берегу Циклопов¹⁰⁹. Поэтому, некоторые полагают, что Улисс соорудил храм сей на том месте, где напоследок построена была; Катания, которая, следуя Диодору, называлась первоначально: Hecatea; от чего, вероятно, и происходит наименование Катании.

Основание Катании приписывают Хальцидянам исшедшим из острова Эвбеи, под предводительством Феоклеса, изгнавшего с сего берега Сикулов, первобытных жителей – в 1-й год XIII-й Олимпиады, т. е. 744 года до Р. X. и пять лет после основания Сиракуз. Гораздо позднее, (в 76-й Олимпиаде) Гиерон, для личной своей пользы и для славы принадлежащей имени основателя и законодателя, изгнал обитателей Катании в Леонтиуме, переселив туда на место их 5 т. Сиракузян и столько же Пелопонесцев; он переменил даже имя Катании, назвав её Этнеею; но в последствии времени мужественный Дуцетий, вождь Сикулов, прежних обитателей сего города, восстановил своё отечество, изгнав чужеземцев. Сей подвиг был знамением свободы для Агригента, Гелы и Гимеры.

Алькивиад и Никиас, вожди Афинской армии в Сицилии, хитростию овладели Катаниею. Дионисий тиран разрушил оную почти до основания. С падением Сиракуз, подпала и Катания власть Римлян. Река Аменаус, или Амена орошала город.

Nec non Sicanias volvens Amenanus arenas

Nunc fluit interdum soppressis fontibus aret.

Ovid. Met. L. XV

Ныне она назывaeтся Iudicello; это ручей, текущий за стенами Катании; в самом же городе он скрыт под слоями лавы; воды его остановили работы при открытии термов, подле собора Св. Агаты. Извержение Этны 1669 года почти совсем сокрыло его течение.

Hic fontes Natura noves emisit; at illic

Clausit: et antiquis tam multa tremoribus orbis

Flumina prosilunt; aut disiccata residunt. (id. ib.)

Пиндар обессмертил четырьмя стихами высокой Философии сей слабый источник¹¹⁰.

...Catine, nimium ardenti vicina Typhaco.

(Sil. It. XIV.)

Музеум Князя Бискари доставил мне большое удовольствие и удовлетворил моё любопытство во мяогих отношениях. Это истинное сокровище Археологии. При входе в музеум находится четырёхсторонний портик, наполненный обломками колонн, капителей, архитравов, фронтонов, надгробных камней, статуй, коих руки, ноги, туловища и головы рассеяны методически. Внутренность здания разделена на галереи, из коих каждая имеет своё назначение. Здесь ряды статуй, там вазы и лампы; далее шкафы с монетами, собрание одежд и оружий средних веков и проч.

Первый и единственный, по высокой красоте своей, предмет, на коем останавливается взор, – есть колоссальный торс¹¹¹, найденный в просениуме театра. Сей изящнейший остаток искусства Греков ничем не уступает столь знаменитому торсу Ватикана, над коим, Микель-Анджело изучал пропорции человеческого тела. Я не могу согласиться с некоторыми путешественниками, приписывающими сей торс статуе Юпитера; нет! это Бахус, покоритель Индии, любовник Ариадны; тело его исполнено неги, сладострастной юности и вместе с сим – величия. Художник, всякий день, будет находить в нём новые красоты. Не должно оставить без внимания, в сем музеуме, одну Венеру и Геркулеса, хотя и кроме их много есть там отличных статуй Греческого резца. Кабинет медалей весьма, полон; любители Нумизматики найдут в ней обширное поприще для своих изысканий; и всё, что касается до Истории переселения Греческих колоний в Сицилию и Великую Грецию (Калабрию). Я назову здесь одну медаль, по содержанию своему заслуживающую особенное внимание она изображает двух юношей, увенчанных лаврами; – это два Катанейские гражданина, Амфиномий и Анапиас. Во время одного ужасного извержения Этны, в 75-й Олимпиаде, (477 л. до Р.Х.) когда все жители бежали из города, унося с собою сокровище, ― Амфиномий и Анапиас, два брата, богатейшие во всей Катании, возложили на плечи свои престарелых родителей, покинув все богатства. Повествуют, что большая часть жителей погибла посреди своих имуществ, меж тем, как огненные потоки лавы миновали сих юношей, шедших по одной дороге с прочими. Древние обоготворили cиe деяние и воздвигли храм в честь сыновей нежности. Нам показали посреди многочисленных надписей одну из примечательнейших, которая удостоверяет, что Древние сверх обыкновенного какого-либо божества, коих покровительству вверяли они свои города признавали властелинами оных, неких гениев. Вот сия надпись:

Vernantibus.

Saeculis. D. D. D. N. N. N.¹¹²

Genio. Splendidae.

Urbis. Сatinae.

Facundus. Porfyrius.

Mynatidius. V. C.¹¹³

Cons. Eiusdim.

т.е.

Гению великолепной Катаны, в цветущие времена трёх Государей наших: oт Консула Факундия-Порфирия-Минатидия.

Здешнее собрание древних глиняных сосудов считается одним из значительнейших в Европе. Нельзя не упомянуть об одном весьма любопытном Египетском барельефе, хранящемся здесь; вот содержание оного: женщина выжимает из грудей своих млеко в восьмиугольный ковчег, наполненный многими животными, меж коих видно несколько детских человеческих голов. Оживлённые сею росою, они как бы стараются высвободиться изнутри ковчега. На стенах оного изображён Египетский похоронный обряд с большою точностью. Несколько младенцев выходят из краёв ковчега, подавая руки другим, кои придерживают труп большого быка, изображённого навзничь и как бы повергаемого сими детьми, во внутренность ковчега. Я предлагаю весьма удовлетворительное истолкование оного, – Графа Резонико, Сицилиянского писателя: „Сей барельеф, говоришь он, может утомить изысканиями о его смысле всякого учёного, который не проник в таинственное космологическое учение и в покрытую мраком Феогонию первобытных народов; – они сделались мне несколько известными чрез последние открытые в Бенгале и чрез Самскритские таинства, обнаруженных Академиками Калькуты. Кто не согласится, что в сем барельефе изображены: Природа, Хаос и три силы: творить, сохранять и разрушать; т. е. Индейская Тримурти: Посему, труп быка означает разрушение; а деятельность и старание младенцев или гениев повергнуть сей труп в ковчег ― есть вечное круговращение Природы от смерти к жизни, которое составляет непрестанное существование вещей, хотя они и кажутся нашим слабым чувствам ― уничтоженными. Для отнятия сомнения на счёт моего толкования достаточно будет заметить, что представленная в виде женщины Природа имеет на спине крылья, обозначающие гения (incubo); крылья сии походят также на рыбьи поплавки и покрыты чешуёю до тех мест, где расходятся перья; всё это ясно изображает космологические понятия Скифов и Египтян.“ Индейский идол Тримурти, о коем говорит г-н Резонико, называется иначе Тритуам представляя три вышесказанные силы, – он изображается с тремя человеческими головами, разных выражений. Индейцы разумеют под сею аллегориею Троицу, составленную из имён: Брума, Скива и Вишну. Пагоды сего божества находятся на берегу Короманделя и также на острове Элефанте, близ Бомбая¹¹⁴. Должно ещё заметить, что гений Натуры, называемый в тексте г-на Резоника; Incubo, есть род гнома, хранителя подземных сокровищ¹¹⁵.

После музеума Князя Бискари, должен обратить внимание путешественника богатый минералогический кабинет г-на Джиоэни, (Gioeni). В нём находится, между прочим, самое полное собрание различных лав Этны. Всё, что недра Сицилии производят по царству ископаемых, находится тут. Некоторые виды Сицилии написаны на стенах. Брат г-на Джиоэни, основателя кабинета, обладает ныне оным, и с большою приветливостью допускает всех путешественников и учёных пользоваться источниками сего любопытного кабинета.

Катания имеет много учебных заведений, в особенности физических. Университет основанный в 1444 году стараниями Бенедиктян, ознаменован многими учёными, мужами. Архитектура сего здания замечательна; оно образует обширный квадрат. Три этажа главной фасады представляют три ордена Архитектуры: первый этаж Дорический, второй Ионический, а третий Аттический. Я назову также две публичные библиотеки, (в коих установлен большой порядок) и Гимназию для дворянства. Катания может называться по справедливости Академиею Сицилии. Она есть жилище Учёных всего острова; иные полагают, что учение древних Философов сего города древнее Пифагорова. Здесь родился знаменитый законодатель Харондас, коего законы не токмо были приняты почти во всей Сицилии, но даже в Греции и Калабрии. Фацелло говорит, что в его время найдена была в Катании гробница сего философа, в которой заключался жестяной ящик с его костьми. Катания отличалась в древние времена своею роскошью. Римляне, овладев сим городом, весьма были удивлены, найдя в нём солнечные часы дотоле им совсем неизвестные; Маркелл присовокупил их к своим трофеям.

Я с большим удовольствием посещал несколько раз пышное Аббатство Бенедиктян, лучшее здание во всей Kaтaнии. Вход возвещает более дворец, чем Аббатство. Великолепная мраморная лестница построена в наилучшем вкусе.

Более всего привлекали меня туда небесные звуки органа и великолепная простота церкви, которая образует, если не ошибаюсь, крест. Стены оштукатурены под белый мрамор; несколько нишей заключают в себе картины Кавалучия и Тофанелли. Но храм сей делается ещё великолепнее, когда густые звуки, органа раздаются по высоким: сводам его. Я просиживал там целые часы в сладком забвении самого себя. Сей орган есть один из первых в Европе; я даю ему преимущество над многими, мною слышанными; но исключаю Гарлемский¹¹⁶.

В сем Аббатстве заключается музеум довольно обширный, но расположенный без вкуса и порядка. Желательно, что бы оный был распределён методически. К музеуму прилежит библиотека. Здешний сад есть предметь необыкновенный; он основан на грудах лавы, и соединяется со среднею террасою здания; – посему можно судить, как высок этот поток лавы. Сад сей разбит во Французском вкусе, на многие клумбы. Кусты роз и других цветов странно и приятнo противоречат грунту, угольного цвета. Несколько бьющих водомётов освежают воздух, который однако сохраняет в себе серный запах. Отсюда вы видите великолепное зрелище дымящейся Этны, которая, не смотря на отдаленность, кажется над головою вашею и страшно соединённою с городом, полосами лавы¹¹⁷. В тенистом саду Капуцинов, вы увидите несколько развалин и надгробных памятников, из которых один полагают гробницею Харондаса, о коей говорит Фацелло. Не рассуждая о степени вероятия сего предположения, я скажу, что вид сих памятников осенённых прекрасными растениями, достоин хорошей кисти.

Желаете ли видеть вполне ужасную картину бедствий, кои так часто постигали Катанию, и которые непрестанно грозят ей в будущности? Взойдите на башни полуразрушенного замка, который возвышается близ стен города, на южной стороне¹¹⁸. Взгляните отсюда какие мрачные волны лавы, кажется, текут ещё, от самой подошвы Этны, по скату долин... Приближаясь к Катании, они разделяются на два рукава, объемлют и стесняют ее, потопляют замок, на коем вы стоите и рушатся горами в шумящее море... Теперь сии потоки чернее ночи, и тверды как камень¹¹⁹; но вообразите их одетыми адским пламенем, в густоте дыма, рассекаемого пуками молний, вьющихся до небес; вообразите вершину сего гиганта, извергающую раскалённые груды камней – взгляните на пылающую Kaтaнию, на бегущих с воплями жителей, на падающие здания от колеблющейся земли, на бунтующее море, отступающее со страхом от низвергающихся в него огненных рек! – вот зрелище, превышающее всякое воображение, и которое возобновлялось здесь несколько раз!.. Катания выстроена весьма правильно; она по красоте своей мало уступает Палерме; подобно, как в сем последнем городе, две прямые улицы рассекают её. Торговая площадь представляет прекрасный вид для архитектурного живописца; дома, образующие оную, украшены аркадами и напоминают своею красивою простотою, древние портики. Террасы заменяют крыши домов; там беспечные жители проводят иногда часть ночи. Неимоверное изобилие окрестностей, красота их, море, всё доставляет Катании способы к благосостоянию. Главным направлением для путешественника, во всех кварталах Катании, может служить дымящаяся вершина Этны; её колосс кончает перспективы всех улиц, идущих на запад; – она беспрестанно поражает ваш взор; и от того, сия цветущая Катания, всегда казалась мне одетою покровом меланхолии и угрожаемою беспрестанно – бедою. Но жители не имеют сих мыслей. Положение Неаполя в половину не так опасно; он отдалён от Везувия широким заливом; а Катания видит Этну возрастающую от самых стен своих; при том Италиянцы весьма справедливо называют Везувий, в сравнении с Этною, ип bambino (дитя).

Huc ferus ascendit Cyclops: mediusque resedit

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Sumptaque arundinibus compacta est fistula centum:

* * *

Senserunt undae, latitans ego rupe, meique

Acidis in gremio residens, procul auribus hausi

Talia dicta meis, auditaque verba notavi:

„Candidior folio nivei Galatea ligustri,

Mollior et cygni plumis et lacte coacto,

Et, si non fugias, riguo formosior horto...

(Ovid. Metam. L. ХIII.)

Мы приготовлялись уже мало помалу к восхождению на cию страшную Этну. – Но так как мы должны были прямо с неё продолжать возвратный путь наш в Мессину, то я желал осмотреть до отъезда из Катании, северный её берег и острова Циклопов, о коих я упоминал на морском пути нашем из Мессины в Катанию. Я предлагал моему товарищу быть мне спутником; но сильный жар и желаниe сберечь все свои силы для предстоящего подвига, заставили его отказаться. И так я отправился в путь с вожатаем, после обеда.

Зной преследовал меня по улицам Катании; но выехав из неё, я находился уже посреди весёлых садов, кои сливаются с городом. Пуки лавровых, лимонных, апельсинных дерев, вместе с широкими кустами кактуса и с высоким алоэ, скрывают взрытую поверхность лавы. Ветер разносил благоухание, густые тени осеняли мою дорогу, и я забывал жаркий день. Но эта роскошная картина продолжилась не долго. Чрез полчаса езды пресеклись все растения, и я выехал в необозримую долину, одетую самыми безобразными грудами, необыкновенной черноты. Но какое зрелище открылось мне, когда я достиг средины этой долины! Нигде не видно было следов жизни; взволнованный, мрачный океан лавы, окружал меня со всех сторон и стеснял проложенную дорогу; – влево, Этна занимала целое полнебо, клубя столпы дыма; а вправо, пенистые волны моря осаждали с рёвом нависшие своды сей лавы. Это долина смерти!

Ма ро’ ch’io fui al pie d’un colle giunto,

La ove terminava quella valle

Che m’avea di paura il cor compunto...¹²⁰

– „Но когда я достиг подошвы холма, где пресекалась ужасная долина, которая стесняла страхом сердце моё“ –

Тогда опять повеял отрадный ветер и возвестил мне своим благоуханием живую природу; я въехал на холм, и мне открылась внизу, на берегу моря, деревенька Оньяно, основанная на грудах лавы, в тени дерев, склонённых над светлым прудом; несколько рыбаков с своей семьёю отдыхали под ними. Это Улиссов порт, который называет Виргилий ― великим: ingens. Сюда пристал странствующий Царь Итаки и едва не погиб вместе с своими товарищами, в пещере Полифема. Сюда же приплыл заблуждшийся Эней: вот великолепное описание сего берега, стихами Вергилия:

Interea fessos ventus cum sole reliquit

Ignarique viae, Cyclopum аdlаbimur oris.

Portus ab adcessu ventorum immotus, et ingens

Ipse: Sed horrificis juxta tonat Aetna ruinis,

Interdumque atram prorumpit ad aethera nubem,

Turbine fumantem piceo et candente favilla;

Adtollitque globos flammarum, et sidera lambit;

Interdum scopulos, avulsaque viscera montis

Erigit eructans, liquefactaque saха sub auras

Сum gemitu glomerat fundoque exaestuat imo.

Fama est Enceladi semiustum fulmine corpus

Urgeri mole hac, ingentemque insuper Aetnam

Impositam, ruptis flammam exspirare caminis;

Et, fessum quoties mutet latus, intremere omnem

Murmure Trinacriam, et coelum subtехerе fumo.

Меж тем, нас ветр и день покинули усталых;

Заблуждшись, мы к брегам Циклопов притекли.

Большая гавань там вдастся внутрь земли;

Но Этна близ неё грозила разрушеньем;

Бросая чёрный дым и молнии с стремленьем,

Мятели огненны взвивала к небесам –

И пламенем своим скользила по звездам!

Меж тем, из глубины её ревущей пасти

Летали груды скал разбитые на части –

Иль растопясь, текли клокочущей смолой.

Гласят, что поражён Зевесовой стрелой,

Сам Энкелад, накрыт громадой грозной Этны

Стеня под тяжестью, когда Титан бессмертный

Под ней вращается, иль мучимый дохнёт, –

Дрожит Тринакрия и тьмится неба свет!

(Энеида, к. III, cт. 568‒582).

Но вместо большого порта, едва ли можно назвать укромною пристанью, cиe место, где стояли при мне две или три рыбачьи лодки. Все описания Виргилия так верны, что не подлежит никакому сомнению существование сей гавани. Плиний также упоминает об ней. Но потоки лавы, из коих состоит весь этот берег, загладили совершенно, во время ужасного извержения 1669 года, последние следы Улиссовой гавани, меж тем как они же, образовали новую гавань для Катании.

Отсюда, следуя по обработанным местам на лаве превратившейся уже в землю, достиг я скоро замка Ачu, окружённого красивым селением и садами. Сей за̀мок, принадлежащий временам Сарацинов, стоит на крутой приморской скале, (составленной из лавы). Против него, недалеко от берега выходят из волн острова, или правильнее сказать, подводные скалы, называемые Циклоповыми, а в простонародии: фарильони (fariglioni). Пока мне снаряжали лодку, сторож за̀мка предложил мне посетить оный. Вид оттуда на море бытующее вокруг острых скал: Циклопов, – живописен. Полуразрушенный за̀мок, возвышающийся на высокой груде лавы, осаждаемой волнами, составляет первый план сего ландшафта. Терраса с поверженными зубцами, провалившийся в пропасть подъёмный мост и заменённый узкою доскою, скважины и обрушенные своды ― показывают следы осад и времени.

Меж тем лодка была готова и я вскоре находился перед знаменитыми островами. В древности называли их: Cyclopum tres sсориli; они состоят из трёх прекрасных конических скал высотою 45, 50 и 60 фут. и из одной расширяющейся, кроме других незначащих подводных камней. Сии три конические скалы образованы из призматических базальтовых стволов, приведённых в кристаллизацию. Сии стволы, соединённые вместе, походят на церковные органы; эта чудесная игра натуры прельщает и удивляет взор. Доломье, Ферара и другиe натуралисты написали об них целые диссертации.

Нет сомнения, что сии скалы, cyть произведение Этны, – Доломье, весьма прайдоподобно предполагает, что они образованы подземным потоком лавы, пробившим морское дно и вышедшим, с быстротою водомёта, на поверхность моря, которое прохладив его внезапно, ― образовало из него призматические стволы. Это предположение тем более справедливо, что по cиe время вершины скал Циклоповых покрыты тою же серою глиною, которая составляет в сем месте морское дно.

Гомер говорит, что рассвирепевший Полифем бросил сии скалы в бегущего Улисса. Эней нашёл на одной из них Грека Ахаменида, позабывшего Улиссом, – и вероятно, Виргилий имел в виду самую ту скалу, где, не смотря на её дикость, одна женщина местечка Трицы, (наискось лежащего) с помощью перенесённой земли, развела небольшой садик с Индийскими фигами и содержит его под замком.

Как высоко хлещут волны по чёрным рёбрам сих скал! Как мрачен слой сего берега, протягивающегося от Катании до Ачи-Реаля! Как величественно венчает всю cию картину колоссальный шатёр Этны, одетый облаками дыма! Волнение было очень сильно, и я с трудом мог выдти отдохнуть на дикий остров, где, один странно-образованный свод, принял меня под свой покров. Какой шум вокруг меня! Меж тем, я доверяю стихи Вергилий:

...Vastosque ab rupe Cyclopas

Prospicio, sonitumque pedum, vocemque tremisco...

Centum ... curva haec habitant ad litоrа volgo

Infandi Cyclopes, et altis montibus errant...

„…C высот обширных Циклоповых скал – я взираю... При каждом шорохе шагов, при каждом звуке голоса, сердце замирает страхом... Множество ужасных циклопов обитают вдоль искривлённых берегов сих, и родят по высоким горам…“

(Верг. Эн. Кн. III.)

Я воображал грядущего с высот Этны Полифема, окружённого своими стадами:

Summo quum monte videmus

Ipsum inter pecudes vasta se mole moventem

Pastorem Polyphemum, et litora nota petentem:

Monstrum horrendum, informe, ingens, cui lumen ademtum.

Trunca manum pinus regit, et vestigia firmat.

Lanigerae comitantur oves; ea sola voluptas,

Solamenque mali...

„...Тогда увидели мы, движущееся с высоты горы, обширное тело самого пастыря Полифема, достигающего до знакомых ему берегов. Cиe ужасное, безобразное, огромное чудовище – с ослеплённым оком, – упиралось срубленною сосною, испытывая ею, путь... Его сопровождали рунистые овцы; единственная его отрада и единственная забота…“

(Верг. Эн. Кн. III.)

На этом же месте, происходит занимательная сцена одной из лучших идиллий Феокрита. Здесь представляет он сего самого Полифема, хотя ужасным, но – во цвете юности и страстно влюблённого в прелестную Галатею. Как нежны его жалобы! – Как умел поэт заставит участвовать в судьбе сего чудовища-пастуха! Живописец может представить сего гиганта, сидящим на грозной пирамидальной скале и вызывающим из волн, нежными звуками многоствольной цевницы, белую Галатею, виновницу его мук: „Оставь, взывал он к ней, оставь сии синия волны! пусть оне разбиваются о камни! В моей пещере, прелестная Галатeя! проведёшь ты ночь гораздо пpиятнеe. Там растут лавры; там стройные кипарисы; там плющ и виноград, отягчённый гроздами, сплетают тенистые кровы. Там, из белых снегов Этны, текут с грохотом ручьи, прозрачнее кристалла, достойные утолят жажду богов. Можешь ли ты предпочитать такому жилищу, бунтующее море, одетое тучами?

Если ты находишь слишком жёстким моё тело, покрытое власами ― то в пещере моей есть дрова, есть огонь, непрестанно тлеющий под пеплом; я готов всё претерпеть в твою угодность... Так: лиши меня, я согласен, – лиши меня и жизни, и сего глаза, сего единственного глаза, который мне дороже всего на свете!“

Пуссен представил Полифема, сидящим на огромной; скале; но сей живописец изобразил твёрдую землю и отдалил море, которое в его картине, занимает самую малую часть её; при том, я не вижу там гигантской Этны, которая могла б занять всё основание ландшафта, если б вид был снят, так как он есть в натуре, ― с одной из скал Циклоповых. Тут же можно б было представить издали Галатею, плывущую на раковине, так как изобразил её несравненный Рафаель, в малом Фарнезском дворце. Ветер, удаляя её от Полифема, приближал бы её к берегу, где ожидает её юный Ацис; – и в самом деле, устье речки сего имени видно отсюда. Я говорил об ней на пути моём из Ачи-Реаля к мысу Молини.

Я отдохнул у гостеприимных жителей замка Ачи, ни мало несходных с Циклопами, прежними жителями сего берега: – они накормили меня фруктами, напоили ледяною водою, которая есть лакомство в сей стране – и не хотели принять никакой платы. К ночи я возвратился в город.

С каким сожалением оставлял я Катанию! Какие сладкие воспоминания понёс я с собою! Как охотно б отдохнул я от путешествий несколько дней более, в отечестве Циклопов! Кто может лучше путешественника ценить минуты счастия? – Он везде его ищет; – но рассеянность не заменяет ему оного! – и часто, он возвращается с тою же жаждою в сердце!..

Нужнейшие дела звали меня в Неаполь, и при том, товарищ мой ускорял наш возврат.

Нам предстоял важнейший труд. Этна давно звала меня и воспламеняла моё воображение. Наконец настал сей великий для нас день. Мы запаслись всеми нужнейшими съестными припасами, меж коих кофе и вино были главными предметами. По советам наших знакомых, мы отправились из Катании около полудня, после раннего обеда, с тем, чтобы отдохнув несколько часов в местечке Николози, находящемся при конце плодоносного пояса Этны, верстах в 18 от Катании, – ночевать у подошвы конуса, венчающего сей грозный волкан.

Прежде нежели приступлю к описанию сего пути, – описание, от коего едва не отказывается слабое перо моё и воображение, исполненное грозного восхищения, – я изложу в коротких словах историю Этны.

Nеc quae sulfureis ardet fornacibus Aetna,

Ignea semper erit: neque enim fuit ignea semper.

(Ovid. Metam. XV.)

Этна, одна из высочайших гор Земного шара, есть как бы средоточное горнило волканов южной Европы, освещавших ужасным своим пламенем юную землю, и цепь коих протягивалась от краёв Испании, чрез всю южную Францию, Швейцарию, Италию, Тироль и Венгрию. В Оверньи, которую я посещал, пoтyxшие пасти сих волканов сохранили ещё весь цвет огня и дыма. Воображение смущается пред сею картиною пылающей планеты! Этна может назваться матерью Сицилии, вместе – грозною и нежною; – вся Сицилия составляет груду гор, над коими господствует исполинская громада Этны, которая, сохраняя чрез свои благотворные испарения неистощимое плодородие острова, – вместе с сим, в один день, разрушает вековые грады и целые народонаселения!

Сама Этна образована, как уже сказал, из бесчисленных гор, нагромождённых одна над другою и увенчанных двурогим конусом; из него, в надоблачных странах ветров, курится вечный дым, на высоте 10 283 фут.¹²¹ от поверхности моря. Этна расширяется огромным шатром, на основании имеющем почти 200 вёрст в окружности. Её разделяют на три главные пояса: 1-й называется плодородным, 2-й лесным, а 3-й бесплодным. Окружность первого есть рай Сицилии и населена 130 тысячами жителей; не включая в cиe число Катанию, которая, находясь на приморской подошве Этны, также принадлежит её владычеству – заключает 40 тысяч обитателей.

Древнейшее известие об извержениях Этны передано нам Берозом, который повествует, что во время царствования Януса, некоторые из его колоний нашед пристанище на берегу Сицилии, так поражены были необыкновенным зрелищем извержения Этны, что исполненные ужаса оставили навсегда сей остров. За ними последовали Сиканы, кои по той же причине переселились с восточного берега на западный (см. Введение). К сим временам принадлежат баснословные повествования об Энцеладе, Циклопах и проч.

За сим, известные по Истории, извержения Этны, cyть следующие:

Во время экспедиции Аргонавтов в Колхиду, о чём упоминает Орфей.

Во время плавания Энея, после разорения Трои, – по свидетельству Вергилия.

Во время нашествия Карфагенцев, когда армия Имилькона была остановлена потоками горящей лавы.

Во время владычества Греков в Сицилии, от 2-й до 88-й Олимпиады. Фукидид, живший в то время, свидетельствует о трёх больших извержениях, кои не много спустя, возобновились и, как говорят, привлекли внимание Пифагора. Около сего же времени погиб на Этне Философ Эмпедокл.

Во времена Римлян происходило четыре извержения, свидетельствуемые Диодором, Полибием и другими.

В царствование Юлия Цезаря, извержение Этны было столь ужасно, как говорит Диодор, что море казалось быть подвигнутым в своём основании и летящие искры, достигавшие даже до Липарских островов, превратили в пепел несколько плывших кораблей. О сём извержении упоминает Вергилий, включая оное в число предвещаний смерти Цезаря:

Quoties Cyclopum effervere in agros

Vidimus undantem ruptis fornacibus Aetnam,

Flammarumque globos, liquefactaque volvere saxa!

(Georg. Lib. I.)

Повествуют, что тогда самые рыбы Фаросского пролива погибли от жара...

В царствование Каллигулы. Когда сей Император находился в Катании, извержение Этны столь преисполнило ужасом душу тирана, что он, немедля, отплыл в Италию. Впоследствии, Император Адриан, поражённый могуществом Природы при виде Этны, восходил на вершину её; но Плутарх пишет, что он сошёл с неё более испуганным, чем восхищённым.

Около времени мученичества Св. Агаты, было одно из ужаснейших извержений. Повествуют, что предстательство Святой спасло Катанию от истребления.

Во время Карла Великого, который находился тогда в Сицилии и поспешно отплыл.

С 1160 до 1169 ужасные землетрясения, соединённые с извержениями, потрясли всю Сицилию и разрушили часть Катании.

С 1284 пожары Этны продолжались до смерти Карла, Короля Сицилийского и Аррагонского.

От 1З29 до 1333 Этна опустошала берега, во время владычества Аррагонского дома. В 1408 г. в царствование Мартына. От 1444 до 1447. От 1536 до 1537. С 16ЗЗ по 1638 г. извержения возобновились с большею силою.

От сего времени эпохи извержений Этны были с точностию наблюдаемы, для чего я приглашаю читателей, желающих подробно знать об оных, прочесть сочинения Маравиньи, Гальяно, Ферары и Жемелларо¹²². Я удовольствуюсь назвать ужаснейшие:

В 1669 году, 8 Марта, среди самого светлого дня, внезапно небо померкло; возник порывистый ветер, и землетрясение, продолжавшись целые три дня, столь усилилось, наконец, что местечко Николози было совершенно истреблено. За сим отверзлась страшная трещина, длиною на 16 вёрст и шириною в сажень, протягиваясь от конуса Этны до самой долины Сен-Лиo, и выкидывая изредка белое пламя. В тот же день пять горящих жерл разверзлись одно в след за другим, вдоль сей расселины; а к вечеру, самое обширное жерло открылось на скате горы Фузаро. На другой день, 12 Марта, семь других жерл появились вокруг сего последнего и наконец, всё семь соединились в одно. Гром и треск разносились более нежели на 160 вёрст, а пепел разлетался на 250 в. – 25-го, вершина конуса низверглась и верхнее жерло ещё более расширилось. Катания ежеминутно ожидала совершенного уничтожения; реки огненной лавы окружали её отовсюду и ширина их превосходила вероятие. Окрестность потрясалась от беспрестанных подземных ударов. Деревни: Бельпассо, Монпельер, Маскалучиа, Гардия, Дампиетро, Торре ди Грифо и проч. были поглощены или разрушены. 29 Марта, лава, продолжая своё течение к югу, истребила селение Мистербьянко, и потом обратясь к востоку, по склонению гор, достигла 1-го Апреля до Албанели, в 8-ми верстах от Катании. 22-го Апреля, в 2 часа по полуночи, лава, разруша древние водопроводы и другие памятники, находившиеся на её пути, окружила стены Катании с запада и востока, – и низверглась огромными, раскалёнными грудами в бунтующее море, вдавшись в оное почти на версту, отчего, (как я выше сказал) Катания имеет теперь гавань. Потоки лавы не преставали течь до половины июля, т. е. в продолжение почти пяти месяцев! В окрестностях Этны, целые 54 дня не видали ни солнца, ни луны, ни звёзд!

В 169З году было столь ужасное землетрясение, что весь город Катания был ниспровергнут; при чём погибло 18 тысяч жителей. Землетрясение cиe распространилось по всей Сицилии, разрушило множество городов и селений и стоило жизни 60 тысячам человекам! В это время беспрестанные молнии излетали из Этны, и подземные удары были чрезвычайно сильны. На другой год облака пепла застлали небесный свод и едва не засыпали Катанию.

В 1800 году извержение Этны привело в трепет всех её жителей. Облака скориев, пепла и дыма сгустились до такой степени, что день превратился в тёмную ночь. Извержение cиe продолжались весьма долго. Снега Этны растаяли и потопили несколько селений.

В 1811 году двадцать огнедышащих жерл разверзлось вокруг главного жерла; в то время гopa Св. Симеона выросла в 48 часов; лава текла на 13 вёрст, расширяясь на 700 туазов; тогда же открылось ужасное жерло Монте-Россе и выросла гора сего имени.

Последнее извержение происходило в 1819 году от 29 Maя по 2 Июля.

Всех главных и достоверно известных извержений можно положить до 80, из коих иные продолжались по нескольку лет и месяцев, – как видно из вышесказанного.

Nivosa Aetna, coclestis columna...

(Pind. Pyth. I.)

Мы направились из Катании по Этнейской улице. Дымящаяся Этна, цель нашего подвига, кончая перспективу, закрывала своею громадою весь западный горизонт. Тенистые сады, обременённые плодом и распещрённые цветами, приняли нас, при самом выезде из города, под гостеприимный кров свой – и обняли атмосферою благоуханий... Какую галерею ландшафтов устроила природа по обеим сторонам сей дороги! От самых стен Катании начинается уже Этна, и час от часу восхождение становится круче. Здесь Природа дышит негою в каждом произрастании. Ничего не может быть свежее яркой зелени лимонных, фиговых, лавровых и шелковичных дерев, перемешанных с пальмами и растущих по грудам лавы, чёрной – как уголь; – как живописно стелются по ней сочные листья уродливого кактуса или гибкие лозы винограда... Какой кристалл чище и звонче сего ручья, падающего уступами под навесом миртовых кустов? Посмотрите как нависла с чёрного утёса эта хижина, одетая ветвями густого платана, и нежного азедарака; меж тем как гирлянды плюща, винограда и Виргинийского ясмина¹²³ вьются по стенам её. Тут вы увидите семьи поселян, занятых обрабатываньем своих садов и припевающих иногда под звуки гитары или флейты... Каждый сад огорожен стенами алоэ и кактуса. Я не берусь исчислять бесчисленное множество ботанических растений, встречаемых здесь на каждом шагу; они могут служить предметом целой книги. Одни описания садов Алкиноя, Альцины и Армиды могут представить сии картины, непрерывающиеся от Катании до местечка Маскалучия. Неподалёку от оного, нагнали мы одного Англичанина; он был новоприезжий из Египта, и ехал для прогулки в Маскалучию, сопровождаемый трактирщиком, у коего он жил; мы занялись с ним разговором, меж тем как трактирщик ехал с нашим лакеем, (который был Мессинезец); мы не замечали жаркого разговора их, как вдруг раздался крик: помогите! помогите! Мы обернулись, и что же? – Мессинезец с обнажённою саблею, нами ему подаренною, преследовал трактирщика, который запутался в колючих кустах кактуса: мы все трое бросились на воюющих, и с трудом вырвали саблю из рук нашего лакея, волнуемого досадой. Удивлённые его поступком, мы потребовали у него объяснения – и вот причина: Трактирщик крайне негодовал на нашего человека за то, что он не привёз нас в его гостиницу; меж тем, как мы заняты были Египтом, они менялись ругательствами, и рассвирепевший Мессинезец, быв весьма честным и добрым человеком, едва не сделался убийцею. – Вот образчик характера Сицилиянцев.

Приближаясь к Маскалучии, большой шум возвестил нам сельский праздник: едва мы подымались на скат улицы, – вдруг, несколько бегущих во весь опор лошадей, обвешанных бубнами, промчались мимо нас, как из лука стрела и едва не сшибли нас с сёдел. Это одно из любимых занятий народа; густая толпа разряженных жителей покрывала улицу; тут же мы встретили хоровод девушек, пляшущих под стук барабана и звон погремушек; они подносили мужчинам корзины с фруктами, a те, венчали их цветочными гирляндами.

Оставя шумную Маскалучию, мы оставили за собой и весёлые ландшафты. Картина переменилась; растения, кажется, теряют мало помалу свою негу и принимают строгий вид. Вскоре открываются, сквозь кустарники, два высокие холма потухшего волкана Монте-Россо, одетые прелестною синевою; я бы назвал их горами¹²⁴, если б они не были на скате гигантской Этны, чья громада не только нe уменьшается, но кажется ещё более восходит к небу. Как мрачен шатёр её! Какой высокой столп дыма клубится из её вершины! Не доезжая селения Масcaнyнчиamu, и проехав оное, вся окружность печальна и бесплодна; тощие растения изредка появляются на серной почве лавы, распалённой солнцем; но чем ближе к Николози, тем более оживляется природа, и наконец мы въехали в cиe местечко чрез весёлые сады. Но здесь кончается плодоносный пояс Этны. Мы остановились у ворот дома Антония, известного путеводителя к грозной вершине. На стук наш выбежали три миловидные девушки, из коих две были истинно прекрасны. С большою ловкостью и вежливостью, неожиданною от поселянок, обитательниц сих страшных мест, они просили нас войти, меж тем, как одна побежала за Антонием, который был их брат. Пока он пришёл, сёстры его успели нас обворожить своею любезностию и пламенными взорами; – чёрные локоны более ещё обнаруживали белизну их тела и румяность ланит. Видя перед собою Галатею, я ожидал, не знаю от чего, увидеть нечто похожее на Полифема в её брате; – он не замедлил придти, и я переменил свое мнение, увидя красивого мужчину, весьма расположенного на услуги. Меж тем мы послали с нашим лакеем к Дон-Mapию Жемелларо (учёному Натуралисту, обитателю сего местечка) рекомендательное письмо, данное нам в Kaтaнии. Он посвятил почти всю жизнь свою на исследование чудес Этны. За место ответа, Г-н Жемелларо сделал нам честь лично посетить нас и предложить нам свой дом; мы пошли к нему, заказав Антонию явиться к нам в половине восьмого часа с лошаками и с вьюками. Почтенный Г-н Жемелларо советовал нам отдохнуть часа два, чтоб быть более готовыми на ночной подвиг; мы ему повиновались; после чего употребили несколько времени на беседу с сим учёным мужем. С своей стороны, он много расспрашивал у нас о России и о воине 1812 года; видя, что я ранен, он сомневался, чтоб я мог в моём положении совершить наше предприятие; не переставал давать нам советы о том, какую осторожность должны мы наблюдать, находясь на краю жерла; меж тем явился и Антоний. Г-н Жемелларо с большою подробностью объяснил ему, как поступать при всяких могущих произойти случаях; твердил ему о направлении ветра, для предохранения от дыма: – словом, он так пёкся об нас, как о друзьях, или лучше сказать, как человеколюбивый философ о ближних своих. Расспрашивая у нас, имеем ли мы все необходимо-нужные запасы, не преминул узнать, взяли ли мы с собою лишние две пары сапог, ибо никто не возвращался с сей грозной вершины, – примолвил он, – не принеся в жертву вулкану, по крайней мере, двухъ обувей; наконец, советовал нам запастись тёплым платьем и дровами, необходимыми в холодной, безжизненной атмосфере. Мы весьма были благодарны за попечения Г-на Жемелларо, и сев при его глазах на лошаков, пожелали ему доброй ночи, а он нам счастливого пути и возврата! Солнце спускалось за мрачные хребты Этны; колоссальная тень её накрывала уже Николозы и низменный берег Катании, синевший под нами. Тут я в первый раз заметил, как мы высоко поднялись, – и что принадлежим уже совершенно царству Этны; мы оглядывались на плодоносную подошву её, которая, казалось, упиралась в самое море, ― а горизонт оного, одетый вечерним туманом, сливался уже с небом. Проехав небольшое пространство, занимаемое садами жителей Николози, мы начали погружаться с наступившими сумерками, в мрачную пустыню, приметно восходящую перед нами. Дымная вершина Этны, казалось, всё более отдалялась, и взоры наши непрестанно мерили её высоту. Уже давно не видать было следов растений по рухлому пространству чёрной лавы и скорий. В молчании приближались мы к двухолмному волкану Монте-Россо, порождение предпоследнего извержения, коего челюсти пролили огненные реки, поглотившие столько селений и жертв – и который, может быть и по ныне, хранить изменническое спокойствие. Красный цвет скорий, покрывающий скаты сего волкана, оправдывает его прозвание, значащее: красная гора.

Сходящая ночь наложила ещё мрачнейший вид на печальную окрестность, – как вдруг, вправо от нас, раздался звук колокола... Удивлённый сим знаком жизни, я спросил у вожатого, что это было? и он показал мне, за грудами лавы, крышу скромного монастыря Св. Николая, стеснённого развалинами страшной природы. Как трогает сердце cиe уединение отшельников от мipa, для пользы человечеству! О! как они должны чувствовать слабость нашего существа, обитая на столь ужасном горниле, грозящем ежедневно совершенным истреблением не только бедным пустынникам, но и всему берегу! Монастырь сей, основанный в ХII-м веке Графом Симеоном Поликастро, в честь знаменитого Рогера I-го, был несколько раз ниспровержен лавами и землетрясениями и несколько раз возобновлён.

Большая часть обитателей Этны не дерзают достигать страшной её вершины; – но они свыкнулись с её ужасами; – неподалёку отсюда, селение: Tre Castagne выстроено на потухшем кратере!

Монастырь Св. Николая был уже последним жилищем человека в областях Этны. Когда протяжный звон колокола замолк, то мне казалось, что я простился с человеками, коих слышал я последнее приветствие:

Lo giorno se n’andava, е l’аег brunо

Toglieva gli animai, che sono ’n terra

Dalle fatiche loro ed io sol uno

M’apparechiava a sostener la guerra

...del cammino¹²⁵

Вокруг, неподвижные реки охладевшей лавы, казалось, стремились на нac безобразными волнaми. Bпepeди начинал уже чернеть лес, загорались звёзды, и тёмная ночь застигла нас при входе в оный; но вскоре, луна, высвободясь из паров моря, осветила снизу, завернувшись в густой мрак предметы. Какой переход, из мёртвой дебри под кров столетних дерев! И какой лес! – „Воспоминание о нём,“ ― вкажу я словами Данта, – „возобновляет ужас.“

E quanto a dir qual era, è cosa dura,

Questa selva selvaggia, ed aspra e forte,

Che nel pensier rinova la paura¹²⁶

Тени удваивали непомерную темноту пней и уродливость сучьев; ветер бушевал, и трепещущие листья как бы проговаривали пророческие глаголы... Чем более погружались мы в лес, тем безобразнее он мне казался. Сияниe луны позволяло взору проникать в чащу, где груды лавы и опрокинутые извержениями, ветрами и временем, деревья, составляли самые чудные группы, так что разгорячённое воображение могло бы их принять за привидения и один из наших вожатаев рассказывал нам с важностию, что многие пастухи встречали здесь адских гостей. Лес этот напоминает те леса, кои были у Древних обречены богам, где никогда не раздавался звук секир и где токмо рука времени разрушала вековые растения.

Мы начинали чувствовать усталость, находясь уже более двух часов в дороге; но Антоний поощрял нас достигнуть до так называемой Козьей пещеры находящейся неподалёку от выхода из леса. Мы замечали, уже большую перемену в воздухе; сырой холод обдавал нас, и мой товарищ, имея слабую грудь, начинал жаловаться. В то самое время, как мы просили Антония, для подкрепления сил, вынуть фляжку с ромом, ― он показал мне на огромный дуб, стоящий близ дороги у оврага: „Здесь, сказал он, наш роздых!“ Это нас порадовало; мы с большим удовольствием спешились с лошаков, не менее нас довольных; привязали их к дереву и разостлали пледы под широким навесом дуба; но вспомня о Козьей пещере, столь известной чрез путешественников: „где же она?“ спросил я у Антония; и он, подведя нас к оврагу, показал составленный потоком лавы, невысокий, но продолговатый свод, промолвя: ecco-la qui la famosa spelunca! (Вот он знаменитая пещера!) Усталость удержала нас сходить по кускам лавы, для рассматривания пещеры, и мы предпочли ей дубовый кровь; ― загремели бутылки и стаканы, ― и Сиракузское вино пошло в круговую. Меж тем, как мы прилежно заняты были ужином, – глухой, но вместе сильный отзыв, подобный отдалённому грому, раздался под нами и разнёсся по лесу. Сражённый под тяжестью Этны, Титан, давал нам сим чувствовать своё присутствие. Пять или шесть таковых ударов повторились в продолжение нашего часового отдыха. „Ну!“ сказал я Антонию, когда мы кончили ужин, ,,теперь я более расположен видеть твою пещеру;“ ― и мы опустились в неё. Едва ли девять, или десять человек могут в ней поместиться – и то, сидя; но мрачный цвет оврага, густая тень леса, склонённые над нею древние дубы, делают это место живописным.

Из почтения к сему гостеприимному убежищу, служившему столько раз пристанищем застиженным непогодою путешественникам, мы разложили в нём огонёк и по кратком отдохновении, опять подвиглись в путь.

Обратясь назад на пройденную нами страну; я пленён был видом вниз, сквозь лесную прогалину – на море, блиставшее от луны в неизмеримой бездне. Алмазная поверхность вод, видимая с такой высоты, составляла непонятное и сверхъестественное зрелище, которое не разгадал бы внезапно перенесённый сюда человек.

Мы не были ещё четверти часа в пути, как вдруг сей дремучий лес пресёкся без малейшей постепенности, ― и предстала, как бы внезапно, всё та же Этна, но как новая колоссальная гора, чернее всякой тучи, ― из коей клубы дыма скользили по звёздному небу. Здесь кончалась жизненность и начиналась ― мертвенность. Никакое животное, кроме человека, не смеет проникать сюда. Глядя на предстоящую нам громаду, мне казалось, ― исполненному грозного восхищения, ― что мы только что приступаем к восхождению, и, не видя конца пути, я готов был, сказать своему вождю:

...tu, che mi guidi,

Guarda la mia virtu, s’ ell’e possente,

Prima ch’ all’ alto passo tu mi stidi!¹²⁷

О ты, меня ведущий,

Взгляни, довольно ли во мне ты видишь сил,

Чтоб победить в пути препоны возстающи?

Actnacos apices solo cognoscere visu,

Non aditu tentare, licet.

(Claud. de Rap. Pros. I.)

И так, мы оставили второй пояс Этны, называемый: лесной, ― и вступили в бесплодный. Cиe последнее название не выражает того совершенного отсутствия жизни, которое представляется взорам, глядя на эту часть Этны. Что может быть чернее, ужаснее сих падающих и оцепеневших рек лавы?.. Тут почувствовали мы сильную перемену в атмосфере; ветер налетел на нас с ужасною силою, и мы едва могли удерживать наши плащи. Крутизна и разбросанные груды лавы, делали путь наш час от часу труднее. Я чувствовал сильное волнение в крови, не смотря на холод проникавший меня; а товарищ мой приметно терял свои силы и переменялся в лице. По мере нашего восхождения, оставленный нами лес опускался более и более, – и наконец, когда он совсем скрылся, – в каком страшном уединении увидели мы себя! Какая адская чернота простиралась вокруг! Она, казалось, поглощала нас! Нигде не видно было следов бытия; ветер стремился нам на встречу с крутой вершины; свисты его заглушали наши pечи; но ясное небо, усеянное звёздами, кои сияли необычайным светом, утешало несколько взоры и смиряло некоторое внутреннее беспокойствие, видя себя как бы на краю земной природы, в преддверии нового мipa. Но даже и утешительные звёзды скрывались иногда за широкими облаками дыма, меж тем как подземные удары потрясали под нами основание, – и тогда, я не знаю, на что походила сия надоблачная точка земли!

Мы не могли надивиться искусству лошаков, ступавших так твёрдо по изрытой поверхности каменистой, лавы; хотя они и обрывались несколько раз, но никогда не падали, что могло б быть для нас пагубно. Окружённые такими предметами, мы подымались выше и выше; воздух делался чрезвычайно редок. Не смотря на сильное движение в крови, я не был обеспокоен; но положение моего товарища несколько тревожило меня.

Луна не переставала покровительствовать нас в продолжение всего опасного пути; она освещала близкие/пропасти. Серебряный шар её находился, уже почти перпендикулярно над нами, когда мы медленно приближались к конечности безобразных утёсов лавы, из которых иные вставали высокими конусами. Промежду их начинал расширяться природный путь, который составлялся уже из волканического песку, и, наконец, мы выехали на пространную площадь над коей ещё высоко господствовал огромный двурогий конус; дым излетал из него большими клубами, с глухим шумом. Сей-то конус составлял венец Этны и заключал в себе страшную её пасть. Едва только успели мы перевести дух, утомлённые от беспрестанного восхождения в продолжение нескольких часов, как вдруг потряслась под нами земля и несколько огненных полос вылетели с густыми облаками дыма из вершины конуса, осветив ужасное cиe место. Но вообразите наше удивление, когда пройдя, несколько шагов во мраке мы увидели неподалёку от нас, движущиеся существа в белом облачении, с острыми на голове шапками, белого ж цвета – и держащие длинные шесты... Мы поражены были сим чудным явлением. Мне казалось, что я вижу таинственных гномов, исшедших из средоточия земли чрез страшное oтвepстиe Этны; всё здесь способствовало к сверхъестественным заключениям... После первого удивления, Антоний объяснил нам, что существа cии суть нечто иное, как любопытные простолюдины, облечённые в белое суконное одеяние, с капюшоном для защиты от холодных ветров. Получа это объяснение, мы пожалели, что не знали прежде о сей одежде, которая была бы нам весьма полезною. Мы взаимно, обрадовались, найдя человеков у сего преддверия ада.

Тогда мы достигли конца бесплодного пояса и находились при подошве огненного. Понесённые нами доселе труды были ничто в сравнении с тем, что нас ожидало. Мы мерили беспокойным взором огромный конус, страшно бyшyющий, – к коемy мы мало помалy приближались.

Находясь уже на 9200 фут от морской поверхности, нам оставалось ещё подняться на 1300 фут, составляющие высоту конуса. С какою радостью увидели мы, в сем жилище ветров и пламени, выстроенное убежище для утомлённых путешественников! Чecть cия принадлежит г-ну Жемеллару; он первый дерзнул поставить на такой ужасной высоте, приют для дерзкого человека. Во всём мiре нет другого строения на таком возвышении, ибо знаменитое убежище на горе Сен-Бернарде находится 1300 футами ниже; правда, что сиe последнее обитаемо; меж тем как Этнейское, находясь в ежеминутном ожидании совершенного уничтожения, принимает только на несколько часов под кров свой, изумлённых гостей. Ключ от этой хижины хранится всегда у Г-на Жемеллара, который вручает его путешественникам. Обрадованные, мы взошли в две пустые комнаты; они показались нам чертогом, когдa мы paзвели огонь, раскурили трубки, pаcкyпоpили бутылки и начали варить кофе. Нам приходилось токмо часа полтора на отдохновение, ибо оставалось не более тpёx часов до рассвета, и мы должны были встретить восход солнца на высоте кoнycа. Антоний советовал нам уснуть около часу времени и обещал разбудить нас в самую пору.

Rizzate-vi! rizzate! Вставайте! Вставайте! громко кричал Антоний над нами. С воображением полным ужасами Этны, и волнуемый любопытством, я быстро проснулся и помог eмy разбудить моего товарища. Снаряд наш был недолог; вооружась шестами, мы отправились в путь... Мрак уже приметно редел, звёзды утопали в утреннем тумане; весь Земной шар ограничивался для нас токмо тою мачною долиною, на коей мы стояли; кругом нас носились облака; а где их не было, испуганный взор тeрялся в бездонной пyстоте... Меж тем, стoлпы дыма вылетавшие из стонущей горы, расстилали над нами чёрный покров. Картина сия воспламеняла воображение своего чудесностью; все эти казалось мне, едва освежившемуся от сна, игрою разгорячённой мечты.

Домик Жемеллара отдалён от конуса на четверть версты самою страшною долиною, составленною из взволнованной охладелой лавы, которая обнимает самый домик. И так, прямо из дверей начинался наш путь по оной. Труднее вообразить что-нибудь уродливее сих чёрных, острых, искривлённых груд с глубокими трещинами; стопы ваши как бы колеблются в недоумении, куда ступить, – везде так страшно, так опасно порезаться или попacть в расселину. Добрый Антоний и другой житель Этны не переставали нам помогать со всем усердием. Шест и рука опытного вождя часто удерживали меня от падения. Мы страдали болью в ногах от остроты каменистой лавы; товарищ мой задыхался от усталости: редкость воздуха вредила ему более, нежели самая усталость, – и, наконец, он так изнемог, что принужден был отказаться от предприятия; я с сожалением разлучился с ним, – и продолжал путь.

Наконец, ужасная долина была уже за нами; я стоял уже у подошвы рокового конуса, меряя взором мрачную крутизну. Добрый Антоний предложил мне рюмку рому, и ударив по рукам, мы потянулись на высоту... Вся эта конечная гора составлена из волканических пепла, песка и мелких скopиeв; с каждым шагом, сии смешенные вещества осыпались с грохотом под стопами нашими, беспрестанно скользящими вниз; всё то, за что я ни брался, чтоб поддержаться, уступало малейшему прикосновению и также сыпалось. Посему можно судить, как мучителен и медленен таковой путь. Меж тем, порывистый ветер начинал нас обдавать редкими серными испарениями; чрез каждые пять или шесть шагов, я принужден был ложиться на знойный пепел и переводить дыхание, которое, беспрестанно захватывалось зловредною атмосферою. Весь занятый своим трудом, изнемогая под оным, я не замечал происходившего вокруг меня в природе; лишь устремлял часто отчаянный взор на дымную вершину, которая казалось, все удалялась от меня; меж тем Антоний преподавал мне наставления, как поступать на краюжерла; он опасался, более всего силы ветра, которые переставал бушевать. Чего не может преодолеть терпение соединённое с любопытством? – уже более нежели половина конуса была, нами пройдена; я подкреплял разумом, телесное моё изнеможение, видя, что вершина уже не далека; меж тем тонкое облако проходило мимо нас и окропило меня влагою.

Но я был ободрён при конце моего пути, увидя тех, четырёх Сицилиянцев, кои столь удивили меня ночью, сидящих уже, в белых облачениях своих, на крайней высоте, за светлым облаком; тогда они точно, походили на каких-то духов, или на жрецов Зороастра, ожидающих появления солнца для поклонения оному. ...Случайное зрелище cиe имело нечтo особенно великое. ― Меж тем и мы входили в облако, которое шло прямо на нас; в то время, как оно облекало нас холодною сыростию, я чувствовал, что земля горела подо мною, – тем более что я имел уже только нечто похожее на обувь. – Облака дыма переваливались высоко через ваши головы; а пепел, попираемый нами, приметно делался горячее. Наконец, край страшной уже в нескольких шагах от нас; он весь был покрыт серою, самой яркой желтизны, и широко расходился на два высокие рога. По всей окружности вился к верху, или расстилался струями, дым; едкость егo прерывала дыхание, а сильный ветер едва позволял нам ползти по горячей сере, прожигающей одежду; я был вне ceбя, приближаясь к сему адскому меcтy. C каждым извержением дымных туч, внутренность волкана ужасно ревела, и pёв сей разносился по воздуху. – „Берегитесь! берегитесь!“ ― кричал мне почти на ухо Aнтоний, по причине ветра; – „вы на краю пропасти; не вставайте на ноги, ― ветep может унести вас...“ Сего было довольно для предостережения моего... Mне была видна одна только страшная вершина; облака закрывали окpyжнoсть, и розовый туман одевал небо; крутизна была необычайная; я боялся, чтоб порывы ветра не умчали меня в пространство эфира; ― он казался мне бездонным океаном вечности, и что я стою на краю оной.

Но какие слова, какая кисть выразит зpелище, представшее изумлённым моим очам, когда едва переводя дыхание, я дополз до края и бросил взор в раскрывшуюся передо мной бездну!.. Я оцепенел... Хлад пробежал по жилам... и я превратился весь в зрение. Caмое пламенное воображениe не произведёт ничего ужаснее сей адской бездны, сего входа в пpeисподнее место тьмы.

Крупные края конуса, возвышаясь четырьмя шпицами, расширялись на большое пространство; и составляли глубокий бассейн, посреди коего paзверзается бездонная пасть страшной величины и черноты. Ветер, дувший с нашей стороны, отстранял столпы дыма и позволял испуганному взору пpoникать в необъятное oтвepcтиe, – там кружились дымные вихри и с шумом вылетали поверх облаков, кои часто, как бы с ужасом отстранялись от них. Накипевшая сера, дышащая зноем, прожигала под нами разостланные плащ. За сею пропастью, составляющею главный кратер, возвышалось несколько холмов, из-за коих видна была половина другого кратера; четыре столпа дыма возвещали четыре отверстия; но главное было то, которое находилось передо мною с северной стороны; а прочие были закрыты неровностями и густым дымом. В тихую погоду, отважные сходят осторожно с боков конуса к жерлу, коего края образуют площадку; но это ни к чему не ведёт, ибо тогда жерло худо видно, ― меж тем как с высшего рога, на коем я сидел, открывается вся страшная глубина вулкана. Может быть, и я пожелал бы сойти в бассейн; но благоразумный Антоний никак не соглашался, ― и самая красноречивая причина, удерживающая меня от того, состояла в том, что сильный ветер едва позволял нам сидеть, и то не без опасности; а в бассейн, он де хотя ветер и тише, вихри серных испарений могли бы нас лишить дыхания в одно мгновение.

Я не мог отвести глаз от сего ужасного предмета; но уже наставало новое зрелище, совершенно другого великолепия. Солнце готово было воспрянуть из бездн моря, Антоний возвестил мне это, и я склонил взоры свои долу. Весь туман, облекший землю в продолжение моего восхождения, схождения, подымался тогда кверху и составлял те облака, кои налетали на нас; но тогда, земля и море были уже свободны от оных; я нe мог ещё различить предметов; всё было подёрнуто прелестною синевою в неизмеримой глубине. Но весь восток, слитый с морем, горел уже алым светом; ― и вдруг пук лучей, блеснув как молния, рассыпался по всему восточному краю моря. В одно мгновение oтделились воды от земли. Наконец показался край солнца!.. Kpacный шар его, казалось следовал колебанию волн. Tyт я воображал, что я призван быть зрителем сотворения новой планеты. Так и при создании своём, земля pадоcтнo улыбалась первым лучам юного coлнца; наконец, всё обозначилось очарованным моим взорам! Сердце моё билось небесною радостью. Я видел себя сидящим на вершине ужасной пирамиды, упирающейся основанием в море и возносящей мрачное чело выше облак. Конечно Пиндар был тогда на сей точке, когда он назвал Этну столпом неба! Она, казалось, господствовала над 3емным шаром, то удивительно ли, если я, господствуя над нею, считал себя в некоторые минуты находившимся вне земной сферы. Я как бы ужасался своей дерзости! С одной стороны разверзался передо мною ад со всеми его ужасами; а с другой, необозримый мiр возрождался из хаоса... Но я должен пресечь на минуту продолжение сего описания, превышающего силы смертного, чтоб обратить внимание читателя на чудесный феномен образовавшийся подле меня. Едва тлько лучи солнца коснулись вepшины Этны, как вдруг тень ночи сбежала c её двурогого конуса, который отразился на западе в клубах дыма и облачных паров, – и тогда, новая гора повисла на воздухе... Я не знал, куда мне обратиться, посреди тaкoвых чудес; но через несколько минут, сей феномен исчез, и я вновь занялся дольним мiром.

Там всё уже пришло в гapмoнию. Вся Сицилия, которая казалась отсюда быть созданною токмо для подножия Этны, покоясь на разгорающихся зыбях моря, являлась как бы на карте напоминая древнее её название, – Tpинакрия, трёхугольною своею формою.

Тorrа tribus, scopulis vastum рrocurrit in аequor

Trinacris; a positu nomen adepta loci:

Grata domus Cereri.¹²⁸

Занимая центр необозримой панорамы вселенной, она процветала как сад. Взор обнимал всё пространство острова от мыса Пелора до мыса Лилибея; а от сего – до мыса Пахина. Я даже мог узнавать положение самых отдалённых городов, как то: Палермы, Марсалы, Агригента, Сиракуз; что ж касается до Мессины и Kamaниu, то они были видны почти как на плане. К северу расстилалось Тиренское море, из коего восходили Устика и вся группа Эоловых островов; cредь них отличался курящийся Стромболи. К востоку блистал лучами солнца пролив Мессинский; обозначалась вся южная Калабрия, начиная, от залива Поликастро и следуя обводу сапога Италии до самого мыса Св. Mаpии, где начинается поворот в Адриатическое море. Здесь на восточном берегу Сицилии белеют здания Мессины с крючковатым её портом, и она кажется в расстоянии токмо нескольких сажень; там обозначаются скалы мыса Алессо и Таормины; здесь пестреет Катания, окружённая всею роскошью природы; вот два озера Лентины, вот Августа, вот наконец Сиракузы и краеугольный мыс Пахин. За ним, через равнину моря выходит из волн дикая Мальта с прилежащими к ней островами Кумино и Гоцо; а немного подалее, Африканский остров Ликоза. К западу извивались берега Агригента, Мацары и Марсалы, против коей виден посреди моря остров Пантелария и едва виднеется берег Африки; но я не мало удивился, что западное море Сицилии с городом Трапани и Эгатскими островами заслонялись хребтами горы Эрикс. Без сомнения на всём Земном шаре нельзя найти зрелища равного сему. Я уже более двух часов занят был сими высокими предметами, как вдруг увидел недалеко от вершины влекущегося моего товарища, которого я полагал давно уже отдыхающим в доме. Видя сколь любопытство превозмогало в нём телесные его силы, я послал к нему на встречу Антония, и с помощию двух сильных людей, был он доведён до края пропасти; но едва только бросил он взор на жерло, как дыхание его было захвачено серными испарениями и он упал почти без чувств на тлеющий пепел; я велел немедленно свести его ниже, и там уже он очувствовался и поспешил спуститься к подошве.

Я не мог решиться оставить сей единственный пункт земного шара. Я попеременно ужасался разверстою подо мной бездною, коей рёв потрясал всю конечность волкана, на коей я сидел, – или восхищался несравненною картиною вселенной. Холод проникал меня, меж тем как курящийся пепел прожигал моё платье. Несколько подалее лежали груды снега. Зима, неизвестная Сицилии, царствует только на сей адской вершине и борется с огнём!..

Summо саnа jugo cohibet (mirabile dictu)

Vicinam flammis glaciem aeternoque rigore

Ardentes horrent scopuli: stat vertice celsi

Collis hiemps; calidaque nivem tegit atra favilla.

Ветер продолжал свирепеть с тою же силою, так, что я опасался переменить место, дабы не быть увлечену или в мрачную пропасть, или в неизмеримость воздуха. Здесь погиб Агригентcкий Философ Эмпедокл, который учился постигать Натуру близ страшной её Лаборатории. (Огонь, по его мнению, был главнейшею действующею cтиxиeю из четырёх, им признанных.)

Он даже обитал на Этне, и находящиеся у подошвы конуса развалины (о коих я скажу ниже) называются и поныне башнею Философа. Платон два раза восходил на вершину Этны, и в первый раз нарочно прибыл из Афин, чтоб видеть сей великий феномен.

Проведя почти 5 часов на вершине Этны, взирая сквозь облака на земные области, дыша атмосферою, непринадлежащею человеку, я начинал уже чувствовать изнеможение; серные испарения и редкость воздуха тяготили мою грудь, дыханье моё становилось принужденным, сердце сильно билось, и холод оковывал судорогами мои члены. Солнце, столь пламенное на земле Сицилии, ― здесь совсем меня не грело. Я по неволе должен был помышлять о нисхождении. Находящийся с нами ром принёс нам большую пользу в сем случае. – Прежде нежели оставить навсегда cию надоблачную бездну, я хотел более и более напечатлеть в памяти, своей все подробности оной; мы направлялись с Антонием по дымящимся краям, весьма тихо, по причине сильного ветра, и более ползли, чем шли, как вдруг понадеясь на прикрывавшее нас одно возвышение, мы осмелились встать прямо на ноги; но не успели ещё хорошо утвердиться, как налетевший порыв ветра сшиб меня под ноги Антония, который не могши удержаться, упал на меня, и, мы покатились по смрадной cеpе во внутренность бассейна. Я не в силах выразить чувство ужаса, объявшее меня тогда; вотще старались мы удержаться о гopячиe кycки серы, от испарения коих мы задыхались: – они обрывались под нами; и если б ветер не был косвенный и не потерял бы своей силы в бассёйне, коего высокие стены закрыли нас, – то вероятно мы бы погибли. Но с прекращением ветра, Антоний, первый удержался об одну курящуюся неровность, от чего и я остановился на нём. Спасёные сим случаем, мы не были ещё вне опасности, ибо вихри дыма захватывали наше дыхние; но к счастию, направление ветра было с нашей стороны: если б оно переменилось, тo в одно мгновение нас бы не стало. ― Пришед в себя, ни мало не теряя времени, опытный Антоний, знав все проходы, повлёк меня с собою из сего ада, коего жерло было в четырёх или пяти саженях от нас; ― я не занялся тогда рассматриванием его ужасов, невольно завлечённый столь близко к оному; но сколь возможно скорее старались достичь краёв, и перейдя уже их, заметили мы что лишились шляп и посохов; ― взглянув в бассейн, мы их не видали; только один из наших пoсохов лежал близко от страшного жерла, а шляпы, вероятно сделались добычею волкана; – быстро спустились мы по крутому скату конуса, и менее нежели в полчаса были уже в безобразной долине, отделяющей конус от домика Жемеллара. Тут моя обувь сама собою отказалась мне служить; я переменил её на новую, которая была в мешке у Антония; но, не имея посохов, мы с чрезвычайным трудом добрались до домика по острым грудам.

Два часа отдохновения восстановили мои силы. Мой товарищ также поправился; но понёс с собою болезнь, от коей не скоро освободился. Тогда было около двух часов по полудни, когда мы оставляли ужасное святилище Этны, беспрестанно оглядываясь на оное. Мы проехали мимо остатков древнего здания, называемого Башнею Философа и находящегося в нескольких саженях от домика Жемелларо, в долине del frumento. Cии развалины состоят из основания стен, которые сложены из больших кусков обтёсанной лавы, вместе с кирпичами. Тут же видны несколько кусков белого мрамора, и можно ещё различить, что здание имело вид, параллелограмма. Mнoгиe полагают оное жилищем Философа Эмпедокла и название Башни Философа утвердило это мнение; но нельзя думать, чтоб она была чьим-либо жилищем: ибо чрезвычайная редкость, атмосферы, серные испарения и сильные ветры не долго б продлили человеческую жизнь на этом месте. Даже в гостеприимных уединениях на горах Сен-Бернарде, Ценисе и Сен-Пломб, кои выстроены, гораздо ниже домика Жеммелларо; – монахи очередуются между собою в пребывании там, по причине несвойственного для человеческой натуры, воздуха.

С бòльшим правдоподобием можно положить, что сии развалины суть остатки храма Юпитера, победителя Гигантов, по свидетельству Страбона, Плиния и Лукреция. Пиндар называет Юпитера: Этнейским. Известно также что и Вулкан имел Храм на Этне; но Элиен говорит, что оный окружён был тенистыми древами, почему должно думать, что он находился в лесном или плодоносном поясах. Жерло Этны служило иногда, Древним, для гаданий; они бросали туда в жертву животных или металлические печати; если жерло не выбрасывало их вон, то это почиталось счастливым предзнаменованием, в противном же случае – пагубным.

Отсюда мы спустились к ужасной пропасти, называемой Valle del Вие, куда низвергается целая река лавы, как бы захваченная внезапным холодом. Вид с сей высоты не престаёт быть волшебным: сколько пирамидальных волканов высятся от необъятной подошвы горы и составляют одно здание Этны! Когда мы спускались с бесплодного пояса, то жар делался час от часу несноснее, тем более что волканический состав и чёрный цвет лавы жадно вбирают в себя лучи солнца и отражают зной. Лишённые широких шляп, я и Антоний ехали обвязанные платками, кои очень дурно нас защищали. Лесной пояс послужил нам отрадой; тень дубов и каштанов была для нас усладительна. Лес сей не представлял нам тогда того страшного вида, в какой он был облечён ночью; но со всем тем нельзя было без ужаса глядеть на потоки лавы, ниспровергшие целые ряды столетних дерев; иные безобразно торчали из под тяжести груд, их подавлявших, другой сохранили ещё следы ужасного пожара; но тем приятие было глядеть на те, кои полные сочной юности, далеко расстилали свои ветви. Навес одного из таковых дубов избрали мы для отдохновения; он мог бы защитить тенью своею целый хоровод Дриад коих представляют пляшущими, сплетясь рука с рукой, вокруг древнейших дерев. Знаменитое каштановое дерево, называемое: о ста лошадях (de’ cento cavalli) и находящееся около Санта-Венеры, ныне представляет токмо корни семи дерев, соединённых вместе и имевших в объёме 178 фут. Близ него есть и другие огромные каштаны, из коих один называемый (del Re) Царской, имеет 38 или 39 фут в окружности.

На пути из лесу до Николози, мы изнемогали от жару, посреди знойной долины, заваленной пеплом и скориями волкана Монте-Россо, красный цвет коего, усугублён был лучами палящего солнца. Я немало удивился, увидя неподалёку от сей страшной горы несколько гибких лоз винограда, растущих в волканическом песке. Жители Николози начинают уже мало помалу превращать сиe место в сад, забывая прошедшие злоключения. Вот как они сажают виноград: провертев в волканическом песке несколько отверстий, они наполняют их землёю, и посадив туда виноградники, поливают сначала несколько раз, а потом оставляют натуре докончить начатое. Чрезвычайное плодоносие волканической почвы вознаграждает выше чаяния труды поселян.

L’Etna s’agite, et furieux

Semble, du fond de ses entrailles,

Vomir l’enfer contre les cieux.

Mais pour renaitre еnfin sa rage expire;

Il se rasseoit sur le monde ebranlé.

Coulez bons vins, femmes daignez sourire,

Et l’Univers est consolé.

(Beranger. Ch. ― la Nature.)

К вечеру мы прибыли к Николози и были похожи на Циклопов ― в прогоревших наших платьях, покрытых серою, тлеющею от солнечного зноя. Изнурённые силы наши едва позволяли нам только обнять и поблагодарить почтенного Жемелларо, который, отпустив нас настоль желаемое нами успокоение, уговорил провести весь завтрашний день у него, на что мы из благодарности к его ласкам и от сильной усталости, охотно согласились. Я спал почти 24 часа.

И так мы провели следующий день самым приятным образом, пользуясь гостеприимством г-на Жемелларо. Его обширный сведения в Естественной Истории сделали его известным учёному свету, а добродетели – любезным для всейокрестной стороны. С крайним сожалением расстался я с сим любезным Философом, который подарил мне перед отъездом, его учёные исследования об извержениях Этны.

С рассветом оставили мы Николози. Цветyщиe сады, окроплённые утреннею росою, окружали нас со всех сторон; самые роскошный произрастания покрывали всё обширное пространство от Николози до моря, по лазури коего, рисовались чёрные нагибы береговой лавы. Море было столь же спокойно как и ясное небо расцветающее розовым блеском зари; все дышало негою и пленяло мои взоры ещё более после ужасов напечатлевшихся в них.

Въезжая в деревню Ферару, ещё довольно рано, мы увидели ужè всех жителей её собранных и разряженных близ церкви; множество миловидных женщин, в костюме похожем на Римский, смешаны были с шумною толпою мужчин. На некоторых из сих последних заметил я одно необыкновенное одеяние: два длинные пуска тёмного сукна падали с плеч, перекрещиваясь вкруг шеи, которая проходила сквозь круглое отверстиe и служила, как бы осью сего странного наряда¹²⁹. Целая батарея ручных петард стояла перед крыльцом церкви; с первым ударом колокола, выбежал один человек из толпы, с зажжённым фитилём, и посредством проведённого ... открыл трескучий огонь, который нам долго был слышан в пути.

Дорога наша шла чрез непрерывные сады. Плодородие сих мест едва вообразимо! Мы все ещё находились в волшебном царстве Этны, и нечувствительно опускались к её подошве. Кажемся, что сама природа, тронутая слишком частыми бедствиями человеков, обитателей сего очаровательного берега, – утешает их непостижимым изобилием земных недр. Здесь она сохраняет ещё всю первобытную юность свою; но красоты её, основанный на разрушении, на чёрных грудах лавы, – столь необыкновенны, что кажутся произведением, магического жезла. Выезжая из местечка Кастании, открывается великолепная перспектива Этнейских гор и низменных холмов их. Отсюда начинается приметный спуск с Этны; налево дымящаяся громада её развёртывается во всю необъятную длину свою; а направо лесистые холмы понижаются более, и более к морю, и путешественник с каждою переменою места, видишь меняющиеся ландшафты. Здесь самые живописные фруктовые деревья расширяют ветви свои, распространяя густую тень; мирные семьи, поселян покоятся или трудятся под их кровом; – вы часто видите здесь в действии Идиллии Фeoкpuma; cии окрестности созданы для его песней. Для живописца весьма замечательны на сей дороге ряды конических холмов, вероятно волканического произведения; они одеты от подошвы до вершины миндалевыми и шелковичными деревьями; иные увенчаны развалинами Сарацинских замков: кажется, что каждый из сих прекрасных холмов цветёт под надзором бога Пана. Меж тем грозная Этна меняет неприметно вид свой: сии чёрные скалы, видимые вами отсюда, суть обрушившиеся потоки лавы из Valle del bue. Там, впереди вас, на краю горизонта, как величественно возносятся к небу синие громады, составляющие Нептуновы горы! Ближайшая из них, вдающаяся в море, есть гора Taвp, носящая на кремнистых рёбрах своих, остатки великолепной Таормины; а над всеми ими господствует шпиц огромной Страпаверы. Приближаясь к местечку Санта-Венера, мы съехали с крутого холма, который составляет последний приметный спуск с Этны.

Местечко Санта-Венера получило название своё от имени языческой богини любви, которая, в течения времени, освящена Сицилиянцами. Вероятно, здесь был тот храм Венеры, который находился между реками Оноболой и Азинием, именуемый: Fanum Veneris. Здесь находятся целебный воды, имеющие особенный желтоватый цвет употребляемые для наружных болезней. Противу Санта-Венеры, заметил я снег на одной части Этны, называемой: Monte Agnolo di Catania.

Отсюда, красота Нептуновых или Пелорских гор возрастает очевидно, меж тем как отдалённые берега Калабрии начинают вставать из синих волн Эгейского моря. За сим, шумные и быстрые источники, гремя и сверкаяпо камням, радуют в знойный полдень, взор и слух путника, и стремятся чрез богатый долины к морю. Вскоре мы переехали шумящую речку Fiumme fredo (холодная река), древний Asinius. Название холодной реки в самом деле ей приличествует, ибо воды её холоднее прочих, по той причине, что они, будучи составлены снегами Этны, вытекают из под лавы с чрезвычайною быстротою. В долинах, следующих за сею речкою, заметил я, на высоком холме, живописные развалины Норманского замка. Неподалёку протекает другая речка, называемая Кантора, древняя Онобола. Чрез нее сделан каменный мост, называемый чёртовым и составляющий предмет одной национальной сказки. За сею речкою тянутся цепи холмов с рощами и кустарниками, коих вершины, господствуя одна над другою живописными группами, образуют амфитеатры зелени.

Но спускаясь с холма к береговым долинам, окружающим местечко Джиардини (Giardini) и примыкающим к великолепным скалам Таормины, – вид делается очаровательным! Основание ландшафта составляют море и синие высоты Калабрии; направо протягивается изгибистый мыс Скизо (Schiso) с древним замком посреди рощ, а слева является несравненный вид скал Таормины, восходящих чёрными шпицами по лазури неба.

Мы поворотили направо к замку мыса Скизо. Здесь процветал некогда Наксос, первый город, основанный Греческими колониями на берегах Сицилии, за 7З6 лет до Р. X. и разрушенный лавою. Здесь воздвигли они жертвенник Аполлону-Аркагету – всякий раз, перед отъездом своим из Сицилии, Эфоры возлагали на оный первые жертвоприношения. Из всего города осталась только одна гробница, вкруг коей бродят стада; она сложена из, кирпичей и имеет четырёхстороннюю форму; вся наружность поросла мхом, кустарником и плющом; во внутренность сеть вход, где видны ещё ниши для пепельных урн.

Утомлённые путём, а более ещё чрезвычайным жаром, мы с радостию въехали в местечко Джиардини, которое, находясь на низменном берегу моря, у подошвы гигантских скал Таормины, покрывалось уже их обширною тению и предлагало нам самое отрадное и живописное убежище. Джиардини построено на том месте, где была гавань Тавроменитян. Течение лавы, видимое здесь, есть то самое которое остановило Карфагенскую армию, шедшую на Сиракузы. – Мы пристали в миловидной гостинице, содержимой Священником, и прекрасною его племянницею; нам отвели весьма хорошую комнату, чему мы немало обрадовались, привыкнув к неопрятности таковых домов в Сицилии, носящих одно токмо имя гостиницы. Из нашей комнаты был выход на террасу, обращённую к морю, и откуда мы могли наслаждаться великолепным видом сих мест. Обворожённые красотою природы, мы, не медля поселились на террасе, где велели приготовлять ужин; меж тем, обольщённый плеском тихо расстилающихся волн, я пошёл до захождения солнца купаться, препоручив хозяйственную часть любезному товарищу. Возвратясь, я уже нашёл пpeкрасный рыбный ужин, десерт и бутылку хорошего вина; мы попотчевали оным нашего хозяина, который прежде, нежели опорожнил свою рюмку, импровизировал нам лестное Бриндизи (Brindifi) т. е. заздравный куплет; милая хозяйка весьма пpиятнo пропела apию из Стихотворений Аббата Мелли, при звуках гитары.

Теперь, сидя за чашкою кофе и куря трубки; мы любуемся в сладком безмолвии красотами природы. Глаза мои то разбегаются по гладкой поверхности моря; то останавливаются на краю горизонта, на лазоревых горах Италии, или белеющих ветрилах кораблей; то возносятся вместе с восстающими под облака скалами Таормины, пленяясь живописным разнообразием их диких форм. Как прекрасна сия первенствующая пирамидальная скала, на шпице которой навис древний замок Сapaцинов! Платформы средних утёсов заняты городом, украшенным башнями, кипарисами, пальмами и прекрасными аркадами водопроводов; а там, на сей чёрной скале, нависшей над бездной моря, видны несравненные развалины театра древних Греков.

Вид Таормины преисполнен поэзии и воспламеняет воображение. Вечер, проведённый мною на террасе, доставил мне неописанное удовольствие. Следующий день обещал мне ещё большее, – и мы легли ранее отдыхать, намереваясь быть при восхождении солнца, на высоте скалы, гд находятся знаменитые развалины.

Rochers majestueux perdtus dans les nuages,

Je m’eleve avec vоus рar-delà les orages;

Daignez me recevoir sommets religieux,

Оù l’esprit des mortels commerce avec les Dieux!

(Ducis.)

На заре, взбирались мы ужè пo одной из крутейших скал, к стенам Таормины. По трудном пути, въехали мы в город. Желая, до начатия жара, осмотреть знаменитый театр, мы подъехали к скромному домику здешнего Чичерони, – вызвали и взяли его с собою. Проездом чрез крутые и узкие улицы, я заметил, что опрятность не есть достоинство сего города, меж тем как он принадлежит к малому числу замечательнейших городов в мiре, по чрезвычайной красоте своего местоположения. Спешу перенести внимание читателей к той цели, которой мы достигли.

Неприступная скала, вдающаяся в море и беспрестанно осаждаемая свирепыми волнами, образует мыс, именуемый в древности: гора Тавр (Taurus), а ныне: Св. Андрея. Сия-то скала, далеко превышающая многие другие, увенчана великолепным зданием Греческого театра.

Просениум¹³⁰ и фасад, хорошо сохранившиеся, – обращены к югу. За обширным полукругом, составлявшим поприще, восходит амфитеатром ряды ступеней, высеченные в самой скале; на них помещалось до 30000 зрителей. Всё здание обнесено круглою стеною, заключавшего в себе двойные галереи, коих аркады, часто пересекаемые развалинами и оглашаемые завывающим ветром, тянутся ещё кругом... Ни одно слово, произнесённое на сцене, не терялось для слуха! cиe акустическое достоинство театра сохранилось до сей поры. Место, где был оркестр, с остатками пьедесталов для статуй, – существует. В стене Просениума видны две боковые двери и главная, средняя, коей свод обрушился. Несколько нишей, разных пропорций, являют опустелые жилища богов. Обломки гранитных и мраморных колонн, капителей и карнизов устилают поприще; меж ними поросли бирюзовые алоэ, грубые тернии, сочные листья кактуса и плющ. Познакомив читателя со внутренностию здания, приглашаю его теперь перенестись со мною мыслею на верхнюю ступень сего амфитеатра.

Кто не ощутит здесь того восторга, который оживлял моё сердце, когда я окинул изумлённым взором развернувшуюся подо мною, панораму природы? Солнце едва ещё только вставало из моря и золотило громады гор, из коих скала Венеры и шпиц Мопте-Мола, бросали обширную тень, и казалось, висели над моею головою. – Но впереди меня, сквозь обрушенный главный вход театра, я видел, в ужасной глубине, почти весь западный берег Сицилии, кончаемый цепью Гиблейских гор и холмами Сиракуз... Искривлённые берега, с своими городами и селениями, вились по лазуревому полю моря, – а над всею страною расстилалась огромным шатром, Этна; она упиралась в облака двурогим челом своим, из коего чёрный столп дыма возносился перпендикулярно. Западная сторона моря разгоралась мало-помалу румяным светом зари, – ослепительные искры, предвестники по явления солнца, вылетали из бездн его; – а луна, коей бледное полушарие ещё не совсем изгладилось, утопала в пурпуровом свете... Здесь-то представлялись сцены Эврипида и Эсхила! – Как живо ощущаема была высокая поэзия сих мудрецов Театра, при несравненном великолепии природы, коей чудеснейший феномен, – вечно горящий её фарос, – освещал изредка грозным светом своим поражённых зрителей, – и может быть, в самое то время, когда раздавались сии пророческие стихи Эсхила:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тифон, из чьих устен сама дышала смерть,

Гигант стоглавый сей, ругавшийся богами, –

Дерзнул, бросая огнь из пламенных очей,

Возстать против судеб всесильного Зевеса; –

Но гром, недремлющий ни днём, ни средь ночей,

Низринул буйного во пропасти Айдеса!

Пронзённый, попалён губительным огнём,

Бессильный труп его простерт под брегом моря,

Где Этна возлежит всей тяжестью на нём.

На высоте ея, Вулкан, с ветрами споря,

Седит – и сам куёт разжённый им булат.

Оттуда, некогда в свирепости ужасной,

Потоки пламенны, пролившись, истребят

Долины злачныя Сицилии прекрасной¹³¹...

Та же природа, коею пленялись Греки, пленяла и меня; но здание человеков, не смотря на великолепие оного, разрушено и ежедневно исчезает. Как не обратить внимание на стремление Древних изучивать природу? Глубоко проникнутые её красотами, они находили в ней идеал прекрасного, дышащий в их произведениях; они всячески старались сблизить себя с с высоким в природе; в ней они находили источник великих дел. Все их храмы, все их общественные здания воздвигнуты или на живописных скалах, или на берегу необозримого моря, или близ шумящих водопадов, или в таинственном мраке лесов. Одна Сицилия являет тому примеры, храмами Агригента, амфитеатрами Сиракуз и Сегеста, храмами на горах Эриксе, Эркте, Катальфано, Чефалу, Пелоре ― и наконец, театром на превосходных скалах Таормины. Насладясь великим зрелищем из внутренности театра, я вышел наружу, и обойдя окружённые галереи¹³², сел на гранитной громаде, склонённой над бездною моря; она составляет самый конечный пункт горы Тавра; – и тогда мне представился вдвое обширнейший вид. Кроме несравненного вида Этны и почти всего восточного берега Сицилии, мне открывался вечно-бушующий пролив Фаросский, и чёрные скалы мыса Алессо. Сей последний и противолежащий на берегах Калабрии Капо дель-Ярми (Capo dell’Armi), приметно суживали море. Подо мною, в страшной глубине, волны разбивались об груды обломившихся скал. Чрезвычайная глубь моря, в сем месте обозначалась чернотою волн. Обратя взоры несколько правее, я видел всю Таормину, сидящую на уступах скал, посреди садов. Ряды аркад Греческой Гимназии, четырёхсторонние башни, восходящие и понижающиеся один за другим домы, пальмы, кипарисы и платаны дают Таормине совершенную оттенку городов древности. Над нею высоко восходит по лазури неба три скалы, превышающие одна другую и созданные, для кисти живописца. Bсе сии три скалы, исключая той части оных, на которой основан театр, увенчан замками Сарацинов и к ним проложены искривлённые стези. От самой подошвы города, скалы спускаются круто к низменным садам Джардини, коих свежая зелень одевает прелестною опушкою весь мыс древнего Наксоса и все заливы до Ачи-Реаля, чьи башни хорошо видны; далее, различается даже Катания. Отсюда можно заметить три пояса Этны, кои приемлют разные оттенки по течению времени дня. К югy, Эгейское море вливается с горизонтом.

Сидя на сей конечности Таорминских скал, я невольно воображал Платона, на высоте мыса Суниума; когда окружённый своими учениками, он объяснял им вечный закон Природы; при шуме бушующего моря и при блеске молний. ― Платон посещал два раза сей остров, и вероятно, во время долгого пребывания на оном, скалы Тавра не ускользнули от внимания сего пламенного обожателя природы. Без сомнения он должен был отдать им преимущество пред знаменитым мысом своего отечества. О! как желал бы я видеть на сем месте сего великого Философа, а более ещё – читать в душе его, в те торжественные часы, когда стеснённое между Италиею и Сицилиею море, начинает вздымать яростные свои волны от налетевших на них со всех сторон ветров; когда берег дрожит от их ударов, когда мрак ночи затмевает, среди светлого дня, горизонт неба, и когда, наконец, громы и огни небесные, согласясь с громами и молниями ревущей Этны, озаряют двояким пламенем своим падающих ниц смертных!... Что чувствовала тогда небесная душа его?..

Я провёл почти половину дня на сем месте и приветствовал отсюда прощальным взором волшебный берег Сицилии, которым я оставлял, может быть, навсегда; но я утешал себя внутренним обещанием вновь посетить оный при первом удобном случаё.

Illic vivere vellem

Oblitus...

Neptunum procul é terra spectare furentem.

(Norat. Epist. XI. L. I.)

После сего, я уже довольно равнодушно осматривал, по приглашению Чичерони, остальные древности Таормины. Необыкновенные красоты природы, коими я наслаждался поутру, были всё ещё в глазах моих... Я посетил древнюю Гимназию, водохранилище и остатки одного храма, служащие основанием церкви Св. Панкратия.

Гимнaзия обращает на себя внимание прекрасным рядом высоких аркад, промежду коих сделаны ниши, заключавшие вероятно статуи. Здание сиe имеет 60 тоаз. В длину и 24 в ширину; часть древней стены соединена с новыми зданиями, так, что трудно разобрать целость построения. Апельсинные деревья окружают сию Гимназию и даже растут на длинной террасe её, обнесённой перилами: – всё это, взятое вместе, образует прекрасный сад. Здесь юношество Tавромениумa упражнялось в играх, для развёртывания телесных способностей.

Водохранилище, также осенённое апельсинными и лимонными деревьями, иссечено при подошве скал. Оно образует большое четырёхстороннее здание во 120 фут, с небольшим, длиною и в 30 фут шириною, и заключает в себе также несколько аркад; туда сходят по лестнице, и там видны ещё следы водопроводов. Всё это выстроено из кирпичей, коих известь замечательна по своей необычайной крепости: она твёрже наших кирпичей. Водохранилище cиe приносило большую пользу городу, избавляя жителей от труда доставать воду с низменного берега, – и служит доказательством роскоши Тавроменитян. Мрамор, извлекаемый из здешних скал, славился в древности. Можно приписать ломке оного, те пещеры, которые видны в скалах сего берега до мыса Алессо.

Даже гробницы Древних носят на себе следы великолепия; развалины оных видны неподалёку от театра, опустясь к восточной стороне; одну из сих гробниц, весьма обширную, показывают близ мрачного грота Св. Леонарда. Сей Святой был из первых проповедников Христианства и как говорит, обитал в этой пещере; но подалее к северу, на широкой платформе видно большее число подобных памятников, которые почти все четырёхсторонние; это было поле мёртвых (necropolis); в иных заметны пиластры и следы барельефов; в других видны ниши для пепельных урн; каждый из них заключал в себе прах целого семейства; несколько кипарисов, как бы нарочно, растут здесь. Может быть, cиe место служило Тавроменитянам вечернею прогулкою; – может быть, отсюда они любили глядеть на заходящее солнце, размышляя о жизни и смерти. Мы видим в Помпее, при входе в город, ряды гробниц, меж коих находятся круглые скамьи для отдохновения прогуливающихся. Я помню на одной из них надпись, в которой назван Консул, соорудивший скамью cию для удовольствия граждан – и где же? на кладбище. Теперь под сводами некоторых гробниц Таормины обитают пастухи, и часто укрывают в них от зноя, стада свои.

Близ сего места находится много волканического песку (puzzolana); без сомнения, это следы одного из страшнейших извержений Этны, коей пепел осыпал Таормину. Это не удивительно, когда мы вспомним свидетельство некоторых писателей, утверждающих, что ветер разносил пепел Этны не только в Мальту, но даже и на берег Африки! Вероятно, что сей волканический песок покрыл скалы Таормины во время того ужасного извержения, о коем говорит Плиний сими словами: Favilla, Таuromenium et Саtanam usque pervenit fervens, т. e. горящие искры Этны достигали Тавромениума и Катаны¹³³.

Тавромениум основан Греческим вождём Андромахом и населён жителями Наксоса, по истреблён сего последнего Дионисием Тираном; он славен в Истории Сицилии более всего тем, что первый водрузил знамя свободы, приняв в стены свои Тимолеона, когда сей герой приплыл с самым малым числом храбрых сограждан¹³⁴ по зову Сиракузян, для избавления их от ига тиранов и Карфагенцев. Окружные города долго не решались взять сторону Тимолеона; но добродушный Андромах, владевший тогда Тавроменитянами, успел преклонить на сей подвиг соседей. Иcтopия повествует, что Карфагенские послы пришли с угрозами к Андромаху, и что главный из них, отходя от него без успеха, показал ему горсть своей руки и потом перевернул оную, выражая тем, что город будет ниспровергнут. Вождь Тавроменитян улыбнулся, и показав послам, их галеру, сделал рукою тот же знак, как и они. Тавромениум, по словам Диодора, заселился во время нашествия Имилькона, – первобытными Сиканами. В последствии, Император Август поселил в нём Римскую колонию. В 893 году он был сожжён Сарацинами, а в 968 году Калиф Ал-Муец, после 7 с половиною месяцев осады, разрушил почти до основания сей город, который из всех городов Сицилии, последний сдался Сарацинам. Cиe место всегда было важнейшим военным пунктом в древние и новые войны, по причине неприступных скал, коими сама природа заградила здесь пути.

Спускаясь с противной стороны Таорминских скал, Этна перестаёт уже быть главною целию картин Природы – и другие виды ожидают путешественника. Спуск с сих крутых скал весьма труден и живописен; нависшие кусты розмаринов, агнус-кастусов и разные деревья, защищают путника от солнца. На низменном берегу ожидают его мирные уединения, свежая тень и виноградники. Впереди возвышаются грозные скалы мыса Алессо; шумящее море стелется по берегу, вдоль коего идёт путь, начинающий становиться песчаным; на востоке встают из волн, более и более, берега Калабрии.

Уже вечерел день, когда мы начали подыматься на скалы Алессо, древний Аргиниум. – Я описал в первой части сего Путешествия мрачный вид их с моря. Утверждают, что к сему ужасному мысу, поток моря прибивает обломки тех судов кои поглощаются Харибдою или разбиваются об скалы Сциллы. По сей причине, Греки называли cиe место Κοπρϊα, т. е. навозная куча¹³⁵, – Чем более мы подымались, тем страшнее становился вид на бездны моря и порывистее крутизна скал – из трещин их вырастают Индейские фиги и алоэ. Достигши в усталости вершины, мы спешились, чтоб отдохнуть под стенами Сарацинского замка, нависшего вмеcте со скалою над морем; – пocледние лучи солнца догорали на зубцах его, и мы глядели на зарю гаснущую за цепью Пелорских гор. К югу шпицы Таорминских скал с своими замками и театром отличались живописными линиями; а за ними Этна высилась необъятною пирамидою синего цвета; клубы её дыма принимали розовый цвет зари. Вся окрестность уже одета была вечерними тенями, но день царствовал ещё на вершине волкана.

Мыс Алессо, после Таорминского, есть второй неприступный, образованный природою, де-филей, на восточном берегу Сицилии; здесь горсть храбрых остановит apмию. Сей остров вообще представляет все способы для оборонительной войны, к чему также весьма способствует несуществование дорог. В глубокие сумерки, не без опасности, спустились мы с крутизн мыса Алессо, и ночевали в деревне Св. Петра.

На рассвете продолжали мы путь. Вскоре обратил наше внимание поток, называемый: fiume di Nisi (Huзu), это Xpuзomoаc (Chrysotoas) Древних, который, подобно Гермусу, катил в струях своих золото. Ныне руды сего металла находящиеся в окрестностях, почти совершенно иссякли. Один Сицилийский писатель¹³⁶ говорит, что гранитные колонны Мессинской соборной церкви были вызолочены, во время Рогера, золотом из реки Huзи, с намерением посвятить первое открытие в сем роде, Божеству; но в последствия времени работы была прекращены. Можно назвать реку Низа, основою Сицилийских рудников; Савока, Лимина, Новара, Фондакела, Рока-Люмера суть главные места, где производятся работы. Серебряная руда имеет много отраслей, из коих обильнейшая, носит название Св. Карла. В сих окрестностях находится также много медных, свинцовых и квасцовых руд, исполненных маркасита, антимония, арсеника, серы и других подобных полуметаллов. Тут была также некогда золотая руда, которая сохранилась только в преданиях; более всего извлекают отсюда квасцы.

Мы ещё раз были приятно затруднены скалами мыса Скалеты, также увенчанными зàмком; вид оттуда несколько подобен виду с мыса Алессо и также не ускользнёт от живописца. Отсюда путь наш шёл вдоль холмов, принадлежащих цепи Пелорских гор; они возвышались один из-за другого, покрытые по большей части оливковыми рощами и оживлённые селениями. Увидя на песчаном берегу моря несколько шалашей, мы приняли их за жилище рыбаков, но то были недавно открытые минеральные воды. Несколько глубоких ям, вырытых на самом краю берега, наполнены целебною водою; ямы обиты досками и прикрыты навесом. Мы отведывали от сих источников: они имеют серный вкус и довольно горячи, меж тем, как волны моря едва не заливают их. Весь сей берег основан на подземных горнилах.

Песчаный береговой путь, на коем солнце действовало ещё сильнее, начинал уже нас утомлять; но вскоре, прилежащие к Мессине весёлые селения, стали оживотворять нас тенью своих апельсинных садов; запах от сих прекрасных дерев возвещает их издалека; я любовался то сими роскошными садами, то трудами жителей, занятых сбором шелковичных червей; то переносил взоры чрез сверкающий пролив на цветущие берега Калабрии, где виднелся город Реджио, – и таким образом нечувствительно въехали мы в весёлое предместие Мессины, которая вновь приняла нас в свои стены, и откуда должны мы были отплыть из Сицилии.

Dextrum Scylla latus, laevum implacata Charybdis

Obsidet...

(Virg. Aen. III)

Основателями Мессины были первобытные жители Сицилии, – Сикулы; от них город сей получил название Занкл, происходящее от слова: Загелон, что значило на их языке крюк, потому, что песчаный мыс, образующий здешнюю гавань, походит на косу¹³⁷. (1) Загелон (Zάγελον) значит по-Гречески: коса, и Мифологи думали, что коса Сатурнова найдена была в Мессине. Подобно Риму, Занкл сооружён толпою разбойников; они делали частые нападения на противолежащие берега Италии, равно как и на колонии Сицилийские. Безопасная гавань, чудесно образованная самою природою, была их убежищем, которое они оградили грубо сооружёнными стенами. В последствие город населился Колхидийцами и Эвбейцами; за ними последовали Ионийцы, изгнавшие своих предшественников. Наконец, Мессинезец Анаксилас, сделавшись тираном противолежащего города Региума, завладел и Занклом, переименовав оный: Мессаной, в память своего отечества; но в 524 году, вышедшие из Кампании Мамертяне, по зову тирана Агафоклеса, – завладев Мессиной, назвали оную Мамертиною; а напоследок, Римляне возвратили городу название Мессины, которое сохранилось и доселе.

Я должен теперь кончить начатое мною описание Мессины. Слава сего города заставляла меня думать, что я найду в нём много достопамятностей; но ужасные землетрясения, более чем opyжиe Карфагенцев и Римлян или пожары варваров средних веков, изгладили все следы его древности. Не меньшее злополучие, чума 1575 г. похитила 65000 человек жителей, так, что ныне считают оных не более 40000, меж тем, как до ужасной эпохи 1575 г, было их более 100000.

Одни токмо имена храмов: Геркулеса-Мантиклуса¹³⁸, (1) Нептуна, Юпитера Мамертинского и Поллукса, дошли до нас; но следы их совершенно изгладились. Иные полагают, что храм Геркулесов находился там, где ныне церковь Флорентийцев; храм Нептунов заменён церковью Анунциады, Юпитеров Бенедиктинскою церковью Св. Григория, а Поллуксов церковию Св. Филиппа Аргирского¹³⁹.

Свирепый Гимилькон, Карфагенский полководец, ожесточённый долгою осадою сего города и неудачею войны, излил на него всё свое мщение (399 л. до Р. X.): он не только сжёг все то, что могло быть сожжено, но велел разметать камни многих здание и умертвить всех жителей, так, что если верить Плутарху, один только гражданин спасся, мужественно переплыв бурный, пролив Фаросский. И так, неудивительно, что памятники древности Мессаны не дошли до нас. После сего разрушения, город восставал весьма медленно; однако при Римлянах, Мессина составляла уже большой портовой и укреплённый город, важный по своему природному местоположению; но в нём не видно было уже роскоши Сиракуз, Агригента, Катаны и других знатных городов Сицилии. Слова Цицерона о Мессине могут быть приноровлены к теперешнему её положению: „Мессина, говорит он, знаменитая своим местоположением, укреплениями и гаванью, совершенно лишена произведений роскоши, кои могли бы прельстить жадные взоры Верресса¹⁴⁰.“ Но в его время, дом одного первейшего гражданина Мессины, Kaия Гeия (С. Heius) считался на ряду с Царскими чертогами и его-то богатства были заграблены гнусным Верресом во время его преторства в Сицилии К. Геий имел, между прочим, во внутренних своих комнатах алтарь, где по обыкновению Древних, хранились боги Пенаты, переходившие из рода в род. Там показывали чужеземцам за диво, четыре изящнейшие статуи, равно пленявшие незнающего, как и знатока¹⁴¹. Первою из них был мраморный купидон, работы Праксителя; против него стоял бронзовый Геркулес, Мирона; жертвенники, курившейся перед каждым изваянием, показывали святость сего места. Другие две статуи, не очень большие, но превосходной красоты, также бронзовые, были работы Поликлета; их черты лица и одежда, являли юных Афинских дев, поддерживающих стоящие на их главах священные корзины, называемые канефорами.

К. Клавдий, празднуя в Мессине с большим великолепием своё эдильство, занимал сего купидона на всё время торжества, для украшения форума, в честь богов и Римского народа.

Единственный остаток древности в Мессине есть небольшой свод в виде ворот, сложенных из больших камней; – он называется поныне: porta Romana (Римские ворота.) Сии ворота находятся близ набережной, в предместии, называемом: реscaria; они ускользнули от внимания всех путешественников.

Не смотря на несметные потери Мессины, во время частых и ужасных землетрясений, она представляет прекрасный город. Улицы её: strada d’Austria, strada Ferdinanda, strada Maestra, вcе вымощенный широкими плитами, – и пять или шесть богатых площадей, ставят её на ряду с лучшими городами Европы; в особенности удивляют взор остатки великолепного здания, называемого: Палацата (Palazzata), которое, в виде одного цельного здания, простиралось более нежели на версту, (1700 шагов) занимая весь фас прелестной набережной, от арсенала до bassa porta lmperiale. Здание cиe, воздвигнутое Вице-Королём Сицилийским, Принцем Эммануилом Филибертом Савойским, в 1662 г. превосходило величиною все построения новейшей архитектуры. Несколько аркад, в корпусе оного, ведут в улицы Мессинские; хотя оно возобновляется уже несколько лет, на развалинах старого здания, разрушенного землетрясением 178З года; но представляет токмо, как бы тень, первого; не менее того, оно прекрасно. Первое, возвышалось в 5 этажей самой роскошной архитектуры; а новое, имеет только два, в предосторожность от землетрясений. В новых строениях, связи брусьев, делаются теперь иначе, как прежде; они должны препятствовать балкам выходить из мест своих во время потрясения, от чего ускорялось падение стен.

Арсенал хотя также полувозобновлённый, заслуживает внимание своим устройством; но он не вооружает уже громоносящих кораблей; хотя ещё виден здесь доселе, на некоторых древних пушках, грозный девиз: Habet sua fulmina Zancle! (m. e. Занкл имеет свои перуны). К арсеналу прилежит прекрасная прогулка вдоль набережной, в тени апельсинных дерев, – называемая: terra nuova (новая земля). Крепость С. Салвадора выстроена Испанцами после бунта Мессинезцев и построена более для того, чтоб властвовать над городом, чем защищать оный. Впрочем Мессина не должна опасаться осады с моря. Никакой флот не можешь устоять в проливе от силы течения. – Собор также потерпел от землетрясения; колокольня его обрушилась, но главное здание сохранилось. Вкус среднего века знаменует его готическую архитектуру, которая имеет некоторое величие. Он построен, следуя иным преданиям, Велизарием; а по другим – Рогером. Входя во внутренность, ряды гранитных колонн, поддерживающих аркады, обращают на себя взор; они-то суть единственный остаток древнего Занкла, и принадлежат одному из его бывших храмов. Свод над алтарём составлен из мозаиков, изображающих, среди богатой позолоты, в колоссальном виде, Бога-Отца, окружённого Ангелами, Сия работа есть произведение времён Западной Имnepиu, и походить на ту, которая украшает фронтон церкви Св. Павла в Риме¹⁴². В Мессинском соборе алтарь замечателен по своему богатству; агаты, ляпис-лазури, яшмы и самые редкие мраморы испещряют его.

Советую не забыть осмотреть находящуюся под сводами собора древнюю часовню. Это один из прелестнейших остатков готического вкуса; ряды коротких колонн поддерживают нависшие на них с обеих сторон арки. Сии арки испещрены узорчатыми барельефами, в коих заключаются изображения Ангелов и Святых. Во всех сих украшениях столько гармонии, столько величия и даже столько вкуса, что картина cия останется в воображении вашем; она пробуждает романтические воспоминания. Одна только лампада, теплющаяся перед древней иконой Мадоны, озаряет это святилище. Здесь, уклонясь от взоров, храбрые сыновья Танкредовы приносили свои обеты и воссылали мольбы за поражение Сарацинов; но более пяти столетий протекло с той поры, как они уже не приходят сюда... Свежие венки роз, украшающие алтарь, – обет какой-нибудь страстной четы, – заменяют теперь мечи и знамёна поражённых Сарацинов. – Собор сей посвящены: Мадонне с письмом! (Madonna della lettera), по следующей причине, показывающей дух веры и cyeверия народа. Древние хроники Мессины свидетельствуют, что Св. Павел был в сем городе; (хотя в деяниях Апостолов сказано, что Св. Павел прибыл из Мальты в Сиракузы, отплыл оттуда в Peгиyм); но – по близости места, могло случиться, что он посетил Мессину; – и так, повествуют, что Св. Павел произнёс здесь две речи во славу Иисуса и Матери Его; тронутые Мессинезцы отправили посла в Иерусалим к Пресвятой Богородице, с просьбою принять их под Свой покров. Cиe повествование, хотя и вымышленное; тpoгaeт сердце простосердечною верою народа, коему внушили cиe до такой степени, что оный по сиe время не сомневается в истине события; но это ещё не всё: утверждают, что в алтаре собора хранится своеручный ответ Пресвятой Девы, Мессинезцам (на Еврейском языке), при коем Она посылает им локон своих волос, ― Я уверен, что читатели останутся довольными прилагаемого здесь выпискою сего письма, с коего перевод на Латинском языке, вырезан на доске, позади престола.

Не смотря на cyeвеpиe Сицилийцев, нельзя не заметить, не токмо в них, но вообще во всех жителях Италии, особенного нежного чувства в почитании Пресвятой Богородицы. Во всех несчастиях, Святая Дева есть первое их прибежище; с утешительным именем Её в устах и с изображением её на груди, они подвизаются на все опасности. – Я помню, как однажды завлечённый красотами природы, я сбился с дороги в Аппенинах, – и нашёл на одной тропинке, бедную часовню с образом Мадонны: там я прочёл на стене, следующую простую, но трогающую сердце, надпись:

O passegier, chi va per questa via,

Non ti scordar di salutar Maria!

т. e.

„О путник, проходящий сею дорогою, не позабудь приветствовать Mapию!“

Я имел уже случай сказать нечто о праведнике Мессинезцев в день Успения Богоматери, называемый: festa della Vara или Bara¹⁴³; оный столь же странен, как и праздник Св. Розалии; но менее великолепен. Кроме сего празднества, в Мессине, совершаются ещё многие другие, с большим шумом и при бесчисленных залпах из карабинов. Несколько лет тому назад, ежегодно строили в бассейне водомёта, на площади Св. Иоанна Мальтийского, маленькую галеру, богато убранную, в память следующего происшecтвия: – Когда-то, около времени празднества Вары, Мессина претерпевала голод; все церкви были открыты для принесения мольбы,– и в след за сим, на рассвете, прибыло в Мессинский порт несколько судов с хлебом, который тотчас был сторгован и взят Правительством; но когда дошло дело до платежа, то не нашли ни продавцов, ни кораблей.

Здесь в обыкновении один весьма нeпpиятный обряд для умножения доходов монахов, (кои составляют четвёртую часть жителей города): Поворачивая из одного глухого переулка, вдруг предстал передо мною человек, накрытый чёрным покрывалом, на котором было два отверстия для глаз; – он держал в одной руке череп; а другою подносил мне кружку с надписью: для душ страждущих в чистилище. Я на силу мог отвязаться от сего живого привидения, дав ему один карлин. Cиe cocловиe побирающихся монахов, пугает часто непривыкших к ним, чужеземцев.

Мессина имеет много полезных заведений. Госпиталь, управляемый знатнейшими гражданами, содержится в большом порядке. Меня уверяли, что оный имеет ежедневно I ротол золота, доходу¹⁴⁴ (1 ф. 3/4). Замечательно такжеустройство здешнего карантинного лазарета. Здесь есть три иди четыре Заёмных Банков: один из них довольствуется токмо тремя процентами. В числе учебных заведений, я назову Королевский Институт, (уступающий однако Палермскому и Катанскому Университетам; но не менее того в хорошем состоянии) и ещё шесть или семь частных учреждении для воспитания.

Наш Консул г. Юлинец, коего приветливость и любезность сделали пребывание наше в Мессине весьма приятным, познакомил нас с достопочтенным Епископом города, г-м Грани, известным в Сицилии своею учёностию и любовию к отечеству, коему он был полезен во многих важных случаях. Его советы и рекомендательные письма много послужили нам в путешествии по восточной Сицилии. Мы нашли у него редкую библиотеку и прекрасное собрание картин многих художников Италии и Сицилии.

Там воздух напоен вечерней теплотой,

Там море движется роскошной пеленой,

Под голубыми небесами.

(А. Пушкин.)

Большая часть Мессинских граждан заняты торговлею, так, что здесь видно, мало праздных. Сии последние живут обыкновенно в Палерме и Катании, и потому, в Мессине путешественник не найдёт тех приятных развлечений, который ему представляются в помянутых двух городах. Занятые целый день расчётами Мессинезцы, токмо к вечеру позволяют себе беседы в кофейных домах за рюмкой мороженого, – или тихую прогулку вдоль набережной, с своими женами, детьми и знакомыми. Даже сами женщины, кажется, заимствуют важность мужей своих: строже закутаны чёрными покрывалами; но в обхождении своём обнаруживают ту же прелестную живость, свойственную Сицилиянкам. Набережная Мессины, также как и Палермская, бывает местом свидания пламенной юности; несколько экипажей, из коих мнoниe в весьма, древнем вкусе, мелькают на ней изредка, прогуливая очень медленно почётных граждан.

Прелестный пролив, беспрестанно покрытый летающими туда и сюда сперонарами; лесистые горы Калабрии с прилежащими к ним городами и селениями, – представляют живописные предметы для прогуливающихся. В тихую погоду ловля кораллов или рыбы, называемой: Spada, весьма занимательна для зрителей. Весёлые клики матросов, коих главная промышленность состоит в сей последней ловле, разносятся далеко по волнам и заставляют посторонних участвовать в их увеселении. Матросы, стоящие на высоте мачты, видят сквозь прозрачность воды плывущую рыбу и искусно попадают в неё дротиком, рыба скрывается и опять появляется окровавленная, лишённая сил, и делается добычею рыбаков¹⁴⁵.

Но какая противоположность между сею весёлою картиною и теми страшными минутами, когда бурные ветры налетают с двух сторон; когда Тирренские и Эгейские волны сталкиваются в грозном проливе; горе тогда застиженным кораблям и судам! При малой неопытности, от стремления волн Харибды, они попадают на косу, образующую здешнюю гавань, или на скалы Сциллы.

Чужестранные мореходцы слишком осторожны, чтоб входить в подобное время в пролив; но бесстрашные Мессинезцы часто представляют взорам ужасные злоключения. Нельзя без содрогания глядеть, как их лёгкие сперонары то погружаются в бездну, то опять выбегают из оной на пенистые холмы моря. – Вот сцены, которые происходят в виду прогуливающихся по Мессинской набережной. Cиe место украшено весьма посредственными статуями Карла III, Короля Испанского и нынешнего Фердинанда ХV. Тут же сооружён водомёт, украшенный изваянием Нептуна, оковывающего цепями, двух чудовищ сих берегов, Харибду и Сциллу; обе они изображены в виде женщин с когтями; и рыбьими хвостами: первая имеет пояс из разверстых пастей, а вторая из лающих собачьих голов. Фонтан сей столь же посредствен, как и статуи; но он пробуждает воображение, напоминая грозную знаменитость сего берега.

Кроме сей набережной, прекрасные улицы Австрийская, Фердинандова и Маестра (Maestra) также наполняются в сумерки прогуливающимися позднее, стекаются они на Соборную площадь, и неприметно рассеиваются либо по домам, либо в дворянский клуб (casino), который находится на сей площади. – Мужчины ежедневно сбираются туда вечером читать газеты, играть в карты или ужинать мороженым, – а дамские общества бывают там токмо по Воскресеньям.

Однажды, я и мой товарищ зашли, гуляя с нашим Консулом, в кондитерскую лавку, ― отдохнуть и прохладиться мороженым; жар принудил нас попользоваться оным более обыкновенного. Проведя с полчаса времени в сей лавке, где было довольно, многолюдное общество, мы спросили счёт; но вообразите наше удивление, когда нам сказали у что мы уже заплачены; мы спрашивали, кто сей услужливый, заплативший за нас? но слуга отвечал, что он его не знает и что он уже ушёл; ― Консул улыбнулся, видя наше удивление и объяснил нам, что Мессинезцы имеют обыкновение делать это с своими приятелями. Увидев в кондитерской своего друга, прохлаждающегося с обществом, они, не показавшись ему на глаза, платят за него и за всё общество его ― и молча удаляются. В последствии времени мы сами отплачивали подобным же образом добрым Мессинезцам.

На соборной площади, заметны бронзовая конная статуя Карла II Короля Испанского и близ неё большой водомёт, обставленный разными статуями хорошей работы.

B Meссине, летний зной менее чувствителен чем в прочих Городах: Сицилии, ибо ветры нигде так не царствуют, как в сем проливе; где два моря порывисто сталкиваются вместе. Но жар в моё время, как я уже говорил, был необыкновенный; морские бани, расположенные на набережной, доставляют тогда большую отраду. Купающиеся, пускаются здесь иногда далеко в море. Мессинезцы обладают искусством плавания, но они удержаны бывают опасением рыб, называемых: pesci-cani¹⁴⁶(*), которые поглощают людей. Не так давно сын одного Консула, юноша в цвете лет, сделался добычею морского чудовища неподалёку от укрепления С. Салвадора; ― но они никогда не приближаются к набережной. Ловля кораллов образует в здешних рыбаках удивительных нырков. Здесь прославляется ещё поныне, в песнях, знаменитый Колас, по прозванию: рыба, который дерзал несколько раз погружаться в неизмеримую бездну Харибды и, наконец, погиб, доставая во второй раз золотую чашу, брошенную Фридрихом, Королём Сицилийским. Кому неизвестна превосходная баллада Шиллера: der Taucher, основанная на этом происшествии? Сей знаменитый нырок пробыл более трёх часов в воде; почему он должен был иметь особенное образование в лёгком. По его рассказам, он видел на дне морском, преисполненный ужаса, прилепленных к подводным скалам огромных полипов, коих лапы были длиною в несколько аршин и могли весьма легко задушить человека; равно и много других неизвестных ему чудовищ. Колас промышлял ловлею кораллов и часто питался сырою рыбою. Он считал забавою переплывать Фаросский пролив и как говорят, доплывал до Липарских островов. Это засвидетельствовано учёным Иезуитом Афанасием Кирхером, который почерпнул cиe в Сицилийских архивах своего времени¹⁴⁷.

Из числа монастырей, наполняющих Мессину, я замечу женский монастырь Св. Григория, находящийся на конечности города, на одном из холмов Пелорских гор. Кроме прекрасного вида, открывающегося оттуда на Мессину, внутренняя украшения церкви достойны внимания. Стены алтаря одеты лазуревым камнем (lapis-lazuri), расположенным разными узорами. Сверх того, здесь хранится богатый покров, изображающий Иcтopию Иосифа, проданного братьями; над оным трудились 14 лет две сестры сего монастыря; но его показывают токмо по большим праздникам, иди по особому позволению настоятельницы. В церкви Св. Иоанна Иерусалимского есть колодезь, коего вода, имея беловатый цвет, походит вкусом на молоко. Один из монахов не преминул меня уверить, что это кровь Св. мучеников, убиенных на сем месте Маврами.

Неподалёку от сей высоты находится другая, господствующая над городом и где возвышаются готические развалины зàмка Mata-Grifone или Ammata-Grifone. Народные предания повествуют, что сей зàмок был жилищем Гиганта Грифона и жены его Амматы. Cиe последнее имя значит: любезная. Эпоху cию полагают в те баснословные времена, когда Сицилия населена былаГигантами. Говорит, что жена Грифона покровительствовала первых человеков, основавших Мессину; она спасала их от зверства своего мужа, извещая звоном колокола о приближении гиганта. Тут же можно видеть несколько каменных ядер, кои, по уверению простолюдинов, служили Грифону для игры в кегли, называемый здесь: Bocci; но в самом деле, ядра сии суть принадлежности осадных орудий Древних, называемых: балистами. Доселе, ещё в праздник Вары прогуливают по улицам два огромных чучела, сидящие на лошадях и изображающие Грифона и жену его.

С высоты сих развалин открывается самый очаровательный вид на всю Мессину с её окрестностями, на пролив и на Kaлaбpию. Отсюда во всей красоте видно чудесное образование гавани. Как прелестно закругляется она по лазури моря. Взор узнаёт древний Занкл. Самые большие военные корабли стоят в совершенной безопасности почти у самого берега; позади, цепь Пелорских гор с цветущими рощами, восходит амфитеатром. Сколько мифологических и исторических воспоминаний оживляют это место! Сии груды Пелорских гор взгромождены гигантом Орионом, чтоб оградить Сицилию от частых наводнений яростного моря; он же соорудил здесь храм Нептуну¹⁴⁸ (1), и вспомоществовал

Царю Занклу в построении города. – Здесь странствующий Одиссей, занесённый бурею, трепетал несколько дней сряду, в страхе быть поглощену чудовищами Сциллою и Харибдою, – и спасся единым покровительством богов. Вот то место, от коего Гелен предостерегал Эней¹⁴⁹.

...Nimirum haec illa Charybdis;

Hos Helenus scopulos, haec saxa horrenda canebat.

Eripite, o socii, pariterque insurgite remis¹⁵⁰...

Глядя с высот Пелора на Итaлию, – на cию страну славы, я невольно вспоминаю трагическое происшествие во время Преторства вероломного Верреса в Сицилии. Сей изверг велел распять Римского гражданина Гавия, нарочно на берегу Мессины, Дабы умирающие взор его могли видеть Италию, место своего жилища – и какое малое пространство разделяет свободу от рабства; – и чтобы Италия могла также видеть одного из сынов своих умирающего смертию рабов. Сей несчастный, среди терзаний, вотще с благородною гордостью восклицал: „я гражданин Рима!“ думая обезоружить своих палачей¹⁵¹.

На конечности мыса Пелора, находятся три озерка (Pantani) про кои рассказывает такие чудеса Солин и коим добродушный Фацелло так усердно верить; – по их словам, рыбы сих озёр и птицы, живущие в окрестных кустарниках, сами отдаются в руки охотников; – но что воды другого озёра так страшны, что если кто опустит в них руку или ногу, то немедля они делаются мёртвыми. (Solin: С. X.) Фацелло присовокупляет к сему: „Solinus scribat, et nos experiamur.“ На сем последнем озере по свидетельству Солина был у Древних сооружён жертвенник. Достойно замечания, что воды сих озёр имеют подземное сообщение с морем. Зимою, одно из оных сякнет. В них родятся особенной красоты раковины. Находимые в окрестностях, остатки древних стен и колонн, суть может быть следы знаменитого Храма Нептунова существовавшего около сего места.

Одна из любимых загородных прогулок Мессинезцев проложена вдоль морского берега до башни Фарросской. Дорога туда идёт у подошв Пелорских холмов, осенённых рощами платанов, лавров и апельсинных дерев, средь коих видны то загородный дом, то живописная сельская часовня, то хижина отшельника... Деревни Ринго, Св. Стефана и другие находятся на сей дороге. Сию прогулку называют здесь paradiso, т. е. рай; но среди сего рая покажут вам следы развалившегося здания, которое простолюдины называют: ад, (Vinferno): не знаю, от чего дано такое имя сему месту; но вожатый мой уверял меня, что здесь являются по ночам духи, называемые spiriti foleti, созданные горячим воображением Мессинезцев. Но гораздо любопытнее видеть на сей дороге небольшое круглое здание, называемое Madonna della grotta, которое вероятно есть остаток одного из древних храмов; в прилежащей к оному скале, видно несколько выделанных впадин для урн или статуй. Вообще весь сей берег прелестен; он представляет самые отрадные убежища¹⁵².

Возвращаясь с сей прогулки, я был не мало удивлён, увидя на скате одной горы, на самом берегу моря, столп с прибитыми вокруг него человеческими черепами; мне объяснили это следующим анекдотом:

С год тому назад, один купеческий корабль, прибывший из Ионийских островов под Русским флагом, стоял на сём месте на якоре. Калабрийские разбойники, переплыв ночью, на лёгких сперонарах, Фаросский пролив, напали на спящий экипаж и по слабом сопротивлении, завладели грузом и умертвили всех людей. Довольно долго Правительство не могло открыть следов убийц: ибо все подозрения падали на береговых жителей Сицилии; но Русский Консул столь решительно требовал удовлетворения, что наконец по самым мелочным розыскам, истина открылась чрез удивительный случай: один из убийц потерял в смятении свой башмак; тщетно Правительство старалось по сему слабому признаку искать преступников; все окрестные башмачники не признавали сего башмака за свою работу; это подало повод распространить розыски на противолежащий берег Калабрии, – и наконец, один мастеровой города Реджио узнал свою работу и даже назвал тогo, кому он делал башмак. Сей первый преступник был пойман и открыл своих сообщников; – их-то черепы белеют, теперь на сем столпе. Вот непостижимые пути Провидения!

...Zancle quoque juncta fuisse

Dicitur Italiae, donec confinia pontus

Abstulit, et media tellurem reppulit unda.

(Ovid. Met. XV.)

Возврат наш в Неаполь был уже решён; но я желал видеть до отъезда своего противолежащий берег Калабрии, город Региум и знаменитую Сциллу; – избрав тихий день и попутный ветер, отплыл я с моим провожатым на четырёхвёсельной рыбачьей лодке. Вспомоществуемые течением моря, мы с чрезвычайной быстротой оставили берег Сицилии. По мере, как великолепная Мессина утопала более и более в лазоревых волнах, горы Калабрии теряли синеву отдалённости, обозначались рощи, одевающие их скаты, прояснялся весёлый вид селений. С середины пути, я с новым очарованием увидел опять колоссальную громаду Этны и чрез час с четвертью быстрого плаванья вошли мы в гавань Региума. Сей город есть один из древнейших городов Великой Греции. Он назывался также в некоторые времена Phoebia¹⁵³, Aschenaz¹⁵⁴, Neptunia и Posidonia; но имя: Peгиyм есть древнейшее. Предания самых первых веков, принятые большею частию древних Историков и Поэтов¹⁵⁵, повествуют, что Италия соединена была некогда в сем месте с Сицилиею, но что ужасное землетрясение, или усилия порывистого моря, потрясавшего беспрестанно с двух сторон узкий перешеек земли, ниспровергли оный с городами, селениями и жителями. Предание cиe изобразил Вергилий, в великолепных стихах:

Hаeс loca, vi quondam, et vastam convulsa ruina,

(Tantum aevi longinqua valet mutare vetustas!)

Dissiluisse ferunt, quum protenus utraque tellus

Una fоrеt; venit medio vi pontus, et undis

Hesperium Sieulo atus abscidit, arvaque et urbis

Litore diductas angusto interluit aestu.

(Virg. Aеn. L. III. v. 414‒19.)

Один, новейших времён Писатель, известный в учёном свете, простирает свои догадки ещё далее¹⁵⁶; (2) он даже определяет эпоху сего важного происшествия, в царствование Акаста, сына Эолова, возведённого Сикулами на трон, когда Израильтяне вышли из Египта. Он основывается на Эвстафие, сохранившем cиe предание в своих примечаниях на Дионисия Периэгета¹⁵⁷.

Этимология слова Региум, ‛ρηγϊον, происходящее от ‛ρήξϊς, ‛ρήγμα, разрыв, или ‛ρηγῶναι, разорвать, много послужило к утверждению сего мнения. Трудно кому-либо решить справедливость оного; впрочем ужасные землетрясения, происходившие здесь, делают cиe предположение вероятным.

Региум основан около 668 л. до Р. X., Греческою колониею из Халциса, что в Эвбее. Граждане оного приняли сначала Аристократическое правление; верховная власть была в руках 100 граждан. Беспорядки, происшедшиe в правлении, заставили их со временем принять мудрые законы Харондаса Катанейского. Это эпоха их блаженства и славы, продолжавшаяся до З92 г., когда тиран Дионисий I-й, взяв город голодом, разрушил оный почти до основания, умертвив большую часть жителей. Причина сего мщения была следующая: когда сей могущественный тиран послал просить себе у Регийцев в замужество одну из дочерей их граждан, они ответствовали, что кроме дочери палача, никого не могут предложить ему. В последствии, Дионисий обитал иногда в Региyме, где имел роскошный сад. Он первый пересадил платаны из Сицилии на землю Италии¹⁵⁸.

Здесь родились Историки: Гипиас и Ликус. – Гипиас жил в царствование Дария и Ксеркса (425 до Р. X.) Он первый писал Истоpию Сицилии и о происхождении народов Италии. Ликус, отец поэта Ликофрона, жил во время Птоломея Лага, в 115 олимп. (320 л. до Р. X.) Он написал историю Ливии и Сицилии.

Но главную славу Peгиyмa составляет один из знаменитейших Греческих Лириков, славный Ивик, процветавший за 552 года до Р. X., в третий год 56-й Олимпиады, во время царствования Креза, Царя Лидийского. Он был достойным современником Анакреона, и пел любовь и радость. Сей любимец Муз, во время путешествия своего в Самос, был остановлен разбойниками и умерщвлён. Рассказывают, что не находя спасения от смерти, он обратил взоры на небо и увидев пролетающую стаю журавлей, угрожал убийцам, что птицы сии будут его отмстителями. Провидение исполнило cиe предсказание. Однажды сии самые убийцы, находясь на торговой площади Коринфа, увидали пролетающих по воздуху журавлей: вот отмстители Ивика, сказал один из них другому, смеючись. Некто из предстоящих, услыша внезапно cии слова и поражённый славным именем Ивика, донёс о том Правительству; убийцы были схвачены, признали вину свою и получили достойное наказание. Любителям Поэзии известна прекрасная баллада Шиллера: bie Krаnidse bes Tbycus, извлечённая из сего происшествия. Ивик основалособый род поэзии, который назывался: Ивиковыми песнями, ― и изобрёл музыкальный инструмент, Самбуку.

Вступив в Региум, первый предмет, представившийся мне, была церковь правильной Италиянской архитектуры, на фронтоне коей сияла Латинская надпись из деяний Апостолов: Regium intervenimus, приидохом в Регию, напоминающая единодневное пребывание здесь Св. Апостола Павла, приплывшего из Сиракуз¹⁵⁹.

Идущая от сей церкви длинная улица, называемая: il corso, – правильна и красива; но это единственное украшение Региума, который сохраняет ужасные следы последнего землетрясения. Везде груды развалин, улицы загромождены новыми материалами; везде видны начатые здания близ поверженных; все сии предметы рождают печальные мысли о несчастиях постигших сии прекрасные берега, Турки три раза превращали Региум, в пепел.

Калабрийцы ни мало не похожи ни нравами, ни обычаями на Неаполитанцев; одна только страсть к музыке, пению и пляске, сближает их вместе. Характер их твёрд; а приветливость и гостеприимство их, напоминают то что говорит о них Гораций¹⁶⁰.

Отсюда видимо бывает во всей красоте знаменитое воздушное явление, называемое Fata Morgana (волшебница Моргана). В жаркие дни пары, подымаются из моря, образуют над берегом Мессины тонкий облачный покров и составляют в атмосфере горизонтальные призмы, коих поверхность отражает как в зеркале земные предметы. Вся Мессина с башнями, садами и селениями, её окружающими, виднеется на воздухе. Это бывает по большей части за несколько минут до восхождения солнца, или в полдень явление продолжается до 10-ти минут; после чего пары̀ разрешаются и разносятся по воздуху. – Что касается до меня, то я долго сидел, в ожидании сего явления, в одной прекрасной беседке, на набережной; день был чрезвычайно жарок; наконец я увидел некоторое туманное сгущение в атмосфере над Мессиною; туман сей принимал постепенно оттенки различных радужных цветов, кои, наконец, приняли столь яркий цвет, что зрелище cиe пленяло меня несколько минут; но не смотря на напряжённые силы моего воображения, я не мог различить ничего похожего на земные предметы; впрочем, видимое мною удостоверяет меня в возможности сего явления. Кроме свидетельства Плиния, Помпония-Мелы и других новейших авторов и путешественников, – изустные уверения жителей Реджио и Мессины должны поколебать всякого неверующего. Бернардень де Сен-Пьер говорит, что знаменитый Вернет, его друг, прогуливаясь однажды в Апеннинах, увидел в облаках чудесное образование города; он продолжал путь, следуя румбу ветра, и вскоре пришёл в тот город, коего призрак он видел в облаках. Тот же автор рассказывает, что он знавал на острове Иль-де-Франсе одного человека, который различал в облаках отражение кораблей, плывущих в море и предсказывал в порте прибытие оных¹⁶¹. Мне сказывали, что на острове Фавиньяно можно видеть тоже самое зрелище.

E la bella Trinacria che caliga

Тrа Pachino е Peloro sopra l’golfo

Che riceve da Euro maggior briga...

(Dante, Par. VIII.)

Я сказал, что внутренность города Реджио печальна; но за то, какая природа в его окрестностях! Какое высокое понятие даёт об Италии сей вход в оную! Я употребил всё время после обеда на прогулку, и провёл почти весь вечер на крутизне высокой горы, последней из цепи Апеннинов. Под ногами моими развёртывалась долина столь живописная, столь роскошная, что едва ли кисть пламенного художника выразит разнообразие красот её. Весь этот край составлен из холмов и оврагов, одетых платанами, лимонными, лавровыми, апельсинными и шелковичными деревьями, разных оттенок. Тихая речка течёт вдоль искривлённых берегов, отражая нагнувшиеся деревья; она, то скрывается под их густыми занавесами, то опять появляется, блестящая лучами солнца. Несколько высоких пальм, помавая великолепными главами, возвещают блаженные страны Юга. Некоторые из них, растущие на берегу моря, прелестно рисуются по голубому полю вод. Как прекрасен отсюда вид Мессинского пролива! – Стеснённый Италиею и Сицилиею, он приметно расширяется и образует, наконец, Эгейское море, коего беспредельность сливается с горизонтом.

Но взгляните теперь на Сицилию: как она великолепно встаёт из волн! Заметьте различные оттенки синих гор её, которые, отходя далее и далее во глубь перспективы, увенчаны лазоревою громадою Этны; она расстилается огромным шатром по всему острову; меж тем, как клубы дыма вьются из надоблачной вершины её по нежному небу. Берег Мессины, менее отдалённый, позволяет различать белеющиеся здания города, кои восходят амфитеатром по скатам многорощного Пелора. Окрылённые суда беспрестанно плавают по морю, как лебеди; далее, выходят мало помалу из бездн, мачты далёких кораблей. Взоры мои старались обнять вдруг все красоты сей картины, и всегда невольно останавливались на дымящейся Этне; – я узнавал живописные скалы Алессо и Таормины, угадывал роскошный берег Катании и вотще искал пустынных холмов Сиракуз...

Несколько хижин разбросано на лучших пунктах сего ландшафта; – многие заросли виноградными лозами и плющом, вьющимися по стенам и деревьям. Молодые поселянки, в белыхпокрывалах, развеваемых лёгким ветром, бродят, как нимфы, по рощам и лугам. Я хотел видеть – и видел, не Калабрию, но Великую Грецию¹⁶². (1) Идущий по пути старец, с посохом в руках, казался мне Ивиком, идущим с вдохновениями Аполлона, на знаменитый Истмийские игры,

Aus Regium, des Gottes voll

(Schiller.)

На другой день, я намеревался на рассвете отплыть из Реджио в Сциллу, чтобы ранее возвратиться в Мессину; но городское правительство заставило меня очень долго дожидаться моего паспорта: ибо нельзя, без свидетельства от карантина, пристать даже из Мессины в Реджио и обратно. Наконец, в 10 часов утра, с крепким ветром мы направились в Сциллу. Пролив начинал сильно бушевать; мы принуждены были спустить парус, и гребцы мои, противясь с большим трудом увлекающему теченью, держали к самому краю отлогого берега, вдоль коего были расположены целые семейства рыбаков, с своими мрежами. Приближась к устью небольшой речки, я был прельщён необыкновенною красотою одной девушки, мывшей платье; трудно видеть что-нибудь прелестнее сей юной Калабрийки: ветер разбрасывал черную её косу по белоснежным плечам; розы горели на ланитах.

Ella tenea la vesta in su raccolta,

Per non bagnarla……..

Per le spalle la chioma iva disciolta,

E l’аurа le facea lascivo assalto.

* * *

Ella volgea i begli occhi a terra in vano¹⁶³...

(Ariosto. Orl. f. с. VIII, ott. 36‒37)

Я с нею променял столько слов, сколько можно было проговорить с тихо плывущей лодки, – и она мелькнула в моих глазах, как Наяда, едва выплывшая из волн и тут же исчезнувшая в оных.

Вскоре волнение усилилось, море страшно бушевало от порывистого ветра, и чёрные скалы Сциллы предстали мне в самом ужасном виде, как бы нарочно для того, чтоб я мог их сверить с грозным описанием Гомера. Главная скала, возвышенная более, нежели на 500 тоазов, вдалась в море и образует мыс; вкруг неё рассеяно несколько мелких утёсов, коих чёрные уродливые верхи, выходя из беспрестанно пенящихся волн, в самом деле, похожи на чудовищ; они-то суть главы псов, составляющие пояс алчной Сциллы; – ужасный рёв ударяющего об них моря, выражает лай сих жадных животных. – Когда мы входили в опасную пристань Сциллы, то буря увеличивалась; ни одно судно и ни один корабль не дерзали тогда показываться вблизи оттуда. В такие часы, Сцилла равно опасна, как и во времена Гомера. Мы сами начинали беспокоиться, хотя уже и были в пристани, которая несколько защищена опт порывов моря, самою скалою Сциллы; но не менее того, матросы медлили приблизиться к земле, боясь, чтоб разбивающиеся волны не разрушили нашей лодки – и равно опасались отдалиться. В сем недоумении, хлынувшая волна всё решила; она бросила нас далеко на песок и с рёвом отступила, оставя нас с опрокинутой лодкой. Мы все поблагодарили cию грозную, но услужливую волну, и с большою радостью увидели себя на твёрдой земле, ускользнувших из когтей Сциллы.

Отдохнув несколько на низменном берегу и осушась в одном из рыбачьих домов, тут построенных, я поспешил осмотреть город Сциллу, ознаменованный столькими несчастиями. Город сей построен весьма живописно; он одевает весь скат грозной скалы, коей мрачная вершина увенчана укреплённым замком, с маяком. Большая бедность видна во внутренности города; по Крутым, узким и неопрятным улицам достиг я наконец замка, коего стража состоит из пяти или шести инвалидов, при двух или трёх чугунных пушках. На самой конечности скалы, нависшей над морем, сооружён памятник одному офицеру, погибшему здесь от землетрясение: он напоминает гробницы или саркофаги Древних Героев, воздвигаемые на высоких берегах моря и приветствуемые кликами мимо плывущих мореходцев. Но сей полуразрушенный зàмок являет ужасные следы землетрясения 178З года 5 Февраля, одевшего на долгое время глубоким трауром цветущие берега Калабрии и Мессины. Так как землетрясение cиe есть одно из ужаснейших, я постараюсь начертать оное.

Несколько часов прежде первого удара, предвестника гнева небес, тусклая занавеса знойных паров одела вечно ясное небо Сицилии, и тяжкий запах серы наполнил атмосферу. Толпящиеся стаи псов, стекались на берег бушующего моря и Наполняли воздух страшными завываниями. Ртуть в барометре начала быстро двигаться, и магнитная стрелка, забыв вечное повиновение полюсу, пришла в беспорядочное кружение. Вздрогнули сердца людей от сих несомненных признаков их бедствия. Мессина сделалась начальною жертвою. С первым ударом разразившимся в недрах земли, лучшая часть города, с страшным треском, пала внезапно во прах – и покрыла своими развалинами более восьмисот человек, которые ещё не знали грозящей им судьбы! Вопли и клики поражённых столь нежданными бедствием жителей, стоны умирающих самовольный звон потрясённых колоколов, как бы возвышающих последний день¹⁶⁴, огласили вдруг окрестности Мессины и достигли чрез ревущий пролив, до испугавшего слуха Калабрийцев. Устрашённый народ стремился волнами из всех ворот города, оставляя свои дома в сокровища... Бедные матери! бедные супруги! кто выразит меру ваших несчастий? Ваша нежность удваивала оные для вас и ускоряла вашу погибель! Но опустим занавесу на сие нестерпимое зрелище! В самое cиe время заревела ужасная буря, ― подземные удары, раздирающие землю, не прерывались, от полудня до 5-ти часов, разрушая пышную Мессину. В продолжение почти двух месяцев несчастные Мессинезцы, скитаясь под открытым небом в долинах и горах Пелора, были ежедневными свидетелями постепенного разрушения своего города, меж тем как в Калабрии, четырнадцать городов и около двухсот селений испытывали почти ту же участь... Но 28-й день Марта довершил гибель Мессины и повергнул в бездну зол Сциллу. Перенесёмся теперь туда:

Злосчастные жители Сциллы, видя ужасную скалу свою потрясённую в основании, видя падающие с её ребр здания в бездны моря, искали пристанища на низменном берегу. Переселясь на суда с изменяющей им земли, они доверились свирепой стихии. С наступившей ночью, предвестницею мрака смерти для многих; ― одна часть скалы пала с гpoмовым треском в волны. Это было пагубное знамение для раздора стихий. Отхлынувшее и возмущённое в своих глубинах море, образовав водяную гору, обрушилось на стонущий берег и в одно мгновение около полутоны тысячи несчастных, доверившихся в трепете бесчувственным волнам, увлечены были с судами в морские бездны... Тогда сиe место земного шара представляло такое зрелище; oт коего отказывается воображение! Казалось, что некая комета налетев на земной шар, пpeвратила его существование в первобытный хаос. Море оставило пределы свои и вздымаясь на неимоверную высоту, обрушивалось на расступающуюся землю и проникало в средину её областей. Несколько кораблей, стоящих даже в гавани, пошли на дно! Сколько жертв поглотила в сей день ожесточившаяся Природа!

И ты прекрасная Косима, и ты Проперций¹⁶⁵, великодушный юноша; милая чета, коих любовь долженствовала быть на другой день увенчана светлым Гименеем, – и вы погибли в сии, часы гнева небесного! Ужасная волна увлекала уже трепещущую Косиму с наводнённого берега, в то время, как может быть, имя Проперция замирало на устах её; но в тоже мгновение отчаянный юноша, примчавшийся быстрее молнии cпaceниe своей милой, держал уже её в своих обьятиях, с тем, чтобы перенести её из; ближнюю ладью: как вдруг огромнейший прежнего вал, смыл их с берега и бросил на одну из острых подводных скал Сциллы. Вот сила удара поразила Проперция; едва опамятовавшаясь Косима, увидела уже своих объятиях один только труп; – движимая любовью и отчаяньем и уверившись в его смерти, она развязала свой девственный пояс и привязав себя к милому тpyпy, поверглась в пучину...

В cии дни ужаса, Этна, скрытая причина всех злосчастий, хранила адское молчание. Землетрясение более или менее сильные, продолжались до конца Maя, то есть, почти четыре месяца по окончании оных, долины Калабрии, и Мессины представляли самую поразительную картину опустошения, коего следы до сих пор еще не совсем изгладились; ― безмолвие смерти водворилось в сей стране, лишившейся почти сорока тысяч жителей. Города, селения, скалы, леса, лежали поверженные в грудах; глубокие трещины раздирали землю; – вековечный гранит, погребённый в её недрах от начала мipa, увидел свет; а тот, который был свидетелем расцветающей земли, – низвергся на всегда на дно морских пропастей!

Должно отдать справедливую похвалу Heaполитанскому Правительству за человеколюбивые меры, принятые тогда оным для облегчения участи осиротелых жителей Калабрии и Мессины – и за быстрое возобновление сего города.

Я принужден был, по причине бури, остаться в Сцилле до вечера. Хотя тогда непогода и утихла, но море ещё не успокоилось и волнение было сильно. Просьбы матросов возвратиться в Мессину, решили меня. Желая в последний раз взглянуть на свирепых псов Сциллы, я объехал кругом грозный мыс, и хотел, презирая гнев чудовища, выйти на одну из подводных скал, но свирепая. Сцилла не допустила меня до сего. Волнение было слишком велико, чтоб можно было пристать к ним без опасности; рёв разбивающихся волн оглушал нас; но опасаясь подвергаться долее мстительному чудовищу, ― мы подвязали парус и быстро направились в Сицилии к белеющей Фаросской башне. Не без опасности быть опрокинуты волнами, вошли мы наконец, через час плевания, в тихyю гавань Мессины, которая разительно противоречила беспокойствию моря. Мы вышли близ одной части великолепного здания Палацаты, сохранившейся ещё в том ужасном виде, в какой её привело землетрясение. С сумерками, был я уже в своей гостинице, где ожидали меня мой товарищ и любезный наш Консул, с коими я скоро забыл усталость и опасность конченного мною плавания.

Меж тем день отплытия нашего из Сицилии был назначен; по совету нашего Консула, мы наняли большую сперонару с искусными моряками для возврата в Неаполь вдоль берегов Калабрии. Опытность Мессинезцев в мореплавании, ручалась нам за успех сего пути. Сверх того, желая быть хозяевами нашего судна и посетить Эоловы острова, мы решились предпочесть сперонару купеческому кораблю.

Мы оставили Сицилию в прекрасный вечер; но едва приблизились к Фаросу, как сгустившиеся тучи над чёрными верхами Сциллы, возвестили бурю. Мореходцы наши, хотя весьма дерзиe, не дерзнули подвергаться в темноте ночи неверности сих страшных вод: и для того, мы провели ночь под защитою песчаного мыса Пелора, внимая вой разъярённой Сциллы. С рассветом буря утихла, и мы на всех парусах полетели по направлению к Калабрийскому мысу Ватикано. По мере, как берега Сицилии бежали от глаз моих, великолепная Этна с дымящимся челом своим, одетая тусклою синевою, начинала более и более возноситься над гористым островом. Прощальные взоры мои долго устремлены были на исчезающие берега Тринакрии!..

Пирр, отплывая из Сицилии, воскликнул глядя на сей прекрасный остров: „какое роскошное поприще войны оставляем мы Карфагенцам и Римлянам!“ А я думал про себя: „с какою природою растаюсь я! – с какими вдохновениями!“

Конец.