Азбука веры Православная библиотека Николай Михайлович Дроздов К вопросу о религиозно-нравственном значении классической системы образования

К вопросу о религиозно-нравственном значении классической системы образования

Источник

Содержание

I глава II глава  

 

Классическое образование имеет у нас немало противников и нередко подвергалось весьма жестоким нападениям. В этом, впрочем, нет ничего удивительного. Мы ни по своему языку, ни по истории культурного развития не стоим в столь тесной, непосредственной и очевидной связи с древне-классическим миром, как народы Западной Европы. Поэтому многие из людей неглубокомысленных, признавая необходимым усвоение новейшей западно-европейской культуры, считают излишним ознакомление с лежащей в основе ее и неразрывно связанного с ней культурой древне-классического мира, и смотрят на школьное изучение древних языков вместе с литературными и другими памятниками классической древности как на непроизводительный труд; иначе говоря, они желают пользоваться плодами и признают ни к чему не пригодными самые корни или основы. Отрицательному отношению нашего общества к классическому образованию много способствовал также самый метод изучения древних языков, господствовавший до последнего времени в наших светских учебных заведениях: наши педагоги-классики смотрели на классицизм большей частью лишь как на гимнастику ума, как на наилучшее средство к умственному развитию учеников, и потому все дело классического образования в школах сводили к изучению грамматических и стилистических правил и лексического материала и к бесчисленным упражнениям в переводах с русского языка на классические и обратно, посвящая сравнительно лишь незначительное количество времени на чтение произведений древне-классической литературы. Поэтому вопрос о значении классического образования, возникший у нас главным образом вследствие сознания неудовлетворительности преподавания древних языков в учебных заведениях и вызвавший в 60-х, годах настоящего столетия в нашем обществе весьма оживленные прения, сводился у нас в сущности к вопросу о превосходстве классического или реального образования, и противники классицизма противопоставляли ему реальное образование и преимущественно математику, естественные науки и новые языки с их литературами, как не только более полезные в практическом отношении, но и как могущие более содействовать умственному развитию учеников. Впрочем, в последние годы в нашей школьной практике произошло значительное изменение, и все более и более выдвигается стремление к ограничению грамматического изучения и к более основательному ознакомление учащихся с лучшими произведениями древне-классической литературы, как одной из главных основ современного образования. Это, без сомнения, в значительной степени будет содействовать успокоению умов, враждебно относящихся к классическому образованию. В настоящее время вопрос о превосходстве классического пред реальным образованием можно считать достаточно выясненным. Всякий, кто только с должным вниманием и беспристрастием вникал в разнообразные мнения и суждения по этому вопросу, высказывавшиеся в нашем обществе и особенно в печати, должен неизбежно перейти на сторону защитников классицизма, признающих изучение древних языков в и ознакомление из первых рук с произведениями классических писателей, которых никто в новом мире не превзошел в глубине мысли и изяществ выражения, не только одним из лучших средств (если только не наилучшим) к развитию ума и хорошего вкуса в учениках, но и незаменимым средством к ознакомлению с той цивилизацией, в которой кройтся источники всего последующего европейского развития1, без чего невозможно основательное и более или менее полное изучение и усвоение новейшей культуры.

Но в деле воспитания более всего имеет значения религиозно-нравственная сторона. С этой именно стороны вопрос о классическом образовании возбуждался уже в первые века христианства н неоднократно рассматривался в последующие времена, причем то решался отрицательно, то, – и именно в громадном большинстве случаев, – в положительном смысле. В русской литературе на религиозно-нравственное значение классического образования обращалось внимание уже с самого начала введения этого образования в наши школы. Так, Максим Грек (в первой половине XVI века) в „Слове обличительном на еллинскую прелесть» сильно нападает на то увлечение классической мудростью и в особенности схоластической философией, Аристотелем и Платоном, какое он видел во время своего пребывания в Италии. Не отрицая пользы изучения классической литературы и науки, он признает необходимым подчинение ее религии и в образец научных и религиозных знаний ставит творения Иоанна Дамаскина. Но в особенности резким нападениям подвергалось у нас классическое образование и вообще западно-европейская наука со стороны некоторых консервативных ревнителей православия (напр. Иоанна Вишенского) в ХVII веке, со времени преобразования наших школ но образцу школ западно-европейских (латино-польских). В „латинских хитростных науках» усматривали в особенности опасность заражения разного рода ересями, – социанством, протестантством, католичеством и т. под. „Сила духа», говорили, „не в художестве вышнего наказания и философского постижения обретается, но верой смиренномудрия даруется. Хитроречием простота и буяя премудрость Божия бесчестится, крест Христов поруган бывает... Латинская премудрость – прямая дорога к аду. Риторика, диалектика и прочие поганские хитрости и руководства суть изобретение дьявола, ведущего борьбу со славянским языком, как с самым плодоноснейшим и самым приятнейшим Богу. Поэтому не лучше ли изучить богомолебный и праведнословный часословец, молебный псалтирь, плачивый и смиренномудрый октоих, евангельскую и апостольскую проповедь (с толкованием простым, а не хитрым) и прочие богослужебные книги, и через то получить жизнь вечную, – чем постигнуть Аристотеля красномовного (красноречивого), Платона и другие вавилонские хитрости, и со всем этим отойти в геенну огненную»2. Но подобного рода нападения составляли исключительное явление и находили решительный отпор со стороны поборников научного образования (наприм. Сильвестра Коссова в сочинении „Exegesis»), разъяснявших неосновательность этих нападений. В интересах религии и нравственности в наших старых школах с чтением произведений древне-классической литературы соединялось чтение некоторых мест из Библии и творений церковных писателей, и первые сравнивались с последними. Так, в конспекте преподанного в Невской Духовной Академии в 1816 году между прочим говорится: „В классе высшего латинского и российского красноречия 1) Песнь пророка Моисея и др. места Свящ. Писания прочитаны и изъяснены по правилам риторическим, 2) прочтены с объяснением и сравнены с песнью Моисея: а) похвала Августу Виргилия, b) песни в честь Иракла, с) оды Горация, и, между тем, показано, что все вышесказанное, сколь ни прекрасно, в сравнении с песнью пророка Моисея низко3«. Тем не менее, вопрос о религиозно-нравственном значении классического образования никогда не подвергался более или менее обстоятельному обсуждении не только у нас, в России, но и в других странах Европы, за исключением Франции, где в 50-х годах настоящего столетия происходила горячая полемика по поводу нападений аббата Гома (Gaume) на древних классиков, как крайне вредных именно в религиозно-нравственном отношении. Полемика эта, которая велась преимущественно лицами духовного звания, имела столь страстный характер, что в неё должен был вмешаться папа Пий IX, своей энцикликой и несколькими бреве обуздавший пыл горячих противников классицизма. Несостоятельность нападений Гома и его приверженцев была выяснена также в ряде многочисленных журнальных статей и нескольких отдельных, более или менее обстоятельных, исследований4.

Движение, возбужденное Гомом, вскоре улеглось, но, как оказалось, ненадолго. В конце 1891 г. снова начал баталию в духе Гома против древних классиков аббат Гарнье (Garnier), издав брошюру под заглавием: La Réforme des études classiques, которая в течение одного года разошлась в двух изданиях в количестве 14000 экземпляров5. Так как брошюра эта, возбудившая во Франции жаркие споры, затрагивает вопрос, имеющий весьма важное значение и для наших школ, а в особенности для духовно-учебных заведений, то мы считаем не бесполезным остановиться на содержании ее, тем более, что Гарнье не ограничивается повторением того, что было высказано Гомом, но старается через новые доказательства усилить приводимые последним основания и ослабить силу возражений, сделанных в свое время Гому.

Рассматриваемая брошюра представляет собой в сущности компиляцию, не имеющую строго систематического вида. Она состоит главным образом из тенденциозного подбора мнений и суждений о классицизме и язычестве, подтасованных не очень искусной рукой. Издатель мало говорит от своего лица, но старается привести то в форме отдельных фраз, то в виде длинных тирад и целых трактатов все те порицания и обвинения, которые когда-либо и кем-либо делались относительно классической литературы и язычества, выпуская все то, что теми же лицами высказывалось в пользу классицизма, придавая указаниям на частные недостатки общий характер и постоянно преувеличивая то, что в своем настоящем виде, без сгущения красок, не могло бы служить опорой для проводимой автором тенденции. Представить точный анализ содержания этой брошюры крайне затруднительно как вследствие отсутствия в ней более или менее строго выдержанной системы, так и потому, что приводимые в ней суждения, сходясь между собой в основных положениях, представляют по отношению к частным пунктам немало разногласий и противоречий, не устраненных издателем. Тем не менее, все содержание брошюры можно свести к трем основным мыслям: 1) классическая система образования представляет зло сама по себе и крайне пагубна по своим последствиям; 2) она противоречит традиции лучших времен и 3) необходимо изгнать ее из школ или, по крайней мере, подвергнуть ее радикальному преобразованию. Эти основные положения будем и мы иметь в виду при изложении содержания брошюры. К этому считаем нужным добавить, что так как издатель брошюры приводит направленные против классицизма суждения: разных лиц не только без всяких ограничений и оговорок со своей стороны, но с выражением полного сочувствия им и согласия с ними и таким образом вполне усвояет их; то мы считаем себя в праве не поименовывать тех лиц, которым они принадлежат, а приписывать их самому аббату Гарнье, как составителю и издателю рассматриваемой брошюры.

I глава

Аббат Гарнье с горестью отмечает господство классицизма в учебных заведениях Франции, в которых при изучении древних языков читаются только языческие классики. Даже в духовых школах, служащих для приготовления кандидатов в члены клира, совсем не читаются церковные писатели, и лишь в немногих программах фигурируют для формы одна или две беседы Иоанна Златоуста и Василия Великого. Но классицизм или язычество, по представлению аббата Гарнье, понятия тождественные, а потому он утверждает, что как в древне-классическом мире вообще, так в частности и в произведениях древних классиков не может быть ничего хорошего. Языческая (древне-классическая) литература служит выражением языческой, мирской цивилизации, исполненной всевозможных заблуждений и пороков: гордости, корыстолюбия, сладострастия, славолюбия, суеты и пp. Произведения древних классиков проникнуты самыми зловредными, разрушительными идеями, атеистическими, сенсуалистическими, республиканскими, демократическими, революционными и т. под. Все они, не исключая и тех, которые читаются в школах (как напр. произведения Гомера и Виргилия), переполнены безнравственными сценами. Языческий мир – это царство демона, это Вавилон, погруженный в бездну нечестия. Язычники были преданы исключительно материальным интересам, и жизнь их была крайне безнравственной. Ко всем ним применимы известные обличительные слова ап. Павла в 1-й главе послания к Римлянам. Таковы были и те писатели, произведения которых теперь дают в руки детям для изучения и назидания. Если и были исключения, то они черезвычайно редки. Да и самые добродетели язычников, это – те же пороки. Само собой разумеется, что чтение и изучение произведений писателей подобного рода, и в особенности языческих поэтов, не может не оказывать пагубного влияния на учеников. В подтверждение этой мысли Гарнье приводит множество выдержек из разных писателей и в частности из творений блаж. Иеронима, блаж. Августина и св. Григория Двоеслова, не преминув указать и на то, что блаж. Иероним подвергся, по повелению верховного Судьи, бичеванию за свое пристрастие к Цицерону. Поэтому к произведениям древних классиков следует относиться черезвычайно осторожно. В особенности же эта осторожность требуется в деле воспитания: maxima debetur puero reverentia (Juven. Sat. XIV, 47). Душа дитяти tabula rasa, легко воспринимающая все то, что хотят напечатлеть на ней. Главным же средством для этого служит книга. Через книгу народ и каждый отдельный человек становится таким или иным, получает тот или другой характер, те или другие воззрения, убеждения и т. под. Иудей стал тем, чем он есть, через Библию, китаец через книги Конфуция, индиец через Веды, парсы через книги Зороастра, грек и римлянин через свой мифологию, турок и араб через Коран и проч., а христиане через Евангелие. Давая же произведения языческих. писателей в руки детям, мы образуем из них язычников, хотя бы дети эти и получили в своей семье христианское воспитание, потому что последнее изглаживается через дальнейшее языческое (классическое) образование, подобно тому, как один стакан уксуса портит целую бочку хорошего вина. Также и те добрые впечатления, которые еженедельно получаются учениками на нескольких уроках закона Божия, нейтрализуются, изглаживаются через пагубное влияние ежедневных уроков по классическим языкам, подобно евангельскому семени, упавшему на землю, покрытую терниями, и заглушенному ими. Изучая в течение восьми лет произведения языческих писателей, дети усвояют их идеи, их чувства, их образ воззрений, суждений и действий. Языческое воспитание оскверняет души, искупленные кровью Христовой; это яд, который медленно и незаметно отравляет человека и пагубное действие которого узнается лишь по результатам его, по его пагубному влиянию на религиозное и нравственное состояние учеников. Оно препятствует ученикам проникать в дух христианства, уничтожает в них уважение и любовь к истинной религии, замыкает их в кругу интересов материальных и временных, внушает им вражду к Богу и Церкви и дает им ложные идеи языческого мира и принципы, противоположные христианским. Через классическое o6paзование ученики получают ложное и опасное убеждение в превосходстве языческих писателей и языческой жизни и религии пред христианскими. Если язычники были столь добродетельными, если в языческом мире столь часты были героические подвиги добродетели и доблести, как это изображается в древне-классических произведениях, читаемые в школах, и в особенности в низших классах школ (De viris illustribus, Vitae excellentium imperatorum, Selectae е profanis scriptoribus historiae и пр.); то нет необходимости в божественной благодати, мир языческий не был столь худым, каким он описывается в Священном Писании, наши святые далеко не в столь высокой степени достойны удивления, как языческие герои, языческая религия есть религия великих людей и великих народов, а христианская религия посредственностей, женщин и детей и т. под. С этой точки зрения „Selectae»6 есть самая зловредная из всех книг, потому что она представляет языческое общество, как общество святых, и внушает мысль, будто нет необходимости быть христианином для того, чтобы быть добродетельным, потому что язычники имели и исполняли столь прекрасные нравственные правила. Поэтому христиане, преподавая древние языки, превращаются в истинных аптекарей сатаны, без всякого колебания приготовляющих яд, убивающий детей; это истинные повара сатаны, отдающие ему детей на съедение, и истинные палачи сатаны, закалающие ему детей. Они ежеминутно приносят гению зла гекатомбы душ, искупленных божественной кровью. Благодаря им, дети, бывшие до поступления в школу настоящими ангелами (vrais petits anges), по возвращении из нее превращаются в дьяволов в полном смысле слова (vrais et grands diables). Поэтому молиться Св. Духу о помощи пред уроками по древним языкам –это значит употреблять всяческое старание на преуспеяние дела сатаны; это – святая вода, которой окропляют идола; это – крест, возвышающийся над театром или водруженный на куче мусора.

Впрочем, пагубные действия языческой системы воспитания обнаружились не вдруг, а постепенно, но мере усиления классицизма, со времени так называемого Возрождения наук и искусств.

В первые четыре века христианства, в период отцов и учителей Церкви, воспитание было вполне христианское. Если тогда изучались христианами языческие писатели, то лишь после утверждения в истинах христианской религии и нравственности и потому, что в то время еще не было ни христианской литературы, ни христианских школ, – христиане не могли получать образования в других школах, кроме языческих. При том, изучение языческой литературы служило лишь средством к более глубокому и полному уразумению смысла Св. Писания и творений отцев Церкви и для более успешной борьбы с язычеством. Если некоторые отцы и учители Церкви иногда рекомендовали христианам изучение ее, то во всяком случае не детям, а людям, окрепшим в умственном и нравственном отношении, или, по крайней мере, достигшим возраста, близкого к совершеннолетию. Они даже совсем отвергали изучение ее в более зрелые годы, когда убеждались в пагубности этого изучения.

Также и в Средние Века воспитание и образование имело чисто христианский характер. Но в чем именно оно состояло, относительно этого мы встречаем в рассматриваемой брошюре крайне противоречивые суждения. То в ней утверждается, что в школах изучались исключительно церковные писатели, что извлечения из Библии и отцев Церкви заучивались наизусть, но ним дети изучали даже грамматику и риторику, о языческих авторах не было и речи, как будто бы они никогда не существовали, то ограничивается это утверждение через замечание, что если иногда и встречалось изучение языческой литературы, то она фигурировала лишь в виде десерта в конце обеда, – post сеnam suavis placentula, то прямо говорится, что в Средние Века господствовал смешанный способ обучения, но изучение языческой литературы и науки было подчиняемо и применяемо к требованиям религии, как полезное приготовление к пониманию Св. Писания, вследствие чего и называлось trivium и quadrivium, то есть тройным, и четверным путем к богословию. Поэтому и общество в Средние Века было вполне христианское. Поэтому же и литература в те времена процветала. Это была эпоха не варварства, а наоборот, – эпоха высшего развития начал христианской веры и нравственности и политики, эпоха процветания истинного просвещения, – науки, искусства и литературы, перлом которой служит „Божественная Комедия», величайшая из всех поэм.

Но эта блестящая эпоха продолжалась не долго. Когда изгнанные из Константинополя ученые греки, эти подонки языческой цивилизации Востока, рассеялись но Западу, то они начали усердно пропагандировать мысль, будто гений философии, красноречия, поэзии и искусства был присущ только древней Греции и древнему Риму. И Европа попалась в эти сети, расставленные древним змием, и с безумным рвением начала изучать языческую литературу, эту безбожную мудрость, и усвоять проводимые в ней пагубные идеи. Начиная с этого времени, с эпохи так называемого, Возрождения наук и искусств, церковная литература в школах отодвигается все более и более на задний план, и получает господство классическая или языческая система воспитания, в которой изучение языческой литературы служит не средством, как это было прежде, а целью. Какие же были результаты этого? Европа, ища преуспеяния в вещах временных ценой благ вечных, утратила, подобно грекам, простоту и единство веры и не приобрела ничего полезного в области науки, искусства и литературы. Боялись утратить временное, и не помыслили о жизни вечной, и таким образом утратили то и другое. Господство языческих воззрений и языческого образа жизни в современном обществе, атеизм, скептицизм, безнравственность, ереси, расколы, упадок во всех областях политической и социальной жизни, крайне низкий уровень литературы новых времен, французская революция, философия XVIII в., – все это и масса других мрачных явлений служат прямым результатом этой системы воспитания. Благодаря ей, нет теперь апостолов и святых мужей, и если еще встречаются хорошие христиане, то это крайне редкое исключение. Если эта система воспитания и далее будет господствовать, то Франция сделается вполне идолопоклоннической.

Защитники классицизма ссылаются на то, что если бы классическая система образования была столь пагубной, то христианская церковь не допустила, бы ее, – своим молчанием о пагубности классической системы образования церковь выразила одобрение этой системе. Но это несправедливо. Через многочиеленных своих представителей, через соборные постановления (карфагенского и тридентского соборов) и через энциклики папы Пия IX она, наоборот, громко протестовала против господства этой системы, и если тем не менее терпела ее, то потому, что в церкви есть много такого, что не от церкви и что не составляет церковь, а также и в тех видах, чтобы отнять у заблуждающих умов, обвинявших церковь в варварстве ее языка и в ложности ее учения, повод к подобного рода нападениям. Таким образом, церковь не виновата в том, что в школах получил господство пагубный классицизм. Не виновато и духовенство, в ведении которого до недавнего времени в католической Европе находились почти все школы. Клирики и монахи, как учители и воспитатели, были прекрасны, безукоризненны во всех отношениях. Но они должны были склониться пред требованиями общественного мнения, смотревшего на церковную литературу, как на варварскую, и признавшего главным, ничем незаменимым источником образования произведения языческих писателей. В этой уступке учителей была, конечно, ошибка, но ее нельзя возводить в степень преступления, – их намерения были вполне чистыми, но они еще не звали тех пагубных последствий,: которые обнаружились только впоследствии и которые ясны для нас. Зло не в учителях, а в самой системе воспитания. При языческой системе христианский учитель, хотя бы он был и священником или монахом, должен, не смотря на все свои прекрасные качества, стушевываться и превращаться в апостола язычества и панегириста языческих героев, – здесь настоящими руководителями и воспитателями являются не учителя, а те, дела или сочинения которых изучаются и восхваляются: Гомер, Демосфен, Цицерон, Гораций, Bиргилий, Тит Ливий, Саллюстий, Юлий Цезарь, Сулла, Mapий, Бруты, Александр, Фемистокл и т. под. Пользуясь христианским методом, даже университет мог бы воспитать святых Августинов, а держась языческого метода, даже духовенство может воспитывать только Вольтеров; при христианском методе даже светские люди могли бы дать нам ангелов, а при языческом даже духовные лица, даже сами ангелы могут давать нам только демонов. Поэтому вполне естественно то, что все почти враги христианской церкви и духовенства XVI–XVIII в. вышли из школ, в которых учителями были духовные лица.

Но если изучение языческих классиков столь пагубно для юношества, то естественнее всего было бы, конечно, совсем изгнать их из школ и таким образом вырвать зло с корнем. Это прямой вывод из всего содержания рассматриваемой брошюры. В таком именно смысле была понята эта брошюра, (в 1-м издании) и многими критиками, тем более что составитель ее, приводя мнения разных лиц не только о пагубности изучения языческих классиков, но и о необходимости изгнания их из школ, высказывает явное сочувствие этим мнениям. Но указания критики, а может быть и пример Гома, притязания которого, как явно противоречившие воззрениям и традициям церкви, потерпели полное поражение, должны были убедить аббата Гарнье в скользкости того пути, на который он вступил, и остановиться на полудороге, – поставить дело так, чтобы, как говорится, и сено было цело, и козы сыты. Он должен был дополнить свой брошюру объяснением, что он отнюдь не настаивает на совершенном изгнании классической системы образования из школ, но признает необходимым реформировать ее таким образом, чтобы она была вполне безопасна для юношества. Сущность этой реформы сводится к тому, что юношеству должны быть предлагаемы лишь миниатюрные отрывки из произведений языческих классиков и притом в наиболее непривлекательном или, вернее, обезображенном виде, чтобы ученики не могли знать истинного духа и характера классической древности и проникаться уважением к ней. В частности реформа эта состоит в следующем.

1. Обучение древним языкам, следует начинать с изучения не произведений языческих классиков, а Библии и творений отцев и учителей церкви. Такова именно была практика древней церкви. Таков же был взгляд отцев и учителей церкви. Это требуется и истинным духом соборных постановлений и энциклик Пия IX. В пользу этого говорит, наконец, и то соображение, что изучение церковных творений гораздо легче и полезнее для дитяти, потому что душа человека, как говорит Tepтyллиaн, уже по самой природе своей христианка и имеет глубокое, неотразимое стремление ко всему христианскому. Поэтому дети с особенным интересом относятся к церковной литературе, изучение которой дает им то, что прежде всего и более всего необходимо для человека и чего отнюдь не может дать языческая литература, именно – утверждение в истинах христианской веры и нравственности. Также и язык церковно-латинский, как более близкий к современным языкам, нежели язык древних классиков, легче может быть усвояем и понимаем детьми, пониманию которых совершенно недоступны красота и изящество языка и стиля языческих классиков. Впрочем, в суждении о языке, стиле и вообще литературной форме древне-классических произведений издатель обнаруживает крайнюю непоследовательность: то он признает первенство за языческими классиками, то ставит на один уровень с ними церковных писателей, то, наконец, отдает преимущество последним, приводя такие соображения и доказательства, из которых некоторые не лишены интереса. Поэтому мы считаем не излишним изложить их.

Библия, будучи вполне совершенным, безукоризненным произведением по содержанию, должна быть признана такой же, говорит он, и по внешней форме. Такими же должны быть и творения отцов церкви. Искусство слова своим первоисточником имеет Слово Бога Отца, и невозможно допустить, чтобы Христос, – это воплощенное Слово Божие, – дав дар изящного слова или красноречия Своим врагам, то есть церкви сатаны, мог отказать в этом дар истинной Церкви, Своей невесте, которую Он приобрел Себе Своей драгоценной кровью. С другой стороны, прекрасное (красота и изящество) есть отблеск истины. Pulchrum est splendor veri, говорит Платон. Поэтому церковная литература, господством в ней именно истины и отличающаяся главным образом от языческой литературы, должна быть прекрасной во всех отношениях. И действительно, сравнение церковной литературы с языческой приводит к убеждению, что первая не только не уступает последней, но, наоборот, превосходит ее как по содержанию, так по внешней форме и в частности по языку, версификации и стилю. Церковный латинский язык – это тот же классический язык, но только усовершенствованный через христианство. В пользу этого свидетельствуют и романские языки, – эти прекраснейшие дочери своей прекрасной матери, то есть церковного языка, от которого они происходят. Также и церковная метрика или версификация несравненно выше классической. Противники церковного языка, в доказательство его несовершенства, указывают на то, что он не похож на латинский языческий язык, кто он имеет много слов, не употреблявшихся лучшими из языческих писателей, что в нем употребляются новые и неправильные обороты и что, наконец, он не обладает ни поэтическим кадансом, ни округленностью периодов, ни той законченностью (le faire achevé), какая встречается у языческих писателей. Но все это не основательно. Церковный латинский язык не мог и не должен быть сходным с латинским языческим языком, как служащий выражением культуры не языческой, а христианской. Новые слова, встречающиеся в церковном языке, составляют не недостаток, а славу его. Они необходимы были для выражения новых понятий, внесенных в мир христианством. Если Цицерон и Гораций ввели много слов в латинский язык, то разве не имели права делать то же церковные писатели? Разве Тертуллиан, блаж. Августин, блаж. Иероним и многие другие по своему таланту не стоят выше Цицерона? – Тоже следует сказать и о новых оборотах речи. Они служат именно к усовершенствованию латинского языка. Притом, многие обороты церковного языка, признававшиеся обыкновенно чуждыми языку языческих писателей и противными латинскому синтаксису, по тщательной проверке оказываются встречающимися также и у языческих писателей, и даже у лучших из них. Что же касается поэтического каданса, округленности периодов и законченности речи, то это лишь побочные, второстепенные (accessoires) качества, зависящие более или менее от таланта писателей. Они не относятся к самой сущности языка, и если бы церковный язык не имел этих достоинств, то, из-за этого он не мог бы в сущности быть признан низшим сравнительно с языческим латинским языком. Но на самом деле он имеет и эти достоинства: творения Минуция Феликса, св. Kиприанa, Лактанция, блаж. Иеронима, св. Льва, Бернарда и многих других церковных писателей обладают ими ничуть не в меньшей степени, нежели произведения наилучших писателей языческой древности. Уже Эразм Роттердамский отдавал предпочтение блаженному Иерониму пред Цицероном по изяществу речи. И, действительно, чтение Тускуланских бесед, самого изящного произведения наилучшего римского оратора, наводит на читателя смертельную скуку, между тем как пpoизведения Вифлеемского отшельника (блаж. Иеронима) до конца читаются с неослабевающим интересом. Та наглядность, та живость изображения, которой отличаются творения Амвросия Медиоланского, заставляет забыть наилучшие в этом роде места из Виргилия. Язык нравоучительных творении св. Григория Великого и комментариев Беды соединяет в себе изящество, гармонию, гибкость и очаровательность с необычайным искусством делать понятными и доступными для всех умов самые высшие тайны и самые важные обязанности христианские. Всех писателей превосходит Tepтyллиaн, этот христианский Тацит, по сжатости и энергичности своего языка, блаж. Августин по глубокомыслию своей речи, св. Лев плавностью и величественностью языка, Вернард точностью, живостью, легкостью и очаровательностью своего языка. Восхищаются образцами языческого красноречия. Не будем уже говорить о величественных речах Моисея, Иисуса и других великих лиц Библии; но можно ли еще восхищаться Демосфеном, но прочтении бесед св. Иоанна Златоуста, или Цицероном, прочитав беседы св. Льва или Фульгенция о таинствах, трактаты или беседы блаж. Августина на Евангелие Иоанна и беседы св. Григория Великого на Евангелия? Будучи чужд ораторской высокопарности, св. Григорий тем не менее соперничает в красноречии с Цицероном? Что касается дидактических произведений, то учительные книги Библии, нравоучительные трактаты св. Василия Великого и сочинение св. Амвросия Об обязанностях (De officiis) не заставляют ли забыть сочинение Цицерона, написанное под тем же заглавием, а бессмертная книга „О подражании Христу» (Фомы Кемпийского), независимо от ее содержания, не возвышается ли по своей форме, столь точной, столь философской, блестящей и разнообразной, над всеми, самыми красноречивыми трактатами языческих моралистов? Что касается эпистолярного стиля, то превосходство христианских писателей над языческими в этом роде не может подлежать сомнению. Единственное, пользующееся известностью собрание языческих писем принадлежит Цицерону. Правда, по своему языку эти письма черезвычайно изящны, но нет ничего более скучного и более пустого по содержанию и менее поучительного с нравственной точки зрения. Все здесь дышит интригой самых низких страстей, это самые цинические излияния лицемерной дружбы, имеющие только эгоизм своей побудительной причиной и основанием. Совершенно другой характер имеют письма отцев церкви. Мы не будем говорить о греческих отцах. Из латинских же св. Лев и св. Амвросий служат совершеннейшими образцами дипломатической корреспонденции, – их письма создали христианскую дипломатию, а письма блаж. Иеронима, блаж. Августина и св. Григория Великого служат совершеннейшими образцами корреспонденции между искренними друзьями и образованными христианами. Наконец, те, которые знакомы с письмами других христианских писателей, знают, что нет другого какого-либо чтения более приятного и в то же время более интересного и более поучительного и назидательного. То же следует сказать и относительно историографии. Фанатики классицизма признают совершеннейшими только афинских и древнеримских историков; но мы имеем полное основание утверждать, что истинными образцами в области историографии служат историки библейские и церковные. Биография патриархов в книге Бытия и характеристика их в книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова, истории Руфи и Товита, политическая история книг Царств и книг Маккавейских не служат ли совершеннейшими образцами в этом роде? Есть ли что-либо более привлекательного в историческом роде, нежели акты мученические и жития святых, написанные святыми? После чтения их не становится ли невыносимым все то, что писали самые знаменитые греческие и римские историки? Каким ничтожным оказывается Тит Ливий, написавший историю Рима с чисто человеческой точки зрения, при сопоставлении с блаж. Августином, представившим в своем творении ,,De civitate Dei» истоpию государства с божественной точки зрения и через нее создавшим философию истории! Сульпиций Север и Орозий ни в чем не уступают Саллюстию и Цезарю, а Тертуллиан по воодушевленно превосходит Тацита. У этих христианских историков основанием служит истина, а целью – назидание, между тем как греческие историки, как упрекали их и римляне (Quidquid Graecia mendax audet in historia7), отличаются лишь смелостью лжи, да и латинские не более их правдивы, и критика имеет немало труда, чтобы открыть у них истину среди лжи.

Но в особенности обнаруживается превосходство церковной литературы пред языческой в области поэзии. Не бледнеет ли вся языческая поэзия пред поэзией пророков? Могут ли выдержать даже малейшее сравнение с библейскими гимнами оды Пиндара и Горация, в которых погоня за словами и трудностями выражения заменяет часто высоту мыслей, и Адам де Сен-Виктор, величайший поэт Средних Веков, не стоит ли один всех поэтов Августова века? Небольшие поэмы Бонавентуры дышат истинной и прелестной поэзией. Таковы же гимны и прозаические произведения Фомы Аквината. Эти писатели возвышаются над другими поэтами главным образом потому, что их поэзия была вполне христианской не только по своему внутреннему характеру, но и по форме. Римская метрика, основывающаяся на количестве слогов, представляла массу затруднений для поэтов и часто вынуждала их жертвовать мыслью ради соблюдения формы стиха, в которой они видели главное достоинство. Поэтому произведения латинских языческих поэтов по своему содержанию сухи, пусты и часто пошлы и безнравственны. Как излагавшиеся в форме, заимствованной от греков, они были крайне непопулярными, – они читались лишь в частных кружках, открытых для людей образованных, и имели целью дocтижeниe похвал или каких-либо выгод (протекции, денег, садов, вилл); народ же не любил ни эпической, ни лирической, ни драматической поэзии, как жалуется Гораций в первом послании II-ой книги, и часто, соскучившись слушать в театре какую-либо пьесу, прерывал ее и требовал кулачных боев или травли зверей. Все эти недостатки устранены в христианской поэзии. Хотя первые христианские поэты пользовались древнеримским метром, но мало по малу он был оставлен, и христианская поэзия, усвоив ямбическую стопу, преобразовав ее применительно ко вкусу народа и, в частности, присоединив рифму, сделалась не только вполне популярной, но вместе с тем и более легкой для поэтов, освободив их от необходимости сообразоваться с искусственными, трудно выполнимыми правилами прежней метрики и дав им возможность сосредоточивать внимание на содержании, имеющем исключительно серьезный, религиозно-нравственный характер. Благодаря этой реформе, христианская поэзия значительно возвысилась над языческой не только по своему содержанию, но и по форме. Из представленной характеристики церковной литературы вытекает заключение, что в деле обучения нет основания отдавать предпочтение языческой литературе пред церковной вследствие мнимого превосходства внешней формы.

2. Приступать к изучению языческих писателей следует лишь в высших классах, не ранее 3-го8, как потому, что только дети старшего возраста могут преодолевать разнообразные трудности, встречающиеся при чтении классических произведений, и надлежащим образом понимать стилистические и литературные достоинства последних, так и потому, что только по утверждении в истинах христианской религии и нравственности, к чему должно быть направлено изучение церковной литературы в младших классах, чтение языческих произведений может быть наиболее безопасным для учащихся. Исключение можно делать лишь для некоторых классических произведений, нe заключающих в себе ничего, имеющего отношения к мифологии. Но и в этом нет необходимости, потому что с литературной точки зрения совершенно безразлично, начинается ли изучение классических языков через чтение авторов языческих или христианских.

3. Языческие произведения, даваемые в руки учеников, должны предварительно подвергаться полному очищению. Обыкновенное очищение классиков нисколько не помогает делу; как бы мы ни очищали какое-либо произведение от всякой грязи, яд, которым оно пропитано, все-таки останется в нем, хотя и в меньшем количестве, и незаметно, капля за каплей, будет проникать в души учеников и производить разрушительное действие. Очищение это опасно и в том отношение, что может возбуждать в учениках стремление отыскивать и прочитывать те вредные места, которые опускаются в школьных изданиях. Поэтому ученикам следует давать лишь избранные отрывки или извлечения (extraits), в которых нечего выбрасывать.

4. Главной целью при изучении классиков должно служить убеждение учеников в превосходстве христианской цивилизации пред языческой. В этих видах обучениe должно вести сравнительным путем и отнюдь не восхвалять чего-либо языческого, – даже литературной формы, языка и стиля языческих писателей, – потому что это было бы большей частью несправедливо и всегда почти опасно. Преподаватели должны разъяснять, что языческая древность представляет собой не блестящую, а наоборот, самую мрачную эпоху человечества. Языческий мир, это – окрашенные гробы, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты; он представляет собой самую низкую ступень падения в религиозно-нравственном отношении, и долг учителя руководиться той характеристикой развращенности этого мира, какую делает апостол Павел в послании к Римлянам. Языческие авторы были людьми своего времени и делали то, о чем срамно и говорить, а потому нельзя с доверием относиться к их словам. В сочинениях их мало хорошего, но очень много худого, – они переполнены ложью и всякого рода заблуждениями. Если же у какого-либо языческого писателя встретится мудрое изречение или истина, согласная с христианским учением, то следует разъяснить, что подобного рода истины составляют сохранившиеся по преданию остатки первоначального откровения Божия роду человеческому, что автор этот никогда не поступал согласно с этими мудрыми мыслями и что у него часто встречаются мысли противоположного характера. Но и эти меры Гарнье считает недостаточными и для ограждения учеников от пагубного влияния классической литературы, признает необходимым совместно с языческими классиками читать также и церковных писателей.

II глава

Приступая к рассмотрению изложенных нами нападений на классическую систему образования, мы прежде всего считаем нужным указать на слишком широкое понимание аббатом Гарнье воспитательного значения этой системы. Классическая система образования входит в область не столько воспитания, сколько обучения. Она преследует собственно образовательные цели и не только не может быть названа системой воспитания в строгом смысле слова (как это делается в рассматриваемой брошюре), но и иметь преобладающее воспитательное значение в христианской школе. Этой системой отнюдь не исключается воспитание в том или другом духе, не имеющем непосредственного отношения к ней, и в частности в духе христианском. Хотя во всякой хорошо организованной школе при обучении преследуются также воспитательные цели, и каждый из изучаемых предметов может иметь более или менее воспитательное значение, но общий дух и направление учеников определяется не изучением того или другого из предметов образования, а всей совокупности тех разнообразных образовательных и воспитательных средств, которыми располагает школа, каковы: общий дух школы, внутренняя организация и порядки ее, влияние товарищей, руководство и пример учителей, воспитателей, школьной администрации и т. под. Влияние каждого учебного предмета в отдельности может быть более или менее значительным лишь в том случае, если оно гармонирует с общей системой воспитания, господствующей в школе. Что же касается в частности классической системы образования, то она, при надлежащем применении ее к делу, не может иметь вредного влияния на религиозно-нравственное состояние учеников уже потому, что она не задается и не может задаваться целью превратить их в греков и римлян со всеми их недостатками и пороками и в частности с их религиозно-нравственными заблуждениями, подобно тому как напр. при преподавании всеобщей истории вовсе не имеется в виду привить ученикам все те качества, какими обладали входящие в историю пароды и деятели. Цель, преследуемая этой системой, гораздо уже, но вместе с тем и гораздо выше: она состоит главным образом в том, чтобы через изучение всего наилучшего, созданного наиболее развитыми народами древности, каковы были именно греки и римляне, достигнуть наиболее высокого умственного и эстетического развития учеников и подготовить их к наиболее полному и глубокому пониманию и усвоению современной цивилизации, коренящейся с одной стороны в древне-классической культуре, а с другой – в началах христианства. Само собой разумеется, что при определении того, что следует признать наилучшим, главным масштабом могут служить в христианской школе только идеалы, основывающиеся на учении христианства и на тесно связанных с ним принципах современной цивилизации. Из христианского же учения и исключительно только из него христианская школа может заимствовать и руководящие принципы для религиозно-нравственного воспитания. Поэтому только те предметы обучения могут иметь преобладающее значение в деле религиозно-нравственного воспитания, которые имеют своей целью напечатлевать в умах и сердцах учеников истины христианского учения и давать воле соответственное направление, то есть Закон Божий и всю совокупность наук богословских. Прочие же предметы обучения, как не преследующие непосредственно этой цели и будучи по своему существу не столько предметами воспитательными, сколько образовательными, лишь настолько могут иметь значение в этой области, насколько содействуют уяснению, восполнению и практическому применению истин христианской веры и нравственности и благоустроению жизни человека, как члена гражданского общества.

Также несправедливо в рассматриваемой брошюре классическая система образования называется языческой. Слово „язычество» обозначает собственно известную форму религии и нравственности, насколько последняя обусловливается первой, и в этом именно смысле языческими называются все народы, кроме исповедующих богооткровенную религию; между тем как термином „классический» указывается собственно лишь на высшее культурное развитие, и он может быть употребляем в отношении не ко всем древним языческим народам, а лишь к грекам и римлянам, как возвышающимся по своему культурному развитию над всеми другими народами древнего мирa. Поэтому классическая система образования, как имеющая в виду не насаждение языческой религии и нравственности, а образовательные цели, и основывающаяся на изучении культуры не всех языческих народов, а только греков и римлян, не может быть названа языческой. Название ее языческой могло бы еще иметь некоторое оправданиe, если бы вся древне-классическая литература, составляющая главный предмет ее изучения, имела исключительно религиозно-нравственный или мифологический характер. Но на самом деле и этого нет: громадное большинство древне-классических произведений совсем не имеет такого характера, в некоторых из них совсем даже не встречаются имена богов и богинь, а в иных хотя и употребляются, но не имеют никакого отношения к религиозным убеждениям авторов и служат лишь основывающимися на обычаe приемами выражения или поэтическими оборотами9; подобно тому, как это нередко встречается и в произведениях христианских писателей10.

Отметить несправедливость отожествления классицизма с язычеством мы считаем нужным в особенности потому, что оно в рассматриваемой брошюре делается не без цели и стоит в непосредственной связи с проводимыми в ней воззрениями на языческие народы, как на неспособные ни к чему хорошему, и на все языческое, и в частности на языческую (т. е. древне-классическую) литературу, как на нечто, полное заблуждений и нечестия и вредное или, по крайней мере, опасное во всех отношениях: в религиозном, нравственном, политическом и т. под. Но подобного рода воззрения, так же, как и применение ко всем язычникам той характеристики пороков языческого мирa, которую делает апостол Павел в 1-й главе послания к Римлянам (ст. 21–32), несправедливы и находятся в прямом противоречии как со свидетельствами Свящ. Писания и отцев церкви, так и с фактами из истории первых времен христианства. Как ни глубоко было падение языческого мирa в религиозно-нравственном отношении, тем не менее он не только не был лишен возможности истинного богопознания, но и обладал, в лице лучших своих представителей, задатками истины и добра. Так, апостол Павел в том же послании к Римлянам свидетельствует, что язычники, без особого божественного откровения, могут иметь истинное понятие о Боге (Рим. 1:19–21), имеют стремление не только к злу, но и к добру (Рим. 7:15–22), и многие из них, не имея закона, по природе творят сообразное с волей Божией (Рим. 2:14–15). Также апостол Петр в книге Деяний св. Апостолов говорит, что и среди язычников есть люди, боящиеся Бога и поступающие по правде (X, 35). В той же книге приводится несколько примеров, могущих служить подтверждением этих слов. Так, о римском сотнике Корнилии говорится, что он до принятия христианства был человеком благочестивым, богобоязненным и добродетельным, творил много милостыни народу, всегда молился Богу, и молитвы его были услышаны, и милостыни его пришли на память пред Богом (Деян. 10:1–2, 4, 22, 31). В первой книге Маккавейской (гл. VIII) высказываются похвалы даже всему римскому народу, – восхваляются его законы и политические доблести: мужество, твердость, благоразумие, дружелюбие, верность слову, повиновение властям, отсутствие зависти и т. под. О философе Л. Аннее Сенеке блаж. Иероним говорит, что он „был весьма строгой жизни»11. Блаж. Августин, по поводу цитаты из Теренция (Homo sum, humani nihil a me alienum puto), замечает в одном из своих писем, что „великим умам не чужд отблеск истины»12. В другом своем письме13 он говорит: „Среди ораторов и поэтов, которые выставляли в своих произведениях на посмешище обществу ложных богов, были исповедовавшие единого истинного Бога. То же высказывали и некоторые из философов. Но и среди тех, которые обманывались относительно почитания Бога и воздавали почести творению, а не Творцу, есть много таких, которые честно жили, подавали прекрасный пример простоты, целомудрия, воздержания, пренебрежения к смерти ради блага родины, верности слову не только относительно сограждан, но даже врагов, и которые поэтому вполне достойны служить образцами». В письме этом даже выражается предположение, что Иисусом Христом были освобождены из ада вместе с ветхозаветными праведниками также многие из язычников, имевших указанные достоинства, и в частности те, которые по своему уму и литературным произведениям служат для нас предметом удивления. В своем творении „О граде Божием (кн. 18, гл. 47) блаж. Августин говорит, что не среди одних только иудеев, но также и среди других народов были люди, которые жили по Богу, угождали Ему и имели доступ к Нему, принадлежа к небесному граду. В доказательство этого он указывает „на святого и удивительного мужа Иова, который не был ни туземцем, ни даже прозелитом, т. е. пришлецом израильского народа, а происходил от иудейского народа, в среде которого родился и умер: божественное Писание так восхваляет его, что ни один из его современников не был равен ему в том, что касалось праведности и благочестия (Иов. I; Иезек. 14:20)»14. Также и другие отцы и учители церкви нередко указывали на примеры истинного богопознания и благочестия среди язычников. Но для нас в особенности важно свидетельство самого И. Христа о том, что Он иногда находил более веры среди язычников, нежели среди иудеев. Также и вся история первоначальной церкви христианской свидетельствует, что язычники обнаруживали более расположения к принятию христианства, нежели иyдеи, которым было вверено слово Божие (Рим.3:2). Все это ясно показывает, что многие из язычников не только обладали задатками истины и добра, но и стремились к возможно более полному развитию этих задатков. Поэтому в языческой литературе и в частности в литературе древне-классической встречается немало религиозно-нравственных истин, вполне согласных с учением Слова Божия. В подтверждение этого можно было бы привести множество мест из древне-классических произведений. Но мы считаем достаточным ограничиться указанием на то уважение, каким пользовались в древности среди христиан произведения греческих и римских классиков.

В древней христианской Церкви в особенности пользовались глубоким уважением, как выдающиеся по своему высокому религиозно-нравственному содержанию, произведения Гомера, вся поэзия которого, по выражению св. Василия Великого (в беседе его к юношам о том, как пользоваться языческими сочинениями), есть похвала добродетели15, Платона, которого некоторые из христиан даже сравнивали, по возвышенности учения, с апостолом Павлом16 и в философии которого находили многие пункты, сродные христианству, и Л. Аннея Сенеки философа, который обнаруживает в своих произведениях такую высоту нравственных воззрений, что в древности многие считали его даже христианином. Это дало повод между прочим к происхождению мнимой переписки Сенеки с апостолом Павлом, которую многие из христиан, как напр. блаж. Иероним и блаж. Августин17, признавали за подлинную, но подложность которой в настоящее время не подлежит сомнению. Даже Тертуллиан, очень строго относившийся к языческой литературе, говорит, что языческие философы иногда рассуждали подобно христианам и что в частности Сенека часто говорит как христианин18. Известно также то высокое уважение, с каким в древности западные христиане относились к произведениям Виргилия и в особенности к его эклоге „Поллион», которую, вследствие сходства многих метафорических выражений с пророческими изречениями Ветхого Завета, многие из христианских писателей, начиная с Лактанция, признавали за голос из языческого мирa, возвещавший пришествие Мессии. Блаж. Августин, называя Виргилия „великим, знаменитейшим и наилучшим из всех поэтов»19, выражает в этих словах общее мнение своих современников, западных христиан, об этом поэте, которое оставалось господствующим и впоследствии в течение многих столетий. Из других произведений классической литературы в особенности считались выдающимися по своему высокому религиозно-нравственному содержанию некоторые из философских трактатов Цицерона. Этим между прочим объясняется то, что одно из первых произведший латинской христианской литературы, именно сочинение Минуция Феликса „Октавий», написано под столь сильным влиянием Цицерона, что в нем встречаются многие даже буквальные заимствования из философских сочинений этого знаменитого римского оратора и в особенности из его трактата „О природе богов» (De natura deorum). Также сочинение св. Амвросия Медиоланского „О должностях служителей церкви» (De officiis ministrorum) составляет переделку сочинения Цицерона „De officiis». Блаж. Августин в своей „Исповеди» (кн. III, гл. 4) заявляет, что трактат Цицерона „Гортензий» обратил его сердце к Богу, очистил его мысли, возвысил их к небу20. „Обратитесь», говорит он в одном из своих писем, „к книге Цицерона „О государстве» (De republica), – посмотрите, сколько похвал она представляет умеренности, воздержанию и всему тому, что относится к чистоте нравов»21.

Но и ко всей классической литературе христиане в древности относились с глубоким уважением и признавали не только полезным, по и необходимым изучение ее вследствие как внешних, формальных, так и внутренних достоинств ее, и в частности вследствие ее важного значения в религиозно-нравственном отношении. Они, в лице всех лучших представителей христианской литературы и церкви, порицали лишь черезмерное, неразумное увлечение ей22 и считали нужным, отвергая в ней то, что не было согласно с учением слова Божия и Церкви, заимствовать из нее все полезное и истинное. Общее, огульное порицание всей светской литературы, как вредной или опасной в религиозно-нравственном отношении, хотя и встречалось среди христиан, но составляло лишь исключение.

С особенной ясностью и обстоятельностью истинно христианский взгляд на древне-классическую литературу изложен в знаменитой „беседе к юношам», которая была написана св. Василием Великим в последние годы его жизни23. Говорить о значении изучения классической литературы для развития духовных способностей он считает излишним, потому что это достаточно известно, но рассматривает вопрос почти исключительно с религиозно-нравственной точки зрения. Здесь он не только дает юным читателям наставление о том, каким образом они с пользой и безопасностью для себя могут читать языческие произведения, но и санкционирует внутреннее средство или связь между христианством и классическим образованиeм, которое может служить приготовлением к высшему богословскому знанию и средством к усовершенствованию в христианской жизни. Для приготовления к предлежащему нам великому подвигу, говорит он, мы должны все сделать, – „беседовать и с стихотворцами, и с историками, и с ораторами и со всяким человеком, от кого только может быть какая-либо польза к попечению о душе». Мы должны предварительно посвятить себя изучению „внешних» писателей, чтобы, привыкнув как бы смотреть на солнце, в воде, обратить, наконец, взоры к самому свету. „Поэтому, ежели между учетами есть какое взаимное средство, то познание их будет нам кстати. Если же нет сего средства, то изучать разность учений, сличая их между собой, немало служит к подтверждению лучшего учения». Вместе с тем изучение внешней мудрости содействует также облечению христианской истины в изящную форму, подобно тому, как листья служат украшением для дерева. Однако „не должно, однажды на всегда предав сим мужам (языческим писателям) кормило корабля, следовать за ними, куда ни поведут, но заимствуя у них все, что есть полезного, надобно уметь иное и отбросить». Так, „у стихотворцев, поскольку они в сочинениях своих не одинаковы, не на всем по порядку надобно останавливаться умом, но когда они пересказывают деяния или изречения мужей добрых, надобно их любить, соревновать им и, как можно, стараться быть такими же. Но мы не должны слушать их в тех случаях, когда они говорят о пороках людей и богов или о многобожия, когда злословят, насмехаются или когда ограничивают блаженство раздольным столом и разгульными песнями. Таким же образом должно относиться к историкам. „И ораторам не будем подражать в искусстве лгать. Напротив того, займем лучше у них те места, где они восхваляли добродетель и порицали порок….. И поскольку до нашей жизни надобно достигать с помощью добродетели, а в похвалу ей многое сказано стихотворцами, многое историками и еще гораздо более мужами любомудрыми (философами), то на такие особенно сочинения должно обращать внимание. Ибо не малая польза, если души юношей осваиваются и свыкаются с добродетелью; потому что наставления такого рода, по нежности душ, напечатлеваясь глубоко, остаются в них неизгладимыми». Затем, приведши несколько мест из языческих писателей (Гезиода, Гомера, Солона, Феогнида и Продика), он говорит: „И все, сколько-нибудь заслуживавшее внимания по мудрости, каждый по мере сил в сочинениях своих более или менее распространялись в похвалу добродетели; им должно верить, и надобно стараться в самой жизни выразить их учения». Но не только правила добродетели, но также и примеры для подражания мы должны заимствовать из классической литературы. „Поскольку же и доблестные деяния древних мужей или соблюлись до нас в непрерывной памяти, или, сохранены в сочинениях стихотворцев и историков, то не лишим себя и отсюда происходящей пользы». В доказательство этого св. Василий приводит несколько примеров, замечая, что некоторые из них представляют сходство с евангельскими заповедями24.

Подобного рода взгляд на „внешнюю ученость» высказывает также св. Григорий Богослов во многих своих творениях. Так, в надгробном слове св. Василию Великому он говорит: „Полагаю, что всякий, имеющий ум, признает первым для нас благом ученость, и не только сию благороднейшую и нашу ученость, которая, презирая все украшения и плодовитость речи, емлется за единое спасение и за красоту умосозерцаемую, но и ученость внешнюю, которой многие из христиан, по худому разумению, гнушаются, как злохудожной, опасной и удаляющей от Бога. В науках мы заимствовали исследования и умозрения, но отринули все то, что ведет к демонам, к заблуждение и во глубину погибели. Мы извлекали из них полезное даже для благочестия, через худшее научившись лучшему, и немощь их обратив в твердость нашего учения»25.

Свидетельства о высоком значении классической и вообще светской литературы и о пользе изучения ее для христиан встречаются и у всех почти христианских писателей II–V век. (Иустина Мученика, Климента Александрийского, Оригена, Григория Нисского, Амвросия Медиоланского, Иоанна Златоуста и др.). Некоторые из них (как напр. Климент Александрийский) признавали классическую литературу и языческую философию таким же средством приготовления язычников к христианству, каким было ветхозаветное откровение для иудеев. Но мы полагаем достаточным остановиться лишь на Тертуллиане, бл. Августине и блаж. Иерониме, на которых преимущественно ссылается Гарнье при своих нападениях на классическую систему образования.

Тертуллиан, строгий ревнитель христианства, старавшийся всячески оградить христиан от вредного влияния господствовавшего в то время язычества, был человеком очень пылкого характера, и в своей полемике против язычества нередко доходил до крайностей и даже впадал в противоречия. Поэтому нисколько не удивительно то, что при своих нападениях на язычество, он не только отвергал значение языческого искусства, как тесно связанного с языческой религией и культом, и нередко высказывал пренебрежение к философии, увлечение которой служило одним из источников ересей, но иногда допускал очень резкие выражения и о языческой литературе, дававшие повод предполагать отрицание им пользы классического или литературного образования. Вполне естественно также и то, что он признавал несовместным с званием христианина исполнение должности школьного учителя в языческой школе, как обязанного чтить богов и принимать участие в языческих празднествах26. Тем не менее он не только признавал высокое значение языческой литературы и даже сродство ее с христианством (как это мы выше видели из отзыва его о языческой философии и в частности о философе Сенеке), но и считал необходимым для детей христианских родителей посещение языческих школ и изучение преподававшихся в них наук, – он считал даже невозможным богословское образование без светского. „Как иначе», говорит он, „достигнуть человеческой мудрости? Как можно научиться управлять своими мыслями и поступками без изучения (языческой) литературы, служащей орудием всей человеческой жизни? Как мы можем отвергнуть светское образование (saecularia studia), без которого невозможно религиозное (divina)27?» Но лучшим доказательством уважения Тертуллиана к светскому образованию служит то широкое пользовaниe языческой литературой и философией, которое обнаруживается в его сочинениях.

Блаженный Августин в особенности подробно изложил свои суждения о пользе и характере изучения светских наук в двух сочинениях: „О порядке (De ordine) и „Христианская наука» (De doctrina christiana). Но на первом из них мы не считаем нужным останавливаться, как написанном до принятия крещения блаж. Августином28. Мы отметим лишь основную мысль этого сочинения, которая состоит именно в том, что по всем должно соблюдать порядок и что нельзя достигнуть высшего религиозного знания без предварительного приготовления, и именно без постепенного усовершенствования ума посредством изучения грамматики, риторики, истории и других светских наук, которые должны быть изучаемы также и для житейского употребления29. Для нас гораздо важнее второе сочинение (De doctrina christiana), как написанное Августином в то время, когда он уже был епископом, и именно, в последние годы жизни его, и как предназначавшееся главным образом для руководства молодым людям, приготовлявшимся к служению Церкви30. Здесь он выясняет для „юношей, имеющих страх Божий и взыскующих Бога (кн. II, гл. 58), пользу изучения светских наук, как ведущих к познанию Бога, необходимых для понимания смысла Св. Писания и заключающих в себе сведения, могущие быть полезными в жизни, и в частности пользу изучения грамматики, диалектики, риторики, науки cчиcлeния (арифметики, геометрии), музыки, астрономии, ремесел и искусств, при чем в особенности признает полезным изучение истории и диaлектики. Оп отвергает лишь те ложные знания, изучение которых совершенно бесполезно или вредно, как напр. искусство гадания и разного рода суеверия. Свой взгляд на пользу изучения светской литературы и науки блаж. Августин с особой силой высказывает в следующих словах: „Если так называемые философы, особенно платоники, сказали что-либо истинное и сообразное с нашей религией, то такого учения мы должны требовать от них, как от незаконных владетелей, а не бояться его.... Науки языческие заключают в себе не одни только пустые, суеверные вымыслы, предлагают не одно тяжелое бремя бесполезного труда, но содержат в себе и благородные познания, весьма благоприятные пользе истины, содержат и некоторые правила нравственные, весьма благопотребные (utilissima), и не малое число истин, относящихся к почитанию единого Бога. Все cиe, лучшее в учении язычников, есть как бы серебро и золото, не сотворенное ими самими, а только ископанное, так сказать, в рудниках божественного, всеисполняющего Провидения, – есть драгоценность, злоупотребляемая ими на служение демонам, которую христианин должен исторгать у них для пользы Евангелия. Ибо не поступали ли так и многие из добрых и верных сынов церкви нашей? Не видим ли, как, обремененный множеством золота, серебра и одежды, вышел из Египта сладкоглаголивый учитель и блаженный мученик Киприан? Сколько подобных сокровищ вынесли оттуда Лактанций, Викторин, Оптат, Иларий (не говорю о моих современниках)? Сколько извлек бесчисленный сонм греческих церковных писателей? Прежде же всех сделал такое заимствование сам Моисей, вернейший слуга Божий, о коем написано: наказан бысть Моисей всей премудрости египетстей (Деян. 7:2231. И сам блаж. Августин широко пользовался литературой классической и в особенности философией, во всех почти своих творениях, не исключая и тех, которые были написаны им в последние годы его жизни. „Что бы ни говорил блаж. Августин, он никогда не терял из виду классических авторов. Он не цитирует их так часто, как блаж. Иероним, но постоянно напоминает. Можно сказать даже, что, стареясь, он употребляет их с меньшей щепетильностью и решается говорить о них с большей симпатией, что обнаруживается, по крайней мере, в одной из последних его работ: О граде Божием. Его письма, особенно пocлeдние, содержат в себе многочисленные доказательства этой симпатии»32. Правда, в некоторых местах своей „Исповеди» (кн. I, гл. 13–17) он выражает сожаление о времени, потраченном им в детстве на изучение классической литературы. Но из тех же самых мест можно видеть, что блаж. Августин порицал не литературное образование, а злоупотребление им или неправильную постановку его; потому что преподаватели, сосредоточивая внимание на внешней форме литературных произведений, не обращали должного внимания на их содержание и на требования нравственности и нередко предлагали своим ученикам для изучения такие сочинения или отрывки, которые могли иметь пагубное влияние на их впечатлительные души, а также потому, что он „этим занятиям отдавал предпочтение в любви своей пред теми предметами, которые полезнее, – вернее, последние ненавидел, а первые любил» (Испов. кн. I, гл. 13)33. От подобного рода увлечения светскими науками и литературой блаж. Августин предостерегает своих читателей и в „Христианской Науке», где он, горячо рекомендуя изучение их молодым людям, между прочим говорит: „не должно без всякого исследования увлекаться никаким учением, преподаваемым вне церкви Христовой, и вверяться ему, как руководству к достижению блаженной жизни; напротив, всегда должно предварительно рассудить о нем со всем вниманием и осторожностью34«. В этом сочинении он также неоднократно замечает, что изучение светских наук отнюдь не предосудительно, – предосудительно только злоупотребление ими, как наприм. употребление правил красноречия для убеждения других в чем-либо ложном35.

Также и блаж. Иероним отнюдь не был противником светского образования и в частности изучения классической литературы. Так, в одном из писем к Павлину, говоря об изучении Свящ. Писания, он называет знания грамматиков, риторов, философов, геометров, диалектиков, музыкантов, астрономов, и медиков „весьма полезными для смертных»36. В тех местах, на которые ссылается аббат Гарнье, блаж. Иероним порицает не светские науки и литературу, а черезмерное увлечение ими со стороны христиан и в особенности членов клира, служившее для многих соблазном. „Ныне мы видим», говорит он в письме к Дамасу о двух сыновьях, „что даже священники Божии, оставив Евангелие и пророков, читают комедии, поют любовные слова буколических стихов, имеют Виргилия и то, что для детей составляет предмет необходимости (id, quod in pueris necessitatis est), делают для себя предметом преступного удовольствия»37. Подобного рода легкомысленное увлечение, служившее лишь для удовольствия и сопровождавшееся пренебрежением к изучению Свящ. Писания и христианской литературы, вполне естественно вызвало осуждение блаж. Иеронима, который смотрел на светскую литературу весьма серьезно, и хотя допускал в весьма широких размерах пользование ей, но пользование благоразумное. Как именно христианин должен относиться к светской литературе, это блаж. Иероним объясняет через следующее весьма характерное сравнение. В книге Второзакония (гл. 21) сказано, что если бы израильтянин захотел иметь пленную женщину женой, то должен обнажить ее, срезать ей ногти и остричь волосы, и когда она станет чистой, тогда пусть перейдет в объятья победителя. „Так и мы обыкновенно поступаем, когда читаем философов, когда в наши руки попадают книги светской мудрости: если находим в них что-нибудь полезное, прилагаем к своему учению; если же что ненужное, об идолах, о любви, о занятиях светскими делами, то мы счищаем, обнажаем, срезываем, будто ногти острым железом»38. О том высоком уважении, какое во все периоды своей жизни питал блаж. Иероним к классической литературе, свидетельствует также то обстоятельство, что он часто приводит цитаты из языческих писателей, – Цицерона, Виргилия, Горация и др., – в подтверждение своих собственных мнений или истин христианского учения, и делает это даже в сочинениях, предназначавшихся исключительно для назидания христиан, как напр. в своих толкованиях на книги Свящ. Писания. Хотя он был обвиняем за это некоторыми из своих недоброжелателей, как напр. Магном и Руфином, но неосновательность этих обвинений вполне выяснена им. Отвечая на эти обвинения, он указывает прежде всего на то, что и в Свящ. Писании приводятся иногда места из языческих писателей. „Кому неизвестно, что у Моисея и в писаниях пророков нечто заимствовано из книг языческих, что и Соломон и предлагал вопросы, и отвечал философам тирским. Поэтому в начале книги Притчей он увещевает, чтобы мы уразумевали слова мудрости, извития слов, притчи и темное слово, изречения премудрых и загадки (Притч. I), – что преимущественно свойственно диалектикам и философам. Но и апостол Павел в послании к Титу употребил стих из поэта Эпименида: критяне всегда лживы, злые звери, утробы праздные (Тит. 1:12), полустишие, впоследствии употребленное Каллимахом. Также в другом послании приводит шестистопный стих Менандра: злые беседы растлевают добрые нравы (1Кор. 15, 33). И у афинян в ареопаге представляет свидетельство Арата: Его же и род семы (Деян. 17:28). И кроме этого, вождь христианского воинства и непобедимый оратор, защищая пред судом дело Христа, даже случайную надпись употребляет в доказательство веры (там же, ст. 23). У верного Давида научился он исторгать меч из рук врагов и голову надменнейшего Голиафа отсекать его собственным мечем. Во Второзаконии (гл. 21) он читал повеление Господа, что у пленной жены нужно обрить голову и брови, отрезать все волосы и ногти на теле и тогда вступать с ней в брак. Что же удивительного, если и я за прелесть выражения и красоту членов (propter eloquii venustatem et membrorum pulchritudinem) хочу сделать светскую мудрость из рабыни и пленницы израильтянкой, отсекаю или отрезываю все мертвое у ней, – идолопоклонство, сластолюбие, заблуждение, разврат, – и, соединившись с чистейшим телом, рождаю от нее детей Господу Саваофу? Труд мой умножает семейство Христа»39. Затем он приводит многочисленные примеры церковных писателей, как восточных, так и западных, которые пользуются свидетельствами из светских писателей и наполняют свои сочинения таким множеством философских доктрин, и мнений, что не знаешь, чему надо больше удивляться в них: светской ли образованности или знанию Свящ. Писания40. „И не обманывайся поспешно», говорит он в заключение, „ложной мыслью, что это позволительно только в сочинениях против язычников и что в других сочинениях должно избегать светской учености, – потому что все книги всех их, кроме тех, которые с Еиикуром не изучали наук, переполнены сведениями из светских наук и философии»41. Правда, из-за светских писателей блаж. Иероним подвергся бичеванио по повелению верховного Судии, но это было в то время, когда блаж. Иероним удалился в Халкидскую пустыню и находился в особых, исключительных обстоятельствах, посвятив себя духовным подвигам для собственного нравственного усовершенствования и для деятельности на пользу церкви, и был наказан он не в бодрственном состоянии, а во сне, и не за чтение и изучение произведений светской литературы, а за черезмерное пристрастие к ним, – за то, что ради них он оставлял другие, более важные и необходимые занятия и был более цицеронианцем, нежели христианином. Под ударами бичей он дал даже клятву не держать у себя светских книг и не читать их42. Обвиненный впоследствии Руфином в нарушении этой клятвы, блаж. Иероним разъясняет, что клятва эта, как данная во сне, не могла связывать его совесть и что Руфин поступает крайне недобросовестно, ставя в вину сновидение43.

Что в период отцов и учителей Церкви христиане не только не смотрели на изучение светских наук и классической литературы, как на пагубное, но признавали его полезным и даже необходимым, это видно также из того, что до окончательной победы христианства над язычеством общее образование получалось христианами в языческих школах44, в которых исключительно изучались языческие писатели, и что некоторые из христиан были в языческих школах даже преподавателями светских наук и классической литературы, этого не отрицает и сам аббатт Гарнье, но он уверяет, что и тогда классическое или языческое образование было пагубным ядом, и если тем не менее этот яд не помешал лицам, вкусившим его, сделаться впоследствии мучениками, святыми и великими учителями Церкви, то это только потому, что действие этого яда было нейтрализовано солидным предварительным чисто-христианским вocпитанием и что среди христиан к изучению языческой литературы приступали не дети, а только юноши, уже окрепшие умственно и нравственно, как это видно из примеров св. Василия Великого и блаж. Иеронима, которые начали изучение языческой литературы (грамматики) лишь по достижении 18-тилетнего возраста; что в то время изучалась языческая литература лишь по необходимости, потому что в то время еще не было тех шедевров христианской литературы, которыми впоследствии великие христианские писатели обогатили Церковь, и нельзя было изучать греческий и латинский язык иначе, как только через изучение языческих писателей.

Правда, в древней Церкви к школьному изучению классической литературы приступали обыкновенно после предварительного домашнего воспитания в более или менее строгом, религиозно-нравственном духе; но подобного рода порядок более или менее соблюдается обыкновенно и в настоящее время в каждом семействе, cepьезно относящемся к делу воспитания. Можно даже с уверенностью сказать, что теперь детям в гораздо более позднем возрасте попадают в руки произведения Гомера, Bиpгилия и друг. древних классиков, чем это случалось в первые века христианства. Теперь, уже вследствие незнакомства с языком классиков, дети начинают знакомиться с ними лишь по поступлении в школу или, в крайне редких случаях, при приготовлении к поступлению в учебное заведение. Но для большинства древних христиан этого препятствия (по крайней мере по отношению к одной половине классиков, к греческим или римским) не было, и как у нас дети при первоначальном домашнем воспитании не только ознакомляются со своими религиозно-нравственными обязанностями и изучают молитвы и свящ. историю, но также читают соответствующие их возрасту произведения Крылова, Пушкина и других светских писателей, так в древности на Востоке дети христиан могли знакомиться с произведениями Гомера и других греческих классиков, а на Западе с произведениями римских классиков.

По-видимому, и начальное школьное образование в первые века христианства начиналось в более раннем возрасте, нежели в каком оно начинается теперь. Но во всяком случае несомненно то, что в древности или, по крайней мере, в IV–V веках изучение светской литературы среди христиан начиналось не в период юношества, а с детства. Так, св. Василий Великий в своей беседе о чтении языческих сочинений рекомендует чтение их детям, а не юношам. Хотя эта беседа озаглавливается Πρὸς τοὺς νέους, но это заглавие, несомненно, прибавлено впоследствии и не соответствуем самому содержанию беседы, в которой слушатели или читатели называются не νέοι (юноши), а πἅιδες (дети). Когда сам св. Василий Великий начал изучение классической литературы, относительно этого мы не имеем никаких более или менее определенных данных, кроме одного свидетельства, заключающегося в жизнеописании его, приписываемом св. Амфилохию, где говорится, что св. Василий начал изучать светские науки в семилетнем возрасте. Хотя критика отрицает достоверность некоторых сведений, заключающихся в этом жизнеописании, но хронологические указания признает большей частью заслуживающими доверия45. Но если рассматриваемое указание биографа и не вполне точно, то во всяком случае оно очень близко к истине. Относить начало изучения светской литературы Василием Великим, как дёлает это Гарнье, к более позднему возрасту нет никаких оснований.

Также несправедливо голословное утверждение аббата Гарнье и относительно блаж. Иеронима, будто бы он начал изучать светские науки в 18-тилетнем возрасте. Так, сам блаж. Иероним объясняет своё твердое знание классических авторов тем, что изучал их с раннего детства, приводя в доказательство этого стих Виргилия (Georg. II, 272): „много значит сильно привыкнуть с раннего детства (in teneris)»46. Вспоминая о своем детстве, он между прочим говорит: „помню, как я дитятей бегал по комнатам прислуги, праздничный день проводил в играх, и как меня из объятий бабушки насильно тащили к суровому Орбилию (учителю). Еще теперь, с седой и лысой головой, я часто вижу во сне, будто я с обстриженными волосами, подобравши тогу, декламирую пред ритором примерчик разговора, и когда проснусь, радуюсь, что избавлен от опасности отвечать. Многое из детства вспоминается до подробностей»47. Тоже подтверждает блаж. Иepoним и в предисловии к переводу книги Иова: „почти с самой колыбели (репе ab ipsis incunabulis) я проводил время среди грамматиков48, риторов и философов»49. И в полученном им классическом образовании он никогда не раскаивался, а наоборот, признавал его необходимым для детей (id, quod in pueris necessitatis est), как мы выше видели из письма его к Дамасу50. Это образование он считал настолько необходимым, что даже сам в последние годы своей жизни, среди строгих аскетических подвигов и трудов по переводу и истолкованию книг Св. Писания, принял на себя скромные обязанности учителя словесности (грамматика) и детям, которые были вверены ему родителями для научения страху Божию, объяснял Виргилия, комиков, лириков и историков51. Хотя факт этот, вполне гармонирующий с воззрениями блаж. Иеронима на классическое образованиe, засвидетельствован лишь одним из врагов блаж. Иеронима, в виде обвинения против последнего, именно Pуфином, однако он не подлежит сомнению уже потому, что блаж. Иероним, защищаясь против других обвинений Руфина, не отвергает этого обвинения, принимая его, очевидно, на себя, как явно несостоятельное по своему существу.

Об изучении светской (языческой) литературы и науки христианами именно в детстве свидетельствуют и многие другие христианские писатели, из которых мы укажем только на некоторых. Так, блаж. Августин говорит, что он в детстве любил латинский язык, но не то в нем, чему учат первые учители (чтение и письмо), а то, чему учат так называемые грамматики, которые обременяли его память, заставляя заучивать из известной поэмы Виргилия странствования или похождения Энея. Но он ненавидел греческий язык, которому учили его с малолетства, заставляя изучать Гомера; потому что одна трудность в изучении греческого языка, как чужестранного, отравляла всю приятность греческую в баснословных рассказах, в которых он не понимал ни одного слова, но которые то суровыми угрозами, то накаяаниями заставляли его знать52. Восхваляя Виргилия, как лучшего (optimum) из поэтов, он без всякого сожаления или выражения опасений констатирует факт, что все малые дети (parvuli) читают его53. Доказывая пользу изучения светских наук, блаж. Августин прямо говорит, что успех в них можно иметь лишь в том случае, если с настойчивостью и постоянством изучать их с самого детства (ab ipsa pueritia)54. Павлин Целлийский (род. в 376 г.) в стихотворной автобиографии, составленной в форме благодарственной молитвы (Eucharisticos Deo sub ephemeridis meae. textu, vers. 72–76), говорить, что как только исполнилось первое пятилетие его жизни, его заставили читать и изучать учение Сократа, воинственные вымыслы Гомера и странствования Улисса, и потом, едва он начал хорошо понимать латинскую речь, немедленно должен был перейти также к книгам Виргилия55. Эннодий, епископ Павии, в письме к Амвросию и Беату свидетельствует, что в его время (473–521 г.) изучение грамматики, а следовательно и классических писателей, начиналось с раннего детства56.

Из приведённых нами свидетельств видно, что в древности, и в частности в то время, на которое в особенности указывает Гарнье, именно в IV–V век., дети христиан начинали изучение классической литературы с раннего детства и что отцы и учители Церкви рекомендовали изучение классических писателей именно детям, а не юношам лишь или людям, достигшим совершеннолетия. Эти фактические данные тем более заслуживают внимания, что в рассматриваемое время уже не было недостатка в произведениях церковной письменности. „У нас есть церковные писатели», говорит блаж. Августин, „которые не только мудро, но и красноречиво раскрыли в своих творениях Слово Божие: не в писателях таковых недостаток, а времени недостанет перечитать их писания даже и таким людям, кои имеют великую охоту и досуг читать»57. И действительно, IV и V века были самым плодовитым и блестящим периодом в истории христианской литературы. Представив в первые три века значительное число творений, выдающихся не только по своему содержанию, но и по внешней форме, христианская литература в следующие два столетия достигла своего высшего процветания. В это время вполне определился также церковный язык как по своему лексическому материалу, так по формам и сиитаксическому строю. Поэтому, если христиане того времени тем не менее признавали необходимым изучать классическую литературу, то не вследствие недостатка в произведениях христианских писателей, а потому, что признавали полезным изучение ее и не считали возможным заменить ее христианской литературой. Доказательством этого служит также то общее негодование, с каким был встречен среди христиан известный эдикт императора Юлиана, преграждавший им доступ к классическому образованию, и возникшая среди христиан вследствие этого эдикта попытка заменить произведения Гомера, Пиндара, Эврипида, Платона и других классиков, составленными по их образцам для школьного употребления поэмами, одами, трагедиями, диалогами и т. под. сочинениями на библейcкиe сюжеты. Она принадлежит именно двум, не лишенным таланта, Аполлинариям, отцу и сыну, из которых один был грамматиком, а другой ритором. Но едва Валентиан I отменил эдикт своего предшественника, как христиане снова обратились к классикам и принялись за изучение их даже с большим рвением, нежели прежде.

Весьма характерно также то обстоятельство, что не только в IV веке, но даже в V и VI веках, со времени торжества христианства до окончательного падения греко-римского язычества, общее образование, получавшееся в школах не только мирянами, но и многими из лиц, приготовлявшихся к духовному званию, оставалось таким же, каким оно было прежде, во времена господства язычества, и одушевлено было тем же духом. В общеобразовательных школах читали и объясняли тех же авторов, преподавали те же самые науки и пользовались теми же приемами58. Таким образом в них в рассматриваемое время не читался ни один из церковных писателей, и изучение „языческих» писателей имело гораздо более широкое применение, нежели в наше время. Даже темы для школьных упражнений заимствовались учителями в большинстве случаев из языческой литературы, из области языческого культа, мифов и легенд. Так, в образцах школьных риторических упражнений (Dictiones), написанных епископом Эннодием, встречаются следующие темы: речь против того, кто в награду за услугу потребовал весталку в замужество59; речь против того, кто поместил статую Минервы в непотребном месте60; речь об освобождении жрецов и весталок из города, взятого неприятелями61; слова Фемиды при виде умершего Ахилла; слова Менелая при виде Трои, объятой пламенем; слова Юноны при виде успешной борьбы Антея с Геркулесом; слова Дидоны при виде уезжающего Энея62. В этих образцах упражнений автор-епископ даже обращается с воззваниями к богам63. На Востоке греческая литература была основанием школьного образования. Главной учебной книгой был Гомер. По Гомеру молодые греки учились читать, и в течение всего курса учения объяснение Илиады и Одиссеи служило главным предметом занятий. К произведениям Гомера относились с высоким уважением: для христиан и язычников они служили образцами изящного языка, каноном (la règle) нравственности, школой добродетели. Все в них признавалось прекрасным, совершенным, возвышенным. После Гомера в школах переходили к Гезиоду и трагикам (Эсхилу, Софоклу, Эврипиду), Геродоту и Фукидиду, Демосфену, Исократу и Лисии64. На Западе нередко начиналось обучение не с родного, а с греческого языка, и именно с чтения Гомера; но вместе с Гомером таким же, если не более высоким, уважением и употреблением при домашнем и школьном обучении пользовался Виргилий. В западных школах изучались как греческая, так и римская литература. Так, христианский65 поэт Авзоний (310–395 г.), давая совет своему внуку, только что начавшему посещать школу, изучать все замечательное (quodcunque est memorabile), называет в частности Гомера, Менандра, трагиков, лириков, Горация, Виргилия, Теренция, Саллюстия и других историков66. Факт господства светской литературы в христианских школах тем более заслуживает внимания, что в рассматриваемое время, когда еще было сильно язычество, или был еще жив дух язычества, и когда некоторые учителя не только сами увлекались языческими заблуждениями и суевериями, но и увлекали ими своих учеников (как это видно напр. из „Исповеди» блаж. Августина), изучение классиков могло представлять много таких опасностей, каких не существует в настоящее время. Если же, не смотря на эти опасности, христианская Церковь признавала необходимым изучение классиков, то, без сомнения, лишь вследствие глубокого убеждения в пользе изучения их. И действительно, христиане первых пяти веков, как видно из приведенных нами свидетельств, считали нужным изучать классическую литературу не только, как средство к лучшему пониманию Свящ. Писания и как орудие для борьбы с язычеством и для защиты христианства, но также вследствие заключающихся в ней полезных наставлений и примеров религиозно-нравственного характера и сведений, необходимых для жизни. Изучение классической литературы они считали также могучим средством к эстетическому развитию и образованию и изощрению ума, необходимому для решения высших богословских вопросов. Поэтому классическая литература преподавалась не только в общеобразовательных (средних и высших) учебных заведениях, но также и в тех, которые имели главной своей целью сообщение слушателям высшего богословского знания67.

В предшествующем изложении мы вышли из пределов самого блестящего периода в истории христианского просвещения, четвертого и первой половины пятого века, когда лучшие христианские мыслители и писатели стремились к извлеченио наилучших элементов из древнеклассической науки, литературы и искусства и к соединению их с христианством, и захватили начало Средних Веков, именно конец V и часть VI века. Нам нет нужды доказывать, что Средние Века не были, вопреки голословному утверждение аббата Гарнье, самой блестящей эпохой в религиозном, нравственном, культурном и друг. отношениях. Репутация этих веков, как одной из самых мрачных эпох в истории Западной Европы, настолько упрочена, что не нуждается в подтверждении. В Средние Века мы видим на Западе Европы лишь слабый свет науки и искусства, в виде мерцающего огонека, который то вспыхивает в одном пункте, то в другом, то на некоторое время как бы совсем угасает. Неоднократно обнаруживавшиеся в разных странах Западной Европы попытки к распространению просвещения принадлежали отдельным лицам, они встречали мало сочувствия, и если оказывались не безуспешными, то успехи эти были большей частью непродолжительными и ограничивались тесными пределами по месту распространения. Школы находились в руках духовенства, которое большей частью отодвигало интересы просвещения на задний план и подчиняло их односторонне понимавшимся интересам церкви. Любовь к просвещению почти беспрерывно сохранялась лишь на православном Востоке, в Византийской империи. В Византийских школах поддерживались традиции лучших времен, и классическая система образования находила довольно широкое применение. Из поэтов преимущественно читались и изучались: Гомер, Гезиод, Пиндар, Эсхил, Софокл, Эврипид, Аристофан, иногда также Менандр и другие комики, Феокрит и даже Ликофрон; из прозаиков: Фукидид, Геродот, речи Демосфена и иногда Ливания, биографии Плутарха и Дион Кассий. Вместе с греческими классическими писателями читались также книги Свящ. Писания. Но латинский язык и римские классики не входили в школьные программы68.

Впрочем, и в Западной Европе переход от расцвета просвещения к умственному и религиозному невежеству совершился не вдруг, а постепенно; он следовал естественному ходу последовательного развития. Но этот ход был ускорен теми опустошительными нашествиями варваров, которыми было ознаменовано начало этих веков. В особенности резко характер эпохи начинает обнаруживаться со второй половины VI века. Светские школы одна за другой исчезают. Умственное невежество и грубость нравов получают все более и более широкое развитие. Вместе с тем начинает развиваться нерасположение и даже враждебное отношение к светской литературе и науке, как коренящимся в язычестве и бесполезным или вредным в религиозно-нравственном отношении, доходящее даже до истребления произведений классической литературы и целых библиотек. Этому духу времени поддается, по-видимому, даже такой великий деятель Церкви, как св. Григорий Двоеслов, как видно из письма его к галльскому епископу Дезидерию. В этом письме св. Григорий Великий резко обличает Дезидеpию за то, что он, будучи епископом, преподает в школе некоторым (вероятно, духовным лицам или готовящимся к духовному званию) грамматику, т. е. объясняет произведения древних классиков. „Нельзя одними и теми же устами», говорит он, „произносить похвалы Христу и похвалы Юпитеру. Рассуди также сам: какое тяжкое преступление составляет позволить себе то, что неприлично и благочестивому мирянину». В заключение письма говорится, что он возблагодарит Бога, если дошедшее до него сведение окажется ложным и „если вы не занимаетесь такими пустяками, как светская литература (nec vos nugis et saecularibus litteris studere constiterit)»69. Нет ничего удивительного в том, что св. Григорий признавал исполнение обязанностей школьного учителя несовместным с саном епископа, как обязанного посвящать время другим, более важным занятиям. Характерно здесь отрицательное отношение к светской науке и литературе и признание преподавания их неприличным даже для мирянина благочестивого. Это, очевидно, крайность, которая не согласуется ни с воззрениями, ни с примером представителей церкви лучшей эпохи и которая, вопреки уверению противников классицизма, так же не может служить для нас образцом, как и некоторые из приписываемых св. Григорию (едва ли, впрочем, справедливо) мер для ограждения христиан от пагубного влияния язычества, как-то: сожжение Истории Тита Ливия и целой библиотеки языческих книг, разрушение и ниспровержeниe в Риме древних триумфальных арок, статуй и других памятников древности языческой70. Письмо св. Григоpия представляет для нас глубокий интерес и в том отношении, что оно свидетельствует, что в это время было еще не мало лиц, высоко ценивших значение классической литературы, потому что в противном случае едва ли бы епископ Дезидерий решился выступить в качестве преподавателя ее. Подтверждением этого служит также тот факт, что при допросе о занятиях Дезидерия некоторые из свидетелей, как напр. пресвитер Кандид, прямо заявили, что в занятиях этих нет ничего оскорбительного для христианского благочестия71. Впрочем, и сам Григорий Двоеслов не был, по-видимому, решительным противником светского образования. Как видно из некоторых выражений, встречающихся в приписываемом ему „Объяснении 1-й книги Царств»72, он не только признавал изучение светских наук полезным и даже необходимым для более глубокого и основательного изучения Свящ. Писания, но и приписывал враждебное отношение к ним козням злых духов, которые знают, что светское образование служит пособием к духовному образованию, и потому стараются некоторым людям внушить отвращение к изучению светских наук, чтобы таким образом лишить их возможности достигать высшего богословского знания. В доказательство пользы изучения светских наук он приводит примеры Моисея, пророка Исаии и апостола Павла, как превосходящего прочих апостолов по возвышенности своего учения, благодаря, может быть, своему образованию73.

Но в особенности важное свидетельство о сочувствии классическому образованию мы имеем в творениях и деятельности современника св. Григория (ок. 480–575 г.), Kaccиoдора или Kaccиoдория Сенатора (Magnus Aurelius Cassiodorus или Cassiodorius Senator), который был горячим поборником не только богословского, но и светского образования. Оставив государственную службу и переселившись в половине VI века в основанный им в Нижней Италии монастырь (Vivarium), он всячески возбуждал монахов к ученым занятиям: наложил на них обязанность списывать христианские и языческие (классические) сочинения, собрал для них богатую библиотеку из книг, относящихся к разнообразным областям знания, составлял или переводил руководства по разным наукам, сам преподавал классическую словесность и доказывали пользу изучения светских наук и в частности классической литературы, признавая изучение их не только необходимым для более основательного богословского образования, но также могущим содействовать улучшению нравов и придать человеческому слову увлекательность и изящество74. Из его сочинений в особенности заслуживает внимания „Institutiones divinarum et saecularium (humanarum) litterarum (lectionum)». В предисловии к этому сочинению, которое в течение долгого времени служило учебной книгой для многих школ, он говорит, что святские авторы пользуются большим сочувствием и объясняются многими учителями в школах, между тем как публичных учителей для изъяснения Свящ. Писания нет75. Поэтому он хотел вместе с римским епископом Агапитом заняться учреждением христианских или богословских школ; но, вследствие опустошительных войн, должен был отказаться от своего намерения и ограничиться составлением руководства, предназначенного главным образом для монахов его монастыря и заключающего в себе научные сведения, необходимые для богословского образования. Руководство, изданное под вышеозначенным заглавием, составляет род энциклопедии, состоящей из двух книг. Первая книга посвящена богословским наукам, и главным образом Свящ. Писанию, а вторая – светским, и именно представляет краткий обзор семи так называемых свободных наук и искусств (artes liberales). Уже это соединение двух книг в одном сочинении76 приводит к заключению, что Кассиодор признавал изучение светских наук необходимым для богословского образования. И действительно, в конце цервой книги он прямо указывает на пользу светского образования для более совершенного понимания Свящ. Писания, причем говорит, что знания, заключающиеся в семи artes liberales, рассеяны по всей Библии, служащей источником (origo) всеобщего и совершенного знания, и похищены были из нее язычниками для их лукавств (ad exercendas versutias); но мы должны употреблять эти знания на служение истине. Рекомендуя усердно изучать не только богословские, но и светские науки, он указывает, подобно блаж. Августину, как на примеры для подражания, на многих отцов и учителей Церкви и в особенности на Моисея, который был научен всей премудрости египетской. Он желал, чтобы ученики, через изучение светских наук, как бы по ступеням восходили к высшей и совершеннейшей мудрости, исходящей от Отца светов.

Деятельность Кассиодора не осталась без влияния на состояние просвещения в Средние Века и в значительной степени содействовала возбуждению сочувствия к науке и классической литературе в обществе и в особенности среди монахов. Благодаря главным образом Кассиодору и Бенедикту Нурсийскому (480–543 г.), монастыри мало по малу сделались центрами просвещения: в них развился обычай читать, собирать и списывать сочинения как богословского, так светского характера, и стали учреждаться при монастырях школы, что тем более было важно, что все почти школы постепенно перешли в руки духовенства. Монастырям преимущественно обязаны мы сохранением дошедших до нас произведении древних классиков.

Но особенно много развито просвещения и в частности распространению классического образования на Западе содействовал Карл Великий. Он привлекал к себе наиболee выдающихся по своему образованию людей из разных стран и повсюду старался распространять литературное и научное образование. В епископах и настоятелях монастырей он видел лиц, наиболее могущих способствовать оживлению древней культуры на почве христианства, и поэтому делал многочисленные pacпopяжeния об учреждении школ при епископских кафедрах и монастырях. В том же духе действовали впоследствии (в X веке) германский император Оттон I и его брат Брунон77. С XII в. появляются городские школы, частью связанные с приходскими церквами и находившиеся под руководством священников, частью устраивавшиеся по распоряжению городских магистратов и состоявшие в их ведении.

По учебной части все школы были одинаковы, и все учителя были духовного звания, потому что только в Италии, по падении империи, некоторое время существовали вполне светские школы, в которых продолжалась практика риторских школ78. „Собственно для богословской науки, для систематического и возможно полного ее изучения не было правильных и регулярных школ. В епископских школах учили больше богослужебной практике, правильному совершению обрядов, чем научному познанию религии. Не столько знание христианства, сколько умение выполнять прежде всего внешние обязанности священства было главной целью. Школа Григория Двоеслова, давшая ему великое значение в последующей истоpии просвещения, нам должна представляться школой образцовой. А между тем эта школа, находившаяся под непосредственным управлением Григория Великого, была не столько школой науки и учености, сколько школой пения, приготовлявшей приличных исполнителей церковно-религиозной обрядности79.

Предметы преподавания в школах разделялись на две большие группы: artes liberales (иначе saeculares или mundanае litterae) и scriptura sacra или sacra pagina. Сначала изучались artes liberales, равделявншея на trivium (грамматика, риторика и диалектика) и quadrivium (арифметика, музыка, геометрия и астрономия). При изучении их строго соблюдалась последовательность, хотя некоторые из них иногда и не преподавались в школах. Только по окончании quadrivium’а приступали обыкновенно к изучению богословия, потому что на светские науки смотрели как на подготовительную ступень к богословию80. Так Алкуин, главный организатор школьного дела при Карле Великом, говорит в своем грамматическом трактате, что в юности должно упражняться в изучении светских наук, и только по достижении болee зрелого возраста, когда разовьются и окрепнут духовные силы и в частности способность понимяния, следует приступать к изучению Свящ. Писания81. Ту же мысль он выражает в письме к ирландским монахам (Epist. 225), говоря, что „в основу обучения детей с самого раннего возраста (quasi fundamentum tenerae infantium aetati) должна быть положена грамматика и прочие светские науки, чтобы они могли как бы по ступеням мудрости восходить на высоту евангельского совершенства. Педагогической систем Алкуина следовали Рабан Мавр, Вальфрид Страбон, все школы бенедиктинцев и многие другие школы.

Обучение чтению производилось большей частью по книгам Свящ. Писания и в частности по Псалтири. Богословия, как науки, в школах собственно не было. То, что преподавалось в них под именем sacra pagina или scriptura sacra, состояло обыкновенно в изучении важнейших отделов (и в частности перикоп или церковных чтений) из Библии по латинскому переводу (вульгате), извлечений из свято-отеческих проповедей (postilla, sc. verba textus), молитв и литургии Григория Двоеслова по служебнику (missale). Некоторые отрывочные сведения богословского характера сообщались и при изучении светских наук. Изучение светских наук происходило по энциклопедиям и отдельным руководствам (Марциана Капеллы, Доната, Диомеда, Присциана и др.), составленным большей частью по сочинениям древних греческих и римских писателей. Так, наиболее употреблявшаяся в Средние Века энциклопедия Марциана Капеллы составлена главным образом по руководству Теренция Варрона (Libri novem disciplinarum) и отчасти по сочинениям Аквилы Римского (Aquila Romanus), Солина, Плиния Старшего и Аристида Квинтилиана. Примеры в ней приводятся большей частью из Цицерона, Виргилия, Теренция, Саллюстия, Энния, Септимия Серена и Теренциана82. В грамматике Алкуина цитуются главным образом: Виргилий, Гораций, Теренций, Лукан. Риторика и диалектика его составлены по Цицерону и Аристотелю. Преподавание грамматики происходило таким же образом, как и во времена римской империи. При изучении ее особенно важное значение придавалось чтению и объяснению литературных произведений. Классические писатели (по крайней мере pимские), несмотря на неоднократно раздававшиеся протесты, удерживались в школах, и в некоторых из школ, как напр. в бенедиктинских, служили, вместе с Свящ. Писанием, главным предметом изучения. Читались и объяснялись главным образом поэты и историки83, но не столько писатели классического периода, сколько позднейшие. Так, Валерия Максима и Флора больше читали, чем Саллюстия и Тита Ливия, и декламациям Сенеки и Квинтилиана отдавали предпочтение пред Цицероном. Между поэтами на первом месте был Виргилий. Об Алкуине рассказывают, что он на одиннадцатом году жизни охотнее читал Виргилия, чем псалмы, но на старости лет объявил его вредным в религиозно-нравственном отношении и делал упреки архиепископу Ригбоду за подобное предпочтение. Тартарий, флерийский монах, говорит, что он усердно читал Горация. В „Реестре авторов» (Registrum auctorum) Гугона Тримбергского сатиры и послания Горация называются главными сочинениями (libri principales), а эподы и оды – менее употребительными. Гизберт говорит, что он отдавал предпочтение произведениям Овидия и Буколикам Виргилия. Кроме перечисленных авторов в школах читались также сочинения Лукана, трагедии Сенеки, басни Aвианa, комедии Теренция, сатиры Ювенала, сочинения Стация, Клавдиана и др. Греческий язык и древнегреческая литература преподавались лишь в некоторых школах, и изучение их большей частью не было обязательным для учеников, но предоставлялось свободному выбору их. При объяснении древних классиков со времени Григория Двоеслова имел во многих школах широкое применение аллегорический метод, практиковавшийся также при толковании Свящ. Писания. Иногда (в особенности с XII века) употреблялось не только двоякое толкование, буквальное и аллегорическое (allegorice et litteraliter), но даже четверное: naturaliter, litteraliter, historialiter et spiritualiter. На сущность содержания читаемых произведений мало обращали внимания; часто на них смотрели лишь, как на примеры для правил грамматики, и имели в виду главным образом нравственные цели (moralisationem), стараясь находить в тексте, путем искусственного толкования, христианские идеи, которых он не заключал в себе. Так, в „Moralia super Ovidii Metamorphoses» объясняется, что Феб означает стремление к мирской славе, которая олицетворяется в Дафне: после того как последняя превратилась в лавр, она представляет собой христианскую душу, преследуемую диаволом (Фебом), пока не услышит мольбы ее и не спасет ее Христос. Само собой разумеется, что подобного рода объяснение произведений классической литературы не могло ни вводить в понимание истинного духа классической древности, ни способствовать более глубокому пониманию христианства, и нередко приводило к смешению язычества с христианством. Это в особенности обнаруживается в некоторых из средневековых философских доктрин, в которых не только жизнь древних мыслителей признается вполне соответствующей христианскому учению, но и религиозно-нравственные воззрения их ставятся на один уровень с богооткровенным учением. Так, один из представителей схоластической философии, Петр Абеляр (1079–1142 г.), „находит у великих мыслителей древних времен все существенные доктрины христианства: Бога, Троицу, Воплощение, и ему кажется, что языческая древность ближе стоит к Евангелию, чем Ветxий Завет к Новому. В его глазах, с нравственной точки зрения греческая философия превосходит учение священных книг Ветхого Завета. А если это так, то с какой же стати отказывать языческим мыслителям в вечном блаженстве потому, что они не знали Христа? Разве Евангелие не есть только реформа естественного нравственного закона (legis naturalis reformatio)? Неужели мы согласимся населить ад людьми, жизнь и учение которых обнаруживает совершенно евангельское и апостольское совершенство и которые ни в чем или приблизительно ни в чем не отступают от христианской религии»84? При преподавании риторики часто пользовались позднейшими пособиями и иногда заимствовали примеры из Свящ. Писания; но во многих школах (напр. в флерийской с XI века) пользовались также Цицероном (или, по крайней мере, сочинением из классического периода „Rhetorica ad Herennium») и Квинтилианом. С начала XII века стали обращать особое вниманиe на диалектику. Из соединения учения Аристотеля с богословием развилась схоластика, характер которой известен и которая во всяком случае не могла способствовать процветанию наук. С тех пор при изучении языка на первый план выдвигается практическая цель: уменье читать, писать и говорить на латинском языке, но не на классическом, а на позднейшем. Вместе с тем произошла перемена и относительно чтения литературных произведений. Хотя древние классики и теперь не предаются совершенному забвению, но ознакомление с произведениями их в подлинном тексте начинает выходить из школьной практики. Их заменяют отчасти произведениями древних христианских писателей, и в особенности Пруденция, Авита, Ювенка (которого титулуют христианским Виргилием, Vergilius christianus), Аратора, Седулия и Сульпиция Севера, а отчасти произведениями из позднейшего времени. Но главным образом вытесняются из школьного употребления сначала классики, а затем и древнехристианские писатели особого рода руководствами или сборниками, которые составлялись обыкновенно в школьном латинском языке и по своему содержанию представляли большей частью пеструю смесь древне-классических элементов с христианскими. Чтение начиналось обыкновенно с так называемых „Изречений Катона» (Dicta М. Catonis ad filium) частью прозой (Cato parvus, – пятьдесят шесть изречений языческого и христианского содержания), частью в форме двустиший (Cato magnus). Эти двустишия, заучивавшиеся обыкновенно наизусть, известны были под именем Дионисия Катона. Затем следовал „Aesopus moralisatus», который будто бы был составлен по приказанию царя Ромула „ad instruendum filium Tiberium». Это пренебрежение к классической литературе и господство схоластики с ее мелочностью и безсодержательностью привели к глубокому невежеству85. До каких пределов доходило в рассматриваемое нами время незнание древней истории и литературы, можно судить по тому, что люди, считавшиеся в свое время образованными и трактовавшие о разного рода важных материях (как напр. de nаturis rerum), могли пресерьезно утверждать, что Авраам в Египте учил quadrivium’у, что Геркулес занимался преподаванием семи свободных наук и искусств, что при сожжении александрийской библиотеки погибли: Cadmi grammatica, Parnasi роеmata, Apollinis oracula, Jasonis argonautica, strategemata Palamedis и т. под.86.

Таким образом и в Средние Века не только в Византийской империи, но и в школах Западной Европы господствующей системой образования была, – если не вполне, то в своем основании, – классическая, и изучение светских наук и классической литературы обыкновенно предшествовало изучению богословия, а не следовало за последним. Начавшееся в последние века, предшествовавшие эпохе Возрождения наук и искусств, искусственное толкование классических писателей в видах морализации их и замена подлинных текстов их отрывками или переделками их и творениями христианских писателей привели не к процветанию, а к упадку просвещения, и не могли смягчить господствовавшей в то время грубости нравов. Мнение о Божественной Комедии Данте, как стоящей выше всех других произведений человеческого гения и служащей блестящим результатом процветавшего в Средние Века „истинно-христианского» просвещения, не может быть признано справедливым. Данте был горячим пpивepжeнцeм древне-классической литературы, и обладал замечательными (для своего времени) сведениями в ней. Он обыкновенно считается первым провозвестником эпохи Возрождения, и с него принято начинать истоpию гуманизма, потому что если он не был реставратором классической древности, то был, как выражается К. Шмидт, „одним из великих пророков» ее, – он выдвинул ее на первый план в культурной жизни и собственным примером побуждал заниматься писателями ее87. По своему содержанию Божественная Комедия представляет пеструю смесь языческих и христианских элементов. Здесь с христианскими воззрениями, соединяются греко-римские представления, рядом с библейскими именами и оказаниями фигурируют языческие мифы и легенды, имена греко-римских богов и богинь и т. под. Сюжет ее заимствовать автором из поэм Гомера и Виргилия и из средневековых поэтических рассказов и народных сказаний, которые основывались на легендах о путешествиях Одиссея и Энея по подземному мирy и в которых языческие элементы сливались с христианскими. Избирая Виргилия, олицетворяющего древне-классическую культуру, в проводники по подземному мирy, Данте, по объяснение критиков, выражает мысль, что именно через эту культуру лежит путь к новой цивилизации. В Божественной Комедии встречаются также мнения, не разделяемые римско-католической (и православной) церковью, как напр. отрицание вечности мучений. Известно также, что Данте во время своей жизни подвергался за религиозные воззрения преследованию со стороны инквизиции, которая не оставила его в покое и после смерти, – она домогалась выкопать труп его из могилы и сжечь на костре88.

В эпоху Возрождения наук и искусств, так же как и в последующее время, не была создана новая система, – классическая система осталась прежняя. Она получила лишь более широкое распространение, сделалась более устойчивой и в частностях подверглась некоторым изменениям. Сущность этих изменений состоит в следующем: 1) классическая система образования освобождается от роли служительницы интересам церкви и получает самостоятельное положение, вследствие чего устраняется также аллегорический и т. под. способы искусственного толкования древних авторов, имевшие целью морализацию их; 2) из школьных программ по древним языкам исключены все средневековые писатели и некоторые из римских авторов после классического периода, ослаблено (а в некоторых странах совсем отменено) чтение древних христианских писателей, сосредоточено внимание на изучении классической римской литературы, и искаженный, позднейший латинский язык заменен языком древнеримских классиков; 3) греческий язык и греческие классики получили в школах прочное положение наравне с латинским языком и римскими классиками; 4) постепенно развивается и утверждается на практике взгляд на классическое образование, как на имеющее целью ознакомление с духовной жизнью древних греков и римлян и умственное, нравственное и эстетическое развитиe учеников. Но эти изменения отнюдь не имели и не могли иметь целью насаждение язычества и не были направлены против христианского религиозно-нравственного воспитания. Стремления представителей эпохи Возрождения (гуманистов) были направлены главным образом против схоластики, невежества, варварства, произвола в общественной и частной жизни и против нравственной распущенности и разного рода злоупотреблений католической иерархии Инициаторами гуманистического движения были не греки, а итальянцы (Петрарка, Боккачио и др.), т. е. жители той страны, которая в особенности испытала на себе гнет католической иерархии и в которой более всего мог возгореться энтузиазм к древнеримскому искусству и литературе, как к прямому своему наследию. Грекам принадлежит в этом движении хотя важная, но не первостепенная роль – ознакомления западноевропейского общества с сокровищами древнегреческой литературы и возбуждения интереса к последней. Правда, встречались со стороны гуманистов некоторые увлечения или крайности. Так, некоторые из них стремились отодвинуть христианство на задний план; они хотели мыслить, говорить и писать таким же образом, как древние римляне, и мечтали снова вызвать к жизни их величие. Но подобного рода стремления составляют исключение; они встретили должный отпор среди других, более благоразумных гуманистов и не могли получить осуществления. Возводя на подобающую высоту классическое обравование, гуманисты выше всего ставили обыкновенно христианство. Так, Петрарка в одном из своих сочинений говорит: „чем более я слышу возражений против веры Христовой, тем более проникаюсь любовью ко Христу, тем более утверждаюсь в вере Христовой... Я цицеронианец, но где дело идет о высших истинах религии, там я ни цицеронианец, ни платоник, но христианин. Нам позволительно любить философию и одобрять ее учение, если оно не отступает от истины и не отклоняет нас от нашей главной цели. Но если бы кто-либо покусился на это, то, – будь это Платон, Аристотель, Варрон или Цицерон, – должно с неумолимой твердостью презирать и попирать его. Никакие остроумные доводы, ни пленительные звуки слов, ни авторитет великих имен не должны соблазнять нас. Будем философствовать так, чтобы возлюбить мудрость. Истинная мудрость Божия во Христе. Будем читать произведения философов, поэтов и историков так, чтобы до слуха нашей души постоянно доходило Евангелие Христово. Только Евангелие может быть твердым и единственно незыблемым основанием всякой истинной науки»89. Подобного рода суждения высказывались также многими другими гуманистами и последующими поборниками классицизма. Что стремления гуманистов не были направлены против христианской религии и нравственности, это видно и из того, что им явно оказывали сочувствие и содействие многие из лиц, близких к папам, и некоторые из пап. Гуманисты не восставали также против изучения истин; христианской религии и нравственности в школах. Освобождение классицизма и других светских наук от служебной роли в отношении к богословию служило последнему не в ущерб, а на пользу: оно дало возможность сообщать учащимся более основательные знания не только по светским наукам, но также и по тем, которые непосредственно входят в круг богословского образования. Из среды гуманистов даже выделились две группы, из которых одна старалась способствовать общему духовному образованию через классическую литературу, а другая – религии и нравственности через возбуждение оживления в области богословия90. И все вообще гуманистическое движение содействовало развитию богословских наук и в частности возбудило интерес к тщательному изучению основных источников христианства... Хотя некоторые из людей образованных по ознакомлении с христианскими первоисточниками отпали; от римско-католической церкви, однако классицизм, нисколько неповинен в этом. Истина не боится света. Если научное движение, вызванное гуманистами, привело к реформации, то это произошло главным образом по вине римско-католической иерархии, которая, погрязая в пороках, налагала оковы на свободу научных исследований, чтобы удерживать невежественные народные массы в повиновении и не быть уличенной в ложности своего учения, в своей безнравственности и в неосновательности своих деспотических притязании, подобно тому как ранее несправедливые притязания римских пап послужили главной причиной разделения церквей: Западной и Восточной.

Также несправедливо причины, чуть не всех зол, в разные времена удручавших и теперь еще удручающих общество, видеть в классическом образовании: они многосложны и весьма разнообразны, и исследование их далеко отклонило бы нас от нашей задачи. Мы укажем лишь на одну из них, как на наиболее близко стоящую к нашей задаче, – именно на недостатки домашнего и школьного религиозно-нравственного воспитания и образования.

На характер и направление человека более всего имеют влияние, как известно, достоинства и недостатки первоначального воспитания. В первые века христианства домашнее строго-христианское воспитание служило для детей христианских родителей твердым оплотом против того развращающего влияния, которому они могли подвергаться в языческих школах. Тоже было бы, без сомнения, и теперь, если бы дети поступали в школы, по выражению Гарнье, „ангелами», тем более, что современные школы отнюдь не могут столь пагубно влиять на религиозно-нравственное состояние учеников, как школы языческие. К сожалению, дети нередко поступают в школу без достаточного религиозно-нравственного воспитания, а иногда даже настолько испорченными, что в первый же год по поступлении удаляются из школы за дурное поведение. Вследствие недостаточности домашнего воспитания дети легко поддаются и вредному влиянию школы. Но не книга сама по себе воспитывает человека; она может иметь влияние лишь там, где находит блaгoприятную подготовленную почву. Равным образом и никакие научные сведения, надлежащим образом преподаваемые, не могут иметь вредного влияния на учащихся. Если же изучение какого-либо предмета в школе оказывается вредным для учеников, то это обусловливается главным образом недостатками преподавания и личностью и примером учителей и руководителей.

В древне-классической, как и во всякой другой, литературе есть немало таких произведений, ознакомление с которыми, будучи не только безвредным, но даже полезным для людей взрослых, может быть опасным для детей. Даже в книгах Священного Писания Ветхого Завета и в творениях отцов и учителей Церкви (напр. в Исповеди блаж. Августина и в письмах бдаж. Иepoнима) встречается немало таких мест, чтение которых не безопасно для детей. Христианская Церковь в древности признавала опасным даже для взрослых людей из христиан, еще не вполне утвердившихся в истинах христианской веры и нравственности, чтение некоторых книг Свящ. Писания (напр. Песни Песней) и даже всего Ветхого Завета. Так, св. Василий Великий в письме к ученику Хилону говорит: „не пренебрегай чтением; особливо читай Hoвый Завет, так как от чтения Ветхого Завета нередко бывает вред, не потому что в нем написано вредное, но потому, что немощен ум претерпевающих вред. Ибо всякий хлеб питателен, но слабым он вреден»91. Известно также, что можно злоупотреблять самыми полезными предметами и самые благонамеренные и высоконазидательные произведения истолковывать в совершенно противоположном смысле. Так напр., басня о Вороне и Лисице, хорошо известная детям, может быть истолкована не в том смысле, что „лесть гнусна, вредна», а в том, что лесть полезна в жизни, как одно из лучших средств для осуществления практических целей. Даже книги Свящ. Писания нередко делались предметом кощунственного издевательства. Так, во Франции существует несколько иллюстрированных изданий Библии92, в которых библейские лица и события изображены в кощунственно-каррикатурном виде, и к этим изображениям присоединен cooтветcтвyющий текст. Для развлечения людей, находящих скучным чтение молитвенников при богослужении, но не желающих обнаруживать этого пред публикой, существуют книжки, по внешнему виду (переплету, рисункам, шрифту, заголовкам и т. под.) вполне сходная с католическими молитвенниками, но по содержанию представляющие кощунственное искажение церковных молитвослов и песнопений. Поэтому, если изучение того или другого предмета оказывает вредное влияниe на религиозно-нравственное состояние учеников, то виновными в том могут быть сами учителя. Это бывает именно в том случае, когда они предлагают детям для чтения такие произведения, которые могут быть опасными для них, и когда дают сообщаемым сведениям освещение, противное учению христианской религии и нравственности. При этом заметим, что учитель вовсе не должен быть панегиристом всего того, о чем ему приходится говорить при преподавании какого-либо предмета. Он должен воспламенять в учениках любовь лишь к истине, добру и красоте и отнюдь не восхвалять того, что заслуживает порицания. Если же учитель нарушает это основное педагогическое правило, то он действует вопреки своим прямым обязанностями и не на пользу, а во вред ученикам.

Ho в особенности важное значение имеет пример учителей и руководителей. Известно, что verba movent, exempla trahunt. Пример руководителей (как напр. пастырей Церкви) может иметь сильное влияние даже на людей взрослых. Но в особенности сильное влияние оказывает он на восприимчивые души детей. На этом обстоятельстве и основывается педагогическое правило, что учитель и воспитатель должны вести себя так, чтобы быть для детей образцом достойным подражания. Так напр., один педагог говорит: „учитель не только должен служить примером для своих учеников, но быть образцом и воплощением всего того, что было бы желательно привить каждому ребенку. Если он человек твердого характера, прямой и искренний, то вскоре те же качества отпечатаются и на его воспитанниках. Если он гуманен, то и дети будут снисходительны и покорны; если он груб и жесток, такие же будут и его ученики, а может быть даже хуже, чем он. Если он добросовестно исполняет свои обязанности, также честны будут и дети в отношении к своим занятиям; если он хорошо воспитан, то и у его учеников будут хорошие манеры. Вообще можно сказать, что каков воспитатель, таков и воспитанник; каков учитель, таков и класс; каков состав учителей, таковы и ученики»93. И действительно, дети очень легко усвояют как хорошие, так и дурные качества своих руководителей. Но дурные качества гораздо скорее прививаются к детям как потому, что самая природа человеческая имеет склонность к дурному, так и потому, что легче делать худое, чем хорошее. Дети очень легко подмечают также всякое притворство или лицемерие и ханжество и обыкновенно не только не питают уважения к своим руководителям, обнаруживающим подобного рода качества, но относятся с недоверием к их словам и проникаются неприязненным чувством, которое нередко остается на всю жизнь. В этом именно обстоятельстве и следует главным образом искать объяснения того факта, что из школ, находившихся в ведении духовенства и в частности иезуитов, вышло множество врагов католической церкви и иерархии, а не в классическом образовании. Лицемерие и ханжество иезуитов общеизвестно, и уже по этому одному они не могли быть столь безукоризненными, идеально-совершенными учителями и воспитателями, какими они изображаются в рассматриваемой брошюре.

Если бы классическое образование было столь пагубным, как его изображает Гарнье, то церковь, без сомнения, не допустила бы его в школы или, по крайней мере, громко протестовала бы против него. Силу этого довода Гарнье старается опровергнуть через уверение, будто бы церковь ясно и многократно протестовала против господства классической системы, как через своих представителей, так через соборные постановления. Но известно, что нет таких истин, относительно которых все люди без исключения были бы согласны, – quot homines, tot sententiae. Естественно поэтому, что и против классического образования встречались возражения, но эти возражения составляют ничтожные исключения, значение которых вполне уничтожается подавляющим большинством голосов, и именно голосом авторитетнейших, в пользу классицизма. Приводя в пользу своих нападений на классическую систему образования эти исключительные мнения и придавая им общий характер, Гарнье, очевидно, чувствовал слабость этой опоры, и поэтому старается подкрепить ее более авторитетными свидетельствами. Для этого он выдергивает отдельные фразы из разных сочинений, не обращая внимания ни на контекст речи, ни на те обстоятельства, при которых они были высказаны, перетолковываешь их по-своему, вопреки прямому смыслу, выбрасывает из фраз слова, мешающие придать этим фразам желаемый смысл, или же прямо приписывает какому-либо авторитетному писателю мнение, направленное против классицизма, не указывая, в каком именно сочинен и в какой форме оно высказано. Благодаря подобного рода не хитрым, но крайне бесцеремонным приемам, многие из известных поборников классического образования являются в рассматриваемой брошюре, – к изумлению читателей, знакомых с делом, – противниками его, как напр. иезуит А. Поссевин, Фенелон, Боссюэт, Фреппель94 и мн. др. К числу своих единомышленников Гарнье нашел возможным причислить даже известного гуманиста, Эразма Роттердамского, написавшего книгу, в которой между прочим будто бы доказывается, что „изучение древних классиков (les études classiques) производит крайне разрушительное влияние на религию и общество», причем скромно умалчивается, как именно называется эта книга и почему Эразм не только сам усердно изучал греческих и римских классиков, но заботился также о возможно более широком распространении их95 и рекомендовал для иэучения в школах сочинения Теренция, Виргилия, Горация, Цицерона, Цезаря и Саллюстия96. Приписываемое Эразму мнение не мирится также с теми воззрениями, которые он выражает в своей гомилетике (Ecclesiastes sive concionator evangelicus), написанной им в последние годы жизни. Так, указывая на необходимость знания грамматики для будущих проповедников, он замечает: „я разумею уменье правильно и точно выражаться, что приобретается усердным чтением древних авторов, отличавшихся изяществом речи»97. Советуя им читать произведения, отличающиеся красноречивым изложением, он прежде всего указывает на Демосфена и Цицерона, как на таких писателей, которым в отношении „достоинства дикции или изложения никого нельзя предпочесть», и затем на Аристотеля, Платона, Т. Ливия, Виргилия, Тацита, Сенеку и Плутарха98. Если бы Гарнье питал более уважения к истине, то он должен был бы объяснить, что Эразм восставал99 не против изучения древних классиков, а против слепого, неразумного преклонения пред ними со стороны некоторых из своих современников, которые с пренебрежением относились к христианской литературе и даже самому христианству и высшим образцом для подражания признавали Цицерона, считая его совершеннейшим во всех отношениях100. Этой полемикой, в которой Эразм не всегда умел сохранить должное хладнокровие и беспристрастие, объясняются и те выражения, в которых он как бы склоняется к предпочтению блаж. Иеронима пред Цицероном101.

Но главным образом Гарнье опирается в своих суждениях на сочинения аббата Гома (Gaume)102, умалчивая о том, что несостоятельность нападений Гома на классическое образование не только вполне была доказана в свое время критикой, но признана также почти всеми епископами Франции папой Пием IX. В энциклике от 21 марта 1853 года, адресованной епископам Франции, папа говорит: „продолжайте вести дело так, как вы и теперь ведете его, чтобы юные клирики в ваших семинариях тщательно были наставляемы в гуманных науках и в более важных учениях, особенно священных, и чтобы они могли научиться истинному изяществу устной и письменной речи и красноречию как из мудрейших творений св. отцов, так из знаменитейших языческих писателей, очищенных от всякой грязи»103. Здесь, таким образом, вполне одобряется господствовавшая в то время и теперь господствующая в католических духовных семинариях классическая система образования, и лишь для клириков и лиц, готовящихся к духовному званию, признается необходимым совместно с греко-римскими классиками изучать церковных писателей, между тем как Гарнье очень часто при своих нападениях на классическое образование опирается па этой энциклике, то делая голословные ссылки на нее, то приводя из нее и перетолковывая по-своему отдельные фразы104.

Такого же рода бесцеремонность замечается в рассматриваемой брошюре и по отношению к соборным постановлениям. Так, в ней приводится XVI правило quasi-четвертого Кареагенского собора: ethnicorum libros episcopi ne legant, haereticorum autem, si necessitas postulaverit, причем замечается, что, безусловно воспретив епископам чтение языческих (т. е. классических) сочинений, собор тем самым воспретил подобного рода чтение детям. Здесь заслуживает внимания как самая ссылка на собор, которого собственно не было105, – (да если бы он и был, то приведенное правило, как вызванное, без сомнения, исключительными обстоятельствами, могло иметь лишь временное и местное значение), – так выводимое из этого правила заключение, поражающее своей нелепостью, а именно, будто бы то, что воспрещается епископам, не должно быть позволяемо детям. По аналогии с этим умозаключением детям нельзя было бы позволять также чтения сказок или басен и многих, соответствующих их возрасту, самых невинных занятий и развлечений. Но здравая педагогика требует, чтобы чтение соответствовало возрасту. Aliud legent pueri, aliud viri, aliud senes. Относительно Тридентского собора Гарнье утверждает, что он отменил для людей взрослых установленное четвертым Карфагенским собором запрещение читать произведения языческих классиков, не исключая даже сочинений безнравственного или неприличного содержания, но оставил в силе это запрещение для детей. В доказательство этого он приводит VII правило „Indicis librorum prohibitorum», значительно сократив его, без сомнения, для того, чтобы иметь возможность придать ему такой смысл, какого оно не имеет и в каком оно никогда не понималось, потому что даже в школах, предназначенных для приготовления молодых людей к служению церкви, изучение классической литературы не только никогда не запрещалось, но, наоборот, со времени Тридентского собора считалось и до сего времени считается обязательным. И действительно, достаточно прочитать рассматриваемое правило „Индекса» в полном виде106, чтобы убедиться, что в нем воспрещается предлагать для чтения детям не все вообще языческие или древне-классические сочинения, а лишь те из них, которые имеют безнравственный или неприличный характер, потому что они могут оказывать вредное в религиозно-нравственном отношении влияние на детей. Таким образом это правило не имеет какого-либо специального характера, а выражает лишь общее педагогическое требование, по которому ни один опытный и благоразумный воспитатель или учитель не дает подобного рода сочинений в руки детям. Бесцеремонность Гарнье в данном случае тем более заслуживает внимания, что и папа Пий IX в ответ на просьбу одного североамериканского епископа разъяснил, что „запрещение Индекса касается только тех языческих произведений, которые ex professo трактуют о скандалезных и безнравственных предметах и не очищены, от таких мест; прочие сочинения и исправленные издания могут быть употребляемы без всякого колебания»107. В том же ответе Пия IX заключается опровержение и многих других суждений Гарнье о классическом образовании. Так, в этом ответе между прочим говорится: „Те, которые думают уничтожить в школах преподавание языческих авторов, не имеют никакого основания считать его особенно вредным и несообразным с целью христианского воспитания, потому что вековым опытом доказано, что обучающееся юношество, – светское или духовное, все равно, – может без всякой для себя опасности учиться чистоте и изяществу стиля как из писаний св. отцов, так и из избранных сочинений языческих писателей, лишь бы эти последние были очищены от всех соблазнительных мест. Употребление классиков с этой целью не только терпимо церковью, но и прямо дозволяется»108. Но Гарнье ни слова не говорит об этом ответе, в котором дебатируемый вопрос решается ясно и определенно, и настаивает на том, что католическая иерархия, допуская в школах, вопреки практике древней Церкви и соборным постановлениям, изучение древних классиков, делает это, уступая лишь требованиям общества. В доказательство этого он приводит пример Миланского apxиепископа Карла Борромея (Borromée), который воспретил было в подведомых ему семинаpиях употребление языческих сочинений (в конце XVI века), но вскоре после того, скрепя сердце, должен был уступить настойчивым требованиям родственников семинаристов и допустить изучение классиков. Но возводимое на католическую иерархию обвинение не справедливо; она действовала вполне законно и вовсе не настолько уступчива, чтобы из-за желания угождать публике могла в течение многих столетий предлагать детям, по выpaжeнию Гарнье, яд, отравляющий души. В особенности же это обвинение не применимо к Карлу Борромею, которого католическая церковь признает святым: его не могли принудить к преступной уступчивости родственники семинаристов, уже потому, что он был человеком весьма влиятельным, семинаристы же были большей частью детьми бедных родителей, все они бесплатно пользовались обучением, а некоторые из них даже пособием или coдepжaниeм. Исключение языческих сочинений из семинарской программы и замена их творениями христианских писателей были лишь временной мерой, установленной Карлом Борромеем на Миланском соборе в виде опыта, и так как опыт сопровождался для учеников неблагоприятными результатами, то запрещение было отменено109. Отмена запрещения тем более была естественна, что Карл Борромей вовсе не признавал классического образования столь пагубным, каким оно изображается в рассматриваемой брошюре. Доказательством этого служить сохраняющаяся доселе в актах Миланского собора программа преподавания, которая собственноручно написана Карлом Борромеем, и в которой значатся между прочим: Овидий, Виргилий, Гораций, Цицерон, Квинтилиан, Аристотель, Демосфен110. Да и самое запрещение, включенное Борромеем в постановления местного Миланского собора и имевшее временный характер, простиралось, судя по приводимому в рассматриваемой брошюре тексту этого постановления111, не на все произведения древних классиков, а лишь на те из них, предметом которых служат вымыслы и сказания о богах. Гарнье, впрочем, всячески усиливается смягчить тяжесть обвинения, взводимого им на католическое духовенство. Но все эти усилия не могли бы привести к цели, если бы духовенство действительно совершило приписываемое ему преступление, тем более, что оно, вопреки увеpeнию аббата Гарнье, не могло бы не знать о пагубности классической системы образования, если бы последняя, действительно, была такой, и пагубные результаты ее неизбежно должны были бы обнаружиться и сделаться очевидными для всех за много веков до нашего времени.

Для предотвращения мнимых пагубных последствий, могущих быть вследствие изучения древне-классической литературы, Гарнье требует начинать изучение древних языков в учебных заведениях через чтение Библии и свято-отеческих творений в греческом и латинском тексте. Но ни это требование, ни приводимый в пользу его основания нельзя признать состоятельными. Как мы уже видели, и в древней христианской церкви, и в период Средних Веков изучение светских наук и в частности классической литературы начиналось обыкновенно с детства; на него смотрели большей частью, как на подготовительную ступень к высшим богословским знаниям, и поэтому оно обыкновенно предшествовало изучение наук богословских. Религия, действительно, весьма сродна детскому духу, и в детях очень рано начинает проявляться религиозная потребность. Тем не менее современная здравая педагогика признает, что с религиозным воспитанием и образованием не следует торопиться. Так как религиозные предметы принадлежат мирy духовному, внутреннему, а внутренний мир в детях развивается позже и медленнее внешнего, то преждевременное ускорение религиозного обучения может вместо пользы приносить вред, – оно обыкновенно приводит к формализму и даже лицемерию в религии112. Поэтому, хотя в каждом благоустроенном христианском семействе обыкновенно заботятся о сообщении детям соответствующих их возрасту религиозных знаний, и иногда дают для чтения и объясняют детям некоторые отделы из Священного Писания и свято-отеческих творений; но более или менее систематическое и основательное изучение христианской религии, Библии и твоpeний отцов и учителей церкви всегда признавалось и признается недоступным детскому пониманию. Также в наших учебных заведениях, соответственно процессу духовного развития дитяти, первые два года религиозного обучения обыкновенно посвящаются изучению важнейших молитв и Священной Истории Ветхого и Нового Завета с чтением соответствующих исторических отделов из Библии; предметы же, требующие более высокого духовного развития, относятся к последующим годам учения. В древней христианской церкви даже и люди совершеннолетние не сразу посвящались во все тайны христианской религии, но постепенно и после более или менее продолжительного подготовления. Тем более соблюдение подобного рода постепенности признавалось необходимым по отношению к детям. Так, св. Василий Великий обращается к детям с такими словами: „в эту (в будущую, блаженную жизнь) вводят нас, конечно, Священные Писания, образующие нас посредством учений таинственных; но пока, по возрасту, не можем изучить глубины смысла их, мы и в других писаниях упражняем на время свое духовное око. Посвятив себя предварительному изучению внешних писателей, мы потом уже начнем слушать священные и таинственные уроки, и как бы привыкнув смотреть на солнце в воде, обратим, наконец, взоры к самому свету. Поэтому и тот славный Моисей, которого имя за мудрость у всех людей было весьма велико, сперва упражнял ум египетскими науками, а потом приступил к созерцанию Сущего. Подобно ему о премудром Даниле повествуется, что он в Вавилоне изучил халдейскую мудрость, и тогда уже коснулся божественных уроков»113. Блаж. Иероним во многих местах своих творений, как напр. в письме к Паммахию, указывает на то, „как трудно понимать божественное Писание и в особенности пророков»114 не только детям или юношам, но даже людям, достигшим полного умственного и физического развития. В письме к Павлину он говорит: „если столь великий пророк (Давид) сознается в теме неведения, то какая ночь незнания должна покрывать нас ничтожных, почти младенцев сосущих! А это покрывало лежит не только на лице Моисея, но и на евангелистах и на апостолах»115. Давая наставление Гавденцию о воспитании маленькой Пакатулы, он замечает: „будет ли внимать глубокомыслию апостола та, которую больше забавляют бабушкины сказки? Поймет ли пророческие предвещания, уразумеет ли она величие Евангелия, о сияние которого притупляется всякий ум смертных»?116. Ту же мысль выражает и блаж. Августии в своей „Исповеди»: „Священное Писание недоступно для юношей: оно в одно и то же время и просто, и возвышенно, а по местам покрыто завесой таинственности»117. Поэтому он признавал необходимым для достижения высшего религиозного знания предварительное усовершенствование ума посредством изучения светских наук (artes liberales)118.

Мы считаем достаточным ограничиться приведенными нами вполне авторитетными и ясными свидетельствами, тем более, что Гарнье делает большей частью лишь глухие, голословные ссылки на отцов и учителей церкви. Но не можем обойти молчанием весьма характерной ссылки его на вышеупомянутую энциклику папы Пия IX. Энциклика, говорит он, предписывает, чтобы в руки юношей давались только знаменитейшие (clarissimi) языческие писатели, и ни слова не говорит о других. Но такого рода писатели могут быть понимаемы и с пользой изучаемы молодыми людьми не иначе, как только по достижении полного развития. Следовательно, Пий IX требовал, чтобы литературное образование христианских юношей начиналось с изучения христианских авторов, и чтобы только в более позднее время происходило ознакомление с сочинениями знаменитейших языческих писателей. Таким образом, чтобы придать энциклике желаемый смысл, Гарнье берет за основание для ее объяснения положение, будто бы знаменитейшие писатели не могут ничего писать, доступного детскому пониманию. Но положение это, ложное само по себе, не оправдывается и практикой: в течение многих веков не только школьное, но и домашнее обучение детей начиналось с чтения и изучения Гомера и Виргилия, и на этих „знаменитейших» писателей не только язычники, но и христиане смотрели, как на понятных и полезных для детей. Также и многие произведения новейших знаменитых писателей (напр. некоторые стихотворения Пушкина) гораздо более доступны детскому пониманию и с большей любовью и пользой читаются и изучаются детьми, нежели произведения других, незнаменитых писателей. Нельзя согласиться и с тем мнением, что свято-отеческие творения более понятны для детей, нежели произведения языческих писателей. Творения отцов и учителей церкви по своему характеру весьма близки к книгам Священного Писания и, подобно последним, могут быть надлежащим образом понимаемы и более или менее основательно изучаемы лишь людьми, обладающими известным запасом богословских знаний и достигшими известной степени умственной зрелости. Не отрицая несомненно важного значения чтения Библии и свято-отеческих творений в оригинальном тексте в целях религиозно-нравственного воспитания, мы тем не менее полагаем, что и эти цели едва ли могут быть достижимы в низших и средних классах учебных заведений. Подобного рода чтение может быть вполне плодотворным лишь в том случае, если ученики будут способны проникнуть в дух читаемых произведений и сродниться с ним, а это требует не только известной, более или менее высокой степени умственного развития, но и обладания более или менее совершенным знанием тех языков, на которых эти произведения написаны; потому что в противном случае лексические, грамматические и т. под. трудности отвлекали бы внимание читающего от самой идеи и духа читаемых произведений и; рассеивали бы его, заставляя сосредоточиваться не столько на содержании, сколько на внешней форме, на отдельных словах и выражениях. Рассматриваемый род чтения, при несвоевременном применении его к делу, может вместо предполагаемой пользы приносить даже вред. Одним из главных зол, с которым более всего приходится бороться воспитателям и учителям, служит, как известно, скука учеников и нерасположение или враждебное отношение их к изучаемым предметам. Во избежание этого зла детям в низших классах учебных заведений обыкновенно предлагаются для изучения такие сочинения, которые вполне соответствовали бы их возрасту и могли бы служить не только полезным, но и приятным чтением, которые бы не только поучали, но и развлекали, между тем как в свято-отеческой литературе почти совсем не встречается подобного рода сочинений. В особенности же указанное зло происходит при невозможности или непосильной трудности понимания изучаемого предмета. В доказательство этого можно указать на блаж. Августина, который, по собственным его словам, ненавидел в детстве греческий язык именно потому, что трудности в изучении его отравляли всю приятность баснословных рассказов Гомера, которые заставляли его изучать119. Но гораздо более вреда может быть в том случае, если дети будут испытывать скуку и питать нерасположение или враждебное чувство в отношении к книгам Священного Писания и свято-отеческим творениям, нежели при обнаружении подобного рода чувств детьми по отношению к произведениям светских писателей, потому что в первом случае является опасность для религиозно-нравственного состояния детей, какой во втором случае не может быть.

Таким образом, чтение и изучение Библии и творений отцов и учителей церкви в оригинальном тексте может быть доступным и полезным лишь для учеников старшего возраста, т. е. в высших классах средних учебных заведений и в высших учебных заведениях. Но оно должно иметь применение, но нашему мнению, не во всех учебных заведениях, а лишь в духовно-учебных (в духовных семинариях и в духовных академиях) и в тех из светских (высших) учебных заведений, в которых изучается история греческой и римской литературы. В первых Библия и свято-отеческие творения должны служить предметом изучения не столько в целях назидания, сколько как источники богословских знаний, а во вторых – произведения древних христианских писателей не могут быть оставляемы без внимания уже вследствие той тесной связи, какую они имеют с историей классической литературы, тем более, что многие из них по своим литературным достоинствам стоят гораздо выше современных им произведений светской литературы. Что же касается прочих светских учебных заведений, то для достижения целей религиозно-нравственного воспитания и образования они могут пользоваться, вместо чтения Библии и свято-отеческих творений на греческом и латинском языке, другими, более удобоприменимыми средствами, которые указываются программами и планами этих заведений, обнимающими собой все то, что необходимо для религиозно-нравственного воспитания и образования лиц, не посвящающих себя специальному изучению богословских наук или на служение церкви. Включение рассматриваемого рода чтения в программы общеобразовательных учебных заведений, как возможное лишь при сокращении программ преподавания по другим предметам и в частности по классическим языкам, едва ли могло бы содействовать, как показывает опыт Средних Веков, возвышению религиозно-нравственного образования и неизбежно послужило бы в ущерб достижению тех общеобразовательных целей, которые преследуются классическим образованием. Нужно также иметь в виду, что в планы этих заведений не входит та широта и глубина богословских знаний, к которой стремятся духовно-учебные заведения. Преподавание в общеобразовательных учебных заведениях не задается и не может задаваться целью сообщать ученикам возможно полные сведения по всем изучаемым предметам, но должно ограничиваться сообщением лишь сведений, наиболее необходимых. Оно обыкновенно „группируется около некоторых, доступных пониманию учеников, главных предметов выдающегося образовательного значения, на которых они могут научиться с любовью углубляться в предмет, вырабатывая точные и прочные воззрения, ясные понятия, меткое выражение своих мыслей»120. К такого рода центральным предметам в большей части наших средних учебных заведений принадлежат древне-классические языки с их литературой. Это положение их в учебных заведениях обусловливается именно высоким образовательным значением их, по которому они превосходят все другие предметы образования и в частности церковный (греческий и латинский) язык и древнехристианскую литературу.

Современные педагоги признают, что язык есть самое всестороннее образовательное средство, и что изучение его тем плодотворнее, чем он далее отстоит от родного языка, чем выше культурное значение языка и его литературы и чем совершеннее формы его121. Но во всех этих отношениях церковный язык (греческий и латинский) гораздо ниже классических. Классические языки гораздо менее близки к современным языкам и поэтому более трудны для изучения, нежели язык церковный; но эти трудности вполне вознаграждаются результатами изучения: оно более работы дает мысли ученика, более развивает самодеятельность его и более расширяет его умственный кругозор. Классические языки с их литературой составляют ничем незаменимое средство для ознакомления с главными основами современной культуры, и в частности науки искусства, между тем как церковный язык и церковная литература служат собственно к восполнению сведений, получаемых из других наук, имеющих богословский характер, об одной из этих основ, заключающейся в христианстве. Но и для более или менее основательного изучения богословских наук необходимо знание классических языков и классической литературы. Мы уже видели, какое важное значение в этом отношении придавали классическому образованию отцы и учители церкви. То же подтверждает история духовных школ, в которых классические языки с их литературой всегда почти служили и доселе служат одним из главных предметов изучение. То знаниe, какое имеет классическое образование для изучения богословских наук, весьма метко охарактеризовано известным профессором Целлером в следующих словах: „что касается богословов, то никто не станет утверждать, что они могут обходиться без знания греческого и латинcкогo языков (именно классических, а не церковного), или что они могут усвоить их в достаточной мере уже по поступлении в академию: и не только знание этих языков для них необходимо, чтобы им не пришлось, ограничиваясь, как это было в Средние Века, одним только переводом священных книг, не иметь доступа к источникам позднейшего богословского и церковного развития, но необходимо также для них и фактическое знание науки древних и их образования, ибо христианство так много восприняло от нее; она до настоящего времени составляет столь существенный элемент христианской религии, что никто не способен к историческому пониманию последней или к философскому суждению о ней, не ознакомившись основательно с духовной жизнью тех народов, среди которых находилась ее колыбель, духовным достоянием которых она питалась, но образцам которых она создала свои формы культа и искусства, находясь во всё время своего развития посредственно и непосредственно под глубоким влиянием той науки»122.

Но в особенности превосходство классических языков и их литературы пред церковным языком и церковной литературой обнаруживается в совершенстве формы их. Это преимущество всегда признавалось не только всеми беспристрастными мыслителями, но и христианской церковью, которая, как на одну из причин для изучения классической литературы, указывала именно на правильность, чистоту и изящество языка и стиля классических писателей. Такой же взгляд неоднократно выражается и в рассматриваемой брошюре. Но в ней, рядом с этим взглядом, настойчиво проводится и совершенно противоположное воззрение на классическую литературу, как на гораздо низшую (или, по крайней мере, не высшую) по своей форме и в частности по языку сравнительно с Библией и всей церковной литературой. Поэтому мы считаем нужным сделать несколько замечаний относительно тех оснований, на которые опирается это воззрение.

Христианская церковь установлена Господом для спасения людей. Божественный Основатель церкви даровал ей и все те средства, которые необходимы для достижения этой цели, а потому не лишил ее, конечно, и дара слова, насколько последнее служит средством для возвещения спасительных истин и для обращения людей на путь спасения. Но это вовсе еще не значит, что члены церкви Христовой или, по крайней мере, главные представители ее должны обладать всеми внешними достоинствами человеческого слова: правильность и изящество языка и стиля, искусство логического построения речи, внешний блеск красноречия и т. под. качества служат результатом природных дарований и образования; они в значительной степени обусловливаются также средой, в которой вращается автор, целями которые он преследует, и т. под. внешними обстоятельствами, и не составляют необходимого условия для достижения церковью ее назначения, а потому и не входят в область тех благодатных даров, которые она получила от своего Основателя. В зависимости от указанных условий и внешние достоинства слова библейских и церковных писателей различны: одни из них облекали свою речь в более совершенную, другие в менее совершенную форму. Так напр. книга пророка Исаии, евангелие Иоанна Богослова и творения Лактанция и блаж. Иеронима по внешней своей форме гораздо выше книги пророка Амоса, евангелия св. Матфея и творений блаж. Августина и св. Григория Двоеслова. Вполне естественно также и то, что книги Свящ. Писания и творения отцов и учителей церкви могут быть но своей внешней форме ниже произведений других писателей и даже таких, которые не принадлежат к христианской церкви. Главное, неоспоримое достоинство их заключается не в литературной форме, а в их высоком религиозно-нравственном содержании, по которому они превосходят и всегда будут превосходить все другие произведения. Древние классики, обладая высоким литературным талантом и широко пользуясь средствами современной им культуры, весьма важное значение придавали правильности и изяществу формы изложения и обращали самое тщательное внимание на отделку ее, вследствие чего они и возвели литературу в отношении формы на высшую ступень совершенства; между тем как церковные писатели, подобно первым провозвестникам христианства, сосредоточивали внимание на самом содержании, внешней же форме придавали значение большей частью лишь настолько, насколько это требовалось в видах общепонятности изложения. Они никогда не упускали из внимания назначение христианства быть религией всего мирa, и так как речь простая, безыскусственная, разговорная и народная одинаково понятна как для людей образованных, так и необразованных, то они говорили и писали большей частью такого рода речью, тем более что и слушатели или читатели их состояли большей частью из людей простых и необразованных или малообразованных, для которых речь, построенная по всем правилам словесного искусства, могла бы быть малопонятной. Поэтому они в своих творениях нередко даже намеренно употребляли такие слова и выражения, которые не допускались в чисто-литературном языке, – каковы напр. вульгаризмы, провинциализмы и архаизмы, и иногда не останавливались даже пред употреблением явно неправильных в грамматическом или стилистическом отношении выражений, коль скоро последние могли быть более понятными для народа, нежели чисто литературная. В церковной литературе встречается также множество слов, вновь образованных (неологизмов), иностранных и так называемых voces hybridae (т. e. таких слов, в которых одна часть взята из одного языка, а другая – из другого). Все эти и тому подобные изменения, а в особенности синтаксические своеобразности, существенно изменили характер древнеклассической речи и придали ей чуждый ей вид. Конечно, умеренное употребление иностранных слов и неологизмов, если оно вызывается необходимостью, служа для выражения новых понятий, и если образование новых слов делается согласно с эстетическими требованиями и с общими законами языка (как это мы видим у классических и иногда у церковных писателей), относится не столько к недостаткам, сколько к достоинствам языка, как служащее к обогащению и усовершенствованию его. Но дело в том, что большая часть особенностей, отличающих церковный язык от классического, не может быть оправдана с эстетической точки зрения и не служить к усовершенствованию языка. Не могут служить свидетельством в пользу совершенства церковного языка и романские языки. Хотя романские языки многим обязаны церковному латинскому языку, тем не менее они не могут быть признаны не только „прекраснейшими дочерьми», но и вообще „дочерьми» его. Они собственно произошли из смешения латинского разговорного простонародного языка (sermo vulgaris, plebejus) с языками и наречиями, употреблявшимися туземцами в римских провинциях, и уже поэтому одному не могут соперничать в отношении совершенства формы с высокоразвитым литературным языком древних классиков. Впрочем, было бы несправедливо и винить церковных писателей за искажение языка: они жили в период упадка классического языка и литературы и, за исключением некоторых особенностей, имеющих специально-христианский характер или объясняющихся преследовавшимися ими целями общепонятности изложения, писали большей частью современным им, уже ранее искаженным, языком, отдавая таким образом по отношению к недостаткам языка и литературной формы лишь дан своему времени. Лишь у немногих из древне-христианских писателей обнаруживается стремление подражать относительно внешней формы классическим образцам; но хотя некоторые из подражаний не были неудачными, однако они не стоят выше образцов и даже на одном уровне с ними. Некоторые из церковных писателей по своему таланту, образованию и изяществу языка и стиля возвышаются даже над всеми современными им светскими писателями и не уступают писателям классического периода по своим природным дарованиям, многосторонности и основательности познаний, высокому воодушевлению, глубине мысли и т. под. качествам; тем не менее произведения их в отношении формы стоят, по общему мнению всех беспристрастных критиков, гораздо ниже произведений корифеев классического периода греческой и римской литературы. Все беспристрастные критики, вопреки рассматриваемому нами воззрению, согласны также в том, что среди библейских и церковных писателей нет ни историков, которых можно было бы противопоставить Фукидиду, Титу Ливию, Ксенофонту, Саллюстию, Тациту, ни баснописцев в роде Езопа или Федра, ни эпиков, которых можно было бы поставить на один уровень с Гомером, Виргилием или даже Луканом, ни таких трагиков, как Эсхил, Софокл, Эврипид, ни комиков, подобных Плавту и Теренцию, ни сатириков в роде Горация и Ювенала, ни лириков, равных Венузийскому поэту. Только два-три христианских эпистолографа, некоторый из произведений христианского красноречия и несколько гимнов Пруденция, как, действительно, выдающиеся по своим высоким литературным достоинствам, хотя и не чуждые недостатков своего времени, могут быть поставлены в некоторой степени в параллель с классическими образцами123.

Указанные нами внешние недостатки библейской и церковной письменности признавались и древнехристианскими писателями. Так, апостол Павел называет себя неискусным в слове (2Кор. 11:6) и придает значение не тем внешним средствам убеждения, к которым обращается человеческая мудрость, а „явлению духа и силы (1Кор.2:4)». Св. Василий Великий в одном из своих писем к Ливанию говорит: „я теперь беседую с Моисеем, с Илиею и с подобными им блаженными мужами, которые пересказывают мне свои мысли на грубом языке, и что я у них занял, то и говорю; все это верно по мыслям, но не обработано по слогу, как видно и из этого самого письма. Ибо если и выучился я чему у вас, то забылось это со временем»124. Лактанций, могущий быть компетентным судьей в вопросах о правильности и изяществе речи, свидетельствует, что книги Свящ. Писания написаны „обыкновенным простонародным слогом125. „Богу угодно», говорит он, „чтобы истина прельщала нас более естественной своей красотой, нежели посторонними прикрасами, иногда ее обезображивающими..... Когда говорит Бог, Он говорит просто, немногоглаголиво. Ему нет нужды поступать иначе, Он предложил истину без прикрас, дабы весь свет мог ее познать»126. О церковных писателях он замечает, что между ними мало красноречивых, указывает на внешше недостатки в их творениях и в частности о Тертуллиане говорит, что слог его труден, нечист и весьма темен»127. Арнобий соглашается с противниками христиан, что христианские писатели были люди простые, необразованные, – они писали простонародным, нечистым языком, творения их переполнены барбаризмами, солецизмами и т. под. недостатками, несвойственными правильному языку, но утверждает, что истина и не нуждается ни в чистоте и изяществе речи, ни в разного рода искусных доказательствах, умозаключениях и определениях128. Когда блаж. Иероним начал после светских писателей читать пророков, то его ужасала необработанность речи129. В частности пророка Амоса он прямо называет (в введении к толкованиям на его книгу) „неискусным» в слове (imperitus sermone»)130. В письме к Паммахию он говорить: ,,не ищи у младенцев красноречия. Церковный перевод (Библии) если и имеет красоту слога, должен не дорожить ей и избегать ее, чтобы быть понятным не для праздных школ» философов и не для немногих учеников, но для всего рода человеческого131. В письме к монаху Павлину он указывает, как на образцы для подражания в области философии и в разных родах литературы, исключительно на светских (языческих) писателей. „Философы», говорит он, „могут ставить себе в образец Пифагора, Сократа, Платона, Аристотеля; поэты могут подражать Гомеру, Виргилию, Менандру, Теренцию; историки – Фукидиду, Саллюстию, Геродоту, Ливию; ораторы – Лисии, Гракхам, Демосфену, Цицерону»132. В письме к Павлину он делает следующий отзыв о некоторых из церковных писателей: ,,Тертуллиан богат мыслями, но тяжело выражается….. Викторин, увенчанный славным мученичеством, не может выражать того, что разумеет... Арнобий неровен, излишне распространяется и, не делая разделений в своих сочинениях, спутывается. Св. Иларий парит галликанским стилем и, украшаясь цветами Греции, иногда затемняется длинными периодами и неудобен для чтения более простым братьям»133. Иногда и сам блаж. Иepoним пользуется простым, народным языком. Так, в письме к Фабиоле, намереваясь употребить необычный в хорошем литературном языке слова lineas (в смысле льняных одежд) и camisias (сн. франц. chemise), он замечает: „Чтобы быть понятнее читателю, я хочу воспользоваться простонародным оборотом речи»134. Также в толкованиях на пророка Иезекииля (гл. 40) он говорить: „мы знаем, что локоть (cubitum) и локти (cubita) – имена среднего рода, но ради простоты и облегчения понимания и применительно к народному обычаю мы ставим их и в мужеском роде. Ибо нам следует заботиться не о том, чтобы избегать недостатков речи, а о том, чтобы какими бы то ни было словами разъяснять темноту Священного Писания»135. Подобного рода суждения неоднократно высказывал и блаж. Августин. Так, отмечая встречающиеся в латинских переводах Библии слова и обороты, не свойственные чистому и правильному языку (солецизмы, барбаризмы и т. под.), он замечает: „подобные недостатки в переводах можно оставлять без внимания тому, кто ищет не изящества, а истины»136. Давая наставления о том, как следует излагать истины христианской веры и нравственности, он замечает: „мы не должны щадить никакого труда для того, чтобы истины, даже самые трудные для разумения, но хорошо нами постигнутые, каким бы то ни было образом довести до понятия других и во что бы ни стало перелить оные в душу слушателя. Ибо в простой беседе наставнику вся забота не о том, как бы красноречивее, но о том, как бы яснее и очевиднее изложить предмет свой. Рачительное стремление к этой ясности (evidentia) вовсе не рачит иногда об изяществе выражений, заботясь не о том, что хорошо звучит, но о том, что хорошо высказывает и проявляет истину, которую силится выставить на вид. Если наши переводчики не постыдились сказать: nоn congregabo conventicula eorum de sanguinibus (Пс. 15:4), ибо чувствовали, что предмет требовал здесь употребить слово sanguinibus (кровей) во множественном числе, хотя оно в ученом латинском языке употребляется только в единственном: то почему учителю веры, беседующему с людьми необразованными, стыдиться и не употребить простонародного ossum (кость) вместо книжного os, дабы избежать двусмыслия в слове, имеющем два значения: кость и уста, и различающемся по одному только ударению в произношении – долгому или короткому137, почему, говорю, не употребить, когда грубое африканское ухо вовсе не умеет судить ни о сокращении, ни о продолжены гласных букв? Какая польза от правильности языка, за которой не может следовать понятие слушателя, тогда как единственная причина и цель разговоров наших есть та, чтобы нас понимали люди, с коими ведем разговор. Итак, кто учит, тот пусть избегает выражений, кои не учат; пусть избирает выражения правильные, если это можно сделать, не вредя ясности; если же нельзя, либо потому, что их вовсе нет, либо потому, что они нескоро на ум приходят: то пусть употребляет слова не совсем правильные, лишь бы только самый предмет преподать правильно»138. И сам блаж. Августин нередко пользовался простонародным языком. Так, при объяснении 123-псалма, отдав предпочтение народному слову putas пред литературным forsitan, он говорит: „часто я употребляю слова, не свойственные латинскому языку, чтобы быть понятным для вас»139. В другой раз, употребив народное слово ossum вместо os, он замечает: „мы предпочитаем скорее подвергнуться порицанию со стороны грамматиков, нежели быть непонятыми народом»140. В De civitate Dei (кн. XVII, гл. 4) он употребил слово minorati sunt (уменьшились), сделав следующую оговорку: „хотя это слово и не вполне латинское, но им хорошо выражено то, что они (израильтяне) из старших в роде сделались меньшими»141. Сульпиций Север в предисловии к жизнеописание св. Мартина заявляет, что он решился не краснеть за ошибки языка, и просить читателей обращать внимание на содержание, а не на форму выражения, потому что и царство Божие основано не на красноречии, а на вере, и спасение мирy было проповедуемо не ораторами, а рыбарями142. Св. Григорий Двоеслов, вопреки свидетельствам позднейших панегиристов, сам называет себя человеком простым и недалеким (fatuus)»143. Он, по собственным его словам (в письме, составляющем введение к изъяснению книги Иова), не только с пренебрежением относился к правилам риторики, преподававшимся в светских школах, но даже не считал нужным избегать барбаризмов, гиатусов и частого повторения буквы М (metacismi) и соблюдать правила об употреблении предлогов, „потому что я», говорит он, „считаю крайне неприличным слова небесного вещания (caelestis oraculi) связывать (грамматическими) правилами Доната144. Поэтому вполне естественно то, что в древности Библия и творения отцов и учителей Церкви признавались непригодными для общеобразовательных целей. „Священные книги», говорит один из древних церковных историков, „не выучивают хорошо говорить, но надо уметь хорошо говорить, чтобы защищать истину»145. Это между прочим и служило для христиан одним из главных побуждений к изучению классической литературы.

Мы считаем излишним входить в подробный разбор всех тех произвольных сопоставлений древне-классических писателей с христианскими, которые делает издатель рассматриваемой брошюры, отдавая предпочтение последним в отношении языка и литературной формы. Ограничимся лишь несколькими замечаниями относительно некоторых из этих сопоставлений, по которым можно судить и о прочих. Так, не отрицая весьма важного значения сочинения блаж. Августина „De civitate Dei», которое, действительно, служит первым опытом христианской философии истории, мы должны принять во внимание также и то, что по своей внешней форме оно стоит гораздо ниже не только „Истории» Тита Ливия, но и многих из произведений христианских писателей. Оно не только не свободно от тех недостатков, которые характеризуют язык и стиль прочих произведений блаж. Августина, но и не отличается связностью, систематичностью изложения146. Св. Амвросий Медиоланский в своей переделке трактата Цицерона „De officiis» обнаружил много искусства при перенесении языческих понятий и воззрений на христианскую почву и представил ряд весьма поучительных нравственных наставлений, составляющих плод его житейской опытности; тем не менее он отнюдь не возвысился над литературными достоинствами своего образца. Во всей этой переделке ясно замечается недостаточность обработки. Композиция ее, как говорит Эберт, крайне неудовлетворительна. В труде св. Амвросия мы не встречаем единства ни в развитии мыслей, ни в стиле. Он представляет собой род лабиринта, в котором только трактат Цицерона может служить руководной нитью147. Творения св. Григория Двоеслова отличаются простотой и безыскусственностью. В этом их несомненное достоинство. Но здесь же кроется и источник тех недостатков, которые, как мы выше видели, сознавал и сам св. Григорий и вследствие которых язык его не может быть признан образцовым и поставлен на один уровень с языком не только Цицерона, но и многих из второстепенных писателей. Творения блаж. Иеронима, действительно, могут быть читаемы с большим интересом, но далеко не все и не всеми, и во всяком случае противопоставлять им в этом отношении „Тускуланские Рассуждения» Цицерона, как наводящие будто бы смертельную скуку на читателя, несправедливо. Этот трактат, по отзывам лиц компетентных, „имеет форму в высшей степени популярную и необыкновенно привлекательную для чтения. Эта привлекательность формы при богатстве мыслей, отличающихся возвышенностью, служит причиной, почему Тускуланские Рассуждения издавна были в Европе любимым предметом чтения как в школе, так и вне ее, а это со своей стороны объясняет существование множества отдельных изданий этого сочинения»148. Также и письма Цицерона всеми беспристрастными критиками признаются в высшей степени интересными по своему содержанию и чрезвычайно привлекательными по форме изложения. Они дают нам чрезвычайно живо и верно написанную картину событий жизни Цицерона, его характера, деятельности и стремлений, всех его хороших и дурных качеств, и такого же рода картину жизни и политических стремлений его времени. В этих письмах, а в особенности в тех из них, которые адресованы Помпонию Аттику и брату автора, Квинту, Цицерон с полной откровенностью, в самом неподдельном, не прикрытом никакой мантией виде, высказывает свои мысли, стремления, надежды, желания и опасения и говорит о разнообразных обстоятельствах как собственной жизни, так современного ему общества. Поэтому они всегда пользовались высоким уважением, признавались за лучшие образцы эпистолярного стиля, и чтение их считалось приятным, полезным и поучительным для учащегося юношества149. Правда, встречаются между ними и исключения; но тоже можно сказать и о письмах христианских писателей, как напр. блаж. Иеронима, допускающего в некоторых из своих писем столь подробное и реальное изображение нравственной распущености современного ему христианского общества, что чтение их может быть не безопасным для детей и юношей школьного возраста. Но в особенности произвольность суждений издателя рассматриваемой брошюры обнаруживается в той смелости, с которой он всем поэтам Августова века противопоставляет Адама де Сен-Виктора, „величайшего поэта Средних Вековъ», в действительности же настолько не выдающаяся своими литературными достоинствами, что даже историки литературы и издатели специальных литературных словарей150 большей частью обходят его имя совершенным молчанием.

Что касается в частности формы христианской поэзии, то и она, как применявшаяся к грубому вкусу народа, утратившего чувство различия между долгими и короткими слогами, должна быть признана гораздо менее совершенной, нежели классическая. Классическое стихосложение, будучи по своему существу метрическим, в то же время строго сообразуется с ритмическими требованиями и уже вследствие этого одного представляет более музыкальности и разнообразия; христианская же поэзия, удержав из классической лишь ритмическое построение, основывающееся на определенном чередовании сильных и слабых темпов, повышений и понижений (arsis, thesis), совершенно оставила метрический строй, обусловливаемый долготой и краткостью слогов. Разница эта в особенности резко бросается в глаза при сличении первых произведений христианской поэзии с произведениями классических поэтов. Так, о Коммодиане Г. Буасье говорит, что его стихосложение „причудливо, неприятно, грубо, открыто оскорбляет все законы элементарной метрики. Его стих имеет притязание быть древним гекзаметром, но это гекзаметр, не знающий oтличие долготы и краткости слогов, т. е. того, что составляло его душу. Он сохранил только его внешность и вид; у него осталось правильное число слогов, которые поэт группирует по желанию в дактили и спондеи, хотя в действительности нет более ни спондеев, ни дактилей, так как отсутствует количество»151. Не пользовались, по-видимому, подобного рода стихи уважением и в древности, как можно заключать из слов Геннадия Массилийского, который говорит, что Коммодиан написал книгу против язычников „грубым яныком, якобы стихами»152. Стихосложение Ювенка гораздо более правильно. У него встречаются стихи вполне правильные и очень изящно написанные. Но „такая удача не часто выпадает на долю Ювенка. Чаще всего он тяжеловесен и бесцветен и точно одарен особым свойством портить лучшие места Евангелия. Его Евангельская история – работа школьника, составляющего стихи из отрывков, взятых у светских писателей»153. Впоследствии христианская поэзия сумела довольно искусно справиться с теми Трудностями, какие представляло применение античных форм к новому содержанию, чуждому классической древности, и достигла значительного совершенства в отношении формы. Она даже возвысилась над современной ей светской поэзией. Но совершенство и изящество ее формы не было самостоятельным, а зависело от более или менее удачного подражания классическим образцам. Не превзошла она классическую поэзию и в тот период своего развития, когда, отрешившись от классических образцов, вступила на самостоятельный путь, воспользовавшись особым видом свойственного народной поэзии тонического стихосложения, основывающимся на созвучном окончании стихов (рифмах). Подобного рода созвучия, которые утонченному вкусу греков и римлян классического периода казались не достоинством, а недостатком, допускавшимся изредка в стихах лишь по необходимости, не могли заменить того благозвучия и той музыкальности, какие обусловливались разнообразным гармоническим сочетанием долгих и коротких слогов. Новый вид стихосложения, как применявшийся ко вкусам простого народа, был несомненно более популярным. Но это отнюдь не может служить доказательством совершенства формы христианской поэзии. Простой народ, как известно, отличается, как и всегда отличался, грубым, неразвитым вкусом, и среди него никогда почти не находят более или менее широкого распространения лучшие произведения изящной литературы. Справедливо также и то, что метрическое стихосложение представляло для поэтов много затруднений в то время, когда в живом языке утратилось различие между долгими и короткими слогами, т. е. в послеклассический период. Могло оно представлять немало затруднений и при первоначальном применении его к литературным произведениям, когда поэты еще не вполне свыклись с ним и когда законы его и формы языка еще не вполне были установлены. Но заключать отсюда о необычайной, трудности этого стихосложения для поэтов классического периода, когда язык образованного общества достиг высшей степени утонченности, несправедливо, тем более что большая или меньшая степень легкости стихосложения в значительной степени обусловливается природным талантом, образованием, навыком и упражнением. Оно могло в это время быть не по плечу лишь для той массы бездарных и невежественных виршеплетов, на обилие которых жаловался Гораций154, а не для истинных поэтов. Мы имеем также прямые свидетельства о том, что некоторые из поэтов этого периода писали стихи с необычайной легкостью. Так, Овидий о себе говорить, что хотя он во время своей юности старался, следуя внушениям отца, отвыкнуть от поэзии и писать прозой, тем не менее, что бы он ни писал, речь невольно, без всякого намерения с его стороны, укладывалась в метр, и стих выходил сам собой155. Поэтому нельзя признать основательным и выводимое из мнимой необычайной трудности метрического стихосложения заключение о пустоте и беccодержательности произведений классической поэзии, не оправдываемое также и содержанием их. Мы, впрочем, не отрицаем того, что новый вид стихосложения, усвоенный христианской поэзией, был более простым и более легким для поэтов, нежели прежнее, метрическое стихосложение. Но эти качества скорее могут служить свидетельством о меньшем, нежели о большем совершенстве формы христианской поэзии сравнительно с поэзией классической.

Таким образом все те основания, на которые опираются защитники совершенства формы христианской литературы, оказываются несостоятельными. Не христианская литература над классической, а наоборот, классическая над христианской возвышается по совершенству и изяществу языка, стиля, стихосложения и вообще литературной формы. Поэтому произведения древних классиков имеют более высокое образовательное значение и не могут быть заменены творениями отцов и учителей церкви при обучении, имеющем в виду общеобразовательные цели.

Но высокое образовательное значение древне-классической литературы обусловливается не внешним только, но и внутренним характером ее. Мы видели, что уже в древности христиане признавали полезным изучение ее не только вследствие совершенства внешней формы, но также и по причине содержания ее. И действительно, классическая литература отличается богатством содержания и обилием фактов и идей, имеющих высокое значение как в научном, так в религиозно-нравственном и практическом отношении. Древниe классики одинаково серьезное внимание обращали как на внешнюю форму, так на содержание своих произведений. Одно из главных достоинств классической литературы и заключается именно в полной гармонии между формой и содержанием. Сосредоточение внимания на внешней форме в ущерб содержанию, погоня за необычайными словами и за замысловатыми и вычурными или трудными выражениями, сухость, пустота, бессодержательность и т. под. явления встречаются в произведениях не классического, а послеклассического периода. Древние классики обыкновенно очень cepьезно смотрели на задачи литературной деятельности. У них не заметно того стремления применяться к извращенным вкусам публики и потворствовать ее страстям, какое, к сожалению, нередко обнаруживается в современной нам литературе. Гораздо реже встречаются у них также материалистические и сенсуалистические идеи. Вся почти классическая литература проникнута глубоким уважением к религии, нравственности, отечеству и государственному порядку. Классические писатели преследовали в своих произведениях главным образом нравственные и патриотические цели. Так, Саллюстий и Тит Ливий в начале своих исторических трудов прямо указывают на свое желание через описание достославных деяний предков воспламенить дух соотечественников к добродетели и рядом поучительных примеров показать, чему должно подражать, как добродетельному и полезному, и чего избегать, как такого, что худо само по себе и пагубно по своим последствиям156. Хотя некоторые из них, как на цель своей литературной деятельности, указывают на достижение славы, но самую славу понимают, как результат полезной для общества деятельностной и как награду за добродетель157. В произведениях древних классиков обнаруживается также высокая любовь к истине, от которой умышленно эти писатели никогда почти не отступают, и стремление сохранять полное беспристрастие. Так, Саллюстий в введении к своей монографии „О Заговоре Катилины» говорит, что он изложит историю этого заговора беспристрастно и как можно ближе к истине158. Тацит заявляет, что его пером руководит неподкупная любовь к истине и полное беспристрастие159. Если римляне обвиняли греков в лживости, хитрости и льстивости, то это относится собственно не к греческим классикам, а к выродившимся потомкам великого народа, давшим повод своим поведением в Риме составить нелестное представление о всей греческой нации160. Относить такого рода представление к греческим классикам так же несправедливо, как несправедливо было бы на основании подобного рода характеристики греков христианского времени, встречающейся у нашего летописца, отрицать высокое значение греческой христианской литературы. Неумышленные же отступления от истины встречаются не у древне-классических только, но и у самых добросовестных христианских писателей. Если некоторые из древних авторов допускали лесть в своих произведениях и стремились посредством незаслуженных похвал достигать материальных выгод, то это были исключительные явления, почти совсем не имевшие места в период процветания литературы и относящиеся собственно к периоду упадка ее, совпадающему с временем глубокого умственного и нравственного падения общества. Виргилий и Гораций хотя и восхваляли своих высокопоставленных покровителей и друзей в своих произведениях, но делали это по чувству долга, а не с целью добиться протекции денег или вилл. Гораций, как известно, настолько независимо держал себя по отношении к Августу, что уклонялся от всех настойчивых предложений его, принятие которых не только могло обеспечить материальное пoлoжeниe, но и создать блестящую политическую карьеру поэту. Также Тит Ливий и Виргилий не пользовались своей близостью к Августу для достижения каких-либо выгод или карьеры. В классической литературе мы не находим также революционных, социалистических и т. под. идей; напротив того, в ней встречали энергический протест все те стремления, которые были направлены к потрясению политического и социального строя. В доказательство этого можно указать на знаменитые речи Цицерона против Катилины и на сочинение Саллюстия о заговоре Катилины. Даже Гораций, принимавший во время своей юности деятельное участие в защите республики, в своих стихотворениях не только не распространял республиканских или революционных идей, но и указывал на благотворное значение государственного строя, установленного Августом. Нельзя не указать также на Тацита. Хотя он не скрывает своих симпатий к прежнему, республиканскому строй государства и с негодованием отмечает те крайние проявления деспотизма и тирании, которыми ознаменовалось правление некоторых из римских императоров, однако не только не восстает против монархического правления, но наоборот, указывает на историческую необходимость его для мирного развития государства. „Дело мира, говорит он, требовало, чтобы вся власть была передана в руки одного лица»161. И во всех вообще произведениях древних классиков обнаруживается замечательная серийность мысли и здравость суждения. Этого нельзя сказать лишь о весьма немногих поэтических произведениях, и в особенности о таких, которые были написаны в годы увлечений, свойственных молодости. Известно также, что поэты всех стран и всех времен пользуются, сравнительно с другими писателями, большей свободой в своих суждениях и, увлекаясь целями служения искусству, дозволяют себе иногда довольно легкомысленное отношение ко многим серьезным вопросам, не исключая вопросов религии и нравственности. Поэтому произведения не только древне-классических, но и других поэтов иногда подвергались с нравственной точки зрения очень резкому порицанию. Но подобного рода порицаниe нельзя признать справедливым уже потому, что оно основывается лишь на сравнительно незначительном числе произведений, по которым, как имеющим исключительный характер, нельзя судить об общем характере литературы и на которые, конечно, никто не может смотреть, как на предназначенные ad usum juventutis. Гораций в своем знаменитом послании к Пизопам (De arte poetica) говорит, что поэты обыкновенно стремятся или приносить пользу (prodesse), или доставлять эстетическое наслаждение (delectare), или же соединяют то и другое вместе, приятное и пригодное для жизни (et jucunda et idonea vitae), при чем в особенности считает достойным подражания этот последний род поэзии, как наиболее могущий удовлетворять потребностям и вкусам каждого человека162. И действительно, о всей почти классической поэзии можно сказать, что она „соединяет полезное с приятным, поучая читателя и вместе с тем доставляя ему наслаждение (miscuit utile dulci, lectorem delectando pariterque monendo)». Она, в прекрасной, изящной форме дает читателю возвышенные поучительные уроки и увлекает его в ту область нравственно-прекрасного, в которой нет места пороку. Она обыкновенно не только не выражает сочувствия пороку, но наоборот, в форме то приятной беседы, шутки и иронии (как Гораций), то беспощадного бичевания, полного благородного негодования (как Ювенал), ведет борьбу со всеми уклонениями от добра, истины и красоты. Даже под оболочкой мифологических сказаний, против которых, как могущих будто бы оказывать развращающее влияние на юношество, в особенности восстают противники классицизма, она выражает большей частью глубокие религиозно-нравственные истины, которые умелый учитель легко может распознать и применить к целям религиозно-нравственного воздействия на учеников163. Поэтому она имеет весьма важное образовательное и воспитательное значение, прекрасно охарактеризованное Горацием в известном послании к Августу164.

Нельзя согласиться и с тем положением, что с литературной точки зрения совершенно безразлично, будут ли дети в первые годы обучения читать написанные столь правильным и изящным языком произведения, каковы произведения древних классиков, или же сочинения, имеющие менее совершенную форму, каковы книги Священного Писания и творения отцов и учителей церкви. Ученики первых классов, конечно, еще не могут понимать всех стилистических и литературных достоинств читаемых произведений. Такого рода понимание приобретается постепенно, по мере развития детей и путем более им менее долговременного и внимательного изучения лучших образцов литературы. Но известно, какое громадное значение имеют привычки, приобретенные в детстве, и как трудно бывает отвыкнуть от недостатков, усвоенных в детском возрасте. Поэтому уже в древности признавали необходимым предлагать детям для изучения лишь то, что может служить для них образцом, и постепенно приучать их к тому, что вполне они могут усвоить только в позднейшие годы. Так, блаж. Иероним, давая наставление Лете о воспитании ее дочери, Павлы, советует ей пригласить учителя опытного и обладающего хорошими сведениями, потому что „самое произношение букв и первые начатки учения», говорит он, „иначе преподаются ученым и иначе невеждой. Позаботься, чтобы дочь твоя не усвоила нелепого обычая женщин коверкать слова: это вредит языку; пусть она не учится в детстве тому, от чего после нужно будет отвыкать. Пишут, что красноречию Гракхов принесла великую пользу речь матери, которую слушали они с детства. Речь Гортензия привилась к нему еще в отцовских объятьях. С трудом истребляется то, что впечатлевается в молодые души. Новый кувшин долго хранит запах того, чем впервые был налит165. Греческая история рассказывает, что Александр, будучи могущественнейшим царем и победителем вселенной, долго не в силах был освободиться от недостатков в характере и в походке учителя своего Леонида, которыми заразился еще в детстве»166. И в первой книге апологии против Руфина он выражает ту же мысль, говоря словами Виргилия (Georg. lib. II, v. 272): „много значит привыкнуть с раннего детства»167. Также и современная педагогика требует, чтобы с детьми говорили правильным, чистым языком, чтобы исправляли каждую ошибку в их языке и чтобы давали им в руки лишь такие сочинения, которые не только были бы полезны по своему содержанию, но и могли бы служить для них образцами по форме изложения. Но при изучении древних языков такого рода образцами могут служить только произведения классических, а не церковных писателей, потому что при изучении последних учениками усвоялись бы многие неправильные или несвойственные чистому, литературному языку слова и формы выражения, от которых впоследствии трудно было бы отвыкнуть. Вследствие подобного рода внешних недостатков в настояние время большей частью исключаются из школьных программ даже такие сочинения, вполне соответствующие детскому пониманию и отличающиеся глубоким религиозно-нравственным направлением, как Epitome historiae sacrae и Selectae е profanis scriptoribus historiae168. Во избежание указанного нами затруднения некоторые из противников классической литературы, как напр. Монье (Monnier), признают нужным исправлять текст свято-отеческих творений в школьных изданиях сообразно правилам грамматики. Но это, по справедливому замечанию одного из критиков169, „верх вандализма и неуважения к тексту отцов и учителей церкви и может только подрывать, а не возвышать их авторитет. Облечь их в тогу Цицерона – это значило бы сделать их смешными. Это было бы не исправлением, а искажением свято-отеческих творений, потому что внешняя форма их находится в тесной связи с самым содержанием, и некоторые из отцов и учителей церкви, как мы видели, нарочито уклонялись от классического языка и пользовались неправильной, простонародной pечью, как более общедоступной, имея в виду не литературный и общеобразовательный, а исключительно религиозно-нравственные цели. Подобного рода исправления не могут служить и к возвышению значения свято-отеческих творений: хотя многие из них не лишены крупных литературных достоинств, тем не менее значение их заключается не в литературной форме, а в религиозно-нравственном содержании, по которому они неизмеримо возвышаются над прочими произведениями, и к ним не применим тот масштаб, по которому оцениваются обыкновенные литературные произведения.

Настаивая на необходимости начинать изучение древних языков с чтения произведений классических, как написанных чистым и правильным языком и не могущих, при надлежащем выборе и употреблении их, оказывать вредного влияния на религиозно-нравственное состояние учеников, мы тем не менее, вследствие чисто-педагогических соображений, признаем вполне справедливым неоднократно уже высказывавшееся170 и в последнее время снова заявляемое в нашей печати и даже в официальных сферах171 требование приступать к изучению классических языком не в столь раннем возрасте, в каком оно происходит по программам наших учебных заведений172. В основе изучения иностранных языков должен лежать отечественный язык. Только тогда ученик может с надлежащим ycпехом приступать к изучение древних языков, когда он подготовился к систематическому грамматическому образованию, ознакомившись с грамматической терминологией и логическим построением речи на языке отечественном173. Но не следует упускать из внимания также и того обстоятельства, что изучение классических языков и их литературы может быть плодотворным лишь при более или менее основательном изучении их. Поэтому нельзя согласиться с требованием аббата Гарнье посвящать изучению классической литературы лишь три высшие класса в учебных заведениях: столь короткий срок был бы недостаточен для достижения тех целей, которые преследуются классической системой образования.

Нельзя признать основательными также и те доводы, на которые опирается требование давать в руки учеников не более или менее цельные произведения классических писателей, а только избранные отрывки или извлечения из них. Если подвергаемые обыкновенному очищению школьные тексты классиков не могут быть свободными от яда, проникающего будто бы всю классическую литературу, и могут возбуждать в учениках стремление отыскивать и прочитывать места, не допускаемые в учебных изданиях, то подобного рода опасность может быть и при чтении отрывков. Впрочем, дело не в этой воображаемой опасности, а в том, что современная педагогика не без основания признает невозможным ограничиваться чтением подобного рода отрывков, как дающим лишь поверхностное знание, которое обыкновенно или ни к чему не приводит, или же сопровождается вредными последствиями. Она предпочитает предлагать ученикам чтение связное, в виде цельных, или по крайней мере, более или менее законченных произведений, потому что лишь такого рода чтение может служить к более или менее основательному ознакомлению с содержанием и формой классических произведений. Само собой разумеется, что для школьного чтения должны быть избираемы лишь такого рода произведения, которые не только отличаются правильным и изящным изложением, но также могут давать здоровую пищу для ума, чувства и воли и не заключают в себе ничего, могущего в каком бы то ни было отношении быть вредным или опасным для учеников. В этом случае, действительно, следует руководиться правилом: maxima debetur puero reverentia.

В заключение нам остается сказать несколько слов о цели классического образования.

Мы уже видели, что христианская церковь никогда не отрицала пользы светского и в частности классического образования и признавала весьма многое поучительным и полезными как в литературе, так в жизни классических народов. Она не только не скрывала тех задатков истины и добра, которыми обладал дохристианский мир, но напротив того, указывала на них, даже усвоила некоторые из них и рекомендовала своим членам искать их везде, где бы они ни находились, следуя мудрому совету апостола: все испытывайте, хорошего держитесь (1Фесс. 5:21). Скрывать достоинства классической литературы, чернить всю классическую древность, как не заключающую в себе будто бы ничего (или почти ничего) хорошего, не только противоречило бы практике христианской церкви, но и было бы ложью, противной духу христианского учения и крайне вредной по своим последствиям. Если в отношении к каждому ближнему мы, по заповеди апостола (Ефес. 4:25), не должны допускать никакой лжи, а говорить исключительно истину, то в особенности свято эта заповедь должна быть соблюдаема в отношении к детям, на восприимчивые души которых ложь может производить крайне растлевающее влияние. Истину вполне скрыть нельзя (сн. Марк. IV, 22), и ранее или позже многие из тех, которым умышленно сообщались превратные сведения о классической древности, могут получить истинное понятие о ней и в таком случае проникнуться неуважением и даже враждой не только к своим прежним учителям, скрывавшим истину, но и к самому христианству, если бы последнее нуждалось в помощи лжи. Но на самом деле христианство не только не боится света истины, но и призывает к нему каждого человека, и отнюдь не нуждается во лжи.

Христианская цивилизация преследует собственно религиозно-нравственные задачи, и в этом отношении она неизмеримо возвышается и всегда будет возвышаться над всякой другой цивилизацией. Но христианство признает человека гражданином не неба только, но и земли, членом не церкви лишь, но и гражданского общества, существом, состоящим из тела и души и получившим от Творца разнообразные силы и способности, надлежащим развитием и употреблением которых обусловливается более или менее полное приближение к тому идеальному совершенству, образцом которого должен служить для нас Отец небесный (Мф.5:48). Поэтому оно не ограничивает жизнь человека исключительно религиозно-нравственными интересами и не только не отвергает, но даже требует надлежащего развития всех сил и способностей человека и признает вполне законным стремление человека к надлежащему удовлетворению своих потребностей физических, умственных, эстетических и т. под. и требований практической жизни. Поэтому оно не отвергает также светского и в частности классического образования, как имеющего целью удовлетворение тем вполне законным потребностям человеческой природы и требованиям практической жизни, удовлетворение которых не входит непосредственно в задачи христианского религиозно-нравственного образования. Оно не считает возможным также заменить светское образование религиозно-нравственным, потому что то и другое преследует свою особую, вполне самостоятельную и вполне законную цель, и при надлежащем направлении оба эти рода образования не только не находятся в противоречии между собой, но служат восполнением одно для другого, содействуют одно другому и, идя различными путями, стремятся к одной общей цели – довести человека до возможно более полного совершенства.

Особое преимущество классического образования состоит именно в том, что лежащая в основе его греко-римская культура не только представляет собой наивысшую из культур, достигнутых собственными усилиями человечества, помимо христианства, но и имеет вполне выработанный и законченный характер. В этой культуре, наиболее соответствующей важнейшим потребностям человеческой природы, нашли единственное по своей высоте и полноте выражение все лучшие стремления естественного человека, – все то, что есть лучшего и возвышеннейшего по мысли и чувству в природном уме человека. Поэтому она имеет общечеловеческий характер, и ее литература представляет совершеннейшие образцы здравости мысли и изящества языка и литературной формы, служащее достоянием не язычества только и не одного какого-либо народа, но всего человечества. В этом смысле классическое образование не без основания называется гуманным и, как служащее не только лучшим средством к развитию духовных способностей, но и необходимой подготовительной ступенью к надлежащему пониманию и усвоению современной цивилизации, признается одним из главных предметов общего образования.

Со времени просвещения человечества светом христианского учения, послужившего одной из главных основ для новейшей цивилизации, значительно возвысившейся над древне-классической, последняя не может доставлять удовлетворения высшим человеческим потребностям в той мере, в какой оно получалось дохристианским миром, искавшим в ней решения всех важнейших вопросов, не исключая вопросов религии и нравственности. Мы не из нее должны почерпать решение вопросов религии и нравственности и высшие руководящие принципы жизни и деятельности, а из высшего и единственно непогрешимого источника, – Свящ. Писания и учения православной церкви, которые должны лежать и в основе христианского религиозно-нравственного образования и воспитания. Нигде не обнаруживается в такой степени слабость человека, предоставленного своим собственным силам, как в области религии и нравственности. Религиозно-нравственные воззрения даже лучших умов древности, воодушевленных самым искренним стремлением к истине, не чужды многих глубоких заблуждений. Поэтому древние классики не могут служить для нас руководителями веры и нравственности, и классическая система образования не может задаваться и не задается теми целями, которые преследуются христианским религиозно-нравственным образованием и воспитанием. Тем не менее и в той области, в которой рассматриваемая система образования непосредственно соприкасается с этими целями, она не только не препятствует, но наоборот, содействует достижению их, служа к уяснению, восполнению и практическому применению истин христианской веры и нравственности и производя на учеников глубоко-нравственное влияние. Эта роль классической системы образования, как некоторого рода помощницы и восполнительницы христианства, не только признавалась древнехристианской церковью, но и признается современными мыслителями и педагогами. „Материалы так называемого классического образования, говорит Гладстон, „были приготовлены обдуманно, как бы самим Провидением, для того, чтобы классическая образованность могла служить не только помощницей, но, говоря математическим языком, дополнением христианству, в его применении к развитию человечества, как созданного для настоящего мирa и для будущего174. „Новейшее образование говорит Дич (Dietsch), „многостороннее, пространнее и глубже древнего, но никто не осмелится утверждать, чтобы следовало сразу посвятить юношество во всю глубину и высоту человеческого развития, не проведя его сперва по простейшим кругам и ступеням. Древнее образование в отношении к человеческому роду – образование юношеское. Оно приобрело и выработало все основные положения, которые человек должен был и мог развить из самого себя, прежде чем свет божественного Откровения возвел его на высшую ступень духовной жизни. Не следует злонамеренно толковать этих слов, будто сначала человек должен сделаться образованным язычником, прежде чем он станет христианином; нет, он должен только усвоить древние истины, законы и воззрения, которых христианство не отвергает, но из коих оно делает орудие для достижения своих высших целей; тогда лишь достигнет он христианского и общечеловеческого совершенства, чтобы иметь влияние на духовную жизнь своего времени или, по крайней мере, действовать в ней разумно и сознательно»175. Это благотворное глубоко-нравственное влияние классического образования подмечено и наблюдательным умом графа Л. Н. Толстого. „Мне кажется», говорит он, „что нельзя не признать того, что самый процесс изучения форм языков особенно благотворно действует на духовное развитие. Кроме того, нельзя отрицать и того, что влияние классических писателей в высшей степени нравственное, когда как, к несчастью, с преподаванием естественных наук соединяются те вредные и ложные учения, которые составляют язву нашего времени»176. И действительно, самое упражнение умственных сил посредством изучения и усвоения высших произведений человеческого духа, унаследованных нами от классической древности, имеет не теорическое лишь, но и нравственно-практическое значение. Происходящие при этом упражнении „умственные процессы побуждают изучающего работать над самим собой, они представляют собой „не что иное, как труд, который мы сами над собой совершаем. А какое же иное приготовление к жизни может быть лучше и важнее этого? Прежде чем мы в состоянии будем действовать на других и производить перемены в надлежащем направлении вне себя, мы должны потрудиться, при содействии и руководстве других, над обработкой своей собственной личности, нам необходимо сначала разработать свои силы, дабы во всеоружии явиться потом на жизненную борьбу. Нужно научиться в себе побеждать все дурное, дабы мы оказались в состоянии искоренять злое и содействовать торжеству добра в жизни. А что же другое, сверх религиозного образования, может наиболее содействовать этому, как не изучение тех древних языков и тех произведений человеческого духа, в которых совершеннейшим образом отпечатлелись все лучшие свойства человеческой природы»?177. Нравственно-практическое значение изучения древне-классической литературы прекрасно очерчено также в речи известного английского философа и политико-эконома Дж. Cт. Милля, который, выясняя значение классического образования и в частности превосходство классических языков и литературы пред всеми другими языками и литературами, между прочим говорит, что, „изучая великих писателей древности, мы не только научаемся понимать древний дух, но собираем запас мудрой мысли и наблюдения, имеющих цену и для нас самих». Классическая литература представляет собой богатую сокровищницу „того, что можно назвать жизненной мудростью: богатый запас опытности относительно человеческой природы, который передали в своих сочинениях проницательные и наблюдательные умы тех веков, облегчаемые в своих наблюдениях большей простотой нравов жизни, и большая часть которого сохранила до сих пор всю свой цену. Речи у Фукидида, Реторика, Этика и Политика Аристотеля, Диалоги Платона, речи Демосфена, сатиры и особенно послания Горация, все сочинения Тацита, великий труд Квинтилиана, собрание лучших мыслей древнего мирa о всех предметах, касающихся до воспитания, все, что осталось для нас от древних историков, ораторов, философов и даже драматических писателей, – все это наполнено замечаниями и правилами удивительного здравого смысла и проницательности, применимых и к политической и к частной жизни; и положительные истины, которые мы находим у них, даже уступают в своей ценности перед тем возбуждением и содействием, какое дают они для изыскания истины. Человеческое изобретение никогда не производило столько замечательного и в смысле возбуждения, и в смысле дисциплины для исследующего ума, как диалектика древних, теорию которого объясняют многие из сочинений Аристотеля, а практику представляют сочинения Платона... Этих писателей проникает благороднейший энтузиазм и в стремлении к истине, и в применении ее к высочайшим вопросам... Поэтому, занимаясь древними языками, как нашим лучшим литературным восииианием, мы тем самим закладываем удивительное основание для нравственной и философской культуры»178.

Так как классическое образование имеет высокое образовательное значение и преследует свои особые, самостоятельные цели, не только не находящиеся в противоречии с задачами христианского религиозно-нравственного образования и воспитания, но содействующие достижению их; то к нему не применим тот сравнительный метод изучения, который предлагается в рассматриваемой нами брошюре. Не сравнением христианской цивилизации с языческой должно заниматься при изучении древних классиков, не на том, через что ученики могли бы убедиться в превосходстве христианской цивилизации, не на худших, а наоборот, на наилучших сторонах древне-классической цивилизации следует сосредоточивать внимание, на том, что могло бы служить для учеников образцом и быть для них полезным по своему положительному, а не отрицательному влиянию на них. Конечно, встречаясь с религиозно-нравственными заблуждениями при чтении какого-либо классика, учитель не только может, но и должен разъяснять их ученикам с христианской точки зрения. Но следует, по возможности, устранять из области изучения все то, что не согласуется с христианским мировоззрением. Превращение классической системы образования в средство обличения заблуждений и пороков классического мирa не только лишило бы эту систему всего ее высокого значения, но и могло бы быть не безопасным для юных впечатлительных душ: о большей части заблуждений и пороков, а в особенности о таких, как некоторые из изображаемых апостолом Павлом в послании к Римлянам (гл. I, ст. 26–27), – можно сказать, что лучше совсем не касаться их, нежели знакомить с ними учеников с целью выяснения превосходства истины и добродетели. Эта цель должна преследоваться собственно не светским, а религиозно-нравственным образованием и воспитанием, и достигаться не столько сравнительным, сколько положительным путем: ученики настолько должны быть утверждаемы в началах христианской веры и нравственности, чтобы впоследствии не могли уклоняться от них при встрече с какими бы то ни было заблуждениями и пороками.

* * *

1

См. Вступит. лекц. професс. В. И. Модестова. Оттиск из Киев. Унив. Изд. за мес. октябрь 1869 г., стр. 5.

2

С. Т. Голубев. Kиевский митроп. Петр Могила и его сподвижники. Т. I. Kиев, 1883 г. стр. 417.

3

М. Линчевский. Педагогия древних братских школ. Труды Kиeв. Дух. Академии 1870 года, т. III, стр. 500.

4

Из последних в особ. заслуживают внимания сочинения Даниэля (Daniel) в Ландрио (Landriot). История движения, возбужденного Гомом против классического образования, довольно обстоятельно изложена в сочинении Вл. Плотникова (архим. Бориса) «Вопрос о классиках». Казань, 1884.

5

В наших руках находится 3-е, пересмотренное и дополненное издание ее, в котором издатель не оставляет без внимания и некоторых замечаний, сделанных критикой по поводу первых двух изданий.

6

То есть: Heuzet Selectae е profanis scriptoribus historiae, – раcсказы и наречения религиозно-нравственного характера, набранные из древних (языческих) греческих и римских писателей (De Deo, de sapientia, de prudentia, de justitia, de fortitudine, do temperantia).

7

Juvenal. Sat. X, 174–175.

8

В французских учебных заведениях принят счет классов, обратный существующему в наших мужских гимназиях и духовных семинариях.

9

В доказательство этого можно привести следующие слова Цицерона: „когда мы называем плоды Церерой и вино Либером (Вакхом), то пользуемся обычным способом выражения. Неужели можно найти такого человека, который признавал бы божеством то, что он употребляет в пищу? Ciceron. De nаt. deor. III, 16, 41.

10

Так нaпp., Магн Феликс Эннодий (473–521 г.), будучи диаконом и уже посвятив себя монашеской жизни (впоследствии он был епископом Павии), написал свадебное стихотворение (epithalamium), посвященное Максиму (Саrm. 1,4), где он не только говорит о Нерее, как повелителе моря, и о Фебе и музах, как вдохновляющих поэта, но и изображает Венеру и Амура, полемизирующими против безбрачия и одержавшими победу над Максимом. Также и в других произведениях Эннодия, не исключая и тех, которые были написаны им в бытность его епископом, не только фигурируют боги, Пиэриды, Аполлон и т. под., но даже встречаются воззвания к языческим богам. Corpus script. еccles. lat. vol VI. Vindob. 1882, pag. 512–517. Ebert. Gesch. d. Chrietlich-latein. Literat. Lpz. 1874. S. 415–416. Подобного рода экскурсия в область языческой мифологии встречаются не только у всех почти новейших христианских поэтов, и даже у некоторых из наших проповедников ХVII–ХVIII в.

11

Блаж. Иеронима Книга о знаменитых мужах, гл. XII (Твор. блаж. Иеронима в русск. перев. ч. 5. Киев, 1879 г.), стр. 299.

12

Luсulentis ingeniis non defit resplendentia veritatis. S. Augustini Hippon. Epist. 155, 14. Collectio sel. ss. eccl. patrum, accur. Caillau. Tom. 147. Paris, 1840, p. 239.

13

S. Augustini Epist. 164, 4. Coll. sel. ss. eccl. patr. accur. Caillau. Тоm. 147, pag. 305–306.

14

Твор. блаж. Августина ч. 6. Киев. 1887 г. стр. 86.

15

Твор. св. Василия Великого ч. IV. Москва. 1846 г. стр. 350.

16

Сн. ibid. стр. 361.

17

Блаж. Иеронима Книга о знаменитых мужах, гл. XII (Творения бл. Иеронима в русск. переводе ч. 5. стр. 299); S. Augustini Hipp. Epist. 153, 14 (Coll. sel. ss. eccl. patr. accur. Caillau. Тоm. 147, pag. 217).

18

Plane non negabimus aliquando philosophos iuxta nostra sensisse... Seneca saepe noster. Tertulliani quae supers. omnia, ed. Fr. Oehler. Tom. II. De anima cap. II et XX. Lips. 1854, p. 558 et 587.

19

Poeta magnus omniumque praeclarissimus atque optimus. S. Augustini De civit Dei lib. I, cap. 3. В Средние Века на Виргилия смотрели не только как на возвестителя Дела спасения, но также как на христианина, и он прославлялся в стихах, приписывавшихся апостолу Павлу. Ф. Экштейн. Преподавание латин. и греч. языков. Перев. под ред. Г. Янчевецкого. Ревель, 1889 г. стр. 68.

20

Твор. блаж. Августина в русск. перев. ч. I. Киев, 1880 г., стp. 50 – 51.

21

S. Augustini Hipp. Epiet. 91, 3. Collectio sel. ss. eccl. patr. accur. Caillau. Tom. 146, pag. 160.

22

Увлечение языческой литературой и в частности философией встречалось в особенности среди александрийских христиан, из которых некоторые, стремясь к философскому обоснованию христианства, усвоили ему иногда даже совершенно чуждые ему элементы из философских доктрин.

23

Это видно из следующих слов беседы: „И настоящий мой возраст, и упражнение во многих уже делах, и достаточное изведание всяких и всему научающих перемен сделали мена опытным в делах человеческих, так что едва вступившим в жизнь могу указать как бы самый безопасный путь». Творения св. Василия Великого в русск. переводе, ч. IV. Москва, 1846 г., стр. 344.

24

Твор. св. Василия Великого ч. IV, стран. 345, 348–356.

25

Твор. св. Григория Богослова ч. IV. Москва, 1844 г. стран. 63–64.

26

De Idololatr. саp. X. Tertulliani quae supers. omnia, ed. Fr. Oehler. Tom. I. Lips. 1853, pag. 80–81.

27

Ibid. pаg. 81–82.

28

Ebert. Gesch. d. christlich.–latein. Literat. Lpz. 1874. S. 231.

29

Эта мысль выражена блаж. Августином в особенности во второй книге трактата „О порядке», гл. 7 и 16.

30

Сочинение „Христианская наука» хотя начато было блаж. Августином в 397 г., но окончено в 426 г. Ebert. Gesch. d. christlich.–latein. Literat. Lpz. 1874. S. 237–238.

31

Блаж. Августина Христ. Наука, кн. II, гл. 60 и 61 (русск. перев. Киев, 1835 г. стр. 153 – 155.

32

Г. Буасье. Падение язычества. Перев. под ред. М. Корелина, Москва. 1892 г. стр. 228–229.

33

Твор. блаж. Августина ч. I. Киев. 1880 г. стр. 20.

34

Христ. Наука, кн. II, гл. 58 (русск. перев. стр. 158).

35

Христианская Наука, кн. II, гл. 54 (стран. 145)

36

Твор. блаж. Иеронима в русск. перев. ч. 2. Киев, 1879 г. стран. 79.

37

Твор. блаж. Иеронима в русск. перев. ч. 1. Киев, 1879 г. стран. 87.

38

Ibid. стран. 86.

39

Письмо к Магну. Твор. блаж. Иеронима в русск. перев. ч. II, стр. 250–251.

40

Там же, стр. 252–254.

41

Там же, стр. 255.

42

Письмо к Евстохии о хранении девства. Твор. блаж. Иеронима ч. I, стр. 131–132.

43

Апология против Руфина, кн. 1, гл. 30–31. Твор. блаж. Иеронима ч. 5. Киев, 1879 г., стр. 36–39.

44

Даже епископы, как наприм. св. Василий Великий и св. Григорий Богослов, посылали молодых христиан в языческие школы для получения светского образования.

45

См. Архиеп. Филарета Истор. учение об отцах церкви. Т. П. СПБ. 1859 г., стр. 127, прим. 2.

46

Блаж. Иеронима Апология против Руфина, кн. I, гл. 30. Русск. перев. ч. 5, стр. 37.

47

Там же.

48

Преподавателей языков и словесности.

49

Migne. Patrol. curs, compl. ser. lat. tom. 28, col. 1082.

50

Твор. 6л. Иеронима в русск. перев. ч. I, стр. 87.

51

Rufini Aquil. Apologia in sanct. Hieronymum, lib. П, n. 8. Migne Patrol, curs, compl. Ser. lat. tom. XXT, сol. 592.

52

Исповедь, кн. I, гл. 13–14. Твор. блаж. Августина ч. 1, стран. 18–21.

53

О Граде Божием, кн. I, гл. 13–14. Твор. блаж. Августина ч. 3, стр. 5.

54

О порядке, кн. II, гл. 16. Твор. блаж. Августина ч. 2, стран. 215.

55

Corpus script. еccles. lat. vol. XVI, pars 1. Vindob. 1888, pag. 294. Сн bid. pag. 273.

56

Это видно именно из слов, которые Эннодий приписывает олицетворяемой им грамматике: cum pusillis et jocamur inter ірsа dogmata. Corpus script. еccles. lat. vol. VI. Vindob. 1882, pag. 406.

57

Блаж. Августина Христ, Наука. Киев , 1835. Кн. IV, гл. 8, стран. 251–252.

58

См. Г. Буасье. Падение язычества, стран. 145–147.

59

Corpus script. еccles. lat. vol. VI. Ennodii Dictio 16.

60

Ibid. Dictio 20.

61

Ibid. Dictio 22.

62

Ibid. Diсt. 25–28.

63

См. Ebert. Gesch. d. christl. – lat. Liter. S. 416.

64

E. Fialon. Etude litter. sur saint Basile. Paris, 1861, p. 12–13.

65

Хотя некоторые исследователи признают Авзония язычником, но многие места из собственных его сочинений приводят к несомненному убеждению в том, что он был христианином. Cм. Гаст. Буасье Падениѳ язычества M. 1892, стр. 278; Teuffels-Schwabe Gesch. d. röm. Litter. 5 A. II Bd. Lpz. 1890, S. 1068–1069.

66

Auson Jdyll. IV, 45 sqq. Migne, Patrol. curs. compl. ser. lat. t. XlX, сol. 881.

67

Так, в известном Александрийском огласительном (катехетическом) училище, служившем школой высших богословских знаний, главным предметом преподавания было объяснение Свящ. Писания, но вместе с тем преподавались также философия, геометрия, грамматика (т. е. древние языки и классическая литература) и риторика. К. Schmidt. Gesch. d. Pädagogik. 2 Aufl., v. W. Lange. II Bd. Cöthen, 1869. S. 41.

68

Schmidt. Gesch. d. Pädagogik, II Bd 2 Aufl., besorgt von W. Lange. Cöthen, 1869. S. 93 und 99.

69

S. Gregorii Magni Epist XI, 54. Migne, Patrol. curs. compl. ser. lat. tom. 77, сol. 1171–1172.

70

См. В. Ф. Певницкого Св. Григорий Двоеслов и его проповедн. труды. Труды Kиев. Дух. Акад. 1864, г. т. III, стран. 608–609.

71

Там же стран. 610.

72

Некоторые критики отрицают принадлежность этого сочинения св. Григорию Двоеслову. См. Migne Patrol. curs. compl. ser. lat. tom. 79, pag. 10–15 (praef.); Apxиеп. Филарета Истор. учение об отцах Церкви. Т. Ш, СПБ. 1859 г. стран. 183, примеч. 12; J. Alzog, Handb. d. Patrologie, Freib. im Br., 1876. S. 486.

73

Ad hoc quidem liberales artes discendae sunt, ut per instructionem illarum divina eloquia subtilius intelligantur. A nonnullorum cordibus discendi desiderium maligni spiriti tollunt, ut et saecularia nesciant et ad sublimitatem spiritualium non pertingant… Aperte quidem daemones sciunt, quia, dum saecularibus litteris instruimur, in spiritualibus adjuvamur… Sacri eloquii profunditatem penetrare ignari saccularis scientiae non valemus... (Paulus) ideo fortasse per doctrinam aliis apostolis excellit, quia futurus in caelestibus, terrena prius studiosus didicit. S. Gregorii Magni in l librum Regum Exposit. Lib. V. cap. lll. Migne, Patrol. curs. compl. ser. lat. tom. 79, сol. 355–357.

74

Cassiod. Variar. lib. lll, epist. 33. Migne, Patrol. curs. compl. ser. lat. tom. 69, сol. 595.

75

Cum studia saeculariuin litterarum magno desiderio fervere cognoscerem, ita ut multa pars hominum per ipsam se mundi prudentiam crederet adipisci, gravissimo sum, fateor, dolore permotus, quod scripturis Divinis magistri publici deessent, cum mundane auctores celeberrima procul dubitatione traditione pollerent. Cassiod. De institut. divin. litt. lib. I. Maxima bibliotheca veter. patr. tom. XI. Lugdun. 1677, pag. 1270.

76

В некоторых изданиях каждая из этих книг помещается отдельно, как самостоятельное сочинение, но несправедливо. См. Ebert Gesch. d. christlich. – lat. Literat. Lpz. 1874, S. 477.

77

Как силен был в это время интерес к классической литературе, об этом можно судить уже потому, что даже в некоторых из женских монастырей вместе с житиями святых читались произведения Виргилия и Теренция. Schmidt. Gesch. d. Pädag. II Bd. S. 235.

78

Сведения о состоянии школьного дела в период Средних Веков мы заимствуем главным образом из сочинения Ф. А. Энштейна Преиодавание латин. и греч. языков, перев. под ред. Г. Янчевецкого, Ревель, 1889 г. и из Schmidt’s Gesch. d. Pädagog. II Bd 2. Aufl. von W. Lange, Cöthen, 1869.

79

В. П-цкий. Из чтений по истории христ. литературы. Труды Kиев. Дух. Акад. 1864 г., т. 1, стран. 305–306.

80

Впрочем, начальное религиозное обучение иногда происходило одновременно с преподаванием светских наук.

81

Per has vero, filii carissimi, semitas (sc. per artes liberales) vestra quotidie curat adolescentia, donec perfectior setas et animus sensu robustior ad culmina Sanctarum Scripturarum perveniat (Dial. de gramm. init.).

82

Teuffels-Schwabe Gesch. d. röm. Literat. 5 Aufl. II Bd. Lpz. 1890. S. 1156 und 1158.

83

Так, Рабан Мавр дает следующее определение грамматики: Grammatica est scientia interpretandi poetas atque historicos et recte loquendi scribendiquo ratio.

84

А. Вебер. История европ. философии. Перев. под ред. А. Козлова, Киев, 1882 г. стран. 157.

85

Схоластическая мелочность и невежество ярко обрисованы в весьма остроумной сатире (произвдения гуманистов) „Epistolae virorum obscurorum».

86

Энштейн стран. 68.

87

Энштейн, Препод. лат. и греч. яз. стр. 70; Schmidt, Gesch d. Pädag. II Bd. S. 381.

88

G. Vapereau, Dictionnaire universel des littératures. 2 édit. Paris, 1884, p. 575–578. Заслуживает внимания также то обстоятельство, что многиe из католических cpeдневековых богословов отличаются таким свободомыслием, какое мы очень редко встречаем в протестантском богословии. См. А. Вебера История eвpoп. философии, перев. под ред. А. Козлова, Киев, 1882 г. стран. 175–176.

89

Schmidt. Gesch. d. Pädag. II Bd. S. 386.

90

Энштейн. Препод. лат. и греч. яз. стр. 81.

91

Твор. св. Василия Великого ч. 6. Москва, 1859 г. стр. 110.

92

Напр. La Bible amusante pour les petits enfants par Léo Taxil. Paris.

93

Ф. Мер. Недостатки учителя – недостатки ученика. Прилож. к журн. „Гимназия» 1889 г. № 12, стран. 31.

94

Епископ Фреппель, за несколько дней до своей смерти, отрекся от всякой солидарности с идеями, проводимыми аббатом Гарнье, как говорит Дюбургье (Question du latin classique. Amiens, 1892, p. 61). Так поступило бы, без сомнения, и большинство других лиц, приводимых Гарнье в подтверждение своих воззрений, если бы эти лица принадлежали к числу живых, а не умерших.

95

Эразмом изданы сочинения многих классиков, как греческих (в подлинном тексте и в латинском переводе), так римских.

96

Энштейн стран. 89.

97

В. Ф. Певницкий. Гомилетика Эразма Роттерд. Труды Kиев. Дух. Акад. Авг. 1864 г. стр. 493.

98

Там жe, стран. 497–498.

99

Главным образом в сочинении: „Dialogus, cui titulus est Ciceronianus, s. de optimo genere dicendi (1528)».

100

Schmidt. Gesch. d. Pädag. II Bd. S. 466–468.

101

(In Hieronymo) quae phrasis, quod dicendi artificium, quo non christianos, modo omnes longo post se intervallo reliquit, verum etiam cum ipso Cicerone certare videtur? Ego certe, nisi me sanctissimi viri fallit amor, cum Hieronymianam orationem cum Ciceroniana confero, videor mihi nescio quid in ipso eloquentiae principe desiderare. Desid. Erasmi Roterod. (Epist. 78, Greverado) opera omnia. Tom. lll, pars 1. Lugd. Batav. 1703, col. 67.

102

Le Ver rongeur des sociétés modernes; Lettres sur le paginisme dans l'éducation; Pie IX et les études classiques; Lettres a Mgr. l'évêque d'Orléans и др.

103

Pergite, ut facitis,... ut adolescentes clerici in vestris seminariis... humanioribus litteris severioribusque disciplinis, potissimum sacris... ita diligenter imbuantur, ut germanam dicendi scribendique elegantiam, eloquentiam tum ex sapientissimis sanctorum patrum operibus, tum ex clarissimis ethnicis scriptoribus, ab omni laba purgatis, addiscere valeant.

104

Также в бреве на ими аббата Гома (в апреле 1874 г.) и кардинала д’Аванцо (d'Avanzo, 1 апреля 1875 г.) Пий IX одобряет лишь ту мысль, что следует научать (в духовных семинариях) не только языческих классиков, но также и христианских.

105

См. статью проф. Курганова в Учен. Записк. Казанского Университ. 1893 г. кн. 1, стр. 1–2 (в отделе критики и библиографии).

106

Вот это правило: Libri, qui res lascivas seu obscoenas ex professo tractant, narrant aut docent, cum non solum fidei, sed et morum, qui hujus modi librorum lectione facile corrumpi solent, ratio habenda sit, omnino pro hibentur, et qui eos habuerint, severe ab episcopis puniantur. Antiqui vero, ab ethnicis conscripti, propter sermonis elegantiam et proprietatem, permittuntor, nulla tamen ratione pueris praelegendi sunt.

107

А. Лебедев. Заграничные заметки. Правосл. Обозрение 1868 г. № 1, стр. 31.

108

Там же, стр. 30–31.

109

Etudes religieuses, philosoph., histor. et littér. Juillet 1893, p. 437; Dubourguier, Question du latin classique. Amiens, 1892, p. 45.

110

Dubourguier. Quest. du latin classique. Amiens, 1892, p. 44.

111

Ethnicorum libri, qui in falsorum deorum commentitiarumque fabularum commemoratione vеrsantur, e puerorum schola et litteraria infantium exercitatione tollantur.

112

М. А. Олесницкий. Курс педагогики. Bып. I. Киев, 1885 г. стр. 274 и 282.

113

Василия Великого твор. ч. 4. (Беседа к юношам о том, как пользоваться языческ. сочинениями). Москва. 1846. г. стр. 346–347.

114

Блаж. Иеронима твор. ч. 2, стр. 48.

115

Ibid. стр. 138.

116

Ibid. ч. 3, стр. 303.

117

Блаж. Августина твор. в русск. перев. ч. 1, стр. 51–52.

118

Эта мысль развита блаж. Августином в трактате „О порядке».

119

См. выше стран. 48

120

Эд. Целлер. Гимназия и университет. Пер. Г. Валькера. Киев, 1893 г. стр. 13

121

М. А. Олесницкий. Курс педагогики. Вып. ll, Kиев, 1887 г. стр. 273–274.

122

Эд. Целлер. Гимназия и университет. Пер. Г. Валькера. Киев, 1893 г. стр. 25–26.

123

Etudes relig., philos., histor. et littér. Juillet 1893, p. 459–460.

124

Твор. св. Василия Великого ч. VII. Москва, 1848 г. стран. 337.

125

Твор. Лактанция. Перев. Е. карпов Ч. I. (Божеств. Наставл. кн. V). С.П.Б. 1848 г. стр. 337.

126

Там же (кн. III), стран. 174 и 176; ч. 2 (кн. VI), стран. 71.

127

Там же ч. 1 (кн. V), стр. 338.

128

Arnobii Afri Disput. advers. gentes. Lib. I, cap. 58–59 (Ed. Orellii, pars 1. Lips. 1816, pag. 39–40).

129

Блаж. Иеронима письмо к Евстохии. твор. в русск. перев., ч. 1, стр. 132.

130

Migne. Patrol. curs. compl. ser. lat. tom. XXV, сol. 990.

131

Твор. блаж. Иеронима в русск. перев. ч. 2, стран. 48.

132

Там же, стр. 134.

133

Тем же, стр. 138.

134

Там же, стран. 180.

135

Там же, ч. XI. стран 180.

136

Блаж. Августина Христ. Наука, кн. II, гл. XIX–XX. Киев, 1835 г. стр, 93–95.

137

Оs в значении уст произносится, как долгий слог, а в значении кости – как короткий.

138

Блаж. Августина Христиан. Наука. Кн. IV, гл. 23–24. Русс. перев. стран. 274–277.

139

S. Augustini Еnarr. in Psalm. 123, 8. Collectio sel. ss. eccl. patr. accur. Caillau Tom. 119, pag. 68 (Putas usitate dicitur, latine non ita dicitur. Et potui illud dicere, cum tracto vobis: saepe enim et verba non latina dico, ut vos intelligatis).

140

S. Augustini Hipp. Еnarr. in Psalm. 138, 20. Collectio sel. ss. eccl. patr. accur. Caillau Tom. 119, pag. 323 (Sic enim potius loquamur: melius est reprehendant nos grammatici, quam non intelligant populi).

141

Твор. блаж. Августина ч. 5. Киев, 1892 г. стр. 229.

142

Corpus script. еccles. latin. vol. I. Vindob 1866, pag. 109–110.

143

В. Ф. Певницкий. Св. Григорий Двоеслов и его проповедн. труды. Труды Kиев. Дух. Акад. 1864, г. т. III, стран. 596.

144

Migne. Patrol. curs, compl. ser. lat. tom. 75, col. 516.

145

Сократ. Церков. астория, кн. lll, гл. 16 (Буасье Падение языч. стр. 139).

146

См. Ebert Gesch. d. christl. – lat. Literat. Lpz. 1874, S. 216–217.

147

Ibid. S. 154–155.

148

В. И. Модестов. Лекции по истории рим. литерат. СПБ. 1888 г. стр.244; см. Bähr. Gesch . d. röm. Literat. 3 Ansg. ll. Bd. Carlsr. 1845, S. 433.

149

Bähr, Gesch. d. röm. Literat. II Bd. S. 379; В. И. Модестов, Лекции по ист. рим. литерат. стр.260.

150

Напр. G. Vаpereau в Dictionnaire universel des littératures.

151

Г. Буасье. Падение язычества стран. 258–259.

152

Scripsit mediocri sermone, quasi versu, librum adversus paganos. Gennad. Script. eccles. cap. XV. Migne, Patrol. curs. compl. ser. lat. tom. 58, col 1068.

153

Г. Буасье. Падение язычества стран. 264.

154

Hоrat. II Epist. 1, 117.

155

Ovid. Trist. IV, 10, vers. 19–26.

156

Sallust. Bell. Jugurth. с. IV: Saepe ego audivi Q. Maximum, P. Scipionem, praeterea civitatis nostrae praeclaros viros solitos ita dicere, cum majorum imagines intuerentur, vehementissime sibi animum ad virtutem accendi. Scilicet non ceram illam neque figuram tantam vim in sese habere, sed memoria rerum gestarum eam Hammam egregiis viris in pectore crescere, neque prius sedari, quam virtus eorum famam atque gloriam adaequaverit. T. Liv. Ab urbe cond. lib. I, praef. Hoc illud est praecipue in cognitione rerum salubre ac frugiferum, omnie te exempli documenta in inlustri posita monumento intueri: inde tibi tuaequae reipublicae quod imitere capiar, inde foedum inceptu, foedum exitu, quod vites.

157

Sallust. Catil. с. I: Mihi rectius videtur ingeni, quam virium opibus gloriam quaerere, et memoriam nostri quam maxume longam efficere. Nam... virtus clara aeternaque habetur. Ibid. cap. II: ls mihi vivere atque frui anima videtur, qui aliquo negotio intentus praeclari facinoris, aut artis bonae famam quaerit. Sallust. Bell. Jugurth. cap. I: Quod si hominihus bonarum rerum cura esset, eo magnitudinis procederent, ubi pro mortalibus gloria aeterni fierent.

158

Sallust. Catil. cap. IV: Mihi a spe metu partibus rei publicae animus liber erat. Igitur de Catilinae coujuratione quam verissume potero paucis absolvam.

159

Tacit Annal. I, 1: Consilium mihi pauca de Augusto traderе et cetera sine ira et studio, quorum causas procul habeo. Hist. I. 1: Incorruptam fidem professis neque amore quisquam et sine odio dicendus est.

160

Сатиры Д. Юния Ювенала. Перев. А. Адольф. Москва, 1888 г. стр. 354–355 и 89–90. (Примеч. к Sat. X, 174–175; III, 58 и дал.).

161

Taсit. Hist. I, 1.

162

Horat. II Epist. III, 333–334, 341–344.

163

См. статью И. Виноградова „Воспитательное значение мифологии» в журнале „Гимназия» 1894 г. №№ 5–7.

164

Horat. II Epist. 1, 126 sqq.

165

См. Horat. I Epist. II, 69–70: Quo semel est imbuta recens servabit odorem testa diu.

166

Твор. 6л. Иеронима ч. 3, стр. 5–6.

167

Там же ч. 5, стр. 37.

168

Впрочем, в некоторых странах, как напр. во Франции, эти два сочинения доселе читаются в школах. Первое из них (Epitome historiae sacrae) доселе употребляется также в наших духовных училищах.

169

Delaporte в Etudes relig. philоs. histor. еt. litter. Juillet 1893 p. 455.

170

См. напр. сочинение В. И. Модестова „Школьный вопрос», изд. 2, С.П.Б. 1880 г. и его же статью „О средней школе и университете» (Статьи для публики, т. I, С.П.Б. 1883 г. стр. 291–308).

171

Мы разумеем поступивший в январь настоящего года, судя по газетным сведениям, на рассмотрение особой Комиссии при Министерстве Народного Просвещения проект попечителя Кавказского учебного округа г. Яновского, предлагающего между прочим начинать преподавание классических языков в гимназиях с пятого класса.

172

В наших гимназиях и прогимназиях изучение латинского языка начинается с 1-го класса и греческого с 3-го; в духовных училищах изучение обоих классических языков начинается с 2-го класса.

173

В. И. Модестов. Статьи для публики. Т. 1. С.П.Б. 1883 г. стр. 297.

174

И. Джонс. Классическая система образования. С.П.Б. 1868 г. стр. 81.

175

Извлечение из замечаний иностр. ученых и педагогов. Журн. Мин. Нар. Просв. за мес. июль 1871 г. стр. 80–81.

176

Сочинен. гр. Л. Н. Толстого ч. X (Анна Каренина, ч. IV гл. 10). Изд. 6. Москва, 1886 г. стр. 232.

177

П. И. Линицкий. Крит. обозрение обычных взглядов и суждений и проч. (Оттиск из журн. „Вера и Разум»). Харьков, 1884 г. стр. 35–36.

178

Дж. Cт. Милль. Речь об университ. воспитании (при c6opнике Э. Юманса „Новейшее образование»). Пер. М. Антоновича. С.П.Б. 1867. г. стр. 23–26.


Источник: К вопросу о религиозно-нравственном значении классической системы образования. - Киев : тип. Г.Т. Корчак-Новицкого, 1895. - [2], 124 с.

Комментарии для сайта Cackle