Глава третья. Второе марта

2 марта «стихия» начала входить в русло, и в Петербурге наступило заметное успокоение. «В городе совершенно тихо, везде флаги. Стрельбы уже нет. Поражает громадное количество людей» – вспоминает Ломоносов, смогший прервать свою напряженную работу в мин. пут. сообщения для очереднаго визита к зубному врачу. На улицах «мирно» уничтожают царския эмблемы (двухглавых орлов), а «дворники подметают», – записывает Гиппиус. «Дисциплина возстанавливается понемногу в войсках. Порядок царит в городе», вносит того же числа в свой дневник французский посол. На улицах, если не исчезают индивидуумы, вооруженные с головы до нот – саблей, винтовкой, револьвером, ручными бомбами, с перекинутой через плечо пулеметной лентой, то эта «модная» форма одежды стоит уже на грани превращения в сюжет для революционной каррикатуры, как и гарцующие на улицах всадники на дрессированных лошадях, реквизированных в цирке Чинизелли .

В этом успокоении, несомненно, значительную роль сыграла инициатива советских кругов. Отсюда был дан толчек организации на местах столичнаго населения и гражданской милиции, – «милиции младенцев», как назвал ее один из ея руководителей, так как наряду со студенческой и рабочей молодежью записывались и скауты 10–15 лет. Сделавшись 28-го неожиданно для себя комиссаром Петербургской стороны, по предложению членов Исп. Ком. Совета, один из редакторов «Русскаго Богатства», Пешехонов. счел «необходимым зайти в Исп. Ком. Гос. Думы, чтобы получить от него полномочия». Писателю пришлось беседовать с Милюковым, и он вынес впечатление, что в думском Комитете вопрос об организации власти на местах даже не поднимался «Для меня все яснее становилось, что Совет Р. Д. решительно опережает думский комитет», – таково тогдашнее заключение мемуариста: уж в 4 часа в ночь на 28-ое Исп. Ком. приступил к организации районных комитетов. При наличности Думскаго Комитета в Петербурге не могло создаться центральнаго объединения на подобие тех комитетов общественных организаций, в состав которых входили советские представители, как одна из составных частей, и в руки которых в других городах фактически перешла власть в первые дни революции. Так с перваго дня на столичной периферии создалось своего рода двоевластие, перешедшее очень скоро к полной административной, почти анекдотической неразберихе, когда всякаго рода самочинные «гражданские» и иные районные комитеты с их комендантами и комиссарами проявляли «сепаратистския» вольности. Но в первые дни «комиссариат» на Петербургской стороне, созданный в целях «водворить здесь свободу и установить народную власть», как видно из ярких воспоминаний его руководителя, имел огромное сдерживающее и организующее начало, ибо «праздничное, даже ликующее настроение» в массе при пароксизме «сомнения, тревоги и страха» само по себе вовсе не гарантировало ещё эксцесов. Не стоит говорить о возможных последствиях той «неслыханной» свободы, которая водворилась для «преступнаго мира» с открытием тюремных дверей⁷⁸.

Вопреки распространенному представлению в те дни для столичной солдатской массы имел умиротворяющее значение и пресловутый «приказ № 1». «Утром 2 марта (т. е. в то самое утро, когда на улицах и в казармах стал известен «Приказ № 1» и создалась в изображении Шульгина и его единомышленников сгущенная атмосфера «убийств») офицеры свободно могли появляться на улицах» – свидетельствует на основании непосредственнаго наблюдения Набоков, подчеркивавший в воспоминаниях, что выходить с утра 28-го на улицу в офицерской форме стало опасно. Но в первые два-три дня эта опасность все же была относительна – не смерть витала, конечно, над тем, кто носил офицерскую форму, а ему грозило насильственное разоружение со стороны возбужденной толпы. Что может быть нагляднее показаний командира 82 пех. Дагестанскаго полка, барона Радека, официально доносившаго 1 марта нач. Штаба верх. главноком. Алексееву о перипетиях, им пережитых 28 фев. в Петербурге, когда он возвращался из отпуска. Толпа хотела разоружить его на Балтийском вокзале, но оставила, как только узнала, что он едет на фронт. Барон с Балтийскаго вокзала пошел пешком на Царскосельский и в донесении сообщал, что «по дороге... солдаты честь отдавали, хотя не все. а чернь угрожала и старалась напугать, стреляя через голову на воздух». Командир Дагестанскаго полка был офицером, враждебно относившимся к революции, и держал себя, пожалуй, в толпе даже вызывающе. На вокзале, – писал он в рапорте, – «на предложение ехать в Гос. Думу, где заседал какой-то комитет, узурпировавший власть и называвший себя Временным Правительством, я, конечно, отказался».

Так было в разгар солдатскаго мятежа⁷⁹. Конечно, были насилия, были убийства и в Петербурге Но могут ли отдельные эксцессы свидетельствовать о специфической атмосфере убийств, которая создалась в первые дни революции? Общий колорит эпохи настолько очевиден и ясен, что испытываешь некоторое чувство неловкости за озлобление мемуариста, который в своих личных переживаниях стремится изобразить перед потомством действительность в сугубо мрачных тонах. Он возводит клевету на тогдашнюю современность – она была очень далека от фанатичной проповеди своего рода «варфоломеевской ночи». Трудно случайной статистикой что-либо доказать. В свое время в статистическом отделе петербургская комитета союза городов был составлен список «пострадавших» в дни февральско-мартовской революции. Данныя тогда же были опубликовали в газетах с указанием, что они были собраны студенческой организацией союза. Основанием для составления списка послужили сведения, доставленныя из больниц и лазаретов. Немало пострадавших в такую регистрацию, понятно, не было включено. Ген. Мартынов, пользовавшийся архивным материалом Чр. Сл. Ком., куда эти данныя были представлены, приводит Цифру 1.315 пострадавших (убитых и раненых)⁸⁰. Распределяется это число так: офицеров 53, солдат 602, чинов полиции 73, граждан обоего пола 587. Сколько среди них было убитых, мы не знаем. Число «жертв революции» (их было по официальной статистике 181), торжественно похороненных 23 марта на Марсовом поле, ничего не говорит, ибо это была революционная демонстрация, мало считавшаяся с реальностью⁸¹. Запись Гиппиус 7 марта, говорящая об «уродливом» копании могил для «гражданскаго там хоронения собранных трупов, державшихся в ожидании», повидимому, не очень далека от действительности⁸². Сколько среди этого неизвестнаго количества убитых погибло от шальной «революционной» пули в дни безсмысленной уличной перестрелки, носившей или демонстративный характер, или вызванной паникой, неумением обращаться с оружием, а нередко служившей забавой подростков? Мы этого никогда не узнаем. Шкловский, непосредственный участник революционных действий, убежден, что большинство погибших надо отнести к числу случайных жертв. Конечно, восприятия современников были крайне субъективны, – напр., ген. Селиванов на фронте заносил в дневник со слов письма от «Тамуси»: «в газетах не было 1/8 того, что было на деле. Ужасно! Вот вам и свобода печати и слова».

Посколько мы можем признать относительную ценность приведенной статистики, посколько приходится заключить, что она опровергает граничащая с инсинуацией суждения мемуаристов, пытающихся подчас сознательно каким-то кровавым туманом окутать первые дни февральской революции. Как ни далека была от уличной жизни придворная дама Нарышкина, все же она не могла бы написать в свой дневник 28-го: на улицах полный порядок, нигде ни малейшаго насилия. Не только люди в «офицерской форме», но и люди в ненавистном массе полицейском мундире не подвергались на улицах Петербурга жестокой расправе в дни «солдатскаго бунта». Когда бывший член Гос. Думы Бородин (к. д.) в день десятилетия революции вспоминал в нью-иоркском «Новом Русском Слове», как «полицейских безпощадно убивали в участках и на улице», его память, быть может, и безсознательно воспроизводила под напором последующих переживаний нечто такое, что было очень далеко от действительности – слишком разительна была та цифра – 70, которую давала «статистика». Наблюдавшие уличную толпу, реально отмечают нам «озлобленность» против полицейских в моменты, когда обнаруживалась стрельба с крыш из пулеметов (воображаемых), или когда ловили переряженных «фараонов». На этих расправах особо останавливается в своих воспоминаниях бар. Врангель (отец); ряженые городовые, – по его словам, – становились «гипнозом, форменным сумасшествием» толпы, их ловили и убивали, принимая подчас беднаго трубочиста с метлой за коварнаго и хитроумнаго фараона. Но, – должен отметить мемуарист, – очень скоро интерес к городовым пропал.

В Петербурге, где происходили уличныя столкновения, неизбежно эксцессов было больше, нежели там, где переворот по инерции совершался в мирном порядке, и в силу этого носил характер переворота, действительно, безкровнаго. Таков, однако, был характер революции почти по всей России, и он определяет собой общее настроение в гораздо большей степени, чем отдельные, всегда возможные эксцессы; как передавал корреспондент «Русских Ведомостей.», в Киеве говорили, что в революционные дни в городе погиб всего один человек, да и тот из меди (памятник. Столыпину)⁸³. Убийства офицеров в Петербурге были единичными случаями. Этот факт тогда же отметил французский генерал Лавери в донесении шефу своей военной миссии в Ставке ген. Женену (донесение 28-го помеченное 1 1/2 час. дня). Черным пятном на революции остаются происшедшия в специфической обстановке трагическия события в Кронштадте и Гельсингфорсе: по официальным приблизительным данным в Кронштадте погибло около 60 офицеров, в Гельсингфорсе 39 (этих событий мы еще коснемся в другом контексте).

Для того, чтобы понять психологию эксцессов, в сущности надлежит разследовать каждый случай в отдельности, ибо подчас вовсе не «офицерский мундир» сам по себе, а случайно сопутствующия обстоятельства приводили переменчивую в настроениях толпу к эксцессу... Никакой «правильной, организованной облавы» на офицеров, конечно, не было (утверждение Врангеля-отца). Среди таких случайных причин едва ли не на первом месте надо поставить злостную провокацию. В революционной толпе, вероятно, шныряло немало «озлобленных, мстительных людей», пытавшихся сделать ставку на разнуздывание стихии (это отмечает Петрищев). Их пропаганда успеха не имела, преломляясь в миролюбивом скорее настроении толпы. Есть и еще некоторая особливость и этих первых эксцессах против офицеров, специально отмеченная адм. Колчаком в телеграмме Алексееву 6 марта. В Черноморском флоте было спокойно: «только на некоторых кораблях., – сообщал Колчак. – существует движение против офицеров, носящих немецкую фамилию». Эху особливость надлежит отметить и в отношении Петербурга. Ген. Врангель, прибывший в начале марта в Петербург, упоминает среди «жертв обезумевшей толпы и солдат» несколько своих знакомых: «престарелый гр. Штакельберг, бывший командир Кавалергардскаго полка гр. Менгден, лейб-гусар гр. Клейнмихель»... Последние два были убиты в Луге своими же солдатами запасных частей гвардейской кавалерии⁸⁴.

Трудно не увидать здесь проявление рикошетом в примитивной, грубой форме революционнаго эксцесса той псевдонационалистической пропаганды, которая в атмосфере военнаго психоза родилась в предреволюционное время, нервируя массы, распространяя фантастические слухи о предательстве и измене даже в царской семье. Надо призадуматься еще над тем, кто является подлинным виновником рождения чреватой по своим последствиям легенды «о генералах-изменниках» (см. мои книги «Легенда о сепаратном мире» и «На путях к дворцовому перевороту»). С 1 марта нельзя зарегистрировать ни одного факта убийства ""офицера» в столичном граде Петра. Это само за себя уже говорит. Показательно и то, что в тех немногих случаях, которые могут быть зарегистрированы, месть почти всегда производилась выстрелом неизвестнаго «из толпы».

Конечно, никакой непроходимой попасти между офицером и солдатом на исходе третьяго года войны не было. Много ненормальнаго оставалось в быту, порожденном сословными перегородками стараго режима) но совершенно неизбежно взаимное общение в окопных бивуаках и изменение, демократизация состава низшаго командования смягчали искусственно устанавливаемую рознь. Но условия, в которых произошла революция, когда солдатская масса почти всегда выступала без офицерскаго состава, совершенно естественно порождали недоверие к настроениям верхняго слоя армии – что в значительной степени вытекало при неуверенности еще за будущее из страха ответственности за содеянное. Этот безотчетный страх «ответственности» спаивал до некоторой степени массу и заставлял ее держаться за коллектив. Пешехонов разсказывает, какия огромныя трудности предстали перед ним, как комиссаром Петербургской стороны, когда из Ораниенбаума 28-го пришел в столицу «делать революцию» второй пулеметный полк и потребовал отвода себе помещения. Солдат было... 16 тысяч. «До нельзя испуганные, чуть не в панике, они ужасно боялись расправы, которая может их постигнуть за то, что они наделали», я потому требовали «поместить их и одном месте»⁸⁵. Их поместили в знаменитом Народном Доме, Вся масса производила впечатление «потревоженнаго улья», – солдатам казалось, что их с умыслом завели в стоящее особняком помещение, где их могут взорвать или иначе как-нибудь уничтожить. Офицерам была отведена небольшая комната, где они должны были проводить все время, оставаясь в сущности под арестом. Через образовавшийся полковой комитет комиссар убедил полк вернуться в Ораниенбаум, если будет «такой приказ от Совета». Но получить «такой приказ» оказалось не так легко, ибо «революционныя войска не могут быть выводимы из Петрограда и должны оставаться здесь, чтобы защищать завоевания революции», – сказали в Исп. Ком. Пешехонову, а некоторым в его просьбе почудилась даже «контр-революционная затея»....

Такова была психологическая обстановка, и поэтому первая же попытка от имени Временнаго Комитета ввести стихию в определенныя рамки вызвала некоторое волнение в гарнизоне. За подписью Родзянко был выпущен «приказ» по поискам, в котором предписывалось всем отдельным нижним чинам и воинским частям немедленно возвратиться в свои казармы, всем офицерским чинам явиться в свои части и принять все меры к водворению порядка. Командиры частей вызывались в Гос. Думу к 11 час. утра 28-го для получения распоряжений. Тогдашний председатель военной комиссии, состоявшей формально при Временном Комитете и фактически объединявшей представителей обоих политических секторов, полк. Энгельгардт в воспоминаниях, напечатанных в бурцевском «Общем Деле», говорит, что «приказ» Родзянко не появился, так как, был захвачен в типографии и уничтожен рабочими, увидевшими в «желании ввести солдат в рамки дисциплины и порядка» – попытку «приостановить, даже задушить, начавшуюся революцию». Надо думать, что «приказ» в том или ином виде все же был распубликован⁸⁶. Офицеры стали появляться в своих частях, командный состав возвращалcя на посты, воинския части дефилируют с утра 28-го в Гос. Думе, выражая свою верность новому порядку и т. д. Представители Временнаго Комитета говорили успокоительныя речи, призывая солдат слушаться офицеров: без начальников воинская часть превращается в толпу, которая неспособна выступить организованно и содействовать водворению порядка – убеждали Родзянко, Милюков и др. Но о каких офицерах шла речь? Только о тех, конечно, которые действуют в «согласии с Гос. Думой». Пока еще трудно при отсутствии систематически опубликованнаго материала, без специальных архивных изысканий представить себе бытовую жизнь воинских частей в первые дни этого переходнаго периода. В соответствии со всеобщим хаосом нечто хаотическое было и здесь. В однех частях сохранялся старый командный состав, в других военная комиссия сама назначала во временное командование кого-либо из наличнаго состава офицеров (напр., в Волынском полку – приказом Энгельгардта, помеченным 8 ч. 30 м. утра 28-го командование вручено было двум прапорщикам), в третьих происходили выборы. Не всегда это было самозванным действием образующейся солдатской вольницы в обстановке «мятежнаго движения». Найдите своих офицеров, которые стоят под командой Гос. Думы, и сами встаньте под их команду – рекомендовал 28-го не кто иной, как Милюков, лейб-гренадерам (по отчету «Известий» Комитета Журналистов).

Как будто бы дело шло к мирному разрешению с того момента, как около 2 час он 28-го самоликвидировались сосредоточенныя в Адмиралтействе «верныя части», которыми располагала еще существовавшая военная правительственная власть. Их было немного по официальным данным: 600 чел. пехоты, 500 кавалерии, 15 пулеметов, 12 орудий при 80 патронах. Символом завершения этого процесса могла служить резолюция многолюднейшаго – «несколько тысяч» – собрания офицеров утром 1 марта в помещении «Армии и Флота», единогласно признававшая власть Исп. Ком. Гос. Думы «впредь до созыва Учредительнаго Собрания⁸⁷. В тот же день около 4 час. произошло демонстративное присоединение к Гос. Думе от имени Гвардейскаго Экипажа в. кн. Кирилла, обратившаяся перед тем с аналогичным призывом к начальникам Царскосельскаго гарнизона, после чего дворцовая полиция, царский конвой, собственный Е. В. сводный полк и железнодорожники послали в Таврический дворец своих представителей с заявлением о переходе на сторону новаго правительства. Под звуки Марсельезы с красными флагами, по утверждению коменданта Таврическаго дворца Перетца, в Думу прибыл и жандармский дивизион...

Итак, на петербургском небосклоне не было видимой пелены контр-революционных настроений, а по утверждению арестованной престарелой гр. Клейнмихель, находившейся в Таврическом дворце в момент великокняжеской демонстрации, «революционная осанка» представителя императорской фамилии даже «восхищала» солдат⁸⁸. Но... «тут вдруг посыпались фантастичеcкия, непонятныя известия из целаго ряда полков, – вспоминает Эигельгардт, – о том, что офицеры запирают солдат в казармах, отбирают оружие, заставляют присягать на верность старому порядку. Был отправлен ген. штаба полк. Балобан в Егерский полк, чтобы выяснить там положение вещей, кор. Гуровский и еще несколько офицеров отправились в другие полки для проверки сведений и для успокоения солдат». Посланные принесли успокоительныя известия, но «с другой стороны, ко мне по-прежнему прибегали солдаты, взволнованные и, видимо, убежденные, докладывали о контр-революционных выступлениях офицеров... Было несомненно, что тут была типичная провокация, и что провокация имела успех». Энгельгардт доложил думскому комитету о распространившихся слухах я о возможных эксцессах (мемуарист относит свое сообщение на вечер 1 марта), и было решено для успокоения солдат издать приказ о недопустимости отбирания у них оружия. Упомянув о слухах, которые были проверены и оказались ложными, временный командующий революционной армией объявил, что «будут приняты самыя решительныя меры к недопущению подобных действий, вплоть до разстрелов »... Очень знаменательно, что угроза «разстрелом» раздалась впервые со стороны Временнаго Комитета⁸⁹. Она свидетельствовала о той неизбежной двойственности, которой отмечалась деятельность военной Комиссии – с одной стороны, попытка внести успокоение, с другой – нервный страх перед неликвидированными еще силами стараго порядка.

Были ли какия-нибудь основания для распространившихся слухов, была ли это «провокация» или просто у страха глаза были велики? Стоит заглянуть в опубликованную неполную серию входящих и исходящих бумаг Военной Комиссии за 28 февраля для того, чтобы воочию себе представить фантастические слухи, распространявшиеся по городу и волновавшие гарнизон. Отовсюду поступают частныя сведения о больших полицейских засадах в тех или иных домах, о воображаемых пулеметах на крышах, о таинственных «черных автомобилях», разъезжающих ночью по улицам и разстреливающих прохожих, – сведения, которыя подчас сопровождаются лаконическими пометками: «неверныя сведения», «не оправдалось». Один из «караулов» доносит на основании сведений, доставленных «частными лицами», что в Академии Ген. Штаба «собралось около 300 офицеров, вооруженных пулеметами, с целью нападения на Таврический дворец», от студентов с Балтийскаго вокзала поступают из «достоверных источников» сведения о продвижении с фронта «36 эшелонов в Царское Село», из сапернаго батальона сообщают о прибытии в Зимний дворец артиллерии из Царскаго Села с 12-дюймовыми орудиями и т. д.

Среди подобных слухов могли быть и слухи, вовсе не провокационные о попытках разоружения. Трудно, однако, представить себе, чтобы в обстановке 28-го, а тем более перваго, подобные случаи реально могли иметь место. Современники не зафиксировали ни одного конкретнаго случая, и последующия сообщения повторяют лишь голословныя предположения, высказанныя Стендовым 30-го марта: «некоторые офицеры, очевидно, сторонники стараго режима, начали разоружать солдат». При этом произошли эксцессы. Слухи в гораздо большей степени могли возникнуть в связи с отдельными распоряжениями военной комиссии, имевшими целью «возстановление порядка». Не надо забывать, что это был лишь второй день революции, а для периферии в сущности первый⁹⁰. В то время, как думские представители в Таврическом дворце, призывая солдатския команды сорганизоваться и объединиться с офицерами под думским флагом, указывали на опасность, которая грозит еще революции, военная комиссия или отдельные ея представители одновременно разсылали «приказания» в роде того, которое было дано, напр., прап. Пикоку, адъютанту квартировавшаго в Красном Селе полка («приказание» от 1 марта за подписью Энгельгардта): предписывалось передать «нижним чинам», оставшимся в Красном, чтобы они «никуда из расположения полка не двигались и с особым усердием немедленно приступили бы к занятиям». Такия «приказания» могли быть в это время целесообразными в отношении таких привилегированных военно-учебных заведений, как пажеский корпус («приказание» 28 фев.) и некоторыя военныя училища (которым не вполне доверяли)⁹¹, – учебныя занятия «в полном нормальном порядке» спасали училища от возможных эксцессов. Совсем по иному подобные приказы в «разгаре возстания» могли отлагаться в солдатской психике, – особенно, если они не совсем удачно формулировались в привычных терминах полицейскаго режима; напр., «дозорам», назначенным от Преображенскаго полка, 1 марта вменялось в обязанность ""разгонять различныя сборища на улицах» (приказ командира батальона «во исполнение распоряжения Временного Комитета охраны гор. Петрограда» с пометкой: «не подлежит оглашению». В царившем хаосе каждый член отдавал (нередко самостоятельно) «приказания» на различных официальных бланках – отсюда и резкия противоречия. Впоследствии военная комиссия в официальном отчете представляла свою деятельность вполне последовательной и планомерной. Конечно, это было не совсем так в первые дни⁹².

Расхождение между двумя политическими секторами должно было сказываться в самом подходе к вопросу о «возстановлении порядка», расхождение, которое Энгельгардт в воспоминаниях определил так: «говорить нечего, что для конституционалистов и постепеновцев, членов прогрессивнаго блока, дальнейшее «углубление» революции уже было не нужно 28 февраля». И тем не менее я побоялся бы, не нарушая исторической перспективы, резко противопоставить в данном случае политику «думскую» политике «советской», как это делают все мемуаристы леваго сектора. Вот пример. Анализируя слова, с которыми Милюков 28-го обращался к воинским частям, Суханов отмечает проницательность того, кто «не в пример своей думской периферии умел смотреть в корень» и в «первый же момент революции», «еще до выяснения позиции Совета», поставил «ребром будущий роковой вопрос о двоевластии». Милюков, призывая подчиняться единой власти – Временному Комитету – указывал, действительно, на опасность двоевластия (слова его были воспроизведены в «Известиях» журналистов). Между тем, едва ли имеется сомнение в том, что в своих опасениях оратор был далек от мысли бросить «яблоко раздора» и отгораживаться от политики Совета, о настроении котораго он был мало осведомлен, и который в первые дни не претендовал на власть; говоря о двоевластии, Милюков имел в виду еще не ликвидированную старую власть, – это вытекает из контекста всех его речей. Суханов заключает: «с утра 28-го по всему фронту праваго крыла уже шла атака на гарнизон с кличем: «возвращайтесь спокойно в казармы, подчиняйтесь офицерам, подчиненным Гос. Думе и не слушайтесь никого больше, опасаясь двоевластия». Было ясно «нашему Исп. Ком... предстояло немедленно принять меры к постановке агитационнаго дела... среди гарнизона... и немедленно озаботиться производством выборов во всех воинских частях в Совет Р. Д.». Итак, последующая советская политика, одним из звеньев которой было издание «приказа № 1», изображается в виде сознательнаго противодействия политике думской. Согласиться с этим без очень существенных оговорок нельзя. Несколько, быть может, сусально зарисованная картина, на которой изображен член Гос. Думы октябрист свящ. Петров, из вестибюля Таврическаго дворца благословляющий 28 февраля подходящия воинския части, и соц. дем. Чхеидзе, на коленях «с восторгом» целующий, как символ победившей революции, красное знамя, выхваченное из рук солдат Инженернаго батальона, пришедшаго одним из первых «с офицерами» и «оркестром музыки» (воспоминания Станкевича) – в большой степени даст представление о подлинном господствовавшем тогда настроении...

«Знаменитый приказ Родзянко», изданный «без ведома значительной части членов даже думскаго комитета», утверждал Стеклов в докладе 30 марта, – привел к эксцессам. «Мы первые скорбили о смертях и насилиях», – говорил Стеклов: «Мы никогда не призывали к кровопролитию и убийствам. Наоборот, всем весом своего авторитета мы старались воздействовать против этих эксцессов... Мы не могли не видеть, что армию толкают на эксцессы, что народ призывают к насилию этим, в лучшем случае, неосторожным политическим актом, неразумность котораго не мог сразу оценить его автор. Я должен сказать, что думский комитет поспешил взять обратно и уничтожить приказ⁹³, но яблоко раздора было брошено: оказалось, не только революция, но и права солдата не обезпечены, и здесь стихийно вылилось... бурное стремление солдат как-нибудь оформить свои права». Эксцессы, вызванные «приказом» Родзянко и попытками разоружения гарнизона (или только «провокационными» слухами), остаются неуловимыми и, думается, они должны в большей степени быть отнесены за счет позднейшей придуманной аргументами, объяснявшей те, скорее все же единичные факты революционнаго насилия над отдельными офицерами, которые имели место в Петербурге в дни 28 февраля и перваго марта. В наличности у гарнизона оставалось напряженное, болезненно-взвинченное самочувствие, всегда грозное в обстановке угрожающей демагогии, – как бы в преддверии возможных эксцессов... Нельзя не поверить тому, что большинство членов Исп. Ком., как и люди, заседавшие в думском комитете, были чрезвычайно обезпокоены, поступившими из Кронштадта в утренние часы перваго марта известиями с происходивших там насилиях над офицерами. «Кронштадтския избиения, – пишет Суханов, – могли вылиться в безудержную и гибельную стихийную бурю». Тогда же было решено в Исп. Ком. немедленно опубликовать воззвание к солдатам с протестом против самосуда, с призывом установить «контакт» между солдатами и офицерами революционной армии, с указанием на присоединение офицерской массы к революции и на безопасность ея для «солдатской вольницы в новых условиях»

В такой атмосфере и родился «приказ № 1». «Советские» мемуаристы довольно однородно разсказывают, как выработаны были основныя положения, вошедшия в текст приказа. Происходило это на дневном общем собрании Совета перваго марта, когда Совет с учреждением «солдатской секции» превратился в представительство не только рабочих, но и солдатских депутатов. Объединение явилось естественным результатом событий и не может быть поставлено в зависимость от какого-то обдуманнаго плана противодействия думской агитации, как хочет представить Суханов. Распыленныя солдатския массы сделались центром событий с момента, когда февральския рабочия демонстрации превратились в солдатский бунт, решивший судьбу стараго политическаго строя. Оставаться дезорганизованными в вихре революционных событий эти массы, конечно, не могли. По утверждению Шляпникова, только «после долгаго колебания» из-за боязни вовлечь армию в «политическую борьбу» и сделать ее тем самым «небоеспособной». Исп. Ком. постановил 28-го вечером организовать при Совете специальную «солдатскую секцию». Не столько настойчивость представителей большевиков, выступавших против аргументами, которая развивалась «в рядах оборонческих групп», сколько жизненная необходимость разрешила вопрос.

Совершенно естественно на первом общем собрании Совета с делегатами от воинских частей был поставлен на обсуждение волновавший гарнизон «солдатский» вопрос: о пределах компетенции военной комиссии, о выдаче оружия, об отношении к возвращающимся офицерам и т. п. В результате совещания, происходившаго под председательством вездесущаго Соколова, были приняты положения, формулированныя, занимавшим отнюдь не крайнюю позицию с. д. Кливинским, одним из ближайших сотрудников газеты «День»:

1. «немедленно предложить тов. солдатам не выдавать оружия никому.

2. ...немедленно избрать представителей в Совет солд. и раб. депутатов по одному на каждую роту.

3. предложить тов. солдатам подчиняться при своих политических выступлениях только Совету Р. и С. Д.;

4. предложить тов. солдатам, подчиняясь во фронте офицерам, вместе с тем считать их вне фронта равноправными гражданами».

Заседание не протекало в атмосфере какой-то особой непримиримости и враждебности. Разработка и окончательное редактирование положений, установленных на совещании, были поручены комиссии, куда вошли представители солдат, дополнительно избранные в Исполнительный Комитет. Суханов, мало интересовавшийся тем, что делается на безответственном «митинге», каким в его глазах являлось общее собрание, и занятый, как мы знаем, в это именно время в Исп. Ком. выяснением основной политической линии советской демократии, «лишь походя» мог наблюдать картину, как писался текст будущаго «приказа № 1»; «за письменным столом сидел Н. Д. Соколов и писал. Его со всех сторон облепили сидевшие, стоявшие и наваливавшиеся солдаты и не то диктовали, не то подсказывали Соколову то, что он писал». «Приказ этот был в полном смысле продуктом народнаго творчества» – заключает Суханов. Заключение это стало общим местом, и его любили повторять те, кто хотел снять ответственность за «приказ № 1» с деятелей Исп. Ком. «И если среди всех актов Совета Р. и С. Д., если среди всех документов, носящих подпись Исп. Ком. – докладывал Стеклов в Совещании Советов, – имеется какой-либо, который был подлинным творчеством народных масс, то это был приказ № 1, выработанный солдатскими депутатами, пришедшими с улицы и из революционных казарм; это настолько был акт творчества этих масс, что большинство членов И. К.... узнали об этом акте, когда он был уже напечатан». И всетаки это, конечно, не совсем так – уже потому, что «представители солдат», «товарищи» Садовский, Падерин, Линде, Кудрявцев и др. (не говоря уже о прис. пов. Соколове, который, по мнению Суханова, был лишь «техническим выполнителем предначертаний самих масс»), были партийными людьми – некоторые из них были враждебны согласительной политике, доминировавшей в руководящем центре Исп. Ком.⁹⁴.

Общия «положения», принятыя в Совете, значительно заострились в конкретной формулировки «редакционной» комиссии. Вопрос о невыдаче оружия был формулирован так: «всякаго рода оружие... должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам даже по их требованиям». Текст о подчинении гарнизона Совету в политических выступлениях получил добавление: «Приказы военной комиссии Гос. Думы следует исполнять за исключением тех случаев, когда они противоречат приказам и постановлениям Совета Р. и С. Д.». Положение о подчинении «во фронте офицерам» и о гражданском равноправии «вне фронта» формулировано было следующим образом: «в строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую военную дисциплину, но вне службы и строя в своей политической общегражданской и частной жизни солдаты ни в чем не могут быть умалены в правах, коими пользуются все граждане». Пункт этот добавлялся указанием, что «обязательное отдание чести вне службы отменяется»; «равным образом отменяется титулование офицеров», «воспрещается обращение к солдатам на «ты» и т. д. Вводный первый пункт устанавливал немедленное учреждение комитетов «из выборных представителей от нижних чинов» «во всех ротах, батальонах, полках.,., отдельных служб... разнаго рода военных управлениях и на судах военнаго флота». На этот абзац надлежит обратить особое внимание, ибо впоследствии со стороны тех, кто в «приказе № 1» видел первооснову разложения армии, шли настойчнвыя утверждения, что приказ устанавливал выборность офицерскаго состава. Нам придется ниже вернуться к «приказу № 1» и давать его оценку по существу в связи с правительственными попытками реформировать уклад армии. Сейчас более интересна для нас формальная сторона вопроса. Между советскими мемуаристами получилось существенное расхождение в определении пути официальнаго прохождения по инстанциям приказа. Суханов, как и Стеклов, утверждает, что Исп. Ком. познакомился с подлинным содержанием злополучнаго документа только на другой день из текста, напечатаннаго в «Известиях». По иному излагает, как непосредственный свидетель, Шляпников. Он подчеркивает, что члены Исп. Ком. не вмешивались в техническую работу редакционной комиссии, но по окончании работы текст был оглашен Соколовым в Исп. Ком.. Ни одного припципиальнаго возражения не была представлено, и «той же группе товарищей» было предложено провести «приказ» на собрании Совета, еще не разошедшагося, хотя время было «под вечер». Текст был заслушан. «Солдаты были вне себя от восторга»... Если даже допустить, что память мемуариста точно и объективно воспроизвела обстановку формальнаго принятия «приказа № 1», все же довольно ясно, что текст был принят в порядке простой митинговой резолюции и не подвергся предварительному разсмотрению по существу в исполнительном органе Совета. Этот роковой в некоторых отношениях документ истории революции прошел фуксом, как и многия другия ответственныя решения в те дни. Творцы его, загипнотизированные текущей столичной действительностью, едва ли серьезно задумывались о завтрашнем дне. Верно в этом отношении определил суть дела ген. Алексеев на московском августовском государственном совещании, – он сказал: – «Говорят, что этот акт отвечал моменту. Может быть. Но отвечал ли он миллионам моментов будущаго, через которые должна пройти наша родина? Безпристрастная история в очень скором времени укажет место и этому акту: явился ли этот акт актом государственнаго недоразумения или актом государственнаго преступления»...

* * *

Остается открытым, быть может, самый важный вопрос, – по чьей инициативе советской резолюции была придана внешняя форма «приказа», – ведь именно это, создав прецедент, оказалось чревато своими последствиями. В воспоминаниях Энгельгардта имеется чрезвычайно интересное пояснение, фактическая сторона котораго могла бы быть заподозрена в силу очевидных неточностей, если бы в архивных документах Временнаго Комитета не сохранилась аналогичная тогдашняя запись б. председателя военной комиссии. Сообщив о своем объявлении, грозившем разстрелами офицерам за контр-революционныя деяния, Энгельгардт продолжает: «Заседание Врем, Ком. продолжалось (дело было «поздно вечером»), когда доложили, что явилась депутация от воинских частей петроградскаго гарнизона. Действительно, собралось человек 20–25 солдат, из коих некоторые предъявили удостоверение в том, что они выбраны представителями своих полков⁹⁵. Они единодушно заявили, что солдаты утратили доверие к офицерам, которые с первых минут революции покинули их и заняли неопределенную выжидательную позицию. В виду этого пославшие их части требуют издания правил об избрании офицеров , предоставления солдатам контроля над всеми хозяйственно-операционными частями и установления новых взаимоотношений между начальниками и нижними чинами⁹⁶. Я поспешил сообщить об этом Родзянко и Гучкову⁹⁷. Они самым категорическим образом протестовали против изгнания чего-либо подобнаго и поручили мне так или иначе спровадить , прибывшую депутацию, успокоив ее заявлением, что в ближайшем будущем будет создана особая комиссия... Успокоив этим заявлением солдат, я вернулся в помещение Врем. Ком., где уже не застал Гучкова, – он отправился на вокзал, чтобы ехать в Псков к Царю. Вскоре меня вызвали вновь в корридор. Ко мне подошел довольно распущеннаго вида солдат, который отрекомендовался членом Совета Р. Д. – «К вам являлись представители целаго ряда частей с просьбой выработать новыя правила воинской дисциплины», – сказал он. «Совет Р. Д. очень заинтересован этим вопросом и предлагает Врем. Комитету разработать его совместно "⁹⁸. Я возразил ему, что Врем. Ком. Г. Д. находит опубликование таких правил недопустимым. «Тем лучше», – ответил он мне: – «сами напишем». На следующий день между двумя и четырьмя часами дня на стенах Петрограда появился знаменитый «приказ № 1».

Нам нет необходимости вводить фактическия поправки к изложению мемуариста, – эти поправки вновь выступают сами собой. Из его повествования мы можем заключить, что Врем. Ком. был достаточно осведомлен о происходившем, и поэтому никак нельзя сказать, как это сделал Милюков в «Истории революции», что «как то со стороны и врасплох был подсунут Времен. Ком. Г. Д., поздно вечером 1 марта, текст знаменитаго приказа № 1». Когда Милюков говорил о том, что текст «приказа» был «подсунут» Врем. Ком., он имел в виду появление того неизвестнаго члена Исп. Ком. в «солдатской форме», о котором разсказывал Энгельгардт. Почему всетаки мемуаристы, принадлежавшие к составу Врем. Ком., так упорно говорят о «приказе № 1», связывая его с ночным бдением при участии советских делегатов и в частности с именем Соколова? Может ли это быть отнесено к той только спутанности восприятия в царившем хаосе, которую мы отмечали, и которую усилила литературная небрежность мемуарных перьев? Не исключена, конечно, возможность, что Соколов, председательствовавший на советском «митинге» и редактировавший текст резолюции, пытался в той или иной мере легализировать полезное с его точки зрения действие Совета через членов военной комиссии.

Ведь нельзя же было в действительности ограничиться только энгельгарттовской угрозой разстрела заподозренных в контр-револиоционных намерениях офицеров и обещанием создать соответствующую комиссию⁹⁹. Если бы текст «приказа № 1» был разработан совместно, вероятно, и формулировка одиозных пунктов получилась бы несколько иная, и издан «приказ», очевидно, был бы не от имени Совета. В отрывке воспоминаний, напечатанном еще в 18 г. в самарской газете «Волжский День», член Врем. Правительства Вл. Львов разсказывал, спутывая все даты и излагая совершенно фантастически содержание документа, что Соколов появился на заседании уже образовавшагося правительства вечером 2-го и предлагал издать «приказ» от имени правительства. Думский Комитет как-то отмахнулся (недаром Энгельгардт употребил слово «спровадить» в отношении прибывшей солдатской делегации) от той настоятельной потребности откликнуться на взволнованность солдатской массы, которая с очевидностью выступила в ту решающую ночь, когда фактически была определена судьба издания «приказа № 1». И тогда «инициативная» группа произвольно опубликовала «приказ». Весьма вероятно, что среди этой инициативной группы был скорый на руку, не очень вдумчивый, обуреваемый благими намерениями «оборонец» из большевиков прис. пов. Соколов, признавший у Гиппиус (запись 6 марта), что в «бурлящей атмосфере» им было «что называется хвачено».

* * *

Может показаться невероятным утверждение, что оглашение того «знаменитаго приказа», который по позднейшему выражению Терещенко (на июльском совещании в Зим. Дворце) являлся «величайшим преступлением», и о котором другой член Врем. Правит. Верховский в дневнике-исповеди записал: «будь проклят тот, кто придумал эту гадость»¹⁰⁰, вовсе не произвело впечатления разорвавшейся бомбы, как утверждает большинство мемуаристов. Потому ли, что в Петербурге, где все уже было «перевернуто вверх ногами», и где казалась любая цена сходной, лишь бы начать приводить «солдатчину» в порядок («Все пропало, Армия разлагается», – говорил Станкевич Керенскому); потому ли, что «приказ № 1», по утверждению Керенскаго во французском издании его мемуаров, имел не больше значения, чем очередные приказы полк. Энгельгардта. У Керенскаго, принимая во внимание роль, им сыгранную, имеется совершенно удивительное признание, что с текстом «приказа № 1» он познакомился лишь в декабре 18 г. в Лондоне (!!). Характерно, что «Русския Ведомости» даже не отметили его в своей революционной хронике. «Приказ № 1», другими словами, до некоторой степени был признан отвечающим моменту, – в нем не усмотрели первой ласточки, предвещавшей анархию двоевластия, не очень вдумывались в его содержание и форму, в которую он был облечен, и относили скорее в область положительной революционной пропаганды. Французский журналист Клод Анэ, вращавшийся отнюдь не в советских кругах, мог даже в своем «дневнике», воплощенном в корреспонденции из Петербурга, в весьма преувеличенных тонах написать: если Совет предполагает организовать революционную армию в духе этого приказа, мы можем приветствовать русскую армию – она пережила кризис. Конечно, члены Врем. Комитета были очень далеки от того, чтобы вслед за французским журналистом приветствовать «дух», которым был проникнут «приказ № 1». Они попросту отнеслись к нему спокойно и равнодушно¹⁰¹. Поэтому советcкое выступление в течение дня 2-го марта никак не отразилось на ходе и завершении переговоров двух исполнительных комитетов. Не соответствует истине, что Врем. Ком. было сделано распоряжение считать этот приказ недействительным и незаконным, как только до сведения Врем. Ком. дошли сообщения о разсылке «приказа». Уже после фактическаго завершения революционнаго переворота – этой датой надо считать 3-ье марта или даже следующий день, когда манифесты были опубликованы – в связи с протестом с фронта со стороны высшаго командования армией, поднялся вопрос о пересмотре и соответствующем разъяснении «приказа № 1». Не новое правительство, а председатель Временнаго Комитета послал на фронт разъяснение, что «приказы» Совета не имеют значения, так как Совет «в составе правительства не состоит».

В главе о «трагедии фронта» в связи с вопросом о реформах в армии, предпринятых революционной властью, мы коснемся роковой роли, которую сыграл в психологии военной среды «приказ № 1». Быть может, ему приписывали большее значение, чем он сам по себе имел в действительности. Но он стал как бы символом мероприятий, разлагавших армию. Отсюда острота, с которой относились в течение всей революции к этому советскому акту и повышенныя требования к правительству о безоговорочном признании его «ошибочным»¹⁰². В петербургской обстановке перваго марта «приказ», действительно, не мог иметь разлагающаго влияния – непосредственное его воздействие в первый момент имело противоположные результаты. Несомненно напряженная атмосфера среди гарнизона сильно смягчилась (эта напряженность значительно была преувеличена современниками). Внешния уличныя наблюдения Набокова могут быть подтверждены и другими свидетельствами. Тот же подвижной французский наблюдатель, слонявшийся по улицам столицы в поисках впечатлений, разсказывал в дневнике – статье под 5-м марта, как он в сопровождении кн. Ливена, адъютанта одного из наиболее аристократических полков – кавалергардскаго, – прогуливался по Невскому проспекту, и как большинство встречных солдат, также гулявших в одиночку или группами, салютировали по военному офицера-кавалергарда: «каждый день наблюдается прогресс», – заметил своему спутнику кн. Ливен, – «вчера отдавали честь больше, чем накануне, а сегодня вы видите сами». Не трудно, конечно, процитировать и показания иного характера, но они едва ли изменят общую картину. Попавший через несколько дней в город ген. Врангель, резко обвиняющий тех офицеров, которые «не побрезгали украсить форменное пальто модным революционным цветом» и перестарались «трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властителями», утверждает, что он «постоянно ходил по городу пешком в генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах... и за все время не имел ни одного столкновения ». Отдадим должное мужеству ген. Врангеля, но, очевидно, коса в данном случае не находила на камень,– окружающия условия не создавали атмосферы, в которой родятся столкновения и эксцессы. Так житейски понятно, что люди, подвергшиеся аресту и выпущенные, надевали красные банты, что служило для них своего рода иммунитетом.

Не то же ли мы видим внутри казарм? Кн. Мансырев, в качестве депутата Думы, посетивший 2 марта казармы Петроградскаго и Измайловскаго полков, найдет «настроение солдат везде... хорошее, радостное и дружеское». Он разскажет, как солдаты вытолкали вон самозванных агитаторов, комментировавших «приказ № 1» в смысле неповиновения офицерам и ведших пораженческую пропаганду. Правда, на другой день в тех же казармах Измайловскаго полка депутату в одной роте пришлось услышать «реплики недоброжелательнаго свойства». «Изгнанные из полка агитаторы, – меланхолически замечает мемуарист, – успели достигнуть своего... Это был первый признак разложения армии». В первое время вообще солдаты без разрешения Исп. Ком. никого не пропускали; конечно, то была фикция контроля, ибо сам Шляпников признался, что он в качестве члена Исп. Ком. десятками подписывал чистые бланки. Одного мемуариста всегда можно побить другим. Не разбираясь в безчисленных субъективных контроверсах, ограничимся ещё одним противоположным приведенному свидетельством, которое мы можем сопоставить с имеющимся документом. Речь идет о преображениях. Вот картина, изображенная секретарем Родзянко Садиковым. Она столь характерна, что приведем ее, иn extenso. «Одним из первых после переворота в полном составе в Думу явился запасной бат. л.-гв. Преображенскаго полка со всеми офицерами и командиром полк. кн. Аргутинским-Долгоруким», – пишет Садиков, воспроизводя легенду, нами уже разсмотренную. Батальон первые несколько дней нес наружную и внутреннюю охрану Таврическаго дворца, а также и караулы у министерскаго павильона, где находились арестованные министры. Солдаты были дисциплинированы и безприкословно подчинялись всем приказаниям своих офицеров. И вот через несколько дней батальон сменил другой полк, а преображенцы отправились к себе в казармы. В тот же день картина совершенно изменилась. В казармы явились агитаторы, и к вечеру все офицеры были уже арестованы, подверглись всевозможным издевательствам и, как потом мне разсказывали, к ним в комнату ворвались окончательно распропагандированные, обезумевшие и вооруженные до зубов их же солдаты, обезоружив всех офицеров, хватали их и тащили для немедленной расправы во двор казарм. Кто-то догадался крикнуть: «тащите, товарищи, их в Думу, там разберут». Этот призыв спас несчастных. Всех офицеров, как они были, без шинелей, без фуражек, гурьбой по морозу и снегу гнали в Думу. Их втащили в Екатерининский зал. Возбуждение росло с каждой минутой. Уже раздавались крики: «бей изменников, бей предателей». Случайно увидев эту картину, я понял, что спасти положение может только М. Вл. Я бросился к нему. Через несколько минут в зале появилась могучая фигура председателя Гос. Думы. Воцарилась тишина. Громовым голосом он приказал немедленно освободить всех офицеров и вернуть им оружие, а затем, обратившись к солдатам, громил их и в конце концов выгнал обратно в казармы. В полном порядке солдаты, молча, покинули помещение Думы. После этого случая в батальоне надолго воцарился относительный порядок. Офицеры со слезами на глазах благодарили М. В. за спасение и просили разрешения на эту ночь остаться в Думе». «Не одну тысячу жизней спас М. В.», – заключает мемуарист...

Перед нами, таким образом, яркий образчик разложения, к которому привел «приказ № 1». Однако подобныя воспоминания можно объяснить лишь своего рода психозом восприятия – так далеко это от того, что было. По совокупности того, что мы знаем о жизни батальона в первые дни революции, можно сказать, что эта жизнь протекала не так спокойно, как воспринимал ее секретарь Родзянко. Напряженность атмосферы внутри казарм на Миллионной выступает вполне определенно, и она, действительно, проявлялась в отношении солдат к некоторой части команднаго состава. У потомков «декабристов» не все было благополучно во внутренней жизни батальона. Вот что говорит Шидловский, старавшийся, как мы знаем, перваго марта через солдат выяснить настроение в полку, «Подробныя разъяснения», между прочим, «нарисовали мне такую картину, существование которой я не считал возможным даже в самом глухом полку армии, а не то, что в первом полку гвардии. Мне потом разсказывали офицеры других гвардейских частей, что им давно уже было известно о существовании в Преображенском полку таких дисциплинарных взысканий, которыя никакими уставами не были предусмотрены и с чувством человеческаго достоинства совершенно несовместимы». Этот «тюремный режим» создавал повышенное настроение в батальоне до революции; возможно, что как раз Преображенский полк надо отнести к тем частям, где в дни переворота пытались неудачно произвести свои эксперименты сторонники диктатуры, что осложнило положение. Посколько в нашем распоряжении находятся протоколы 1–4 марта батальонных комитетов, мы можем судить, что как раз в Преображенском полку с наибольшим напряжением происходило урегулирование взаимных отношений между офицерами и солдатами. Так, напр., если в л.-гв. гренадерском полку командиром батальона был избран полк. Коренев, а в Измайловском полк. Козено, то в Преображенском на этот пост попал подпор. Зарнич. Группу офицеров солдаты не хотели принимать, и этот вопрос должен был обсуждаться в заседании батальоннаго комитета 5 марта. Временный командир батальона совместно с председателем бат. комитета рядовым Падериным (большевиком) составили список офицеров, которые не подлежат привлечению к работе в батальон и должны были быть распущены «по своим квартирам», полк. кн. Аргутинокаго-Долгорукова и еще 6 офицеров предполагалось «арестовать впредь до выяснения в собрании на Миллионной под ответственность командира и адъютанта». Протокол заседания 5 марта дает материал для характеристики, произведенной сортировки офицерскаго состава, но ничего не говорит об арестах, которые должны были быть произведены в условиях, совершенно не соответствовавших описанию Садикова.

К 5 марта полоса cамочинных арестов в Петербурге в значительной степени отошла в прошлое... Наиболее ярким доказательством того, что в гарнизоне наступило успокоение (это, конечно, нельзя целиком отнести за счет «приказа № 1», но важно то, что «приказ № 1» не углубил разрухи), служат протоколы, возникших батальонных комитетов, т. е. делегатов, избранных от рот. Они резко выделяются своим деловым характером и, действительно, почти исключительно посвящены насущным нуждам воинских частей петербургскаго гарнизона. Трудно усмотреть в них проявление непримиримой «ненависти» к каждому, носящему «офицерский мундир». На первом плане всюду стремление внести порядок после революционной встряски и установить железную «просвещенную дисциплину», как выражался в первом приказе по батальону л.-гв. Измайловскаго полка новый командир его Козено, предлагавший «немедленно собрать комиссию из выбранных от всех строевых частей батальона солдат, бывших на войне и равнаго числа офицеров» для разработки начал этой дисциплины. «Командир батальона, – гласит первый протокол от 2 марта заседания комитета в Измайловском батальоне, – получает «полную власть по своей должности. Его приказания, как исходящия с одобрения делегатов, должны исполняться безпрекословно всеми офицерами и нижними чинами батальона. Это единственный путь к полной организации нашего батальона»... В заседании 3 марта «единогласно» постановлено предложить офицерам выбрать из своей среды делегата для присутствия на батальонных заседаниях: 4 марта также «единогласно» решено; в состав комитета ввести командира батальона, четырех ротных, начальников учебной и нестроевой команд и заседать под председательством командира батальона. Очень характерно и постановление, опять принятое единогласно, о том, что начальствующия лица избираются лишь на срок, «до появления перваго закона об организации батальонов ». Приказ полк. Козено от 3 марта, изливающий «восторг, радость и счастье», которыми переполнена его «душа», красочный бытовой документ, заканчивающейся патетическим призывом: «Да здравствует великая русская победа над подлым немцем, такая же полная и славная, какая совершена нашими гражданами внутри отечества». Протоколы заседания комитета запаснаго батальона л.-гв. Измайловскаго полка отнюдь не представляют исключение, как явствует из протоколов других батальонных комитетов, образцы которых опубликованы в работе Шляпникова. Они опровергают утверждения этого автора, что в первыя недели солдаты не доверяли и выборному командному составу.

Такова общая картина состояния петербургскаго гарнизона после издания ""приказа № 1». Ее можно подытожить разговором по прямому проводу в 10 час. утра 3 марта представителя морского штаба верх. главноком. Гончарова с представителем главнаго морского штаба Альфатером.

«Г.: Скажите, как обстановка?

А.: Обстановка значительно спокойнее, постепенно все налаживается.

Г.; Вчера распространился (слух), что вчера была произведена резня офицеров и Наморштаверх просит узнать, все ли офицеры здоровы.

А.: Все это сплошной вздор. Все живы и здоровы.

Г.: Наморштаверх просит также выяснить, сильно ли в настоящее время правительство Гос. Думы или авторитет его уже поколебался.

А.: Полагаю, что сильно».

Не без основания, таким образом, в тот же день посол Соед. Штатов телеграфировал своему правительству: «Революция, повидимому, удачна и находится в надежных руках. В городе вполне спокойно».

Перваго марта министр ин. д. стараго правительства сообщил союзным послам английскому, французскому и итальянскому, что «революция – совершившейся факт» – и что «у правительства нет войск для ея подавления». Сообщение Покровскаго зарегистрировано было в специальной телеграмме, отправленной Бьюкененом в Лондон. Оно подводило итог событиям и Петербурге. События во вне еще были не ясны, но в ночь с 1-го на 2-ое обстановка вырисовалась более отчетливо и с этой стороны. Мы знаем, что Рузский в первой же своей беседе с Родзянко передал последнему, что отдано распоряжение о приостановке движения эшелонов, назначенных в распоряжение ген. Иванова, которому были даны диктаторския полномочия. Отпадали, таким образом, опасения правительственнаго разгрома петербургскаго «мятежа» при содействии двинутых с фронта войск, настроения которых "были неизвестны. Это должно было, с своей стороны, содействовать успокоению в столице – особенно в рабочих кварталах и в солдатских казармах.

Многие из ответственных деятелей революции впоследствии склонны были утверждать, что никакой реальной опасности продвижение эшелонов ген. Иванова не представляло и большого впечатления в Петербурге не произвело. Прежде всего это засвидетельствовал в показаниях перед Чр. Сл. Ком. Гучков. То же повторяли его помощники (напр., Половцов). Впечатление кн. Мансырева – явно преувеличенное в воспоминаниях – было иное. Он говорит даже о «паническом ужасе», охватившем Думский комитет и руководящие политические круги. По словам Керенскаго, нервничавшей и возбужденной была лишь толпа, затоплявшая здание Таврическаго Дворца. В действительности, со стороны Ивановскаго отряда никакой опасности не могло быть (rien à craindre). Ея не было, конечно, потому что ни одну воинскую часть нельзя было направить против возставшаго народа. Мемуарист, не слишком считающийся с необходимостью изложение фактов вставлять в рамки хронологической точности, во второй своей книге, больше уже претендующей на историческое повествование, патетично описывает иностранному читателю трагическое положение вечером 1-го марта прибывшаго в Псков Царя. Единственную новость, которую могли ему сообщить явившиеся генералы – Рузский и нач. шт. Данилов, – заключалась в том, что части, посланныя с фронта на поддержку «диктатора» Иванова, одна за другой присоединились к революции. У Императора, таким образом, не оставалось выхода,– заключает Керенский. Единственный факт, зарегистрированный летописью событий, произошел в Луге через несколько часов после прибытия Николая II в Псков и имел лишь подобие того, о чем в ночном разговоре с Рузским передавал в неверном освещении весьма неточно информированный Родзянко. На этом эпизоде надо остановиться, ибо он послужил канвой при создании легенды, крепко укоренившейся в сознании современников.

О том, как произошло назначение Иванова будет сказано в главе, посвященной позиции и намерениям монарха. Для ясности проследим судьбу Ивановской миссии с момента, как «диктатор» выехал в 11 час. утра 28-го из Могилева во главе эшелона Георгиевскаго батальона по направленно к Царскому Селу по прямой линии через Витебск и ст. Дно¹⁰³. Иванов предполагал, прибыв в Царское, остановиться «на вокзале для выяснения обстановки» и выжидать назначенныя в его распоряжение войска с фронта, причем войска посылаемыя с Западнаго фронта должны были сосредоточиться в Царском, а частям с Севернаго фронта местом высадки была назначена ст. Александровская вблизи Ц. Села. Всего Иванов разсчитывал иметь 13 батальонов, 16 эскадронов и 4 батареи – для расквартирования такого количества он просил Царскосельскаго коменданта приготовить помещение; дополнительно предполагалась отправка некоторых гвардейских частей и с Юго-Западнаго фронта. Войска были взяты с разных фронтов, с целью не ослаблять боевой силы действующих армий. Предполагалось, что первые эшелоны, из разсчета 18 часов в пути, могут прибыть в Петербург «не ранее разсвета 1 марта».

В 9 час. вечера 1 марта Иванов с небольшим опозданием, без каких-либо осложнений, прибыл в Царское Село, имея в своем распоряжении, по исчислению придворнаго историографа ген. Дубенскаго, около 800 человек. Сообщение о том, что в Вырицах (в нескольких перегонах от Царскаго – 30 с небольшим верст) поезд был задержан железнодорожным начальством, и Иванов требовал пропуска, угрожая применить силу, надо отнести к числу позднейших наслоений в воспоминаниях инж. Ломоносова¹⁰⁴. Также «спокойно», по выражению тогдашней телеграммы ген. Лукомскаго, проходили и эшелоны с фронта, К моменту, когда Иванов прибыл в Царское, а Николай II в Псков, по официальным данным, положение эшелонов было таково. Головной эшелон– 67 Тарутинский полк дошел до места назначения – ст. Александровская; второй эшелон – 68 Бородинский полк – достиг Луги; остальные находились в пути между Лугой и Псковом, Псковом и Двинском. Первыя войска, двигавшияся с Западнаго фронта, прошли Полоцк. Задержка с продвижением вызвана была не «саботажем», а подготовкой ожидавшагося продвижения императорскаго поезда.

С Бородинским полком и произошел тот самый лужский эпизод, о котором упоминалось. Перваго в Луге произошло возстание гарнизона, с бытовой стороны довольно ярко описанное кап. Вороновичем. Для февральских дней здесь можно почерпнуть много характерных черт, но остановимся только на интересующем нас сейчас эпизоде, как его излагает главное действующее лицо. Около 2 час. ночи в Луге получено было телеграфное сообщение о приближении эшелона с бородинцами. В согласии с установившейся для воспоминаний «леваго» сектора традицией, Воронович пишет: «хотя прибывающий по частям эшелон ген. Иванова и не мог оказать никакого влияния на события, тем не менее Петроград распорядился, во избежание могущаго произойти безцельнаго кровопролития, обязательно задержать и обезоружить бородинцев». (Из разсказа самого Вороновича довольно очевидно, что никаких «распоряжений» из Петербурга не могло быть получено). «Военный комитет, – продолжает Воронович, не знал, что ему предпринять: в эшелоне было до 2.000 человек и 8 пулеметов, в лужском же гарнизоне было не более 1.500 вооруженных солдат, причем по тревоге можно было собрать самое большее 300–400. В запасном арт. дивизионе все пушки были учебныя, и ни одна из них для стрельбы не годилась, а во 2-ой особой арт. бригаде пушек совсем не было. Поставленное на платформе учебное орудие являлось бутафорским, к пулеметам не было лент». Поэтому для разоружения «бородинцев» решено было прибегнуть к следующей «уловке». «Как только эшелон подойдет к вокзалу, три офицера (пор. Гуковский, Коночадов (прап.) и я) выедут ему навстречу и начальническим тоном прикажут солдатам не выходить из вагонов, так как поезд сейчас же отправится дальше. Затем члены военнаго комитета войдут в офицерский вагон, приставят к нему часовых и предложат командиру полка от имени Комитета Г. Д. немедленно сдать оружие, пригрозив в случае отказа открыть по эшелону артиллерийский огонь». В качестве артиллерии должно было фигурировать бутафорское орудие. Командиру полка было решено указать, что весь 20 тыс. гарнизон Луги примкнул к Петербургу, и всякое сопротивление является безцельным...«Все произошло так, как мы предполагали. Бородинцы мирно спали в теплушках, и никто из солдат не попытался вылезть из поезда»... Командир, полк. Седачев, подчинился «силе». Солдаты отнеслись очень спокойно к требованию выдать винтовки, и сами стали сносить их на платформу. Одновременно вагон с пулеметами и ручными гранатами был отцеплен и отвезен на запасный путь... Между тем стало разсветать. Бородинцы с недоумением посматривали на совершенно пустую платформу... Офицеры стали нервничать... Нужно было, как можно скорее, отправить бородинцев в Псков¹⁰⁵... С трудом удалось уговорить командира оставить в Луге нескольких офицеров и солдат для сопровождения возвращаемаго оружия, а остальных немедленно направить в Псков. После отхода эшелона, в Петербург была послана »"краткая телеграмма с извещением о том, что бородинцы нами разоружены». Краткая телеграмма, очевидно, и превратила разоружение в «бунт» в мемуарной литературе, поддержанной и Шульгиным. Разсказ Вороновича вполне подтверждается сохранившейся лентой разговора 2-го представителя Ставки со штабом Севернаго фронта о том, как «68-й полк частично присоединился к лужскому гарнизону». Представитель Ставки, полк. Бармин, выслушав информацию, вполне резонно заметил: «значит, никто не переходил на их сторону». Конечно, остается в высшей степени показательной для момента обстановка, в которой произошло разоружение Бородинскаго полка, – это как бы жизненная иллюстрация к словам в дневнике ген. Болдырева 28-го по поводу экспедиции ген. Иванова: «Так не хотелось бы вовлекать во все это армию. За что еще хотят бороться – за призрак. Ведь кругом тайное и явное сочувствие». Эту действительность революционное чувствование и тогда уже стремилось разцветить. До каких пределов может доходить подобная тенденция, показывает текст Шляпникова. Вот характерный из него строки (сравним с безхитростным разсказом Вороновича): «Стоявший в Луге гарнизон по своей революционной инициативе задерживал все двигающияся на столицу войска, разоружая их или поворачивая обратно. Двадцать тысяч штыков и сабель были наготове и преграждали контр-революции путь на Петербург. Двадцать батарей различнаго калибра были готовы первому сигналу смести с лица земли любую часть осмеливагощугося сопротивляться революционной воле солдат лужскаго гарнизона. Добравшиеся другими путями просто перешли на сторону петроградских рабочих и солдат». Но и этого «просто» не было: головные эшелоны (Тарутинский полк), дошедшие до назначения на ст. Александровская, сохраняли свою «лойяльность» до последняго момента и распоряжением военной власти были возвращены на фронт, в Двинск, окружным путем, дабы избежать возможнаго «конфликта» с лужским гарнизоном¹⁰⁶.

Что же касается эшелона с георгиевскими кавалерами, прибывшими в Царское под непосредственным водительством Иванова, то при описании перипетий, с ним бывших, повидимому. наиболее правильным было бы следовать за показаниями в Чр. Сл. Ком. самого «диктатора». Его простое, безыскуственное повествование (правда, стенограмма довольно невразумительна) не вступает, по крайней мере, в непримиримую коллизию с фактами, как это происходит с другими версиями. Прибыв в Царское Село, Иванов побывал во дворце¹⁰⁷, выяснил, что царская семья под надежной охраной, и в это время получил сообщение, что к вокзалу идет с пулеметами и тяжелой батареей батальон перваго гвардейскаго своднаго полка...«Что же бой разводить?»...»Я очень хорошо понимал, что если пойдет толпа, то тысячи уложишь».– Оставаться в Царском не было цели, хотя выходило, «как-будто удираю». Иванов решил с одобрения «всех окружающих» вывести батальон на ст. Вырицу в целях избежать возможных столкновений... В революционной литературе отход Иванова и представляется в виде «бегства» диктатора из Царскаго Села, вследствие ненадежности Георгиевскаго батальона. Основано это заключение отчасти на данных, приведенных в сводной работе Блока и цитируемых во всех последующих работах. Батальон объявил себя «нейтральным», имеющим целью «охрану личности Царя», а командир георгиевцев, ген. Пожарский, заявил, что его солдаты стрелять не будут. Что таково могло быть приблизительно основное настроение георгиевцев, пожалуй, сомневаться не приходится, – сам Иванов показывал, что безоговорочно на войска нельзя было разсчитывать. Но всетаки, сведения, почерпнутыя Блоком из позднейших показаний солдат и офицеров Георгиевскаго батальона, проходили через призму следовательскаго допроса после завершения революции и совершенно естественно окрашивали события в соответствии моменту – этого не следует забывать. Такую же ценность имеет опрос георгиевских кавалеров, произведенный при первом посещении Ставки Керенским в середине месяца. Солдаты ему дружно отвечали, что они не знали, зачем их везут и, когда узнали, отказались быть усмирителями («Рус. Вед.»). Равным образом, конечно, нельзя признать версию, которую Иванов пытался пустить в оборот, после своего ареста, в личном письме к военному министру Гучкову 9 апреля: «Раздутая газетами моя поездка, случайно совпавшая с поездкой Георгиевскаго батальона в район Петрограда, являлась и для меня, и для батальона следованием к месту новаго назначения и отнюдь не преследовала каких-либо карательных целей»¹⁰⁸. В показаниях перед Чр. Сл. Ком. Иванов пытался лишь обосновать свое решение, принятое будто бы еще в Пскове и одобренное Царем, не вводить войска в Петербург для того, чтобы избежать «междоусобицы и кровопролития»: «Если войска верны, то можно (я буду прямо говорить) десятки тысяч уложить... Я буду так поступать, а в это время Государь объявит об ответственном министерстве»... «Затем, если войска неверны, то (извините за выражение) лезть будет глупо».

Если бы решение, о котором говорил Иванов, и не было заранее принято, обстановка, с которой встретился «диктатор», должна была побудить его занять выжидательную позицию, – его маленький отряд сам по себе до подхода воинских частей с фронта, понятно, не мог прибегнуть к решительным мерам. Когда в Петербурге узнали о продвижении ивановских эшелонов, отсюда к нему выехали в тот же вечер 1-го «по уполномочию от управления ген. штаба» полк. Доманевский и подп. Тилле, и «диктатор» был осведомлен о столичных событиях. Остается неясным, была ли организована эта поездка по инициативе или с согласия Думскаго комитета, но явно цели ея были направлены к тому, чтобы удержать Иванова от каких-либо активных действий. Мне лично Гучков говорил, что он, в порядке одиночном, ходил к ген. Занкевичу в штаб, спрашивал, что тот будет делать? Занкевич ответил, что будет ждать Иванова. Очевидно, соответствующее воздействие было оказано¹⁰⁹. В письменном докладе, представленном Иванову и напечатанном в воспоминаниях коменданта Таврическаго Дворца полк. Перетца (что подтверждает участие в деле посылки по крайней мере представителей военной комиссии, находившихся уже в контакте со старым штабом¹¹⁰, Доманевский указывал Иванову, что «вооруженная борьба с возставшими только осложнит и ухудшит положение» и что легче возстановить порядок соглашением с Временным Правительством: Доманевский говорил, что среди «самих возставших обозначалось два совершенно определенных течения: одни примкнули к думскому выборному Временному Правительству, другие поддерживали Совет Р. Д. Первые оставались верными монархическому принципу, желая лишь некоторых реформ, стремились к скорейшей ликвидации безпорядков с тем, чтобы продолжать войну, вторые искали крайних результатов и конца войны»...

В ночь с 1-го на 2-ое, еще до отъезда из Царскаго (в 1 ч. 15 мин.), Иванову была доставлена телеграмма Алексеева, посланная ему в догонку 28-го. «Частныя сведения говорят, – телеграфировал нач. верх. штаба, – что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие... Войска, примкнувшия к Временному Правительству в полном составе, приводятся в порядке. Временное Правительство под председательством Родзянко, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения, приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным Правительством, говорит о незыблемости монархическаго начала¹¹¹ в России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства. Жду с нетерпением приезда Его Вел., чтобы представить ему все изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий. Переговоры приведут к умиротворенно, чтобы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу... Воззвание новаго министра путей сообщения Бубликова к железнодорожникам мною получено кружным путем, зовет к усиленной работе всех, дабы наладить разстроенный транспорт. Доложил все это Е. В. и убежден, что дело можно привести мирно к хорошему концу, который укрепит Россию»... Наконец, Иванов получил посланную Царем телеграмму под влиянием разговора Рузским и настойчивых телеграфных указаний Алексеева на то, что работой с думскими деятелями можно остановить «всеобщий развал»... Телеграмма была помечена временем 0.20 мин. второго и гласила: «Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не предпринимать».

Итак решение Иванова вывести свой отряд на ст. Вырицу, где стоять до тех пор, пока выяснится обстановка в Петербурге, логически вытекало из совокупности всех обстоятельств и распоряжений, им полученных. Возможно, что в мотивах продвижения на «Вырицу» сыграла свою роль и возникшая под влиянием разговора с Ал. Фед. мысль о необходимости, быть может, итти не на Петербург, а двигаться на выручку Царя. «Когда я уезжал, в Царском Селе была мертвая тишина, – показывал Иванов в Чр. Сл. Ком. – Среди железнодорожников были, по видимому, попытки слабаго саботажа. – произошли какия-то «затруднения» с «переводом стрелок». «Я потребовал начальника станции», – показывал Иванов: «через несколько минут говорят, все в порядке... Уже в Вырице мне доложили, что через 15 минут после нашего ухода вся толпа ввалилась на вокзал»... Картина происшедшаго Керенским во французском издании представлена так: отряд ген. Иванова, на разсвете появившийся в Царском, разсеялся с первыми солнечными лучами революции, а самому генералу удалось скрыться (s'echapper).

Дальнейшая повесть о том, что делал «диктатор», представлена потомству в двух совершенно противоположных вариантах: один из них принадлежит Ломоносову, другой изложен в официальных показаниях Иванова. Советская информация почти безоговорочно пошла по стезе, намеченной мемуаристом, которому в силу занимаемаго в железнодорожном мире положения пришлось играть в событиях этих дней весьма действенную роль. Между тем повествование не вызывает никакого доверия – не всегда только можно определить, что в нем является результатом недостаточной осведомлённости, легкаго восприятия не проверенных сведений и слухов, которые со всех сторон от железнодорожных агентов и добровольцев стекались в центр, и что сознательно или безсознательно привнесено им во славу своего героизма и героизма железнодорожников, спасших активной инициативой и жертвенностью революцию. Яркую, но злую характеристику этого бойкаго «эквилибриста», заделавшагося «стопроцентным коммунистом» после октябрьскаго переворота и прославившагося в советских кругах своим «лукулловским образом жизни», дал Саломон в книге «Среди красных вождей». Фигура Ломоносова такова, что мемуарныя страницы, вышедшия из-под его пера, отнюдь не вызывают к себе доверия. В изображении Ломоносова Иванов в течение всего 2 марта делал энергичныя, но тщетныя попытки со своими эшелонами прорваться к Петербургу через возведенные перед ним заградительные революционные шлагбаумы. Уже в 4 часа утра 2-го в Петербурге была получена записка, что ген. Иванов «арестовал начальника станции Вырица, где он ночевал, и во главе георгиевских кавалеров и двух других эшелонов отправился по направленно к Царскому Селу». (Итак в 8 часа ночи Иванов выехал из Царскаго и через час уже постарался туда вернуться – по официальным данным Иванов прибыл в Вырицу в 4 часа утра и в 5 сообщил Алексееву, что ночует в Вырице). Но Иванова отбросили от Царскаго усилиями железнодорожников, начиная от ст. Семрино до Царскаго были сняты крестовики со стрелок. Из Семрина Иванов бросается по передаточной ветке на ст. Владимирская для того, чтобы прорваться в Гатчину. Там несколько эшелонов правительственных войск и двадцать тысяч «лойяльнаго» гарнизона. А главное, из Пскова поезд за поездом напирают новыя войска! И здесь навстречу Иванову спускают балласт поездов и снимают крестовики... Но что стоит Иванову 20 верст пройти походным порядком «Если бы ген. Иванов прорвался к Гатчине, исход мартовской революции мог быть иной», – мемуаристу мерещилась уже «царская виселица»... Иванов требует назначения на Петроград и входит в непосредственные переговоры с Ломоносовым, который в почтительной форме предупреждает генерала, что для встречи его поезда на 6-й версте от Петербурга сосредоточены «4 батареи артиллерии и тысяч двадцать пехоты» и рекомендует переговорить с Думой¹¹². Тогда Иванов снова устремляется в Царское–"арестовывает служащих и грозит разстрелом». Неудача. Опять Гатчина. Потом Вырица, куда Иванов направляется за «подкреплением». Так мечется «диктатор», а сзади снимают «все крестовики»... Героическими действиями железнодорожников Иванов отрезан. Ни один шаг диктатора «не ускользнул» от бдительнаго ока революционеров. Телеграфисты Виндавской дороги оказались на высоте положения и стучали свои записки в центр даже тогда, когда «за стеной ген. Иванов разстреливал их товарищей». Бубликов послал в Вырицу телеграмму: «Мне стало известно, что вы арестовываете и терроризируете служащих железных дорог, находящихся в моем ведении. По поручению Временнаго Комитета Государственной Думы предупреждаю вас, что вы навлечете на себя этим тяжелую ответственность. Советую вам не двигаться из Вырицы, ибо по имеющимся у меня сведениям народными войсками ваш полк будет обстрелен артиллерийским огнем». Но генерал не склонен последовать советам правительственнаго комиссара и настойчиво ищет путь к Петербургу. Ломоносов перехватывает «очень важныя» шифрованныя телеграммы, которыя Иванов направлял в столицу: «Мама больна. Папе лучше. Скажите ей» и «Пришлите вторую корзинку булок». Телеграммы переданы министру юстиции. Время идет. Наступила ночь. Опять новость об Иванове: он еще раз требует именем императора пропустить его «со всеми эшелонами в Петербург». «По повелению какого имератора, генерал?» – может спросить теперь ядовито Ломоносов: «Николай II отрекся от престола»... «Разговор прервался. Через несколько минут последовала просьба пропустить поезд обратно в Ставку. Задержать я не имел физической возможности», – прибавляет Ломоносов. «Южнее распоряжается кто-то другой»... Ломоносов приказывает из обоих тендеров выпустить воду, – «так генерал, отъехав семь верст, и просидел всю ночь с паровозами без воды»...

Как всетаки могла родиться такая фантастическая эпопея под пером мемуариста, правда, очень склоннаго к безответственным беллетристическим приемам изложения? Сопоставляя показания Иванова с имеющимися документами, можно довольно отчетливо представить себе, что было в действительности. В показаниях Гучкова, данных той же Чр. Сл. Ком., было упомянуто, что после выезда из Петербурга им была дана уже в дороге телеграмма Иванову. Он говорил, что желал встретить Иванова на пути и «уговорить не предпринимать никаких попыток к приводу войск в Петроград». Вот текст подлинной телеграммы: «Еду в Псков. Примите все меры повидать меня либо в Пскове, либо на обратном пути из Пскова в Петроград. Распоряжение дано о пропуске вас в этом направлении ». «Дорогой, – пояснял Гучков, – пришлось несколько раз обменяться телеграммами»¹¹³. И мы имеем в делах Чр. Сл. Ком. ответную телеграмму Иванова и вторую телеграмму Гучкова, «Рад буду повидать вас, – телеграфировал Иванов мы на ст. Вырица. Если то для вас возможно, телеграфируйте о времени приезда». «На обратном пути из Пскова, – отвечал Гучков, – постараюсь быть в Вырице. Желательнее встретить вас Гатчине варшавской «». Вспомним, что думские делегаты выехали из Петербурга в 2 ч. 47 м. дня. Следовательно, не раньше этого времени могли иметь место сношения между Гучковым и Ивановым.

Обратимся теперь к показаниям Иванова. Он говорит, что, действительно, имел намерение проехать утром 2-го в Царское Село для того, чтобы переговорить с командирами запасных батальонов («они могли осветить дело»), но «старший из командиров стрелковых полков» по телефону «как-то неопределенно ответил, что мой приезд не желателен, что это вызовет взрыв». Тогда Иванов намеревался »"на автомобиле» (т. е., очевидно, один) проехать на ст. Александровскую и повидать Тарутинский полк. В это время Иванов получил телеграмму от Гучкова. Совершенно очевидно, что тогда он решил перевести, в соответствии с предложением Гучкова, свой «батальон» в Гатчину по дополнительной ветке через ст. Владимирскую. Приблизительно в это же время (несколько раньше – около 3 часов) Иванов должен был получить телеграмму нач. воен. сообщ. в Ставке ген. Тихменева, передававшую копию «высочайшаго» распоряжения вернуть войска, «направляющияся (на) станцию Александровскую обратно (в) Двинский район». «Соизволение» это получено было Рузским в первом часу ночи, т. е. за три часа до разговора его с Родзянко, и распространялось на все войска, двинутая с фронта, как это устанавливает циркулярная телеграмма ген. Лукомскаго, переданная на фронт в промежуток между 2 и 3 часами ночи 2-го марта. «Вследствие невозможности продвигать эшелоны войск, направляемых к Петрограду, далее Луги и разрешения Государя Императора вcтупить главкосеву в сношения с Гос. Думой и высочайшаго соизволения вернуть войска обратно в Двинский район из числа направленных с Севернаго фронта, наштоверх, – телеграфировал Лукомский, – просит срочно распорядиться, те части, кои еще не отправлены, не грузить, а те, кои находятся в пути, задержать на больших станциях. Относительно дальнейшаго направления или возвращения перевозимых частей последует дополнительное указание». Сравним с этим официальным сообщением повествование Ломоносова о том, как 2-го днем с юга подходили «новые и новые эшелоны», и как Бубликов получал из Ставки на свои запросы «уклончивые ответы»!

Попытка Иванова проехать на ст. Владимирскую и вызвала применение железнодорожниками мер саботажа. «Проехав верст 12, показывал Иванов, – я прилег отдохнуть... просыпаюсь, стоим. Час стоим, два стоим, три». Это было на ст. Сусанино. Оказывается, поставили в тупик, согласно распоряжению: «никуда не пускать». Здесь Иванов получает приведенную выше телеграмму Бубликова («очень сильную» – по его выражению) о том, что он терроризирует железнодорожных служащих, – «а с его же разрешения ехал». Никакого террора Иванов не применял, – сообщение о «разстреле телеграфистов» сплошная чушь, порожденная взбудораженным настроением осведомителей. Иванов имел полное право написать Гучкову 9 апреля, что его «войска не имели никаких столкновений»¹¹⁴. Был ли правительственный комиссар плохо вообще осведомлен, недоверчиво ли относился к миролюбивой тактике «диктатора», находился ли под влиянием революционнаго пыла своего окружения, но он старался воспрепятствовать проезду ивановскаго эшелона в Гатчину. За первой телеграммой последовала другая, но уже «очень любезная», по мнению Иванова: «Ваше настойчивое желание ехать дальше ставит непреодолимое препятствие для выполнния желания Е. В. немедленно следовать (в) Царское Село. .Убедительно прошу остаться (в) Сусанино или вернуться (в) Вырицу». «Я ушел на Вырицу и тут решил послать сообщение ген. Алексееву шифрованной телеграммой», – заключал Иванов. В то время эта последняя телеграмма не была расшифрована «полностью» и давала повод для совершенно произвольных заключений. В документах Ставки мы имеем ее в расшифрованном виде. Иванов телеграфировал Алексееву в 1 ч. 30 м. на 3-ье марта: «До сих пор не имею никаких сведений о движении частей, назначенных в мое распоряжение. Имею негласныя сведения о приостановке движения моего поезда. Прошу принятия экстренных мер для возстановления порядка среди железнодорожной администрации, которая несомненно получает директивы Временнаго Правительства». Редакция этой телеграммы стоит в некотором противоречии с пометкой в Ставке. что сообщение Тихменева о приостановке движения эшелонов было вручено Иванову. Большого значения отмеченное противоречие не имеет, более существенно то, что телеграмма, составленная на исходе 2-го марта, решительно опровергает версию, развитую в воспоминаниях Ломоносова и усвоенную многими из последующих исторических повествователей.

Были ли еще какия-нибудь шифрованный телеграммы, направленная Ивановым в какой-то таинственный петербургский адрес? В архиве, где хранится «переписка, связанная с переходом к новому строю», повидимому, имеется только «полностью не расшифрованная» телеграмма Алексееву; эта шифрованная переписка не нашла никаких откликов в Чр. Сл. Ком. – ни при допросе Иванова, ни в обзоре, сделанном Блоком. Но зато упоминание об этой шифрованной переписке и даже текст телеграммы, близкой по содержанию к редакции, которую дает Ломоносов («Выезжаю в Вырицу. Оставляю корзинку, булки и хлеб»), можно найти в газетах того времени (напр., я «Русской Воле» 10 марта). Есть и упоминание об «известном реакционере» кн. Святополк-Мирском и некой обывательнице, проживавшей в доме № 71 на Невском пр., в адрес которых были будто бы направлены ивановская телеграммы. Не эти ли газетныя сплетни, никем не проверенныя и, вероятно, совершенно вымышленный, нашли себе отклик в воспоминаниях Ломоносова? В своих записях он упоминает, что на другой день после расшифрования депеш Бубликов ему сказал, со слов министра юстиции, что этот Святополк-Мирский служил «повидимому», посредником между Ивановым и Ал. Фед.(?)....

Эпопею с приключениями «диктатора» можно считать законченной. Он телеграфировал Гучкову, что не может приехать и ждал последняго в Вырице. Утром третьяго Иванов получил телеграмму от Родзянко с сообщением о назначении на его место главнокомандующим петербургскаго военнаго округа ген. Корнилова и о предписании ему вернуться в Могилев. Иванов запросил Алексеева и. получив подтверждение, выехал в тот же день со своим «батальоном» в Могилев. На ст. Оредж, как, его предупредили, ему готовится «бенефис» и будет предъявлено требование, чтобы «батальон присоединился» к революции. Но все «велось к демонстрации рабочих – «человек сто в одной кучке». В Ставке Иванов простился с батальоном и пожелал ему «служить хорошо при новом правительстве».

Перипетии, связанныя с «экспедицией ген. Иванова», породили и другую легенду, – диаметрально противоположную той, которая наиболее полно изложена в воспоминаниях Ломоносова. Родилась она в тот же день, что и первая, и в той же среде. И по своеобразному стечению обстоятельств ее поддержали в мемуарной литературе такие антиподы, как левый соц.-рев. Мстиславский и в. кн. Николай Мих. Каждый из них придал легенде свою формулировку. Для титулованнаго историка – в записи, быть может, несколько туманной, в дневнике от 27 апреля 17 г. – карательная экспедиция Иванова только «водевиль». Иванов позднее понял, что «вся эта инсценировка была созданием рук Гучкова.... и Алексеева, чтобы усыпить возможное безпокойство Императора и чтобы отдать себе отчет в истинном настроении войск Царскосельскаго гарнизона. Не следует забывать, что все положение могло быть перевернуто сверху донизу, если бы Дума и большинство войск, сосредоточенных в Петрограде. не подчинились бы требованиям улицы, и что Гучков и Милюков на совещании с новыми министрами... у в. кн. Михаила голосовали за конституционную монархию против всех своих коллег, высказывавшихся за демократическую республику. Двойная игра этих двух министров не может никого более обмануть ». Если великокняжескую версию перевести на «революционный» язык, то она в основном совпадет с тем, что утверждает, в качестве мемуариста, состоявший членом военной комиссии Мстиславский – и эту версию готова подхватить вся большевицкая историография. Разсказывая о том, как между «карателем» Ивановым и «возставшим городом» оказалась «непосредственная, можно сказать, официальная связь» в лице командированных Временным Комитетом офицеров ген. штаба, Мстиславский заключал: «здешние «возстановители порядка» отнюдь не противопоставляли себя «возстановителям», прибывающим с фронта». Мстиславский легко нашел себе подражателей. В наиболее серьезной «советской» работе, – в очерке ген. Мартынова, – мы найдем такой вывод: «Временный Комитет Гос. Думы видел в Иванове не столько врага, сколько союзника, к помощи котораго в крайности можно прибегнуть для того, чтобы подавить безпорядки и остановить дальнейший код революции». У Троцкаго значится: «вместо того, чтобы арестовать «диктатора» Иванова, прибывшаго с фронта для усмирения столицы, Энгельгардт отправляет в его распоряжение реакционнаго офицера в качестве нач. штаба». Молодых историков «школы Покровскаго» обозрение «многих других фактов» также приводило к выводу, что «буржуазия и думский комитет в эти дни не только не препятствовали Иванову, но, пожалуй, не прочь были опереться на него для борьбы с революцией». Обстоятельства, однако, складывались так, что у «буржуазии не могло быть надежды на возможность возстановить порядок вооруженной рукой»... Это и «предопределило» всю ея (дальнейшую) позицию в февральские дни.

Отмечая эту легенду, нет надобности ее в подробностях разсматривать и тем более опровергать. И позиция Алексеева, выраженная в телеграмме 28 февраля (в кн. Ник. Мих почему-то считает указания Алексеева «туманными»), и позиция думскаго Комитета, всемерно стремившагося избежать гражданской войны, достаточно ясно выступила уже на предшествующих страницах.