Отзыв на сочинение А.П. Лебедева «Вселенские соборы IV и V веков»

Библиография

Вселенские соборы 4 и 5 вв. Обзор их догматической деятельности в связи с направлениями школ Александрийской и Aнтиохийской. А. Лебедева экстраординарного профессора Московской духовной академии. Москва. 1879 год.¹

С таким заглавием вышла недавно в свет книга, принадлежащая перу профессора древней церковной истории в Московской духовной академии А.П. Лебедева. Это докторская его диссертация, которую он защищал с большим искусством и знанием своего дела 24 апреля сего года. Это не первый серьезный труд профессора, хотя и молодого по годам и ученой службе, по уже известного своими многочисленными учеными сочинениями и почтенного по своему неутомимому трудолюбию. В последние годы уважаемый А.П. Лебедев постоянно печатал свои учения, мелкие и крупные статьи на страницах Московских духовных журналов и отчасти в Русском Вестнике. Некоторые из пространных статей изданы им и в виде целых книг. Кажется, к числу лучших из них и наиболее ученых принадлежит та книга, заглавие которой мы выписали и о которой мы позволяем себе и желаем сказать несколько слов.

При первом взгляде на книгу, или, точнее, на заглавный лист её, читатель может подумать, что книга по своему содержанию относится более к области догматики или истории догматов, нежели к церковной истории. Но прочитавши книгу, или даже только часть её, он приходит к мысли, что эта книга есть сочинение историческое, что она относится к тому отделу церковной истории, который значится под рубрикой: церковное просвещение в такие-то века. – Мы не будем распространяться о том, что эта книга ни мало не относится к теоретической догматике, – не относится потому, что в ней догмат не рассматривается по существу, что автор её не анализирует внутреннего содержания догматов, которых он касается. Укажем пример. Предмет книги – догматическая деятельность первых четырех Вселенских соборов. Как известно, результатом догматической деятельности первого Вселенского собора был символ Никейский; второй Вселенский собор оставил церкви символ Константинопольский; четвертый собор – вероопределение о двух естествах в И. Христе и о соединении их в одном Лице Богочеловека. Эти символы и это вероопределение составляют основание почти всей догматики. Они суть сокращенная и почти полная догматика, если её рассматривать в сущности, а не в потребностях и частностях. Между тем автор книги, не смотря на первостепенное значение этих символов и этого вероопределения, берет их, как факты уже наследованные и известные, и не входит в рассмотрение их содержания и сущности. Явно, что книга проф. Лебедева не принадлежит к области теоретической догматики. – По-видимому, с большим правом она может быть причислена к истории догматов. Но, после внимательного рассмотрения, мы затруднились отнести её к этой науке, с которой, по нашему мнению, она только соприкасается в некоторых пунктах. В самом деле, если бы проф. Лебедев исследовал догматическую деятельность первых четырех Вселенских соборов, как историк догматов, то мы вправе были бы искать в его книге того, чего мы теперь в ней не видим. Тогда он обязан был бы исследовать внутреннее развитие богословско-догматической мысли в церкви в 4 и 5 вв. Напр., на нём лежала бы обязанность объяснить, почему символ Никейский был выражен в такой, а не иной форме, почему он обнял такие, а не другие предметы из области догматики. А чтобы объяснить это, ему следовало коснуться состояния и развития догматов в период, предшествовавший первому Вселенскому собору.² Хотя отцы собора при составлении его были руководствуемы Св. Духом, но Дух Св. действовал не без них, а в них и через них. В свою очередь и отцы собора не случайно составили такой, а не иной символ. В этом символе отобразилось учение всей Вселенской церкви. Учение же Вселенской церкви зарождается, раскрывается, утверждается и воплощается в той или иной форме постепенно, при содействии самых разнообразных условий и факторов, под влиянием законов развития мысли и исследования истины. – Что нами сказано о символе Никейском, то же можно сказать и о символе Константинопольском и о вероопределениях прочих соборов. Историк догматов должен не только указать и исследовать условия раскрытия и формулирования догматов в данный период, не только исследовать то, как догмат, данный в Откровении, постепенно раскрывается и со стороны объема, и со стороны качественного содержания, и со стороны внешней формы в сознании отдельных членов церкви, а потом и во всей церкви, но он должен это исследование и раскрытие поставить на первый план, обратить на это всё внимание. Что касается до проф. Лебедева, то хотя он и не уклоняется совсем от подобной задачи, но он затрагивает ее стороной. – Мало занимаясь исследованием внутреннего развития православно-догматического учения, он мало интересуется и вопросом о происхождении, росте и упадке ересей, которые, как известно, с отрицательной стороны, были могучими деятелями в раскрытии, утверждении и ясном и точном выражении догматического православного учения, – которые выдвигали и своеобразно решали те или другие догматические вопросы, вызывали борьбу партий и давали православным и повод и побуждение к исследованию, yяcнению и окончательному утверждению и точному формулированию догматов. Мы не находим в его книге картины генетического развития ересей. Вопросы о происхождении apианства, о причинах широкого его распространения, об условиях его упадка: вопросы о возникновении несторианства и монофизитства и многие другие, касающиеся генезиса ересей, суть капитальные вопросы для историка догматов; а между тем проф. Лебедев иных из этих вопросов совсем не затрагивает и не поднимает, а других касается вскользь, между прочим. Очевидно, что в его задачу и не входило поставить и решить их, – очевидно, что его книга мало относится к истории догматов. – Она, как мы сказали, есть книга чисто историческая. Автор её исследует не сущность догматов, утвержденных на первых четырёх Вселенских соборах, и не генетическое раскрытие этих догматов во времени; точно также он не рассматривает сущность и не анализирует процесса внутреннего развития ересей, противоположных православному учению; по крайней мере, все это не составляет его главной задачи и не стоит у него на первом плане. Но зато он с подробностями и довольно картинно изображает, ту историческую обстановку, при которой возникали и развивались ереси и в противоположность ересям и в борьбе против них были раскрываемы и утверждаемы православные догматы. Он описывает живым, подчас образным языком, как для борьбы против ересей и для подавления их для водворения мира в церкви, для обращения на путь истины заблуждающихся, для уяснения и утверждения догматов писались сочинения, открывались и завязывались взаимные сношения между близкими и отдаленными церквами и между их предстоятелями, собирались соборы, как действовали члены этих соборов и проч. Он рисует пред нами яркими красками картину церковно-исторической жизни 4 и 5 вв., точнее, одну сторону этой жизни. Как описательный историк, он очень хорош. Кратким и сильным языком описывает он процесс церковно-исторической жизни, живыми и выпуклыми чертами обрисовывает характеры лиц, картинно изображает события. Лица с их разнообразными взглядами, стремлениями и деятельностью, события в их взаимодействии и разнообразных сплетениях, партии то борющиеся, то примиряющиеся друг с другом – все это проф. Лебедев изображает с таким мастерством, что читатель как бы сам присутствует при процессе изображаемой им жизни; лица, партии, события проходят перед ним, как живые. За это читатель не может не воздать чести и благодарности автору книги. Но нам показалось, что проф. Лебедев и сам мало заглядывает и читателя не вводит в самую глубь лаборатории, в которой совершался упомянутый процесс церковно-исторической жизни взятого им периода, что он больше изображает внешние проявления этой жизни, нежели указывает внутренние её пружины, что, одним словом, он описывает процесс жизни с внешней стороны, и только изредка, и как бы случайно заглядывает во внутренние тайники её. Мы не хотим этим сказать, что его книга поверхностна или бессодержательна; напротив, она глубокомысленна и изобилует самым разнообразным содержанием. Но может быть автор её слишком твёрдо помнил русскую пословицу: за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. В рассматриваемой книге он является хорошим церковным историком, но мы не видим в нем догматиста и историка догматов.

Определивши научную область, к которой относится книга проф. Лебедева, мы тем самым отчасти определили для себя кругозор, в пределах которого мы будем ее рассматривать. – Не считаем за нужное излагать содержание этой книги, потому что оно подробно и довольно точно передано автором на особом заглавном листе. Гораздо полезнее и нужнее указать точку зрения автора на предмет его книги: эта точка определяла и план исследования, и объем его, и границы, и внутреннее содержание; руководимый ею, автор шел в своем исследовании тем, а не иным путем, поставил себе ту, а не другую задачу; из предлежавшего ему обширного и разнообразного материала брал то, а не другое. Эта общая точка зрения автора или общая руководящая мысль его довольно оригинальна. Он задался мыслью объяснить догматические споры 4 и 5 вв. и догматическую деятельность Вселенских соборов за этот период из характера и взаимоотношения двух главных и противоположных по духу направлений богословской мысли в древней церкви – александрийского и антиохийского, исходивших из из двух ученых школ того же имени. Эта мысль, подобно путеводной нити, проходит через всё его сочинение от начала до конца. С различных сторон и в разных местах книги характеризует он эти две школы, эти два направления богословской мысли и сторонников их. Напр., он не раз указывает на то, как приверженцы той и другой школы смотрели на жгучий в то время вопрос об отношении веры к знанию; откровения и вселенско-церковной истины к разуму и мнениям. По воззрению автора, александрийцы выше всего ставили авторитет веры и соборных вероопределений и постоянно и настойчиво восставали против мысли о возможности изменять или даже только пополнять последние; разум же человеческий они считали слишком слабым для исследования тайн Божественной веры. Совсем иначе, по мнению автора, думали об этом антиохийцы:³ для них тайн веры как бы не существовало; они стремились всё исследовать, всё объяснить и непостижимое сделать доступным и понятным; они до крайности возвышали значение разума в богословии и полагали, что церковные вероопределения можно и должно пересматривать, исследовать, пополнять и даже изменять, если того требуют обстоятельства и нужды времени. – Впрочем автор рассматривает две богословские школы не с этой только одной стороны, но делает и общую их характеристику. По его мнению, александрийцы отличались выспренностью, созерцательностью в мышлении; между тем как характерными особенностями антиохийцев были рассудочность, строгий и точный анализ. Но автор не ограничивается тем, что дает теоретическую характеристику Александрийской и Антиохийской школ в общем и в частностях. Он описывает и характеризует их в самой их деятельности, показывая, как характерные черты той или другой школы отпечатлелись на самых исторических фактах, сказались в исторических событиях и в воззрениях и деятельности представителей этих школ. Доказательством этого служит почти вся книга, и потому мы не станем приводить отдельных мест из неё. Таким образом характеристика этих школ не приурочена к одному месту в книге, а рассеяна по разным местам её. Так, напр., об отношении антиохийцев и александрийцев к вопросу о вере и знании говорится местах в четырех, если не больше. Через это характеристика школ много теряет в целостности, сосредоточенности и единстве; но за то она столько же выигрывает в живости, наглядности, истинности. Это характеристика фактическая, историческая. Автор в этом, как и в прочем, не изменяет себе, являясь богословом- историком, а не богословом -теоретиком. Излагая историю, описывая события, проф. Лебедев в то же время показывает, каким образом на них и в них отразилось влияние одного или обоих богословских направлений – антиохийского и александрийского. Скажем более: он самые события характеризует и оценивает именно с тех сторон, в которых сказалось влияние того или другого из этих направлений; он часто подбирает именно такие факты, которые подтверждают его взгляд на значение этих направлений богословской мысли для событий времени, на их историческую роль, на их характер и сущность. Характеристика этих двух направлений в том виде, как их понял автор, дает освещение содержанию всей его книги, и к ним, как к объединяющим центрам, привязаны и приурочены описания событий и лиц, с ними в более или менее тесной, посредственной или непосредственной, связи находится всё содержание книги. Оно не только группируется около них, но оно было и подобрано, расположено, изложено и освещено сообразно со сложившимся у автора воззрением на эти направления и на их отношение к церковноисторической жизни 4 и 5 вв. Конечно такой подбор и разбор фактов согласно сложившемуся, наперед, взгляду на дело нередко ведет исследователей на ложный путь, сообщает сочинениям односторонность, а авторов их лишает беспристрастия. Но если принять во внимание обширную ученость и начитанность автора рассматриваемой книги во взятой им области науки, то читатель не напрасно будет надеяться, что воззрение проф. Лебедева на предмет его книги сложилось у него после долговременного, старательного и внимательного изучения исторического материала, что оно не есть какое-нибудь предзанятое, не основанное на твердой почве обширного и научного исследования фактов, мнение, что оно не есть предзанятая, хотя и оригинальная и блестящая по виду, но не истинная, не доказанная мысль или гипотеза, а есть зрелое убеждение, твердо обоснованное положение. Оправдывает ли книга эту надежду читателя? Вместо ответа на этот вопрос укажем на главные события, в которых, по мнению автора, наиболее отразилось влияние того или другого богословского направления с характерными чертами каждого из них.

Начиная свою книгу историей первого Вселенского собора, проф. Лебедев естественно должен был войти в исследование apианства, которому он действительно уделяет значительную часть книги. Он полагает, что арианство зародилось в Антиохийской школе и распространилось в областях Антиохийского округа. Поэтому, думает он, первый Вселенский собор, как противоарианский, был составлен под влиянием школы Александрийской, и важнейший результат догматической деятельности этого собора – символ Никейский – был охотно принят и защищаем александрийцами, между тем как антиохийцы очень долго его не признавали и составляли свои символы в духе арианства. Таким образом, по мнению проф. Лебедева, арианство нашло опору в Антиохийской школе, – оно вышло из неё и распространилось именно в тех областях, где господствовало антиохийское богословское направление; тогда как противоарианское, православное учение, сущность которого нашла свое выражение в Накейском символе, было принято, сохранено, раскрыто и утверждено сторонниками Александрийской школы, из которых ревностью по православию и долголетней неустанной борьбой против арианства особенно отличался Афанасий Великий, бывший в 4-м в. самым крупным представителем православного и александрийского богословствования, и вместе сильным и непобедимым врагом арианства. – Затем, переходя к истории второго Вселенского собора, проф. Лебедев полагает, что этот собор действовал под исключительным влиянием антиохийцев; главный же представитель на этом соборе александрийского направления, Григорий Богослов, не сошелся в образе мыслей и убеждениях со многими деятелями этого собора и удалился с него. Влиянием антиохийского направления на деятельность второго Вселенского собора автор объясняет, то обстоятельство, что символ этого собора был будто бы принят преимущественно в тех областях, в которых процветало антиохийское богословствование, между тем как александрийская и единомысленные с ней церкви протестовали против составления нового символа, кроме Никийского, и долго будто бы не принимали новосоставленного символа Константинопольского, пользуясь символом Никейским и считая его вполне достаточным для православной веры, – Третий Вселенский собор, по мнению проф. Лебедева, был созван и действовал под влиянием александрийцев; а осужденное этим собором несторианство зародилось и нашло себе поддержку там же, где и арианство т. е., среди антиохийствующих. Таким образом, выходит параллель, на которую автор и указывает, – параллель между первым и третьим Вселенскими соборами, между ересью и спорами арианскими и несторианскими. Именно, как на деятельности первого Вселенского собора отразилось влияние александрийцев, а антиохийцы потерпели там поражение; так, то же самое было и на третьем Вселенском соборе. Как арианство гнездилось в среде антиахийцев, а александрийцы в 4 в. стояли за православие и ратовали против apиaнства: так и в век споров несторианских несторианство поддерживалось антиохийцами, а противниками его и защитниками православия были александрийцы. – Как на первом Вселенском соборе, так и на третьем, обозначилась резкая разность между антиохийцами и александрийцами, тогда как на втором Вселенском соборе, по мысли автора, они несколько, хотя и не вполне сблизились. Впрочем, по мнению его, очень скоро после третьего Вселенского собора, уже в 433 г. антиохийцы и александрийцы сближаются друг с другом через взаимных уступок и составляют так называемую унию, основанием для которой послужило yнианное исповедание Иоанна apxиeпископа антиохийского к Кириллу Александрийскому и сторонники которой составляли общество истинно-православных. Антиохийцы принимая унию, отказывались от крайностей своей школы, выражавшихся в то время в несторианской ереси; в свою очередь главный представитель александрийцев Кирилл, ради сближения со своими прежними врагами-антиохийцами, перестал чуждаться терминов, исключительно принадлежавших антиохийской догматике, начал избегать выражений, смущавших антиохийцев и старался яснее раскрыть и точнее выразить свое учение о двух естествах, неизреченно соединившихся в И. Христе в одном лице. Впрочем, уния соединила не всех: крайние антиохийцы и крайние александрийцы не приняли её, и через то отпали от церкви и от истины православия; – первые остались несторианами, а последние скоро дошли до новой, противоположной несторианству ереси, – сделались монофизитами. Уния торжествовала свою победу на поместном Константинопольском соборе в 448 г. Но здесь же заявили себя враги унии, враги православия, – это крайние александрийцы, монофизиты. Весьма скоро, уже в следующем 449 г., на разбойничьем соборе монофизиты взяли насильственный перевес над православием, которому на короткое время угрожала опасность. Однако православие восторжествовало очень скоро, чему много способствовало то обстоятельство, что Римская церковь, прежде постоянно действовавшая заодно с Александрией, теперь по некоторым причинам в лице своего главы, св. Льва папы, решительно стала на стороне Антиохии и Константинополя, т. е. на стороне врагов монофизитства и александрийцев. Вопреки проискам монофизитов был созван четвертый Вселенский собор в Халкидоне. На нем сначала было решительное разделение между антиохийствующими, которые защищали православие, и александрийствующими, т. е., сторонниками монофизитской ереси. Но вскоре многие из последних перешли на сторону православных; партия монофизитская ослабела и распалась, православие после многих пререканий и затруднений, восторжествовало и выразило свой вселенский голос в вероопределении этого собора. На Халкидонском соборе, полагает профессор Лебедев, окончательно сгладилась рознь между антиохийцами и александрийцами. Крайности того и другого направления были устранены, оба они взаимно себя дополнили и слились в одно русло общецерковного богословствования, которое осталось в церкви и до настоящего времени. Напр., неумолкаемый спор между антиохийцами и александрийцами по вопросу об отношении веры к знанию окончательно будто бы был решен на Халкидонском соборе в благоприятном для православия и для богословской науки смысле. В основание самого вероопределениия Халкидонского, по мнению автора книги, легло унионное послание Иоанна, apxиепископа Антиохийского, к Кириллу Александрийскому. – Принимая во внимание такое великое значение Халкидонского собора для православия и богословской науки, автор чрезвычайно возвеличивает этот собор, по отношению к которому деятельность предшествовавших соборов была как будто бы подготовлением, а деятельность последующих соборов – неизбежным следствием и заключением. Таким образом, Халкидонский собор является центральным в числе прочих Вселенских соборов, и поэтому автор книги не считает даже нужным проследить деятельность трех последних Вселенских соборов и, заключая свою книгу историей четвертого Вселенского собора, по-видимому, признает свое исследование совершенно законченным и целостным.

Это обозрение главных моментов исследования проф. Лебедева показывает, что влияние на догматическую деятельность церкви переходило от одной школы к другой, от александрийцев к антиохийцам и наоборот, пока, наконец, оба эти направления не слились в одно общецерковное учение через взаимные уступки и посредством устранения крайностей, из которых образовались ереси: в среде антиохийцев – арианская и несторианская, между александрийцами – евтихианская или монофизитская. Так, первый Вселенский собор был, так сказать, делом александрийцев; второй – антиохийцев по преимуществу; на третьем Вселенском соборе влияние опять перешло к александрийцам; в промежутке между третьим и четвертым Вселенскими соборами подготовлялось соединение александрийцев и антиохийцев, которое будто бы окончательно и установилось на четвертом Вселенском Халкидонском соборе. Впрочем, некоторые места книги (напр. на стр. 271) показывают, что, по мнению автора её, преимущественное влияние на дела на соборе Халкидонском принадлежало антиохийцам. Между тем как александрийцы только пристали к ним, да и то не сразу, неохотно, после долгих колебаний и даже прямого сопротивления, и притом не все. Вот главные моменты, в которых раскрывается идея книги.

Нужно отдать справедливость и честь автору её, что главная идея его книги, его общее воззрение на значение двух школ сообщает ей характер научности. Книга его есть ученое сочинение не потому только, что автор её всесторонне изучил литературу своего предмета и снабдил свою книгу многочисленными и разнообразными цитатами и выписками из произведений древних и новых; но она научна и серьезна еще более тем, что всё многообразное содержание её проникнуто, связано и объединено одной идеей, именно, упомянутым воззрением автора на историческую роль двух богословских школ – Александрийской и Антиохийской, какая им выпала на долю по отношению к догматической деятельности церкви в 4 и 5 веках; и это воззрение обосновано и доказано многочисленными историческими фактами и утонченными теоретическими соображениями. Далее, это воззрение сообщает его книге оригинальность, особенно если мерилом оценки её брать русскую литературу. Она оригинальна и по изложению, и по содержанию, и по постановке предмета, и по плану его исследования. Но мы погрешили бы против истины, если бы только и делали, что хвалили автора книги; мы не подражали бы ему в научной строгости, если бы не потрудились проверить, согласно ли его воззрeниe на значение двух школ для догматической деятельности в церкви в 4 и 5 веках с действительностью, и насколько оно состоятельно само в себе, и в какой мере тверды приводимые в пользу его доказательства. Действительно, с одной стороны книга проф. Лебедева страдает некоторыми недостатками именно в научном отношении; а с другой стороны оригинальность воззрений автора её, составляя её высокое достоинство, послужила причиной многих недостатков.

Прежде всего, книга его, как нам кажется, не имеет начала, о чем мы уже замечали. Она изображает догматическую деятельность в церкви в известный период её жизни. Главными и постоянными деятелями, участниками и движителями этой жизни книга представляет две богословские школы – Александрийскую и Aнтиохийскую. На изображаемой в книге церковно-исторической картине постоянно фигурируют в различных видах и положениях то та, то другая школа, то обе они вместе. Они как бы волшебным жезлом приводят все в движение и на всё оказывают своё влияние. Допустим вместе с автором, что влияние их действительно было велико и могущественно. В таком случае следовало бы во введении, которое в книге совсем отсутствует, вероятно по недостатку материала для него, кратко, но обстоятельно сказать о происхождении этих двух чудесных по своему значению школ и сделать общую их характеристику, определить их сущность. Это опущение тем более странно, что автор по своей специальности не догматист, а церковный историк: для догматиста может быть было бы не легко решить вопрос о происхождении этих школ и сказать о них самих полно и в то же время кратко; для специалиста же по древней церковной истории это ничего не стоило. Между тем сделать это требовал самый характер книги, как исторической по преимуществу, и в особенности этого требовало великое значение этих школ для описываемых автором событий, которое он придает этим школам. Теперь же эти последние являются чудесными не только по своему могущественному влиянию, которое они будто бы оказывали на жизнь и события времени; но еще и потому, что перед глазами удивленного читателя они являются неизвестно откуда, совсем для него неожиданно, как снег на голову, как будто бы они вызываются каким то волшебником и действуют по его мановению. Указываемое опущение имело своим следствием то, что первая глава, а следовательно и вся книга начинается как то вдруг, ex abrupto. Между тем краткое исследование о происхождении двух школ, действующих во все время и во всех событиях, описываемых книгой, могло послужить прекрасным, уместным и даже необходимым вступлением к книге.

Впрочем, отсутствие в книге начала, или вступления еще неважно в сравнении с другим недостатком. Нам кажется, что проф. Лебедев, оставивши не исследованным вопрос о происхождении двух школ, вследствие этого не исследовал и вопроса о происхождении арианства, вопроса столь важного в его книге; а отсюда и его взгляд на арианство и на отношение этой ереси к Антиохийской и Александрийской школам не совсем правилен. Он полагает и утверждает, что «одной из опор арианства» (стр. 43) была Антиохийская школа и что Александрийское богословское направление было противоположно арианству и выразило свою оппозицию ему на первом Вселенском соборе и в ближайшие, затем, десятилетия. Но какие же доказательства этого? Между прочим, он подтверждает сродство арианства с Антиохийской школой тем, что учители Антиохийской школы, как и ариане, держались одних и тех же принципов, что те и другие, напр., ясность понимания в догматике предпочитали возвышенности в богословствовании, мыслили слишком рассудочно, были рационалистами (43 стр.). Прекрасно. Но зачем автор или умалчивает о многих фактах или не придает им надлежащего значения о фактах, которые указывают на сродство арианства именно с Александрией? Не заслуживает ли он сам в некоторой мере того упрека, который он делает Молеру, говоря: вот «образчик историков , которые, как скоро встречаются с двумя или более, разногласящими документами по одному и тому же вопросу, пользуются тем, что нравится, и оставляют без внимания, что не нравится» (примеч. на 21 стр.). Какие же это факты? Мы не будем много распространяться о том, что ариане считали, и не без основания, своим главой Оригена, жившего, учившего и действовавшего в Александрии в 3 веке, т. е. относительно незадолго до первого Вселенского собора, а обширность и громадность влияния Оригена всем известны, и конечно это не кончилось с его смертью. Но мы не можем не обратить внимания на то, что арианство первоначально возникло и обнаружилось не в Антиохии, а в Александрии. Правда, сродство арианства с Антиохией и её школой проф. Лебедев обстоятельно и подробно доказывает тем, что арианство распространилось в Антиохии и около неё. Между тем как в Александрии будто бы было постоянное противодействие арианству и здесь, будто бы, арианства совсем не было. Мы согласны с тем, что apианство действительно было сильно в Антиохии и около лежащих странах. Но этим фактом еще нельзя доказать сродства арианства с Антиохийской школой и противоположности его с Александрийским богословствованием. По словам св. Афанасия, и в Египте, который сначала был православным, при императоре Константине, повсеместно проповедовалось арианство. Ранее же эта ересь не распространялась там, может быть вследствие противодействия ему такого великого, преданного всей душей православию, уважаемого всеми и особенно своей паствой и неутомимого в борьбе против ереси, каким был Афанасий Великий. По словам Василия Великого, он был «общим всех главой, единственным истинным врачом церковных недугов, он спасал церковь от этой страшной непогоды», какой было арианство и доставил торжество вере Никейской. Но если Афанасий защищал и спас от арианства всю церковь; то еще могущественнее было его влияние на его собственную Александрийскую церковь, которой он управлял непосредственно, которая пред ним благоговела. Приведем об этом следующие слова самого проф. Лебедева^– «голос Афанасия сильный, решительный, и его деятельность производили могущественнейшее влияние на всю церковь Александрийско-египетскую» (36 стр.). Кроме деятельности Aфанасия и политические обстоятельства долго препятствовали распространению в Александрии арианства. Как бы то ни было, но нельзя сказать, чтобы в Александрии совсем не было арианской ереси, которая разлилась по всей вообще церкви. Конечно проф. Лебедев может нам возразить, что деятельность Афанасия и его ревность по православию условливались отчасти характером самой страны, в которой он жил и действовал, и что в арианствующей Антиохии не могла даже явиться подобная личность. Но против этого мы можем указать на таких великих ревнителей православия и борцов против арианства, каковы были Василий Великий и отчасти Григорий Богослов. Новое доказательство сродства apианства с Александрией мы находим в замечательном сходстве этой ереси с неоплатонизмом, который процветал в Александрии. Как в неоплатонизме, так и в apианстве истинно-сущим, настоящим, так сказать Божеством, признавалось одно существо – в арианстве Бог Отец, у неоплатоников – Сущее, το ον. Затем Сын Божий, по арианскому учению неравный Богу Отцу, низший в сравнении с Ним, не истинный Бог, созданный Богом Отцем пред сотворением Мира и употребленный Им как орудие для сотворения Мира, очень напоминает неоплатонического димиурга, или второго, низшего бога, произведенное из единого сущего и произведшего Мир. Подобное Ариевой ереси учение о трех неравных между собою богах, из которых только один есть главный и истинный Бог, a прочие два бога подчинены ему, такое учение принадлежало еще Платону. По этому некоторые из учителей церкви, не без основания, Платона называли предтечей Apия. Это мнение разделяет Высокопреосвященный Макарий, митрополит Московский,⁴ причем он ссылается на сочинение Кирилла Александрийского «adversus Jnlianum» Lib 1. Баумгартен-Крузиус,⁵ говоря, что арианские споры нельзя считать делом личным или случайным и что зародыш их необходимо заключается в догматическом развитии, в прогрессивном движении мысли церкви, прибавляет, что подобное apианскому различение в божестве второстепенного принципа (οεντερος θεος) от главного было у нехристианских платоников. Наконец очень сходное с арианским воззрением на второстепенного бога или на димурга было у гностиков, и притом у гностиков именно Александрийских, а не Сирийских. Из окружного послания епископа Александрийского Александра видно, что ариане учили, что Сын Божий сотворен Богом Отцем, как орудие для создания всех вещей, всего Mиpa, и что Сын Божий ниже Бога Отца. То же самое говорили и александрийские гностики. Вот факты, указывающие на сродство арианства с Александрией и её философией и богословием. Пусть арианство с особенной силой распространилось в Антиохии, но зародилось оно, кажется, в Александрии. Если же проф. Лебедева держится иного взгляда, то ему следовало объяснить упомянутые факты и опровергнуть существующее мнение о сродстве, по происхождению и по сущности apианства с платонической и неоплатонической философией и с Александрийским гносисом.

В связи с неправильным, по нашему мнению, взглядом проф. Лебедева на происхождение арианства и на причины его распространения в тех, а не других областях церкви стоит и его воззрение на распространение Никейского символа в Александрии и на Западе, и на противодействии этому символу Востока, за исключением Александрии. По его мнению, «возвышенно-спекулятивный характер выспренный идеализм, любовь к трансцендентальному мышлению и наклонность постигать возвышенные вопросы, более внутренним чувством, чем рассудком, отличавшие школу Александрийскую, способствовали укоренению в Александрии «выспренной догмы Никейской» (стр. 34), т. е. учения православного, противоарианского. Но как при этом объяснить то, что за одно с Александрией постоянно держалась выспренней догмы Никейской и ратовала против арианства Римская и вообще Западная церковь, как доказывает это сам автор на 37 и 38 стр 7 – Как объяснить это, когда Рим еще от древних предков унаследовал практическую рассудочность, неспособность и отвращение к выспренному философствованию и богословствованию, и занимался вопросами практическими? С другой стороны как понять, что философствующему эллинскому Востоку, кроме одной Александрии, выспренная догма Никейская будто бы не понравилась? Вообще едва ли можно выспренности Никейского символа придавать значение причины, по которой он был принят в Александрии и не признан в Антиохии. Выспренность – это чисто формальная сторона мышления и его произведений; она может уживаться с самыми различными по содержанию и духу учениями. Напр., строгая логичность, здравомыслие и рассудочность Василия Великого достаточно известны, и поэтому, умозаключаем, как профессор Лебедев, выспренная догма Никейская не могла ему нравиться, а между тем на самом деле Василий Великий был ревностным защитником Никейского символа и неутомимым борцом против рассудочных арианских софизмов. С другой стороны кто отличался большей выспренностью, возвышенностью и идеализмом в богословствовании, нежели Ориген? Между тем сам же проф. Лебедев утверждает (9 и 10 стр.), что полуарианские богословы во главе с Евсевием Кесарийским «находились под влиянием

идей Оригена, жарким почитателем которого был Евсевий». Кроме того историк Сократ говорит и притом не о полуарианах, а об арианах вообще, что. они считали Оригена своим главой. И действительно, Оригену, многое заимствовавшему из Платоновой философии, не чуждо было представление о неравенстве трех Лиц Св. Троицы, о подчиненном отношении Сына к Отцу, Духа Св. к Отцу и Сыну, – не чужд был так называемый субординатизм в учении о Св. Троице. Этот субординатизм apиaне выразили только с большей смелостью и резкостью, т. е. они пошли гораздо дальше в развитии Оригенова учения. Это обычное явление, что ложное мнение переходит через развитие в ересь, легкое и едва заметное заблуждение становится мало-по малу упорным и явным лжеучением. В виду несомненного сродства арианства с некоторыми мыслями Оригена теряют силу слова проф. Лебедева на 40 стр., что привязанность Василия Великого, Григория Богослова и Григория Нисского к Никейскому учению условливалась отчасти тем, что они были воспитаны в принципах Александрийской школы и ревностно изучали представителя её – Оригена.

Не обсуждавши вопроса о происхождение двух школ, проф. Лебедев допускает некоторые несообразности при раскрытии деятельности и влияния этих школ на события времени. Так, напр., по его мнению, символ Константинопольский был составлен под влиянием антиохийского направления (119–145 стр.); тогда как защитники неизменности Никейского символа, вооружавшиеся против самой мысли о возможности составлять новые символы, каковы были александрийцы, потерпели на втором Вселенском соборе поражение, и глава их, знаменитый Григорий Богослов, разошелся с собором по вопросу о составлении нового символа настолько, что вынужден был удалиться с собора. На указанных страницах проф. Лебедев приводит доказательства того, что символ Константинопольский был составлен под влиянием антиохийцев. Но, к сожалению, он не выясняет, каким образом могло это случиться. Описываемое им течение исторических событий и жизни, по-видимому, должно было привести или к победе александрийцев над антиохийцами, или к полному соглашению тех и других на соборе, с преобладанием притом александрийцев над антиохийцами, но отнюдь не наоборот. В самом деле, ко времени второго Вселенского собора арианство начало разлагаться, ослабевать, а вместе с тем православие конечно усиливалось и взяло решительный перевес над этой, некогда страшной по своей распространенности и могуществу, ересью. Никейский символ, как противоарианский, всюду был принят и утвердился. Таким образом, ко времени второго Вселенского собора александрийцы в делах веры были решительными победителями, а антиохийцы – побежденными, с точки зрения автора; так как, по его мнению, начиная с первого Вселенского собора держались православия и были защитниками Никейского символа именно александрийцы, антиохийцы же этого символа не принимали и были заражены духом арианства. Если же александрийцы взяли верх на Никейском соборе, когда они были теснимы многочисленными и сильными в то время антиохийствующими или apиaнaми, то еще более обеспечено было первенство их на Константинопольском соборе, когда apианство доживало свои последние дни, а следовательно и державшиеся одних с ним принципов антиохийцы должны были присмиреть. Однако, по воззрению автора, на Константинопольском соборе оказывается совсем иное отношение между александрийцами и антиохийцами: первые борются против антиохийцев, но вынуждаются уступить им первенство. Каким образом могло произойти такое неожиданное для читателя взаимоотношение между александрийцами и антиохийцами, этого автор не объясняет.

Дальнейшие наши замечания будут касаться истории Халкидонского, четвертого Вселенского собора. Мы укажем две стороны этой истории, которые, по нашему мнению освещены проф. Лебедевым не совсем согласно с действительностью. С одной стороны он слишком умаляет значение послания Льва в деле составления Халкидонского соборного вероопределения; с другой стороны он слишком преувеличивает историческое значение самого Халкидонского собора.

Установившееся в науке мнение, что Халкидонское вероопределение состоялось под сильным и исключительным влиянием послания Льва, он называет ошибочным. Мы готовы благодарить его за то, что он в этом, как и во многих других случаях, не хочет идти избитым другим путем, имеет свой оригинальный взгляд на дело. Но если он не пожелал в данном случае следовать таким авторитетам в церковной истории и в частности в истории соборов, каковы: Неандер, Гефеле, Баур, то все-таки авторитетность их мнения, принятого притом наукой, требовала от него строгой проверки и всестороннего обсуждения своего мнения, несогласного с их голосом. Приведенные им в пользу своего мнения соображения и доказательства не довольно вески, и кроме того, он не отстранил и не объяснил противоречащих ему фактов. Mнение его состоит в том, что «уния больше всего оказала влияние не только на характер, но и на букву вероопределения, что начальные слова вероопределения до слов: Господа, Единородного включительно, суть почти буквальное повторение известного унионного исповедания Иоанна Aнтиохийского, тогда как с посланием Льва вероопределение не имеет сходства в выражениях, последнее имеет с первым сродство только в духе» (267–8 стр.). Действительно начальные слова Халкидонского вероопределения очень сходны с унионным исповеданием Иоанна Антиохийского, однако не до буквальной точности. Поэтому и нельзя утверждать, что начальные слова вероопределения были заимствованы из этого исповедания. Несходство по букве, конечно, не колебало бы мнения профессора Лебедева, если бы начальные мысли Халкидонского вероопределения раньше нигде не встречались, кроме исповедания Иоанна. Но вот этого-то и нельзя сказать. Мысли эти мы находим в сочинениях св. Льва папы, а также в сочинениях Кирилла Александрийского, отчасти даже у Григория Богослова и у Амвросия Медиоланского, отрывки из которых были читаны на самом соборе. Далее, несходство по букве не подрывало бы мнения профессора Лебедева, если бы унионное исповедание Иоанна было читано на соборе, или, если бы собор относился к этому исповеданию и к автору его с особенным вниманием и уважением; но соборные деяния не говорят нам об этом. Исповедание Иоанна, если не ошибаемся, на соборе читано не было; а о самом Иоанне упоминается только в речи, которая была обращена от лица собора к императору Маркиану перед закрытием собора. Но в этой речи имя Иоанна упоминается на ряду со многими другими великими отцами церкви и ему не отдается никакого особенного предпочтения перед прочими великими мужами. Итак, нет твердого основания предполагать, что начальные слова Халкидонского вероопределения были заимствованы именно из унионного исповедания Иоанна Антиохийского. Напротив, то обстоятельство, что на соборе во всеуслышание были читаны изречения касательно соединения двух природ в одном Лице Иисуса Христа св. Льва, Кирилла, Григория Богослова, Златоуста, Амвросия, заставляет предполагать, что первая половина Халкидонского вероопределения была составлена на основании мыслей этих великих мужей, и в особенности первых двух из них, о которых собор постоянно отзывался с величайшим уважением как о непререкаемых авторитетах в учении веры. Относительно второй, и притом важнейшей и наиболее характерной по содержанию и выражениям части Халкидонского вероопределения, профессор Лебедев сам затрудняется сказать что-либо положительное. «Слов вероопределения: в двух естествах неслитно, нераздельно познаваемого, мы, говорит он, напрасно стали бы искать в известном послании Льва. Первым эти выражения употребил (с небольшой разницей) Иоанн Антиохийский и прочие Антиохийские епископы во время третьего Вселенского собора, за ними повторяет их Кирилл. Во время Халкидонского собора эти термины встречаем в грамате епископов Иллирийских, с которой эти последние обратились к собору для убеждения отцев в том, что они иллирийцы приняли, наконец, послание Льва. Какое влияние послание Льва или легаты имели на усвоение этими епископами сказанных терминов, мы не знаем. Скорее всего, происхождение этих терминов в вероопределении Халкидонском нужно приписать епископам унианного характера. Ибо фраза очевидно носит унионный характер: слияние к одному из двух богословских воззрений Александрийского и Антиохийского (неслиянно с одной стороны, нераздельно – с другой). Остальные слова вероопределения нам не известно, откуда взяты собором. Нужно утверждать, что они принадлежат мысли самого собора. Итак, заключает автор приводимых слов, существенное влияние послания Льва на вероопределение халкидонское нам представляется вещью не строго научной» (268 стр.). Итак, имеем право заключать мы со своей стороны, почти вся аргументами автора касательно унионного происхождения упомянутых терминов вероопределения сводится к фразе: «скорее всего», а это предположительное, скорее всего, основывается также на предположении, что слово «неслиянно» могло принадлежать антиохийцам, а слово «нераздельно» – александрийцам. Тверды ли подобные доказательства? Не слишком ли они схоластичны и вместе произвольны? И что за фраза: епископы унионного характера? Она крайне неопределенна. Кто эти епископы? Если не ошибаемся, это епископы православные, по воззрению автора. В таком случае к ним можно причислить и папу Льва, которому они однако как бы противополагаются в речи автора. Не приводя положительных доказательств в пользу унианного происхождения терминов второй половины Халкидонского вероопределения, автор и противоположное мнение о влиянии послания Льва на состав второй половины Халкидонского вероопределения просто только отрицает, без всяких доказательств. Он, наприм., заявляет, что ему неизвестно, какое влияние послание Льва или легаты имели на усвоение иллирийскими епископами терминов: «неслитно, нераздельно». Между тем сколько фактов из истории собора говорит в пользу опровергаемого им мнения! То правда, что в послании Льва мы не найдем слов: «в двух естествах неслитно, нераздельно познаваемого». Но с другой стороны только на четыре страницы выше сам он приводит следующие слова императорских сановников. «Св. Лев говорит, что в Христе два естества соединены неслитно, неизменно и нераздельно». И собор не признал этих слов не принадлежащими Льву, а напротив единодушно воскликнул: «как Лев веруем, противоречащие евтихианисты. Лев изложил православно» (264 стр.). Заметим притом, что ранее этого заявления сановников на соборе были нескончаемые споры, что составленное собором вероопределение не всеми было принято, что император в указе собору угрожал закрыть собор, если епископы не согласятся пересмотреть вероопределение,⁶ что, не смотря даже на столь строгий указ, «дело не подвигалось вперед и трудно было ожидать мира и единения со стороны споривших». По понятию автора, это произошло именно от того, что в вероопределении «мало было принято во внимание послание Льва, встречались формулы, любимые александрийцами из двух естеств» (263 стр.). Итак, сам автор сознается, что вероопределение было составлено не вполне удовлетворительно и что отсюда произошли на соборе несогласия, грозившие расстроить все дело собора, именно вследствие того, что собор «мало принял во внимание послание Льва». Даже более, после упомянутого заявления сановников и вопроса их: кому следуете Льву, или Диоскору? Собор вдруг явился единомысленным, все согласились с учением Льва, все признали его истинно православными, и стоявшие дотоле за неизменение вероопределения отказались от смущавшего собор термина «из двух»,⁷ внесенного в вероопределение. Все это слова «самого профессора Лебедева, который даже восклицает: «во мгновение забыли (т. е. отцы собора) все споры, свары. Великая историческая минута!» (264 стр.). Замечательны и дальнейшие слова его, замечательные в смысле доказательства того мнения, которое он опровергает. «Из приведённых слов сановников, говорит он, следует, что в вероопределении не дано было места очень важным в догматическом отношении речениям: неслиянно, неизменно, нераздельно. Как скоро отцы отказались от смущавшей умы формулы «из двух» и выразили желание строго сообразоваться с воззрениями Льва, сановники воспользовались этой благоприятной минутой и предложили собору прибавить в вероопределении мысль Льва, что во Христе два естества неизменно, неразлучно и неслитно соединились» (264 стр.). Можно ли лучше доказать мнение, что если не одно послание Льва, то по крайней мере вообще учение этого великого отца церкви имело большое влияние на состав Халкидонского вероопределения? И не противоречат ли сейчас приведенным словам автора из 264 стр. слова его на 268 стр. о том, что происхождение в Халкидонском вероопределении терминов неслитно, нераздельно нужно приписать епископам унионного характера и что ему ничего не известно о влиянии послания Льва и легатов на усвоение и Иллирийскими епископами этих терминов? Кроме того не сам ли он ранее говорит, что «отцы, занимавшие левую сторону собора (это были православные, т. е. те, которые именно и составили Халкидонское вероопределение), стояли под влиянием тех мыслей, какие высказаны были папой Львом Великим в окружном послании к собору разбойническому. Послание это легло в основу воззрений, отличавших теперь левую сторону собора. В рядах левой партии мы не замечаем во все течение собора ни малейших сомнений, колебаний касательно высокого достоинства послания Льва, о котором мы говорим» (239.). Но если послание Льва легло в основу воззрений православной стороны собора, то, следовательно, оно же легло и в основу Халкидонского вероопределения; вероопределение было результатом этих воззрений; нет ни малейшего основания предполагать, что православные отцы собора в вероопределении сказали не то, что они думали и чему верили. Есть и другие факты, указание на которые мы находим в самой же разбираемой нами книге и которые подтверждают, что послание Льва имело влияние на состав Халкидонского вероопределения. Так, напр., но поводу того обстоятельства, что важные термины в вероопределении: «неслитно, нераздельно», встречаются в грамате епископов Иллирийских, автор замечает, что он не знает, какое влияние имели послание Льва или легаты на усвоение этими епископами упомянутых терминов (268 стр.) Нам же кажется, что это влияние очевидно уже из той цели, с которой Иллирийские епископы представляли грамату собору: граматой они желали убедить собор, что и они, наконец, приняли послание Льва, которое прежде не казалось им православным. Но они не достигла бы этой цели, если бы не внесли в гранату характерных слов или мыслей из послания Льва или вообще из сочинений этого папы; между тем цель граматы была достигнута. Таким образом, влияние учения Льва и в особенности его послания на состав и содержание граматы епископов Иллирийских несомненно. Далее заглавие речи оратора, обращавшегося от лица собора к императору, показывает, какое великое значение в глазах отцев собора имело послание Льва. Достопримечательны с этой стороны следующие слова заглавия: «Речь о том, что.... Лев, не нововводя что-нибудь противное вере Никейской, написал послание к Флавиану». Затем высокое уважение отцев собора к посланию Льва обнаруживается из самого содержания речи. Наконец, Халкидонское вероопределение по существу своему есть антимонофизитское, таково же и послание Льва. Это признает и сам автор, говоря, что в послании Льва «с такой осязательной ясностью изложено учение о полноте двух природ во Христе» (257). Это же подтверждается многими фактами. Так епископы Иллирика и Палестины, по образу мыслей примыкавшие к александрийцам, заподозревали послание Льва в несторианстве, т. е. в ереси противоположной монофизитству (251–2 стр ). Египетские епископы не приняли послания Льва под тем предлогом, что «если они подпишут послание Льва, то им не миновать смерти на их родине» (253 стр.). После собора монофизиты перетолковали некоторые выражения Льва и на основании извращенных выражений обозвали Халкидонский собор несторианским. Очевидно, они оставили бы послание Льва в покое, если бы не было всеобщего убеждения в том, что послание Льва сходно с Халкидонским вероопределением, и что первое имело влияние на состав последнего. Еще факт. Умертвивши Александрийского архиепископа Протерия, монофизиты осудили собор Халкидонский и прокляли послание Льва. Явно, что они ставили это послание в тесную связь с собором Халкидонским и его вероопределением и ставили это послание настолько важным, что признали за нужное проклинать его на ряду с самим собором. Вот факты, убеждавшие нас в том, что послание св. Льва папы Римского имело большое влияние на состав Халкидонского вероопределения.

Не имея возможности согласиться с мнением профессора Лебедева об отношении послания Льва к Халкидонскому вероопределению, мы вынуждены также разойтись и со взглядом его на значение Халкидонского четвертого Вселенского собора. По нашему крайнему разумению, он слишком преувеличивает значение этого собора, как в сравнении с прочими соборами, так и безотносительно к ним, – в отношении к богословской науке вообще.

Говоря о том, что последующие Вселенские соборы были продолжением и необходимым следствием собора Халкидонского и доканчивали его дело, что, следовательно, изучение их не представляет особенной важности, если уже изучен четвертый Вселенский собор, автор как бы оправдывает себя в том, что он исследовал историю только четырех, а не всех семи вселенских соборов. Мы согласны с ним в том, что последующие соборы, в особенности шестой Вселенский стояли в значительной зависимости от вероопределения собора Халкидонского, что напр. шестой Вселенский собор развивал и доканчивал то, что положено было, как основание, на четвертом Вселенском соборе; но это не дает ни малейшего права слишком возвышать значение четвертого Вселенского собора. Истина всегда раскрывается постепенно, и всегда предыдущие моменты её развития служат семенем, из которого с необходимостью и последовательно развиваются последующие моменты её, а за ними с той же постепенностью и необходимостью обнаруживаются дальнейшие фазы её развития и т. д. Притом предыдущие моменты в раскрытии истины, служа основанием для проявления последующих, сами в свою очередь составляют порождение предшествовавшего им процесса раскрытия истины, так что трудно сказать, что в подобном длинном иногда процессе составляет основное и главное и что второстепенное и относительно неважное. Это рассуждение вполне применимо к оценке четвертого Вселенского собора. Пусть он послужил основанием для догматического вероопределения шестого Вселенского собора; но его собственное вероопределение было результатом деятельности предыдущих соборов. Раскрытый и утвержденный на нем догмат о двух естествах в Иисусе Христе и об их взаимном отношении был еще ранее рассматриваем на третьем вселенском соборе. Мало того: implicite этот догмат заключался уже в словах символа Константинопольского: воплотившимся от Духа Св. и Марии Девы, и вочеловечившегося, а для этих слов прецедент был в словах Никейского символа: воплотившегося, вочеловечившегося. Вообще вся деятельность четвертого Вселенского собора, его вероопределение были подготовлены целым предшествовавшим периодом догматической деятельности в церкви. О лице Богочеловека рассуждали ариане, полуариане, аполлинаристы, несториане, наконец, монофизиты, а ранее всех их Павел Самосатский, Савеллий и другие. В борьбе против этих еретиков православные также издавна занимались вопросом о Божестве Иисуса Христа и Его человечестве и вообще о Лице Богочеловека; и учение об этом предмете рассматривалось не на одних только Вселенских соборах, но заключалось в частных символах и богословских сочинениях разных отцев; так напр. упомянутые слова символа Константинопольского заключаются и в так называемом символе апостольском, который был в употреблении в Западной церкви. Таким образом, результаты деятельности Халкидонского собора постепенно и издавна были подготовляемы борьбой против различных ересей, символами, учением отцев, поместными и Вселенскими соборами. Халкидонский собор не представляет чего-либо особенного и исключительного в истории церкви или в истории догматики. Он важен, но не более многих других Вселенских соборов. Он представляет, сознаемся, важное звено в цепи непрерывного развития христианской православной догматики; но это звено не есть какое-нибудь особенное, далеко выходящее из ряда прочих, не есть нечто центральное. Иначе смотрит на этот собор профессор Лебедев. В примечании к 279 стр. своего труда он приводит следующие слова Schapper’a из докторской диссертации этого писателя о Халкидонском соборе: «полемика, какая поднимается против этого собора в нашем столетии, доказывает, что его господство не прекратилось. Халкидонский собор вот уже полторы тысячи лет пользовался и пользуется влиянием и значением, и в этом заключается указание, что он представляет собой момент истины непреходящего свойства». Вероятно, профессор Лебедев забыл, что писатели диссертаций всегда преувеличивают значение предмета этих последних. Предполагаем, что Шаппер не составляет исключения из этого правила. В частности, приведенные из диссертации Шаппера слова не имеют силы для доказательства мысли профессора Лебедева о великом значении Халкидонского собора. Шаппер говорит об этом соборе, что он представляет собой момент истины непреходящего свойства; так как он де пользуется влиянием и значением полторы тысячи лет. Заодно с ним и профессор Лебедев говорит, «что вера Халкидонского собор стала верой всего Мира христианского до сего дня» (279 стр.). Всё это правда, но всё это не представляет достаточного основания для того, чтобы возвеличить Халкидонский собор сравнительно с прочими Вселенскими соборами. Ведь тоже самое можно сказать и о первом Вселенском соборе, и о втором, и о прочих. Символ Константинопольский разве не читается теперь ежедневно в храмах всего православного Мира? Разве он не служит знаменем православия и православных до сего дня? Разве о нем нельзя сказать, что он представляет момент истины непреходящего свойства? Разве устранены и забыты, как недостаточные и ненужные дагматические истины, возвещенные и утвержденные для христианского Мира на каждом из семи Вселенских соборов? В этом Халкидонский собор не преимуществует перед прочими Вселенскими соборами. Что касается до полемики, какая поднята против Халкидонского собора в текущем столетии, то она отнюдь не свидетельствует о каком-нибудь исключительном значении этого собора в сравнении с прочими соборами. Причина её, по нашему мнению, совсем иная. Главный, центральный пункт в христианской догматике, против которого направлены и сосредоточены в настоящем столетии нападения врагов христианства, есть лицо и дело Богочеловека. Главные вожаки этих врагов Штраус, Ренан и другие стремились доказать, что Иисус Христос есть простой человек, а не Богочеловек. Естественно, что при подобных нападках на лицо Богочеловека нельзя было не нападать на Халкидонский собор, который решительно утвердил учение о соединении в одном Лице Иисуса Христа Божеской природы с природой человеческой. Одним словом, с какой стороны мы не посмотрим на дело, все-таки оказывается трудным доказать, будто Халкидонский собор имеет преимущественное и особенное значение в сравнении с прочими Вселенскими соборами. Скажем больше. Если уже нужно сравнивать Вселенские соборы по их значению и важности, то первенство в этом отношении следует отдать первому Вселенскому собору. В самом деле, на основании данных самой разбираемой книги, нельзя не признать первого Вселенского собора более важным и великим, нежели четвертый Вселенский собор. На первом Вселенском соборе было осуждено и ниспровергнуто арианство; на четвертом – монофизитство. Но арианство для православия было гораздо опаснее монофизитства. Apианство разлилось по всей церкви, отторгло от церкви более половины её членов, а монофизитство было распространено только в одном Египте. Apиане господствовали во многих странах православного Востока и жестоко гнали православных в продолжении полстолетия: тогда как монофизиты праздновали свою мнимую победу на разбойничьем соборе самое короткое время; а после хотя они и долго и сильно волновали церковь, но не всю, а только одну область её. Даже великие и твердые в вере вожди православия, каковы Василий Великий и Афанасий Александрийский не скрывали, какая опасность угрожала православным со стороны ариан в их время; между тем во времена монофизитства хотя некоторые ревнители православия и были подвергнуты мучениям, но это продолжалось короткое время, и мы не слышим голосов современников, которые бы взывали, что православие в серьезной опасности. Наконец арианство было опаснее монофизитства и с той стороны, что внутренние принципы его были тверже принципа монофизитского. Хотя обе эти ереси коренились в непонимании христианского во всей его глубине и силе; однако арианство твердую опору для себя находило в идее строгого, свободного от всякой множественности, монотеизма, который был проповедан в Ветхом Завете, и последователей которого и теперь насчитывают до 180; монофизитство же держалось почти что на одних недоразумениях, – для него напр., нельзя найти оснований в Св. Писании, – а потому оно и не распространилось так сильно и широко, как арианство. – Далее, первый Вселенский собор важнее четвертого и по результату своей деятельности. Символ этого собора хотя теперь и не употребляется в церкви, но он послужил основанием для символа Константинопольского, большая и важнейшая половина которого составляет почти буквальное повторения символа Никейского. Если проф. Лебедев говорит, что «вероопределение Халкидонское легло в основу воззрений дальнейших Вселенских соборов» (стр. 278) и что оно «в дальнейшем течении церкви высказывает свое действие при решении важнейших догматических вопросов» (стр. 279); то еще с большим правом можно сказать это о первом Вселенском соборе и его символе. На символе Никейском, как твердом основании, созидали православное учение все последующие соборы, не исключая и самого собора Халкидонского. Халкидонский собор засвидетельствовал о великом значении символа Никейского устами оратора, говорившего речь императору Маркиана от лица собора. Этот неизвестный по имени, оратор, рассмотревши содержание символа Никейского, сказал, что вероопределения последующих соборов заключались уже в Никейском символе implicite и что Халкидонский собор не иное уложение веры вводит для исповедания, а восстановляет то, что враги злонамеренно искажали. Да и не один Халкидонский собор, и прочие соборы, а также и отцы церкви говорили о Никейском символе, как неизменном правиле веры, отзывались о нем с величайшим уважением и, согласие с ним своего учения считали критерием истинности сего последнего. Если символ Никейский и был не полон и потому был добавлен вероопределениями последующих соборов, то нужно принять во внимание то, что он был первым общецерковным Вселенским вероопределением (если не считать вероопределения апостольского собора); поэтому задача первого Вселенского собора была труднее дела последующих соборов; да и вообще конечно он решил только вопросы, поднятые его временем, и не удивительно, что в последствии, с развитием богословских знаний, символ Никейский нужно было пополнить.

Но на чем же, однако, проф. Лебедев основывает свои похвалы Халкидонскому собору? Какие особенные, по его мнению, заслуги оказал этот собор церкви? По словам его, многие. Прежде всего, полагает он, лишь Халкидонский собор с полной определенностью решил вопрос об отношении разума к исследованию истин веры, из-за которого (вопроса) шел неумолкаемый дотоле спор между александрийцами и антиохийцами, – решил в речи оратора в следующем смысле: по нуждам времени, для противодействия ересям, должно раскрывать и разъяснять истинное учение в новых вероопределениях; предшествующие соборы, а также и отцы церкви так и поступали; кто предлагает остановить свободу желающим защищать веру, то пусть он это распоряжение узаконит, особенно для еретиков, чтобы они оставили неправду, а не пастыри –защищение; не запрещено выражать свои мысли, свое исповедание под одним условием: оно должно быть сообразно с учением св. отцев (стр. 272–3). По поводу этого проф. Лебедев замечает, что собор разрешил вопрос об отношении мысли человеческой к Откровению, не только не устранивши прав разума на разъяснение догматов, но даже призвавши его к подобной задаче. По нашему мнению, такой взгляд собора на отношение разума к вере не составляет особенной заслуги этого собора. Собор сказал об этом предмете то, что уже давно было общецерковным учением, что de facto существовало раньше собора. Это видно из той же самой речи оратора. Он говорит, что, так как некоторые места в символе Никейском подвергались еретическим перетолкованиям; то явилась нужда раскрыть истинное учение в новых изложениях веры; символ Никейский стал недостаточен для противодействия новым ересям – Маркелла, Фотина, македониан, – и вот является символ Константинопольский. После явились новые ереси, извращающие другие пункты Никейского символа,⁸ что служило для церкви побуждением к раскрытию и разъяснению истин веры через устное и письменное слово великих её отцев. Таким образом, Халкидонский собор только констатировал и освятил своим авторитетом факт, имевший широкое и давнее применение в церкви. Да и мог ли этот факт не существовать? Разумно ли и даже мыслимо ли, напр., не позволять защищать веру, не позволять раскрывать догматы? Можно ли было собору Халкидонскому отрицать законность не только разъяснений догматов, но даже и пополнение прежних символов, когда эта законность уже была утверждена и освящена вторым Вселенским собором? Правда, упомянутый оратор в начала речи говорит, что были и есть люди, для которых представляется делом незаконным, непозволительным терпеть какие-либо изложения веры помимо Никейского символа, и дальнейшими доводами он старается разрушить этот предрассудок. Но ведь подобные люди во время Халкидонского собора составляли в церкви незначительное меньшинство, были не опасны, и Халкидонский собор речью оратора не предотвратить появления подобных людей в церкви и в последующие времена. Люди, с опасением взирающие на всякою новинку в Богословии, есть и теперь и всегда будут. Конечно проф. Лебедев может указать нам на Диоскора и вообще на монофизитов, как на противников права церкви дополнять Никейскмй символ. Но монофизиты, по нашему мнению стояли за мысль о неприкосновенности Никейского символа и о совершенной достаточности его для веры не по консерватизму, не потому, что они не допускали исследований разума в делах веры; а потому, что в символе Никейском не было ненавистных для монофизитов слов: воплотившегося от Духа Св. и Марии Девы, что хотя и в нем заключено антимонофизитское учение, но только скрытно, а не явно, как в символе Константинопольском. Из Деяний соборных (3 т. 187 стр.) видно, что отцы собора упрекали монофизитов не за то, что они крепко держались Никейского символа, а за коварную цель, с какой они это делали. Именно, Диоген Кизический сказал про Евтихия: «он коварно поставил напереди собор Никейский, чтобы избежать слов: «воплотившегося от Духа Св. и Марии Девы». Таким образом, ясна причина приверженности монофизитов к Никейскому символу. Проф. Лебедев держится иного мнения, но напрасно он для подтверждения его придает словам одного из участников собора и обличителя монофизитства Евсевия Дорилейского такой смысл, какого они не заключают. Дело вот в чем. При чтении на соборе из Евтихиева исповедания веры слов: св. Кирилл постановил определение: тех, кто вопреки этой вере (Никейскому символу) что либо прибавит, или изменит, или будет учить, подвергать наказаниям, Евсевий Дорилейский воскликиул: «он (т. е., Евтихий) солгал, нет такого определения, нет правила повелевающего это». Вслед затем проф Лебедев говорит: «слова Евсевия заключают в себе ту мысль, что объяснения и истолкования истин веры могут быть ограничиваемы, но не могут быть запрещены и отвергаемы» (271 стр.). Ниоткуда не видно, чтобы слова Евсевия, не встретившие себе, как говорит проф Лебедев, противодействия в отцах собора, заключали в себе такой смысл. Буква слов Евсевия показывает, что он просто только отрицал утверждение Eвтихия, будто приведенные слова из его исповедания сказаны св. Кириллом. Что слова Евсевия имели именно такой смысл, это видно и из Деяний собора; именно, Диоскор на упомянутый возглас Eceвия заявил: вот кодексы, в них, т. е. заключаются слова Кирилла Александрийского; и против этих слов Диоскора ни Евсевий, ни другой кто из участников собора ничего не возразил. – Виноваты, что мы увлеклись частностью; обращаемся к главному течению наших мыслей. По нашему мнению не в пятом, а в четвертом веке, не при Халкидонском соборе, а в промежутке между первым и вторым Вселенскими соборами в церкви было много людей, которые восставали против всяких прибавлений к символу Никейскому. В то время из противодействия apианам, которые составляли всё новые и новые символы, и из опасения, как бы арианская зараза не вкралась в православное учение, – в то время к таким, позволим выразиться, крайним консерваторам принадлежали Василий Великий, Григорий Богослов, Афанасий Александрийский. В то время мнение о том, что к символу Никейскому не должно ничего прибавлять, было даже общепринятым убеждением. Ко времени второго Вселенского собора арианство стало упадать, возбужденные им в православных опасения стали ослабевать, а вместе с тем и упомянутое мнение начало терять свою силу, так что даже такой твердый в своих убеждениях и строгий в мышлении человек, как Василий Великий, стал склоняться к мысли, что Никейский символ можно и должно дополнить сообразно с потребностями времени. Второй Вселенский собор своим авторитетом окончательно подорвал мнение о совершенной достаточности для веры одного только символа Никейского, сделавши весьма существенные дополнения к этому последнему и даже несколько изменивши текст его. Правда, сделал он это не без противодействия, однако все-таки сделал, и его дело было делом всей церкви, потому что он был собор Вселенский, хотя и не столь многочисленный как собор Халкидонский. Правда и то, что сначала символ Константинопольский не пользовался таким уважением и не был так распространён в церкви, как символ Никейский. Но вспомним, что и символ Никейский с самого начала охотно был принят почти-что в одной только церкви Александрийской, тогда как на всём остальном Востоке его водворению и распространению оказывали сильное противодействие ариане и полyapиане. Такова уж судьба всех великих истин, что они не сразу прививаются к убеждениям людей и не вдруг становятся общепризнанными положениями. Притом, по нашему мнению, символ Константинопольский долго не был распространен в церкви не потому, что будто бы ему было оказано положительное противодействие в некоторых церквах, а потому, что все слишком привыкли к символу Никейскому и слишком высоко ставили его авторитет, как символа несомненно истинного. Символ Никейский уже потому было трудно заменить символом Константинопольским, что он употреблялся при Богослужении. Всё старое, всё, к чему привыкли, не скоро вытесняется новым. Прямого же протеста против символа Константинопольского со стороны православных, по нашему убеждению, не было, а восставали против этого символа только еретики, напр., монофизиты, которые в словах его находили явное опровержение своего учения. Как бы то ни было, одно несомненно, что первый твердый и притом трудный по обстоятельствам, времени шаг в решении вопроса о праве церкви – раскрывать догматы и пополнять старые вероопределения новыми, сделал второй Вселенский собор. В этом ему нужно отдать первенство перед собором Халкидонским. Поэтому вместо слов: «шестьсот отцев собора Халкидонского на веки благословили богословскую науку и её дело» (273 стр.), профессору Лебедеву справедливее было бы сказать: стопятьдесят отцев второго Вселенского собора Константинопольского на веки благословили богословскую науку и её дело.

Вторая важная, по мнению профессора Лебедева, услуга, оказанная Халкидонским собором церкви, та, что этот собор отнесся с великим уважением к символу Константинопольскому и способствовал тому, что этот символ скоро был принят всей церковью. Не отрицая вполне этой заслуги, мы, однако, и в этом случае не можем не упрекнуть автора книги в преувеличении и в происшедшей отсюда неправильной оценке фактов. Напр., на странице 275 он исчисляет церкви и их предстоятелей, которые приняли Халкидонское вероопределение, и выставляет это за доказательство того, что эти церкви приняли символ Константинопольский. Как будто Халкидонское вероопределение одно и то же, что и символ Константинопольский. По взгляду профессора Лебедева, на Халкидонском соборе символу Константинопольскому отдавалось предпочтение перед символом Никейским. Но несправедливость этих слов будет очевидна для всякого, кто прочитает деяния этого собора, или даже одну речь собора к императору Маркиану. Профессор Лебедев полагает, что символ Константинопольский, которому будто бы до Халкидонского собора оказывали противодействие во многих церквах, со времени этого собора был принят во всех церквах, и что таким быстрым распространением в церкви этот символ был обязан авторитету Халкидонского собора, на котором символ Константинопольский был читан наравне с символом Никейским. Мы не отрицаем совсем того, что Халкидонский собор своим авторитетом способствовал большему распространению символа Константинопольского; но только значение собора в этом отношении не настолько велико, чтобы о нем следовало распространяться. То правда, что символ Константинопольский до конца 5 века не употреблялся в богослужебной практике, – и притом не только на Западе, где, по мнению профессора Лебедева, он будто бы совсем не был признан до Халкидонского собора; но и на Востоке, где он был принят вслед за вторым Вселенским собором. Вообще этот символ входил в употребление медленно и постепенно; потому что все слишком привыкли к символу Никейскому и слишком его уважали. Да и не было настоятельной необходимости заменить при богослужении символ Никейский Константинопольским. Прямой же и решительной оппозиции этому символу Константинопольскому в церкви не было; по крайней мере, профессор Лебедев не привел ни одного серьезного довода в пользу поддерживаемого им мнения, что такая оппозиция существовала. В самом деле, нельзя же считать достаточным доказательством цитируемые им на 143 стр. слова Гергенретера, что александрийцы совсем не хотели признавать второй Вселенский собор. Напротив, уже одно то, что этот символ приняли как учение истинное и православное, шестьсот отцов собора, собравшихся из самых отдалённых церквей Востока и Запада, ясно показывает, что еще ранее Халкидонского собора или, по крайней мере, ко времени его символ Константинопольский был принят всей церковью. Правда на Халкидонском соборе против этого символа высказались монофизиты; но они были еретики, переставшие быть членами церкви и не принимавшие символа Константинопольского именно, но своему еретическому образу мыслей, и не потому, что они не считали этот символ учением Вселенским. Далее, на стр. 276–7 профессор Лебедев приводит факты, которые будто бы показывают, что символ Константинопольский распространился в церкви именно после Халкидонского собора и в силу авторитета сего последнего.

Но некоторые из этих фактов не только не доказывают мысли его, но даже её опровергают. «Случалось, говорит он, что еретики монофизиты, которые сообразно с их принципами должны были быть врагами символа Константинопольского, также высказывались в пользу этого символа. Таков был Петр Сукновал, монофизитствующий патриарх в Антиохии... Некоторые из ближайших преемников Мартиана, хотя даже и были монофизитами, однако же, не отвергали символа Константинопольского, а подтверждали его церковный авторитет. Император Василиск в одно и то же время и отвергал Халкидонский собор и признавал символ Константинопольский. То же встречается в так называемом энотиконе императора Зенона. Не смотря на непризнание Халкидонского собора, Зенон, однако, стоит за символ Константинопольский» (276–7). Прекрасно. Но эти факты именно и доказывают, что нельзя отождествлять Халкидонское вероопределение с символом Константинопольским, как делает это автор книги на 275 стр.; они то и убеждают нас, что символ Константинопольский распространился не по авторитету Халкидонского собора, а более сам по себе. В противном случае, как бы мог принять этот символ монофизит Петр Сукновал? Каким образом мог бы император Василиск в одно и то же время отвергать Халкидонский собор и признавать символ Константинопольский.

Третье преимущество Халкидонского собора проф. Лебедев находит в том, что вероопределение Халкидонское приобрело всеобщее уважение и было принято всеми; так как оно будто бы помирило александрийцев и антиохийцев между собой. Что касается до нас, то мы не находим в этом никакого преимущества Халкидонского собора. Символ Никейский пользовался в церкви еще большим уважением, нежели Халкидонское вероопределение; почему же автор книги не возвеличил похвалами первый Вселенский собор? Правда, Никейский символ не был принят арианами, но ведь и Халкидонское вероопределение не признали монофизиты. Примирение же антиохийцев с александрийцами, состоявшегося на Холкидонском соборе, нельзя считать полным и окончательным. Два направления богословской мысли и после Халкидонского собора не слились в одно общецерковное течение. Иначе думает проф. Лебедев; но против него налицо факты. Ведь и после Халкидонского собора жили и волновали церковь многочисленные монофизиты, как выразители крайнего александрийского богословского направления мысли, а затем – преемники их монофизиты; после еще более многочисленные иконоборцы, имевшие, по мысли проф. Лебедева, (стр. 279) связь с монофизитской ересью. Итак полного и окончательного примирения александрийцев с антиохийцами не было и после Халкидонского собора. – Не полное же примирение двух направлений богословской мысли, александрийского и антиохийского, имело место еще во времена второго Вселенского собора. Доказательства этого можно найти в самой же книге, из которой мы выпишем точные слова. «Под каким влиянием произошло составление символа Константинопольского, спрашивает автор её. Не задумываясь отвечаем: под влиянием направления антиохийского» (119 стр.). Значит, на втором Вселенском соборе не было полного согласия между антиохийцами и александрийцами: первые властвовали, а последние волей не волей подчинялись им; иные же из александрийцев, как напр. Григорий Богослов, и совсем не подчинились им и разошлись с ними. Таким образом, полного примирения между антиохийцами и александрийцами на втором Вселенском соборе не было. Нечто подобное было и на Халкидонском соборе; и здесь антиохийцы первенствовали; а александрийцы только после колебаний и даже после прямого сопротивления подчинились им, да и то не все. Это ясно видно из содержания всей 9-й главы и отчасти 10-й из которых мы приведем только следующие слова. «Антиохийская школа» вообще кладет ясную печать своих доктрин на всех действиях собора Халкидонского (стр. 271); левая сторона (православные), взявшая на соборе перевес, руководилось воззрениями, господствовавшими в кругах антиохийских в особенности со времен унии, – это партия антиохийская по преимуществу (241 стр.). Значит, Халкидонский собор действовал под преимущественным влиянием антиохийской школы, точь в точь, как собор Константинопольский. Далее, на основaнии некоторых других мест книги проф. Лебедева можно предполагать, что на втором Вселенском соборе сближение между антиохийцами и александрийцами заходило, пожалуй, даже далее, нежели на соборе Халкидонском. «Во всем символе Константинопольском, говорит он, и в особенности в учении о Духе. Св. ясно чувствуется отражение идей писателей александрийского направления, как это мы и сами выше доказали, сопоставив учение о Духе Св. символа Константинопольского с учением Афанасия, Василия и других александрийских богословов... Антиохийское направление во времена второго Вселенского собора заключалось не в разности догматических воззрений его представителей по сравнению с теми же воззрениями представителей александрийской стороны, но лишь в разности духовных склонностей. Догматика александрийцев и антиохийцев в это время ничуть существенно не отличалась одна от другой. Догматические воззрения у них были совершенно одинаковы. Афанасий, Василий в учении богословском были для антиохийцев такими же авторитетами, как и для всех приверженцев антиохийского направления. Собор Константинопольский несомненно мыслил также, как Афанасий, Василий, Григорий Богослов, Григорий Нисский. Разницы не было. Учение этих светил церкви несомненно легло в основу определения символа Константинопольского» (120–122 стр.). И так во времена второго Вселенского собора одни только «духовные склонности» отличали антиохийцев от александрийцев. Полагаем, что и после Халкидонского собора те и другие не больше сблизились между собой. Духовные склонности суть нечто врожденное, почти не подверженное переменам, если только мы не будем играть и злоупотреблять буквальным смыслом этих слов. Духовные склонности едва ли мог сгладить и Халкидонский собор, как бы ни был высок его авторитет, как бы ни было велико его влияние. – В заключение мы не можем не воздать чести проф. Лебедеву за остроумие и изобретательность, обнаруженные им в последней главе его труда, похваляющей Халкидонский собор; но не можем не назвать его похвалы искусственными.

Не касаясь других, мелких недостатков книги, которых конечно бывает не мало во всяком произведении, мы, в конце концов, пожелаем, вместе с любителями русской богословской науки, чтобы проф. Лебедев и на будущее время продолжал обогащать эту науку своими трудами, столь же оригинальными, учеными, дельными, какова его докторская диссертация.