Разбор и опровержение невежественного и безбожного суесловия нечестивого Мамоны¹ против спасительного воплощения Бога Слова

Святого отца нашего бывшего архиепископа константинопольского Никифора

Итак, мы совершили и закончили состязание в прежнем нашем сочинении². Предшествовавшее исследование посредством Священного Писания доказало, что вера христианская чужда идольского нечестия, и посрамило помысливших и глаголавших неправду в высоту (Пс. 72, 8), выставив на вид их безумие. Теперь же мы снова приготовились перейти на другое поприще борьбы с нечестием. Так как, согласно прежде сказанному нами, враги истины воздвигают двоякую брань против веры, то мы по примеру ревнителя Финееса, вооружившись копьем Духа и пользуясь содействием самой истины, за которую сражаемся и подвизаемся и ради которой у нас возникла настоящая война, одним ударом поразим мадианитское безбожие вместе с иудейским неверием, то есть манихейское неистовство с арианским безумием.

1. Итак, если спросить их, где и когда они видели христиан, поклоняющихся идольским мерзостям, как богам, они не имеют что ответить, и приходят в сильное замешательство, подвергаясь мучительным обличениям самой истины, со связанным языком и наполненною мраком душей. С другой стороны, сознавая, что чрезмерно грешат пред Богом своими нечестивыми нападениями на святыни, и понимая, куда ведет это (их) поношение (святынь), они обращаются тогда к слову «неописуемый». Думая избежать крайности в оскорблении, они измыслили и облеклись в благоприличную личину тем, что усвояют Христу наименование «неописуемого». В этом они надеются найти себе оправдание, ибо если не подобает делать изображения, то они по-видимому избегают обвинения в нечестии за поругание святынь, что еще более выказывает их беcстыдство. Безумцы умышляют сокрыть от Бога свое нечестие против Него. На самом же деле заблудшиеся скрываются от самих себя. Но обманывать себя есть верный признак людей неразумных и сбившихся с пути истинного.

2. По-прежнему и в этой области нечестия они верны самим себе, ибо не обретение истины имеют в виду эти несчастные, но заблуждение Мамоны принимают, как правило и точное изложение догматов. До такой степени они потеряли здравый разум и предались постыдствам, почему и утвердилось среди них это безрассудное и пустое учение. Совершенно справедливо будет и ныне сказать о так мыслящих, что от виноградов бо Содомских виноград их, и розга их от Гоморры, гроздь их гроздь желчи, гроздь горечи их (Втор. 32, 32). Как бы почерпая беспримесную горечь злочестия из этого учения и опьяняя ум сочиненными Мамоной баснями, они неразумно направляют язык свой на странную и бессмысленную болтовню. После долгой работы, испортив и подделав много книг, подвергнув исследованию мнения весьма многих славных отцов наших, а также и сонма отгнанных от церкви, при всех стараниях извратить и подменить их, они не добились ничего. Тем более они, подобно язычникам, ублажают божескими почестями Мамону и, безрассудно следуя его мнениям и взглядам, приемлют и приветствуют его, как своего родного. И особенно те из них, кои безрассудно стали во главе этого отступничества в надежде заслужить славу от этого позорного дела, принимают это учение Мамоны без всякой проверки и исследования. Ведь зло легко, путь к худу широк и плотоугодники удобопреклонны к мирским прелестям. Вследствие этого зло у них увеличилось и они предали свое спасение, как бы одержимые заразною и душепагубною болезнью. По этой же причине они привлекают слово неописуемый, при помощи которого коварно и лукаво стараются до самого основания ниспровергнуть божественное домостроительство Спасителя нашего. Выдвигая это слово против православных и противопоставляя его им, как необоримую стену, они надеются одержать верх, так как, по их мнению, непринятие (этого довода) принудит допустить разделение единой ипостаси во Христе. Но ведь ухищрения лжи разнообразны и многовидны: и вот они делают вид, что принимают домостроительство, из опасения (обвинения) в иномыслии, ограничиваясь только словами, на деле же не только его отвергают, но считают врагами и тех, кои держатся его, и отгоняют их сурово, без всякой пощады

3. Что же можно заключать отсюда? Не иное что, как вполне верно подумать и сказать, что снова широко разверзлась Харибда Малеса пред теми, кои плавают в безумии жизни, поглощает целые флоты душ и, увлекая потерпевших крушение, низвергает их в бездну погибели.

4. Снова химера арианского пламени, сжигая душепагубным огнем безбожного учения ум неосмотрительных и неосторожных, истребляет их.

5. Снова многоголовая гидра акефалов и смутительного единомыслия евтихитов или, вернее, докетов, для разделения и гибели прекрасно объединенного тела Церкви, вырастила многообразные отпрыски ядовитых порождений. Вообще говоря, от совокупления манихейской ехидны и арианского аспида произошло какое-то новое двуглавое пресмыкающееся. Известна уже одна такая скверная и гнусная секта ипсистариев, образовавшаяся из эллинского суесловия и иудейской лжи. Чудовище это подползло к тем, кои презирают божественные заповеди и коим повелено уже охранять (от него) свою пяту, и влило сильный и пагубный яд в души охотно внимающих этому учению. А что ариане составляют одно лжеучение с манихеями, это мы ясно предстаим в последующем рассуждении.

6. Для каждого ясно, что их старание направляется к тому, чтобы совершенно отвергнуть многолюдные и богоизбранные Соборы славных отцов наших, чрез посредство которых, верим мы твердо, под водительством действовавшего и говорившего в них Духа Святого, для нас соделалась яснее и вразумительнее истинность божественного таинства. Разумею Соборы, кои были созваны: в боголюбезном граде Никее, митрополии Вифинской, – Собор, которым гордится город Халкидон, – Собор, отмеченный совершенным числом, составляющий украшение Византии и созванный для вящего обличения, искоренения и уничтожения настоящего нечестия, – а также (разумею) и определения и узаконения, что под водительством внушения свыше провозгласили бывшие на нем Святые отцы, коими богомудро и вполне справедливо определяется воздвигать впредь честную икону Господа нашего Иисуса Христа в человеческом образе³, о совершении чего известно было уже издревле, ибо священное изображение это современно явлению Господа⁴, – агнец же, который был принят, как образ, с явлением самой благодати уже не должен быть изображаем, ибо надлежит, чтобы древние образы и сени, чтимые некогда как символы и предначертания истины, были отменены и чтобы мы им по всей справедливости предпочитали благодать и истину. Но прежде и больше всего они стараются устранить Собор, коим величается Ефес и который велегласно объявил Христа Бога нашего описуемым по человечеству и связал страшным проклятием тех, кои не принимают этого определения. Но нужно ли говорить о том, что они ниспровергают соборы, когда они поносят даже все таинство домостроительства Спасителя и попирают наши обычаи, законы и святыни?

7. Бесчинствуя против церкви Христовой и божественных наших догматов и отметая все священное предание, они для подтверждения своего суемудрия выставляют изречения, выболтанные против славы Единородного отцом их неверия или, лучше и вернее сказать, отступничества. Отсюда необходимо отвергнуть и всецело опровергнуть их, как глупые, как фальшивые, как исполненные гадости и вздора, как невежественные, безрассудные и полные лжи, как несогласные между собой, как противоречащие истине и самим себе, обилующие всяким обманом и, говоря вообще, так как слово не может исчерпать всей мерзости их, – как невежественно и неразумно собранные из превеликого навоза и грязи. Против вещей для всех очевидных, находящихся на виду всех и всеми признанных, они так непристойно, дерзко и нечестиво восстают, что для людей здравомыслящих являются скорее предметом смеха, чем имеющими какое-либо значение. В самом деле, разве не достойно смеха противиться самой природе вещей и воззрениям, которые приобрели доверие и силу с давних времен и у многих поколений, известных и прославившихся благочестием, и с тех пор так утвердились в умах всех, что их приводят в доказательство и подтверждение для полной убедительности речи.

Если это так, то не следовало бы совсем начинать опровержения, чтобы нам не показаться страдающими тем же, чем они, – и чтобы, осмеивая безрассудство и невежество, нам не подвергнуться подобному же обвинению в том, что занимаемся детской болтовней. Человек, который старается опровергнуть подобные (рассуждения), представляется скорее разрушающим домики, построенные во время игры детьми из песке, чем защищающим положения, признаваемые всеми людьми здравомыслящими и чтущими истину. Но ведь они как бы по приказу хотят быть (считаться) мудрецами, хотя вовсе не стараются держаться истины, всеми силами радеют лжи и в обширных размерах пользуются издевательством, болтовней и пустословием на погибель многих, – и уловляют наиболее простых, пленяя многих вследствие необычайной их тупости и неразумия, и таким образом увлекают их в пропасть вместе с собой. Это соблазняет даже людей, считающихся очень умными и видных, потому что соблазн часто касается и достойнейших. Подобно смертоносной болезни, они, можно сказать, всем передают свою погибель. Обольщаемые внешней красотой ласкающих слух речей, по невнимательности не замечая вырытой и прикрытой ямы, они неразумно и бесславно попадают в сети неверия. Под (ложным) видом христианина, составивший эти сочинения, беспощадно опустошал все истинно христианское. Вот поэтому-то мы и не считаем неуместным посвятить себя разбору этих сочинений. Не откажемся изложить гнилые, хрупкие, более слабые, чем паутина, их рассуждения, противопоставляя им соответственные доказательства истины, чтобы после разоблачения пред всеми их нелепости люди благоразумные поняли ложь и мерзость их и позаботились о своем спасении. Каждому, думаю, ясно, что эти совершенные невежды и неучи заблуждаются относительно слов неизобразимый (ἁ’γραπτος) и неописуемый (ἀπεριγραπτος), отождествляя эти слова, во многом несходные, о чем мы будем говорить впоследствии при обсуждении их различия и значения. Теперь же, вопреки их неразумию и невежеству, выступим собственно против положений, выставленных их учителем. Будет ясно, что если рушатся ухищрения виновника зла, то с ним терпят неудачу и предприятия приверженцев его учения.

8. Наша речь будет направляться одновременно и против изобретателя и отца этого театрального догмата и против его приверженцев, легкомысленных распространителей этого шутовского и обманчивого учения. Впрочем, пора уже перейти к исследованию их положений. При этом легко изобличить выставляющих их в том, как много в этих положениях оказывается странного, придуманного с целью обольщения и обмана толпы, и насколько они исполнены хулы. Мы опустим многословную и назойливую болтовню, предлагающую слушателям множество фраз, и выступим против того, что представляется самым главным в их глупости. Не менее того обращает на себя внимание, каким образом он обращается со своею речью к тогдашним представителям священного сана. Ведя речь в виде вопроса, он притворяется, будто ищет решения своих недоумений, хотя наперед уже составленные взгляды свои предъявляет с великою властностью, со всею смелостью и себялюбием. Положения его таковы.

9. «Святая Божия соборная нас всех христиан Церковь приняла (по преданию) так исповедовать Сына и Слово Бога: простым по природе, воплотившимся от Пресвятой, Пречистой Госпожи нашей Богородицы Приснодевы Марии, не превратившим ни божества Своего в плоть, ни Своей плоти, чрез возвышение ее (не превратившим) в божество, но при объединении обоих естеств в неслитное единение божества и человечества, Он остается единым с единою ипостасью, то есть двойственным в едином лице, хотя всякий образ обыкновенно представляется происшедшим от какого-либо первообраза».

Таково предисловие. Что же мы можем сказать на это? Так как речь его обращается к христианам, то тотчас же и с самого начала он надевает личину христианина, скрывая пока в тайниках души свое лукавство и хитрость. Он хвалится, что хранит церковное предание, и представляется чтущим тайну домостроительства Бога Слова. Притворяется, что почитает Пресвятую Деву как Матерь Божию, которую в другое время всячески старался представить недостойною почитания, отвергая ее молитвы за нас пред Богом, коими, как подающими избавление, содевается спасение всех христиан, утверждающихся непоколебимыми надеждами. Этими притворными речами он привлекает к себе расположение слушателей, чтобы чрез это получить возможность обмануть их. Здесь оказываются совершенно точно исполнившимися на нем следующие священные слова, гласящие: стрела уязвляющая язык их (Иер.9:8), гроб отверст гортань их, языки своими льщаху (Пс.5:10). Они убеждают по виду мягкими и приятными словами, обольщая слух, но на самом деле ранят, как острыми стрелами, души невежд, глубоко поражая тяжелыми и неисцельными ранами. Упорно и злокозненно устремляясь против истины, он не дерзает обнаруживать нечестие тотчас же. Благоразумно он излагает правое учение с целью казаться мыслящим здраво и неукоризненно, замышляя овладеть расположением большинства, чтобы потом, когда он будет изрыгать свое лукавство, явиться убедительным и тем легче овладеть поверившими его измышлениям. Но нужно смотреть не на слова, а проникать в намерения. На самом деле им поднимается брань против домостроительства Единородного. Здесь вздымается и усиливается Тифон нечестия, противопоставляющий нашим святым догматам свое зловерие. Вопреки всякому праву и священным нашим законоположениям он восстает против того, чего ему не подобало касаться и что он не имел права рассматривать, с яростью и ненавистью устремившись против Церкви. Ведь всем известны те, кого Бог поставил в Церкви Своей, то есть указанные тайноводственным учением великого апостола (Деян.20:28; ср. 1Кор.12:28). Ему надлежало заниматься государственными и царскими делами, но, возлюбив собственное плотоугодничество и страсти более славы Божией, толкаемый внушениями своих руководителей, со страшным неистовством поднял он руку против православных, а язык свой изощрил против правой и непорочной веры нашей. Кто приложит внимание и тщательно разберет дело, тот легко поймет, что он не только противится истине, но и недостойным образом впадает в противоречие с самим собой.

10.«Святая Божия, – говорит, – и соборная всехристианская наша церковь». О какой церкви говоришь ты здесь? – спросит его кто-нибудь. Если ты в суете своих мечтаний и рассуждений вообразил какую другую и отделил свою особую, то это будет твое искусственное создание. Если же ты говоришь о Церкви нашей, то как здесь называешь святою ту, которую в другое время ты постарался при помощи измышлений и злоухищрений выставить недостойной и нечистой служительницей бесов, поклоняющейся мерзостным идолам, и обвинил ее в том, что она приобыкла к этому с древних времен? Таковы извержения твоего ума, такова дерзость твоего богоборного языка. Не только на словах, но и в письменах, везде оставил ты следы хуления в изобличение совершенного тобой беззакония в отношении к Богу и людям. Зачем же ты украшаешь Церковь наименованием святой и соборной, если хочешь защищать собственное учение и восставать против наших божественных догматов, объявляя ее идольской и ставя рядом Бога и бесов? Не являешься ли ты сам скорее идолопоклонником? Опуская более сокровенное, скажу: ты, прилепившийся к миру, превозносимый мирскою славою, раб плоти и любострастия, временными и земными благами измеряющий все блаженство, ни о чем не думающий кроме земного, не желающий искать славы в уповании на Бога и сохранении заповедей, от которых заблудился, как преданный миру и страстям, ты утерял наследование царства небесного и будешь отослан в уготованное тебе судом Божиим место в геенне.

Ты обвиняешь христианскую веру и осуждаешь в бессилии силу всесильного Бога, как будто Он не в состоянии освободить род человеческий от идольского заблуждения. Все это ты делаешь для того, чтобы ранее избежать обнаружения ничтожества и мерзости твоих мыслей и коварно скрыть свой позор.

Поэтому ты подрываешь лозу Христову, которую Он вывел из духовного Египта и избавил от делания кирпичей из греховной глины и от невидимых надсмотрщиков, как вепрь лесной, и объедаешь ее, как полевой зверь (Пс.79:14). Неистовствует он против нее нисколько не менее, чем неистовствовал против племени Иакова жестокосердый и ненавистный надсмотрщик египетский или тиран и надменный властитель вавилонский. Ведь и ты, устремившись против наследия Христова, удела избранного и особенно против наиболее ревностной (в вере) части его, и подвергнув нестерпимым и многообразным мучениям, довел истязания до убийства. Это служит первым доказательством твоего безумия.

11. Потом: «приняли такое исповедание». Здесь мнящий себя мудрейшим всех или говорит то, чего не понимает, или же опять намеренно хочет обмануть кого-то. И я не знаю, надо ли обвинять его в глупости или в злодействе. Пусть же выслушает. Ты опять ссылаешься на предание? Так что же? Разве ты не принимаешь прежде всего древле и из начала преданные святыми апостолами и достославными отцами нашими и содержимые в истинно Соборной и Апостольской Церкви обычаи, преданные как письменно так и устно? Стойте убо, – говорит святой апостол в одном из посланий, – и держите предания, имже научистеся или словом или посланием нашим (2Сол.2:15), ибо и в том и в другом предании есть равная сила и доказательность. И разве речи эти не речи безумца и глупца – относительно одного и того же предмета в одном случае принимать предание, а в другом отвергать? Почему этот умник, пытаясь так богословствовать, не уразумел, что Церковь Христова, вместе с другими всеми достопочитаемыми и священными предметами, приняла изначально и доселе сохраняет непрерывное почитание честных икон и подобающее им поклонение? Но это обычно, что самоуверенность, порок тяжкий и общераспространенный, ошибается в самом главном. И здесь (Мамона) обманывает или себя или тех, кого думает убедить. Но нужно обращать внимание не на слова, которыми он пользуется для обмана других, а ценить его поведение и дела, которые он замыслил и совершил против святых.

12. Потом прибавляет: «ни божество (Свое) не изменил в плоть, ни плоть не получила возрастания в божество». Здесь он ясно показывает, что заблуждается относительно воплощения Слова и мало-помалу начинает обнажать свое лукавство. Он не приписывает плоти неизменяемости в том же смысле, в каком это делает в отношении к божескому естеству, хотя и думает убедить кого-то, что он признает плоть. Зачем в таком случае было ставить слово возрастание (αὐ’ξος) вместо неизменности? Но совершенно отвергая свойства плоти, он выставляет на вид свое зломыслие. «Но так как, – продолжает, – два естества соединились в неслитное единство как божества так и человечества, то по ипостаси это Один и Тот же, – двойственное в едином лице». И здесь он обманывает самого себя, но не людей, разумевающих смысл того, что слышат, и имеющих разум. Если бы он правильно понимал (неслиянность), то зачем бы ему тогда и не разделять правильно? Если бы он исповедовал, что соединившиеся во Христе природы остались неслитными, тогда он без всякого сомнения признал бы их и неизменными? Иначе, каким образом он может допускать, что свойства одного естества, то есть Слова, сохраняются в неизменности, а свойства другого естества, то есть плоти, он отрицает (и считает за) как бы умаленные? Это невозможно для человека, который считает естества неизменными и неслитными, ибо если он утверждает, что одно потерпело изменение в своих свойствах, то должен признать это и относительно другого. И мы все как исповедуем Христа совершенным Богом, пребывающим в образе Божием то есть в сущности Бога, так же и веруем, что Он, приняв наш зрак раба, есть совершенный человек без всякого недостатка. Так и Церковь наша согласно божественно преданному нам из проповедей апостольских и учений отеческих, исповедуя естества неизменными и неслитными, ясно провозгласила свойства каждого из них тем, что есть то и другое. Поэтому он напрасно думает, что опирается на учение Церкви, ибо и в данном случае он изобличается мыслящим вопреки ему, следуя за своими учителями акефалами, из которых некоторые, по-видимому, принимают естества, но все они совершенно отвергают и отрицают их свойства.

После того он без всякого порядка и связи открыто и горячо высказывает сокрытую в глубине души ненависть против всего, что изображает и представляет нам человеческий образ Христа Спасителя нашего.

13. Он говорит: «хотя всякий образ считается произведением какого-либо первообраза». С чем можно сравнить это? Разве не подобает сказать, что у него, подобно кузнечному меху от закрытого и нагнетаемого воздуха вздулась утроба, как у того говоруна Вузитянина, который излагал укоризну великому Авситянину (Иов.32). И Мамона далее оказалась не в состоянии скрывать в себе свою злобу. Теперь он после долгих мук разрешился горьким выкидышем нечестия и стал изрыгать злобу, которую прежде казался скрывающим под покровом притворства. Это он высказал, не соображаясь со связностью речи, и тем показал, что он насильственно сдерживался и притворялся в прежних своих речах. Его утроба лопнула бы, если бы он не извергнул этих слов вопреки порядку, стройности и последовательности изложения. Пошутив немного на сцене и осмеяв то, что только что лицедействовал, он возвращается к своему настоящему состоянию и делается самим собой.

14. Старинная басня рассказывает о вороне, которая украсила себя чужими перьями и тешилась этим. Но вот подул на нее ветер, рассеял подложное благообразие, удалил чужое и обнаружил неприглядность вороны. Нечто подобное, кажется мне, случилось и с Мамоной. Преобразив себя при помощи нескольких чужих (для него) изречений православной веры, от дуновения противной ему силы, немного спустя, выставил на показ позор своего учения. В самом деле, разве не ясно для всех, что он борется со славой Христовой, угрожает ей и неистовствует против воплощения Слова? Раньше, чем начать говорить об иконах, он излагает ради лучшего построения своей речи в нескольких изречениях свои взгляды. Заметьте здесь, какую связь это имеет с предшествующим. Сказав раньше об естествах и ипостаси, он тотчас, понуждаемый дерзостью и страстью, без всякой связи перескакивает к иконам и первообразам, чтобы тем ясно показать, что все его сочинение с начала до конца направлено к поруганию вместе со священными символами нашей веры всего домостроительства Христа Спасителя нашего и даже к отвержению самого Христа. Раз начав преследовать такую цель, он делается настойчив, сурово и строго выполняет план своего сочинения. Он пользуется общим определением, чтобы дать вид, что ведет речь об образе вообще, – чрез это оставаться вне подозрения для многих, а между тем говорит о том, что он задумал.

15. А именно, он вслед за тем прибавляет: «и если (изображение) хорошо, то оно является единосущным изображаемому». Итак, изображать Христа обыкновенно ты не запрещаешь, ибо Он субстанциально отличен от изображения: одно есть Христос, а другое материя, из которой изготовляется изображение. Не смешно ли доказывать это? Но опьяненный хмелем неверия и приведенный в неистовство безбожием, он высказал то, чего не сказал бы ни один из лицедеев и шутов, которых многие ради смеха бьют по щекам. Все это конечно вздор и праздный труд его. Но есть столь неразумные и невежественные; что им представляется нечто достойным внимания в этом. Вследствие этого мы считаем себя вынужденными заняться исследованием совсем ненужным, ибо что нелепее и неразумнее сказанного им? Ведь это не может быть речью людей, сохранивших порядок в своих мыслях. Если бы он имел в виду естественный образ, который противопоставляется искусственному, – каковым (естественным образом) мы называем Сына в отношении к Отцу, то его слова может быть и имели бы какое либо значение. Но он провалился, неразумно употребив тут слово изображение (ἀπείκασμα), ибо здесь нет нужды в изображениях и в предметах, чувственно воспринимаемых. Говорить в данном случае об изображениях невозможно: это неразумнее и нечестивее, чем раньше им сказанное. Эти нелепости и противоречия в его речи вполне выказывают его.

16. Теперь, так как он завел речь об изображениях и искусственных образах, которые изготовляются из надлежащих материалов при помощи известных приемов людьми, занимающимися этим искусством, кто из здравомыслящих в состоянии слышать, когда он говорит, что и изображение и образ единосущны первообразу? Прежде всего, он заблуждается в том, что отождествляет сущность и искусство, хотя они весьма отличны друг от друга. Творец и Устроитель мира Бог вызвал природу из небытия к бытию. Искусство подражает природе, но не одно и то же с нею; оно берет формы природы, как образцы и первообразы, выполняет нечто подобное и похожее, как это можно видеть на многих произведениях. Затем Мамона противоречит здравому смыслу и тем, что считает одушевленное ни в чем не отличным от неодушевленного и признает то и другое единосущным. Так как, например, человек есть существо одушевленное, то и портрет его и изображение должно быть таким же, – а также краски и прочий бездушный материал, из которого изготовлен портрет, от человеческой природы не отличаться. Соответственно такому рассуждению, и то и другое должны иметь общее определение и обладать одинаковым единосущием. Как человек в отношении к человеку подпадает одному и тому же определению, так же точно и изображение. И если человек есть животное словесное, смертное, обладающее разумом и наукой, то и изображение есть точно также существо словесное, смертное, обладающее разумом и наукой, не различающееся ничем. Но никакое подобие не может достигать до полного совершенства истины, говорит сама истина со знаменитыми богословами ⁵. И в самом деле, мы знаем, что даже один и тот же человек различается в себе, ибо состоит из двух природ, тое сть из тела и души, хотя и представляет собою нечто единое. И каждая из составных частей имеет собственное определение: одно существо – душа, другое – тело, при многообразных различиях их в частных проявлениях. Мы сложны, но мы и противоположны и в себе самих и в отношении к другим. Мамона же думает, что изображения ничем не отличаются от того, изображением чего служат, и имеют с предметом изображения совершенно одну и ту же природу и сущность. Но тогда зачем же говорить о портрете и изображении, если они не отличаются между собой различием природ? Итак, совершенно разошелся с истиной этот мудрец и весьма удалился от понимания вещей. Поэтому следует сказать ему следующее: разве ты не заметил, великий философ, что и здесь ты запутался в собственных построениях? Так как согласно твоим словам образ должен быть тождествен с первообразом и так как ты сам признаешь, что образ описуем, – да и нет такого безумца, который бы не признал этого, – то и первообраз, как единосущный ему, должен быть описуем. Ведь единосущные предметы, по отношению именно к существу, отнюдь нельзя различать друг от друга, а между тем описуемость и неописуемость ты понимаешь именно в отношении к сущности. Если таково твое учение, то сооружение твое разрушено, ухишрения твои поражены пращей истины и совершенно уничтожены бранным оружием. Так и следовало, чтобы у этих новоявленных учеников были такие учителя и чтобы с такого поля выросли такие плоды, худшие из худших, скверные из скверных.

17. Настаивая на той же мысли, или точнее бессмыслице, он говорит: «чтобы он (образ) удерживал целое (все черты первообраза), иначе это не образ». Это также есть дело его безумия и глупости. Люди, обладающие здравым разумом и не утратившие способности к правильной речи напротив скажут скорее, что если удерживается целое, то это уже не образ, а есть само изображаемое, между коими тождественность является только по виду, но не по предмету (существу). Мамона же думает, что если образ неодушевлен, лишен движения и не имеет всего, что принадлежит первообразу, то он не есть уже образ. Если же не таковы признаки образа, то у него совсем уничтожается понятие образа. Что же отсюда следует? Что одному и тому же в одно и то же время приходится быть и одним и двумя, – но образы и первообразы познаются в отношении друг к другу: тот подобен этому, а этот тому. Можно, например, о каком-либо человеке сказать, что портрет похож на него, но не человек похож на портрет. В противном случае допускалось бы превращение и смешение названий, так что можно было бы одинаково и безразлично говорить о человеке образа, а не только об образе человека, и кроме того недоумевать при этом, что из двух является главным и первым. Все это ясно показывает ум Мамоны. Разве это не есть изобретение пустой и сбившейся мысли? Столь невежественный относительно природы вещей, далеко отбившись от истины, он подвергается опасности быть обвиненным в том, что все это не лучше, вздора, распеваемого во время долгих собраний в гинекеях пьяными старухами.

18. Итак, у него нет ни искры веры, ни капли логики. Да и откуда у него явится понятие о причине и причиняемом, или о сравнении подобного? Или может ли рассуждать о сообщающем и сообщаемом, а равно и о неодинаковости и различии? (Для него не имеет никакого значения то), что мыслится по отношению к природе в образе и первообразе, что представляет нам, с одной стороны, отношение и качество их, а с другой – различие субъекта (предмета). Принимая их оба за одно и то же, он по неумению исследовать вещи совершенна упразднил понятие образа, что недопустимо. Таким образом он подменил самую природу вещей. Но мне кажется, что и сам я поддаюсь вместе с ним, невежеству, упрекая его за то, о чем он никогда не имел понятия. Мне представляется, что я делаю то же, как если бы кто решился преподать земледельцу или чернорабочему отвлеченные науки. Какое дело до логических правил человекоубийце и невежде, человеку, услаждающемуся христианскою кровию, утешающемуся псами и свиньями, коим он отдавал большую часть своего времени? Откуда ему научиться заботе о догматах и как ему овладеть этим сложным знанием, занимаясь такими вещами? Оставляем теперь речь об остальной его жизни, о чем и говорить стыдно, а слышать еще стыднее и вреднее. Кто видел когда-либо человека – любителя охоты, выслеживающего подобно псам и зверям следы вепрей и оленей, преданного страстно конским бегам, ценящего их, как благовонное миро, правильно и здраво обсуждающим возвышенные догматы религии? Легче поверить, что работающий веслом изучает горшечное производство или земледелие и что одетый в латы служит моряком вместо того, чтобы быть в рядах тяжеловооруженных, чем чтобы человек, выпачканный навозом и невыразимой скверной, с окровавленными руками, необузданным языком и гнилым умом, мог касаться божественных догматов и говорить о божественных тайнах, кои открываются вышнею благодатию, чистым сердцем и достойным приближаться к Богу.

19. Но об этом мы говорить не будем более. Опуская некоторые неприличные и возмутительные места в его сочинении, мы перейдем к тому, что представляется более важным. «Мы спрашиваем у вас, – говорит он, – как возможно, чтобы Господь наш Иисус Христос, будучи одним лицом при неслитном единении из двух естеств – материального и нематериальнаго, писался, то есть изображался?» Мамона, заранее подготовивший все свои замыслы при помощи власти, которая по Божию попущению была дарована ему, обращается с вопросом к лицам священного сана, которых заключениями и темницами, угрозами и другими разными устрашениями преклонил следовать своей воле. Итак, он спрашивает, можно ли писать Христа, состоящего из двух естеств – материального и нематериального? Обнаруживается и здесь пустота и нескладица в его речи и то, что он делает выводы, противоречащие его посылкам. Если бы он заботился об истинности святых догматов наших, то ему надлежало прямо вступить на царский путь и предпринять точное исследование нашего таинства (домостроительства). Так как он начал говорить о материальной и нематериальной природе, предметах совершенно противоположных друг другу, то он должен был точно и определенно указать присущие каждому члену противоположения свойства, наблюдаемые в той и другой природе. И если нематериальному принадлежит неописуемость, как и он потом скажет, равно как безобразность и безвидность или еще что подобное и соответственное этому, то совершенно необходимо, чтобы и материальному, как полной противоположности нематериального, были приписаны противоположные признаки, то есть описуемость, образность, видимость и тому подобное, дабы противоположение было представлено как следует и безупречно. Тогда бы он понял, что изображать Христа возможно, более того – согласно с истиной и благочестиво. Но ни о чем подобном он не заботился. Своих слов он не подвергал надлежащему обсуждению, а только своею властью содействовал заблуждению своих руководителей. Иначе он сказал бы, что материальное изображаемо и описуемо. Но как тому, кто держался за плуг, у мудреца усвоялось неразумие, так ничтожество и глупость достанутся этому виновнику гнусного предприятия. Он противоречит истине и самому себе, не понимает ни того, что говорит, ни того, о чем утверждает, поступая так по невежеству своему и глупости.

20. Затем, он делает вид, что признает неслитное единение в лице Христа двух противоположных естеств согласно учению отцов: «Бог, – говорят богословы, – после восприятия (человеческого естества) представляет единство (состоящее) из двух противоположных естеств». Каким же образом он удержит неслитность, если то, что свойственно по существу одному из естеств, он приписывает обоим? Это невозможно. Не могут свойства, присущие божескому и превышнему естеству, природно перейти к нашей этой земной сущности. Нематериальная природа не может быть тождественна с материальной по своим свойствам, совершенно отдельным друг от друга. Не признающий этого допускает не что иное, как то, что противоположное и многим друг от друга отличающееся начало соединяется по природе в одно и то же и смешивается, сливается и превращается одно в другое, и так, что естества, вследствие объединения в одну ипостась, или оба неописуемы ради Слова, или оба описуемы ради плоти, или, что точнее, ни то, ни другое, а образуется некоторый другой вид сущности, который произвело слияние и измыслило легкомыслие Мамоны. Ведь слияние есть нечто такое, что уничтожает соединяющияся части и ни одну из них не сохраняет в чистом виде, так что в Нем не осталось ни божества, ни человечества. Итак, ему нельзя говорить о неслитности, если он не припишет каждому из естеств отдельно особенностей, которыми они обладают по существу. И как можно допустить, чтобы составленное из некоторых противоположностей именовалось или познавалось по названию, принадлежащему одной из этих частей? В приложении к занимающему нас учению необходимо держаться точных выражений и называть или все описуемым или все неописуемым. Поэтому, например, человеком или человеческим естеством называется не одна душа и не одно тело, но целая (совокупность) из обоих есть человек. Точно также и домом нельзя назвать в собственном смысле и самих по себе камень или дерево, или все иное, из чего он состоит. В настоящем случае следует воздержаться от антидотического, синекдохического или другого какого-либо тропического употребления слов, как не соответствующего точному значению слов. Это должно быть соблюдаемо и в словоупотреблении о Христе. Как мы не называем Его ни только богом, ни только человеком, потому что Он есть то и другое, так не можем называть Его ни только неописуемым ради Слова, ибо Он не Слово только, – ни только описуемым ради Его человечества, ибо Он не человек только. Но точно и собственно о Нем должно говорить и то и другое. Так как Он один и тот же есть вместе и Бог и человек, то один и тот же Он в одно и то же время и описуем и неописуем. Истинность этого доказывается и от противоположного. Различным природам никогда не могут принадлежать одни и те же признаки. Свойство бессмертия и невидимости нельзя одновременно приписывать душе и телу. То же и в противоположном случае: смертность и видимость нельзя приписывать обоим. Точно также нельзя благочестно говорить о неописуемости обоих естеств во Христе. Отсюда, так мыслящий и рассуждающий оказывается безбожником и невеждой.

Затем он говорит следующее: «так как Он имеет со Своею плотию соединенным и другую нематериальную природу и с этими двумя природами пребывает единым, и так как лицо Его или ипостась Его неотделимо от двух природ, то мы не допускаем, чтобы Он мог быть описуем, так как и изображаемое есть единое лицо и потому описывающий лицо это очевидно описывает и божескую природу Его, которая неописуема». Дошел храбрец до самого главного в своей речи. Он очень тешится и гордится этим рассуждением, так как считает его неотразимым и неопровержимым. Это умозаключение в глазах людей недалеких и неразумных приобрело силу и значение и всюду повторяется, как будто легче летать в выси по воздуху, чем избавиться от сетей этих слов. Думают, что оно обладает непобедимой силой и неопровержимо. Выставляя его как пугало, они наводят страх на тех, которые внимают им без рассуждения и исследования, связывают их неразрывными оковами. И эти последние, невольно увлекаемые кажущеюся в них убедительностью, соглашаются с ними. Поистине они напояют ближнего развращением мутным (Авв.2:15) и глаголют от сердца, а не от уст Господних (Иер.23:16). Но и здесь·они уловляются собственными сетями и опровергаются путем превращения доказательств. Удивления достойны слабость и ничтожество тех невежд и безумцев, которые надеются на силу и крепость таких доводов. Прежде всего тупость их сказывается в том, что они смешивают слова γραπτός и περιγραπτός о чем раньше этот непобедимый и страшный писатель говорил γράφεσθαι, теперь он употребляет περιγράφεθαι, не зная и не допуская никакого различия между этими словами, как сказано уже. И нет ничего удивительного, если они этого не знают и ошибаются. Поэтому мы должны выступит против этих именно, столь мудрых и искусных, рассуждений. Но относительно лица и ипостаси, которую и сами они по-видимому признают, так как полагают ее в основу своего учения, опираются на нее, как на неподвижный фундамент и в ней почерпают смелость усердно богословствовать, – то в этом пункте они согласны и единомысленны с нами. Спор у нас будет относительно естеств, которые на словах они признают, но в действительности и на деле ясно отвергают. Отрицая присущие им природные свойства и отличия, которыми они характеризуются и по которым познаются, а именно, описуемость человеческой плоти и природы, как более всех других принадлежащее им свойство, они тем отвергают и самые естества.

Отлагая обсуждение этого, прежде всего следует рассмотреть, выдерживается ли ими правильное понятие об ипостаси. Итак, мы говорим, что если бы ипостась во Христе была чем-либо простым и несложным, совершенно отрицающим всякую сложность, то вы могли бы приписывать Ему неописуемость, ибо такова природа простого, – согласились бы с этим и мы, и предмет спора исчез бы. Если же она есть нечто двойственное и сложное, представляющее соединение из двух природ, как утверждает и сам Мамона, то что скажем противникам истины? Кроме того, если, по вашим словам, в виду того, что одно из естеств во Христе – божеское признается неописуемым, необходимо ради единого лица и единения двух естеств во одну ипостась и другому из них, то есть нашему, быть неописуемым, – ибо вы не настолько безумны, чтобы считать его неописуемым само по себе, – то что же воспрепятствует нам прибегнуть к вашему способу умозаключений, здраво воспользоваться обращением их в возражение против вас самих и сказать следующее: так как одно из естеств – человеческое описуемо, что признается всеми, имеющими разум, так как и мы сами описуемы и всем, что составляет нас, кроме греха, соделался Христос, то необходимо, чтобы и другое естество – божеское и неизреченное по той же причине, то есть вследствие ипостасного единения, было описуемо, так что целое, представляющее соединение из божества и человечества, описуемо? Ибо Христос одинаково приобщился к естеству божескому и человеческому и соделался посредником между Богом и людьми. Посредствующее же в чем-либо необходимо приобщается в равной мере той и другой из посредствуемых сторон и ничего не имеет более или менее от той или другой, как и сказано, что понеже убо дети приобщишася крови и плоти, и Той приискренне приобщися тех же (Евр.2:14). Ясно, что по вашей логике нематериальное и неописуемое естество является описуемым, чего однако вы не хотите допустить в отношении к материальному плотскому. Таково следствие ваших речей: то, что вы выставили против нас, обращается против вас.

Итак, каким же образом может быть сохранена неизменность в божественном Слове и соблюдена непреложность нашего естества, о чем действительно повествуют Евангелия и чему научают святые отцы, коих учение и взгляды по этому пункту мы постараемся изложить впоследствии? – Каким же образом сохранится и неслитность в ипостаси Христовой, относительно коей вы делаете вид, что признаете ее? Обратим также внимание и на следующее: так как природа, которую восприняло Слово, смертна и страстна, претерпевает раны и болезни и подвержена всему прочему, что она испытывает обычно, то ввиду ипостасного единения с ним не делается ли само Слово смертным, страстным и всем тем, чем является зрак раба и рабское естество? Чтобы вкратце представить в нашей речи их богохульство, (следует сказать, что) они, согласно их посылкам, вынуждены будут признать воплотившееся Слово телом. Но они могут сказать: плоть созерцается соединенной со Словом. Против этого пусть выслушают: и Слово плоть бысть и возрастало, неосязаемое стало осязаемым, – и, однако, Слово не лишилось чрез это своих божеских свойств, ни плоть не изменила изначально присущих ей особенностей, не была выведена из свойственного ей способа бытия. Относительно приобретенных плотью после божественного воскресения новых свойств нетления и бессмертия, если кто станет возражать, мы будем говорить потом. Тело же наше, которое воспринял Господь, по сходству с нашими телами, без сомнения, описуемо. Где когда от начала мира слышал кто-либо о теле неописуемом? Описуемость принадлежит к необходимым признакам тела. Как нет тела вне времени и пространства, так нет тела неописуемаго. Пространство описывает (ограничивает) и обнимает (содержит) тело, ибо пространство есть предел содержащего, в котором содержит содержимое. Сказать о теле, что оно неописуемо, то же самое, что сказать, что оно вне пространства. То же, что вне пространства, не есть тело. Что же из этого следует? Тело не есть тело? Но это уже ни что иное, как предел всякой глупости и безумия. Итак, изобретатель этих догматов попался со своими перьями, его усилия обратились против него самого, рушились его гордые и страшные доказательства, силу которых он считал неотразимой, – и ничем не отличаются от детской болтовни. В самом деле все это порождение детской мысли и ничем не лучше ребячества.

Чтобы видеть, до чего может довести их мудрость, к сказанному прибавим следующее. Все, обладающие разумом, признают, что всякое страдание, испытываемое нашим телом при каком-либо случае – когда его бичуют, ранят, режут, жгут или что другое, что приносит ему вред и разрушение, – неразрывно связано, переходит к самому страдающему и так сказать становится его собственностью, его внутренним достоянием. А то, что вы называете описуемостью, способность подлежать изображению, ничему такому не подпадает, ибо она относится к внешней стороне и не касается тела, имеет общее только с видом изображаемого, его обликом. Так как страдать для нас ближе, чем быть описываемыми и изображаемыми, ибо последнее является для нас внешним и не имеет отношения к страданиям тела, то следует согласно вашим словам, что Христос, страдая плотью и претерпевая за нас мучения, не только описуем по плоти, но что даже он страдал вместе с плотью и самым своим божеством. Ведь справедливее, чтобы чаще случалось и происходило то, что сроднее и ближе нам, чем противоположное этому. Почему же, слыша, как говорится в Писании, что Господь соделался плотью, Сыном человеческим, претерпел немощи или что подобное этому, не соуничижаете также и Его божества, согласно вашим посылкам, ибо единое лицо Его не отделимо от обеих природ? Говорящий так уничижает царственное естество более, чем кто описывает по плоти.

Итак, по-вашему, божество вместе с плотью обрезается, поражается камнями, одинаково подвергается распятию, соумирает и претерпевает все, что пострадала за нас, как мы верим, плоть. Но кто настолько безумен? Кто настолько лишился смысла и впал в такую бездну неразумия, чтобы переносить нелепые и богопротивные речи, которые вытекают из ваших посылок? Кто потерпит такое поношение Слова, чтобы слышать, что Оно, по вашему, смертно, описуемо, было влекомо к земным властям, лишено божеских свойств, отделено и удалено от Отчей сущности и славы? Что это иное, как не то, что вы вводите чуждого Бога, измыслив новую веру? Кто отвергнет и предаст свое спасение, претерпевая ущерб в самом главном, что для нас всего важнее? И если соединенные во Христе естества находятся в таком состоянии, что смешавшись прелагаются одно в другое, то, так как Слово единосущно Отцу и Духу, следует сказать, что Отец, а равно и Дух, вместе пострадал, вместе родился, вместе обрезан и перенес все, что пострадало Слово. Да удалится богохульство это на голову тех, кто бросает семена этого нечестия!

Охотно скажем им и следующее: откуда у вас эта власть насильственно лишать тело только описуемости, не обращая внимания на другие его свойства, как то: форму, троякое измерение, осязаемость, расположение органов и прочее, из чего слагается описуемость? И если удаляют какое-либо из этих свойств тела, то этим отвергается и самое существование тела. Отрицать, что оно находится и содержится в пространстве, значит, отвергать, что оно подлежит описанию. Об этом смешно и говорить.

Итак, почему же вы говорите, что у тела исчезает только одно это свойство описуемости, а прочие свойства вы обходите молчанием? Между тем ясно, что одним этим словом вы отвергаете и другие свойства, ибо если не достает одного из признаков естества, то оно окажется уже несовершенным. Если бы у человека не было разума, то он не был бы человеком. Равным образом если бы не доставало признака смертности, способности держаться прямо и двигаться, одушевленности или чего иного, что составляет природу человека и входит в понятие о нем, то он не был бы человеком. И если бы отнять у коня способность ржать, а у пса способность лаять, то это не будут ни конь, ни пес. Итак, и человеческая природа во Христе, если ее лишить какого-либо из ее свойств, уже будет неполной и Христос не будет совершенным человеком. Даже не будет Христа, но все упраздняется, если Он не описуем и не изобразим. Но это есть ни что иное, как то, чего хотят учителя ваши и ариане, – именно, что Господь воспринял только одну плоть без души, и поэтому представлялся им неописуемым и не соединенным с нею по существу. Таким образом, не был сохранен весь наш состав. Как же снесут ваши бредни богословы, которые громко возглашают: если Адам пал одной половиной, то только половина воспринята и спасена (Христом), – если же весь соединился с Богом, то весь и спасен?

Смотрите, к каким нелепостям ведет речь ваша. Если, согласно вашим рассуждениям, естество не должно иметь свойств, что весьма странно, то свойство не должно быть ни у одного из двух естеств во Христе. Почему же вы приписываете это (отсутствие свойств) особенно усердно одной только плоти и не относите к другому естеству? (Делаете вы это) для того, чтобы выказать предпочтение единой ипостаси, так как вы смело и легко решили, что то, из чего естества состоят и по чему они познаются, существует только в мысли, выдумываете по примеру древних своих учителей слияние и смешение естеств, затеняете таинство Христово, чтобы яснее и раздельнее выступила измышленная вами ипостась, как какой-то козло-олень. Я не понимаю этого распределения: усвоять плоти неописуемость Слова, как нечто высокое и достопочтенное, воображать, что она чествуется этим, хотя чествовать так ее непозволительно, и в то же время, как бы из зависти лишать ее других божественных преимуществ, оставлять ее в полупочете и несовершенстве и не воздавать ей подобающей чести. Ведь она не столько чествуется тем, что ей усвояется, сколько бесчестится тем, что у нее отнимается. Щедрый в одном не может быть признан добрым; как и скупой во многом является недобрым.

Может быть, одного этого признака, усвояемого плоти (неописуемости), достаточно при рассмотрении настоящего вопроса для доказательства, что вы совершенно отвергаете бытие плоти. Этим путем вы думаете упразднить все домостроительство, как испившие весь поток учения фантасиастов. И отчего вам ввиду единения плоти со Словом не приписывать ей признаков изначальности, бесстрастия и нетления, а также вечности, невидимости, неосязаемости, безобразности и прочих, кои мыслятся в понятии Слова? Ведь многие из этих признаков тесно связаны друг с другом: описуемое и невидимо, – невидимое и неопределимо, – непреодолимое недоступно восприятию, – а это бесстрастно и нетленно, – нетленное же и бессмертно, – бессмертное же вечно и бесконечно. И все это будет принадлежать плоти, дабы она оказалась единосущной Слову в силу обладания одинаковой с Ним природой и сущностью, в силу усвоения всех свойств, которые отличают Его существо. И если нужно, руководясь вашими рассуждениями, говорить последовательнее, то, так как плоть, по-вашему, единосущна Слову, а Слово единосущно Отцу, она, согласно вашему допущению, единосущна Отцу, а также Святому Духу. В такую бездну нечестия ввергает вас эта прославленная неописуемость. Сделаю еще одно небольшое замечание о том, как рассуждение Мамоны и в другом отношении приводит к крайнему нечестию, – и до какого безбожия доходит он, увидим отсюда. Ведь как относительно домостроительства они заблуждаются в самом главном, таким же точно образом и в учении о Боге они окажутся заблуждающимися в самом главном, безрассудно уловляясь собственными сетями, так как, по тесной связи того и другого учения (о домостроении воплощения и о Божественной Троице), взаимоотношение между ними оказывается подчиненным закону равновесия или возмездия.

21. Как, с одной стороны, в домостроении воплощения естества объединяются в ипостаси, так в Божественной Троице ипостаси различаются по личным свойствам. Но, с другой стороны, как в Божественной Троице ипостаси объединяются в тождестве естества, так в домостроении воплощения естества разнствуют вследствие существенного различия их свойств. Поэтому как в воплощении они (еретики) не признают отличительных особенностей естеств, которые отделяют их от существ другой природы, так и в Троице они совсем не должны допускать между ипостасями никаких отличительных признаков, которые различают друг от другой ипостаси, как мыслимые обладающими одним и тем же существом. И как там об ипостаси, так и здесь о естестве они должны спорить, ибо у них не делается различия в свойствах. Что же сказать на это? А то, что если согласно их допущению плоть не должна быть описуема ради ее единения со Словом, то и в другом случае (в вопросе о Троице), так как здесь умозаключать нужно иначе, чем в вопросе о воплощении, необходимо придти к подобным же нелепостям, как это мы сейчас и покажем. В самом деле, если Отец не рожден, а Сын рожден, то ради одной и той же природы, по которой Тот и Другой тождественны и не различаемы, и Отец может считаться рожденным, или Сын нерожденным. То же умозаключение приложимо и к Духу Святому. Что же может быть нечестивее и безбожнее этого? Но оставим эти нелепости и перейдем к дальнейшему.

22. Мамона продолжает: «так как после этого единения действие становится нераздельным, как исповедуем в догмате, а между тем живописец хотя делает образ одной плоти, однако этой плоти придает и лицо, то вследствие этого из Божества получается чудовище: три лица божественных и одно человеческое, – а это нелепо». Все время этот мудрец твердит о единстве, которое считает нераздельным, дабы посредством этого (единства) показать основательность своего мнения и затенить человечество Христа. Почему и говорит: «хотя живописец делает образ одной только плоти»... Здесь уместно привести мудрое изречение, что «Мудрость, не допускающая обличений, заблуждается» (Притч.10:17) и «Мудрость безумца – бездоказательные слова» (Сир.21:21), и «Горе мудрым в себе самих и пред самими собою разумным» (Ис.5:21), потому что «обезумела неразумная душа их и омрачились мысли их» (Рим.1:21, 22). Они совершенно удалились от истинного православного церковного учения и не предвидят, в какую пропасть влекут их нелепости, вытекающие из их допущений. И ни в чем более они так не усердствуют, как в усвоении глупостей: они величаются своим позором. Поистине слова в студе их (Флп.3:19). Со своей стороны и я сказал бы так рассуждающему и всякому, кто хочет так думать: допуская на словах два естества, какое из них ты признаешь во образе Христа, в Лице Его, которое было видимо и созерцаемо? Если скажешь – божеское, то сочтешь видимым непостижимое и невидимое божество Слова, что будет то же, как если бы ты сказал, что оно описуемо, ибо все видимое описуемо и ограничено, как подлежащее чувственному восприятию. Таким образом то, чего ты не хочешь приписать плоти, ты усвояешь божескому естеству. Посему ты не избежишь богохульства и не оправдаешься от обвинения в безумии. При своем великом рвении представить видимое невидимым и описуемое неописуемым ты, сбиваемый суетою своих замыслов, впал в противоречие со своими словами, ибо невидимое наоборот по твоему становится видимым и неописуемое описуемым.

Но если ты не дерзнешь сказать так, то неизбежно припишешь только одно естество – человеческое, видимое. Чтобы противопоставить твоей речи соответствующее возражение, мы скажем, что ты разделил ипостась, признав Христа простым человеком, и совершенно ясно и очевидно создал четверицу. Ты приписал особое лицо плоти, сделал Христа простою тварью и тем описал Его гораздо более и полнее. Но это крайне нечестиво и ложно. Итак, ты попался в свои собственные измышления. Как можешь ты избежать нелепости безумного разделения Нестория? Ты явно впал в нее. Несторий именно поэтому отказывался признавать во Христе ипостасное единение и пустословил, что это единение было единением по благоволению и относительным, так как будто бы божеское естество не может воспринять в единение другое лицо вследствие неописуемости. Посему он пустословил, что Пресвятая Дева была не Богородицею, а человекородицею. Затем, что скажешь ты в виду чудес и страданий Христа, в виду необъятного различия между ними? Так как Слово неописуемо, точно так же, как и плоть, то ты должен приписывать те и другие как Слову так и плоти, ибо Слово и плоть, по-твоему, ничем не различаются между собою по отношению к неописуемости.

А это не только нечестиво, но и безумно, ибо никто из обладающих разумом не признает, что Слово претерпело страдания, и не припишет чудес плоти. Не сила плоти являет чудеса, а при посредстве ее всесильное действие соединенного с нею Слова совершает их. В противном случае для тебя упраздняются и чудеса и страдания; ибо если плоть неописуема, то не существует того, что будет подлежать страданиям. Каким же образом ты избежишь богохульства? Со всех сторон тебя окружает бездна нечестия. И наоборот, правильно и сообразно с существом дела, чтобы тот, кто усвояет Слову чудеса и исповедует Его неописуемым, а плоти соответственно приписывает страдания, – признавал, что она описуема. Каждому из естеств должно усвоять то, что ему собственно и свойственно.

23. Затем он говорит: «потому что в плоти (изображением плоти) и только в ней (ее) одной он описывает лицо, свойственное простому человеку». А если не описывает, что у тебя получится? Если пользоваться способом речи Мамоны, то он должен будет допустить особое лице, отделенное даже от единого Слова, а также чуждое Его человеческого естества, которое описуемо, как это утверждает истина и известно всем здравомыслящим и как это раньше подробно доказывалось. Отсюда у тебя опять появляется четверица, ибо согласно твоим заключениям человеческое естество отделено от Слова, Христос разделяется, и в живоначальной и пречестной Троице прибавилось новое лице. Так христоборец, изощрив невоздержный язык свой против домостроительства, изрыгает хульные речи и, обманывая самого себя разными хитросплетениями, усвоив все заблуждение лжи, теперь начинает заниматься сочинением басней, измышляет чудовище, соткав его из пустословия, и наполняет душу свою страшилищами, дабы хулы ясно всем выказали безбожие, а бредни – безумие этого писателя и тех, которые принимают его писания.

Что же говорит он дальше, продолжая свою речь? «Το есть изображая лицо и делая Христа тварью и только тварью, как будто в Нем и нет божеского естества». Слова эти суть плод надмения и тупоумия, из которых родилось и вышло безбожие, неосмысленно выступающее против пречистой веры нашей и подвизающееся против правого учения. В отношении к подобным словоизвержениям, – воспользуюсь одним из отеческих изречений, которые выставляют на посмеяние невежество этого мудреца, – не лучше ли всего молчание? Не отвещай безумному по безумию его» (Притч.26:4), написано. Но чтобы мнимые мудрецы и поборники отступничества не сочли себя недоступными для опровержения со стороны православных и не подумали, что состоящее из басен и празднословия учение их необоримо, мы, хотя стыдно и неприлично иметь дело с таким ничтожным и слабым врагом, при помощи общих всем людям соображений смело поведем нападение на изобретаемые ими ухищрения и засады против истины, которые они неразумно противопоставляют ей. Они доходят до самых нелепых и странных мыслей, в которые не подобает вдаваться. Безрассудно надмеваясь своим плотяным умом, они составляют заключения, против которых все здравомыслящие и самое существо дела. Последствия их стараний не только нечестивы, но и невероподобны. Они имеют в виду одну цель, прилагают все усилия и трясут, по пословице, всякий канат, чтобы ниспровергнуть таинство Христова домостроительства и таким путем под предлогом неописуемости уничтожить подобие Его честного образа. Не будет странным сказать, что они силятся изгладить память о Самом Христе. Но со всею справедливостью пусть изречет против них премудрая Притча: иже утверждается на лжах, сей пасет ветры, той же поженет птицы парящые, собирает же рукама безплодие (Притч.9:12). Как во сне они сочиняют вздор, который внушают им развращенные помыслы и пустые, обманчивые создания нечистой души. А что они, блуждая умом, который у них извращен, отдаляются от истины и от правого пути, ибо постоянно сочиняют чудовищные положения и измышляют всякий вздор, с этим, я думаю, согласится каждый верующий и обладающий разумом.

Но пусть они скажут, откуда взял это их великий учитель? Если из богопреданных речений Духа или из наставлений богомудрых отцов наших, то пусть укажут – где, и мы умолкнем. Если же он говорит от своего чрева, из которого исходит ложь, то кто будет слушать изрекающего безумие? Кто настолько несмыслен, чтобы допустить, что изображающий Христа делает Его простою тварью и отделяет божеское естество? Где на суше или на море в древнее и наше время слышали про такого человека, которому бы пришло это на ум или который мог бы принять это измышленное чудовище, глупо сочиненное Мамоною из неслыханных небылиц? Какие же основания заставляют допускать это? Какие доказательные силлогизмы и вероятные убедительные соображения? Если нужно в опровержение их заблуждения выяснять истину, то мы утверждаем, что живописец скорее соединяет (чем разделяет), когда он изображает видимое и во всем нам подобное тело, как тварь: не уменьшая и ничего не отделяя от Христа, он в мысли и относительно соединяет – естества ли это или иное что, и запечатлевает единение. Получается не только видимый человеческий образ Христа и оживляется воспоминание вследствие сходства с первообразом; но даже Слово, хотя Оно неописуемо и неизобразимо по природе Своей, невидимо и совершенно непостижимо, вследствие того, что Оно ипостасно и неделимо, одновременно вызывается в нашей памяти. Но это трудно для них и крайне неприятно, ибо тяжело им видеть Христа, на иконе изображаемого. Так Мамона, восставая в душе своей против памяти Христа, излил всю свою дерзость и злобу против поддерживающей память о Нем Его иконы. При таком образе мыслей для них возможно даже, когда они слушают и самые повествования святых Евангелий, как стоящие с иконами в тесной связи и имеющие одинаковое с ними значение (ибо предмет икон и сказаний один и тот же и одна и та же история издревле представляется ими), если где эти повествования говорят об уничижении и человеческой стороне домостроительства Спасителя нашего, – принимать их, как иконы, и толковать в том смысле, что они представляют Христа тварью и отделяют Его от Слова. А потому должно уничтожить и Евангелия. Сам Господь говорил иудейскому народу: что ищете мене убити, человека, иже истину вам глаголах (Ин.8:40) и: Сын человеческий предается на пропятие (Мф.26:2). Ведь эти изречения представляют Его состояние уничижения и нищеты. И все, что повествуется о страданиях и кресте Его, иконоборцы должны осмеивать и поносить. Но никто из здравомыслящих не помыслит и не скажет этого. Посему одинаково недопустимо и поношение икон.

Что же скажем? А то, что как везде этот пустой богослов уклоняется от истины, так явно удалился он от нее и здесь. Следует обратить внимание на то, что как раньше, запутавшись во лжи и в противоречие себе, он утверждал, что изображение должно быть тождественно с изображаемым, не зная или не допуская различия между ними, как между одушевленным и неодушевленным, разумным и неразумным, и не имея представления о различии вещей, взаимно противоположных, отчего воззрения его оказываются нетвердыми и шаткими: так и здесь, прибегая к помощи той же мысли, он к своему богословию успешно и с большим остроумием и искусством прибавляет баснословие и отождествляет образ с первообразом. И как он не хотел различать между святым и гнусным, так не выносит он различения и в этом случае и избегает даже мимоходом говорить об этом предмете. Тот, кто думает, что Христос, благодаря иконе, разделяется, допускает не иное что, как то, что Христос и икона одно и то же. Если бы он признавал это различие, он не стал бы осуждать вещи священные и достойные почтения. Побораемый пустою славою и мирскою суетою, обуреваемый себялюбием и страстями, он омрачился духовно, лишился света истины, ничего не зная и не представляя, кроме видимого. Человек земли и с тяготением книзу, не постиг благодать, скрыто почивающую в священных предметах, как применивший ум свой к материи и тварям.

Но этот мудрец и мыслитель, решившийся так рассуждать и доказывать, пусть ответит нам на наши вопросы и размыслит о том, куда могут привести его положения. Пусть скажет он нам прежде всего, у кого из христиан заимствовал он эти взгляды? Этого он не может ни утверждать, ни доказывать: изобретение и злоумышление принадлежит ему самому. Какою же силою, каким образом изобретатель нового учения согласит свои положения между собою? Если Христос изображаемый есть только тварь, лишенная божеского естества, ибо последнее не описуемо, то он должен был претерпеть это (пребыть тварью) еще ранее, во время воплощения, поскольку воспринятая Словом плоть ближе к Нему, чем икона к первообразу, потому что подобие, даваемое изображением, совершенно было бы только в случае полного тожества с первообразом. Каким же образом подражание или подобие может что-либо совершить или претерпеть, если этого прежде не сделало то, в отношении к чему оно является подобием? И если говорить так о последнем (первообразе) совершенно неразумно и нечестиво, то не крайне ли безумно утверждать это об иконе? Если бы кто-либо сказал, что рассуждения Мамоны об иконе правильны, то совершенно последовательно ввиду того, что Христос, явившись среди нас, действительно был видим людьми, а между тем божеское естество не может быть видимо, пришлось именно по этой причине назвать Его простой тварью, с отсутствием в Нем божеского естества. Он должен изображаться именно постольку, поскольку видели Его некогда люди, ибо, если бы Его не видели, не стали бы и изображать. И если по указанным соображениям подвергается укоризне живописец, то сколь более терпит поношение Тот, Кто был видим? Ибо таким путем единая ипостась Христова разделяется и остается простою тварью.

24. Если по просьбе одного из верующих ⁶ Христос послал ему свой образ, отпечатленный на плате, то почему другие подвергаются обвинению за изготовление Его изображений? Затем важно выяснить следующее. Христос, будучи в состоянии претерпеть это (быть изображаемым), претерпел или нет? Если Он не был в состоянии претерпеть, то вполне заблуждается и безумствует тот, кто винит Его в этом; усилия его оказываются крайне неразумными и бесплодными, потому что ясно, что он идет против самой природы вещей и против способа их существования. То, что существовать не может, по нему существует необходимо; и относительно того, чего обыкновенно не бывает, он вынужден утверждать, что оно есть. Если же Христос имеет это свойство (быть изображаемым), то напрасно возводится обвинение на живописца или зрителя. Упомянутое обстоятельство (изображение на плате) было вызвано не действиями живописца или зрителя, а самим изображаемым и созерцаемым, Его способностью претерпевать это. Итак, Сам Тот, Кто был созерцаем и изображен, Кто сошедши по преизобилию человеколюбия, явил Себя нам в уничижении видимым и изображаемым, оказался главною причиной Своего же разделения и наименования Его тварью. Отсюда на Христа, по-видимому, новое обвинение: иконоборцы ругаются над Ним и поносят Его за то, за что должно бы чтить Его и покланяться Ему как благодетелю. Благодеяние воплощения обращается в бесславие и бесчестие. Что это (изображать Христа) гораздо более позорно и безбожно, согласно положениям наших противников, об этом говорилось достаточно раньше.

Но если в этом пункте противники наши должны отступить, то у них готово другое богохульство, именно, что Слово необходимо описывается вместе с плотью, о чем они всюду трубят, и к прежним прибавляют новую неправду. На это следует ответить так: во время воплощения Слово стало описуемым по собственной неизреченной природе или нет? Если Оно стало описуемо в этом смысле, то нужно допустить, что Оно описывается и изображением. Если же нет, то какое основание заставляет признавать, что в изображении Оно описывается так же как плоть? Каким образом Оно претерпит то, чего Оно не претерпело, когда воспринимало описуемую плоть? Таким образом, хотя они и уличаются в своих безумных и бесстыдных умыслах против нашей веры, однако они полагают, что одно это странное соображение в состоянии поддержать их пустое учение; так что будто бы они сразу этим путем достигают своей цели и изобличают в лжи сказавшего: Слово плоть бысть и вселися в ны (Ин.1:14), а также написавшего: понеже убо дети приобщишася плоти и крови, и Той приискренне приобщися техже (Евр.2:14), и прочее, что предано нам Евангельской проповедью. Таковы нелепости и странности, вытекающие из нелепых допущений этого писателя и поистине достойные безумия его самого и его последователей.

Следует отметить также и то, что священная икона Спасителя нашего, согласно только что сказанному, причастна первообразу. Ведь как то поругание и поношение, которое претерпевает теперь образ Его от христоборцев, причиняется ему ради первообраза, так по сходству и соответственно, как каждый легко поймет, образ естественно наоборот заимствует некоторую благодать и силу у первообраза. Итак, тяжело им видеть Христа на иконе. И как древним иудеям тяжело было видеть Христа во плоти, так что не вынося Праведника, они говорили Ему: доколе души нашя вземлеши (Ин.10:24), осыпали Его бесконечными клеветами и, наконец, предали Его позорной смерти: так точно является Он невыносимым и для современных иудеев из за Его честного изображения. Будучи образом и подобием иудеев, они ненавидят образ Христа и подобно им подвергают Его бесконечному поруганию и поношению и, наконец, злобно уничтожают его, как иудействующие беззаконники.

25. Так как речь у нас идет о воплощении, то не неблаговременным считаю к сказанному присоединить и следующее. Прежде всего мы изложим учение, которое принимаем мы и истина, а потом рассмотрим, право ли или превратно учение противников.

Мы, как научили нас богоглаголивые отцы, исповедуем единого и того же Христа в двух естествах: как Бога безначально, безвременно и бестелесно сущего вследствие тождества Его природы с Богом Отцом, и как совершенного человека, явившегося во времени и телесно, вследствие сродства Его с Родившей Его телесно и преестественно. Так как Бог Отец неописуем, то мы исповедуем, что и Христос, как Бог, единосущный с Ним, неописуем. Но так как Матерь Его описуема, как человек, тождественный с нами, то мы исповедуем, что и Христос, как человек и Ей соестественный, описуем. Так во единой ипостаси явлена двоица естеств; и в то же время необходимо и вполне сохраняется, согласно с истиной, стройность учения. Соделавшись ходатаем Бога и человеков (1Тим.2:5), пребывая Богом с воспринятым человеческим естеством, оставаясь единым при двух противоположных природах, Христос, как учит нас богословие, одинаково и равночестно приобщился каждого из обоих естеств и свойств, из которых состоит. Вследствие общения и родства с каждым из обоих естеств, Он пребывает единым при двух, объединив их в Своей ипостаси. Таково учение православное.

Если же допустить, что Христос неописуем и как человек, то придется упразднить Его естественное (человеческое) родство с Родившей Его, слить в одно естество божеское и человеческое, – утверждать, что противоположность в отношении друг к другу двух крайностей несущественна, – отказаться видеть различие между Богом и человеком и учить, что они единосущны. Но кто же примирится с таким неслыханным богохульством?

Далее рассмотрим, как нам понять то, что по их предположению причиной неописуемости плоти Господа является ипостасное единение? Так ли, что Слово, облекшись в естество наше, пребыв в неописуемом теле Девы, родилось от Нее неописуемым и по плоти? Может быть, они также допустят, что это Ей даровано наитием Святого Духа, которое так изменило элементы, что Она, отклонившись от естественных человеческих свойств, восприняла неописуемое Слово более достойно неописуемого и более соообразно с Ним. Или же так, что Дева пребыла в пределах Своего естества, но Слово коснулось девственной утробы и преложило в неописуемое то, что восприняло, т.е. присутствие Слова преложило элементы, девственной крови, в неописуемое? Это именно допускали исчезнувшие афтартодокеты, утверждавшие, что Господь воспринял нетленную плоть. И эти афтартодокеты (допускающие неописуемость) подобное же учат ныне о неописуемости. Кажется, не будет погрешностью называть их этим именем.

26. Если они примут первое мнение, то ясно, что воплощение Слова не принесло нам никакой пользы, ибо Оно не восприняло нашего естества, изменило естество Родившей и не имеет ничего общего с нами по естеству. Но, кроме того, что такие мысли нечестивы, они и несообразны. Каким образом неописуемое может обитать в неописуемом чувственно и телесно? Тело не бывает неописуемым и лишенным чувственных свойств. Но что всего нечестивее, они отрицают рождение Пресвятою Девою, ибо если невозможно неописуемое тело, то еще невозможнее для человеческой природы родить неописуемое. Недозволительно возвеличивать Деву более, чем подобает, ибо чрезмерная честь ни в чем не отличается от бесчестия. Если бы это было допустимо, то Ей можно бы приписать нетление, бессмертие и бесстрастие, дабы то, что имеет Слово по природе, было усвоено и Родившей. Но что неразумнее этого? Чем тогда Бог будет отличаться от человека? – Если же они придерживаются второго мнения, то почему с самого начала, как только Слово коснулось Матерней утробы, не были даны Ее природе нетление, бессмертие и бесстрастие? Если бы это было так, то обитание Господа среди нас и обращение с людьми было бы излишне; Он не имел бы нужды в стольких подвигах, в перенесении страданий и в конце всего в горчайшей крестной смерти – во всем том, что доставило нам свободу и спасение.

Но может быть они скажут, что Слово так действовало потому, что иначе не могло или не умело. Но если бы это имело место, как могло бы Оно быть Богом? Или каким образом, соделав одно, Оно не соделало и прочего? Почему приняв все, что относится к человеческому естеству и подобию, Оно отказалось только от описуемости, которая первее и ближе всего присуща телу, есть его главный признак, так что лишать тело этого признака, значит, утверждать, что оно не существует. Итак, они вынуждены говорить, что Бог вошел в иное творение, принял иное естество, а не тело наше. Он образовал для Себя новое тело, чуждое нашему существу. Посему, благодаря нашей описуемости, спасение для нас не существует, ибо мы не имеем естества родственного с Ним. Почему же Слово, обновив природу нашу Своим воплощением, наделив нас великими благами, бесстрастием и нетлением и прочим, что заключает в себе упование будущего, позавидовало нам и лишило нас только одного? Никогда Оно, научая нас, не обещало нам неописуемости. Ни в других местах Писания, ни в учении священных наставников слова этого не оказывается. Подобает бо тленному сему облещися в нетление, и мертвенному сему облещися в безсмерти», говорит в одном месте Божественный апостол (1Кор.15:53), и: сеется в уничижении, восстает в славе (1Кор.15:43). Но чтобы описуемое облеклось в неописуемость, этого даже доселе никто не слыхал ни от Павла, ни от кого другого из учителей церкви. Избегая лишнего многословия, скажем одно: если иконоборцы не согласятся, что пребывание Христа в девственной утробе было телесно и описуемо, как разъясняет свет истины, то что иное остается им говорить, как не то, что они допускают неописуемое пребывание Слова в описуемой среде? Но это есть высшая степень нечестия и безбожия. Необходимо одно из двух: или Слово приняло от Святой Девы описуемое тело; или согласно взглядам этих извращенных допустить обратное отношение, приписывать неописуемость Деве. Единение и пребывание в Ней Слова совершило что-нибудь одно из этого. Но на самом деле Дева описуема; описуемо и тело Господа, как происшедшее от описуемого тела.

Если же они не допустят ни того, ни другого и захотят избежать нелепостей, то падут еще горшим падением. Следуя в данном случае за наставниками устаревшего измышления, они должны будут утверждать, что Слово сошло с неба во плоти чрез Деву, как чрез полую среду, дабы таким образом Мать и Сын оказались непричастными друг другу. По всей справедливости их можно причислить к тем проклятым, которых святые подвергли страшной анафеме. – Взвесив это, продолжим речь нашу. Этот великий богослов и догматист, когда наделяет плоть неописуемостью, нигде не делает ясного различения того, приписывает ли ей неописуемость прежде ее соединения со Словом, или после. Но я думаю, он не настолько безумен, чтобы приписывать прежде единения, ибо Оно не восприняло еще тело; и неописуем не человек, а Бог. Нельзя также сказать, что воспринят был вид ангельский. Что Слово не восприняло естества ангельского, это громогласно возвещает Павел, говоря: не от Ангел бо когда приемлет, но от семене Авраамова приемлет (Евр.2:16). Утверждать же, что семя Авраамово неописуемо, есть дело мудрости Мамоны: ни у кого другого не достанет настолько тупости и безумия, чтобы признать это положение. Итак, Мамона вынужден приписать плоти неописуемость, когда Слово стало плотью, т.е. после единения. И также ввиду этого единения и ради Слова он должен признать плоть бесстрастной, неосязаемой, невидимой и т. под., и плоть тотчас после единения перестает быть страстной, видимой, осязаемой, лишается и прочих свойств, по которым познается природа плоти. Таким образом, по мнению Мамоны, одно и то же будет описуемым и неописуемым, страстным и бесстрастным, осязаемым и неосязаемым и всем тем, что между собою противоположно. Одни черты имели свойства сами по себе до единения и другими становятся они после единения: они будут и тождественны и противоположны. Нужно будет признать, что тело уже не существует: оно выступит за свои пределы, откажется от свойственных ему условий и способов существования. Но что может быть неразумнее этого?

В чем же в таком случае проявятся разные стороны домостроительства и обращения Христа с людьми? Кто будет представляем алчущим и жаждущим? Откуда труды странствования, пот, страх и перенесение всего, чему подвержено наше тело, которое имеет внешний вид, упругость, тройное измерение, известный рост и вес и отличается всем тем, что есть и называется признаками тела? Итак, каким образом осязаемое неописуемо? – Возьмем один этот признак, чтобы по нему судить о всех других, наблюдаемых во Христе вследствие восприятия Им плоти. Если Мамона не согласится с этими соображениями, то ему придется совершенно отрицать, что Христос воспринял тело. Таким образом он должен признать, что Христос не страдал. Отсюда упраздняется искупление наше и освобождение от идолов, чего так добивался Мамона. Тщетно упование наше и все, что даровали нам спасительные страдания. В Евангелиях не окажется ничего истинного; учение и вера наша должны представляться ему суетными.

Вот что нужно сказать против Мамоны, неразумно величающегося измышлением неописуемости. Истинное положение дела не таково. Как Слово при единении с плотью сохранило Свое существо целым и неприкосновенным, не лишилось Своих естественных свойств, осталось, как Слово, отличным от тела, так и тело по своим особенностям осталось отличным от Слова, ни в чем не лишилось своих признаков. И поскольку соделавшись телом Божиим оно не перестало быть телом, хотя действием Слова было преобразовано в лучшее состояние, так не лишилось оно и своих естественных свойств; ибо иначе как пребудет Оно, согласно церковному учению о Нем, совершенным по божеству и человечеству? Если отнять что-либо из относящегося к этому совершенству, то оно не только не останется совершенным, но перестанет существовать совсем. Каким образом воспринимается семя Авраамово, если во Христе оно неописуемо? Каким образом должен был уподобиться во всем братьям Своим первородный между многими братьями (Рим.8:29), искушенный по всяческим по подобию нашему (Евр.4:15)? Каким Он может быть Сыном Давида и Сыном Пресвятой Девы, родословие Которого ведется от племени Давида, если только Мамона не припишет неописуемости и самой Деве, так что Слово прошло чрез Нее, как чрез полую среду? Таким образом, ему приходится вслед за учителями испить все без примеси содержимое чаши фантасиастов докетов. Каким образом сохранится истина евангельских сказаний, из которых одно, благовествуя таинство Христово, говорит: книга родства Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамля (Мф.1:1), а другое утверждает, что Слово плоть бысть, и вселися в ны (Ин.1:14)? Но Мамона, взимающий камень вместе с иудеями, не внял бы и самому Христу, говорящему: почто Мене ищете убити человека, иже истину вам глаголах (Ин.8:40). Где же учение святых богословов отцов наших, которые были стражами Таинства Христова и, водимые Духом Божиим, ясно научили нас исповедовать Христа совершенным по божеству и совершенным по человечеству, единосущным Богу Отцу по божеству и нам по человечеству, описуемым и неописуемым? И какую пользу принес Христос нам описуемым, если подобного Он не очистил и не уврачевал подобным, если Он не воспринял всего, что мы из себя представляем, кроме греха? То, что не может быть воспринято, как говорят, не может быть уврачевано. Поскольку наша природа требовала возрождения, Он должен был соделаться во всем подобным нашей природе. И пусть не говорят теперешние защитники заблуждений и догматов Мамоны, что мы не слышали их: во всю землю изыде вещание их и в концы вселенныя глаголы их (Пс.18:5). Так ослепились они в безумии своем, смежили очи свои и ушами трудно слышат, и устремляются против всей веры нашей. С ослепленными духовными очами они не озаряются светом православия, бесстыдно борятся с евангельскими и отеческими свидетельствами и нагло их оспаривают. Посему у них не может быть никакого оправдания пред Судиею Праведным.

27. Если Мамоне представляется, что Христос разделяется на изображении и остается только тварью, то можно доказать, в свою очередь, что согласно его положениям Христос перестает быть даже одушевленной тварью. Если он думал, что природные свойства человека, которого восприняло Слово, не сохранились в Нем вполне, то он не признавал, что Оно было человеком. Как присутствие природных признаков говорит о существовании·природы, так отсутствие их говорит о небытии. И если бы кто лишил Господа какого-либо из этих признаков, тот не только сказал бы, что Он простой человек, но соделал бы Его существом неодушевленным, недеятельным, представил бы Его простой статуей. Эти нечестивые положения – не догматы христианские, – да не будет, – а мысли и порождения Мамоны. – А что он скажет, если сравнивать человека с его портретом? Человек представляет собою одно лицо при двух естествах, из которых одно видимо, описуемо и изобразительно, а другое только представляемо и неописуемо. Итак, если кто изображает человека, неужели Мамоне кажется, что вместе с видимым изображается и невидимое, или происходит разделение души от тела, что есть не что иное, как смерть? Ибо что такое смерть, как не отделение души от тела?

С полным правом Мамоне можно сказать следующее: опьяненный златолюбием и побораемый золотом, преклоняясь пред известным в древности Мидасом, начертав во многих местах на золотых сосудах и известных таблицах свое изображение, разумеешь ли ты свое учение? Описал ли ты этим путем свою душу или отделил ее от тела? Или, что одно и то же, – умер ли ты, делая это, или нет? Какая у тебя душа – псовая, свиная или зверская, это тебе знать. Но что ты, когда говоришь это, оказываешься неразумнее бессловесных и свирепее зверей, ибо отгнал от себя страх Божий и ополчился против христианской религии, это я утверждаю решительно. Не следовало ли тебе рассуждать и говорить сообразно с тем, как ты поступал, а не так, чтобы в противоречие с самим собою и истиной говорить одно, и делать другое? Если ты не убедил самого себя, то тем менее ты можешь убедить других. Ты приказал чтить и кланяться воздвигнутым тобой изображениям и не легким наказанием угрожал тому, кто не исполнил бы твоих приказаний, подобно тому надменному варвару вавилонянину, поведению и безумию которого ты подражал, и который, изготовив и воздвигнув известное изображение, приказал покланяться ему и определил жестокую смерть в наказание за ослушание. Низвергнув икону Христа и поставив взамен ее свое изображение, ты, по всей справедливости, должен считаться антихристом. И скольким смертям ты подвергся бы, когда тебя изображают на монетах. Но раз умерши душою от нечестия и беззакония, ты уже не чувствовал этих бесчисленных смертей. Так, мне кажется, следовало бы и уместно было бы сказать Мамоне за его рассуждения и деяния. Но время перейти нам к рассмотрению стоящих пред нами вопросов и подвергнуть их обсуждению, дабы не откладывать далее нашу речь о них.

28 – Людям с трезвою мыслью, – скажем мы, приступая к решению вопроса, – ясно, что первообраз есть начало и действительно существующий образец навертываемой по нему фигуры, – оригинал подобной ему копии. Определение же иконы согласное с тем, как принято говорить у художников, таково: икона есть подобие первообраза, сходственно отпечатлевающее в себе внешний вид изображаемого, но отличающееся от него, при различии сущности, материей, – или: она есть подражание и отражение первообраза, отличающееся от него по сущности и материалу; или: она есть произведение искусства, созданное в подражание первообразу, но отличающееся от него по существу и по материи. Если бы икона ничем не отличалась от первообраза, то она была бы уже не иконой, а первообразом. Таким образом, икона, копия и изображение возможны только в отношении к действительно существующему.

29. А идол есть изображение того, что не имеет действительного существования. Такие изображения, например, тритонов, кентавров и других несуществующих чудовищ изготовляют язычники. Именно этим икона и идол отличаются друг от друга, и не принимающие этого различия по заслугам могут быть названы идолослужителями. С другой стороны, иконы, суть изображения хорошего и дурного, и честь, им оказываемая, неодинакова: иконы хорошие должно почитать, а дурные отвергать и отвращаться от них, как от идолов, и особенно тех из них, которые употреблялись для почитания идолов древними, не знавшими Бога всяческих и Первую Причину. Это явление было обязано или порабощению людей чувственностью и землей, или тирании, преступившей все пределы и границы подобающего почитания. Посему слово идол не должно говориться о чем-либо хорошем, так как оно употребляется преимущественно о предметах языческого идолослужения, которое, по слову апостола, приносится демонам посредством жертв (1Кор.10:20).

30. – Считаю нелишним здесь сделать в нашей речи добавление о том, что икона относится к первообразу, как следствие к причине. Отсюда необходимо причислить ее к разряду предметов соотносительных. Соотносительным называется то, что в своем существе определяется применительно к другому и чем устанавливается взаимное влияние одного на другое, как, например, отец есть отец сына равно как и наоборот: сын есть сын отца; также друг предполагает друга, правый левого, левый правого; равным образом, господин есть господин раба и обратно, и тому подобное. Точно также и первообраз есть первообраз образа (иконы). И никто не назовет образ, не имеющий отношения ни к кому, образом кого-либо. Один вызывается и мыслится вместе с другим. И хотя бы первообраз умер, отношение не уничтожается: одновременное уничтожение не применимо к подобным отношениям; отношения остаются и без предметов, как это есть напр. в отношении отца к сыну и пр. Представляя умершего, как живого, образ – в виде копии, памятника или очертания – сохраняет продолжающееся во времени отношение. Подобие, являясь посредствующим отношением, связывает крайние члены, т. е. того, кто подобен, с тем, кому подобен, – соединяет их по внешнему виду, хотя существо их остается различным. Но хотя сущность того и другого различна, однако первообраз не есть что-либо иное по сравнению с образом, а именно то самое, что составляет содержание образа. Чрез изображение первоначального предмета дается о нем познание и в нем можно созерцать ипостась начертанного. Эту особенность нельзя наблюдать в других случаях этих отношений, напр., в приложении к отцу, сыну, другу. Здесь дело обстоит совершенно иначе: каждый из последних отличается от другого не по существу, ибо существо их одно и то же, а по различию ипостаси. И хотя в этих последних случаях отношение не уничтожается даже при разделении членов отношения, однако оно гораздо более удерживается в приложении к образу и первообразу. Подобие естественно ведет за собой одинаковость имени; название одно и то же: царем называется и царский портрет. Он мог бы сказать: царь и я одно, разумеется, за исключением различия по существу. Все это мы сказали, чтобы показать, какое отношение икона (образ) имеет к первообразу. Они не одно и то же по существу; и то, что говорится о первообразе, как первообразе, не может быть всецело приложимо к иконе (образу). Первообраз может быть одушевленным, а образ неодушевлен; тот может быть разумным и подвижным, а этот неразумен и неподвижен. Следовательно, они не одно и то же; они подобны по виду и различны по существу. Так как икона (образ) принадлежит к числу предметов соотносительных, то она прославляется, когда прославляется первообраз, и наоборот, подвергается бесчестию, когда он бесчестится. Итак, ввиду разницы между первообразом и образом, явствующей из самого существа дела и определения, а также ввиду того, что живопись описывает только внешний облик предметов и не касается их сущности, противники наши беспокоятся напрасно, полагая, что живопись разделяет соединяемое по природе. Они по справедливости должны считаться людьми бестолковыми и умственно нездоровыми.

31. – Если нужно говорить о том, откуда произошло и образовалось слово εἰ’κων (икона), то этимологически мы производим его от глагола εἰ’κω, который имеет и другие значения, но, собственно, значит – я похож. От глагола εἰ’κω чрез прибавление буквы ν произошло слово εἰκών, обозначающее сходство. Именно поэтому и подвергается поношению со стороны врагов истины икона, сходствующая со Христом. От указанного глагола, как коренного, происходит глагол ἐ’οικα, означающий также подобие. При таких обстоятельствах, кому из здравомыслящих неясно, что икона Христа есть нечто отличное от Него? Один только этот мудрец, не зная того, что известно всем, бредет по указанию своих страстей и влечений. Между тем, если бы хотя немного сознавал он то, что приносит пользу, он должен был бы чтить и лобзать икону Христову по крайней мере ввиду того отношения, какое она имеет к первообразу. Итак, ясно, что, как и всегда это бывает, только нечестие и невежество могут сносить и высказывать подобные несообразности. И в то время как ему следовало употреблять слова подобный и неподобный, которые приложимы в рассматриваемом случае и которые означают качество (как поступили бы люди опытные в этом), что легко открывало ему возможность говорить об этом правильно, он напротив считает тождественным различное и касается сущности. Между тем ни того ни другого в данном случае не нужно было делать. В то же время Мамона отказывается употреблять термин «иное и иное» (ἀ’λλο καὶ ἀ’λλο), обозначающее разделение естеств, но употребляет иной и иной, (ἀ’λλος καὶ ἀ’λλος), так как он указывает на лица, которые отличаются одно от другого, и создает этим неизбежно многие ипостаси и столько лиц Христа, сколько существует икон. Таким образом, будет много Сынов и самое имя Единородный должно будет исчезнуть. Можно ли в достаточной мере выразить презрение и порицание этому, выходящему за пределы слова и представления, нечестию? Здесь мы кончим нашу речь об этом. Я думаю, наши соображения достаточно показали, что божественное и преестественное Слово не может изображаться и описываться, – что обращаясь с нами, Оно не подвергло Себя описуемости, ибо кто настолько туп, безумен и омрачился душевно, чтобы сомневаться в этом? Слово никогда не лишалось Своего естественного свойства. Точно также и плоть, соединившаяся со Словом, не сделалась неописуемой. Это, полагаю, мы достаточно показали посредством многих рассуждений, равно как и положения противников, благодаря их собственным нелепостям, при содействии истины, получили надлежащее опровержение.

32. – Теперь нам остается сказать о неразумно сочиненном ими разделении и о том, как оно получается. Прежде всего возбуждает недоумение то, каким образом описывающий или изображающий плоть (допустим, что это безразлично, ибо Мамона неразумно считает то и другое одним и тем же), «отделяет, по его словам, ее от соединенного с нею божественного Слова и делает Христа одною только тварью, так что у Него нет божеского естества». Разделяет ли он только мысленно и на словах, или чувственно и на деле? Тут большая разница. Говоря о разделении, Мамона не указал, каким образом совершается это разделение по его мнению. Если он скажет, что разделение совершается только в мысли, то мы согласимся с ним, ибо это содержится и в нашем учении, исключая только описуемость. «Так как естества, говорит Богослов, мысленно разделимы, то раздельны и наименования для них, послушай слова Павла: да Бог Господа нашего Иисуса Христа, Отец славы (Еф.1:17), Христа – Бог, а славы – Отец, – хотя то и другое одно, но не по естеству, а по соединению». Мамона был бы достоин большой похвалы, если бы остановился на этом месте: ни у нас не было бы никакого рассуждения об этом, ни ему не пришлось бы изощрять язык свой против нас, ибо в таком случае вместе со Словом он чтил бы и изображения. Но он в данном случае этого не сказал. Никогда он не приклонял ухо свое к учению богословов и не желал питаться их наставлениями, потому что поработил себя влечениям и вожделениям плоти.

Таким образом, ему необходимо было обратиться нечестиво и неразумно к другому значению выражения и утверждать, что нераздельно соединенное разделяется в действительности и на деле. Этот мудрец должен разъяснить нам, какой силой и действием описывающий и изображающий разделяет то преестественное и дивное, превосходящее силу слова и мысли, соединение, коим Слово, существенно вселившись в Пречистую Богородицу Деву, связало со всем Собою всего человека в ипостасном единстве, которое мог совершить один только Бог, – каким, говорю, образом он отделяет особенно Бога и особенно человека? И естественно ли Слову допускать это и отделяться от однажды соединенной с Ним плоти, или же это совершенно не естественно для него? Если допустить первое, то придется приписать Слову страдание. Но если бы Оно страдало и было описуемо, то Оно было бы подвержено этому и прежде соединения с плотью. Но это невозможно. Оно не могло страдать, будучи бесстрастно по природе. Итак, Слово, естественно, не может быть отделено от соединенной с Ним плоти. Если же допустить второе (возможность отделения Слова от плоти), то где произошло это? Какое слово, касаясь того, что превышает слово, что неописуемо и неизреченно, в состоянии нарушить это неразрывное, непреложное и естественное соединение?

«А если не отделяется (от плоти), то без сомнения должно быть вместе с нею и описуемым, а вот вследствие этого-то он и боится называть плоть описуемой, не разумея того, что в действительности он при этом вводит и возможность для Слова подлежать описуемости, ибо что это иное, как не такая возможность подлежать описуемости? И вот Мамона впал в то, чего думал избежать, потому что, если бы было так, как он думает, то Слово было бы описано и таким образом оказалось бы страстным уже ранее единения с телом, а не по причине этого единения. Если же Оно неописуемо по природе, то и в соединении с телом Оно может пребывать вне пределов физической ограниченности и описуемости, совершенно неповрежденным и неумаленным. То, что претерпевает тело, Слово претерпевать с ним не может по существу, ибо из бесстрастного и неизменяемого Оно не может превратиться в страстное и изменяемое. Итак, хотя тело Его и описуемо, само Слово неописуемо. Поэтому нелепо, безумно и нечестиво говорить, что Христос разделяется, когда изображается или описывается вместе с плотью. Однако для Мамоны дело идет, главным образом, не об этом. Он измыслил неописуемое, как орудие, удобно служащее его нечестивому намерению. Употребляя его, он нашел его полезным для упразднения домостроительства нашего Спасителя.

33 – Можно подивиться, как Мамона при своей великой мудрости не заметил следующего, хотя он исследует и обсуждает предмет подробно и тщательно. Почтив Христа тем, что усвоил Ему неописуемость, и признав Его отделенным от плоти, если бы Он описывался, Мамон забывает говорить о Его пречистой душе и таким образом в своем учении не выказывает почтения к ней. Почему же так? По-видимому, изображающий Христа отделяет от тела и Его душу, чтобы таким образом вместе со Словом отторгнуть и душу. От описуемого тела душа отстоит настолько же, насколько и божественное Слово, ибо и она по природе своей неописуема. Затем, ввиду того, что это нас интересует, и мы недоумеваем, пусть писания этого мудреца, а также те, кои теперь лжемудрствуют или лучше сказать безумствуют на основании их, пусть разъяснят нам (среди их нелепостей есть еще и такая) следующее: человеческий изобразимый вид Христа отделяется от воспринявшего его Слова одушевленным или неодушевленным? Если – неодушевленным, то человечество Христово снова оказывается умершим, и среди мертвых обретается свободный от смерти; снова Он распинается и выставляется на поругание, и это не раз, а много раз, всегда, пока Он будет изображаться. Притом бездушное, скажет кто-либо, будучи неподвижным, не может удаляться и перемещаться. Кроме того неясно, куда денется душа. Если они признают, что Слово заступает место души, то тут ясно выступает учение арианской ереси. Если же человеческая форма отделяется от воспринявшего ее Слова, то их безумие должно сказать, куда она девается. Здесь, таким образом, содержится самое главное и самое характерное из всех их положений.

Какое же это? Так как они хотят, чтобы изображение было одно и то же с первообразом, то допускают, что они единосущны, и между ними нет никакого различия, т. е. икона, по их мнению, представляя и выражая божественные священные черты, будет совпадать с ними, как подобное с подобным, сделается собственной им и связанной с ними по естеству, как единосущная. Если это так, то икона не должна бы быть лишена движения, чувствительности, – ей подобает, согласно их заблуждению, обладать способностью переменять одно место на другое и вообще действовать и претерпевать все то, что свойственно и что наблюдается на существах одушевленных; им надо даже признавать ее не иконой, а одушевленным разумным существом; а отсюда со строгой последовательностью божественное Слово должно считаться лишенным тела. Но как же все это может быть приписано Христу? Как работает художник и достигает желаемого? Не иначе как средствами живописи. Между тем пришлось бы считать живописное искусство более божественным и удивительным, чем оно есть, проявляющим в отношении к предмету изображения силу более притягательную, чем магнит, признавать его более действительным, чем сила Слова, поскольку оно лишает Слово соединенной с Ним плоти, а Слово терпит ущерб, и ипостась Христова распадается. Не ясно ли, что Слову причиняется этим страдание, сильнейшее всяких других страданий?

34. – В чем же все это уступает нелепостям так называемых христолитов ⁷ и их гнусной ереси? Откуда этот непобедимый и ненавистный враг Христа – малый, но жестокий тиран – искусство? Откуда у него такая сила и энергия, что он в состоянии лишить и исхитить у Бога принадлежащее Ему, притом не случайное и внешнее, а присущее Ему по природе и соединенное с Ним ипостасно? Каким образом Слово по принуждению отказалось от того, что Оно приняло добровольно? Разве это не превышает всякое нечестие? В таком случае искусство окажется сильнее смерти. То, что не было сделано смертью в то время, когда воздвигшие крест убили Христа, вполне достигается искусством. Слово совсем не отделялось от пречистой и животворящей Своей плоти и души даже на то малое и короткое время, когда ради нас прияло смерть, а, сошедши, как преблагое и человеколюбивое по природе, в ад, объявило и даровало духам заключенным освобождение и разрешило от обдержавших их уз. Каким же образом живописец совершает то, что было непосильно смерти? Каким образом Связавший сильного (Мф.12:29) был связан бессильным и слабым искусством? Приходится признать что искусство изобразительное и живописное обладает способностью рассекать и разделять более, чем смерть. Таким образом, Мамона не опускает ни одного случая для проявления безбожия.

Но к чему распространяться далее об отвратительном и гнусном, когда можно сказать виновнику всего этого так: такими дарами увенчивают тебя твои измышления, таким воздаянием вознаграждают тебя вопрошатели твоих мудрых и искусных речей; к столь великой чести привели тебя отвлеченные и возвышенные твои догматы. Не есть ли все это безумнее бреда пьяных, безрассуднее действий людей исступленных и неистовствующих? Это отрыжка людей, услаждающих свое чрево и горло. Таковы плоды приятного ему навоза. Это рассуждения неумеренных изблеваний, псовой и свиной жизни и зверского права; это действия людей, выслеживающих неразумных животных; это – поведение людей, погружающих руки в христианскую кровь и поднимающих десницу против Христа; это – изобретение людей, обрезающих человеческую плоть. К людям, дерзающим так мыслить, вполне подходит это священное изречение: юрод бо юродивая изречет, и сердце его тщетная уразумеет, еще глаголати на Господа прелесть (Ис.32:6). Ибо какой здравый ум может помыслить это? Люди, не лишенные разума, не могут так думать и говорить.

35. – Спаситель, даже когда Он по преизобилию милосердия выносил скорби и поругания, когда был побиваем камнями, когда принял конец всех мучений – смерть, не претерпел этого. Неужели Он может претерпеть это на иконе? Напротив, как там Слово не претерпело ничего по Своей природе и не отделилось от плоти, но вместе и нераздельно соприсутствовало ей во время ее страданий, так и здесь на изображении Оно не может испытать ничего подобного. Везде одинаково оно пребудет одним и тем же Словом истины. Как носившее образ перстный и бренную персть, Оно могло бы сказать Мамоне: в этом Я не неописуемо, а напротив описуемо. Так как тварь подверглась поруганию и истязаниям, то она также должна принять и ограничение пространством и свойство быть описываемой и изображаемой, нисколько не отделяясь от соединенного с нею и соприсутствующего ей Слова.

36 – Если Мамоне непонятно, как это происходит, если ему недоступен смысл таинства, то он мог бы спросить живописца и от него услышал и узнал бы, разумеется при том условии, если бы обладал твердым умом и не был лишен духовной восприимчивости, следующее: мы пишем и изображаем то, чему научились из святых Евангелий, согласно древнему отеческому преданию, переходившему от отцов к детям, и ничего не делаем вопреки богодухновенным изречениям. И если последние достойны почтения, то и иконы или должны быть удержаны вместе с ними или же вместе с ними должны быть отвергнуты, как имеющие одно и то же содержание. Писания научили нас, что ипостасное Слово Божие ради нас соделалось человеком, обращалось среди людей, восприняло подобно нам плоть и кровь, несотворенное стало тварью, Слово одебелело и стало плотью, невидимое сделалось видимым, бесстрастное по человеколюбию ради нас приняло страдание. И мы, слышавшие тех, которые видели, верим этому, чтобы удостоиться блаженства: блажени не видевшим и веровавше (Ин.20:29). Итак, что мы видели нашими очами веры и что мы осязали руками, то мы пишем (Ин.1:1) и изображаем, не разделяя и не отделяя раз навсегда соединенную с Божеством плоть, ибо нелепо даже сказать это и крайне безумно помыслить об этом. Мы изготовляем иконы и в тоже время признаем, что соблюдаем писания, согласно издревле господствовавшему священнному православному обычаю.

37. Если же ты не веришь в Евангелия, то мы прекратим защищение и доказательства. Или принимай иконы, или же отвергай и Евангелия. Для нас преданное по вере является не менее достоверным, чем то, что происходит под руками и пред глазами; ты же не уразумел этого настолько, чтобы быть в состоянии убедиться в истине того, потому что ты плотян, никнешь к земле и ничего не понимаешь в наших таинствах. При виде солнечного луча, падающего на дерево или на другое что, подумаешь ли ты, что когда дерево срублено, будет подрублен совершенно также и луч, не способный испытать это? И разве если бы кто изобразил фигуру солнца, отделил бы тем солнце от света? Или при виде раскаленного железа, если бы его стали поливать водой, подумал ли бы ты, что вместе с огнем гаснет и уничтожается железо, которое не имеет свойства портиться от охлаждения и влаги и которое напротив, благодаря им, твердеет и крепнет? Следовало бы, чтобы Мамона тщательно понаблюдал эти явления, под руководством истины поразмыслил о природе их и затем по этим примерам уразумел в отношении к предмету нашей речи, что Слово не может описываться с плотью и что все наполняющее (Слово) не может отделяться от нее, когда она изображается. Итак, многое говорит за то, что проповедуемое Мамоною есть не догматы, а бредни. Он болтает хуже ворон и лягушек, как безгласная рыба и бесчувственный дуб он злословит Христа и веру нашу.

38. – «Ибо невозможна такая икона, которая бы не представляла формы и черт лица своего первообраза, каково оно есть». Итак, если Христос имеет вид и черты, то Его икона будет представлять Его совершенно прилично и благочестиво. Если же она представлять Его не будет; то Он оказывается не имеющим вида, черт и лица, то есть Христос лишен ипостаси. К такому заключению приводит речь Мамоны. Так от слов своих оправдается и от слов своих осудится. И если вообще невозможно существование иконы, которая бы не представляла форму и черты лица своего первообраза, то и икона, представляющая нам Христа, как подобие, и с именем Его хранившаяся христианами, – причем надпись вполне подтверждает истину, – изображает пред нами вид и лицо Его, как первообраза, ибо изготовляется именно в подражание Ему. И теоретические соображения подтверждают истинность нашей речи. Если икона Христа изображает не Его, то она не будет представлять образа и кого другого, ибо как она будет изображать того, кого она не есть икона? Образ одного не может быть подобен образу другого, как одна восковая печать не сходится с другой. Мамона же сделал именно это, когда отверг икону Христа на том основании, что она не имеет ни лица, которое должна бы представить и показать, ни первообраза, который должна бы изобразить. Итак, против воли он вынужден признать на основании собственных речей, что Христос безличен, безобразен и неизобразим, а также что Он лишен ипостаси. Именно поэтому возводя обвинение на живописцев, он подвергал их истязаниям за то, что они изображали недействительный образ и не существующее лицо. Вследствие этого же он осмелился нечестиво прилагать ко священным изображениям Христа название идолов, устанавливая этим, что Христос лишен лица и даже ипостаси, ибо говорят, что идол есть изображение никогда не существовавшего, не подобие, ибо он не имеет отношения к тому, чему уподобляется, а мнимый образ, неразумно приготовляемый ваятелем. Таковы положения, порождаемые умом Мамоны, который не допускает во Христе никакого внешнего образа. Но божественный апостол, разъясняя Христову тайну, говорит нам не только об одном божественном, но еще и о другом образе – образе раба, говорит о Христе, соделавшимся подобным человекам и по виду ставшим как человек (Флп.2:7). Посему следуя Павлу и исповедуя во Христе два образа, являющие нам два естества, мы признаем страстного, подобно нам человека, имеющим внешний вид, описуемым. Но Мамону вид человеческий не приводит к мысли об описуемости; не внимает он и божественному Петру, который говорит, что Бог прослави отрока своего Иисуса (Деян.3:13), и представляет этого Отрока безобразным и безличным. Чем же он считает спину и ланиты, из которых первая приняла бичевания, а вторые – удары, а также пронзенные божественные ребра и раны от гвоздей? Но все это для Мамоны вздор и суесловие. Кажется, и в этом пункте Мамона имел своим учителем Евсевия, который пустословил, что человеческий образ Христа совершенно изменился и не сохранил присущих ему свойств. Когда Мамона уразумел, что никто из православных не примет его праздной болтовни, то, расставшись со словами, он перешел к делу, выступив явно в качестве врага Христова, и с того времени употреблял все ухищрения и усилия, поносил и отметал вместе с иконой и самый первообраз и изглаждал память о нем, ибо тяжело ему видеть Христа на иконе. Затем, как бы пришедши в себя, (при мысли), что Христос оказывается у него лишенным лица и ипостаси, он подобно очнувшимся от горячечного бреда и избавившимся от безумия, обращается к себе, возвращается на свою блевотину, снова заводит речь о лице и говорит:

39. – «Невозможно изображать лицо одного естества у того, кто состоит из двух естеств при одном лице, так что по другому естеству он оказывается без лица». И теперь он настаивает на своих положениях, однако не прежним способом. Здесь он покидает вопросительную форму, как бы забыв свое же, не обращает внимания на прежние измышления и вскрывает свои взгляды, причем пользуется не логическим методом, ведет речь не на основании доказательств от Писания или отеческих, но дерзостно излагает то, что позволяла ему его власть, нечистый ум, тучное чрево, скверные изблевания, навозная грязь, а также безмерная страсть к мирскому и низкому, чем он думал хвастаться и тешиться. Что он расточает пред нами праздные и пустые речи, ясно каждому. Однако необходимо неустанно бороться с этим невежеством благовременно и безвременно. Ничто не мешает нам, отправляясь от содержания его речи, довести его до противоречия и показать, что он явно борется с самим собой. Следует обратить внимание на то, что, так как ввиду существования единого лица, он говорит о невозможности изображать Христа по одному из двух естеств и немного спустя подтверждает это в словах «икона есть икона лица и потому божеское естество, как неописуемое, лица не имеет то для допущения соответствующего его речи противоположения Мамона на основании мысли о том, что Христос изображаться не может, должен был бы вывести заключение, что Он лишен лица и по другому своему естеству. Но это в свою очередь невозможно. В данном случае он вынужден был бы сказать, что при существовании двух естеств в одном лице, причем лицо одного естества неизобразимо, а другое естество лишено лица, невозможно мыслить Христа даже только Богом и, приписывая лицо только Его божеству, не изображать Его, потому что неизобразимое предполагает неизобразимость лица, а между тем плоть описуема. Итак, рядом с прежними нелепостями Мамоны и настоящие несообразности не менее явны. Он не избежал двойной пропасти, будучи уловлен сетями своих речей, ибо против воли вынужден был, хотя много трудился, а еще более пустословил о неописуемости, признать Слово описуемым, чтобы не делать вывода, что лицо относится к одному только божескому естеству, а плоть остается без лица. В противном случае ему необходимо придется мыслить Его невидимым, неосязаемым и бесстрастным и вообще допустить, что Оно не восприняло плоти. Но каким образом в таком случае он избежит богохульства докетов и фантасиастов? До сих пор он не называл это лицо и ипостась простыми: иначе он должен был бы упразднить все домостроительство, что ясно высказать он опасается, так как оказалось бы, что он ниспровергает все наши таинства; ибо простое по природе не может быть видимым, представляемым, страстным; бесстрастное же и нетленное совершенно непостижимо и недоступно пониманию. А это что есть иное, как не Бог? Этого Мамона не говорит, а признает, что лицо сложно, утверждая, что оно имеет два естества, хотя и скрывает, как он представляет способ их соединения. Он пытается при помощи одного слова неописуемость упразднить все другие свойства!

Мы утверждаем, что ипостась состоит из двух противоположностей, как научают нас богословы: «явившийся Бог с воспринятым (человеческим естеством), одно из двух противоположных, т. е. плоти и духа» (Григорий Богослов). Невозможно, чтобы два естества, соединенные в одном существе, не были противоположны и различны. Их различие показывает уже число: если к сложному прилагается число, то оно указывает на различие природы (составных частей) исчисляемого. Если бы они были одним и тем же, то их было бы не два, а одно, ибо как может быть сложное при одном и том же естестве? Сложное говорит о различии слагаемых, а также об их разнородности. Выслушаем отца, который, рассуждая о составе и творении человека, созданного из естеств видимого и невидимого, совершенно противоположных друг другу, замечает: «он не был слиянием двух, ни смешением противоположных (составных частей)». Итак, почему же, называя ипостась сложной, он не признает соответственно и последовательно свойств, подобающих естествам, в ней мыслимым? Ибо если видимое противоположно невидимому, осязаемое неосязаемому, тленное нетленному, страстное бесстрастному, – или еще какие-либо подобные противоположности мыслятся об одном и том же лице Христа, – то почему же не может мыслиться в приложении к нему антитеза описуемого и неописуемого? Кто допускает, что плоть неописуема, тот утверждает ни что иное, как то, что божеское естество ничем не отличается от человеческого, несотворенное от сотворенного, ибо отождествляет оба. И напрасно он поэтому и неуместно заводит речь о двух естествах. Если не приписывать каждому из естеств присущие им качества, из которых они состоят, и отличительные свойства, то почему же мы будем знать о естественных различиях и существенных признаках? При таких условиях пришлось бы противоположности называть тождественными, что недопустимо.

40. – Все это бредни и софизмы ариан, Аполлинария, Евтихия и секты смесителей и акефалов. Некоторые нижеприведенные положения их могут показать, насколько отличаются от них мнения Мамоны. Так у них есть следующие места: «так что говоря о плоти, что она имеет лицо не собственное, а Божие, мы признаем Бога в Божеской славе». – И еще: «если Родившийся от Девы именуется единым Господом и есть Тот, чрез Которого все произошло, то Он есть одно естество, ибо одно лицо не допускает разделения на два: ведь ни тело не есть особое естество, ни также божество во плоти не есть особое естество. Но как человек есть одно естество, так и Христос, бывший в подобии человеческом». Так как Мамона говорит то же, то для последовательности ему нужно было утверждать, что во Христе одно естество, составленное из двух, дабы, погрешая вместе с ними, не отставать от них в нечестии. Поистине болея их безбожием и богохульством, он постарался отвергнуть великий и многолюдный Святой Собор, который, движимый Божественным Духом, раскрыл учение об ипостаси и о естествах во Христе, ясно и отчетливо возвестив нам таинство Божественного домостроительства.

Прежде всего, следует обратить внимание на то, что Мамона в данном случае утверждает, что Христос из двух естеств. Но я недоумеваю, как это возможно для того, кто немного раньше отказывался приписывать Ему какой-либо образ. Однако он отнюдь не говорил при этом, что Он и во двух естествах ⁸. Итак, не сливает ли и он вслед за своими учителями естество ради единой ипостасти. Упраздняя описуемость, он явно отрицает и прочие отличия плоти. Но говоря так, он не сохранит свойств и естества божеского и не будет в состоянии признать ипостась Господа ни описуемой, ни неописуемой, ибо такова сущность слияния: оно не показывает ничего из того, что входит в соединение, существующим самостоятельно, но чем то иным, как это бывает в вещах, изменяющих друг друга. Подобное этому можно наблюдать на смешении жидкостей, на сплаве металлов, а также на составляемых во врачебной науке лекарствах и, наконец, на соединении составных элементов в тела, в которых ничего не существует отдельно – ни огонь, ни земля, ни что другое. Совершенно так же думал Мамона и о двух действованиях, мыслимых во Христе. При одной ипостаси он должен был допускать и одно действование и таким образом выказать себя последователем наставников своих, учивших о слиянии и мнимом воплощении Господа. Как эти последние нечестиво и злокозненно нападали на двойственное число, которое чтили поборники истинной религии и православного учения, и затем выставляли это число, как причину разделения ипостаси во Христе, так что допускали или два лица для двух естеств или ввиду одного лица признавали неизбежно только одно естество, – так и Мамона, привязавшись к слову неописуемый, изо всех сил добивается или того, чтобы при помощи его разделить ипостась Христову, или того, чтобы Слово было соописуемо плоти. Ибо дальнейшая речь его такова:

41. – «Но он (живописец) должен или описывать на иконе и божеское естество, ибо Христос (состоит) из двух (естеств), или же представлять Его простым только человеком и так изображать Его, поскольку икона есть икона лица и поскольку божеское естество неописуемо» На каком основании он утверждает это? Мыслимо ли такое состояние или нет? Он провозглашает это, в угождение своей глупости, произвольно, не обращаясь к помощи истины. Мы же немного раньше говорили уже об этом в согласии с истиной, именно, что Божественное Слово по природе Своей бесстрастно и, даже будучи в теле, пребыло тем не менее бесстрастным и совершенно чуждым того, что Ему приписывает праздная болтовня. И теперь тоже скажем кратко. Следует заметить, что Слово не только не может описываться, когда описывается плоть, но Оно не описывается даже присутствуя в теле, которое соединено с Ним существенно и нераздельно. Я думаю, что это известно всем, если конечно верить в благовествование о содеянном во время божественного снишествия. Иначе каким образом можно считать заслуживающим веры Иоанна, который свидетельствует истину и говорит: посреде вас стоит егоже вы не весте (Ин.1:26), указывая на Того, Кто еще присутствовал телесно? И Сам Спаситель Истина сказал Нафанаилу: прежде даже не возгласи тебе Филипп, суща под смоковницею видех тя (Ин.1:48). Пребывая телесно с учениками вдали от Вифании, Он провозвестил кончину Лазаря (Ин.11:14). После воскресения Он обещал ученикам пребыть с ними до скончания века (Мф.28:20). Зачем перечислять больше? Где двое или трое собраны во имя Его, там Он обещает быть вреди них (Мф.18:20). Христиане собираются везде; и Он везде будет и, – как ясно всем, – именно по Своей неизреченной и таинственной природе, с которою мы мыслим Его везде и над всем. И божественные изречения возвещают это: еда небо и землю не Аз наполняю (Иер.28:24). И еще: Бог приближаяйся, глаголет Господь, а не Бог издалеча (Иер 28:23). И: камо пойду от Духа Твоего; и от лица Твоего камо бежу (Пс.138:7). И притом Сам Он присутствует во всем, но не все присутствует в Нем, как говорят богословы. Из всего этого ясно, что Он присутствует во всем по божеству, ибо телесно Он не везде присутствует с собравшимися. Он не присутствовал тогда, когда ученики говорили Ему: и беси повинуются нам о имени Твоем (Лк.10:17). В это время тело было в каком-либо другом месте. Итак, ясно, что по телу Христос был описуем, чудеса же всюду творила необычайная и непобедимая сила Его имени. И не пророческим предвидением и даром (да не будет!) Он делал и предрекал это ученикам, как бы прозревая будущее, но как Бог везде присутствующий, и также не одним действованием, как пустословили некоторые из древних, утверждавшие, что Слово оставило небеса ипостасно во время божественного воплощения и пребывало с нами по существу, а с Богом и Отцом только действованием и величием, ибо они полагали, что сущность и действование одинаково отличны как в существах телесных, так и в Божественном Слове. Православные это отвергают, ибо не признают такого различия в отношении к существам простым и бестелесным. И действительно сущность и действование здесь не должны быть отличаемы, дабы не мыслить сложным того, что превышает всякую простоту. Ни сущность не может быть без действования, ни действование без сущности. Отец Мой, говорит Спаситель, доселе делает и Аз делаю (Ин.5:17). Сущность указывает на то, что Он пребывает пресущественно, всегда Себе равен, остается неуклонно твердым и неподвижным. Действование же указывает на промыслительные пути в отношении к сущему и на исследимое управление, которым он пользуется, не лишаясь Своей простоты, промышляя над всем. И хотя Он пребывал с людьми, как истинный человек, но и не оставлял лона Отчего; Отец был в Нем и Он в Отце (Ин.10:38). – Итак, согласно тому, к чему приводит правильное рассуждение, если Слово не описывается в собственном теле, то не превысит ли меру всякого безумия, тупости и нечестия утверждение, что Слово описывается вместе с описуемым телом, в то время как Божественное Слово неописуемо? Возьмем (для разъяснения) однородное с обсуждаемым вопросом. Так как Слово присутствует во всем, то весьма неразумно и крайне нелепо было бы утверждать, что Слово отделяется от тела, если тело признать описуемым. Ибо если Слово не отсутствует нигде и не удаляется ниоткуда, то что может быть правильнее утверждения, что Оно всегда присутствует в собственном теле, ипостасно с Ним соединенном и описуемом, дабы таким образом сразу изобличилось странное и неразумное упорство нечестивцев? Если бы вся тварь, в которой присутствует Слово, как неописуемый Бог, была неописуема, то их соображения имели бы какое-либо значение. Если же все описуемо, то чем вызывается это нелепое и жалкое стремление одно только Слово отделить от тела? Поистине так рассуждающие и говорящие ткут паутину.

42. – После сказанного обратимся к продолжению нашей речи. Если Мамона утверждает, что Христос из двоицы (естеств), то (если только он желал сохранить то, что он называет этим славным и знаменитым именем двоицы; он должен бы признать Христа описуемым по обоим естествам. Но так как он этого не признает, то это сложное и дивное понятие двоицы у него распадается. Особенность высокомерия и самолюбия состоит в том, чтобы слишком легко относиться к предметам, выходящим за пределы обыкновенного, и явно заблуждаться там, где можно постигать и исследовать. На основании того, что он говорил раньше, он должен был предчувствовать и догадываться, что выйдет у него из всего этого. Итак, он допускает, что Христос состоит из двоицы? Вследствие этого Он, конечно, будет сложен, ибо простое несложно, а то, что из двоицы, сложно. Какое же отсюда заключение? Если божество неописуемо, потому что просто и несложно, то состоящее из двоицы каким будет? Против желания он должен сказать, что оно будет описуемым. Притом самое понятие сложности необходимо предполагает описуемость. Таким образом, везде он оказывается в противоречии и с истинным учением и с самим собою. Против его соображений следует сказать еще следующее. Он полагает, что постиг таинство Христово, но он не знает и не видит того, что у его ног. Раз отклонившись от правого и царского пути, он идет по крутизне, покатой с обеих сторон.

Итак, он хочет заставить своих слушателей силой доводов выбрать одно из двух. Первое: или живописующие Христа вынуждены впадать в двоякий грех. Первый: или вместе с иконой описывать и божество ради единого лица, которое, как говорят, состоит из двоицы, или же представлять Христа простым только человеком и соглашаться таким образом с безумием Нестория. Второй: живописцы, стараясь избегнуть этого, не должны изображать Его совсем, чтобы таким образом впасть в зловерие Мамоны, т. е. пристать к противной секте фантасиастов, совершенно отпавших от истины, каковой секте усердно радеет Мамона, утверждая с одной стороны, что Христос состоит из двоицы, а с другой – везде отказываясь признать, что Христос в двоице, т. е. в двух естествах. В таком случае учение о божественном воплощении извращалось бы совершенно. Церковь, избегая этих нелепостей и удерживаясь богоприлично от уклонения в ту или другую из этих крайностей, шествуя средним и прямым путем, держится только одной истины, исповедует и чтит православно и свято домостроительство Христово. Рассуждающий же подобно Мамоне делает нечто похожее на то, как если бы кто при виде многих оттисков, произведенных на воске золотым перстнем, стал утверждать, что или золото, отпечатлевающее оттиски, смешалось с воском, или же вырезанная на перстне надпись совершенно от него отдалилась и отделилась. Или как если бы кто, наблюдая изображение огня, как часто мы видим огненные круги и пламя на картинах с херувимами, – ибо в таком виде богословы созерцали ангелов, – подумал, что жар от огня описывается вместе с материалом, или что изображаемый огонь лишается своего существенного свойства. Если думать и говорить это неразумно и невозможно, то еще более неразумны и невозможны рассуждения Мамоны: они суть извержения мысли невежественной и поврежденной. Ибо если упомянутые предметы не претерпевают ничего в своей природе, то как же преестественное и бесстрастное Слово может быть или описано с плотью или отделено от нее, когда она описывается, или претерпеть что другое, если Оно не описывается даже в пречистой плоти Его, с которой соединено существенно? Между тем этот мудрец должен был знать и верить, согласно с догматами христианскими, что божественное Слово, желая спасти наш род спасительным Своим явлением, восприняло непостижимо и неизреченно в Свою ипостась и объединило с Собою все описуемое, живописуемое и изобразимое естество наше, которое и после восприятия навсегда останется изобразимым и описуемым. И если бы описуемое тело это не было воспринято, то оно не было бы и спасено, ибо не усвояемое не может быть уврачевано, как говорят богословы. Затем Мамона прибавляет следующее:

43. – «Изготовивший икону говорит, что она есть икона Христа. А мы знаем, что имя Христа обозначает не только человека, но и Бога». Если бы он ценил свои слова, то он должен был бы сознать нелепость того, что он говорил раньше. Но заблуждение и ложь обыкновенно противоречат и истине и себе. Если бы имя Христа означало одно естество, то последующая речь наша, обосновывая истину и взвешивая разнообразные мнения, склонила бы победу на сторону лучшего, объявив это одно естество или вполне описуемым или совершенно неописуемым. Но так как это имя указывает на два естества, как утверждает Мамона, то что мешает приписывать каждому из них свойственные и принадлежащие им признаки, так что они могут быть соединены и в то же время не лишаться своих существенных признаков и неизменно присущих им естественных свойств, ни разделяться вследствие того, что неслиянно вмещаются одно в другом. Хотя они в одном и том же, но они не одно и то же, как не одно и то же душа и тело. Если бы кто знал одного и того же человека как золотых дел мастера и каменщика, то это не значило бы еще, что он считает обработку золота и камня одним и тем же. Мамона пользуется числом двоицы, как орудием своей злобы, и издевается над естествами, дабы совершенно уничтожить состоящее из них лицо и легко выполнить свое намерение относительно его. Итак, тот, кто изготовляет икону и говорит, что она есть икона Христа, знает и значение имени и значение лица, знает также и то, что составные части противоположны друг другу, хотя восприятие их, как говорят, дается одновременно. Знающий, что одно их них невидимо и совершенно непостижимо и вследствие этого неизобразимо и неописуемо, должен знать также, что другое видимо и постижимо и по антитезе противоположности необходимо описуемо и изобразимо. Итак, принимая целое не как единое, а как состоящее из двух частей, – в противном случае речь Мамоны имела бы некоторое основание, – но созерцая только видимое, живописец поступает именно сообразно с этим. Он знает, что изображать одно не значит необходимо описывать другое, ни разделять единое целое. Этого не может быть ни в каком случае. Как в том случае, когда смотришь на пишущего, изображаемые им предметы отнюдь не распадаются, так и при изображении одного не предполагается и изображение другого. Это мы уже показали на примере человека; это же легко можно видеть и в других случаях. Если кто знает различные признаки вещи и берет один из них, то неужели он должен пользоваться и другим? Например: мы знаем, что огонь обладает двоякой энергией – светить и греть. Если кто-нибудь нуждается в силе огня светить, то неужели он вынуждается против воли подвергаться и действию его пламени? Или если кто для удаления нечистоты пользуется свежей водой, то неужели он должен и охлаждать себя посредством ее, ибо она имеет двоякое свойство – чистить и охлаждать? Никто из обладающих разумом согласиться с этим не может. Итак, Мамона, рассматривая это целое, т. е. Христа, как нечто единое, хотел, чтобы естества, из которых состоит Христос, представлялись всегда вместе, как воспоминание целого, и чтобы ни одно из них не представлялось само по себе, так чтобы то, что случается с одним, существовало необходимо в другом.

44. – Если бы он слышал когда-нибудь от Павла: мы же проповедуем Христа распята (1Кор.1:23), то чтобы он ответил ему? Так как имя Христа есть имя общее для обоих соединенных естеств, то он, согласно своим допущениям, ввиду того, что имя Христа указывает и на Бога, вынужден был бы невольно, чтобы не делить единого, говорить, что само Слово было распято в собственном Своем естестве, и что божественная и неизреченная сущность спострадала вместе с человеческой. И если бы кто указал ему божественный и животворящий гроб, – не будем говорить об обрезании и других страданиях, – то он сказал бы, что Слово умерло и что божеское и бессмертное естество было погребено вместе с человеческим и смертным. Чтобы не разделять естеств, он хочет того, чтобы если одно естество претерпевает что-либо, с ним претерпевало бы и другое. И что ему могут сказать эти слова: но нам един Бог Отец, из негоже вся, и мы у него: и един Господь Иисус Христос, им же вся и мы тем (1Кор.8:6)? Подобное должно казаться ему нелепостью. Так как все действия принадлежат одному, то с точки зрения Мамоны вместе со Словом участвовало в творении всего и наше естество, и человек, таким образом, будет творцом самого себя. И затем, когда божественный Петр говорит: ты еси Сын Божий (Мф.16:16), то согласно положению Мамоны, и плоть вследствие отношения сыновства окажется имеющей достоинство божеского естества. Кто читает Писание, тот найдет и много другого подобного, что изобличает богохульство Мамоны и его нелепости. А что Мамона так именно думает и рассуждает, это нам показывают сущность его речей и пустые софистические вопросы. И все это он понимает неискусно и грубо, а не в смысле взаимоусвоения или взаимообщения (свойств божественных и человеческих), как учит о сем соборная Церковь, о чем речь, будет немного после.

45. – Так как Мамона продолжает распространяться и повторяться, то будем распространяться и мы по поводу сказанного им, и хотя бы он говорил одно и то же об одном и том же, будем отвечать ему. Он рассуждает так: «и как имя Бога и человека (Христа), означающее естества божеское и человеческое, мы можем прилагать к иконе, которая в состоянии представить только естество человеческое, а не естество божеское и человеческое?» Это «как», – буду разговаривать с тобой, как с присутствующим, – если бы не оглохли уши души твоей, если бы не ослепли твои мысленные очи, если бы ты не лишился разума и не извратилась твоя способность рассуждать, если бы ты хранил неприкосновенно определения веры и неповрежденное определение Соборной Церкви, если бы ты уберег малую искру веры в своем сердце, а не бесновался против непорочного и непогрешимого нашего исповедания вслед за твоими вождями, влекущими тебя в пропасть неверия и погибели, – это «как», говорю, для тебя было бы совершенно ясно, если только это является для тебя действительно вопросом, и не ухищрением и обманом.

Повторяя одно и то же об одном и том же, заметим, что так как распятие и страдание называются Христовыми, равно как погребение и прочее, – не будем говорить более, переходить меру и наскучивать слушателям, – то ввиду обозначения именем Христос двух естеств приписываемое одному из них должно несомненно усвояться и другому. Само собой разумеется, что крест мог поразить только человеческое естество; между тем он называется Христовым. Пусть убедит тебя апостол, который говорит: мне же да не будет хвалитися токмо о кресте Господа нашего Иисуса Христа (Гал.6:14). Обрезание может отделять только плоть человека, и гроб может ограничивать собою, заключать и скрывать только ее. Между тем все это называется Христовым, хотя ничего из этого не может быть приписано естеству божескому и неизреченному, ибо оно нетленно, бесстрастно и совершенно чуждо чего-либо мыслимого в этом роде. И если нечто подобное говорится, то говорится в смысле взаимоотношения и взаимообщения, чего ты в настоящем случае не делаешь, ибо совершенно этого не понимаешь. Говорится, что пострадал Христос, но не как Бог, а как человек, хотя Он один и тот же с единою ипостасью. Так как тело, воспринятое от нас, называется Христовым, и мы верим, что Он все пострадал в нем, а между тем тело это имеет конечно свойственные ему черты, ибо оно не было бы телом, если бы не имело их: то неизбежно эти черты и подобие называются Христовыми. И как тело принадлежит Христу, так и эти черты относятся не к естеству Слова, ибо мы знаем, что оно безобразно и лишено формы, а к телу Слова и к человеческому естеству и образу, которые свойственны Христу. Посему имя Христа усвояется этим чертам омонимически, как представляющим Его подобие ⁹.

Между тем, тебя имя Христа, указывающее на два естества, возбудило величаться, хвастаться и думать, что ни одно из естеств, представляемых с этим именем, не может называться без другого, что одно из них или совсем не берется в каком-либо случае или учении, или же, если оно выделяется от другого, то отделяется от него совсем. Что же сказать на это? Представь себе, что Христос именуется только человеком или сыном человеческим, и притом называется только этим именем. И если никому другому, то Христу ты, конечно, поверишь, когда Он говорит народу иудейскому: что ищете мене убити, человека, иже истину вам глаголах (Ин.8:40)? И: аще не снесте плоти Сына Человеческого (Ин.6:53). И: прославися Сын человеческий (Ин.13:31). И: предан имать быти Сын человеческий (Мф.17:22). И: прииде Сын человеческий спасти погибшаго (Мф.18:11). И: называли сыном Давида (Мф.9:27 и др.). И многое подобное этому можно найти в Евангелии, если только Евангельския изречения не представляются тебе пустой болтовней. Так как то, что указывается названием человека, есть одно, а не два, как в имени Христа, ибо это слово означает одно человеское естество, то не получается ли и не прибавляетсяли у тебя нечто новое, поразительное и удивительное? Ведь ты, как человек, который ведет борьбу скорее со Христом, чем с именем Его, в состоянии объявить Господа простым человеком, одним из нас, – к чему ты нечестиво стремился и раньше и теперь, – и признать, что Он именно был обвинен, осужден на казнь, перенес поругания и приговорен к жестокой смерти. Охотно опускаю другое из страха пред богохульством. Может быть, ты скажешь, что человек этот есть Бог. Ты говоришь правду, ибо и Бог этот есть человек. А если наоборот когда ты слышишь, что Он называется только Богом: в начале бе Слово, и Слово·бе к Богу, и Бог бе Слово (Ин.1:1), – видехом славу Его, славу яко единороднаго от Отца (Ин.1:14); и: якоже Отец воскрешает мертвыя и живит, тако и Сын, ихже хощет живит», (Ин.5:21); и: «Отче прослави Сына Твоего, да и Сын Твой прославит тя (Ин.17:1); и: Аз и Отец едино есма (Ин.10:30). И слепорожденному говорит: веруешь ли в Сына Божия? И многое подобное. Когда слышишь ты все это, считаешь ли ты Христа только Богом, лишенным нашего естества, лишаешь-ли Его совершенно нашего тела и отрицаешь ли у Него все человеческое, чтобы таким образом явно упразднить все домостроительство?

46. – Что собственно ты говоришь? Ты обращаешь внимание на слова, обозначающия естества и, с одной стороны, уничижительными из них ты уничижаешь Христа, лишая Его свойств божеских и возвышенных, и таким образом соглашаешься со своими учителями, страдаешь арианским безумием. С другой стороны, возвышенными названиями ты устраняешь уничижительные, приписываешь Христу только возвышенное и поешь вместе с твоими вдохновителями, усердствуешь пустому и чудовищному баснословию скверных евтихиан, или вернее манихеев. Раз ты стремишься к поруганию и упразднению спасительного домостроительства, тебе легко услаждаться этими нелепостями. Но если мы посмотрим на это с иной точки зрения, именно признаем, что название человека свойственно и собственно нашему существу, а то, что приписывается ему, приличествует превышающему нас, то какое объяснение ты дашь? Здесь дело обстоит не так, как в случае с именем Христос, которое является общим именем, обозначающим оба естества; но особое название одного естества представляет в тоже время свойства соединенной с ним сущности вследствие взаимоотношения, в которое они вступают в одном и том же существе, – вследствие того, что свойства их перемешиваются друг с другом, равно как и самые естества, согласно церковному толкованию. Ибо что ты скажешь на это: «аще узришь Сына человеческого восходяща, идеже бе прежде (Ин.6:62). И: никтоже взыде на небо, токмо сшедый с небесе, Сын человеческий (Ин.3:13), И: суть нецыи от зде стоящих, иже не имут вкусити смерти дóндеже видят Сына человеческаго грядуща во царствии своем (Мф.16:28). И: приити имать Сын человеческий во славе Отца Своего, со Ангелы своими (Мф.16:27). Итак, будешь ли ты придавать значение только одним именам и считать царство человека вечным и неразрушимым, признавать Его человеком, предсуществовавшим на небе, сходящим с неба и снова восходящим на небо, а также, что Бог и Отец есть Отец того, кто называется человеком? Или же ты обратишь внимание на сущность вещей и истину и изумленный почтишь великое таинство домостроительства и примешь, что гласит и исповедует о нем учение Соборной Церкви, не придавая значения одним только именам и словам, дабы не лишиться спасения? Ты уже расстался с этим вслед за твоими пророками и вождями и выступил неразумно и нечестиво в качестве обвинителя истины и домостроительства Христова. Оставляя сражающихся с именами разглагольствовать об именах и представляя им услаждаться буквами и слогами, обратимся к силе истины и самых вещей и побеседуем кратко о следующем.

47. – Итак, следует сказать, что имя Христос без сомнения означает двоицу естеств в одной ипостаси, как говорилось часто и пространно об этом раньше. Боговдохновенное Писание и славнейшие Отцы, возвышенно рассуждая о значении имени, всесторонне разъясняли это при помощи понятий взаимоотношения и взаимообщения. Когда они рассматривают естества во Христе сами по себе, т. е. божество и человечество (ибо они обозначают существа), то приписывают особенности и естественные свойства каждой в собственном смысле, – и то, что говорят об одном естестве, не приписывают другому. Они не говорят ни того, что божество сотворено и страстно, ни того, что человечество не сотворено, нетленно или бесстрастно, ни того тем более, что естества спострадали друг с другом, как допускают нынешние догматисты. Но когда они берут ипостась, состоящую из этих естеств, они называют ее Христом по тому и другому естеству; свойства соединенных естеств они считают свойствами ипостаси, так как Христос есть и Бог и вместе человек, Бог воплощенный, один и тот же – сотворенный и несотворенный, страстный и бесстрастный. В случае, если они имели в виду составные части ипостаси, иногда на основании свойств только божеских и возвышенных называли Христа Богом и Сыном Божиим, а иногда, принимая во внимание свойства только человеческие и уничижительные, именуют его человеком и Сыном человеческим. Иногда же они свойства одной из частей приписывают другой с ней сосуществующей, вследствие того, что они вмещаются одна в другой. Так Бог называется страстным и Господь славы распятым не как Бог, а как человек. И наоборот, именуется человеком безначальным, бесстрастным, несотворенным, небесным и отроком предвечным не как человек, а как Бог. Вследствие тесного единения естеств, единства ипостаси и тожества лица, Христос есть един и в одно и тоже время есть то и другое, с одной стороны, существуя безначально от Отца, а с другой – став потом человеком по Своему милосердию. Этим путем каждое из естеств сообщает принадлежащие ему свойства другому, вследствие единства и тожества ипостаси, не теряя каждое из своих свойств в одном и том же лице, почему и говорится, что Слово усвоило домостроительно страдания Своей плоти. Хотя Оно нисколько не страдало в Своем естестве, однако говорится, что Оно пострадало, дабы мы верили в единого Спасителя всех, исповедовали Его виновником нашего бытия и существования и приписывали Ему наше блаженство.

Верховный из богословов наставляет нас этому, говоря: Христос единою о гресех наших пострада, праведник за неправедники, да приведет ны Богови, умерщвлен убо быв плотью, ожив же Духом (1Пет.3:18). И еще: Христу пострадавшу за ны плотию, и вы в туже мысль вооружитеся (1Пет.4:1). С этим в согласии окажется и учитель неизреченных тайн, проповедующий Христа распятаго, а также, что распят Господь Славы (1Кор.1:23). Поэтому же называют иудеев убийцами Бога и Господа и божественные отцы наши, которые о способе взаимообщения (естеств) рассуждают так. Божественный Кирилл в третьем письме к Несторию: «и был (Христос) в распятом теле, усвоив страдания Своей плоти». В письме к восточным он говорит так: «сверх того все мы исповедуем Слово Божие бесстрастным, хотя велемудро уготовляя таинство, Оно представляется усвоившим Себе страдания, испытанные Его плотью». Почему и премудрый Петр говорит, что Христос пострадал за нас плотью, а не естеством неизреченного божества. И чтобы в Него верили, как Спасителя всех, Он, как я сказал, домостроительным усвоением воспринял страдания Своей плоти. Священный Амфилохий в послании к Селевку говорит так: «Страдает воспринятое естество, но воспринявшее пребывает бесстрастным. Бог усвояет Себе человеческие страдания Своего Христа, т. е. крест, смерть и все, что о Нем мыслится с точки зрения домостроительства, усвояет, но Сам нисколько не страдает». Божественный Григорий Нисский против Аполлинария пишет: «Так как человеческое хотение – одно, а божеское – другое, то о Христе говорится, что Он усвоил страдания наши, согласно немощи естества, по человечеству. Но что дивно, – мы находим, что Священное Писание приписывает Спасителю всех Христу, не только существенно и изначально свойственные нашей природе страдания, но даже наихудшие из них. Говорится, что Он усвоил их, соделался как бы клятвой за нас и грехом: проклят всяк висяй на древе (Гал.3:13); не видевшаго бо греха по нас грех сотвори (2Кор.5:21), – что Он воспринял наше непокорное и непослушное естество. Он усвоил воспринятое так, чтобы в Себе уничтожить худшее, как огонь уничтожает воск, а солнце туман, и чтобы мы восприняли вследствие единения присущее Ему». Так говорит великий Григорий.

Но враги истины не идут за этими вождями; нечестивые и безумные в одно и то же время, плененные плотскими страстями, они открыто проповедуют противоположное. Между тем мы, наставляемые учителями Церкви, пребываем в пределах православия, не совлекаем естество Слова в страдания плоти и напротив говорим, что усвоив домостроительно эти страдания, Оно не страдало само. Таким путем мы нисколько не нарушаем правильного хода умозаключений, хотя по-нашему Один и Тот же приобщился и славы и поруганий. Так как Слово усвоило домостроительно страдания тела и так как тело это называется телом Бога Слова, то и икона и подобие Его пресвятого тела относятся к Нему, как Ему собственные. Усвоенная таким образом, икона, принимая имя общее обоим естествам, называется омонимически с первообразом. А вы, враги домостроительства Единородного, спрошу я вас, что скажете вы на это? Почему вам кажется поруганием Христа твердая вера, пламенная любовь к божественному таинству православных, которые, признавая проистекающее из него благодеяние, повествуют и изображают великие дела, совершенные для нашего искупления, дабы имея их пред глазами носить в душе всегда свежую, твердую и постоянную память о них, согласно древнему преданию Церкви Христовой? Косность и леность нашей природы требуют как бы удара рожна и возбуждения для того, чтобы направить ее к полезному. Неужели у вас не находит веры, что Он соделался клятвой и грехом, был распят и умер, перенес наказание, налагаемое на злодеев, и все то, что Он благоволил пострадать ради нашего спасения? Если же Он перенес эти страдания ради нас как человеколюбец, то сколь более Он как Преблагий примет от нас иконы, ценя веру и чувства. усердствующих?

48. – Но вы находите оправдание во грехах своих (Пс.140:4), нечестиво и невежественно болтая невоздержным языком своим об описуемом и неописуемом. Не славу желая утвердить, вы восстаете против долготерпения Божия, ниспровергаете и клевещете на спасительное домостроительство, силясь совершенно упразднить Его. Если бы не таковы были замыслы и намерения ваши, если бы у вас была хоть тень благочестия, то вам не было бы нужды выступать против Церкви Христовой с пустыми и новоизобретенными догматами. Если бы вы имели попечение о вере, то вы сохранили бы православное и непорочное учение о домостроительстве Христовом, и не стали бы укорять нас в измышленном будто бы нами заблуждении относительно двоицы природ во Христе, но правильно высказали бы касательно ее только ей приличествующее и подобающее, а именно: исповедуя двоякое рождение Христа – одно предвечное, безначальное, бестелесное и вечное от безначального и вечного Отца, и другое – в конце времен от пречистой Богородицы, бывшее во времени ради нашего спасения, – приписали бы каждому из естеств то, чем характеризуется их различие и почему познается их способность не сливаться и не смешиваться, а также приписали бы соответствующие естествам действования и воли, божественные и человеческие. Где различны естества, там различны и действования, равно как где тождественны действования, там равночестны и естества, вследствие противоположности соединявшихся природ, как думает и учит Церковь. Таким образом, божественное действование можно мыслить вечным, или скорее самодействованием, потому что сущность и действование не различаются, а подлежат одному и тому же определению ввиду особенности простого и бестелесного естества, которое во всем проявляет одно и то же, но только различно и, так сказать, неописуемо, а не так, чтобы прежде была силой, а потом из силы стала действием.

49. – Нечто подобное говорит Господь: Отец Мой доселе делает и Аз делаю (Ин.5:17), не только вызывание изначально сущего из небытия к бытию, но также сохранение и промышление о нем, как напр. творит ангелы своя духи (Пс.103:4), простирает небо яко кожу (Пс.103:2), покрывает водами превыспрянняя своя: основывает землю на тверди ея (Пс.103:3, 5): что однажды стало существовать, то и получает от Его промыслительных действий продолжение своего бытия. Человеческое же действие не вечно, но конечно или лучше сказать – ограничено, ибо молчание прерывает говорящего, и уснувший разве не просыпается. Покой ограничивает движение. И вообще что-либо делающий не может в тоже время делать и другое. Равно и сила – двоякая: одна божественная вечная самосила, бесконечная сила соответственно высшей степени величия и могущества. И вечная сила его, говорит апостол, и божество (Рим.1:20). Сила же человеческая ограничена и немощна. Плоть убо немощна·, дух же бодр (Мф.26:41). И: человек в язве сый, и ведый терпети болезнь (Ис.53:3). И: аще и распят от немощи, но жив есть от силы (2Кор.13:4). Также и воли: одна божеская – благая, ибо Бог всегда желает нам благоденствия и спасения и принимает обращение и покаяние грешников; другая же наша – изменчивая и непостоянная, ибо не всегда желает одного и того же, иногда так, иногда иначе; иногда желает движения, а иногда покоя; в одно время желает созерцать и размышлять, а в другое – нет; иногда желает действовать, а иногда – оставаться в праздности. Воля человеческая, мыслимая во Христе, не противоположна Его воле божественной, как всецело обожествившаяся, ибо свойства нашей природы изменчивой и колеблющейся переходят из одного состояния в другое и не имеют в себе ничего устойчивого и прочного.

50. – Итак, что же? Не двоякое ли и ведение у Христа? Ведь как Бог Он знает все прежде, чем оно случилось. Так находясь вдали, Он, как Бог, предвозвестил ученикам кончину Своего друга (Ин.11:14). Находясь же вблизи и приближаясь ко гробу, Он спрашивает: где положили его (Ин.11:34), выказывая тем меру нашего естества. Также: Иисус же знал помышления их (Мф.9:4), т. е. то, о чем хотели спросить Его, ибо и как человек Он знал все вследствие ипостасного единения со Словом, равно как был обогащен и прочими совершенствами. И затем опять делает вид, что не знает дня и часа, когда придет конец мира (Мф.24:36), разделяя свойство воспринятого естества. Восприняв все это ради домостроительства, Он прославляется и провозглашается нами совершенным во всем человеческом, равно как и совершенным Богом. Одновременно мы исповедуем одного и того же сотворенным и несотворенным, смертным и бессмертным и всем тем, что мыслится противоположного об одном и том же, вследствие двойственности естеств. Но раз это признается, какое основание будет препятствовать правомыслящим приписывать одному и тому же лицу таким же образом двойственность и в других отношениях, – что однако нечестиво отрицают христоборцы, – и поскольку дело идет о естестве Слова, приписывать ему (лицу) неописуемость, а поскольку – о зраке раба – усвоят ему описуемость? Кто настолько малосмыслен и безрассуден, чтобы все другое признавать двойственным при двойственности рождений или естеств и спорить только об одной описуемости? Ведь если кто станет отрицать принадлежащие естествам существенные признаки, то от естества может не остаться ничего. Да и какая могла бы быть от этого опасность или вред? Как то, что Господь действует, хочет, а также обнаруживает неведение и страдает по-человечески, никаким образом не унижает божеского естества в Нем, ни вносит разделения в единую ипостась Его; так и то, что плоть Его изображается, поскольку Он был видим людьми и обращался с ними, ни в каком случае не может нанести Ему вреда или вызвать какое-либо разделение в Его ипостаси. Да сгинут же пустословы, клевещущие на божественное домостроительство и отвращающиеся от нашей святой веры!

1. Окончив согласно своему плану первый вопрос или, скорее, приказание, которым выказал действительно свое пребывание у власти, Мамона переводит свою речь к другому вопросу. Как и прежде он лепечет и болтает об одном и том же и тщетно стремится к недостижимому. Мы считаем необходимым привести нечто из этой болтовни, чтобы и здесь выказали себя дерзость и превозношение его мысли. Он говорит следующее: «Мы намерены спросить вас касательно другого основного положения; а именно, мы полагаем, что изготовляющий икону Христа не постиг глубины неслитного единения двух естеств во Христе». Разве это не выходит за пределы всякой дерзости и надмения, вернее же, безумия и глупости? По своему великому неразумию он считает себя единственным человеком, который восхищен даже не на третье, а на четвертое небо, слышал более неизреченные глаголы, чем Павел, (2Кор.12:1), приобрел божеское ведение и, превзошедши всю тварь, постиг то, чего не знал никто никогда. Кто не подивится этой непомерной дерзости? Я не говорю уже об апостолах и других учителях Церкви, которых он подвергает бесчисленным поруганиям, замарывая и зачеркивая их учение, причем одних из них высмеивает и поносит за понесенные ими страдания телесные, а других за их болезни. Как он не устыдился поведения и ревности к святым со стороны тех, кои блистали на царском троне благочестием и справедливостью? Они чтили Бога украшениями и храмами и не только не уничтожали священную живопись, но с усердием устрояли и располагали эти священные украшения в святых храмах, на священных одеждах и сосудах, следуя апостольскому и отеческому преданию. Бесчисленное множество этих украшений предлежит пред глазами всех и доныне, как свидетельство благочестия прежних царей и как обличение и выставление на позор неразумия и нечестия Мамоны. Вместо того, чтобы подражать их жизни, правой вере и благочестию, он объявил себя мудрее и умнее всех, во всем повинуясь только своим страстям. Неужели те, следуя во всем учителям церкви, процветавшим и прежде них и в их время, не постигли всей глубины веры, и только одного этого чистейшая и непорочнейшая жизнь сделала способным проникнуть в глубину неизреченных тайн Божиих? Конечно, нет: и здесь как и во всем он выказывает себя явным врагом по отношению и к ним и к истине.

2. – Но безмерно величаясь и стремясь переступить пределы человеческого слова и ведения, он недоумевает касательно того, что ясно всем, когда говорит: «Как можно изобразить Одного Того, Кто соединил два естества в одном лице, когда одно естество неописуемо?» Следовательно, одно из двух естеств описывается. К этому привела его пытливость речи и заставила высказаться вопреки желанию против собственного мнения. Таким образом толкаемый самой истиной он вынужден был проворчать и прохрипеть хоть малую долю правды, которой до сих пор, как видно было, никогда не говорил. Он заблуждается в главном, и распадается все учение его. Начав речь о двух естествах, он заявил, что одно из них неописуемо; отсюда ему приходится вопреки желанию другое объявить описуемым. Ибо кто из здравомыслящих, сказав, что он не знает одного из двух людей, не заявит одновременно, что другого он знает. Так становятся смешны его детские замыслы и превозношение. Мамона умолчал об этом, хотя и должен был присоединить и остальное. Не решился он на это, дабы не изобличались замыслы или, скорее, безумие его. Итак, даже тем, которые не признают различия естеств, он дал повод думать, что одно из них описуемо; и здесь невольно обнаружил признание того, чего часто избегал. И сколько сказалось тут тупости и безумия! Как великая мудрость его превратилась в неразумие, как постыдно уловлен он лукавством собственных речей, дабы легко была видна ложь его зловерия и открылся свет истины! Почему бы ему в своем недоумении не прибавить еще и следующего: как Христос мог претерпеть то, что Он претерпел, когда одно естество Его бесстрастно? Или: как Он умер и был заключен во гробе, когда одно естество Его бессмертно и невместимо?

Но Мамона опускает это, переводит речь к другому предмету, указывает на хлеб и вино, которых мы приобщаемся в божественном таинстве, и говорит: «По божеству Своему предузнав смерть и воскресение Свое и вознесение на небо, Он дабы мы, верующие в Него, имели день и ночь ясное воспоминание о Его воплощении»... Разве это не безумнее предыдущего, ибо высказывает не столько нечестие его, сколько малосмыслие и тупость: он не понимает ни того, что говорит, ни того, о чем рассуждает. Что можно ответить ему. Икона Христа есть ли напоминание о Нем или нет? Зная хорошо, что икона являет нам Его, он безумствует против нее и неистовствует против Христа и Его наследия. Так как тяжело Ему видеть Христа на иконе, то надписание имени не вызывает у него воспоминания о Нем. Почему же он гневается и борется? Неужели потому, что к иконе прилагается имя Христа? Разве священные изображения не возвещают нам воплощение и страдания, которых Он, как человек, перенес ради нас, Его распятие, смерть и воскресение? Не отмечают пред нами чудеса и знамения, которые Он сотворил, как Бог? Опровергать все это бесполезно и молчать пред безумцами не предосудительно.

Затем Мамона прибавляет: «Христос повелел святым Своим ученикам и апостолам передать образ подвига любви Его в теле Его, дабы мы чрез священно служительское возношение посредством причащения и усвоения принимали как само и истинное тело Его». Как он представляет тело Господне, об этом судить предоставим ему самому с его выучениками. Со своей стороны на его слова мы ответим следующее. Так как, по его словам, совершаемое посредством причащения и усвоения становится подлинно и истинно телом Христовым, присущим самому Слову, то он признает его тождественным с телом, которое Слово восприняло от Пресвятой Девы. Теперь необходимо задаться вопросом о том, каким становится это тело после божественного священнослужения и освящения – описуемым или неописуемым? Нет такого сумасшедшего и безумца, который бы дерзнул назвать его неописуемым; я думаю, что даже сам Мамона не сказал бы этого. Ибо каким образом может быть неописуемо то, что чувственно предлежит глазам человека, объемлется руками, взимается зубами и вкушается? Все это чем иным представляет и выказывает его, как не совершенно описуемым? Если же оно описуемо, и это же свойство принадлежит и тому телу, которое в начале восприняло воплотившееся Слово, ибо это одинаковое -отношение имеет и к тому, то, конечно, описуемо и оно (тело Слова). Отсюда Мамона оказывается в полном противоречии с собой. Он должен или считать неописуемым и тело Христово (в Евхаристии), дабы не только до конца выказать свое неверие и безбожие, но и представить в глазах всех свои мысли смешными и потешными, – или же признавать и тело Слова описуемым.

3. – Таковы наши соображения. Из того же положения у Мамоны получается и другая нелепость. Собственными словами он вынуждается утверждать, что Божественное Слово или соописуется с этим, вследствие приобщения ставшим, телом, или же отделяется от него вследствие единства ипостаси, так что на самом деле оно не получает никакого освящения и благодати. Но тогда что же у него выходит, как не приобщение простого хлеба и вина, ни в чем не отличных от принимаемых человеком в пищу? «И хотя бы мы пожелали представлять его, как образ тела Его, произшедший от него, мы принимаем его за изображение тело Его». Как раньше этот заблудившийся мудрец утверждал, что образ ничем не отличается от первообраза, так и здесь он выражает о них то же мнение. Изумительна и тут неустойчивость и нетвердость его мысли, потому что то, что недавно решительно принимал как собственное и истинное тело Христово, теперь считает уже образом тела Его. Но что может быть смешнее и безумнее утверждения, что одно и тоже есть и тело и образ Его? И притом, каким образом? – Таким, что «если бы мы захотели»..., все предоставляя нашей воле и решению легкомыслия. Где не насаждена вера или страх Божий, там волей распоряжается страсть. «Его (тело в Евхаристии) мы принимаем, – говорит Мамона, – за изображение тела Его», не вследствие истинности (такого отношения), а как захочет он установить это отношение, (не взирая на то), сообразно ли оно с существом дела или нет. Мы же называем это не образом и не отражением тела Христа, хотя таинство и совершается при помощи символов, а самым телом Христовым обожественным. Ибо так Он сам говорит: аще не снесте плоти Сына человеческаго, ни пиете крови Его, живота не имате в себе (Ин.6:53). Тоже Он предал ученикам Своим, говоря: приимите, ядите тело мое, а не образ тела Моего, ибо Он воспринял плоть действием Святого Духа от Пресвятой Девы. Если нужно доказывать это на случае из нашей жизни, то как, напр., хлеб, вино и вода превращаются в плоть и кровь ядущего и пьющаго, причем мы не говорим, что наше тело становится иным по сравнению с прежним, так хлеб и вино в Евхаристии преестественно призыванием священнодействующего и наитием Святого Духа претворяются в тело и кровь Христову. Так именно и гласит молитва священническая. И мы уже не считаем их двумя, но веруем, что они остановятся одним и тем же. Если же они и могут бы названы противообразами, αντίτυπα то таковое название приложимо к ним не после, а прежде освящения. И как скоро Мамона утверждает, что «если описываешь, то разделяешь Христа, или вместе с тем описываешь и Слово», то он мог бы говорить и так: если приносишь жертву, то разделяешь Христа, ибо над телом священнодействуешь, а не над божескою природою. Ведь Великий Архиерей наш, как человек, называется приношением, агнцем и жертвой, поскольку Он есть и называется человеком. Итак, ты, согласно твоим словам, или приносишь в жертву и Слово, по причине единства ипостаси, или, принося жертву, ты отделяешь человеческое естество. А если мы следуем за учителем твоим Евсевием, который говорит, что плоть вся всецело перестала быть плотью, преложилось в естество божеское: то оказывается, что ты тщетно приносишь жертву. Чего будет причащаться человек? Не будет ли казаться, что он причащается не плоти Бога, а божеского естества? Но это манихейское измышление.

Питая злобу против тела Христова, Мамона не дерзает ничего говорить богохульного против того, что касается причащения его, но прибавляет, следующее:

«Что же? И хлеб, который мы принимаем, есть образ (εἰκών) тела Его, изображающий (μορφάζων) плоть Его, как обращающийся в отобраз (τύπον) тела Его». Чрез союз «и» дает понять, что есть и другой образ тела Христа и помимо хлеба. Мамона умеряет здесь свое нечестие, ибо богоборствуя во многих других местах, он не стремился называть его идолом. Тем не менее, он не объясняет, какой из этих образов выразительнее, или, вернее, имеет более подобия с первообразом. Между тем, здесь у него оказывается странность: в одном случае он называет это телом в собственном и истинном смысле; в другом – образом (εἰκών) тела, каковое заблуждение он поддерживает потому, что усердно стремится упразднить евангельскую историю и повествования. На это ему можно между прочим сказать следующее: хлеб, по твоему мнению, не есть ни тело Христово, ни образ тела Его. Если ты скажешь, что он описуем, потому что он взимается губами и зубами, то он не есть тело Христово и не соединен со Словом, ибо ты часто раньше утверждал, что тело Христа неописуемо вследствие соединения его со Словом. Если же ты назовешь хлеб Евхаристии образом тела, то он отметается не только как образ, но и потому, что отделяет естественное тело от соединения со словом. Так заблуждение и нечестие не стоят в согласии сами с собою. Итак, или заяви, что этот хлеб неописуем, чтобы свое измышление довести до конца; или же все, тобою сочиненное, окажется вздором.

После этого он говорит следующее: «Не всякий хлеб есть тело Его, равно как не всякое вино есть кровь Его, а только тот, который посредством священнического тайнодейетвия возносится, из рукотворного (состояния обращаясь) в нерукотворное». Как будто может кто недоумевать и сомневаться, он твердо и уверенно заявляет, что не всякий хлеб есть тело Его и не всякое вино есть кровь Его. Изрекать такие положения, не требующие никаких доказательств, достойно мудрости Мамоны. Опуская это, как болтовню и вздор, развеваемый на ветер, мы будем рассуждать так: если священнодействуемые хлеб и вино описуемы, то тело, которое носил Бог-Слово, да, по его мнению, не было принесено в жертву, и поэтому именно он называет его неописуемым. Но тогда как и откуда мы будем знать об этом жертвоприношении, о великой, непорочной честной и очистительной и спасительной для всего мира жертвы? Если бы Мамона верил, что она принесена за спасение всех, то это, по крайней мере, не говоря о всем другом, должно бы привести его к признанию, что и она описуема. И если не естеством, что утверждать безумно, – то тайнодействием, по крайней мере, согласно его мнению, она должна быть описуемой. Итак, тело Христа описуемо, хотя бы Мамона и не хотел этого.

После обильной болтовни об этом и пустословия, коих мы с презрением гнушаемся, как бессмысленных и беспорядочных звуков людей беснующихся и безумных, так как они оскорбляют слух людей благочестивых и здравомыслящих и марают язык говорящих, наполняя его непристойным вздором, – к концу своего сочинения, заканчивая речь, он излагает следующее. Прежде всего связывая клятвой, он утверждает, что никто из тех, о ком он говорит, не возбуждал подозрения касательно своей веры во Христа и не неистовствовал против иконы Его. По этому пункту он выступает с защитой, показывая, как приписана была ему вина. Он утверждает, что клевета касательно его сильно распространилась не прежде того времени, когда восстали и произвели смуты его родственники и свойственники ¹⁰. Эти клеветы заявляли о его отпадении от Бога и таким образом сделали его преступником в глазах многих. Затем страшными и многочисленными клятвами, вопреки евангельским заповедям, он старается уверить, или, точнее сказать, поиздеваться над клятвопреступлением, – что ни словом, ни делом он не таков, и что, предложив собравшимся епископам свой взгляд и суждение касательно этого догмата, он принял их определение. Но немного спустя, снова по обычаю своему, возвращаясь от притворных речей к самому себе, изрекает как судья и учитель.

4. «Если мы убедили вас, что правильно говорим касательно этой одной иконы (Спасителя), то мы изложим пред вами соображения касательно и других икон, чтобы вы рассудили и о них. Мы с радостью примем ваш суд, когда вы придете к соглашению с другими епископами и подадите голос по основательным соображениям». Таковы его слова, из которых мы нечто привели буквально, чтобы показать его отпадение от Бога, изобличить ложь его клятв и болтовни и сделать явными его притворство, хитрость и обман неведущих. Что же за причина вызывает у него желание говорить о других иконах? Каких целей он хочет достигнуть? Всякому ясно, что, соткав нелепость и вздор против воплощения Бога-Слова, он нечестиво направляется к беснованию против священных памятников святых и прежде них против памятников предстоятельницы святых, превысшей всех тварей пресвятой Владычицы нашей Богоматери, что бы и Ее подвергнуть поношению вместе с рожденным Ею.

Полезно знать, каковы замыслы этой богоненавистной и безбожной души: не думает ли он и здесь выставить на вид описуемое и неописуемое, или двойственную природу святых, состоящую из естеств божеского и человеческого? Или может быть он усвоил то, что могли внушить ему его наставители и руководители, именно что ипостась каждого святого является двойной, состоящей из души и тела? И если святые будут изображаться, то необходимо вместе будет начертана и изображена и душа, или же она, как некогда имеющая оставить тело, должна отделиться от него (вследствие изображения тела). И ту самую болтовню и нелепости, которыми он пользовался в речи об ипостаси Христовой, он может пустословить и здесь. Поскольку можно судить на основании того, что он говорил и делал, нетрудно распознать его замыслы.

Так как нет ничего гнусного и нечестиваго, чего бы он не измыслил против величия Божества и святых, – так как нет ничего преступного и нелепого, чего бы он не сделал, – так как ничего не оставил в непогрешимой вере без обвинения и оклеветания: то вследствие этого прежде всего дерзает высказаться против слова «Богородица», предлагая совершенно изгнать его из языка христиан. Он весьма гневается и негодует против употребления этого имени, которое обычно у христиан и которого, как мы видим, не выносят иудеи. Затем он зачеркивает и уничтожает все, о чем мы просим во имя ее и что в молитвах к Рожденному Ею и прошениях песненно всегда возглашают о спасении всего мира молящиеся, так как мы исповедуем и проповедуем, что мы имеем в ней ходатаицу и надежную заступницу пред Ним вследствие принадлежащего ей, как Матери, дерзновения. Наконец, он совершенно отвергает молитвенное обращение к ней, за которое угрожало или издевательство, или суд. И зачем указывать подробности, когда он был даже против напоминания имени Ее? Относительно других святых теперь распространяться незачем. Он не только не считал достаточным постыдно поносить и осмеивать их безбожными речами, но даже истреблял огнем святые и честные мощи их.

5. – Раз сделавшись врагом Христа и всех христиан, нарушителем божественных законов и противником священных канонов, изданных апостолами и святыми отцами, Мамона установил, что не следует в основании божественных престолов честного алтаря полагать мощи согласно христианскому обычаю. Для людей боголюбивых и поклонников мучеников, воздававших им, как подобает, почтение, существовала крайняя опасность. Отсюда и храмы, построенные в то время, по-видимому, освящались без мощей святых. На место их они полагали останки совершаемых ими таинств, поистине делая достойное своих догматов и священнодействий, ибо апостольское предание не позволяет этого. Да и как бы стал чтить мощи святых Мамона, который бесстыдно, дерзко и безбожно разрушал и ниспровергал посвященные их именам святые храмы, которые некогда воздвигли верующие и благочестивые христиане? Особенно разрушал он те из них, где были отпечатлены святые подвиги их и где покоились честные мощи их. Он действовал и домогался, чтобы впредь память об именах их исчезла среди людей.

6. – Благовременно и полезно в настоящем случае и сообразно с достоинством святых высказать, что они, как слуги Божии, подъявшие крест в этой жизни, последовали за Христом, сораспяли себя с ним и соделались подражателями и причастниками Его животворящих страданий и спасительной смерти. Вследствие сего они будут во век соцарствовать с Ним. А теперь после их отшествия отсюда они нисколько не менее подвергаются вместе со Христом преследованиям и страданиям. То, что прежде случилось с первообразами, теперь происходит со священными изображениями их. За двойные подвиги во время двойных гонений и преследований они увенчиваются раздаятелем наград Христом и живут вечно с Богом и в мире, хотя глазам этого безумца они представляются умершими. А этот беззаконный отошел ни с чем, пожав плоды достойные трудов своих и унаследовав геенну огненную, уготованную ему и вождям его. Этот отступник после отступников, жестокий и свирепый гонитель после гонителей не удовольствовался проявлять гнев и угрозы в отношении к живым и благочестиво избравшим жизнь по Боге и подвергать их несправедливейшим наказаниям, но насколько было в его силах покрыл позором и бесславием и прежде отшедших, прославившихся многими деяниями неустрашимости и подвигами, сменившими жизнь мученическим концом. Таково было его легкомыслие в отношении к святым, таково было его беззаконие в отношении к праведникам, таким поруганием Бога и святых воздал он за благо жизни. Я не буду теперь говорить, что и как он пустословил против евангельской проповеди, как он попирал евангельскую жизнь и старался жизнь людей преобразовать по своим плотским и извращенным желаниям. Таковы, говоря кратко, намерения, которые он положил себе осуществить, таковы козни и предприятия, которые воздвиг этот враг Христов против непогрешимой веры нашей и ангелоподобного жительства христиан. Но война против святых, от века на земле славящих Господа, должна была прекратиться здесь, и замыслы, которые он неразумно и безбожно надеялся осуществить, подвергая поношению без всякого уважения божественные храмы и священную память их, должны были иметь конец. Достигнув немногого из намеченного, Мамона если бы и не достиг всего, то наверно причинил бы величайший вред, если бы жил доселе.

7. – Что он сказал бы о небесных святых и премирных силах? Каковы намерения, которые он хотел привести в исполнение, чтобы и в отношении к ним совершить беззаконие. Какие клеветы и нелепости постарался он изобрести, чтобы обесславить их? Так как ему представлялся случай поглумиться и продолжить свои выводы, то он мог приписать ангелам неописуемость, что, как ясно всякому, приятно и привычно для него и полезно для его нечестивого учения. Между тем ангелов хотя и можно назвать неописуемыми, но не вполне: они описуемы (περιγράφονται – ограничены) по началу своему, ибо и они начали существовать; а то, что начало существовать, несвободно вполне от ограничения. Затем будучи тварями, они ограничиваются Творцом. А кроме того они ограничены в способности ведения. Как силы духовные, они сообщают друг другу о своих помышлениях и, насколько возможно, познают природу друг друга, ибо и познавание есть один из видов ограничения. Но, будучи духами, ангелы и пребывают в духовных пространствах, а не определяются телесно или чувственно. Не имея тела и вследствие этого лишенные вида, величины и телесного образа, они, конечно, не могут быть заключены в чувственном пространстве. Но не об этом у нас идет теперь дело. Задача наша определить не то, ограничены ли они или нет, а то, можно ли их начертывать и изображать. Здесь необходимо употреблять слова (описуемый и изобразимый – περίγραπτος и γραπτος в их собственном значении; насколько они различаются между собою, об этом речь будет немного после.

8. – Свою речь Мамона ведет с притворством и лестью, стараясь, чтобы большинство могло подумать, что есть нечто достойное внимания в его предложениях. На деле же он пускал в ход власть, которою приводил в исполнение все свои планы. Но мы, защищая истинное учение и ведя речь о том, что святые ангелы начертываются и изображаются, кратко представим наиболее важные свои соображения. Прежде всего, о возможности изображать ангелов свидетельствуют факты, твердо удостоверяемые тем, что мы видим и что предлежит нашим глазам. Всюду на земле во святых храмах картины наполнены священными изображениями бестелесных сил, и предание об этом в кафолической церкви держится изначала. Требовать доказательства этого было бы верхом всякого легкомыслия и глупости. Затем этому ясно нас наставляет богопреданное Писание. И чтобы начать с самого первого ближайшего к Богу и первым воссиявшего небесного чина, посмотрим, что говорит Павел о ковчеге, находившемся в скинии подзаконной: а над ним херувими славы, осеняющии очистилище (Евр.9:5). С именем же херувимов славы, согласно правильному толкованию учителей Церкви, связано представление о состоянии прославления, славы, пребывания вблизи Бога. Еврейский язык этим именем обозначает богатство ведения, излияние мудрости. Относительно того, каковы же эти херувимы. Мамона, если бы он имел ум слышать, услышал бы и узнал бы, что Писание изображает не самых божественных и превыспренных херувимов, которые бестелесны, безвидны, безобразны, духовны и разумны, а священные изображения их, изготовленные из чистейшего и блестящего материала, вычеканенные из золота, сделанные руками человеческими по повелению Божию, бездушные, неподвижные, названные одним с ними именем, причастные названию, удостоившиеся славы и благодати.

Что же делать? Верить этому или зачеркивать Павла, который говорит об этом? Приятно и желательно было бы Мамоне удалиться от апостольского учения и перестать быть христианином, а также не следовать Моисею, которому было повелено сделать изображения, не быть даже евреем и, если нужно говорить самое наихудшее, не признавать самого Бога, повелевшего это. Что говорит Бог, беседуя с рабом Своим? Виждь да сотвориши вся по образу показанному тебе, и познан буду тебе оттуду (Исх.25:40 и Исх.25:22), имея в виду херувимов. А разве не честно и не достойно почтения то, по чему Бог познается людьми? Всякий, благоговейно относящийся к святым, признает это. Что же унаследует и с кем сопричислен будет тот, кто попирает святыню, понять это легко всякому желающему: конечно, с безбожными язычниками, с нечестивыми манихеями. Подражая их учению и взглядам, Мамона и впал в такое безумие и безбожие, что стал считать позволительным подобно им и многие другие места боговдохновенного Писания неразумно и нечестиво попирать и вычеркивать. Так как Мамона, отвергая глаголы Духа, удалился от двора христиан, то кратко изложим наши воззрения, которых держимся касательно ангелов все мы, стоящие внутри ограды благочестия, как научили нас все истолкователи Духа и как принимает Кафолическая Церковь.

9. – Итак, мы заявляем, что не можем познать и постигнуть то, какова природа и как существуют эти пресвятые силы. Об этом подробнее мы говорили в другом месте на основании поставлений святых учителей ¹¹. Будучи совершенно просты и несложны, не ограничиваемые пространством ввиду своей бестелесности, они, однако, начертываются и изображаются. Прежде всего, мы знаем это из речений Духа, которые предал нам наставник богопочтения Моисей касательно устроения херувимов. Затем, так как существуют служебнии дуси, в служение посылаемы за хотящих наследовати спасение (Евр.1:14), то Господь Бог, пекущийся о всех, всем человеколюбно управляющий, о всех делах наших промышляющий, благоволил быть предстательству бестелестных сил, по требованию человеческой немощи, благодаря родственности и сходству чувств (у ангелов и людей).

Находясь в общении с нами, они передают нам дары и благодеяния промыслительного и попечительного смотрения. Много было явлений ангелов слугам Божиим; при этом, хотя природа их оставалась сокрытой, но насколько то позволяла чистота и непорочность призываемого к такому видению или как того требовали нужда, время и обстоятельства, среди которых совершалось служение ангелов, людям, удостаивавшимся видения чистыми мысленными очами, различно представлялись и являлись формы и образцы бесформенных и безобразных существ. То, что случилось с патриархом Авраамом, было выше, чем явление ангельское; и способ этого нового и дивного приветствия, которым воздается хвала и почет благочестию и гостеприимству хозяина, выказывает скорее присутствие Бога, чем ангелов. Описывается, с другой стороны, как внук его Иаков в то время, как ему предстояло быть посвященным в тайну сошествия к людям Бога Слова, ясно видел ангелов и лестницу, простиравшуюся от земли до самого неба, стоящего вверху ее Владыку всех и ряд сходящих оттуда и восходящих, чем было таинственно предуказано пришествие к нам Спасителя всех Бога. А вожди Церкви заявляют, что этим был предначертан образ Христа.

10. – Мы не будем говорить о беседе чрез ангелов, имевшей место после этого, и о каких-либо подобных сим событиях. Также сыну Навина (Иис. Нав.5:13), когда он был занят мыслью о войне и ряды войска были уже пред неприятелем, явился Божественный ангел в человеческом виде, похожий на воина, показывавший руку, вооруженную мечем. Принимая его за воина и недоумевая при этом необычном зрелище, Иисус спросил, кто он – соплеменник или враг? Воин заявил, что он есть вождь воинства Господня. Также один из пророков (Ис.6:1) говорит, что он видел Господа славы и кругом предстоящих серафимов. Когда ему предстояло быть посланным к жестоковыйному и непослушному народу, он просвещается этим видением неизреченной славы и уста его очищаются углем, дабы беседовать чистому с чистым. Сделавшись служителем божественного слова, укрепленный этим видением и славой, поставленный в невозможность сравнивать это с чем-либо другим, презрев все человеческое, он мог дерзновеннее выступить на пророческое служение. Другой (Иез.9:2) пророк, когда просветленными мысленными очами созерцал Богом определенную казнь грешникам, увидел назначенных для этого служителей с секирами в руках, представлявших истребление, гибель и избиение множества непокорного народа. Видел он также человека, одетого в льняную одежду, которому было повелено пройти по городу и сделать знаки на челах людей скорбящих и воздыхающих о всех мерзостях, совершающихся среди них, чем божественное правосудие отделяло невинных от виновных. Еще одному пророку является муж, сидящий на рыжем коне (Зах.1:8), указывая как всадник, может быть, на быстроту и скорость действий. Цвет же коня, которым обозначается гневный, свирепый, красноватый и огненный вид сражающихся, указывает гнев Божий против народов языческих. И затем пророк услышал добрые слова (Зах.1:17) и речи утешения, предвозвещавшие Божественное благоволение и человеколюбие, которые Бог всяческих дарует Иерусалиму, возвращая народ порабощенный и плененный к прежнему процветанию и довольству, – и обетования относительно города, что он будет обстроен, населен и обогащен. Многое и другое указывали эти видения созерцавшему их пророку. Еще иной мог видеть иначе в меру своего достоинства, сообразно с тем, как располагались символические образы грядущих событий и как Бог устрояет то, что открывалось при помощи этих символов. А что можно сказать о честных и святых женах мироносицах? Не видели ли они ангелов, одетых в белые и блестящие одежды, когда направлялись ко святому гробу, где было положено живоначальное тело Богоначальника? При этом белизна и блеск их одежды, как символы общей радости человеческого рода и освобождения, едва не издавали прежде них самих (ангелов) гласа, что погребенный воскрес, совосставив с Собою издревле одержимых узами смерти. Смерть упразднена, узы ада разрешены, умерщвлен диавол, уничтожен грех. Это было благовестие величия предвозвещенных знамений.

11. – Так как для плотских глаз святые ангелы невидимы, то они созерцались в различных видах, сообразно с символами поручаемых им служений; так же они и изображались и начертывались до сего времени христианами. В согласии с этим именно христиане и поступают и проповедуют. Так как ангелы святы и суть служители божественного величия, вторые светы, воссиявшие от Света Первого, помощники нашего спасения, то и иконы их досточтимы и святы; мы воздаем им (ангелам) подобающее почтение, испрашиваем их святых молитв, потому что верим и знаем, что славословия и благодарения, молитвы и прошения наши возносятся ими к Богу, если только верно то, что сказано в Евангелии Спасителем нашим: яко ангели их на небесех выну видят лице Отца Моего небеснаго (Мф.18:10). И что иное они делают или чем занимаются, если не доводят до ушей Господа Саваофа наши прошения, уготовляя Его милости в отношении к деяниям нашим и предстательствуя за наше спасение? Здесь мы закончим речь об этом и опустим болтовню нечестивого легкомыслия. Обратим свою речь к ранее обещанному, к вопросу о словах описуемый и неописуемый (γραπτός και’ ἁπερίγραπτος), различия которых, как известно, не признает по своей грубости и невежеству Мамона, а за ним и его ученики и последователи его заблуждения, нечестивые и невежественные богословы, – и рассмотрим их болтовню, ибо, как с одной стороны, эти безумцы не знают различия естеств и свойств и не умеют установить разницы между святым и скверным, так с другой стороны, они не уразумели, что такое изображение (γραφή) и описание (ограничение – περιγραφή), изображаемое – γραπτόν и описуемое – περίγραπτον. Все сливая смешивая и считая одинаковым, они отождествляют то, что весьма различно и отнюдь не допускает никакой разницы. Не обращая внимания на эту несообразность в раннейшем изложении, чтобы не прерывать последовательность речи, мы и сами пользовались, когда нужно было, этими словами, иногда удерживая собственное и главное значение, а иногда вели речь, допуская безразличие в употреблении их. Но мы обещали представить и разъяснить их значение и различие между собой, дабы содержание и смысл их были понятны всем незнающим и дабы речь безумцев выказала себя смешною и исполненной невежества. Посему мы признали благовременным теперь кратко обсудить эти слова.

12. – Кто из имеющих каплю смысла не поймет, что начертание или изображение (γραφή) – одно, а описуемость или ограничение (περιγραφή) – другое? Начертание, начнем с простейшего, бывает двух видов: одно получается из букв, расположенных в связи и порядке, далее из слов, и составляется писателями; другое же устрояется и начертывается ради сходства путем подражания подлиннику, как это есть в случае, нас интересующем. Одно передает содержание связной речи при помощи звуков, а другое дает подобие подлинника при помощи отображения. В настоящем случае нет необходимости рассматривать, доставляет ли когда изображение (полное) отображение форм и вещей. Писателями (γραφείς) обыкновенно называются занимающиеся и тем и другим видом этого искусства – и составляющие словесные произведения и изучившие живописное искусство. Древнее употребление слова писать – γράψαι вместо слова ξύσαι – чертить близко подходит к обозначению писания и живописания. Но описание – ограничение (περιγραφή), как обыкновенно выражаются, COвершается следующим образом. Описуемое или ограничиваемое (υ’ περιγραφόμενον) описывается или ограничивается (περιγράφεται) или пространством, или временем, или началом, или постижением: – пространством, как напр. тела, – они заключаются в пространстве, потому что пространство есть предел содержимого, поскольку оно обнимает содержимое. Временем и началом ограничивается или описывается (υ’ περιγραφόμενον) то, что прежде не существовало и во времени получило бытие, в каковом смысле называют ограниченными – описуемыми ангелов и души. Телесно ангелы в пространстве не вмещаются вследствие того, что они не имеют ни формы, ни фигуры, но они действуют в пространстве сообразно со своей природой, ибо пребывают в нем духовно, как духи, и не где-либо, но именно там мысленно описываются – ограничиваются (περιγράφεσθαι). Можно сказать также, что они ограничиваются Творцом. Временем ограничивается не только то, что начало быть, но и то, что имеет конец и предел. Такова наша жизнь, по преимуществу ограниченная и конечная, ибо в смерти каждый достигает предела жизни. Исчезновение есть также предел и этого мира, когда мир окажется преображенным. Ведением ограничивается – описывается то, что постигается мыслью и знанием; один из видов ограничения есть ведение, коим ангелы познают в некоторой степени природу друг друга. Итак, описание – ограничение есть вмещение и предел вместимого и ограничиваемого, или окончание начавшегося и движущегося, или постижение духовного и познаваемаго. То, что не подходит ни под одну из этих категорий, неограниченно – неописуемо. Отсюда Христос, как человек, описывается (περιγέγραπται) названными способами: так как Он носил наше тело действительно, а не в воображении, то бестелесный Он описывается – ограничивается пространством; будучи безначальным, Он, получив начало во времени, описывается – ограничивается временем; обращаясь среди людей телесно, Непостижимый соделался постижимым.

13. – При существовании стольких видов описуемости–ограничения между ними следует отметить значительное различие. Когда художник пишет т. е. изображает человека, о чем у нас сейчас идет речь, то это не означает, что вместе с телом и описывает–ограничивает его. И если кто очерчивает кого-либо, то это не значит, что он заключает его в пространство, в котором ему следует находиться, даже в его отсутствие, ибо для того, чтобы описание–ограничение имело место, необходимо присутствие описываемого–ограничиваемого, тогда как для изображения это присутствие не представляется совершенно необходимым; при изображении совсем нет места для описания ограничения, хотя бы кто и подумал, что это совершается. В отношении к телесно описуемому–ограниченному ближайшее описание–ограничение дает пространство. А что такое пространство, нами уже сказано. С другой стороны, если кто описывает–ограничивает кого телесно, это не значит, что он его пишет т. е. изображает, – для такого заключения нет принудительных оснований, потому что описание и изображение не стоят в связи друг с другом, как сейчас будет сказано. Мы говорим, что человек изображен в таком-то месте, напр. на стене или дощечке; но никто из людей рассудительных и умных не скажет, что он этим местом описывается т. е. ограничивается. Человек на своем портрете пишется – изображается, но описывается – ограничивается не в нем, а в месте своего ограничения. И способы, которыми осуществляется описание и изображение, весьма различны: изображается человек, допустим, красками и камнями, в разных видах и положениях, в различных цветах; но этим он ни в каком случае не может быть описан – ограничен, потому что описуемость – ограничение есть, как сказано, нечто совсем иное.

Кроме того, начертание (γραφή) представляет телесный вид человека изображаемого, его облик, внешнюю форму и подобие. Описание же – ограничение (περιγραφή), не имея ничего общего с этим, определяет то, что ему подлежит, названными тремя способами. Изображение состоит в имении сходства с первообразом; оно есть и называется изображением первообраза, отделено от него и существует само по себе. Описание же – ограничение не может быть ни подобием, ни неподобием; оно не сообщает формы; относительно его нельзя говорить, что оно описывает первообраз; оно не имеет отношения к первообразу. Оно существует независимо и само по себе вместе с тем, что оно обнимает, и всегда ему присуще. Человек всегда находится в пространстве и во времени, познаваем, неизбежно подлежит описанию – ограничению, которое присуще его природе и не допускает никакого разобщения; – как каждый может видеть в пространственной описуемости – ограничении (πεσιγραφής) соединение границ того и другого (объема и содержания) при проявлении обоих, ибо где есть объем и величина, там неизбежно мыслится и пространство. Изображение же может далеко отстоять от первообраза. Изображение, хотя и в разных местах, начертывается, тем не менее, в точно определенной части пространства. Описание же – ограничение, ограничивая просто и неопределенно, распространяется на все, что подлежит описуемости – ограничению, а не так, что в одном месте оно описывает – ограничивает, а в другом нет. В изображении все принадлежит восприятию и внешней стороне; в описании же – ограничении большая доля принадлежит идее (представлению), ибо возможно мыслить одно описывающее – ограничивающее пространство. Вообще говоря, ни живопись не ограничивает – описывает человека, хотя он описуем – ограничен, ни описание – ограничение не изображает человека, хотя он изобразим, ибо и то и другое существуют на разных основаниях. Кроме того изображение подчинено (подлежит) описанию – ограничению описание же – ограничение не объемлется им в свою очередь, но объемлет его: отсюда между ними нет взаимозависимости. Понятие описуемости шире: какой либо предмет, изображенный или начертанный, напр. человек, и само изображение, а также отпечатанные знаки или черта могут быть названы описуемыми в том смысле, в каком мы сейчас говорим, что везде следует помнить, ибо мы ведем речь именно об этом, а не о другом способе описуемости; – но не обратно: если что описуемо – ограничено, то и изобразимо.

Приведем пример. Так называемый годичный круг обращается в пределах известных мер – четырех временных промежутков; поэтому он называется описуемым – ограниченным, но не изобразимым, начертываемым, ибо как может быть изображено то, что не имеет внешнего вида и формы и вследствие этого не доступно восприятию зрением. Будучи непрерывным, годичный круг всегда связывает свой конец с следующим началом. Так как солнце, обращаясь в течение круга, переходит от одного и того же знака к одному и тому же, то принято говорить, что круг некоторым образом описывается. Начала и окончания совершают взаимную смену в незначительный промежуток времени и почти незаметно. Чтобы текучее время не стесняло человеческой жизни неизвестностью, чтобы в наших делах, за отсутствием обозначения их каким-либо временным знаком, не происходило замешательства, беспорядка и неправильности, время измеряется днями, часами, неделями, месяцами, годами, в древности олимпиадами, консульствами и другими мерами, дабы хранились ясные и отчетливые воспоминания о прошедшем и чтобы в порядке располагались события жизни. Таким образом и закон Моисеев, существовавший до евангельской спасительной проповеди, существовал во времени и временем был ограничен. Равным образом с явлением Спасителя нашего Бога и идолопоклонство было упразднено и ограничено (περιγέγραπται), не обнаруживая в последующее время движения вперед и жизнедеятельности. Но ни закон, хотя он описуем – ограничен (περιγραπτός), не изображается, сам по себе будучи только именем, хотя его узаконения начертываются буквами и всегда находятся в священных книгах; ни идолопоклонство не подлежит начертанию, ибо в нем идет дело о вещах не существующих, не имеющих ни формы, ни внешнего вида.

14. – Точно также и начальства и власти народов описуемы – ограничены и таковыми именуются, ибо разделены друг от друга пределами и границами. Власть и обладание назначены Богом каждому народу в определенных местах. постави пределы языков по числу Ангел Божиих (Втор.32:8). Самое имя начальство и власти не может быть изображаемо, ибо оно обозначает и символизирует достоинство. Равным образом и человеческая жизнь хотя она ограничена – описуема и заключена в пределы Творцом и Богом всяческих, однако она не изобразима. Случающиеся с нами болезни описуемы, ибо ограничиваются временем; таковы особенно перемежающейся лихорадки, продолжающейся, большею частью, как говорят врачи, до одного дня; но никто никогда не видел лихорадку нарисованной или изображенной. Затем свойство цветов благоухать, присущее известным телам, растущим или залегающим в определенном месте, именно ввиду этого благоухания опиеуемо. Но так как само по себе отдельно это свойство не существует, то оно не начертывается и вообще не поддается изображению. Что такое переселение в Египет Иакова и его потомства и пребывание их там в течение четырехсот лет, – или пленение иудеев в Вавилоне халдеями, определенное Богом всяческих в 70 лет, которые они принуждены были отбыть для изглаждения своих грехов? Разве и то и другое не были ограничены и не закончились с возвращением, говорит божественный Григорий ¹²? Переселение и возвращение переселяемых, пленение взятых, обнаружение корыстолюбия и тираническое обращение, а, с другой стороны, лишение свободы плененных, рабство и принудительный увод – все это события. Но никто не может изображать переселение или пленение, как происшествие, взятое само по себе, ибо нельзя думать, что дело в данном случае идет о переселяемых и плененных; одно отлично от другого, как отличны действия от тел. Также движение воздуха можно назвать опиеуемым – ограничиваемым, потому что оно существует в одном месте и прекращается в другом, но – неизобразимым, потому что оно не состоит из частей и не имеет формы.

15. – И человеческая речь называется описуемоограниченной, однако она не изображается, ибо у нее нет ни тела, ни формы, ни вида. Да и как она может иметь их, когда она изливается и разрешается в произношении? Нами было уже сказано, в каком смысле слово γράφεται – начертывается должно быть приложимо ко всему этому. Согласно одному из этих значений, т. е. посредством букв, все может быть начертываемо. Если присмотреться, можно найти много случаев, где обнаруживается различие этих слов. Из вышеназванного ничто не подлежит начертанию γράφεται), если только не иметь в виду случаев, когда некоторые, изображая добродетели, напр. справедливость, мужество и другие, придают им телесную форму, как это мы иногда видим. Но это собственно нельзя назвать изображением (εἰκονίζεσθαι) или образом (γράφεσθαι), Ибо здесь нет первообраза, и изображения не имеют подобия с какими либо существами. Образы пишутся и начертываются сообразно первообразам и являются таковыми по отношению к чему-либо, как и раньше мы говорили об этом. Картины добродетелей суть измышления, создаваемые намерением и властью художника. Они явно не представляют вида, образа и формы чего-либо ранее существовавшего. Добродетели не могут быть изображены в собственном и истинном смысле. Изображается обыкновенно то, что вмещается пространством, воспринимается нашими чувствами, что имеет тело, форму и вид. А то, что существует на иных основаниях, или не изображается совсем, или изредка изображается символически, или иными способами. Не смотря на такое различие рассматриваемых слов, явствующее из определения и других рассуждений о них, эти преданные страстям безумцы, ограничивающие (περιγράφοντες) – скажем так – упование настоящею жизнью, никогда не взирающие на будущее, обладающие душой, одержимой страстями и влечением к материальному, движимые грубыми и разнузданными порывами, несмысленно и неразумно в форме приказания постановляют свои решения, которых не допускает самое существо дела. В то время, когда следует говорить «изображать и начертывать (γράφειν καὶ είκονίζειν)» они говорят «описывать (περιγράφειν)», не обращая внимания ни на церковное учение, ни на положение дела. Не научило их делать это различие даже обыкновенное и народное употребление этих слов, как напр., в приложении к так называемым в частных сделках обходным долговым распискам (ἐμπερίγραφα γραμματεῖα), совершенно отличным от признаваемых законом постоянных договоров.

16.Жалкие, они не понимают того, что особенно посрамляет безумие всех их. Всегда они имеют на языке и приводят требование учителя Астерия: «не изображай Христа» (μὴ γράφε). Но он не требует не «описывать» (μὴ περίγραφε). Так И наш Астерий в беседе о святой мученице Евфимии, указывая нам на священную историю мученицы, сказал: «Видел я там некое начертание» (γραφήν), а не «описание (περιγραφήν)» ¹³, – называл ее изображенной (γραφικήν), а не описанной или ограниченной (πεσιγραφικήν). Он умел ценить художество И наилучших из живописцев и как сам высоко чтился у них, так и чтил картины мастеров. Что же нужно сказать относительно других святых отцов наших? Один из них обращает внимание на живописцев, рисующих (ἐγκαράσσοντας) на дощечках, а другой говорит: «достаточно ли слово изобразило (ἐ’γραψε) мужа?» А затем: «не ясно ли представило (ἀνετυπώσατο) слово, живописуя соименного мне и имеющего одну душу со мною?» Но никто не сказал описано (περιέγραψεν). Иконоборцы же не знают даже названия, которое обычно употребляют изучившие это искусство. До такой степени извращена их мысль, до того они заражены безумием. Художники носят название ζωγράφοι, а не ζωοπεριγράφοι. Чтобы нам не запутаться в лабиринте слов и не вдаваться в бесконечную массу изречений, мы этим ограничим (περιγράφωμεν) наше очень ограниченное (εὐπερίγραπτον) писание (γραφήν) об изобразимом (τοῦ γραπτοῦ) И описуемом (περιγραπτοῦ).

17. – Как же не закроют свои лица от стыда и не сгинут Христоборцы, когда слышат, что существа бестелесные и безобразные, как напр. ангел и душа, описуемы – ограничены особым им свойственным способом, и в тоже время думают, что Христос, воплотившийся, в естестве нашем явившийся, сущий во плоти, восприявший человеческий вид, наружность и форму, сохранивший во всем совершенное человечество, не может описываться и начертываться, изображаться (περιγράφεσθαι καὶ γράφεσθαι, ἠ’τοι ει’κονίζεσθαι). В Нем явилось то и другое естество, так как-то, что Он воспринял, есть и у нас; Он ничего не отверг из нашего, кроме греха. Новый Адам понес всего ветхого Адама, дабы подпавшего греху преступлением божественной заповеди Он мог безгрешным восставить в Себе благодатью. Неужели они не верят, что и они сами, как состоящие из той же персти, описуемы, чтобы уже зачеркнуть и человеческое естество? Мы веруем и проповедуем, что Бог-Слово по произбыточеству человеколюбия, возводя Свое творение к древнему благолепию, прежде всего вселившись в утробу Пресвятой Матери и истинной Богородицы, воспринял неложно от девственных кровей нашу плоть. Так как Она была человеком с естеством ни в чем не отличным от нашего и только превосходила всех святостью и непорочностью, то и Христос, будучи человеком совершенным, не в воображении и не по виду только, описал – ограничил (περιε’γραψεν) Себя в естестве человеческом. С этого времени мы будем употреблять рассматриваемые слова в буквальном и собственном их значении. Хотя Христос как Слово есть всегда то, что Оно есть, бесстрастен, граница и предел всякой неописуемости и беспредельности (ἀπεριγραψίας καὶ ἀοριοτίας), потом, однако, во время явления Своего Он возлежал в пещере и яслях, повитый пеленами, соделался описуемым и ограниченным (περιεγράφη καὶ περιορίσθη) по плоти. Вследстивие сего Его описуемое тело испытало следующее: Он был обрезан, крещен, погружаем телом в воду, биен рабом, распят на кресте, претерпел прободение ребра, принял за нас смерть, был положен во гробе, в котором был телесно ограничен (περιεγράφη). Затем Он воскрес после трех дней, поправ смерть как Бог и даровав умершим свободу и жизнь. Что скажете вы, провозглашающие неописуемость (τὸ ἀπερίγραπτον) И допускающие нелепости докетизма? Повитый пеленами, возлежавший в яслях, пребывавший в пещере описывается (περιγράφεται) или нет? Обрезываемый, крестимый, распинаемый и в конце всего заключаемый во гробе ограничивается (περιορίζεται) этим и объемлется или нет? Неописуемое (μὴ περιγραφόμενον) не находится в пространстве, если же оно не в пространстве, то оно не есть тело; если же не тело, то тем более не человек. Итак, Христос не вочеловечился, не воспринял павшего естества и не подлежал тем страданиям, которые обычны для нашего тела. Если говорить шутки по поводу вашего невежества и бесстыдства, я спрошу вас – описуем ли описуемый или нет, (πεπιγράφεται ὁ περιγραφο’μενος)? Такие речи достойны вашей тупости и безумия. Может быть, вы не согласитесь и с этим. В глазах христиан это нелепо и смешно, ибо даже после божественного воскресения в том же теле, хотя и обогатившемся нетлением, Христос входит при запертых дверях, является ученикам для осязания и показывает язвы от прободения ребра и от гвоздей на руках. Вы не внемлете тем, которые говорят: иже с ним ядохом и пихом (Деян.10:41). И что всего дивнее, воплощенный вознесся на небо и был видим именно в теле. Это подтверждают также слова ангелов, слышанные учениками: имже образом видесте его идуща на небо, такожде приидет (Деян.1:11), именно тот самый, который восседает одесную Бога, и снова грядет со славою Отчею, дориносимый в том же теле, чтобы быть видимым даже не видящими и заставить уверовать неверующих. И говоря кратко, что такое вознесение, если не восхождение Его тела, которое Он переместил из одного места в другое? Итак, все это признаки тела описуемого (περιγραπτο’ν), подобного нашему, хотя и превышающего наше, как бы ни противились этому беззаконники. Аще не разумеем Христа по плоти (2Кор.5:16). Эти слова показывают, что он уже свободен от трудов, голода, жажды и всех наших страданий плоти и немощей, не говоря о грехе, (которому никогда не был причастен). Раз облекшись в нетление, Он уже не может подлежать этим страданиям.

18. – Без сомнения, находясь здесь, когда Он был видим людьми и обращался с ними, когда, напр., учил, присутствуя в храме телесно, Он был описуем – ограничен (περιγε’γραπτο). Находясь здесь, Он в тоже время телесно не был в Галилее, хотя как Бог, все наполняющий и присутствующий везде и над всем, Он – скажем так – и не описуем. Затем: как и откуда переходит в Вифанию тот, который говорит ученикам: радуюся вас ради, да веруете, якоже не бех тамо (Ин.11:15). Готовясь совершить это великое таинство, Он ясно показал этим предварение общего и вселенского воскресения. Воззвав начавшего смердеть после четырех дней, как живого, из преисподнего и мрачного ада, сопричислив к живым направлявшегося к тлению и подлежавшего разложению, Он ясно показал Свою силу чудесно животворить умерших. И, однако, будучи здесь, Он в тоже время не является телесно в Капернауме или в другом месте. И вообще находясь в одном месте, Он не был в другом. И теперь, когда Он взошел на небо, я не знаю, чтобы кто-либо стал утверждать, что Он обращается с людьми телесно, хотя по обетованию иным способом Он и вечно пребывает с нами, как верными и Своими, если только не будут и против этого восставать враги нашей веры. Чтобы не распространяться и не растягивать речь нашу, скажем, что если Христос воплотился, то Он пребывает в пространстве и описуем, ибо пространство служит пределом содержания, поскольку оно объемлет содержимое и объемлется пределами, в коих заключается содержание.

19. Итак, очевидно, что Христос истинно, а не по виду только нося наше тело и находясь в каком-либо месте, не был везде, откуда ясно, что Он был описуем. И если они не согласятся с этим, то пусть укажут другой способ, вместе с докетами, как одержимые их злосчастным заблуждением, грезя, что воплощение и распятие Господа имело место только в воображении. Докеты именно пустословили, что Христос не был распят, что Он восседал на горе и смеялся над иудеями, когда они распинали Симона, думая, что распинают Христа. Итак, мы не описываем Христа, и Он не становится описуемым оттого, что мы Его изображаем. Так пустословят эти безумцы и невежды, лишенные здравого смысла и ни в чем не уступающие сумасшедшим. Между тем мы не описываем Его, ибо как можно описывать Того, Кто не присутствует телесно? Но мы изображаем Его – скажем так, чтобы яснее представить значение этих слов – не поскольку Он описуем, а поскольку природа Его подлежит изображению. Также и иконы представляют Его всем не поскольку Он описуем (περιγραπτός), а поскольку изображаем. Мы изображаем Его, не как Слово и Бога (да не будет сего, ибо Он невидим, неосязаем, безобразен, и мысль об этом есть безумие и крайнее безрассудство), но поскольку Он соделался человеком и был везде видим. И не так, как являлся Аврааму и пророкам в образе человека, а сообразно с тем, что Слово плоть бысть и вселися в ны. «Слово одебелело» т. е. восприяло нашу плоть. «Безначальное зачинается», «неосязаемое осязается» – и прочее, что предано Духом и во что мы веруем. Таким образом, описуемость создаем не мы, а Снисшедший и домостроительно Облекшийся в нашу нищету; изображения же изготовляем мы, ибо веруем в это, приемлем и чтим, открыто проповедуем проистекающее отсюда для нас благодеяние и спасение, побуждаемся к этому Божественной любовью и Духом и приводим на память совершенное ради нас домостроительство.

Итак, совершенно неразумно утверждать, что тело, с одной стороны, истинное, а с другой, что оно неописуемо и неизобразимо, каковым ошибочно считают по своему неразумию тело Христа иконоборцы, хотя таким путем можно бы упразднить материальность (тела) и воплощение Слова. С их точки зрения возможно даже назвать Христа, вместе с единомышленными им иудеями, обманщиком и говорить даже что-либо еще более нечестиво, потому что Он показывал и представлял принадлежащим Ему то, чего у Него не было. Пусть клевещут и на воскресение и другие таинства домостроительства, совершенные ради нас, воображая, что все происходило только для вида. Что же из этого следует? А то, что они должны допустить, или что Слово не воплощалось, или же что Оно, воплотившись, неописуемо, дабы в первом случае выказать свое неверие, а во втором безумие, соединенное с неверием. Что безумнее или скотоподобнее утверждения, что Слово воплотилось, но неописуемо и неизобразимо? Для доказательства своих безбожных положений они ссылаются на единство ипостаси, но в действительности все у них направлено к другой цели. Все делают они, движимые ненавистью к первообразу, дабы с упразднением образа исчезла и память о первообразе, ибо действительно тяжело им видеть Христа на иконе.

Считаю уместным спросить облеченных священным саном о следующем: если вы говорите, что плоть, которую воспринял Христос, неописуема по причине единой ипостаси, – неописуемое же, как согласны все, у кого органы чувств находятся в нормальном состоянии, невидимо, – невидимое же неосязаемо, недоступно восприятию и, вообще говоря, бестелесно: то что же есть то, над чем вы священнодействуете во время совершения таинств, приступая к святыне, как говорится, с иззутыми ногами? Если это тело неосязаемо, каким образом приносите его в жертву? И что жрется? Ведь то, что невидимо, не жрется и не закаляется? И что есть то неосязаемое, что вы осязаете, какое тело? Куда же денется то, что держите в руках, что взимается устами и что описуемо – ограничено (περιγραφόμενον), что размельчаете зубами и что делается вкушаемым, если действительно оно, будучи неосязаемым, не жрется? Ибо нельзя же сказать, что Слово Само по Себе может быть вкушаемо. Каким же образом вы смерть Христову возвещаете или исповедуете воскресение и преданное служителям слова в ту священную ночь, когда Он соделал их причастниками этих таинств? Вы выказываете себя безумцами, ибо утверждаете, что Христос в действительности не принес Себя в жертву, так как у Него не было описуемого тела. Итак, в своем заблуждении вы противоречите самим себе, ибо допускаете, что приносится в жертву то, что по вашим словам приноситься в жертву не может. Ибо как неописуемое может быть приносимо в жертву, осязаемо, вкушаемо? Из этого вполне ясно, что вы, вполне заблуждаясь относительно тела Христова, зачеркиваете и отметаете преданное относительно этих таинств в Евангелиях вместе со всем прочим, потому что согласно с вашим учителем допускаете не тело собственно, а образ тела. В соответствие с тем понятием образа, которое вы проповедуете, вы необходимо должны признать, что по причине единой ипостаси вместе с телом приносится в жертву и Слово, или же, так как Слово неописуемо, Оно отделяется от тела, и в таком случае вы причащаетесь и освящаете не что иное, как только простой хлеб и вино. Нельзя и думать о том, чтобы таким путем вы получали спасение или же освящение. Верный же не обманывается, ибо верует, что хлеб, освященный достойными служителями, есть тело Христово; взимая его руками, он знает, что оно описуемо; вкушая его, он освящается, ощищается от грехов и приобретает твердое упование, что чрез это он удостоится Царства Небесного.

Но защитники неверия, хотя сами требуют твердых доказательств даже всем известного и очевидного в том случае, когда преследуют цель нечестия своего – извратить правое учение Церкви и гоняются за славою талантливых и остроумных богословов среди обманываемых ими, однако ж, когда сама истина изобличает и преследует их, пускаются в нелепые изыскания и неуместные доказательства, сочиняют скверное пустословие, подвигают христоборный язык свой на неразумные и невежественные вопросы, терпя кораблекрушение в вере (1Тим.1:19), ничего не зная, но, согласно Писанию, страдая недугом состязаний и словопрений (1Тим.6:4). Вследствие сего они выражают пред нами недоумение: откуда вы заимствовали обычай начертывать иконы и предание поклоняться им? Они надеются таким путем поставить нас в затруднительное положение и лишить нас бодрости.

1. – На этот вопрос мы ответим соответствующим возражением: откуда у вас евангельские книги, от кого вы приняли поклонение, которое им воздаете, а также крест и все другое, чему в христианской церкви воздается почтение и поклонение? Когда они слышат это, весьма сердятся и с гневом утверждают, что о сем нельзя спрашивать, опасаясь вступить с нами в спор об этом. Затем, так как им некуда деваться (ибо что другое они могут сказать), они прибегают к преданию. Подобно тому как люди, освобожденные от оков, устремляются на свободу и волю, так и они ссылаются на то, что Церковь изначала приняла заключенную в Писаниях и явленную чрез них благодать. Между тем при виде их неверия и безумия можно утверждать, что им нужно еще другое Писание или какое-нибудь другое доказательство, удостоверяющее и подтверждающее истинность тех Писаний, а для этого последнего Писания еще иное, – и так в бесконечность.

Но допустим в этом случае их нелепости. Они выдвигают предание, относительно которого желают, чтобы оно имело силу в том, что им нравится, и которое они стараются отвергнуть в том, в чем оно не согласуется с ними, хотя предание во всем его объеме одно и тоже по существу, давности и авторитету. Но зачем, может быть, скажет кто, спорить с людьми, которые не убеждаются ни словом, ни делом, не понимают ни того, что говорят, ни того, что слышат, даже отчаялись в своем спасении? Тем не менее, слово истины должно быть высказано безбоязненно. Прежде всего, следует отметить, что к тому, что говорят и слышат о Боге, должно приступать с подобающим благоговением и страхом Божиим. Затем в этих предметах надлежит руководиться верою, чтить ее, внедрять ее в душах, принимать учение о них правым сердцем и, напротив, уклоняться от пустого и праздного совопросничества, совершенно отвращаться от бабьих басен и гнусного пустословия, не заниматься бесконечными родословиями, как учит нас Писание (Тим.3:4), которые производят больше споры, чем Божие назидание в вере, не требовать подтверждения и доказательства знамениями и чудесами и не колебаться в мыслях относительно главного. Это дело иудеев и злоумышление неверующих. Кому говорил Господь: О род неверный, знамения ищет, и знамение не дается ему, токмо знамение Ионы пророка (Мф.16:4)? Не упрямым ли иудеям и тем, что всегда противятся Духу Святому? Надлежит уклоняться от бесполезных и невежественных изысканий, которые порождают скорее словопрения и болтовню, чем нужное и полезное учение от принудительных заключений, получаемых логическим путем при помощи искусных и софистических приемов, и избегать таких способов убеждения, которые невольно влекут слушателей к согласию. Все это есть изобретение эллинов и неверных, ибо как иудеи требуют чудес, так эллины ищут премудрости (1Кор.1:2).

2. Для нас же, чтущих веру, вера да будет началом и основанием нашего спасения, и с ней мы стремимся к цели и концу наших чаяний. Так как вера от слуха, то прежде всего веровати подобает приходящему к Богу яко есть и взыскающим его мздовоздаятель бывает (Евр.11:6), веровать, а не противиться, приходить с верой, дабы получить награду послушания. Вера есть чуждое мудрствований и простое признание. Поэтому верой приступаем к благодати, порождаемой в душе верных веянием Св. Духа; с мыслью, свободною от всякого неверия, в простоте сердца не лукавствуя и без исследования принимаем предание кафолической Церкви, как воссиявшее от божественной благодати. Неверие есть наихудшая из всех болезнь души, начало неразумия и причина погибели, ибо аще не уверите, говорит Писание, ниже имате разумении (Ис.7:9). Неверие не допускает правильного отношения к учению истинной религии; сомнение, затемняя блеск истины, как облако, набегающее на солнце, не дает места истинному · просвещению разума нуждающихся в том. Итак ясно, что нет ничего тверже и безопаснее, как начинать с веры. Исследовать же начало начала и основание доказательства есть то же самое, что исследовать веру веры. Что неразумнее и дерзновеннее этого? Человек в таком случае не может иметь предела, где бы остановиться, и будет продолжать выводы в бесконечность, ибо исследуемый вопрос заставляет его переходить к другому, так что, что бы ни делал исследующий, он придет к вере, как к последнему началу. Неверующих безумие будет увлекать в бесконечность, и они не могут остановиться, а сокрушатся и погибнут от самих себя вследствие своего неверия и жестокосердия.

3. Затем мы утверждаем, что обычай писать или изображать Христа получил начало не от нас, не в нашем поколении и не есть новое изобретение. Живопись освящена временем, имеет за себя древность, со времени евангельской проповеди; почему она честна и священна. Говоря короче и точнее: так как эти священные видимые изображения суть символы нашей веры, то они существовали и процветали издревле вместе с верой, изначально, – от апостолов получили начало, а отцами запечатлены. Они сообщили нам как в слове учение веры, так и в этой области о том, как Спаситель пребывал и действовал на земле, вследствие чего и содержание евангельских писаний становится изобразительным и ясным. Они, быть может, поступали также, как многие из древних, когда описывали подвиги, повествуя о них не только в книгах, но и представляя их в картинах. Нечто подобное мы слышим и от одного из учителей Церкви: «Военные подвиги изображают и писатели, и живописцы – одни украшая их словом, а другие начертывая на картинах». Отсюда принимающий сочинение необходимо должен принять и изображения, ибо если не примет одного, то не примет, конечно, и другого. Так как все соделанное было домостроительством уничижившего Себя Слова, то Оно благоволило также и этим способом явить это домостроительство; отсюда потребовалось более плотяное, но зато и более наглядное описание ради людей простых и необразованных, дабы не знающие грамоты могли зрением воспринять то, чего не в состоянии воспринять чрез слово, и усвоить более краткое и наглядное представление о тех деяниях. То, чего часто ум не может воспринять слушанием слов, зрение, действуя безошибочно, истолковывает изобразительнее. Таким образом, то, что Христос совершил и пострадал ради нас, легко приводится на память и притом быстрее, чем чрез словесное повествование, поскольку и вообще зрение быстрее слуха при познавании и удобнее для уверения. Так и до нас дошло это почитание, подтверждаемое, с одной стороны, протекшим большим промежутком времени, а с другой – свидетельствуемое и применяемое на деле достойными доверия верующими христианами.

4. Итак, о чем же печалиться, когда этим путем (живописи) чаще вызывается воспоминание о Христе и подтверждаются благодеяния и великие дела, Им ради нас совершенные? Но эти виновники бедствий завидуют спасению людей и явно не только для себя, но и для других затворяют Царство подобно тем фарисеям, нравам и гордости которых они подражают. Итак, все, что находится в предании Церкви Божией писаном и неписаном достойно поклонения и почитания и освящает души и тела; и для верующих в этом не может быть никакого сомнения. Если же кто захочет говорить об этом тщательнее и подробнее, тот может сказать: так как евангельские писания переданы в слове изначала самовидцами и служителями Слова, самовидцами божественного и преестественного учения (Лк.1:2) и деяний и знамений, преподать и совершить которые могло только вочеловечившееся Слово, то верные с уверенностью приняли это не на основании простого исходящего в воздух и кратко звучащего слова, но также и потому, что они присутствовали при самых деяниях, за что и именуются блаженными (Мф.13:16). Повествование, предлагаемое священными изображениями, начинается отсюда; они вышли из одного и того же источника (с Писанием); живопись воспроизводит события, представляя зрению совершившееся, как в другом месте я подробнее говорил об этом и ясно доказал невозможность обвинять живопись.

5.Но и самые слова суть образы вещей и следуют за ними на втором месте, как за главными. Слова сначала доходят до слуха: звуки речи прежде достигают тех, к кому обращены, и затем уже слушатель путем заключения доходит до восприятия вещей, о коих идет речь. Живопись же приводит ум зрителей прямо и непосредственно к самым предметам, как уже находящимся налицо, и с первого взгляда и встречи дает ясное и точное представление о них. Воспользуюсь отеческим изречением: «О чем повествует история, это живопись молча представляет путем подражания». Насколько дело превосходит слово, настолько изображение и подобие дела превосходит звуки речи при образовании представлений о предметах. При помощи такого изображения речь часто становится более наглядной и ясной. Благодаря словам нередко рождаются недоразумения и споры и в умах являются обыкновенно разные взгляды; многие даже противоречат и самим себе, и другим и вступают в споры, колеблясь в понимании того, о чем идет речь. Но уверенность, приобретаемая чрез созерцание видимых предметов далека от всякого сомнения. Между обоими – и речью и живописью – отношение настолько тесно, что в одной и той же книге, как это нередко можно видеть в древних кодексах, предметы представляются попеременно то в описании при помощи букв, то при помощи картин, и повествование в этом последнем виде тождественно с повествованием словесным. И как евангельские Писания находят у христиан доверие, не требуя других писаний и сочинений, их подтверждающих и за них свидетельствующих для того, чтобы им воздавали честь и почтение, так и начертание священных изображений, будучи (по существу) одним и тем же с евангельскими Писаниями, удостоверяет само себя и не нуждается в сторонних доказательствах для того, чтобы представлять евангельские события и чтобы ему воздавалась честь равная с Евангелием. А если бы потребовалось свидетельство со стороны, то зачем выставлять иное, а не сослаться на подтверждение Евангелия? Итак, если Евангелие, возглашаемое в слух верных, ибо вера наша от слуха (Рим.10:17), достойно такого почтения, то живопись, воспринимаемая зрением и в самом ощущении дающая нам одно и то же наставление, или преимуществует быстротой научения, ибо зрение более, чем слух пригодно для убеждения, или во всяком случае не занимает второго места. И таким образом она должна быть наравне с Евангелием.

6. – Астерий (справедливо здесь и его удостоить воспоминания) – тот, которого они считают своим учителем, или какой другой, – Астерий в слове о кровоточивой, дивясь усердию и ревности жены, которые она обнаружила по вере в Благодетеля своего, говорит, что воздвигнутая ею медная статуя, изображавшая Христа, свидетельствовала в пользу Евангельской проповеди и победила и постыдила насмехавшихся и глумившихся над ней иудеев и еллинов, ибо благодаря ей, проповедь действительно казалась нагляднее. Не перенося ее изобличения, некоторые из нечестивых и богоборных правителей со временем решились по Божию попущению низвергнуть божественную статую. То же, мы видим, делается по грехам нашим и в наше время. Так как для обоих родов изображения содержание одно и тоже, и предметы, ими представляемые, во всем подобны, то кто из людей со здравым умом в отношении к вещам, между которыми нет различия, одну удостоит поклонения, а другую предаст сожжению? Ибо если достойна почтения одна, то необходимо и другая; если же недостойна почтения эта, то недостойна его и та. Так как словесное и живописное повествования ни в чем не отличаются друг от друга, то отметающий одно из них должен отвергнуть и все содержание Евангелия. О безумие и глупость! Пред нами память о Христе и имя Его. Кто же попирает их? Можно ли их назвать христианами? Конечно, нет. На это дерзают иудеи, еллины и варвары, ибо они враги и чужды нашей святой религии; к ним, без сомнения, должны быть причислены и наши противники, как христоборцы. Пусть соблазняются, как иудеи, и юродствуют, как еллины, ибо Христос проповедуемый Распятым, что есть то же что и изображаемым, для иудеев соблазн, а для еллинов безумие (1Кор.1:23). Как слово о кресте и о том, что напоминает Распятого, для погибших есть безумие, а для нас, спасенных, Божия сила, так и живописные изображения одинаково представляют нам крест и страдания и, если говорить правду, – даже больше – представляют знамения и чудеса, которые Он совершил. Предмет почитания в обоих одно и то же уничижение Христово.

7. – Но эти худые делатели худа бесстыдно винят нас за то, что мы опираемся на простую веру и неписаное предание Кафолической Церкви. На это нужно ответить им, что предание неписаное тверже всего, что оно есть основание и опора в обиходе жизни; после долгого применения оно делается установившимся обычаем, а обычай, скрепленный долгим временем, приобретает силу природы. А что может быть сильнее природы? Если только нужно распространяться об этом, мы видим, что само Евангелие сначала было предано без письмени. Господь и Бог наш, выступая на спасительную проповедь, не в письмени изложил божественные и дивные законоположения, не в хартии чернилом написал свое возвышенное и спасительное учение, не на каменных скрижалях напечатлел его, как древле был начертан Моисеев закон, а вложил его в души начертанным и запечатленным духовно, а не письменно. Дая, говорит, законы моя в мысли их, и на сердцах их напишу я (Иер.31:33). То, что мы знаем о совершенном Самою Истиною – Христом, только по прошествии некоторого времени было начертано в письмени. Неложный свидетель в том есть божественный Лука (если только они признают его), полагающий в основание своего Евангелия предание, как он о том сам говорит: Понеже убо мнози начата чинити повесть о извествованных в нас вещех, якоже предаша нам, иже исперва самовидцы и слуги бывшии словесе (Лк.1:1). Так говорит Евангелист. Можно также видеть и в священных торжествах, в божественной литургии или в других службах, что немало у нас преданного без письмени, особенно много священных песнопений. В противном случае, откуда у нас почитание самого животворящего древа? Почему спасительная Пасха согласно празднуется всеми христианами в один и тот же день, хотя во времена более древние не было так? Какое писание передало единогласно исповедовать каждый день святой символ, если бы он сначала не существовал вне письмени? А что сказать об очищениях, постах, о предпразднествах и попразднствах и о показанных для них торжествах, о совершении святых тайн, о причащении их, о спасительном крещении и о многом другом, чего требует порядок священного благолепия? Мы не будем говорить о молитвах и ходах в известных местах или о других священнодействиях. Все это, дошедшее до нас, мы приняли из неписаннаго, хорошо известного, нам предания и все это мы чтим и уважаем, с радостью приемлем и храним не менее, чем писанные законоположения, ибо непоколебимость и того и другого проистекает из апостольского учения.

8. – Мы видим, что даже писанные законы теряют значение вследствие того, что получают силу отличные от них предания и обычаи. Обычай все утверждает, ибо дело сильнее слова. Что такое закон, как не писанный обычай? Ровно как и обычай опять есть неписанный закон. Это легко наблюдать и на примерах не из областей священных предметов. Грамматики, если случится, что слово в сочинении отклоняется от господствующего правила и пишется иначе, согласно установившемуся обычаю, ссылаются на предание, считая его правилом правил. И что им говорить пред лицем сказавшего: Аз приях от Господа, яже и предах вам (1Кор.11:23)? Каким же образом они могут не презирать писавшего к наставляемым в евангелии коринфянам: Хвалю вы, братие, яко вся моя помните, и якоже предах вам, предания держите (1Кор.11:2). Также к фессалоникийцам: Тем же убо, братие, стойте и держите предания, имже научистеся или словом или посланием нашим (2Сол.2:15). Пусть раскроет это яснее первосвященник царствующего града и яркий светоч вселенной великий Иоанн, говоря: «Апостолы не все предали в посланиях, но и вне письмени. Но и то и это одинаково достоверно, вследствие чего, говорит, считаем достойным веры и предание церковное. Предание существует. Не спрашивай больше ¹⁴. Подобное этому писал и божественный Василий святому Амфилохию: «из догматов и проповедей, соблюденных в Церкви, иные имеем в учении, изложенном в Писании, а другие, дошедшие до нас от апостольского предания, прияли мы втайне. Но и те и другие имеют одинаковую силу для благочестия. И никто не оспаривает последних, если хотя несколько сведущ он в церковных постановлениях. Ибо если бы мы вздумали отвергать не изложенные в Писании обычаи, как не имеющие большой силы, то неприметным для себя образом исказили бы самое главное в Евангелии, лучше же сказать, обратили бы проповедь в пустое имя (к Амфил. о св. Духе, гл. 27). Читатель легко оценит это. Также божественный Епифаний, рассуждая о приношении за мертвых, говорит: «Церковь непременно совершает это, приняв предание о сем от отцев. Кто может нарушить завет матери или закон отеческий. Соломоном сказано: слыши, сыне, наказание отца твоего, и не отрини заветов матери твоея (Притч.1:8), чем указывается на то, что Отец, т. е. Бог, Единородный и Святой Дух учили в письмени и без письмени, что мать наша Церковь владеет законоположениями, которые не должны быть нарушаемы». (О Ересях 55, 8).

9. – Таковы изречения святых учителей. Что может быть яснее их? Что может сильнее склонять к вере? Не должны ли мы повиноваться апостольским и отеческим велениям? Не надлежит ли чтить их если не по чему другому, то потому, что они истекают от духовной благодати? Не должны ли они были умягчить каменное сердце их и изгнать из их душ всякий повод для неверия и злобы? Но вскормленные гордостью и упорством, они уничтожают пределы справедливого, преступают законоположения Церкви и святыни в их глазах являются обесчещенными. Откуда, говорят они, и какой закон повелевает поклоняться иконе Христа? Ясно, что спрашивающие так отрицают христианство, почему не следовало бы отвечать им. Но ради пользы и вразумления людей более благомыслящих и расположенных к послушанию мы снова говорим: – прежде всего, закон, повелевающий чтить святые Евангелия и крест и прочее, что почитает и уважает наша Церковь, этот самый закон требует почитать и икону Христа.

10. – Что такое этот закон? – Вера и внутреннее добровольное влечение верующих к святыням благочестивое и совершенно неукоризненное в отношении к ним попечение и усердие и преданное Церковью и долгим временем утвержденное господствующее обыкновение, как сказано немного раньше. А затем, нам присущ и естественный закон, – помимо того, что этого требует закон, заключенный в письмени, – повелевающий воздавать подобающую честь и поклонение тем, кто выше нас. Это можно видеть и при рассмотрении различных родов поклонения. Исключительное и высшее поклонение подобает и воздается единому Богу всяческих и Господу всех; оно мыслится как служение в духе. Из прочих видов поклонения одно воздается ради могущества и достоинства, как, напр., то, которое оказывают царям и прочим начальствующим подданные. Бывает еще поклонение тираническое и насильственное, оказываемое врагам и тиранам людьми, принуждаемыми к тому против воли боязнью и страхом. Иной вид представляет поклонение из уважения и добровольно с усердием и верой воздаваемое верующими святым ради Бога святых, как возносимое чрез них Ему, т. е. ангелам Божиим и святым мужам, а также честным храмам и сосудам. Наконец есть еще вид поклонения, это – относительное и приветственное, вызываемое дружбой и расположением, выказывающее нашу близость и благоволение к людям, которых мы любим. Какого бы рода ни было поклонение, вообще говоря, оно сводится к следующим трем видам: мы видим, что оно вызывается или желанием, или страхом, или законом. Отсюда и предметам, о которых у нас идет речь, как сподобившимся высшей славы и стяжавшим почтение ради того, что они нам напоминают, мы по праву с любовью воздаем почитательное поклонение, но не служение, – да не будет сего, – как клевещут на христиан не по-христиански наши противники.

11. – Если нужно ссылаться на законы, то пусть законодательствует Павел, говоря: воздадите всем емуже страх, емуже честь» (Рим.13:7) и прочее, что он перечисляет в этом месте. Если же они не слушаются Павла, то вероятно не послушают и Христа, повелевшего чтить изображение кесаря. Когда искушавшие показали монету, Он не сказал: плюйте и попирайте ее или сделайте что-либо иное бесчестящее и позорящее, хотя Он был Бог и имел власть над всем, но: – воздадите кесарево кесарю и Божия Богови (Мф.22:21). Что это иное, как не оказание высшей чести? Говоря одинако о том и другом, как бы устанавливая закон, Он повелел воздавать подобающее Богу также и Кесарю, идолопоклоннику и язычнику. О, нечестие и безумие христоборцев! Христос не бесчестил изображения Кесаря, а именующие себя христианами подвергают бесчисленным поношениям икону Христа, скорее даже самого Христа, допускают все непотребное и неуместное, и ни евангельское, ни апостольское слово, ни установившиеся обычаи, ни увещания не в состоянии убедить их вести себя благоприлично.

12. Нечестие их выступит особенно сильно еще со следующей стороны. Если кто из благочестивых в виде примера укажет на то, что, как согласно древнему обычаю, изображения царей почитаются подданными, каковым примером пользуются часто в своих сочинениях и наши тайносовершители и учители, – и это же признает повсеместный и всенародный обычай, так подобает чтить и икону Царя царствующих и Бога всяческих, – и почтение в последнем случае гораздо разумнее и справедливее, – то жалкие не выносят слушать об этом, возмущаются и отвечают: «Это приличествует нашим царям – людям и земным властям, но совершенно не подобает Христу». Мы требуем, чтобы они сказали, почему это так. Если они отвращаются поклонения, как сопровождающего тиранию, то пусть цари оставят эту тиранию, и мы удовлетворимся, хотя мы воздаем честь Христу в священных изображениях добровольно, по собственному расположению, без всякого принуждения и насилия, свидетельствуя тем веру свою в Него. Если же они отвергают поклонение на том основании, что ничто из здешнего земного не имеет цены в глазах Христа, каковое соображение еще более идет к их безумию, то что сказать нам? Они отогнали царство Христа, как древле возлюбленный Израиль, разорвали узы, свергли иго, отказались от повиновения, бесстыдно поднялись на веру во Христа, отреклись от царства Христова и тайны домостроительства, изощрив язык свой, приличествующий невоздержным устам иудеев, неистовствующих против Христа, с которыми, как с единомышленниками, они изрекают почти одно и тоже: не имамы царя токмо Кесар» (Ин.19:15). И эти возмущаются по той же причине, по какой неистовствовали и те, ибо также завидуя Христу (как и эти), когда видели совершение великих преестественных и божественных знамений, являвших Его, как Царя и Бога всяческих, что говорили они? Всяк, иже царя себе творит, противится Кесарю (Ин.19:12).

13. – На все дерзающие и бесстыдствующие, может быть, осмелятся сослаться на то, что Он Сам сказал: царство мое несть отсюду (Ин.18:36). Для них это отрадно и приятно, ибо не выносят мысли о Его царствовании на земле, являясь и в этом единомышленными с учителями своими, последователями Манеса. Они усвояют земное другому началу, не разумея по своему невежеству силы слов Его и деяний? Ибо что хочет вообще сказать то изречение? Не по подобию, говорит, земных и смертных царей, стяжавших временную и малую славу, устрояется царство Мое, ибо их после вкушения ничтожной мирской славы, увядающей подобно полевым цветам, постигает разрушение и смерть; а также возмущения народа и заговоры лишают их достоинства и подвергают бесславию и разным тяжелым несчастиям. У Меня не видится ничего земного и перстного, что оказывается на пути их: ни голосования и избрания народного, ни предвзятых мнений человеческих, не различающих полезного, причем устремляющиеся к удовольствиям и честолюбию иногда ставили у власти и людей недостойных. Я не имею никаких знаков такого достоинства, которые тленны и скоропреходящи, ни мантии пурпурового цвета, ни венцов, украшенных драгоценными камнями, ни скипетров и высоких тронов, ни блестящих выходов, ни раззолоченных колесниц, ни почестей торжественных и народных, ни толпы щитоносцев и копьеносцев, ни шума приветствий спереди и сзади, ничего из преходящего и человеческого, что окружает земную власть. Царство Мое несть отсюду. По виду оно малозначительно, для глаза ничтожно, у Меня мало учеников, да и те из простых бедняков и рыбаков; но оно совершеннее и выше всего мыслимого. Я Сын Всецаря и Бога всяческих, истинное рождение и сияние, и разделяю с Ним одинаковую честь и славу, ибо Я наследник Отчей славы, и будучи сопрестольным Отцу, Я обладаю царственными почестями, равными славе Его; из этого источника исходит Мое царство и держава; оно не отсюда; Моя держава не походит на то, что есть здесь; Я не имею ограниченной власти, ни известного народа, ни такого-то города, но ангелов и людей и всех небесных и земных и преисподних; Я есмь Владыка и Господь; Мне покланяются все колена; все лежит у ног Моих, и ничто не избежит руки Моей: и царству Моему не будет ни предела, ни конца. И что это так, а не иначе, в это верят и это возглашают все верующие. Кому принадлежало бы промышление о земном и как управлялись бы дела наши и нашей жизни, если бы не в руце Его были концы земли (Пс.94:4)? И не только как Бог, но и как человек Он всем управляет и господствует, как сказано: и дам ти языки достояние твое, и одержание твое концы земли (Пс.2:8); и: будет царь всея земли Бог (Пс.46:8): и: се царь твой, сказано Иерусалиму, грядет кроток и праведен и спасаяй (Мф.21:5 и Зах.9:9); и: воцарится Господь посреде тебе (Соф.3:15); и: воцарится Господь на горе Сионе отныне и до века. (Мих.4:7).

14. И что они могут сказать на эти слова: царя со славою узрите (Ис.33:17)? Но более надменные, чем иудеи, отделившие себя от царства Христова, они не пожелали уразуметь этого. Их не устыдили благоразумие и вера персов, когда они искали родившегося Царя Христа; и дары, принесенные ими, показывали, каков был Тот, ради Кого они предприняли такой путь и странствование. Они более варвары и грубы, чем персы. Персы, отринув отеческое суеверие, прибегли к Царю всех и Господу, признали и объявили Его Богом всяческих, пользуясь научением и водительством звезды; эти же отвергли с незапамятных времен проповеданную и преданную апостолами и отцами веру, примкнув к новому учению, направленному против спасительного домостроительства. Не убедил их и Ирод, избивая поколение новорожденных детей, ибо кого искал он, кому завидовал? Не царю ли, объявленному волхвами, думая в числе избиваемых захватить и искомого? Зачем говорить о другом, что свидетельствует в святых Евангелиях о Христе, как царе, и вследствие чего мы считаем Его царем? Эти же, презрев все, отреклись и отказались от царя Христа. Можно ли называть их христианами? Всякий, кто слышит это, пусть рассудит. Бесы, слыша имя Христа, убегают; а эти и на иконе начертанного не только не боятся, – о, дерзость и беззаконие, – подобно скверным бесам, – но и совершают гнусности. Древние истинные христиане, выше всего поставляя религию, удостаивали великого почтения самые тени апостолов, так что осенение ими (Деян.5:15) считали весьма благодетельным и спасительным.

А эти, нося высокое звание, бесславно низвергают изображение Господа и учителя апостолов. На сколько отстоит изображение от тени, учитель от ученика, господин от рабов, на столько же выделяется по сравнению с другими грехами их беззаконие. Чтобы скрыть свое коварство, не заявлять о своем нечестии, они не решаются говорить с верующими о том, как относится к Нему почитание чтимого, ибо не выносят слышать о чести, воздаваемой Христу. Итак, справедливо думать, что они напрасно усвоили имя христиан, совершенно отвергая значение и осуществление этого имени на деле.

15. – Если кто-либо из иудеев или язычников или другой какой веры увидел бы действительно человека, поклоняющегося иконе Христа или святых, Кресту или Евангелию или какой-либо другой нашей святыне, то не сказал ли бы он, что поклоняющийся принадлежит к нашей вере и не назвал ли бы его христианином? Кто настолько глуп и неразумен, чтобы не признать этого? Если же он увидел бы кого-либо из именующих себя христианами низвергающим изображение Христа или что-либо из упомянутого, то какое имя он дал бы ему? Сообразно с истиной он сказал бы, что как первый принадлежит к вере нашей, так второй отвергает веру нашу. Мы знаем и слышим, что эти изображения евангельской истории до сих пор для многих положили начало спасения. Узнав по ним о божественном домостроительстве и приняв просвещение Евангелия, они были приведены ко пречистой вере нашей; а другие, благодаря им, от постыдной жизни обратились к жизни воздержной и благоугодной.

16. – Так случилось, как известно, со святой женой по имени Мария, – приведем один подходящий пример из множества других. Сначала уловленная сетями лукавого, она стала обиталищем всех страстей. Но увидев священные изображения и отсюда просвещенная божественной благодатью, она оказалась выше не только страстей, но и самой природы. Повествование об ангельском житии ее показывает, что она вела вышечеловеческий образ жизни.

17. Это можно видеть и на чуждых нашей вере, как показывает история Полемона, которую вспоминает в своих стихотворениях Григорий Великий. Обратившись от невоздержания к целомудрию, он оказался настолько господином своих страстей, что о нем повествуются чудеса. Из них одно, по рассказу, совершилось с гетерою. Что же говорит нам противник? Не икона, говорит, но Полемон, взирающий с картины, изменил невоздержную. «А это была чтимая икона», – замечает св. отец. Вонми небо, услышь земля, и вы люди, благочестиво чтущие и славящие Бога и все божественное, изумитесь и подивитесь силе и чудовищности бесстыдства и безбожия беззаконных. Образ Полемона, по суждению наших богословов, чтим, а что же с образом Христа? Он исполнен всякого бесчестия и, поношения! Что может быть нечестивее и преступнее этого? Но, говорят, это был образ язычника и среди язычников. Но разве не было бы верхом несообразности, если бы образ Христа не был чтим христианами, если только они христиане? Затем, когда правомыслящие приводят в защищение слово истины, жалкие бесстыдно извращают по своему изречения боговдохновенного Писания и наставников Церкви, надеясь подкрепить свое зломыслие ничтожными и ложными изысканиями. Одни из этих изречений они искажают, а другие вычеркивают и уничтожают, как поступают зачеркивающие неподлинные места в сочинениях, или как рабочие на постройках, отсекающие от камней и деревьев ненужные части.

18. – Каковы положения, наши защищаемые? Чрез икону мы познаем первообраз; кроме того честь, воздаваемая иконе, восходит к первообразу, как представляется это Василию Великому и самой истине и как признают все люди со здравой мыслью. И никто из людей благоразумных не дерзал нагло и невежественно восставать против столь очевидной истины, пока это безбожие и скверное учение, как зараза, не проникло в человеческие души в Церкви Божией. Свидетельство же отца в его послании к Амфилохию Иконийскому имеет следующий вид: «Поклоняясь Богу от Бога, и различие Ипостасей исповедуем, и остаемся при единоначалии, не рассекая богословия на раздробленное множество, потому что в Боге Отце и в Боге Единородном созерцаем один как бы образ, отпечатавшийся в неизменности Божества. Ибо Сын в Отце, и Отец в Сыне; потому что и Сын таков же, каков Отец, и Отец таков же, каков Сын; и в этом Они – едино. Посему по отличительному свойству Лица – едино и един, а по общности естества Оба – едино. А почему, хотя един и един, не два Бога? Потому что царем именуется и образ царев, и не два царя; ибо ни держава не рассекается, ни слава не разделяется. Как едино державствующее над нами начало и одна власть, так и наше славословие одно, а не многие, потому что чествование образа переходит к первообразу. Но что здесь подражательно есть образ, это там естественно есть Сын. И как в искусственных произведениях подобие – в образе, так в Божием несложном естестве единение в общении божества». Таковы слова отца; они всем так известны, что, думаю, их знают поселяне и ремесленники. Что же против них говорят иконоборцы? Они утверждают, что Св. отец высказал это о Троице и что в исследуемом вопросе изречение не может оказать нам пользы, ибо в Писании Сын называется образом Бога Отца. Но на это следует ответить, что если слова отца не имеют отношения к воплощению Бога Слова, то почему они отвергаются? Вы хорошо знаете, что дело идет не только о видимом и материи, ибо честь восходит не чрез материю и видимое. В противном случае вся материя должна была бы одними чтиться, а со стороны других подвергаться оскорблению, и таким образом вы бесчестили бы всякий образ. Ясно, что здесь вы принимаете предмет спора в таком же смысле, как и мы. Если бы вы не знали, что икона представляет Христа, и если бы воздаваемую ей честь относили не к Нему, тогда вы не подвергали бы ее стольким поношениям, ибо тяжело вам видеть Его на иконе.

19. – Что же из всего этого следует? Так как те, кто чтит икону, признают, что они воздают честь первообразу, то необходимо, чтобы и отвергающие иконы последовательно и неизбежно говорили, что они бесчестят первообраз. Но они говорят об этом не для утверждения богословия (ибо как возможно это для людей, чуждых тайн богословия), но для того, чтобы уничтожить самое имя иконы, чтобы даже память о ней совсем исчезла в жизни, и это особенно в отношении к иконам, представляющим человеческий вид, почему они иконы святых называют лжеименными. Сказанное богоносным отцом ради примера они злокозненно и неразумно умышляют сокрыть (но от кого они хотят утаить или кого обмануть), как противоречащее их безбожному учению. Что в приведенных словах отец говорит о Боге, с этим согласимся и мы, но, исходя из того же толкования, мы должны сказать им следующее: Сын хотя блистает и прославляется многими другими проявлениями божества, однако тем, что Он есть образ Бога Отца, Он гораздо более, чем другими свойствами, приближается к Отцу, соединяется с Ним по существу и вследствие этого приемлет от всех равночестную, тожественную и одинаковую со Отцом славу и поклонение. Честь, воздаваемая Сыну, как образу, воздается Отцу, как первообразу. Так и Сам Он некогда говорил Отцу: Аз прославих тя на земли (Ин.17:4). И: ныне прославися Сын человеческий и Бог прославися в нем (Ин.13:31). И: Отче, прослави Сына твоего, да и Сын твой прославит тя (Ин.17:1). А что первообраз познается по образу, об этом Сам Спаситель говорил ученикам: аще мя бысте знали, и Отца моего знали бысте убо: и отселе познаете Его (Ин.14:7); и: видевый мене виде Отца (Ин.14:9); и: аз во Отце и Отец во мне есть (Ин.14:10).

20. – Вели это так, то почему и священное изображение, как образ вочеловечившегося Сына, представляющее и напоминающее нам Его, если принять во внимание естественное сходство и в тоже время отличительное свойство Слова (ибо изображение нетожественно с Сыном, а представляет только подобие внешнего вида) не может быть чтимо и поклоняемо? Он есть единственный в своем роде и честнейший из священных символов во славу и явление домостроительства Его, дабы и чрез него слава восходила к первообразу. В противном случае ради названия образа борющимся с названием пришлось бы отчуждать Сына от Отчей сущности и слава и лишать Его поклонения и служения, раз они не допускают никакого отношения между образом и первообразом. Итак, речь отца подтверждает наше положение, а не опровергает его.

21. – Но безумцы не уразумели или намеренно не говорят, что название образа прилагается не только к видимому, но есть омоним и имеет многие значения, о каковом различии тот же отец подробно рассуждает в другом месте. Взятый в первом значении образ бывает естественным и искусственным, а в другом или по подразделению, искусственный образ, говорит отец, есть изображение формы и внешности, или вида и красок. Итак, пусть скажут нам, что заставляет нас принимать одно из этих значений – именно то, которое относится к естественным образам, и допускать, что близость и отношение (между образом и первообразом) сохраняются совершенно, а другое значение, которое имеет в виду искусственный образ, отвергать? Почему? Не сохраняет ли и искусственный образ неизменно отношение и связь с первообразом свойственным ему образом? Слово «образ», в смысле просто образа, все не лишенные смысла употребляют в обоих случаях одинаково и равночестно, хотя предметы обозначаемые и различны. Слово образ означает как в приложении к образам естественным, очевидно, подобие и отсутствие различия, так и в приложении к образам искусственным – сходство по виду и форме, хотя по естеству в них наблюдается различие; отсюда образ и первообраз соединяются в одном и том же названии омонимически. Но так как это название берется собственно в применении к воплощению Слова, то безумцы стараются замолчать и извратить его. Когда речь отца явно не противоречит им, они ввиду того, что она благоприятствует им и имеет авторитет, стараются следовать учителю; а когда он становится им на пути, они всегда его избегают.

Но пора нам приступить к обсуждению речи святого отца. Учителю, рассуждающему о Боге и знающему, что Сын имеет одно и тоже естество с Отцом и туже сущность, и утверждающему, что Он отличается от Отца только по ипостаси или по лицу – ввиду многих тогдашних богоборных еретиков, восстававших против славы Единороднаго, нужно было представить это и показать на примере. Судя по тому, что кругом нас, мы заключаем о том, что выше нас, как это можно видеть в боговдохновенном писании и не менее у учителей Церкви. Сказав «Почему хотя един и един Бог Отец и Бог Сын, не два Бога», отец, ведя речь как бы в диалогической форме, говорит: «Царем именуется и образ царев, и не два царя, ибо ни держава не рассекается, ни слава не разделяется». Затем, ввиду возможного недоумения, откуда явствует, что это так, как бы в подтверждение частного случая, он, пользуясь общими положениями, всеми признаваемыми, прибавляет: «Чествование образа переходит к первообразу». Это приложимо ко всякому образу, и у всех людей здравых понятие об этом образуется не только путем научения, но и естественно. Окончив пояснение примером, он приводит речь к тому, с чего начал и говорить: «Что здесь есть подражательно образ (где это здесь, если не на иконе, которая представляет искусственное подражание), сие там естественно есть Сын». Затем, зная различие и связь искусственных образов с первообразами, отец, пользуясь примером, имеющим отношение к естественному образу, прибавляет: «Как в искусственных произведениях подобие в образе, так в несложном естестве единение в общении божества». Следует отметить, что сказав «не в этом или в том», а «в искусственных произведениях» существует подобие первообраза, ведет речь во множественном числе о всех просто и одинаково. Посему если бесстыдствующие не откажутся от своего нелепого состязания, то они вынуждены будут безбожно и безумно измыслить не одного, а многих сыновей.

22. – Изречение «Чествование образа восходит к первообразу», ближе относящееся к примеру о царском образе, прежде всего прилагается к искусственным образам, отсюда переносится на образ естественный и, как это обычно для примеров, переходим в рассуждение о Боге. Оно не менее, чем и в омониме, показывают, что искусственный образ имеет связь и отношение к первообразу. Как о царе и его образе составляется заключение, что не два, а один царь (ибо в обоих является одно), и таким образом, что особенно удивительно и примечательно, – ни держава не рассекается, ни слава не разделяется, что доказывает в естественном образе единство сущности. Зачем же бесчестить и отвергать иконы, если они служат для раскрытия и разъяснения такого предмета, как учение о Боге? Тот же учитель в сочинении против Савеллия развивает свою мысль касательного сказанного яснее. «Кто на торжище смотрит на царский образ и говорит, что изображаемое на картине есть царь, тот не двух царей признает, то есть образ и того, чей образ; и если указав на писанного на картине скажет: «Это царь», не лишит первообраз царского именования; вернее же сказать, чрез признание образа подтверждает честь, воздаваемую царю. Ибо если образ – царь, то тем более следует быть царем тому, кто послужил причиной образа. Но здесь дерево и воск и искусство живописца производят образ тленный – подражание тленному, и искусственный – подражание сотворенному. А там, когда слышишь слово образ, разумей сияние славы. Что же за сияние? И что за слава? Апостол сам тотчас истолковал сие, присовокупив: и образ ипостаси (Евр.1:3). Раз установлен такой взгляд на образы, по которому они имеют подобие во всем с первообразами в известной мере и известным способом, что неуместного будет, изменяя порядок, сказать, что как поношение против Сына со стороны нечестивых переходит на Отца, как первообраз, так бесчестие наносимое искусственному образу Христа явно переходит на Христа, как первообраз? Что может быть яснее и очевиднее этих слов для защищения и укрепления истины, правого учения и церковного священного предания? Кто даже из неразумных и тупых не поймет, что богоносный отец искусственный образ, о котором, главным образом, и шла речь, как сейчас сказано, приводит в качестве подходящего, понятного и удобного примера для раскрытия и разъяснения естественного образа в божестве? Тот, кто полагает, что это не так, как сейчас приведено и истолковано, и намерения святого отца и в полном непонимании заблуждается касательно истинного смысла его слов.

23. Но христоборцы, утаивая это и желая обмануть простецов, предполагают, что им удалось скрыть свою злобу и борьбу с истиной. До того омрачились души их, что даже ясно сказанное и многим известное они хранят в тайне, откуда еще более становится явным их злоумышление. Затем призовем равного этому святому отцу и по жизни и по взглядам Великого Григория, который в своем богословии утверждает тоже о том же. «А образ, – говорит он, – есть как бы единосущие. И Сын от Отца, но не Отец от Него, ибо самая природа образа состоит в том, чтобы быть подобием первообраза, в отношении к которому он есть образ. Но здесь более, ибо там неподвижный образ подвижного человека, а здесь живой образ живого, и более подобен, чем Сиф Адаму, или рождаемое рождающему. Ибо такова природа простого, что она не есть отчасти похожее, а отчасти непохожее, но всецелое отображение всего и скорее тожественно, чем подобно». Таковы слова отца. Что его мысль та же, это мы видим из следующего: сказав, что природа образа состоит в том, чтобы быть подражанием первообраза, он показывает, что ведет речь о всяком образе вообще, чтобы таким образом найти искомое; ибо более частное доказывается более общим, и это есть самый главный и самый лучший способ доказательства. Следующие его слова показывают, что он имеет в виду чувственный и искусственный образ. Прибавив «но здесь более», он отметил возвышенность предмета своей речи, касающегося божества, посредством сопоставления отличив одно от другого. Присоединив «там неподвижный образ подвижного человека, а здесь живой образ живого», он тем выясняет, какое различие между ними, и как бы говорит: особенность искусственного образа состоит в том, что он есть неподвижный образ подвижного, а свойство естественного образа то, что он есть живой образ живого. После этого он делает сравнение и самых естественных образов с несравнимыми, прибавляя упоминание об Адаме и Сифе и то, что говорится у него о природе простого существа. Здесь нужно обратить внимание на то, что богоносный отец устраняя из своего богословия все ему чуждое, ибо это богословие далеко от всего такого, однако не отвергает это рукотворное (чувственный образ), а напротив как бы с благоговением принимает его (для сравнения).

24. Богоносный Кирилл, предстоятель великой Александрии и великий учитель, также присоединяется к предшествующим и говорит с ними, утверждая касательно нашего предмета следующее: «Как если бы кто увидел хорошо написанную картину, подивился бы виду царя и его украшениям и, при возможности наблюдать все это на картине, пожелал бы видеть самого царя, а картина ему сказала бы: видевший меня видел царя, – и затем: я в царе и царь во мне по внешнему виду, картина совершенно представляет вид царя, а царь удерживает вид картины. Так и Сын, когда говорит: видевый мене виде Отца и: аз и Отец едино есма. Следуют ли иконоборцы этим словам или и да, и нет, как подскажет им злой умысел действующего в них беса? Если они желают уверить нас, что согласно словам учителя они считают Сына единосущным Родившему, как образ Отца, и исповедуют и чтут Его царем, воспринявшим наш облик, то согласно предложенному примеру пусть покланяются с нами поклоняемой иконе Его, которая как бы говорит: видевший меня видел Царя всех Господа Иисуса Христа и Бога. Если же они этого не делают, то не считают Сына единосущным Отцу, лишают Его царства и явно выказывают себя чуждыми этого царства и нашей веры.

25. С этими богомудрыми отцами пусть говорит глубокий богослов и божественный учитель Дионисий. «Как приготовляя картину, живописец постоянно смотрит на первообраз, не отвлекаясь ничем видимым и не рассеиваясь, удвояет так сказать того, кого изображает, и представляет истину в подобии, первообраз в образе, одного в другом, кроме различия по существу: так добролюбивым живописцам в уме постоянное и неуклонное созерцание чудной и тайной красоты дарует верное и богоподобное изображение». Признают ли это сыны противления и чтут ли этих богословов? Допускают ли они, что существуют и чувственные иконы-образы? Исповедуют ли они описуемым умножаемого (путем живописи)? Поклоняются ли они одному видимому в другом, разумея изображаемого и изображение, как мы славим Христа и честную икону Христа? Или же одно уничижают в другом, бесчестят Христа в иконе Его, а вместе бесчестят и священного учителя и тем убеждают нас, что они нисколько не причастны сокровенной красоте, гнусны, скверны и чужды божественного образа?

26. Так дело представляется и Клименту Александрийскому, который в сочинении «О законной пасхе» говорит: «Как если бы чей образ в отсутствие первообраза принимал одинаковые с ним почести, и пред лицом истины образ освещается ею, ибо он пребывает ее подобием и обозначает истину». Таковы слова богоносных отцов. Следует отметить, что они говорят не ограничительно и не особо о таком-то образе или такой-то форме, но усвояют каждому образу просто (безотносительно) одно и то же значение и силу и согласно утверждают, что он имеет отношение и сродство с первообразом. Яснее это показывают слова Дионисия, хотя некоторые отцы вследствие господствовавшего тогда обычая выставлять и воздавать поклонение изображениям царей пользовались примером царя, как более других приличествующим Царю царствующих и Господу всяческих, так как из всех достоинств на земле царское всех выше и превосходнее. Так (дело представляется) и по ходу речи, ибо земное, поскольку это возможно, открывает премирное, а более низкое – более возвышенное. А что совершаемое над образом восходит к первообразу, это легко видеть из священного Писания.

27. Так нечто подобное желает сказать история блаженного Самуила. Будучи обещан Богу прежде рождения боголюбивой матерью, он был посвящен уже в пеленах. Таким образом, сподобившись служить Богу, он был и образом божиим как священник. В этом нас убеждает то, что поется в псалмах: ты еси иерей по чину Мелхиседекову (Пс.109:4). Тому же научает нас глас премудрого Павла: уподоблен Сыну Божию, пребывает священник выну (Евр.7:3). Итак, священствуя, Самуил изображает Бога. Когда израильтяне увидели его стареющим и возбудили важные обвинения против его детей, то пришли к нему старейшины их и потребовали поставить над ними царя, как это они видели у других народов. Что же говорит (по этому поводу) Писание? Лукавым это требование справедливо показалось и самому пророку. А каков был ответ божественный? Послушай, говорит Бог всяческих, гласа людей, якоже глаголют к тебе: яко не тебе уничижиша, но мене уничижиша (1Цар.8:7). Отсюда становится совершенно ясным, что поношение пророка, как человека, посвященного Богу и представлявшего божество, как бы от образа перешло на Бога, как на первообраз. Это мы знаем и по достоверным описаниям Евангелий. Мы слышим в Евангелиях Спасителя Бога вещающего божественным ученикам: иже вас приемлет, Мене приемлет (Мф.10:40). Соответственно этому, преступления против церкви Христовой, учиняемые над священными изображениями и над предметами Богу принесенными и посвященными, переходят на самого Христа. И что же? Разве не гневается и не негодует на это Бог? Конечно, гневается и весьма сильно, но отсрочивает свой гнев как на древних так и на теперешних хулителей, хотя они презирают Его неизреченное долготерпение и благость. Как не поймут безумцы, что приведенные слова сказаны в их обличение? Надлежало, чтобы этим они были приведены к постижению истины.

28. Итак, что же нужно сказать? Если бы они не знали, что дело так обстоит у христиан теперь, то почему издревле изготовлявшиеся язычниками и предлагавшиеся для почитания и поклонения изображения они считали скверными и гнусными? С божественной ревностью и всяким тщанием христиане благочестиво ниспровергали и разрушали их, предавали их огню и другими путями старались их уничтожить. Почему они так действовали? Не по ненависти ли и отвращению к богам, в честь которых были воздвигнуты изображения? С другой стороны, и язычники, когда хотели изготовить изображения каких-либо лиц, неразумно посвящали их богоненавистным, гнусным, стяжавшим постыдную славу, или же совершившим в жизни что-либо похвальное и мужественное. Существовали также у язычников изображения чтимых ими бесов, которые можно назвать идолами, чудовищными созданиями, исполненными лжи. Раз это так, то почему непозволительно воздавать почтение самим святыням по вере в первообразы и благоговению к ним, если только мы признаем их достойными почтения? Что честнее и достопокланяемее тела Господня, которое в качестве причастия освящает приемлющих его с верою, а будучи изображено исполняет благодати? Все это поклоняемо и чтимо среди христиан вместе с другими святынями. Но нечестивцы на эти непререкаемые положения возражают; «язычники мыслили по-язычески; это их изобретение; христианам же делать это непозволительно». Они не понимают, что это говорит скорее против них и, напротив, весьма свидетельствует в нашу пользу. Ибо почему христианам не почитать христианских святынь? У язычников все было исполнено лжи и обмана; наше же мы считаем и признаем истинным и действительно совершенным. Насколько истина выше лжи, настолько почитание наших святынь должно быть ревностнее и теплее. Речь о чувственных образах имеет такую достоверность или самодостоверность, что боговдохновенные отцы пользуются ей для изображения и наглядного уяснения других вещей и между прочим – божественной, преестественной и высочайшей всего премирной природы. Итак, не в приложении только к Богу честь, воздаваемая иконе, восходит к первообразу, но, как видно, и в приложении ко всему, что изображается. А если это так, то достойно и должно, чтобы христиане воздавали честь иконам Христа и святых, как досточтимым.

29. Если свойство подлежать изображению приложимо к вещам простым и несложным, и если сущность и достоинство образа таковы, что он проявляется и в божественной неизреченной природе и может представлять и уяснять сыновнее и естественное отношение Сына, чрез которое Он, изображая Отца и по существу, пребывает для Него своим близким, – то почему оно неприложимо к сложному, т. е. к сложной ипостаси Христовой? Именно ввиду этого для нас становятся понятнее и доступнее условия спасительного Его к людям пришествия, ибо мы сами сложны, материальны, перстны, и вследствие этого нуждаемся в материальном и чувственном, как привычном и близком нам, для яснейшего изучения и руководствования к тому, что выше нас. Если бы это было недопустимо, то славные вожди Церкви не считали бы дозволительным, не сделали бы таких постановлений и определений и отвергли бы поклонение иконам. И зачем говорить о поклонении? Они не допустили бы совершенно изготовления изображений.

30. Из них некоторые даже сами воздвигали священные дома и устрояли священные кимелии, где, как видим, они начертывали и писали изображения. Так это было в их время. Даже определениями и божественными канонами они установили, чтобы устроились иконы Христа, – и скорее в человеческом виде, как более близком к действительности, чем в виде агнца. Этому мы можем научиться у древних богомудрых отцов, составивших Шестой священный и святой Собор. Презрев всех их, нечестивцы обращаются к главе безбожия нечестивому Евсевию и к отцам, сочинения которых они извратили. Разжигаемые аппетитами безбожия, они собирают бредни из манихейской и арианской грязи, – отдельные места и отрывки, исполненные всякой скверны и нечистоты, (из писаний) таких изгнанных из церковного сонма и с давних пор лишенных божественной славы, считавших Христа неописуемым, ровно как и чуждым и иносущным в отношении к Родившему Его. К упомянутым мы прибавим Кирилла, защитника нашего дела и истины, и посмотрим, куда приводят их рассуждения об образе. Для меня было странно, если бы они не отвергли этого святого отца. В толковании на послание апостола к Римлянам он говорит следующее: «Сына Своего, который родился от семени Давида по плоти, нарек, – говорит апостол, – Сыном Божиим в силе, по Духу Святыни, чрез воскресение из мертвых (Рим.1:3–4). И мы наречены сынами, но не в силе, а удостоены сего звания по благодати; и только одною волею Бога Отца мы получили это благодеяние. Но с Эммануилом не так. Хотя Он родился от семени Давида по плоти и как один из нас считается Сыном Божиим по человечеству, однако Он есть сын по естеству в силе и истине; чрез Него всыновляемся и мы. И истинно говорится, что мы, обогатившись Духом Его во святом крещении, неукоризненно взываем к Нему: Авва Отче! Итак, в каком отношении образы стоят к первообразам, в таком и мы, сыны по всыновлению, стоим к Сыну по естеству, в силе, истинно свидетельствуемому в этом Отцом».

31. Следует особенно отметить, что пример образа в данном случае приводится не как раньше в приложении к выяснению отношения Сына к Отцу, а для объяснения того, в каком отношении мы сыны по усыновлению и благодати стоим к Сыну по естеству и силе и для доказательства того, каким образом мы удостоились всыновления; именно (мы стоим к Сыну в таком же отношении), как образы к первообразам вообще и без ограничения а не как образы того или иного лица или такого-то достоинства, напр. царскаго, как в предыдущей речи. А как относятся образы к первообразам, об этом говорят общие мнения и взгляды, и в этом согласны и единомысленны все здравомыслящие, ибо приобрели знание это от природы, без научения. Итак, в отношении к Сыну по естеству, истине и силе мы сыны по всыновлению; ибо всякий пример берется как нечто хорошо известное, дабы неясное и сложное получило достоверность и подтверждение из более известного и ясного. В разбираемом случае предполагается двойной способ всыновления Отцу. Адам есть и называется всыновлением по естеству и истине; этот способ приложим к Богу Сыну; точнее его надо бы назвать не всыновлением, а сыновством. Другой способ по усыновлению и благодати; он приложим к нам верующим. Как же второй способ относится к первому? Как образы, говорит отец, к первообразам. И якоже облекохомся, говорит апостольское изречение, во οδраз перстного, да облечемся во образ небесного (1Кор.15:49). Это же говорит тот же самый блаженный Кирилл в другом месте, рассуждая так: «Когда чувственный человек преклонился ко греху и по плотоугождению занемог вкоренившимся в него грехом, то тем самым он отложил от себя сообразность божественному образу и Духа, пребывавшего на нем наподобие печати, и оказался тленным и безобразным. Но так как Творец всяческих восхотел возвести погибшего в начальное состояние невинности и красоты, то Он снова послал удалившегося от него божественного и Святого Духа, изменяя таким образом человека по премирному образу и получив возможность чрез Него преобразовать нас по своему подобию». Но всего важнее то, что этот же учитель высказал, что Сын существует в образе Отца. Именно священное изречение отца гласит, что Он есть образ и отображение Родившего. Образы же суть как первообразы. Что можно сказать против этого? Разве иконоборцы не должны уйти отсюда обличенные и постыженные? Когда слово-образ отец употребляет в приложении к божеству, он говорит, что Сын есть образ Отца, согласно приведенному изречению. Когда же дело касается икон вообще и только их, он это отмечает уяснением при помощи множественного числа: «образы как первообразы». Неужели безумцы будут и это слово (образы) понимать в приложении к божеству; допуская многих сыновей и отцов и признавая многобожие? Не образ, говорит отец, а образы, показывая этим подобие и сходство.

32. Что может быть яснее и очевиднее этого по занимающему нам вопросу, если бы только не был ослеплен до такой степени их ум и не было столь омрачено их духовное зрение! Что же скажут на это чуждые божественного всыновления? Неужели они в состоянии смотреть прямо на столь яркий и ясный блеск истины? Неужели они противопоставят пустые и скверные бредни, изрыгаемые нечистым и богоненавистным сердцем? Принимают ли они эти божественные слова или презирают учителя? Если не примут, то должны отстранить себя из стада Христова. Если же примут, то необходимо одно из двух: или с нами признать отношение образов к первообразам и вместе с нами принять иконы Христа и святых для поклонения, или же если они не признают этого взаимного отношения и общения, быть явно отстраненными от всыновления, которым обогатились мы чрез Св. Духа в божественном крещении, и сопричислиться с иудеями и язычниками. Для них упраздняется крещение; они перестают быть существами по образу Творца и пребывают впредь отлученными от чад стада Христова. Таковы последствия для несчастных за поношение икон. Поистине ввиду всего этого можно дивиться, до какой степени безумия и тупости дошли они, имея и образ мыслей соответствующий их деяниям.

33. Они притворяются и ложно показывают себя почитателями образа Креста, но самую сущность, т. е. спасительные страдания они отвергают. Ибо, как мог Он страдать и быть распятым, если согласно их нелепостям Он воспринял неописуемое тело? Что могло быть распростерто на кресте и пронзено гвоздями? Каким образом входило в тело острие копья, если оно неописуемо? Или и здесь мрак докетизма омрачил отверженных? И в самом деле, разве не отвержены те, которые в умственном и духовном омрачении болтают странности? Говорить хорошее они не умеют, как люди злые и из дурного сокровища своего сердца выносящие злое. Разве неясна их извращенность из того, что будучи врагами Креста Христова, они, с одной стороны, притворяются почитателями Креста, а с другой, ниспровергают и разрушают вместе со священными изображениями самый первообраз Креста?

24. Итак, что же говорят они, какие хитрые и двусмысленные изречения приводят в свое оправдание? «Изображению креста мы покланяемся ради Распятого на нем». Безумие и тупость их совершенна ясны отсюда, ибо они гнушаются и презирают изображение освящающего и в тоже время делают вид, что почитают изображение освящаемого. Но как может быть с их точки зрения освящено изображение (Креста), если Христос на самом деле не страдал телом? На эту несообразность и пустословие не следовало бы и отвечать. Не отвещай безумному по безумию его (Притч. 26, 4), поучает нас Писание. Но для подтверждения и раскрытия истины и для укрепления людей благочестивых мы выскажем следующее: мы признаем и исповедуем, что все, что существует в церкви, свято и освящено, и вследствие этого в наших глазах одинаково поклоняемо, почитаемо и честно, и ничего в ней нет бесславного и недостойного почтения, как мы говорили в другом месте. Для нас, верующих, невозможно, а с другой стороны, и наставления предстоятелей нашего учения не допускают производить каких-либо различений и исследований о том, что первое и что второе, что более честно и что менее. Это неверные и нечестивые измыслили вопросы: поклоняться этому или нет, спасительно это или не спасительно, это лучше или то? Это именно и выказывает крайнее невежество и безумие занимающихся теперь такими вопросами. Ибо что ответят они сказавшему: иже бо весь закон соблюдет, согрешит же во едином, бысть всем повинен? (Иак.2:10). Это относится к деяниям подзаконным, а тем более к нашей непорочной и чистой вере. Итак, нам невозможно вдаваться в споры, потому что богоприлично изданные законоположения святых отцов повелевают одинаково чтить все святыни.

35. Однако ввиду любви к спорам и бесстыдства безумцев мы считаем необходимым обсудить это подробнее. Мы не отвергаем почитания ни того, ни другого (креста и образа), но насколько требуется точностью исследования предмета, кратко представим, в чем заключается превосходство одного из них над другим. Итак, мы утверждаем, – начнем с подобного, ибо это и есть икона:

а) Икона Христа есть Его подобие, подобна Его телу, дает нам изображение Его тела, представляет Его вид, показывает чрез подражание много из того, как Он действовал, учил и страдал. Изображение же креста не дает подобия Его тела и не показывает ничего из упомянутого. Подобное чему-либо ближе и сроднее неподобного, ибо делает его вследствие подобия с ним более очевидным, а потому и более чтимым. Итак, икона Христа, как более сродная и более ясно Его представляющая, честнее и досточтимее честного и досточтимого изображения Креста.

б) Затем икона Христа прямо и непосредственно при первом взгляде представляет нам облик Его и вызывает в памяти, потому что на ней мы видим, как в зеркале, самого изображаемого. С крестом же не так: взирая на крест, мы направляем ум прежде на то, что пред нами и потом уже уразумеваем, что это такое, и соображаем, как он освящен и кем, и таким образом к Распятому и Освятившему его переходим уже во второй момент. Но переходящее к чему-либо прямо и делающее это что-то сразу очевидным более заслуживает почитания, чем то, что делает тоже не сразу. Посему икона Христа честнее честного креста.

Далее в) все обладающие здравым разумом признают, что освящающее выше освящаемого. Без всякого прекословия меньшее от большего благословляется (Евр. 7, 7). Итак, тело Христово освятило крест, когда касалось его и было пригвождено на нем, а освятив крест, оно чрез него сообщило освящение и нам. Но то, чего первообразы более чтимы, и само более чтимо. Так как и то и другое суть изобретение и изображение креста чтимо: то и изображение тела, которое освятило крест, чтимо более.

Потом г) изображение распростертых рук Христа и вида Его честно. Но насколько тело превосходит очертание, настолько же разнится и то, что от них происходит; ибо то, чего первообраз честнее, и само более честно. Очертание существует для тела, равно и протяжение, а не наоборот, тело существует для очертания. Тело есть субстанция, субстрат; а очертание есть признак, свойство. Насколько субстанция выше признака (акциденции) или насколько душа выше познания, настолько тело выше очертания. Тело есть и называется очертаемым; но никто из здравомыслящих не скажет, что очертание телесно. О теле можно сказать, что оно имеет цвет, но нельзя сказать: тело цвета или цвет имеющий тело. Итак, то, что принадлежит телу, выше того, что свойственно очертанию. А если это так, то и изображение тела честнее изображения очертания (Креста).

Кроме того д) крест представляет нам просто и однобразно страдание Христа. Но людьми необразованными он едва ли может быть принят за символ страдания. Между тем священные изображения представляют не только различные моменты страдания и описывают их с большими подробностями, но напечатлевают пред нами также пространнее и яснее знамения и чудеса, совершенные Христом. Но то, что выказывает все это яснее и нагляднее, должно быть чтимо более чем то, что представляет тоже не столь ясно.

Сверх сего е) крест есть символ страдания и обозначает способ, которым страдавший перенес страдания; ибо что иное означают слова: возьми крест свой и следуй за Мною (Мф. 16, 24), как не человека, проникнутого страхом Божиим, отринувшего суету мирскую, готового претерпеть все ради любви к Господу? Также и носивший язвы Христовы на теле своем и похвалявшийся страданиями Его апостол говорит: мне же да не будет хвалитися токмо о Кресте Господа нашего Иисуса Христа (Гал. 6, 14), и в этих словах изображает распятие или страдание Христа. Икона же есть отображение и подобие самого Страдавшего, которое представляет Его нам более приличествующим и достодолжным образом, чем очертание креста, имеющее ко Христу только внешнее отношение. Итак, икона, представляющая нам Самого Христа, досточестнее креста, показывающего способ страдания Его.

Имя Христа ж) омонимически прилагается и к иконе Христа; икона называется Христом, подобно тому, как это есть с царем и изображением царя. К кресту же это имя приложить невозможно, ибо никто из здравомыслящих не назовет никогда крест Христом. Отсюда то, что связано с именем Его и с изображением тела, честнее, чем то, что не имеет отношения к ним. Следовательно, икона честнее изображения креста.

з) Причина предшествует следствию, особенно причина действующая, но то, что предшествует, более честно, чем то, в отношении к чему оно является предшествующим. Так как страдание тела Христова есть причина изображения креста и тело есть главная причина изображения, то икона тела Христова, как действующая причина изображения креста, честнее.

и) Сверх сего то, что делается ради чего-либо, ниже того, ради чего делается. Если крест Господень изготовляется ради тела, то необходимо и в изображениях их изображение креста считается ниже. То ниже, что имеет и предшествующее более низкое.

Итак, многие соображения доказывают, что хотя мы почитаем и изображение животворящего креста, однако икона Христа, согласно выводам и исследованию в предшествующем изложении, честнее его. Посему тот, кто заявляет, что он чтит крест, будет также чтить и икону Господа. Если же он не чтит иконы, то тем более он не должен чтить крест.

Наконец, X, мы видим во многих местах изображение распятия Господня на иконах. По обыкновению оно изготовляется так: тело представляется висящим, руки распростертыми и пригвожденными. И все это изображает пред нами дивнейшее из чудес и главнейшее из всего, чем мы спасены, – спасительное страдание Христово. Что же делать в этом случае врагам креста Христова? Необходимо одно из двух: или, поклоняясь кресту, одновременно покланяться и иконе, если только они не хотят отказаться от своего заявления; или же, отвергая икону, вместе с нею отвергнуть и крест. Избрав второе, они в конце концов зачеркивают и самый крест и все домостроительство Христово, как отрицатели этого домостроительства, и тем обнаруживают лживость своих заявлений. Если бы они были хотя сколько-нибудь искренни, то должны бы чтить прежде всего икону, как действующую и производящую причину креста, ибо все, о чем говорится, что оно существует в отношении к чему либо, ниже того, чрез что оно существует. И если действительно досточтим крест, то тем более досточтима икона, стоящая к нему в отношении причины ибо крест существует по причине иконы, а не обратно – икона по причине изображения креста. Ведь когда начертывается на первом плане образ Христа, то вместе уже с Ним изображается и крест который начертывается сообразно положению вытянутого тела и распростертых рук и является необходимо и естественно соразмерным с изображением тела. Кто скажет, что начертывающий таким образом икону Господа, даже не желая того, начертывает одновременно и изображение креста, тот не уклонится от истины. Из сказанного разве не ясно безумие и нечестие иконоборцев? Они делают вид, что почитают менее чтимое, но в тоже время совершенно отвергают более чтимое. Но так поступают они не потому, что почитают крест, – разве могут почитать его те, которые много раз низвергали его, сожигали и попирали скверными и грязными ногами, – а для того, чтобы не показаться, что они ниспровергают в основе все святыни церкви, когда стараются при всяком случае уничтожить божественное изображение Христа, ибо тяжело им видеть Христа на иконе. Подобно тому, кто, желая избавиться от естественного недостатка, изменяет свою наружность украшениями, и они в почитании (креста) стараются найти для себя благовидное оправдание.

36 – Что же нужно сказать об изображении креста? Они попирают и бесчестят, можно сказать, даже первообраз креста, чтимое и поклоняемое у нас верующих честное и животворящее древо. Частицы этого древа, по древнему обычаю оправляемые у христиан в золото и серебро и называемые предохранителями (φυλαχτήρια), мы носим на шее, ниспадающими на грудь, в охранение и обезопашение жизни нашей и для спасения душ и тел наших. Отсюда и самое название их, ибо мы верим, что оно дано им для уврачевания немощей и отгнания искушений от нечистых бесов, причем на них часто изображаются страдания Христа, чудеса и животворящее воскресение. Среди христиан они распространены в бесчисленном множестве. За что же принимают их нечестивцы? Спасительное они считают гнусным и вожделенное заслуживающим отвержения. Отделяя оправы от частиц честного древа, они расплавляют их и представляют, как вещь ненужную, ничтожную, не заслуживающую никакого внимания. Они объюродели и омрачились до того, что отвергают и уничтожают то, что нужно бы беречь и хранить для сохранения и безопасности собственной жизни. Они делают нечто похожее на то, как если бы кто, владея безопасной оградой и сильным укреплением, но не радея о собственной безопасности и спасении, неразумно уничтожил это и попал в плен к напавшим на него. Что же отсюда следует? Уничтожая эти святыни вместе с другими, они тем самым явно показывают их равночестность с ними. И каким образом, если бы эти святыни заслуживали отвержения, христиане издревле соединяли и приготовляли их вместе с честным древом? Всегда с правом мы можем говорить врагам креста Христова, что тяжело им видеть Христа на иконе, и память о Нем едва ли не тяжелее и не ненавистнее для них, чем для иудеев и язычников, к которым их благовременно сопричислить.

37. «Но с изображениями Христа, – говорят они, – навертывается и нечто другое – гнусное и отвратительное, например на иконе воскресения – ад попираемый, – диавол побежденный и поверженный и тому подобное, незаметно и всему этому воздается поклонение. Отсюда недопустимо покланяться и иконе Христа». Безумцы здесь попадают в собственные сети. Оказывается, они думают то же самое, в чем обвиняют и нас. Они против воли признают, что честь, воздаваемая образам, восходит к первообразам. Ибо если именно поэтому они отвергают все упомянутое, то тем более должны быть чтимы святыни, дабы честь восходила к первообразу. Из этого очень легко догадаться, что они мало-помалу начинают обнаруживать и вскрывать пред более понимающими, от многих доселе ускользавший, коварный и лукавый взгляд на крест Христа. Установив такую точку зрения, они, по Божию попущению, потом естественно и последовательно могут заявить, что не будут покланяться и распятому Христу, так как с Ним сораспяты злодеи и разбойники. Но мы христиане бодрствуем и не обратились в животных подобно им. Мы знаем, чему покланяемся. Священные изображения мы почитаем как святыни, а упомянутые скверности рассматриваем и признаем как омертвелое и попираемое. Боголюбивые живописцы начертали их не в воздаяние чести, а представляя их жалкое и страшное падение. Взирая на это, мы прославляем ниспровергшего Господа и вследствие того еще усерднее покланяемся честному изображению Его, приводя себе на память совершенные Им для нас достодивные благодеяния и общее спасение рода нашего. Мы дивимся величию Его и воспеваем человеколюбивое снисшествие Его. На основании настоящего размышления о будущем можно сказать, как они будут относиться и к священному Евангельскому повествованию, обвиняя его за упоминание о бесах и духах нечистых. Но не ради бесов, а ради Чудотворившего и изгонявшего бесов и Исцелявшего недуги, несомненно, составлено было это повествование. И поклонение наше не относится к бесам одновременно с Евангелием; оно хотя и воздается в чувственной форме чувственно зримым святыням, однако мысленно мы возносим почитание Виновнику их. Притом все это совершается символически, ибо наше поклонение и служение истинно и собственно, по слову Спасителя, есть поклонение в духе и истине (Ин. 4, 22–23). Мы знаем, чему мы покланяемся, а они не знают, чему мы покланяемся, ибо не знают великой тайны божественного домостроительства.

38. – Сверх того они говорят: «ты описываешь Христа до Его страданий и воскресения. Но что ты будешь говорить после воскресения? Ибо обстоятельства не пребыли одинаковыми: тело Христа отселе сделалось нетленным и, следовательно, бессмертным. Каким же образом допустимо твое описание? И как можно описать Вошедшего к ученикам при затворенных дверях и не связанного никакими препятствиями?» Бесстыдно подражая дерзости докетов, они пустословят, что один из учеников своими руками не прикасался к божественным ребрам, что, получив повеление Спасителя, не привел этого повеления в исполнение. Вследствие этого Спаситель не был видим телесно; и тело Его не было настоящее тело. Таким образом, в их глазах и Евангелие не заслуживают веры. Но недоумевающий касательно этого пусть обратит внимание на следующее: сказав вошедший, ты разрешил недоумение, потому что входить и выходить, перемещаться отсюда туда, есть ни что иное, как признак описуемости. То, что находится внутри и не находится в тоже время вне, – без сомнения описуемо. Это же можно наблюдать и во время воскресения, когда был положен камень на гробе и запечатан, ибо восставшее тело не было одновременно во гробе. Из сего необходимо следует, что оно описуемо. Притом восстание из мертвых, нахождение внутри дома при затворенных дверях и подобные этим явления происходят не по закону тела и нашего материального и тленного естества. И раньше страданий видели Спасителя шествовавшим по волнам, прикосновением руки воскресавшим мертвых и совершавшим другие подобные чудеса телесно. Все это мы не называем признаками тела, а Спасителя не называем бестелесным. Все это было совершено могущественной необоримой силой, которой покорялось все, и совершено именно чудесно, а не по свойству тела. А когда после воскресения оно возблистало красотой нетления, соделалось бессмертным, совершенно очистилось от тления и дебелости вместе с соединенным с ним ипостасно и не отделимым от него естеством, от которого оно восприняло преестественные свойства, то совершало действия, превышающие природу тела, и, как естественно, свойственные не просто телу, но телу божественному и нетленному.

Соделавшись таким, Спаситель, однако, был видим, хотя не так, как прежде, когда обращался со всеми. Он являлся только лицам, достойным такого созерцания и показывал им следы распятия на кресте. В этом нас убеждает ученик (и это мы принимаем охотно и с верою), осязавший божественные ребра и громко и ясно воскликнувший: Господь мой и Бог мой (Ин. 20, 28), – также честные жены, осязавшие пречистые ноги, а сверх того и спутники с горевшим сердцем и с глазами, удержанными во время беседы от признания Его (Лук. 24, 16), что разрешилось только после преломления хлеба. И сам Иисус принял пищу и питие, хотя тело Его было нетленно, и сделал Он это не вследствие нужды, а по снисхождению и домостроительно, дабы верили, что это был именно Он, и чтобы таинство воскресения считалось истинным, а не мнимым. Равным образом, как же божественные ученики могли видеть Взятого из среды их возносящимся на небо, как соучастника Отчей славы, имеющего придти снова также, согласно возглашению предпосланных премирных сил, если тело было неописуемо? Или как великий Стефан, первый и величайший мученик, во время истязания, немного спустя после вознесения Спасителя на небо, видел, как подобает видеть человеку, исполненному такой благодати и насколько это могла преестественно вместить человеческая природа? Не созерцал ли он Спасителя в образе, в котором он был видим на земле у нас, стоящим одесную отчей славы? Ибо как иначе он мог сказать: вижу небеса отверстые и сына человеческого стоящего одесную Бога (Деян. 7, 56)? Тому же ясно научают нас и изречения святых отцов, которые мы представим после? Хотя враги наши и Евангелия не верят в это и отгоняют даже Христа, так как думают, что ученики видели дух и что все произошло вне тела, мы, однако, возглашая неложность этого, утверждаем, что Христос описуем именно потому, что Он снизшел и вочеловечился, так что зрением мы познаем саму истину.

39. – Но каким образом все прочее изменилось: – смертное сделалось бессмертным, тленное оказалось нетленным, страстное бесстрастным, тогда как описуемое не стало неописуемым? Мы заявляем, что в составе человеческого естества Творец изначала создал, с одной стороны, силу духовную, разумную способность чувствования, воли или, лучше сказать, самоопределения и тому подобное. В то же время человек, взятый из земли, получает телесную форму, становится телом, которое естественно видимо, осязаемо и описуемо. И никто из обладающих разумом не может сказать, что оно неописуемо. Но с внешней стороны уже после создания произошло прибавление в теме: то, что привзошло в него из за нарушения заповеди Творца, стало как бы прирожденным. Первозданному человеку решением Творца была предназначена жизнь; в тоже время вместе с законом ему была дана свобода выбора: при соблюдении этого закона он унаследовал бы высшее, подобающее ангелам, блаженство; а в случае нарушения его он должен был подвергнуться наихудшей, самой скорбной участи. Избрав по искушению змия эту последнюю, он естественно тотчас становится подверженным тлению и смерти, и бесчисленное множество других немощей привходит в него, – ибо тление и смерть не были сотворены вместе с первозданным, иначе не было бы нужды в древе жизни, которое росло в раю. Владыка твари по преизбыточеству человеколюбия и неизреченному милосердию, желая избавить от тления подверженное смерти естество и возвести его в начальное блаженство, не погнушался воспринять тело, которое, как известно, принадлежит осужденному и всем нам, причастникам этого осуждения, и которое тленно и смертно. Как тело, оно не может быть чуждо описуемости, пока остается телом. Так Он познал телесную смерть, которой не подлежал, и заплатил за нас долг, дабы собою искупить преступление Адама, и, восстановляя побежденное естество, поднял павшего. Яко беззакония не сотвори, ниже обретеся лесть во устех его (Ис. 53, 9). Он упразднил смерть, уничтожил тление, и, будучи истинною жизнью по природе и источником бессмертия, явил Себя победителем смерти и тления. Плоть Его не видела тления, которое было попрано и уничтожено Победителем мира, ибо была охраняема высочайшей и всемогущей силой слова, хотя по своей природе и подлежала тлению. Затем Он воскрес после трех дней, очистив Собою все вследствие греха прившедшие в естество изъяны и недостатки, соделавшись приношением и залогом за наше бренное естество, явив таким образом Свое творение чистым и нескверным и даровав ему сияние собственной славы. Также во время крещения Он совершил наше очищение, будучи сам верхом всякой чистоты. Всем этим человек был бы обогащен и издревле, если бы первозданный соблюл заповеди Творца, ибо Творец предназначил для него бессмертие и восхождение к лучшему. Этому научают нас и наши наставники. Апостол сказал в одном месте: сего ради якоже единым человеком грех в мир вниде, и грехом смерть, и тако смерть во вся человеке вниде (Рим. 5, 12). Тоже содержится в мудрых изречениях некоторых древних, где написано, что Бог смерти не сотвори. Созда δο во еже быти всем, и спасителны бытия мира, ни бо есть в них врачевания губительнаго (Прем. 1, 13–14), и что Бог созда человека в неистление; завистию же диаволею смерть вниде в мир (Прем. 2, 23, 24). Согласно с этим провозглашают и богословствующие отцы. Итак, высшую помощь получило именно то, что нуждалось в ней. Тело отнюдь не должно было сделаться бестелесным и стать неописуемым, ибо человек не был сотворен без тела, и тело не было дано человеку только в последствии за грех, – ведь в таком случае не было бы ни человека, ни преступления. И в чем мог быть совершаем грех, как не в страстях тела, которые вошли в него ради содеянного греха? Итак, во Христе естество наше обновляется и спасается. Тело, воспринятое Богом, обожествилось всецело, преобразовалось в лучшее, увенчалось неизреченным благолепием, пребывало впредь духовным и превосходит материальную и земную дебелость. Но оно не перестало быть телом, осталось телом каким бы то ни было и поэтому подлежит описанию (περιγράφεσθαι πέφυκεν), – Ибо описувмость (ἡ περιγραφή) происходит не отвне и от греха, как входит тление и прочие немощи, но из него самого; оно есть, так сказать свойство, самоопределение, сущность тела. И если кто станет определять тело, как имеющее тройное измерение, как физическое, органическое, обладающее жизненной силой, как изобразимое и поддающееся заключению в пределы, – а это все свойства нашего тела, – тот не сказал бы ничего иного, кроме того, что оно описуемо (τὸ περιγραπτόν). После воскресения из мертвых тело Христа хотя соделалось боговидным, однако не перестало быть телом и не преобразовалось в божественную сущность. То обстоятельство, что мы уже не знаем Христа во плоти (2Кор. 5, 16), говорит не за упразднение или отложение плоти – это измышление манихейское, – а за то, что оно изъято от телесных нужд, чуждо плотских страстей и нашей немощи, например утруждения в пути, жажды, голода, боязни и тому подобного. «Не плоть уже, однако и небестелесен, но Ему известным образом боговиднейшего тела…» – заявляет Григорий великий.

Затем великий апостол поучает, что подобает тленному сему облещися в нетление, и мертвенному сему дблещися в безсмертие (1Кор. 15, 53). Но чтобы тело облеклось в бестелесность, чтобы сотворенное стало несотворенным, или описуемое превратилось в неописуемое, об этом еще доселе никто не слышал. Некоторые из этих свойств принадлежат и бестелесным, потому что и ангелы суть создания Божии и, поскольку имеют начало, они описываются временем (τῷ ἦρχθαι ἔσχοι περιγράθεσθαι). Итак, необходимо сказать, сообразно исповеданию христианской религии или учению кафолической и апостольской Церкви, что Христос и Бог наш после того, как восшел на небо и воссел одесную Бога Отца, сохранил воспринятое естество без умаления, причем не отпала ни одна из частей, которые характеризуют его состав. В Нем пребывает то же тело, а также и душа, которою оно было одушевлено, разумная и духовная, желающая и деятельная, которою Он желает и действует в промышлении и охранении всего, как божески, так и человечески, будучи ходатаем за нас пред Отцом, устрояя наше спасение и стяжая для нас все полезное. Пресвятая и божественная душа сохраняет память обо всем, что Христос, обращаясь на земле с людьми, совершил и претерпел для нашего освобождения; она знает, что ипостасно соединена с божественным Словом, и видит, как она спрославляется и спокланяется с ним, как душа Бога, – а не как просто душа, – всею разумною тварью; знает также, что она от земли взошла на небо и снова придет во славе Отчей. Восхождение же на небо и последующее снисшествие, указывая на перемещение в пространстве и представляя движение, признаются действиями описуемого тела. А что Слово восседает с телом одесную Отца, это должно быть понимаемо не в смысле десного пространства, ибо неописуемое (τὸ άπερίγραπτον) не может иметь вида правого или левого; этим мы только исповедуем Славу и честь, которою почитается и спрославляется Слово, как Сын Божий и предвечный Бог, единосущный Отцу, причем Он приемлет одинаковое поклонение от всех вместе с телом, ибо ипостась едина. Да превратятся в пепел языки христоборцев и да иссохнут их сердца! Да заградятся уста, глаголющие неправду против истины, для всех ясной!

40 – К доселе сказанному они прибавляют: «Написано: не сотвори себе всякаго подобия, елика на небеса горе, и елика на земле низу, и елика в водах под землею (Исх. 20, 4). Ввиду этого изображать Христа Невозможно». Предшествующие и последующие изречения: да не будут тебе бози инии разве мене (Исх. 20, 3), И: не сотвори себе кумира (4), и: да не поклонишися богам их, ниже послужиши им (Исх. 23, 24), не знаю зачем, они удерживают и намеренно или ненамеренно замалчивают, может быть, уклоняясь обвинения в богохульстве. Тем не менее и без того они подпадают подобному обвинению. Так как оставил очи их страх Божий, а также почтение и подчинение в отношении к пресвятой и пречистой вере нашей, то они не убоялись изображение Христа поставить рядом с изображениями существ небесных, земных и морских, не делая никакого различия между подобием Господа и Творца и подобием тварей и рабов. Наши противники отличаются любовью и готовностью к спорам. Мы же на такое их нечестивое предложение ответим указанием, что, во-первых, это было узаконено для древних иудеев. (Так именно следует рассуждать с новоявленными иудеями). Божественным велением и при помощи необычайных чудес израильтяне избавились от тогдашнего египетского нечестия. Ложная религия египтян превосходила зловерие всех народов. Воспитанные в их обычаях израильтяне пережили долгий период порабощения. Бог выказывал попечение об освобождении и спасении странствовавшего народа ради обетований, данных его отцам. Посему богоприлично изведши израильтян из области этого нечестия и гнусности и возводя их к познанию и почитанию Себя, делает приведенные указания, дабы знали только Его – Бога и Господа всяческих и возносили подобающее Ему служение и, помня их обычаи, не желали возвращения в страну, служившую идолам. По своему неразумию израильтяне, презрев те из достодивных знамений и необычайных чудес, какие они видели, отшедши недалеко от египта, в пустыне сделали тельца. Итак, заповедь воспрещает им делать подобие всего отринутого: с одной стороны, всего водимого на небе – солнца, луны и прочих созданий из звездного сонма, а затем тварей сущих на земле: животных, зверей, змий, птиц, насекомых, а также водных тварей, живущих и плавающих в море и реках – всего того, чему на их глазах воздавалось почтение и поклонение в варварской земле. Люди, не зная истинно Сущего, уловляемые коварством лукавого, нечестиво служили твари вместо Творца (Рим. 1, 25). Виновных в этом, много лет спустя, Бог укорял устами пророка, говоря: Я Господь Бог твой, утвердивший небо и создавший землю, руки коего создали все воинство небесное; не Я научил тебя идти в след чуждых богов (Ис. 45, 12). И: Я извел тебя из земли египетской, и не знай Бога кроме Меня; никто не спасет, кроме Меня (Исх. 20, 2, 3). В этих словах Он напоминает им заповеди древне данные. Итак, Он запрещает им делать подобия всего видимого и наблюдаемого на небе, на земле и в водах, дабы по незнанию лучшего или вследствие отвержения Творца они не воздавали всему этому поклонения.

Повеление: не сотвори того-то потенциально и молчаливо содержит повеление: сотвори и предуказывает то, что будет повелено сотворить в будущем. Об этом заставляет догадываться самый характер речи. Кто говорит: не сотвори подобия того-то, тот имеет в виду изготовление подобий чего-то другого и одобряет то, для узаконения чего не пришло время, выражая требование как бы в такой форме: не делай подобия ничего того, что я не Повелеваю, – но отвращаясь чуждых предметов почитания, которых я гнушаюсь и отвергаю, обращай внимание на те, относительно которых я дал повеление, и которые приносят мне радость и славу. И действительно, удерживая их сначала законоположением от запрещенного, потом Он побуждает к построению скинии. В подобном же случае какое распоряжение дает хозяин, если он хочет в недалеком будущем дать кому-либо из своих рабов приказание или поручение по выполнению своих планов? – Сегодня не делать того-то, не отлучаться никуда, не ходить в поле, не стоять на площади, ибо он хочет, чтобы раб был свободен и готов для выполнения приказаний, которые ему будут даны, так как завтра, может быть, его придется послать в такой-то город или в такое-то место. Нечто подобное дает нам понять и речь в разбираемом месте. Она как бы говорит: не сотвори без Моего повеления, дабы ты делал и думал о том, что я тебе повелю. После этого действительно Бог повелел тайновидцу сделать скинию и что для нее потребно. Была изготовлена завеса с искусно выткаными херувимами. А над кивотом что сделаешь? Золотых, говорит, херувимов чеканной работы (Исх. 25, 18). И херувимов называет не образами, а херувимами одноименно с божественными и премирными существами. И, что всего дивнее, – там, говорит, я буду открываться тебе. Но что славнее и честнее места богоявления? Херувимы были столько славны, и о них говорилось столько, что их прославлял не только Моисей и тогдашние иудеи, но и сам глашатай благодати Павел, который с большим еще почтением называет херувимов «херувимами славы, осеняющими чистилище» (Евр. 9, 5). Об этом подробнее говорилось в другом месте ¹⁵. Кроме доселе сказанного в священных законоположениях Ветхого Завета желающие исследовать дело тщательнее могут найти изречения подобного же содержания и характера – именно там, где израильтянам воспрещается изготовление идолов и приношений губительному демону, как гнусных и отвратительных, – и заповедуется все то, что должно быть возносимо Богу, как желательное в целях напоминания о Нем и воздаяния Ему чести. Так в книге Левит написано: не сотворите себе образов рукотворенных, ниже изваянных, ниже столпа поставите себе, ниже камене поставите в земли вашей во знамение, во еже покланятися ему. аз есмь Господь Бог ваш (Лев. 26, 1). Кто настолько неразумен, чтобы сомневаться в том, что это сходно с словами: не сотвори всякого подобия предметов запрещенных – в выше приведенных законоположениях?

Во Второзаконии же относительно предметов, которые должно посвящать Богу, заповедано: в оньже день прейдете Иордан на землю, юже Господь Бог твой дает тебе во жребий, и поставиши себе камение велико, и обелиши я мелом и напишеши на каменех тех вся словеса закона сего (Втор. 27, 2, 3). Затем немного после: да созиждеши тамо алтарь Господеви Богу твоему, алтарь от камения, да не возложиши на них железа. камением всецелым да созиждеши алтарь Господеви Богу твоему, и вознесеши на нем всесожжения Господеви Богу твоему, И после этого еще: И напишеши на камениях сих весь закон яве зело (Втор. 27, 5, 6, 8). Никто из здравомыслящих не станет, я думаю, отрицать, что эти слова сходны с повелением: сделай скинию и все, что для нее потребно. В другом месте относительно религий языческих дано еще такое законоположение: внемли себе, да не когда завещавши завет седящим на земли, в нюже внидеши, да не будет соблазн в вас. Капища их разорите, и кумиры их сокрушите, и дубравы их посецыте, и изваяния богов их сожжите отвне. Не бо поклонитеся богом иным (Исх. 34, 12–13). Но при существовании таких прещений Иисус сын Навина по переходе чрез Иордан получил от Бога повеление, чтобы по числу колен Израилевых были набраны (со дна Иордана) от каждого колена камни, не малые какие-нибудь и ничтожные, а примечательные и достопамятные в будущем, дабы, говорит, они были у вас лежащим всегда знамением и возвещали последующим поколениям величие совершенных для них древле чудес и хранили память о них навек (Иис. Нав. 4). И сам Моисей получает повеление высечь каменные скрижали, – имевшие принять Закон Божий (Исх. 34, 1). Нужно ли говорить, сколь они были честны и какою славою обладали. Когда при этом говорится (Исх. 34, 5), что сошел Господь, то это было именно сошествие Бога. От сего просияло лицо Моисея так, что стало недоступно для видевших его. На этих именно скрижалях должно было быть напечатлено то, что было написано на прежних (разбитых). Последние были начертаны на горе и на них было написано божественным перстом десятословие. Законодатель, считая беззаконный и жестоковыйный народ недостойным принять их, бросил и разбил их. Кроме того Моисею повелено было устроить жертвенник из земли или неотесанных камней, на котором закон повелевал приносить всесожжения. А что восклицает громогласно в Духе великий Исаия? В той день будет жертвенник Господеви в земли Египетстей, и столп в пределех его Господеви (Ис. 19, 19).

Здесь нам необходимо обсудить, какое значение могут иметь для нас эти слова. Мы утверждаем, что так как из древних безбожников египтяне были наиболее безбожными, служили скверным бесам, не знали истинного Бога, воздвигали образы людей и разные изображения неразумных животных и несмысленно поклонялись им, как богам, то божественный пророк, провидя чистыми и мысленными очами, что случится с ними в явление Спасителя всех нас Христа, говорит, что когда процветет божественная евангельская проповедь, египтян озарит свет богознания. И все те гнусности очистятся и упразднятся и вместо них будут воздвигнуты и восставлены божественные жертвенники и священные храмы, в коих для украшения и увенчания их будут поставлены изображения животворящего креста и боговидные начертания пречистого тела Христова. Предсказание это уже получило для них благополучное выполнение: как вместо древа – древо, вместо храма – храм, вместо жертв – жертвы а вместо всего нечистого и скверного явились наши святыни, так вместо тех суетных и гнусных столпов, выражаясь ближе и применительно к словам пророка, теперь изобилуют, умножаясь и вызывая почтение, во всем Египте, как и во всей вселенной, всечестные столпы Спасителя, т. е. изображения, поклоняемые вместе с прочими святынями.

Так именно и святые мужи, изъяснявшие богоносного пророка, понимали приведенные слова ¹⁶. Отсюда речь наша обращается ко временам более древним. Посмотрим, что случилось с патриархом Иаковом, когда он отправился в Харран. При заходе солнца он отошел ко сну, взял камень места того, положил его под голову и увидел сон. Встав от сна, он сказал: истинно Господь присутствует на месте сем, а я не знал. Он назвал его страшным, домом Божиим и подумал, что это врата небесные. И вот поставив каменный столп, он возлил елей на верх его. И разве Бог отвергает это, как представляется беззаконникам? Нисколько, но благостно допускает, как это видно из того, что случилось с Иаковом после: Я вижу, говорит, что делает с тобою Лаван. Я Бог, явившийся тебе в месте Божием, где ты возлил елей на памятник, и где ты дал мне обет (Быт. 31, 12–13). А что говорит по этому поводу великий из богословов Григорий? «Иаков видел во сне лествицу и восхождение ангелов и таинственно помазал елеем столп, может быть, для того, чтобы показать Камень, помазанный ради нас, и дал месту название видения Божия в честь явившегося и прочее, что богослов говорит здесь. Кому не станет ясно, – как научает различие в назначении одного и того же материала, напр. камней, – что одно и то же, возносимое Богу, приличествует Ему и заслуживает почтения, а посвящаемое бесам, отвратительно и гнусно. Мы предоставляем желающим исследовать тщательно, сколько и каких изображений бестелесных сил, находившихся в знаменитом храме, создали мудрость и могущество Соломона, потому что мы подробнее говорили об этом в другом месте ¹⁷ Богопреданное писание открывает также, что было показано и явлено божественному Иезекиилю (Иез. 41, 18). Кругом по стенам показанного пророку расписанного храма и на дверях были резные изображения херувимов и пальмы, и все это было начертано и изображено согласно неложным видениям пророка. При этом пророк видит и Святое Святых и здание, исполненное славы Господней, почему и пал тогда ниц. Он слышал гневное требование к упорному дому Израилеву, чтобы он прекратил немедленно свои беззакония и все то, что, нарушая завет Господа, оскверняло святыни, – подобно тому, как это мы видим и теперь у еще горше беззаконствующих и безбожным обращением оскверняющих святыни, святейшие прежних. Из всего сказанного следует заключение, что, с одной стороны, не все из того, что написано относительно таких законоположений, должно быть отвергаемо, а с другой стороны, не все приемлемо, потому что не все отвратительно и мерзко, но и не все свято и досточтимо. Что отвратительно и что свято и почему, этому научает изреченное свыше Гедеону, избранному быть судьею над Израилем (Суд. 6, 25). Ему было повелено уничтожить отцовский жертвенник Ваалу вместе с рощей при нем, поставить другой Богу и принести жертвы из тельцов на дровах срубленной рощи. Сообразно этому и мы, приявшие законоположение более святое и досточтимое, если встретится религиозный обычай, противный нашему учению, подобный тем скверным и гнусным обыкновениям, которые можно встретить у иудеев и варваров, необходимо должны со всем рвением уничтожить его, как враждебный нам. А то, что сообразно со славой Божией и что представляет нам спасительное домостроительство, как дело превосходнейшее в наших глазах, мы считаем достойным почтения и поклонения, расходясь в этом с беззаконниками, которые попирают и поносят святыни. Все смешав и спутав, они не хотят отличать чистое от нечистого, святое от скверного, ибо в злохудожну душу не внидет премудрость Божия (Прем. 1, 4). В конце концов, им необходимо или в виду запрещения: не сотвори всякого подобия отвергать все Богу угодное и приличествующее, или же ввиду требования сотвори принимать и чтить все, требуемое законом, и даже предметы поклонения безбожников и неверных, без всякого здравого размышления и обсуждения. Или же, наконец, они должны, – что соответствует им и желательно, – отвергнуть вслед за своими учителями древний и новый закон во всем объеме.

41. – «Пусть это будет так, – говорят они, – но где узаконено делать подобие Бога». На этот нелепый и странный вопрос мы ответим следующее. Во первых, предлагая такой вопрос, вы, по-видимому, выдвигаете его в качестве прикрытия вашего неверия и нечестия. Ведь вы так рассуждаете не ради того, чтобы говорить что-либо достойное Бога, а для того, чтобы оклеветать божественное домостроительство Спасителя, ибо в данном случае вам нет никакого дела до воплощения. Затем, необычайность и полнота вашего безумия доказываются следующим: вы напрасно браните христиан и презрительно взводите на них обвинение в том, чего ни они не думали, ни вы никогда не слыхали – будто они утверждают, что изображают Самого Бога без плоти. Но разве кто из одаренных разумным естеством не согласится с тем что делать подобие Бога, как Бога, совершенно невозможно и тщетно? Божество невидимо, непостижимо. Бога никтоже виде нигдеже (Ин. 1, 18). Даже сам Моисей, служитель божественного закона, хотя он был объят желанием Богоявления, видел только славу Божию, которая была явлена ему, когда Бог уже прошел, притом скрывшись за скалою, – и едва созерцал «задняя Бога», быть может, таинственно поучаемый чрез это образам будущего богоявления во плоти. Ибо что говорит Бог? Не δο узрит человек лице Мое, и жив будет (Исх. 33, 20). И не укорял ли Бог, как мы читаем, древних, усвоявших ни к кому не приложимое имя Бога Вседержителя чтимым ими статуям и воздававших им почтение, подобающее одному Богу, гласом великого Исаии: кому уподобисте Господа, и коему подобию уподобисте его: еда образ сотвори древоделатель или златарь слияв злато позлати его? (Ис. 40: 18, 19). И пророк заслуженно, конечно, угрожает дерзающим допускать такое нечестие, ибо непозволительно думать, чтобы среди тварей было что-либо, чему Он мог бы быть уподоблен или по естеству, или по славе, или по силе, или еще в чем-либо. Славы Моея иному не дам ниже добродетелей моих истуканным (Ис. 42, 8). В самом деле, кому можно уподобить Того, Кто совершенно незрим, превыше всякой мысли и постижения? С какими изображениями рукотворными, изготовляемыми человеческим измышлением и искусством, можно сравнить Его?

Итак, только безумцы могут предполагать, что христиане, зная это, с твердыми понятиями о Боге, при здравом понимании тайного и неизреченного естества, начертывают изображение божеского естества. У вас, поборников неверия и нового иудейства, всегда на устах слова Бога никтоже виде нигдеже. Но вы не терпите слышать или верить говорящим: видехом Господа, с Ним ядохом и пихом (Ин. 20, 25; Дея. 10, 41) и прочее, что возвещает нам величайшее снисхождение, и отвергаете, как чуждый и ненавистный для вас голос. Но если позволительно и нам спрашивать, дайте ответ на следующий вопрос: где для вас и когда установлено, – определениями ли закона, евангельской ли проповедью или апостольским учением – исповедовать Христа неописуемым, поскольку Он явил Себя нам человекам, и не делать и не покланяться иконе Его, как вы теперь учите? На это вы не можете сказать ничего, ибо нигде на это не найдете доказательств и таким образом это, стесняющее вас, отсутствие (доказательств) приумножает нашу победу. Даже если вам неизвестно изначальное и древнее предание Соборной и Апостольской Церкви, которое есть самое сильное и достоверное доказательство, а также изречения апостольские и отеческие, повелевающие держать предания писаные или неписаные, как имеющие одинаковую силу, то все же из подлежащего спору должно возобладать то, что более благочестиво и что особенно являет родство с верой и любовью ко Христу, которую внушают божественная ревность и пламенное влечение. И если то и другое служит к утверждению и доказательству Церкви Христовой, то тем большую предоставляется нам получить победу. Итак, если постигнуть Бога совершенно невозможно и немыслимо, то изображать Его еще невозможнее и еще более вне средств искусства, ибо у тварей нет естества, которое могло бы уподобляться естеству Божию, за совершенным отсутствием образа и формы. На что взирая, живописец мог бы изготовить изображение? Но теперь мы познали Бога совершенно и истинно воплотившимся, и для тех, кои желают проявить свою веру, предлежит образ для уподобления, который воспринял Приявший зрак раба. Ведь если невидимое и безобразное, как непостижимое, не может быть уподобляемо чему-либо и неизобразимо, то необходимо, чтобы имеющее образ и видимое, как подлежащее восприятию, считалось изобразимым и уподобляемым, для изображения чего мы не имеем нужды ждать заповеди, ибо не в обычае верующих делать все только по приказанию, но нечто они могут делать и по собственному изволению, что особенно приличествует наиболее усердным и ревностным боголюбцам и верующим. Иначе как может проявляться вера их?

42 – Если же кто потребует и узаконения, то для удостоверения в этом будет тверже указать на самое исполнение делом, чем на повеление словом. Для людей, с благоговением относящихся ко всему божественному, не невероятным покажется следующий рассказ. Повествуется, что Авгарь, царь Эдесский, пораженный чудесами, которые совершал Христос, и побуждаемый сильным желанием видеть Его хотя бы в изображении, послал некоего живописца, дабы он начертал божественный образ и возможно скорее доставил ему. Так как живописец не достиг цели вследствие необычайной красоты и блеска лица, то Христос Сам, приложив плат к Своему лицу, отпечатлевает на нем Свой образ и посылает царю так сильно желаемое им изображение.

43 – Рассказывается кроме того, что когда Спаситель всех нас Христос родился в Вифлееме, то тогдашний владыка персидского народа послал некоего славного живописца с тем, чтобы он, начертав образ Рожденного и Родившей, доставил ему. Пусть знает это неверующее сердце! В противном случае оно не признает и повествования о персах, отправившихся в такой путь, принесших дары, как подобало, Рожденному Царю, руководимых звездою; и, что особенно примечательно в этом случае и что создавало явную опасность, – Родившегося открыто объявили царем именно чужеземцы. Ведь если не все записано в евангельской истории, то это не значит, что все (незаписанное) недостоверно. Нельзя отрицать и других знамений, сотворенных Иисусом, ибо их было так много, что если бы они были описаны подробно, то весь мир не мог бы вместить этих книг (Ин. 21, 25). Относительно невидимого, преестественного и непостижимого естества, которое не может подлежать уподоблению, говорится, что ни гласа его нигдеже слышасте, ни видения его видесте (Ин. 5, 37), и [Бога] никтоже видел есть от человек, ниже видети может (1Тим. 6, 16), потому что таково свойство божеского естества, что его нельзя ни видеть, ни слышать: оно совершенно чуждо образа и звуков; Бог не взалчет, ниже утрудится, ниже есть изобретение премудрости его (Ис. 40, 28). О явлении же Слова во плоти говорится: аще не дых пришел и глаголал им, греха не быша имели, и: и видеша и возненавидеша Мене и Отца Моего (Ин. 15, 22, 24). А что говорят божественные ученики? Еже бе исперва, еже видехом и руки наша осязаша, о словеси животнем (1Ин. 1, 1). И видехом Господа, [с ним]и [ядохом и пихом]. (Деян. 10, 41), что имело место после воскресения из мертвых. По закону тем Он утруждался, алкал и жаждал. И: посла Бог Сына Своего рождаемого от жены (Гал. 4, 4). И Бог явися во плоти, (1Тим. 3, 16) пострадал в ней и восстал, обновив обветшавшее под тяжестью греха естество.

44. – Так и мы Самого Уподобившегося нам во всем, кроме греха, соответственно явленному животворящему и пресвятому виду Его, изображаем и с верой и богоприлично покланяемся Ему, как громко вещает древний в Церкви сохраняющийся святой обычай. Почему же эти подобия не должны быть поклоняемы и почитаемы? – Ради времени, говорят, потому что не издревле поклонение им было принято. Но если иконам не должно, по их мнению, поклоняться ради времени, то по-нашему их следует почитать как раз именно по этой причине, ибо манихеи и ариане, – родоначальники теперешних новшеств, – в древности, видя это поклонение и стараясь упразднить его, порицали поклонявшихся верующих и скрепили своею подписью решение уничтожить это. Об этом свидетельствуют книги, которые имеют у себя их руководители. Если же они не внимают ни своим учителям, ни нашим и не принимают того, что видят собственными глазами, то ясно, с кем нужно сопричислить их. Но даже замыкая уста свои ввиду всего сказанного, нечестивцы не оставляют своего бесстыдного учения, а напротив приводят еще нечто другое, более неразумное и безсмысленное.

45 – Когда кто либо из православных, беседуя с ними, скажет, что подобает чтить священные символы, так как все пребывающее в священных храмах свято, а равно, что находящиеся на престоле и в других местах храма изображения на одеждах и других тканях, как святые и споклоняемые с теми символами, изготовлялись христианами издревле, то что обыкновенно говорят не желающие различать между святым и скверным? «На этих изображениях мы видим зверей, скот, птиц и других животных; мы покланяемся святыням, как святыням, но не этому всему ради святынь. Таким образом, когда мы взираем на изображение, ты чтишь святыню, но не изображение; посему без нее (святыни) изображение не должно быть почитаемо». На это можно сказать, что во всем этом дело идет не об одном и том же. Изображения животных находятся в алтаре не для прославления и поклонения, а для украшения тканей, на которых они вышиты. Случается, что эти ткани приносятся любовью и усердием верующих как священные дары. И если кто поклоняется святыне, то делает это, имея ввиду не скот или зверей, ибо знает, что из этого ничего хорошего не выйдет Относя честь к святыне, он этим изображениям не уделяет ничего, кроме рассматривания. А со священными изображениями дело не так. Почему же? Так как они святы сами по себе и приводят на память святые первообразы, то они поклоняемы вместе со святынями и не только с ними, но могут быть чтимы и вне святых храмов. Оказываешь же ты почтение в храмах изображениям осла, пса и свиньи, а между тем ты радуешься, когда сожигаешь святой храм вместе с иконой Христа. И ты не трепещешь, дерзая на это и показывая этим, что напрасно усвояешь себе имя христианина? А что могут сказать эти люди с поврежденным умом и обделенные умственными дарованиями относительно изображений полагаемых на священных оградах и так называемых солеях, на столбах и вратах и пред святым алтарем? Ради ли только украшения и пышности христиане устрояли это, или же видели в этом необходимую принадлежность храмов? Зная, что эти места суть места поклонения, не ради ли поклонения они устрояли там изображения?

46 – Совершенно справедливо некогда пророческое слово выставляло на позор их безумие и тупость: дал им Бог очи не видеть и уши не слышать, дабы видя не видели и слыша не разумели (Ис. 6, 9). И огрубела мысль их, омрачились и осуетились в умствованиях своих (Рим. 1, 21). Они исследуют вопросы, по которым у христиан никогда не было ни изысканий, ни сомнений. Несмотря на то, что истина очевидна и известна всей вселенной, эти безумцы противятся собственным глазам и очевидности и требуют доказательств того, что видят сами и что происходит пред глазами. Они делают нечто подобное тому, как если бы кто, видя восход солнца на востоке и всюду рассеянные лучи, стал бы недоумевать, наступает ли день; или если бы кто, плавая по морю или переправляясь через реку, потребовал бы у плывущих доказательства и стал сомневаться, есть ли вода в море и реке. То, в чем не могут сомневаться не видящие этого света и чего не испытывали даже страдающие головокружением от опьянения и шатающиеся, часто думая что вещи, стоящие на местах и никогда не двигающиеся, ходят кругом, эти опьяненные вином неверия, с омраченною душой, увлекаемые земными страстями, плененные мирскими обманчивыми учениями и плотскими удовольствиями, испытали в наиболее худшей и ужасной степени.

47. – Если для исследования вопроса прибавить еще немного к сказанному, то можно будет судить, правильно ли они усвояют себе имя христиан. Мы все знаем, что как икона Христа вместе с видом Христа переносно получает и самое название Его, так и христианин получает имя от первообразного имени Христа, а равно и образ поведения, которое отличает его и которое, насколько возможно, проявляется в подражании (Христу) и жизни. Итак, исходя из одного начала и как бы корня – Христа, они сохраняют связь и отношение друг к другу. И хотя по существу и по способу бытия в них мы видим различие, однако они причастны к одному и тому же имени; омонимически имя Христа прилагается к ним обоим. Если такое общение и связь с иконой, которая в отношении названия имеет одинаковый с их именем источник происхождения, удерживается ими, и они воздают честь своему омониму, то имя христиан должно принадлежать и им. Если же они поступают вопреки этому и всячески бесчестят и бесславят имя Христа и свое, находящиеся во взаимном отношении, то как могут они присвоят себе имя христиан?

48. – А что они вследствие этого отметают и первообраз, об этом дает понять последовательность рассуждения и существо дела. Ведь отрицание и уничтожение одного однородного и подобоименного расторгает и их единение между собой и общение в имени. Они испытывают нечто подобное тому, как если бы шел вопрос о двух мальчиках, происходят ли они от одного того же отца, причем один из них, сохранивший неизменными черты отца и носящий неизгладимое сходство с родившим, по справедливости был бы признан законным сыном, а другой, не имеющий ничего этого, вероятно, был бы признан незаконным и чужим. По справедливости незаконными должны быть признаны и эти христиане, отгнанные от наследия Христа и Его стада. Напрасно они присвояют себе ни в каком случае не приличествующее им имя в то время, как слово неописуемый дает им благовидный предлог для упразднения с их точки зрения домостроительства Христова, а на самом деле для погубления их душ.

49. – Что же скажут они о других священных изображениях – Пресвятой Девы Богоматери и других святых, от века благоугодивших Богу? Неужели и здесь выступит неописуемость? Или будут утверждать, что святые состоят из естества божеского и человеческого? Здесь уже нельзя говорить, что божество описывается вместе с человеческим естеством, или что плоть отделяется и единая ипостась разделяется, а также что вследствие изображения или описания соединение распадается. Эти безумные говоруны должны обратиться к составлению других изобретений и чудовищных издевательств, ибо для них нет ничего более приятного и сподручного, как пускаться в неуместные и беззаконные рассуждения и увлекаться всем, что невероятно и неугодно Богу.

50. – Каково же мнение их по этому вопросу? Так как они не в состоянии придумать что-либо полезное или изобрести довод подходящий к их нечестию и злоумышлению, то они просто ссылаются на свое решение совершенно в духе их неразумия и говорят: «Так как отвергнуто и упразднено почитание иконы Христа, то естественно должно прекратиться и почитание икон святых; впредь оно не должно быть даже удостаиваемо упоминания». Благовременно можно теперь сказать: «Если [домовладыку] назвали веельзевулом, не тем ли более домашних его?» (Мф. 10, 25). Так говорят нынешние иудеи, поменявшись языками с иудеями древними. Если так они относятся ко Христу, то какой мерзости они не в состоянии сделать против святых Его? Поистине это вполне в духе их беззакония, их дерзости и бесстыдства в отношении к святым. Вместе с тем, однако, это же обстоятельство является лучшим доказательством неизреченной любви святых ко Христу, узами которой они связаны с Ним, никогда не отделяясь от Него, – ибо и здесь, в этой жизни, они были свидетелями страданий Христа и общниками животворящей смерти Его, до крови противостоявшими греху, и теперь, по отшествии из этой жизни, они оказались причастниками недавно поднятого на Христа гонения и преследования. Как тогда телами своими они состязались и мужественно боролись ради Пострадавшего за нас телом, подражая смерти, которую Он претерпел ради общего нашего спасения, так и теперь претерпевают то же по той же причине. Иконы подобно первообразам и вместе с ними переносят такое же бесчестие и поругание, снова страдают с ними, дабы опять быть спрославляемыми с ними и снова принимать честь вследствие общности бесчестия. Чтобы нам, почитателям мучеников, усладиться воспоминаниями о них, несколько замедлим слово, подобно тому, как любители посмотреть и послушать нелегко уходят с увлекательных для них зрелищ и представлений, хотя иногда чрез это они упускают свои дела, ибо удовольствия зрения и слуха обычно увлекают чувства любителей и удаление от них делают весьма трудным.

51. – Святые, как подражатели Христа, уязвленные в душе любовью ко Христу, готовые идти в след Его, насколько то возможно людям, окрыляемые верой, с твердым упованием, восхищая будущее, как настоящее, отвергли все земное, как скоропреходящее и тленное, презрели сокровища и самые тела. Возлюбив небесное жительство, они искали небесного и высшего. По любви к Творцу они считали все сором, как говорит глава мучеников (Флп. 3, 8). Так подъяв крест и взяв всеоружие духа, защищенные броней веры, приняв щит упования, надев шлем спасения, прияв свыше силу, поревновав страстям Христовым, храбро сражаясь, они показали себя непобедимыми воинами великого Царя и мужественнейшими борцами. Таким образом они воздвигли памятник побед над заблуждением, совершенно сокрушили сооружения врага, рассеяли все его силы, истребили огнем все его стрелы, мужественно низложили всю державу его, пренебрегли все ухищрения и угрозы служителей лукавого, презрели всю их жестокость и ругательство, благородно и мужественно противостав всем его козням. Поистине с твердым и непреклонным влечением к Богу претерпевая постигавшие их мучения как бы в чужих телах, они переносили труды как бы с забвением естества. Проходя поприще веры против многобожного заблуждения, ввергаясь в огонь, как в росу, не боясь челюстей и ярости страшнейших зверей, острых мечей и когтей, невзирая на усечение и урезание плоти, они не обнаруживали ужаса, к орудиям казни, шли сами, все выдерживая с наслаждением, все претерпевая, взирая на одно, поспешая к награде вышнего звания, не считая страдания настоящей жизни достойными имеющей открыться славы. Дерзая на все это, побеждая смерть, сражаясь за веру, они оказались людьми, презревшими угрозы тиранов; ибо укреплялись именем Божиим, которое они пронесли пред народами и царями.

Выдерживая такие мучения, они становились сильнее; эти преследования и опасности укрепляли их· Посему они превозмогли искушения и скорби, никогда не отступая пред угрозами и устрашениями. Они весьма дерзновенно обличали безумие гонителей, заставляли поникать головы беззаконных, вынуждали морщить брови безбожников, принимая мучения от неистовствующих, как драгоценные сокровища, считая их скорее наслаждением, чем наказанием. Так они оказались упразднителями заблуждения, шествуя тесным и скорбным путем, непроходимым и недоступным для большинства, и достигли пространного и блаженного, уготованного, им предела. Победоносные мученики, сожигаемые в печи мучений, оказавшись подобными чистому золоту и пресветлыми, блистают, светят сильнее солнца и сияют паче звезд. Достигнув совершенства исповеданием Христа, они явили себя пред Ним жертвами духовными и совершенными, принесли себя Богу в жертву угодную и приятную, благоприятную, благоухающую вонею духа, в жертву всесожжения. Их дерзновению дивились даже ангелы, их подвигам изумлялись премирные силы, потому что со смертным телом они обращали в бегство невидимых врагов, одерживали победы над неприятелем, уничтожали незримые полчища и ставили блестящие трофеи над врагами. Этому радуется и этим прославляется Бог, и этому сорадуются и соуслаждаются небесные ангелы; а диавол вместе с отпадшими силами постыжается, оплакивая свое падение и поражение. Мудрые и всеславные мученики, явив себя победителями заблуждения, оказались непоколебимыми башнями нашей веры, столпами и утверждением Церкви, опорой и неподвижным основанием веры, великой славой и украшением нас верующих. Как блестящие духовные светильники, они освещают концы мира, блистая лучами подвигов и веры. О, необоримая вера, неизреченная любовь, непреложное упование! О, ангельское дерзновение мужественной души! О, возвышенные и небесные мысли, усердие и ревность, препобедившая естество и превысившая творение! Чему прежде дивиться нам, повергнутым в изумление? Подателю ли силы Богу или решимости избранных, необычайности божественных даров или величию духа святых? И то и другое побеждает естество и слово. С пророком взываем: Святым, иже суть на земли его, удиви Господь вся хотения своя в них (Пс. 15, 3), потому что и Он дивен в них, потому что превзошедши всю тварь, они соединились с единым Творцом и Создателем. Так они соделались светлым, чистым, прозрачным зерцалом Божиим; чисто восприняв божественный луч в свои чистейшие души, они стяжали богоподобие. То, что Бог есть по естеству, они унаследовали приобщением и благодатию, соделались жилищем Бога, божественными и блестящими храмами, согласно пророческому изречению: вселюся в них, и похожду, и буду и Бог, и тии будут мне людие (Лев. 26, 12; 2Кор. 6, 16).

Славно выдержав славное состязание, сохранив веру, течение совершив, победив и поправ мир и миродержителя, совершив выгодную куплю, переменив непрочное и преходящее на всегда пребывающее, достопобедные свидетели истины за эти мужественные деяния и подвиги раздаятелем наград Богом удостаиваются неувядаемых венцов и во век соцарствуют со Христом. Они сонаследовали со Христом и, получив жребий бессмертия, живут в нем жизнью непрестанной и вечной, озаряемые бессмертным светом, украшаемые божественной красотой, увеселяясь вместе с вышними силами. И что может быть выше, как пребывать с Богом, наслаждаться блаженством, удостаиваясь высшей славы и блеска? И хотя теперь, по-видимому, сокрыта жизнь их, но егда Христос явится, живот вам, тогда и вы с ним явитеся в славе (Кол. 3, 4). Ибо Бог мучеников есть Бог Авраама, Исаака и Иакова, Бог не мертвых, а живых, как написано (Лк. 20, 38). Итак, души праведных в руце Божией [суть, ниже] коснется их мука (Прем. 3, 1), и хотя в глазах этих безумцев они представляются умершими, исход их считается бедственным и отшествие от нас погибелью, но они пребывают в мире. Они не умерли, но живут, и смерть их есть скорее честный сон, чем смерть, и они не в землю зарыты, а вознесены на небо. Удалившись от тленного и преходящего, они переселились в другую жизнь не увядающую и вечную. Посему в ежедневных песнопениях наших, в конце одной песни, воспевая нечто приличествующее праведникам, как живущим в Боге, говорим: благословите, дуси и души праведных, Господа и т. д. А наши противники не могут петь Господню песнь на земле чужой, – ибо далеко отстоят от нашего священного сонма, если только они считают праведников умершими.

52. – Но то было прежде. А теперь праведники, чрез посредство своих священных изображений разделяя общие со Христом гонения и уподобляясь Ему в страданиях, как бы за двойные страдания и мучения должны быть увенчиваемы и двойными наградами и снова во второй раз должны сопрославиться, и как мученики при жизни и как мученики на иконах. Итак, зная их как присных и слуг Божиих, ибо им именно сказал Бог всяческих: не ктому вас глаголю рабы, но други (Ин. 15, 15), и даде им область чадом Божиим быти (Ин. 1, 12), мы должны дивиться их любви и вере в Бога и увенчивать их высшими почестями. Мы украшаем храмы их, прославляем подвиги, чтим святые мощи их, поклоняемся их честным иконам, ибо поистине честь от образа восходит к первообразу, а честь, воздаваемая верным рабом, свидетельствует о преданности общему Владыке, как говорят учители Церкви. Отсюда, мы твердо уповаем и верим в это, нам подается освящение, отпущение грехов и избавление от напастей. Здесь на земле мы видим, как изгоняются бесы, исцеляются болезни и исчезают телесные и душевные немощи притекающих с верою, ибо над всем Владычествующий дал им власть попирать змей и скорпионов и всякую враждебную силу, исцелять все недуги и немощи (Лк. 19, 20). Почему, прияв силу Духа, они блещут чудесами и знамениями, нося в себе благодатный источник, изливающий всем обильно исцеления. Что можете сказать на это все враги святых? Они достойны почитания и прославления за эти подвиги, превышающие ум и слово, выходящие, мы знаем это, за пределы человеческого естества. Равным образом не могут быть ложны и обетования о них, древле данные: прославляющыя мя прославлю (1Цар. 2, 30), говорит слово истины. Каким образом? С одной стороны, многими и высокими словами и деяниями, доставляющими подобающую им похвалу и прославление, а с другой – не менее чрез честные священные изображения, о чем печемся мы верующие почитатели мучеников. Почитайте их подвиги, чествуйте их память, дивясь славным их деяниям, ибо пред ними стыдились даже звери, нередко погасал огонь, ломалось и тупилось железо, разрушались орудия пыток; даже силы природы, как сорабы, преклонялись пред преданностию святых общему Владыке.

53. – Или это вам не нравится? И вы гнушаетесь молитвами святых и вырываете священные престолы божественных алтарей, чтобы услаждаться сожжением мощей святых, как это делал и учил наставник ваш Мамона? Вы загрязняете честные храмы их, наполняя их всякими отбросами и мерзостями, мараете и скверните святыни вместе со священными на них изображениями, которые представляют мужественные и славные их подвиги, блистающие начертанием одинаково в книгах, в храмах, на досках, дабы взирающие на них располагались соревновать их богоподобному жительству. Предавая некоторые из этих книг огню, вы старались показать пепел и золу, дабы таким образом истребить самую память о них. Надругаясь над святыми, – как легко понять истину из настоящего каждому желающему, – каких ужасов и странностей не совершили бы они в отношении к ним, если бы они жили в одно с ними время? Разве тогда не выступило бы их противление вере в более худшем и жестоком виде и в сильнейшей степени, чем в настоящее время?

54. – Но они делают вид, что не предпринимают ничего нечестивого против храмов, и обманывают самих себя, говоря: «Храмы святы по причине совершаемых в них жертвоприношений, а также священных молитв и призываний, возносимых при их основании». Разве они не поражены бессмыслием и совершенною тупостью, если не понимают, что благодать освящения и присутствие Св. Духа простираются на весь храм: Бог не мерою дает Духа (Ин. 3, 34)? Нельзя представлять дела так, что одна часть храма наполнена благодатию, а другая лишена ее. Он весь является святым и священным или весь гнусным и нечистым. Но ты, почитатель неописуемости и ненавистник мучеников, описывая (ограничивая παριγράφων) освящение, безумно отнимаешь целое, лишая его именно и того, что, если нужно говорить прямее, всего более ему принадлежит, ибо иконы причастны благодати еще и другим образом. Подобно тому, как храмы принимают названия от святых, так и изображения последних чрез подписание носят их название и посему освящаются, если только в твоих глазах Христос есть достоверный и неложный свидетель, уясняющий силу и благодать имени в словах: именем Моим бесы ижденут (Мк. 16, 17) и следующее за этим, и: приемляй пророка во имя пророче, мзду пророчу приемлет и приемляй праведника во имя проведничо, мзду праведничу приемлет (Мф. 10, 41). Отсюда прибегающий в храм мученика в тоже время приступает и к его иконе. И тот и другая суть создания, и благодать в обоих одна и та же. И притекающий с верой получит освящение по вере своей. Итак, если святы храмы и все в них свято и досточестно, то по необходимости свято и досточестно и изображение святого, и ничего здесь нет скверного и нечистого, Если же ты эти изображения называешь скверными, то скверны и храмы, ибо освящение обще и простирается на все. В противном случае иконы будут нуждаться в ином облагодатствовании, в иной закладке, молитвах, освящении, будут ожидать явления иного Духа. Если ты ради одного низвергаешь другое, то ясно показываешь, что ты враг святых, и враг самый суровый и жестокий, так как для тебя тяжело видеть святых даже на иконе. И именно потому ты разрушаешь храмы, низвергаешь и лишаешь украшений, что они святы. Разве сам ты не подтверждаешь свою ненависть и вражду ко святым? Против воли ты показываешь, что существует тесная связь и отношение их друг к другу, т. е. священных храмов и божественных икон, потому что они разрушаются и подвергаются гонению вместе, равно как раньше христиане устрояли и почитали их одновременно.

55. – После того, как ты таким образом выказал себя непримиримым врагом Христа и святых, тебе естественно тоже думать и говорить и о символах небесных и бесплотных сил. Если уничтожены изображения Христа, то следует с ними уничтожить и упразднить и эти символы, дабы ясно было и отсюда, что ты болеешь неверием и безбожием Маркиона и Манеса, что ты умеешь ругаться и издеваться над Писанием Ветхого и Нового Завета, отвергать и вычеркивать многое из него, поносить глаголавшего в нем Бога и, – не говоря о прочем, – тех херувимов, которые были сделаны из чистого золота по повелению владычествующего над всем Бога, слиты по прошению Моисея, которые суть и именуются славными, честными, святым святых, а также не менее возвеличиваются апостольским словом (Евр. 9, 5) и вместе с прочим называются оправданиями служения, его символами и уставами, о чем подробнее мы говорили в другом месте.

56. – Теперь же довольно для тебя прибавить следующее. Так как ты выказал большую неблагодарность и непокорность, чем иудеи, попирая божественные повеления и издеваясь над ними, то тебе нельзя считать и называть себя христианином. Разве можно зачислять в ряды христиан тех, для кого неубедительно апостольское учение, кого не привлекли требования законодателей и пророков, кого не страшат повеления и заповеди самого Бога? Если бы кто-либо мог убедить тебя стать христианином, то не было бы нужды в рассуждении об иконах Христа и святых. Ты верил бы, что слово Божие воплотилось и соделалось телесным, вочеловечилось истинно, а не видимо только и призрачно. Ты возглашал бы, что тело Его описуемо, и относительно священных символов нашей веры у тебя не было бы никакого сомнения. Но ты только на словах и концом языка притворно прикрываешь себя именем христианина, на деле же совершенно отвергаешь домостроительство Христово, как о том громогласно свидетельствуют дела рук твоих. Между тем для нас и для всех людей, имеющих страх Божий, и наученных поклоняться и почитать святыни, из писаний Моисея и боговдохновенных речений ясно, что живописуются и изображаются даже ангелы. И в этих иконах, как святынях, является Бог. И познан, говорит, буду тебе оттуду (Исх. 25, 22). Вследствие этого иконы поклоняемы и святы. Если же изобразимы существа премирные и близкие к Богу, то ясно, что и силы, стоящие ниже, могут быть изображаемы и в начертаниях могут быть христианами поклоняемы и почитаемы, как святыни.

57. – Так как иконоборцы не упускают ничего безбожного и нелепого, чего бы они по измышлении не пустословили и не делали против православной веры, – ибо раз объятые манихейским неистовством, они извергают из своего сердца безумные порождения и, как сумасшедшие, в качестве служителей лжи не устрашились именовать лжеименными образы истины, сохраняющие для нас память об истинном, приписывая ложь самим первообразам, то мы не считаем уклонением от цели прибавить к раннейшему нижеследующее, ибо в таком случае будет вполне ясно, как можно изобличить их безумие и ухищрения. Противоборствуя Святому Духу, они не допускают никаких речей о возвышенном, стараясь этим путем истребить память о Христе и святых, хотя бы им приходилось становиться в противоречие со боговдохновенными речениями.

58. – Что слово образ древнее, предшествовало появлению человека и даже было употреблено при его творении, как главное, это мы можем видеть из нижеследующего. Что говорит Бог всяческих? Сотворим человека по образу Нашему и по подобию (Быт. 1, 26). Таково было первое слово Бога, восхотевшего создать наше естество. После этого сказано: и сотвори Бог человека, по образу Божию сотвори его. В последующем за этим сказано: роди Адам Сифа по виду своему и по образу своему (Быт. 5, 3).

Опуская другое, укажем на то, что отделено большим промежутком времени, но согласно с настоящим значением слова и его смыслам. Послушаем то, что говорит Павел: якоже облекохомся во образ перстнаго, да облечемся и во образ небеснаго (1Кор. 15, 49).

Я думаю, что этого достаточно и нет нужды в более долгих рассуждениях для доказательства предмета нашей речи, ибо что может быть достовернее слов Моисея и Павла? Пусть ответят нам отвергающие это имя, отрицающие, что они сотворены по образу Божию, и непричастные поэтому благодати, на следующий вопрос: если все, к чему прилагается это название, честно и славно, по причине славы того, к чему оно относится, то почему же они расточают самое полное бесславие и презрение в отношении к иконам Христа и святых? Начиная речь нашу с наиболее возвышенного, с самой Троицы, мы видим, что Сын Божий вместе с Отцом называется Богом, чтится и прославляется в ряду прочих именований и как образ Его. Иже есть, говорит Павел, образ Бога невидимаго (2Кор. 4, 4). Богословы придают этому слову особенно важное значение и любят употреблять его. Неужели богоборцы дерзнут ради наименования образом лишать Сына Отчей славы и единения с Ним в естестве? Но равным образом и божественный ангел есть образ Божий, зеркало чистое, незапятнанное, ясное. Отсюда достаточтим и ангел, а равно и человек, сотворенный по образу Божию и называемый образом Божиим. Именно поэтому ему воздается честь, поэтому он обладает способностию самоопределения и, отличаясь от прочих животных, над всеми господствует. Впрочем то, что называется и составляет образ Божий в человеке, невидимо, – его можно назвать или умом, или началом управляющим и господствующим, – так как и самый первообраз сего не подлежит восприятию.

59 – Кроме того и наши иереи, являя собою подобие премирных сил и чинов, ибо изображают их во время божественной литургии и прочих божественных песнословий, ими совершаемых, именно поэтому приемлют честь от всех благочестивых и благомыслящих. И в остальном строй и порядки церковные являются подражанием и отображением небесного. И скиния законодателя Моисея со всем, что в ней было, согласно его распоряжению, была воспроизведением и подобием небесных и прочих творений.

60 – Равным образом и самые священные книги суть образы речей их составителей. Благодаря им, последние говорят и в свое отсутствие; близость между ними столь велика, что книги прямо носят название составителей. Так святую книгу апостолов мы называем Апостолом; книгу пророков равным образом именуем Пророком, также книгу евангелистов. О святых храмах мы говорим не всегда в отношении к кому-либо, а большей частью безотносительно называем их именем того, кому они посвящены, вследствие общения и родства в имени. То же имеет место и с образами земных владык, чтимых подданными так, что и Христос воздал честь изображению кесаря. И невозможно указать ничего, что относилось бы к другому, как к главному, и что поэтому именно не получало бы чести этого главного, как дающего о нем понятие. Итак, если по указанной причине досточестно это, то почему же христоборцы бесчестят и поносят то, что более всего причастно высшей славы? И Сын прославляется, как образ Отца. И в том и в другом случае дело идет об образах; и значение их одно и тоже, хотя по существу они различаются. Чтобы выставить на позор их безумие и бесстыдство, к сказанному прибавим еще следующее. Все мы знаем, что люди непотребные чтили деяния людей непотребных и безбожных и в честь их воздвигали изображения, потому что подражали жизни их, возлюбили дела их и почитали их, как людей близких и сродных себе, вследствие ли незнания лучшего или по влечению к худшему. Но все это, говорят, было языческое и у язычников и достойно их недомыслия и безумия. А я спрашиваю, не следовало ли бы и христианам воздавать всяческое почтение тому, что относится ко Христу, а также чтить и принимать с Любовью все, что относится к святым? Ибо как памятники гнусного скверны и нечисты, так и все, что относится к памяти святых, вожделенно и достойно любви.

61. – Кто из здравомыслящих может не соглашаться, что если изображения непотребных первообразов непотребны, то необходимо наоборот: изображения святых и священных первообразов святы и священны? Поскольку они – образы, значение их одно и то же; хотя со стороны того, что они содержат и представляют, они несравнимы и различны. Ясно в тоже время, что отметающие совершенно Христа гнушаются также жизни и добродетелей блаженных отцов, не выносят и не терпят даже напоминания о них. Все хорошее они считают отвратительным, а все скверное желанным, и тяжело им видеть святых на иконах. О, несмыслие и тупость! Все народы подобающе чествуют и уважают то, что приличествует богопочтению, и ненарушимо хранят законы, обычаи и издревле преданные им в жизни наставления. Из всех только христиане неразумно презирают символы и знаки снисшествия Слова, которым мы спасены, хотя они должны бы чтить их больше, чем прочие народы свои символы, потому что мы больше всех других получили знание о полезном, как уверовавшие, что существует Бог и что Он есть причина, все содержащая и охраняющая Разве это не превосходит всякое безумие и безбожие?

62. Считаю важным, пользуясь случаем, указать, что за люди наши противники, какова их жизнь и нравы, и представить в перечне их мысли и занятия: по их нравам, жизни и поведению объявится и их учение, ибо дерево познается по плодам. Как видим, в большинстве они не причастны никакому знанию и образованию, не умеют назвать и элементов, даже смеются и издеваются над людьми, преданными всему этому, ибо премудрость и наказание нечестивии уничижат (Притч. 1, 7), как написано. Будучи невежественными и необразованными, они во всей жизни привыкли к невоздержанию и распущенности. И нет ничего непотребного, что не было бы любезно им: они самолюбивы, сребролюбивы горды, надменны, злоречивы, своевольны, неблагодарны, нечестивы, жестоки, вероломны, клеветники, невоздержны, грубы, недоброжелательны, опрометчивы, высокомерны, более любострастны, чем боголюбивы. Таково то малое, хотя и весьма предосудительное, что имеется в распоряжении составителя перечня их пороков. Можно прибавить также, что они бранчивы, безжалостны, любят клясться и преступать клятвы, святотатцы, поклонники нарядов, словолюбцы, преданы мирским удовольствиям, одержимы страстями душевными и страстными помыслами, наглы, подвержены сумасшествию, неистовы, безумны плотяны во всем и склонны к низкому. Побеждаемые миром и мирским, порабощаемые одним чревом, ревностные ко всему, что касается чрева, как скоты, они совершают жизни неразумных животных. Бесстыдные при встрече, они еще бесстыднее в беседе и обращении; они дерзки на словах, гневливы, любят спорить, рады тяжбам, попирают чужие права: как охотники до состязаний и тяжб, они обходят судилища, они радуются непотребным сочинениям, в которых непотребные сплетают клеветы против ближних; они жнут, где не сеяли, и собирают, где не расточали; отвергают все евангельские заповеди, презирают все канонические и гражданские законоположения, отгоняют и порицают все роды духовной жизни, охуждают все церковное учение, порочат апостольские и отеческие писания и наставления, отвергают наши священные книги как нечто весьма вредное, а читающих и пользующихся ими отвращаются, как чудовищ; благочестие и православное учение при всех случаях осмеивают, гнушаются апостольского одеяния, насмехаются над священством, отвергают все честное и доброе и усердствуют всему скверному и гнусному; чтением не занимаются, св. Писания не слушают. Разве это допустимо? Оскверняя все это, не зная ничего хорошего, изобретатели всяких непотребств, они не посещают храмов Божиих, не чтут веры, о любви не заботятся, упования не имеют, молитве и посту не прилежат, девства не почитают, воздержания не любят, всю жизнь проводят постыдно, делают всякое зло и презирают всякую добродетель; все прекрасное, святое и добродетельное считают представлением и ребячеством, будучи противны и ненавистны Богу, ангелам и людям благочестивым, проводящим праведную жизнь. Жизнь их постыдна, а речь их пуста, ничтожна и исполнена всякого безумия. Зачем говорить больше? Они живут и делают все, чему радуется ненавистник добра враг; у них никогда не бывает речи о смерти, о воскресении или суде, а также о Судии, ожидаемом со славою Отчею, о том неизреченном, страшном и всякое слово превышающем, наполняющем страхом и ужасом суде, на коем сами ангелы предстоят со страхом и трепетом, когда при громких звуках трубы совершится воздаяние за дела наши и каждый предстанет пред Творцом, чтобы принять должное сообразно тому, что в теле сделал – добро или зло. Они не приходят к сознанию своих грехов, не просят прощения у Бога, не принимают увещаний касательно спасения души. «Какое зло в моей душе?» – отвечают они человеку, наставляющему их к лучшему. Посему у них нет надежды царства небесного, и они не выносят речи о духовном. Поистине от них сокрыто Евангелие. В нихже Бог века сего ослепи разумы неверных, во еже не возсияти свету благовествования славы Христовы (2Кор. 4, 4). Из числа их наиболее грубые, низкие и бедствующие до того, что они и одного дня не могли бы пропитаться на свой счет, собранные с перекрестков и из трущоб, неспособные понять, что у них под ногами, наглецы и пьяницы, ищут и высматривают, где случаются попойки и трапезы, и устремляются туда как на крыльях, дабы, вымаливая себе там подаяние у собравшихся, облегчить свою нужду и нищету. Из них составляются бродячие ужасные шайки, которые рады мятежам и новшествам. Из них весьма многие суть отставные воины, уличенные в самых гнусных и отвратительных преступлениях, или же, как престарелые, по неспособности носить оружие вычеркнутые из воинских списков, с воспрещением носить оружие.

63. Так как они развращены словом и делом, то они взирают только на настоящее, прилежат плоти, порабощены чревом, которое для них есть бог, и высшим блаженством почитают то в мире, что входит в горло и чрево. Ни на что лучшее они и надежды не питают, ни на что высшее и полезнейшее не взирают и уготовляют себе божественное осуждение; они стеснены нуждою особенно с того времени, как прекратились выдачи от царя, которые давали им вместе с оружием средства к существованию. Исчисляя цену на все мерой и взвешиванием жизненных и съестных припасов, безумцы осуждают веру свою на служение чреву, определяя ее скорее изобилием пищи, чем правотой догматов. Они друзья, пока получают вдоволь припасы и расходы на удовольствия, но они негодуют и обвиняют нашу веру, если в этом оказывается недостаток. В них познаются люди по настроению и поведению сходные с некогда освобожденными от египетского рабства, как одержимые подобным же неверием и как обладающие таким же языком и взглядами. Явно нося признаки их религии, они в подобных же несчастных обстоятельствах, если представится случай, неистовствуют и причиняют огорчения. И как те восставали против своих законодателей и вождей, вспоминая о том, как они сидели вокруг горшков с мясом, и об изобилии хлеба, так и эти бесстыдно проклинают глашатаев и истинных служителей слова Господня, преступно пустословя и говоря только то, что говорили те, когда противились пророку, именно: слово, еже глаголал еси к нам во имя Господне, не послушаем тебе, яко творяще сотворим всякое слово, еже изыдет из уст наших, кадити царице небесней, и возливати ей возлияния, якоже сотворихом мы, и отцы наши, и цари наши, и князи наши во градех Иудиных, и вне Иерусалима: и насытихомся хлебов, и блого нам бысть, и зла не видехом. И егда престахом кадити царице небесней, и возливати возлияния, оскудехом хлебы вси мы а мечем и гладом скончахомся (Иерем. 44, 16–18). Не сядем на земли сей, еже не слышати гласа Господа Бога нашего, глаголюще: в землю Египетску внидем и не узрим рати, и гласа трубного не услышим, и о хлебех не взалчем, и тамо вселимся (Иер. 42, 13–14).

64. – Износя это и этому подобное из злого сокровища своего сердца, они поносят нашу правую и непорочную веру и в тоже время похваляются богоненавистной верой Мамоны, превознося его нечестие, как причину благополучия, – ибо в то время они были снабжены в изобилии и покупали хлеб и все другие припасы в большом количестве, и не воздавали благодарения Творцу всех благ Богу, промыслителю и попечителю нашей жизни. И зачем говорить много? Ни времени, ни слов не достанет у нас проследить это подробно. Сколько языков потребовалось бы рассказать о их злонравии и развращении? Можно одно сказать вместо всего и представить все, именно, что «худых учителей худое учение или от плохих семян плохие всходы». Как и научил их противник Евангелия, враг нашей веры и отступник, сеятель плевел, в своих тайных и нечестивых посвящениях, так они и мыслят. Несчастные услаждаются тем, что они выросли и усовершились во всем этом. Жесткие болезнетворные терния поднялись против церкви Божией, причиняя вред чистому семени веры. Для того диавол и воздвиг свинопасов, пастухов овец и быков, из свиных хлевов, коровьих загонов и козьих пастбищ и других людей низшего и непристойного разряда, дабы они будучи невежественными, совершенно необразованными и нисколько не причастными богословию, служили его безбожным и хитрым замыслам и предприятиям, даже благодаря его за это. Он пользовался ими как оружием и орудиями не для изгнания варваров, не для усмирения народов, не для того, чтобы сделать данницей вражескую страну, ни для каких других предприятий против врагов, но для разрушения веры, против которой вооружил их, и выдвигая их как осадные машины, посредством их разрушать церковь Христову и в полном неистовстве низвергать символы и памятники спасительного домостроительства. С ними он дерзал на святотатственное разграбление и осквернение божественных храмов, из монастырей делал для них обиталище, а церкви Божии обращал в конюшни и места для навоза. Следы этого продолжают еще оставаться и в наши дни. Есть и такие святые места, которые он продавал за деньги; об этом громко вопиют монастыри Флора и Каллистрата.

65. – Что они суетно величаются временами Мамоны, это достойно их неразумия и тупости. От повествователей и рассказчиков можно слышать весьма многое, ибо некоторые и до сих пор еще живы и пребывают как бы глашатаями той эпохи. От них желающие могут узнать о том, сколько раз и какого рода случались по Божию гневу бедствия в то время. С того момента как начали поносить нашу веру и разрушать благосостояние церквей по Божию попущению появились язвы, казни, тяжелые недуги и смуты. Пораженные числом этих бедствий и размером несчастий некоторые из живших в то время благовременно и кстати признали достойным предать истории такие роды бедствий, ими испытанные. Смертоносная зараза, ходившая по людям, вырывала из них бесчисленное множество жертв. Убегая заразы, виновник этого гнева из страха пред множеством смертных случав пребывал вдали от столицы. Он проживал около Никомидии и ее предместий, а также за ними. Те, кому было вверено управление городом, письменно уведомляли его о громадном количестве умиравших, исчисляемых многими тысячами в день, так что для тел не доставало места в могилах. Бывали случаи, что ими наполняли цистерны и всякие другие места, годные принять трупы. Некоторых не клали в могилы, а бросали, как попало, и лишали их погребения. Нельзя было видеть носилок с одним мертвецом, а с тремя или пятью, сколько могли нести погребальщики. Но что всего страшнее и ужаснее, это когда занимавшиеся погребением усопших сами умирали пред ними, вырываемые внезапно и как бы опережаемые смертью. И сверх всего страшилища, ужасные и чудовищные привидения, чуждые и незнакомые для человеческого слуха и мысли, которых многие явно видели и слышали днем и ночью. Привидения и шумы являлись над головами и угрожали гибелью; слышались имена и число долженствующих умереть. Это происходило на поверхности земли, а еще того хуже было под землей, ибо земля не выносила величия грехов. Какие были землетрясения, колебания и содрогания почвы – это нечто ужасное, превышающее слово и ум человека. Казалось, что колебались основания ее и все бездны поднимались перевернутыми и разлаженными, как бы лишенными опоры и связи. Думаю, нет нужды в словах, ибо громко говорят развалины роскошных построек и красивых зданий, которые сделались кладбищем задавленных обитателей: божественное мщение соделало разрушительные постройки их кладбищами. И это бедствие особенно разразилось на холмах и местах возвышенных, и развалины в столице разбросаны до сих пор.

66. – И грозные атмосферические явления не могли быть неподвижными и спокойными, когда наносилось оскорбление Творцу. Тогдашним людям казалось, что все звезды небесные стремительно падают на землю: до такой степени часто и сильно атмосферические ужасы изливались на пределы вселенной. Все вместе и в одно и то же время жители Востока и Запада зимой и по ночам наблюдали это явление. И пусть никто не возражает, как делают то искусники, что эти небесные явления суть облакообразные густые испарения, по насыщении которыми земной воздух, поднимаясь ввысь собственным течением и изливаясь в эфирное пространство под влиянием нагревания, производит упомянутые падающие звезды и так называемые блуждающие огни, а также кометы с хвостами и прочие подобные явления, – но хорошо знаем, что в стихиях тогда было нечто необыкновенное: они выступили за пределы обычного течения и порядка, выказывая тем скорбь свою по поводу происходившего. Природа как бы подражает самой себе, дабы не упустить случая пострадать и теперь, как она страдала со Страдавшим Творцом и Господом во время страдания Христа на спасительном кресте, когда светила необычно закрывали друг друга, а страшный непроницаемый мрак прервал течение дневного света, когда и скалы расселись и гробы открылись и мертвые восстали, и прочее, что случилось в то время обновления твари.

То же, как мы знаем, и древле угрожало и действительно совершилось над нечестивыми, когда стихии выступали за свои пределы, повинуясь божественным велениям. Этого никто не станет отрицать, если только он не страдает неведением судеб Божиих. Мы должны верить Писаниям, начертанным Духом Святым: нечестивии исполнятся злых (Притч. 12, 21); и согрешающих постигнут злая (Притч. 13, 22); и: во злобе своей отринется нечестивый (Притч. 14, 32); и: хранится нечестивый на день зол: (Притч. 16, 9); и: в недра входят вся неправедным (Притч. 16, 33). Известно явление божественного гнева в наказании содомитян, когда сошел огненный дождь и, пожрав, превратил в пепел всю окрестную страну, а с нею истребил и некоторые соседние города, следы коих, говорят, сохраняются до сих пор. А раньше в мире произошел водный потоп, когда необычайно дождившее небо изливало на грешников страшно безмерное количество вод, когда внизу разверзлись источники бездны, а вверху раскрылись небесные водопады, когда погибло совершенно все и когда все земные возвышенности были закрыты. И только один праведник спасся с детьми и женами, носимый по водам в ковчеге, как второй Адам, по милосердию Божию, дабы не исчез совсем с земли род человеческий. Так как все это совершилось не по законам природы (ибо небесные явления не сохранили своих обычных пределов), то ничто не препятствовало и снова Господу низвести огнь на землю, и тогда сразу погибло бы все. И движение гнева угрожало явно, если бы не препобедило человеколюбие Божие, которое, без сомнения, отсрочивало наказание беззаконновавших, ожидая их покаяния. Но, как мне кажется, в данном случае прегрешения гораздо более значительны, потому что те неистовствовали против творения, а эти беснуются и поносят Владыку тварей, истязая божественное тело, жестоко осудив его на распятие, а потом попирая священные изображения сего тела. Отсюда стихии оказались не в состоянии пребывать в покое, когда оскорбляется Творец, и испытывают чрезвычайную скорбь ввиду этих новшеств. Мы не будем говорить о том, сколько междоусобных браней вызвало такое отношение к христианам, а также и о другом, говорить о чем было бы и долго и весьма тягостно.

67. – Но эти глупцы и безумцы очень величаются и гордятся, как люди, которые избыточествуют благоденствием. Между тем какой язык в состоянии изобразить тогдашние голоды и бедствия от голода? В то время случился страшнейший, ужаснейший голод, нисколько не меньше ни теперь начавшегося, ни тех, которые в древности упоминаются и описываются, по степени почти равной с голодом, который угнетал жителей Иерусалима. Там, как описывают, несчастные матери, страдая и мучаясь от голода, безжалостно поедали тела своих детей, забыв свою природу; а здесь несчастные женщины, поражаемые тем же бичом, продавали порождения своего чрева, сбывали свою утробу для своего прокормления. Говорят, что нужда заставляла едва один модий пшеницы покупать за пятьдесят золотых монет ¹⁸. Там причиной бедствий и неописуемых страданий были: нашествие неприятелей, продолжительность осады, обложение города, охваченного войском, как сетью. Здесь же не было ни нашествия варваров, ни присутствия врагов, ни валов, кругом устроенных неприятелем, ничего другого внешнего, но зато ясно обнаружилось поругание веры, ибо царствовавший у нас тиран и отступник со своим отступничеством был хуже и тяжелее всякого неприятеля и врага. Те несли наказание за поругание Христа, и эти опутаны теми же преступлениями: и те и другие поносят одного и того же. Таковы причины гнева божественного правосудия и такое возмездие получают оскорбляющие Бога. Не обращая никакого внимания ни на что из этого, христоборцы не хотят признать, что как в древности иудейский народ понес наказание в течение сорока лет за беззакония, соделаемые иудейским царем Манассией против Бога и претерпел многие и невыносимые бедствия – и это в то время, когда уже царствовали люди, отличавшиеся благочестием и праведностью, так равно и за нечестие и беззаконие нашего Манассии христиане и прежде несли тягчайшие наказания свыше и теперь еще несем и, может быть, не избудем этим наказаний, пока память об этом нечестивце будет на языке его последователей. Посему благовременно теперь сказать: и людие не обратишася, дóндеже язвени быша, и Господа не взыскаша (Ис. 9, 13). И вот православным нашим учением и судом Божиим они осуждены, язвени и, однако, не обращаются.

68. – Не могу опустить того, что более всего выказывает их нечестие. Когда несколько лет тому назад Бог возбудил дух известной своим благочестием, пребывавшей у власти и показавшей достойное соревнования и святое усердие к нашей вере Ирины, то они (воины) божественным решением были благоплодно и с пользою для дела удалены из этого города, в котором были злокозненно и безбожно водворены собравшим их. Блуждая, подобно планетам, они искали секту, в которой не было бы икон и памятников домостроительства Христова. Так они находят с давнего времени нравившиеся им неверие и безбожие манихеев, согласное с их учением, потворствовавшее их своеволию и проповедовавшее то, что им сиздавна было приятно и желательно. Посему многие из них клятвенно отреклись совершенно от нашей веры и всецело стали на сторону их безумия. Уличенные в этом некоторые из них, согласно законам, подверглись смертной казни чрез усечение мечем.

69. – Но что всего этого тяжелее и достойно плача, стенаний и слез – это то, что их мыслями и речами завлечены и теперешние иереи и епископы; люди долженствовавшие обращать и надзирать, как погибших овец, тех кои не умеют отличить правой руки от левой, и уводить их от злобного зверя, гоняют их по скалам и пропастям неверия, хотя и можно было ожидать от них многого для их спасения. А они что? С ними происходит совершенно обратное. Тупее и во всех отношениях неразумнее своих учителей, они уловляются ими, научаются от них всему преступному и, изменяя свой образ мыслей к худшему, низвергаются в одно и то же с ними грязное болото заблуждения, приводят с собой сотрудников и, как губительными орудиями, пользуются ими для поношения и оскорбления православных. Как бы совершенно отринув печать дара Духа, отвергнув все священные и канонические законоположения и забыв все церковное благочиние и порядок, они живут по гражданским законам и положению, подчиняются начальникам, и в содержании, жизни, образе действий и судах от них зависят и ими управляются. Но не таков удел Иакова, не таково учение и мысли украшающихся православием, не такова задача их деятельности: они идут в противность всему, выше изложенному о делателях погибели, если только тут допустимо сопоставление. Говоря кратко, они возненавидели всякую скверну, возлюбили всякую добродетель, чтут все, что есть хорошего, любят все прекрасное, одобряют всякую богоугодную жизнь, принимают всякое святое и правое учение, усердно чтут все церковное, чем приближаются к Богу, делаются наследниками вечного царства, сожителями ангелов, сопричисляются к святым и во всем делают достохвальное и славное. Те же, не делая ничего такого, исполняются стыдом и будут на век осуждены судом Божиим.

70 – Так как христоборцы много болтают такого, что внушил им отец лжи, то мы должны рассмотреть и это. Они величаются тем, что Мамона, благодаря поношению Христа и Церкви, получил долгое царствование, долголетие и благополучную жизнь, что он достиг верха благоденствия, причем приписывают ему победы над варварами и весьма многие подвиги, о которых людям скромным не следует и слышать. Дабы кто-либо из людей простых или необразованных не потерпел вреда от измышлений обмана, мы, исследуя это подробно, покажем безумцам, что они обольщаются пустыми словами. Бесспорно, что так как жизнь его была постыдна, то он противен Богу, ангелам и людям благочестивым. Увлекаемый плотскими страстями, он дошел до скотства неразумных животных и замарал несчастный душу и тело тем, что возбраняется варварами и язычниками. Об этом могут свидетельствовать многие, служившие при нем и живущие до сих пор, а равно и о других его телесных приключениях. Поражаемый несказанными страданиями и мучениями, какие обыкновенно терпят люди, покрытые струпьями, он был несчастен и достоин сожаления. Некоторые из членов под язвами у него отнялись, в то время как в некоторых частях тела отпадали куски. В жестоких страданиях он проводил ночи, может быть, принимая решения при виде сопротивлявшейся ему и преследуемой им веры. Я не буду теперь говорить об отвратительном и скверном питании его: что принимал пищи горлом, тотчас извергал блеванием. А жестокость и грубость его в отношении ко служившим, мучение службы ему, – какие потерпевшие тела могли бы рассказать о том? Каждый день истязая многочисленными бичеваниями их сильные руки, поступал он с ними не лучше плотоядных зверей, производил урезание членов, ослепление глаз и многие другие страшные наказания: несправедливое убийство людей невинных, смерть чрез сожжение. И зачем говорить? Одним он причинял это из зависти мужеству и добродетели, другим из зависти их славе и выдающимся способностям, касательно же пострадавших подобное и худшее этого за правую веру потребуется другое сочинение более полное.

71. – Затем, достигнув предела своих преступлений, сожигаемый жаром жестокой лихорадки, он видел пламя предстоящей ему геенны и ядения червя неумирающего и вопил громко и непрерывно, что было преддверием геенны. Отсюда познав отчасти свое нечестие, он почувствовал нужду в помощи нашей веры. Он велел сопровождавшим его (в походе) священникам петь священные христианские песнопения. Но они отказались петь под предлогом неумения или потому, что действительно так было, или потому, что боялись его жестокости и гнева.

Умирая среди такого благоденствия и благополучия, при каком, как мы знаем, скончались Диоклетиан и Максимиан, этот злодей, бедственно и горестно погибая, кончает жизнь. Он умер во время плавания в нескольких стадиях от столицы, возвращаясь из Фракии, где был в походе. Земля, мать всех, не допустила умереть на ней убийце, наполнившему и замаравшему ее невинной кровью. Какого порицания и презрения достойны те, которые не стыдятся величать его блаженным. Вся жизнь его была не очень продолжительна. Прожив не более 58 лет, он умер душой и телом, да и это по Божию попущению, а не благоволению, ибо он был недостоин благодеяний Божиих. Или лучше сказать, Бог отсрочивал время и достойно присудил, чтобы он уже здесь отчасти за свои преступления получил воздаяние, горестно и болезненно закончил свою постыдную жизнь, имея получить, несчастный, в будущем то, что предназначено ему правосудием Божиим на век и без конца, и подвергнуться суровому и длительному, уготованному ему, в геенне наказанию вместе с отцом и сонаследником его.

72. – Пусть измышляют для него победы: некоторые из них таковы – припомним одну из самых значительных. Когда он готовился к борьбе со скифским народом, поселившимся на Западе от нас, то собрал все свои войска. Он вступил в сражение с врагом; каков был исход войны, свидетельствуют последствия: до сих пор около города Анхиала долины и поля показывают части тел там убитых. Все почти войско погибло от скифских мечей. Если же он и совершил что-нибудь незначительное и недостопримечательное, то об этом можно читать в письмах его к жителям столицы; в них этот служитель и поклонник лжи весьма величается и проявляет великое богоборство в своих бесконечных клятвах к умалению Творца, хотя захватил этот народ во время восстания против его собственных вождей: – у народов с варварскими правами можно наблюдать часто, как они разделяются на две стороны, а также и больше, когда видят противоречие своим желаниям.

Такое возмущение произошло и против тогдашнего их владыки Савина, убежавшего к римлянам. Таким образом внутренние смуты и мятежи доставили ему на время удачу. А что касается восточных варваров, то он боялся упоминания о них, так что даже на собраниях заявлял, что с небольшим числом их не дерзнет вступить в битву со всем своим войском. Когда же их разделила по обычаю междоусобная брань, когда судьей для борющихся партий сделалось оружие, и они стали замышлять взаимное истребление друг друга, он скорее по-разбойнически, чем по-воински, незаметно вошедши в пределы Армении, взял ее крепости с согласия ее жителей. Но армяне и сирийцы – христиане, ибо с врагами нехристианами он не вступал в борьбу никогда. Поправ клятвенно данные обещания, он переселил их и поселил во Фракийских пределах; за нарушение этих клятв, Фракийская земля, я думаю, мстит еще и теперь. Когда об этом нашествии (в Армении) узнали сарацины, то они послали для нападения на него отряд тяжеловооруженной фаланги, считавшей в своих рядах не более пяти тысяч человек. Узнав об их выступлении, Мамона тотчас с сопровождавшим его войском обратился в бегство, не будучи в состоянии даже оставаться поблизости от них. Таковы его подвиги и трофеи побед над врагами.

73. – Если уже нужно измерять веру победами, подвигами, долголетием и прочими вещами, по которым познается счастье и благопоспешение в настоящей жизни, и не обращать внимания на божественную и апостольскую проповедь, то это надо предоставить суду Божию, который требует, чтобы мы не только исповедовали правую веру, но и жизнь и деятельность нашу представляли наилучшею, согласною с Евангелием, ибо каждая из них (жизнь и вера) одна без другой мертва; и тот у кого не достает одной, не будет иметь и другой. Между тем об этом нечестивые не заботятся никогда. Но тогда почему же, – оставив Мамону в стороне без внимания, как будто бы он не царствовал, не воевал, не существовал даже совсем, и считая ничтожным все, что они возвышают, – они не обратятся к тем, которые в своей жизни совершили великие дела, по всей вселенной почти над всеми народами одерживали победы, водружали трофеи над врагами, отличались большим долготерпением, достигали великого благоденствия и во время пребывания у власти добились славы и величия, – чтобы почитанием их соревновать им и величать их, дивиться их деяниям, подражать их жизни и нравам, дабы и в будущей жизни по справедливости получить предназначенное и уготованное им? Опуская многих, припомним некоторых; помысли со мною об Александре, сыне Филиппа, Македонском, который владел почти всею вселенною, подчинил и поработил все эллинские и варварские народы, который, летая подобно птицам, быстро обтек весь мир и за свою силу и быстроту предвидевшим пророком был предизображен в виде рыси. Так, по крайней мере, это место (Дан. 7, 6) объясняли некоторые из учителей, потому что успешнее, чем это допускается человеческим ожиданием, он осуществлял свои планы. Он предпринимал немедленные походы и являлся неожиданно и побеждал всех. Другие впрочем понимали это место в приложении к державе Персидской.

Или расскажи мне о кесаре Августе, который, овладев державой после него, приобрел во время пребывания у власти большую славу, потому что держава Македонская была меньше Римской; и пребывание его у власти продолжалось столько, сколько почти вся жизнь Мамоны. Я знаю, что тебя при твоей наглости не могло бы устрашить внесение в списки Христа, что тебе приятно и по душе детоубийство Ирода; и только одно тебе тяжело и горестно, что Он во время поисков не был схвачен убийцами и бегством укрылся в Египет: ведь, говорят, до тридцати семи лет продолжалось царствование Ирода! Удивляйся и афинянину Тимофею, который, предаваясь чувственным удовольствиям, в жизни располагал содействием судьбы. Почему тебе не гордиться и Сенахеримом и другими ассирийскими царями, если мы обратимся ко временам более древним? А после них и более, нежели им, не дивишься ли ты Новуходоносору и царству его? Речения Духа именуют его [Млат]ом всея земли (Иер. 50, 23), потому что он сокрушал и уничтожал всех, на кого опускался. А мидяне и персы, как Богом освященные и водимые, эти великаны, приходящие с радостью и вместе с угрозой, как исполнявшие гнев Освящавшего их, и Кир, названный помазанником Божиим (Ис. 4, 5, 1), который был вождем их: разве они не могли бы скорее привести тебя к вере? Опускаю многое, чтобы не загромождать речи. Но ты скажешь, что Мамона обнес стенами крепости во Фракии. Если это влияет сильно на твою веру, то воздай славу этой веры Ромулам и Ремам и помысли о славном Риме и великолепии его основания. Поревнуй почитанию и того, кто основал великую Александрию, дивясь удобству местности и ежегодному подъему Нила, наводняющего окрестности ее; прославляя его плодоносным, ты можешь не отступать от древних суеверий и заблуждений египетских. Пусть будет главой твоей веры Нин, основавший соименный ему город Ниневию, для обхода которого требовалось три дня.

74 – Отсюда перейди, если тебе хочется, к бывшим царям Израильским и полюбопытствуй относительно их благоденствия и долголетия. Довольно для тебя одного из всех, человека с великойю славой и блеском веры! Это – Иеровоам, раб и отступник. Когда Соломон, сын пророка Давида, отошел из этой жизни, он вернулся из Египта, куда бежал. Его уделом было такое счастье и благоденствие, что он оказался в состоянии разделить народ на две части, привлечь к себе большинство колен, отделить себе державу и царство, отвлечь народ от служения Богу и увлечь его к пагубным идолам, устроив для поклонения неразумных золотых телиц вместо честных святынь. Но эти сооружения далеко превзошло более красивое по работе и благозвучное по гармонии и тону то твое чудо ¹⁹, дивное по золотым украшениям, привлекающее к себе зрителей красотой и величиной, устроенное художниками по образцу Вавилонской статуи. Почему тебе не кажется великим наглец Озия, который покушался на то, что выше его достоинства, и за это был поражен проказой (2Пар. 26)? А с Манассией по твоему никто не может быть сравниваем, ибо повествуется, что он всех известных лиц превосходил нечестием и безбожием, потому что всякими соблазнами и мерзостями он наполнил себя и своих подданных. И из них один пятьдесят два года, а другой пятьдесят пять лет пребывали у власти над иудейским народом. Но я знаю, что ты осмеешь и будешь презирать боголюбезного Иосию, благочестие которого свидетельствуется Богом и который правой верой превосходил других, – за то, что он кончил жизнь без славы, пораженный не неприятелями (2Пар. 35, 21), не предвидя вероломства врага. Удивляясь благоденствию и долголетию всех упомянутых лиц, подражай их нравам, чти их жизнь и религию, рукоплещи и приветствуй, величай их чрезмерными похвалами, подражай жизни их, соревнуй их деяниям, приноси возлияния и жертвы, услаждайся их празднествами, присоедини их к своим, поклоняйся и прославляй их, совершай таинства, принимай изречения оракулов, спрашивай землевещателей, советуйся с чревовещателями. И зачем говорить больше? Иди к бесам, которые руководят твоим учителем, чтобы легче достигнуть счастья, иметь изобилие хлеба и вина и всего, что дается землей и чего добиваются земные. Сынове человечестии – восклицает к вам великий Давид, как бы труба велегласная, звучащая с возвышения, – доколе тяжкосердии? вскую любите суету и ищете лжи (Пс. 4, 3)?

75. – Ты придаешь цену только настоящему и заключаешь всю жизнь в пределы тленного и скоропреходящего. Но откуда у тебя даже это малое, которое ты считаешь великим, благоденствие? Как приобретаешь ты свои богатства? Если тебе не тяжело наше слово, то послушай и узнай. Ненавистник Христа, златолюбивый тиран, раб золота, недугом златолюбия превзошедший царя Лидийского (Мидаса), признающий за бога золото и чрево, свирепейший и неумолимый собиратель налогов, увеличивал все более и более бремя плательщиков, частыми и ежегодными прибавками податей беззаконно теснил и угнетал всех землевладельцев до такой степени, что за одну золотую монету можно было легко купить все имущество земледельца. Я сам видел несчастных со связанными руками подвешенных на высоких деревьях за подати, переносивших это жестокое и суровое наказание из-за недостатка средств. Ты не стыдишься и не скрываешься, высасывая жизнь своих ближних и продавая за ничтожную цену тела, или скорее самые души единоплеменников, и чужие несчастия превращаешь в собственную роскошь и прибыток.

76. – Именно поэтому ты величаешься долголетием и благоденствием? Настоящее тебе кажется важным и всякого удивления достойным? Тогда воздвигни язык твой против Творца, вооружи руки против слова Единородного, уничижай Христа за то, что пришедши на землю Он явился простым и уничиженным, беднейшим всех, не имеющим, где приклонить главу, более бедным, чем лисицы и птицы, сопровождаемый небольшим числом учеников, таких же неимущих и бедных; осуждай Его на смерть, как какого-либо злодея или преступника, высмеивай крест и страдания, которые Он претерпел ради тебя; отвергай знамения, позорь чудеса, осмеивай вместе с иудеями воскресение, поноси бедных учеников, презирай их за то, что они всюду ходили без денег, без посоха, с одной одеждой и считай отвратительными стопы благовестивших; язви насмешками скорби и бедствия мучеников истины; осмеивай отречение от всякого имущества, готовность ко всяким страданиям, брани дерзновение на опасности и самую смерть. Поэтому для тебя должны быть отвратительны святые и любезны гонители, потому что первые были побеждены и не стяжали ничего из настоящего, а вторые не лишены земной славы. Ты не хочешь знать, что, с одной стороны, это деяния святых, достойные их истинной веры и упования, стяжавшие поистине вечную славу и вековечное сияние, с другой – злые и нечестивые дела гонителей, свойственные их безбожию, немедленно исчезающие вместе с их памятью, развеваемые ветром, хотя они и дивны в глазах твоих, как человека, прилепляющегося только к земному, не имеющему никакой надежды на блага, предлежащия в будущем веке достойным.

77. – В твоих глазах должна быть смешна жизнь святых и подвижников, которые в теле являют житие ангельское и бесплотное. Злословь воздержание, смиренномудрие, кротость, молчание, долготерпение, сон на земле, нестяжательность, уединение, удаление от мира и мирского и прочее, чем благоугождается Бог и что приятно ему. Открой уста против ангельского и апостольского образа, принуждай провождающих монашескую жизнь отрекаться от обетов Богу, изменять жизнь, переменять одеяние, бросать черную, грубую и рванную одежду и облекаться в светлую и нарядную. Подвергай посрамлению, выводи на зрелища, обвиняй, сплетай клеветы, измышляй непотребства, за которые они, если не хотят нарушать свои обеты Богу, невинные и непорочные, должны подлежать осуждению. Называй их недостойными воспоминания, потому что даже Христос тобою отвергается, как Бог, и именуется простым человеком. Но это твой Христос и учитель, а мой гонитель, а равно и всех христиан, и даже противник самого Христа. Ты ищешь наслаждения в этой жизни? Неужели этим хочешь ты измерять как правоту веры, так и чистоту и значение деяний? Между тем для тебя возможно было бы, если бы ты сколько-нибудь заботился об истине, поразмыслив о характере действий, отклонить и отстранить то, что лежит за пределами богопочитания, как учение ложное, вредное приносящее опасность для души, а также для учителей и отцов этого учения.

78. – Прими и приветствуй исповедание и учение о домостроительстве Христовом прежде бывших православных царей, показавших великое и похвальное усердие к вере, и размысли об их величии и славе, о ревности, какую выказали они в отношении к нашей непорочной и чистой религии, будучи стражами и хранителями правых догматов. Вспомним здесь Константина Великого, который является пред тобой главой православия, начну речь с него, так как он владычествовал в то время, – и посмотри, как верен Богу он казался и был и сколько продолжалось его пребывание у власти. Он немедленно заставил исчезнуть идольское заблуждение, до основания уничтожил жертвенники и капища, где совершалось служение гнусным демонам, совершенно вывел жертвы их и праздники, поддерживал почитание Бога, создал и украсил священные наши храмы, проявляя в отношении к ним великую щедрость, и даровал христианам свободу и безопасность. И кроме того, в честных храмах, воздвигнутых им Богу, он ясно и великолепно изобразил на иконах священные символы великого божественного домостроительства, чудеса, знамения и страдания, а также и святых Божиих, – равно устрояя изображения на сосудах и в других местах, чтил их, чем одновременно и разъяснял значение божественного таинства и возбуждал зрителей к благочестивым воспоминаниям совершенно так же,· как показывают это и Евангелия, неизгладимые свидетели всего этого. Самые храмы громко и ясно возглашают о его православии, и не менее – до сих пор еще сохранившиеся изображения на чеканенных им монетах. Отсюда познай о его счастливых предприятиях, а также какие и сколько одерживал он побед над всякими иноплеменниками, как расширялась его держава, сколь благополучна была его жизнь, а также его значительное долголетие по сравнению с обычной продолжительностью человеческой жизни. Да и зачем говорить, сколь славна и знаменита была его жизнь? Если ты хочешь дивиться его сооружениям, то обойди и осмотри Византию и увидишь, какого блеска и благолепия достигла она; он расширил и обстроил ее стенами и оградами, так что она стала пригодной для местопребывания римских царей. И зачем перечислять величественные и многочисленные постройки, которыми он превзошел всех и которые нелегко ценить зрителям и невозможно представить пишущим? Иди дальше ко временам последующим и научись, что делали после него цари, отличавшиеся православием. Взгляни со мною, если хочешь, на Феодосия, – чтобы продолжить речь о строительстве, – как, расширяя и распространяя, увеличил он город Константина и какие храмы воздвиг, ревнуя одинаково с предшественниками о православии. Сочти весьма значительное число лет, – что тебе приятно и особенно тобою ценится, его царствования – ты, почитатель долголетия и мирского, неумеренный любитель всего преходящего: сорок два года блистал он на царском троне.

79. – Что еще сказать? Удивляйся, если у тебя есть способность ценить лучшее, деду его Феодосию Великому, его благоговейному отношению к Богу и слугам Божиим. О его вере и любви к домостроительству Спасителя нашего проповедуют священные храмы, устроенные им здесь и на Западе. А о дарованных ему свыше многочисленных победах над варварами повествуют книги. Послушав об одном из его деяний, ты, если не притупились и не одряхлели твои чувства, будешь лучше ценить и другие подвиги этого мужа. Когда враждебные народы в громадном числе теснили его, подняли и вели против него страшную брань, он, как человек боголюбивый, с теплою верою в Бога, делает то, что было в то время лучшим решением при тогдашних обстоятельствах, не полагался на воинские приготовления, не хвастался множеством войск, не уповал на подвиги, а всегда прибегал к помощи Божией, считая ее необходимой. Посему он посылает в Египет к одному из богоносных мужей, славившемуся необычайными делами, прося его придти к нему, дабы он – царь, укрепляемый его молитвами, мог вступить в битву с врагами. Тот отказался придти по благочестивым соображениям, но, помолившись над посохом, на который опирался, и над покровом, который носил вокруг шеи, послал их к Феодосию. Царь, приняв их с верою и благоговением, уповая на них, с покровом на голове вместо шлема, как ему было повелено, с посохом в правой руке вместо копья, первым впереди своих войск выступил против врагов. Когда варвары увидели его, все тотчас обратились в бегство и, давя друг друга, понесли великие потери, – и это в то время, когда против них никого не было, когда никто не приближался и не нападал на них. Таким образом он в то время водрузил блестящие трофеи над неприятелем. И с того времени в течение всей своей жизни увенчанный этим дивным и победоносным оружием, он чтил его выше царской короны, украшая себя и пользуясь им вместо всякого вооружения. Так как слава этой чудной победы распространилась везде, то жители великого города Александрии по этому случаю устраивали ежегодно праздник и торжество и называли его εἰχόνων, потому что они изготовили портрет царя, изобразив его с оружием, которым он был вооружен; и этот портрет говорил о бывшем некогда с ним чуде.

80. – Но не таков твой учитель, Мамона, у которого не было ни благочестия, ни веры, и который бесстыдствовал и неистовствовал против Бога и святых мужей, бывших в его глазах проклятыми. Гнушаясь апостольского и ангельского образа монашеской жизни, носящего название нашей религии (т. е. христианского), он присвоил ему ИМЯ τό ἀμνημόνευτον; ибо мерзость для грешника религия. А что тиран тиранически предпринимал против них, – заставлял нарушать данные Богу обеты, слагать с себя священное платье и облекаться в мирское, принуждал их вступать в брак, во время цирковых игр связывал монахов и честных инокинь попарно и безбожно и беззаконно водил их пред народом и так поступал со всеми христианскими установлениями, а также другое, что он беззаконно и нечестиво делал с ними, – это должно быть предметом большего сочинения, чем настоящее.

81. – Но перейди, если хочешь, к царям последующим и размысли об их долголетии и благоденствии, ибо для тебя мерилом веры являются победы над врагами и славные деяния настоящего века. Изобретатель новой веры, или скорее нового разделения и неверия, неблагодарная тварь, раб роскоши, посмотри на древнего Юстиниана, как усердно и достославно чтил он изображения воплотившегося Слова, – и он сорок два года пробыл у власти над Римской державой. А сколь счастлив был он в борьбе с варварскими народами, об этом повествуют многочисленные и достоверные истории, и это известно внимательно читавшим их. Ты придаешь важное значение постройкам и выставляешь строительство свидетельством веры? Но не будем говорить о других, громадных и бесчисленных святых храмах и прочих сооружениях, в которых он повествовал в разнообразных видах со всею красотою вочеловечение Слова и подвиги святых. Довольно для тебя из всех одного храма с священным наименованием «Премудрости (Софии)» Бога Слова. Он есть достодивнейшее из чудес, вызывающее удивление во всем мире, по необыкновенной величине и чрезвычайной красоте изумительнейшее и достопримечательное среди всех известнейших в истории. Также нелегко, опуская следовавших в середине, сопоставить кого либо с Ираклием. Каково было его усердие и почитание им святынь, об этом громко возглашают воздвигнутые им храмы. От него время сохранило так называемые нерукотворенные иконы Спасителя нашего Христа, которые он особенно любил и почитал, так что не хотел ни выходить, ни отправляться в путь без них, но имел при себе как спутников и надежных водителей. А каковы были его молитвы к Пречистой Владычице нашей Богоматери, а также памятование и призывание святых? Они необходимы были для него так, что он не дышал без них. А каковы его дела при такой вере и благочестии, об этом расскажут города и провинции, находившиеся в то время под властью персов, которые возвращены и сохранены для римлян его верой и великими трудами. Легкомыслие и беспечность прежних царей, а скорее грехи многих из них, предали эти города врагам. Время его царствования превысило тридцать лет, а продолжительность его жизни была вдвое более этого числа. Так жили и управляли делами древние и последующие за ними цари и начальники, отличавшиеся благочестием. Что же ты скажешь на это? Где дела твоего учителя? Если то, чему ты удивляешься в нем, ты пожелаешь сравнить с тем, что мы видим в истории, то что получится? То, чем ты величаешься, по сравнению с тем, окажется каплей в океане.

82 – Кроме того прежние цари ни во время благоденствия не вооружались против живописного изображения евангельской проповеди, ни во время неудач не налагали рук на священные изображения, потому что христианскую религию не измеряли течением дел: жизнь никогда не бывает постоянной и твердой, меняется так или иначе, не остается никогда в одном положении, иногда протекает среди благоприятных обстоятельств, иногда же изменяется в противоположную сторону. Так было, пока не настало время отступничества, и обвинители непорочной веры нашей и отступники, устремившись, подобно зверям, против стада Христова, надругались над всем благочестивым, беззаконно и нечестиво по грехам нашим ниспровергли древнейшие и божественные определения и законоположения святой Церкви и предпочли собственное учение или лучше оказать позор учению Божию. Но ты, исследуя нашу веру, оказываешься сам неверующим и невеждой, ибо от веры требуется не исследование (это дело неверия), а простота души и безыскусственное согласие чистой мысли: известно, что именно эти свойства отличают верующего человека. Мы же, действительно оценивая неверие, останавливаясь мыслью на исходе вещей и руководствуемые безопасным мерилом истины, утверждаем, что именно по неверию твоих учителей и вследствие поношения Христа и Церкви многие провинции, большие города и племена, которые сохранили правую веру нашу, и из них особенно живущие на Западе, отделились от нас. От сего отделения произошло, что Римская держава попала в бедственное положение и уменьшилась.

83. – Души многих тогда живших людей, колебавшихся и затронутых ересью, преданы вечному осуждению. Между тем пред тобой ²⁰ дела, успехи и долголетие благочестивых царей. Если вера в это в состоянии научить тебя и руководить тобою по всему пути спасения, если только ты когда заботился о спасении души, то подражай вере их, укрепляйся в надежде на Бога, восхваляй их благочестивые и благородные деяния, презирай настоящее, устремляйся к будущему, ожидай праведного суда Божия за соделанное, чтобы, не прилепляясь только к мирскому, на неумолимом и страшном суде вместе с не знавшими этого ты не был в вечное наказание присужден к геенне. Там ни царь, ни простец, ни богатый, ни бедный, ни друг, ни сродник один другому помочь будут не в состоянии. Каждый дает отчет в своих делах и будет прославлен или постыжен. Но если ты не столь далеко зашел в своем неверии, то можем сделать попытку подняться из бездны заблуждения и направиться на правый путь истины. Для пользы и успеха твоего пребывания у власти тебе следует выслушать, где и как эта ересь, или скорее отступничество, получила свое начало и развитие, дабы ты хорошо знал, что это не царское, а иудейское учение и злоумышление. Сверх всех прочих ересей, которые, будучи посеяны в церкви Христовой врагом, дали дурное произрастение, выросли и эти жесткие и нечестивые терния. Она присоединяется к сонму прежних и считается с прежде исчисленными сто второй. Она такова.

84. Они называются обвинителями христиан потому, что в то время как христиане служат единому Богу живому и истинному в Троице поклоняемому, обвиняют их, утверждая, будто они служат честным иконам Господа нашего Иисуса Христа, Пречистой Владычицы нашей и Пресвятые Богоматери и Святых, как богам, наподобие язычников, причем иконы низвергают, а почитающих их по преданному издревле обычаю подвергают жестоким пыткам. Воззрение это иудейское и богоненавистное. Некоторые из древних говорят, что ересь эта произошла так. В Тивериаде был известен некто Иудейской религии, выдававшийся среди своего народа, по имени Тессараконта-Пихис. Будучи органом злого духа, восприняв его в себя всецело, он занимался искусством врачевания и чародейства. Он был враг христиан, злословил Церковь Христову и выжидал время, когда мог бы выступить на ее поругание. Он пользуется легкомыслием тогдашнего сарацинского вождя, по имени Иезида, сближается с ним, высказывая ему свою преданность, предсказывает ему нечто приятное и в тоже время обещает, что если Иезид будет следовать его советам, то царствование его будет долговременно и продлится тридцать лет. Иезид, возбуждаемый легкомыслием, любя распущенную жизнь, с удовольствием внимая ему в том, что касалось плотолюбия, поддался внушениям нечестивца. Внушение же состояло в повелении немедленно во всей его державе удалить и уничтожить все воздвигнутые иконы и изображения всего живого. Дьявольский умысел богоборца, скрывавшего свою хитрость, был тот, чтобы незаметно при уничтожении всех изображений уничтожить вместе и наше священное живописное благолепие. По обнародовании этого нечестивого указа было немедленно уничтожено вместе с прочими изображениями и статуями и украшение Христовых храмов священными изображениями: одни из них соскоблили, другие закрасили, а иные вместе со священными храмами, сосудами и одеждами предали огню. И это совершалось гнусными и нечестивыми руками, ибо посланные для этой цели заставляли выполнять указ христоборца иудеев и сарацын. Христиане же, хотя их понуждали силой, отказывались участвовать в этом преступлении. Так явившееся и выросшее зло перешло в державу Римскую. И эту пагубу приняли не какие-либо встречные, а сами представители священства, именуемые пастырями, на самом же деле в душе волки; среди них был между прочим тогдашний епископ Николийский. Думая и поступая одинаково с богоборцами, они поносили Церковь Божию.

Нельзя пройти молчанием того, каков был конец виновника этого бедствия прескверного еврея. Иезид, прожив не более двух лет и шести месяцев, бедственно закончил свою жизнь. Сын его по имени Улид, приняв власть отца, приказал предать волшебника жестокой ужасной смерти за обман его родителя. В тоже время немедленно Восточная Церковь вернула себе свое украшение и восстановила святые иконы. Но раз корень ядовитого растения был посажен в Римскую державу, оно достигло и до тогдашнего императора. Это был Лев и именем и нравом, уязвляемый одинаково, как и тот варвар (Иезид), жалом невоздержания и плотоугодия, беснуясь против веры, старался уничтожить священную живопись в святых храмах. Ему преемствовал во власти и нечестии сын Константин, который воздвиг против православных непримиримую борьбу: он созвал собор нечестивых иерархов и издал нечестивый указ в пользу своего безбожия, согласно которому священные иконы уничтожались, а те, кои поклонялись им и говорили в защиту их, предавлись жестоким пыткам и истязаниям, – причем на них возводилось обвинение в идолопоклонстве, как будто они поклонялись иконам, как богам. Священный же образ монашеской жизни подлежал упразднению и поношению, и монашествующие должны были или переменить одежду, или подвергнуться разным наказаниям. Из этого для вас ясно, что это – иудейское учение. А каково христианское учение, вы знаете. Итак, от вашего решения зависит избрать благое и спасительное, или худое и пагубное.