Догмат папской непогрешимости. Историко-критический обзор

Когда, в 1846 году Пий IX сделался папою, то либеральные заявления и действия, которыми он ознаменовал свое восшествие на престол, всюду возбудили самые светлые надежды. В то время папство стояло лицом к лицу с опасными для него тенденциями, грозившими и светской и духовной власти апостольского престола. В науке, в общественной жизни, в политике, всюду утвердились принципы, представлявшие резкую дисгармонию со средневековыми идеалами папства, и эти последние сделались совершеннейшим анахронизмом. Тенденции и события времени поставили папству требование, чтобы оно отказалось от некоторых из своих прав и привилегий, хотя и освященных давностью, но тем не менее фальшивых и незаконных. Новый папа, казалось, хорошо понимал и интересы апостольского престола и требования времени. По-видимому, он имел и добрую волю сделать все, чего требовало благо церкви и христианских народов. Учрежденные им комиссии имели поручение выработать проекты реформ во всех частях управления церковной области, ввести порядок в финансовую систему, поднять на должную высоту дело народного образования, особенно духовенства, облегчить цензурные условия печати, устранить злоупотребления администрации и т. д. Целый ряд таких мероприятий заставлял видеть в папе человека, если не положительно прогрессивного, то во всяком случае умеренного, чуждого ультрамонтанской рутины и обскурантизма. И однако же все надежды, возбужденные новым папою, оказались, притом очень скоро, чистейшей химерой. История папства представляет множество примеров, что ультрамонтанские традиции гораздо могущественнее личной воли самых благонамеренных и просвещенных пап. Многие восходили на папский престол с самыми возвышенными и благородными стремлениями, а в конце концов изнемогали в борьбе с ультрамонтанскими влияниями, подчинялись историческим традициям римской курии, переходили на сторону ретроградного направления и самого крайнего абсолютизма. Тоже самое случилось и с Пием IX. Чтобы излечить нового папу от недуга либерализма, куриалы и ультрамонтаны прибегли к политике в высшей степени простой, но в тоже время самой коварной. Особенно влиятельная роль в этом отношении принадлежит кардиналу Антонелли, который до самой своей смерти был одним из могущественнейших и ближайших советников папы. По дарованиям – в высшей степени талантливый, по характеру – настойчивый и в тоже время хитрый и изворотливый, умевший применяться к обстоятельствам и становиться выше их, по убеждениям – сторонник крайних ультрамонтанских доктрин, Антонелли, в эпоху увлечения Пия IX прогрессивными стремлениями, находил совершенно бесполезным и бестактным вступать в открытую борьбу с либеральными идеями нового папы. Напротив, чтобы войти в его доверие, кардинал по-видимому вполне разделял и даже сам предлагал разные проекты реформ, которые смелостью замысла удивляли иногда самого либерального папу. Но в тоже время Антонелли всячески старался парализовать либеральные начинания папы, и когда дело касалось осуществления им же самим проектированных реформ, он полагал всевозможные преграды, к чему имел полную возможность, так как уже в то время он стоял у самого кормила правления. Это повело (1848 г.) к взрыву революционного движения в Риме, которое подготовлено было еще ранее. Один из министров папы, граф Росси, был убит. Сам папа подвергался опасности. В квиринальский дворец, где он находился, стреляли; в самих покоях папских смертельно ранен был монсеньор Пальма. В испуге Пий IX бежал в Гаэту. За ним последовал и Антонелли. И с этого времени папа делается заклятым врагом всякого либерализма и прогресса. Под влиянием грозных событий, он легко убедился, что интересы папского престола и дух времени идут в разрез, что никакой компромисс между ними невозможен, что для восстановления потрясенного событиями авторитета апостольского престола необходимо воспользоваться уроками ультрамонтанской мудрости, необходимо возвратиться к абсолютизму и в его всеоружии смело и непреклонно идти против либеральных и прогрессивных течений времени. Эти убеждения в свою очередь послужили для Пия IX источником такой непоколебимой настойчивости и упорства в деле восстановления абсолютизма, что он решился, по-видимому, лучше увидеть окончательное поражение папства, чем изменить его вековым традициям и покориться необходимости. От его взоров не ускользает, что почва, на которой стояло папство много веков, потрясена самою силою вещей, что кредит его падает. Из его уст не раз также исторгался скорбный вопль бессилия – отвратить угрожающие папскому авторитету опасности и остановить волны потока, готового поглотить и разрушить здание, которое воздвигалось целыми веками и с таким трудом. При всем том Пий IX решился вести борьбу за свои права до последней крайности и усвоил себе такой язык и такой образ действий, как будто до сих пор все еще продолжается эпоха Гильдебрандов и Иннокентиев III. Конечно, возвратить эту эпоху Пию IX не удалось; не удается, разумеются, и его преемникам. Европа слишком далеко ушла, чтобы можно было заставить её сделать чудовищный шаг назад. Все-таки Пий IX сделал все, что мог. В его положении едва ли могли сделать более и Гильдебранды и Иннокентии. В ту эпоху папство сильно было на деле, всюду и надо всем господствовало с неограниченным и безусловным авторитетом; зато теоретическое развитие идеалов папства оставалось как бы в пренебрежении, по крайней мере не все папские притязания были аргументированы и авторизованы, как члены веры. Папы нынешнего времени владеют только жалкими обломками средневекового могущества и всевластия. Сфера практического влияния пап до того сузилась, и самая власть их до того перестала быть страшною, что Европа живет теперь так, как будто папство на самом деле не существует и никогда не существовало. Зато с теоретической стороны Пий IX поставил папский авторитет на такую высоту, до какой он не достигал и в средние века. Идеалы папства получили теперь такую законченность, что Пию IX в деле теоретического развития папской системы должно принадлежать почетное место завершителя здания. У твердив все прежние притязания пап, доведши их до конца, придавши им санкцию богооткровенного учения, объявив папскую систему фундаментом всей христианской веры и существеннейшим условием спасения, Пий IX сказал последнее слово папства... Больше того, что сказал он, не могли сказать ни Гильдебранды, ни Иннокентии, хотя практическое влияние папства на христианский запад не знало тогда никаких границ.

Прежде всего Пию IX пришлось высказаться по вопросу о светской власти папства, против которой направлялось итальянское движение. Цель, к которой стремилось правительство Виктора Эммануила, была ясна. Эта цель была предначертана историческим развитием итальянского народа. Опираясь на национальные симпатии всей Италии, Виктор Эммануил располагал также достаточно надежными средствами, чтобы осуществить идею, лежавшую в основе итальянского движения. Рано или поздно церковная область должна была сделаться провинцией объединенной Италии, а Рим перестать быть городом папским. Пий IX не мог противиться этому неумолимому ходу вещей, хотя на защиту жалких обломков его светской власти и явились было французские войска. Но бессильный предотвратить то, что неизбежно должно было случиться, папа все-таки не хотел помириться с необходимостью и действовал так, как будто от его воли и слова зависело дать событиям такое, или иное направление. Да и мог ли в самом деле Пий IX действовать иначе, оставаясь верным традициям римского престола? Папство давно усвоило себе воззрение, что весь мир находится или по крайней мере должен находиться в обладании наместников блаженного Петра в Риме, что все государства мира суть не более, как провинции той всемирной монархии, которая должна находиться во власти пап, и если действительность не соответствовала этому мечтательному идеалу, то папы утешали себя тем, что идеалы вообще всегда расходятся с действительностью. Поэтому, хоть и в высшей степени неохотно, папы довольствовались ничтожными владениями церковной области, стараясь в тоже время уверить себя и других, что косвенно власть их простирается на весь мир чрез посредство императоров и королей, из которых каждый в своей монархии служит не более, как органом папской власти. Итак, мог ли Пий IX вдруг отказаться от всякой светской власти, когда традиции римского престола предписывали ему смотреть на себя, как на всемирного монарха, который управляет миром отчасти непосредственно, а отчасти посредственно, раздавая императорские, королевские и княжеские венцы и короны по своему избранию и усмотрению? Папа хотел устоять на почве традиций и так как не имел никаких средств к сопротивлению активному, то вооружился во все доспехи сопротивления пассивного. Этими доспехами послужили для него анафемы, которыми он громил Виктора Эммануила и его министров в то время, когда папская светская власть близилась к концу, отживая последние дни. В тоже время папа торжественно и многократно проводил мысль, что светская власть составляет существенно необходимый атрибут римского первосвященника, который, как верховный глава всех верующих, не может стоять в зависимости ни от какой земной власти, следовательно для беспрепятственного отправления своих верховно-пастырских обязанностей, должен быть независимым монархом. А в ультрамонтанской литературе и в адресах епископов на имя папы в тоже время доказывалось, что учение о необходимости для наместников блаженного Петра светской власти составляет существенный член веры, отрицание которого лишает надежды спасения. Когда же наконец Рим сделался столицей Италии и вся Европа признала совершившийся факт перехода светских владений папы в руки Виктора Эммануила; то один папа отказался признать действительность этого факта. Пий IX протестовал против этого факта до самой своей смерти, отвергал законность его, клеймил его, как хищничество, узурпаторство, святотатство, разбой и даже рекомендовал верующим считать его совершенно ничтожным, недействительным, не имеющим никакой силы. Вместе с тем папа безусловно отвергал и осуждал все проекты и попытки установить modus vivendi между римским престолом и итальянским правительством. Парламент гарантировал ему самую широкую, совершенно безусловную независимость, как духовного главы верующих, ассигновал громадные суммы на содержание его лично и его придворного штата. А Пий IX осудил и этот парламентский акт и горько сетовал, пред целым миром на свою жалкую участь, объявляя себя пленником, заключенным в стенах Ватикана. И, странно, находились люди, представлявшие себе положение папы, до конца жизни метавшего перуны анафем на весь мир без всякого стеснения, действительно таким, как рисовал его сам ватиканский узник. Составилась нелепая легенда о соломе, на которой будто бы томился несчастный, и эту солому развозили по Европе и проливали над нею слезы о мнимых страданиях папы, святотатственно униженного будто бы итальянским правительством до положения последнего колодника. Незадолго до смерти Пия IX, первый министр Франции, Жюль Симон, позволил себе торжественно, в парламенте, подвергнуть сомнению, будто папа действительно в плену и будто положение его и в самом деле так плохо, как в этом уверяли. Это сомнение до глубины души возмутило папу. Пий IX усмотрел в этом личную обиду и с негодованием жаловался французским пилигримам: «никогда я не думал, чтобы министр католической нации осмелился с трибуны назвать меня лжецом». В 1877 году Патер Курчи взял на себя смелость обнародовать проект, в котором доказывалось, что папство без существенного вреда как для своего духовного авторитета, так и для веры и благочестия христианских народов, могло бы отказаться от светской власти. В Риме взглянули на этот проект, как на измену, и патер Курчи поплатился за свою смелость исключением из иезуитского ордена, к которому принадлежал. Если верить газетам, то в римской курии еще до сих пор не оставлена мысль – возвести доктрину о светской власти пап на степень догмата. Слухи эти повторяются каждый раз, как поднимаются толки о возобновлении заседаний ватиканского собора, который, как известно, закрыт не окончательно, а только на время, впредь до нового созвания его, по усмотрению апостольского престола.

Но светская власть папы составляет только дополнительный атрибут его верховных прав, как духовного главы христианского мира. А потому естественно, что Пий IX обнаружил еще большую энергию, настойчивость и упорство в отстаивании своих привилегий и прерогатив, как верховного главы церкви. Если обстоятельства не позволяли ему мечтать о расширении пределов светской власти и он мог упорствовать в отстаивании и удержании за собою только тех жалких обломков власти, которые наконец все-таки должны были ускользнуть из его рук; то по отношению к духовной власти он не хотел довольствоваться удержанием за собою того, что получено по наследству от предместников, напротив последовательно и неутомимо действовал в смысле расширения пределов и объема духовных своих прерогатив и наконец успел довести идею папского абсолютизма до апогея. С этою целью, как бы в насмешку над требованиями века, желавшего видеть ограничение папского всевластия, папа целым рядом актов доказывает, что его духовной власти ни с чьей стороны и никаких пределов поставлено быть не может. Он открывает в Риме блестящие юбилеи, совершает торжественные канонизации святых, произносит в своих кардинальских консисториях громоносные аллокуции, рассылает по всему миру такие же энциклики, собственною своею властью провозглашает новый догмат непорочного зачатия (immaculata conceptio) пресв. Девы, и даже категорически объявляет, что мысль о каком-либо ограничении духовной власти папства есть мысль превратная, нечестивая, безбожная, подкапывающаяся под самый фундамент веры. А в ответ на то, что папство составляет теперь анахронизм, что об ограничении папского всевластия заставляют подумать те принципы, которые выработаны новейшим временем, и окончательно утвердились в науке, в жизни и в общественном праве, Пий IX издает известный силлабус 1864 г., где объявляется решительная война против всего и против, всех, где наравне с действительным злом и заблуждениями современной жизни осуждаются и поражаются анафемою и те стороны этой жизни, которые на самом деле того не заслуживают, так что от папского проклятия не ускользает никто и ничто. Этот силлабус произвел сильную сенсацию, много шуму и даже тревог. Те, которые привыкли трепетать пред папским словом, повержены были в смущение. Другие же, относившиеся скептически ко всему, даже и к словам папы, были просто изумлены. Некоторые из самых искренних католиков были оскорблены в своем религиозном чувстве и отшатнулись от папства, которое разит анафемой всё без разбору. Со всех же вообще сторон к папству обращались с вопросом, по какому праву оно это делает? Конечно всем было известно, до каких пределов может простираться его притязательность. Многие и многие все-таки склонны были думать, что это будет клониться к чести папства вообще, как верховного института в католической церкви, если силлабус будет отнесен к разряду не таких отправлений папской власти, которые следует признавать нормальными и законными, а таких, которые составляют злоупотребление. Новым актом своего всевластия папа рассеял эти мечты. Почти накануне занятия Рима итальянскими войсками в Ватикане открывается собор quasi-вселенский. Уврачевание недугов и удовлетворение насущным потребностям времени выставлялись как цель, для которой созваны в Ватикан епископы и прелаты. Определяя высокие задачи собора, папа, при открытии соборных заседаний, обратился к ватиканским отцам с таким, не лишенным возвышенности и пафоса, воззванием: «мужайтесь, почтенные братия, крепитесь о Господе и именем Св. Троицы преславной священные во истину (Ин. 17:19) указуйте вместе с нами путь истины и жизнь... приложите попечение, чтобы мир был возвращен царствам, закон варварам, спокойствие монастырям, порядок церкви, дисциплина духовенству, Богу народ богоугодный». Итак, цель указана собору грандиозная и возвышенная. Но средство для достижения её избрано довольно оригинальное. На так называемую «конституцию» в Европе давно привыкли смотреть, как на панацею против всех общественных зол. Как бы желая устоять на высоте современных воззрений, и ватиканские отцы подарили церковь конституцией, придав важнейшим своим определениям громкое название: constitutio dogmatica de Ecclesia Christi. Только в Европе под конституцией разумеется ограничение монархического принципа. Ватиканский же собор конституцию церковную понимает в смысле усиления папского абсолютизма и расширения его в безграничность. Поэтому и изданная им constitutio dogmatica de Ecclesia есть не что иное, как определение папской власти. Сначала собор восстановляет и подтверждает здесь давние права и привилегии папства, признанные еще в средние века, но отчасти забытые, если не самими папами, то Европою, а отчасти ставшиеся мертвою буквою, без практического применения к жизни. В существенных чертах начертанная ватиканским собором конституция церкви такова: Совершенное Сыном Божиим дело спасения человеков имеет продолжаться постоянно и непрерывно до скончания века. И для того, чтобы оно не могло прекратиться, чтобы открыть нам всегдашнюю возможность к принятию и усвоению плодов искупления, Господь благоволил создать церковь и учредил в ней иерархию, поставив первее апостолов, а потом пастырей и учителей, преемников апостольского служения. Но в церкви, в этом доме Бога живого, все верные должны быть соединены союзом веры и любви. Поэтому, создавши церковь и учредивши в ней иерархию, чтобы таким образом открыть людям постоянный доступ к благодатным средствам искупления, Господь благоволил также дать церкви и залог постоянного и непрерывного единства и общения её членов. Именно, чтобы епископство были едино и нераздельно, и чтобы, чрез посредство соединенных с ним священников, в нераздельном единстве веры и общения находилась и вся совокупность верующих. Господь поставил блаженного Петра князем апостолов и видимым главою церкви, и даровал ему приматство юрисдикции; таким образом Петр соделался незыблемою основою того и другого единства (т. е. единства и нераздельности епископства и пребывания всех вообще христиан в союзе веры и любви) и видимым фундаментом, на твердыне которого должен был возвыситься вечный храм Бога живого. Но очевидно, что эти особые права и преимущества, дарованные апостолу Петру, необходимо должны были сохраниться и продолжаться в церкви, также как и самое существование её, до скончания века. И действительно, они сохраняются до сих пор и никогда не могут прекратиться. Ибо святой и блаженный Петр, князь и глава апостолов, столп веры и утверждение вселенской церкви, получив от Господа и Спасителя нашего ключи царства, живет, председательствует и судит даже до нашего времени, и всегда будет жить, председательствовать и судить, в лице епископов святого римского престола, который им основан и освящен его кровью. А отсюда следует, что кто преемствует Петру на этой кафедре, тот, по установлению самого Христа, имеет над вселенскою церковью и Петрово приматство. Приматство же состоит в том, что римский первосвященник есть истинный викарий Христа, глава всей церкви, отец и учитель всех христиан, которому в лице блаженного Петра дарована Господом полнота власти, чтобы пасти церковь, устроять её и управлять ею. В силу этого, и пастыри церкви, и простые верующие, каждый порознь и все в совокупности, связаны относительно папы обязанностью иерархического подчинения и безусловного повиновения не только в делах веры и благочестия, но также и во всем, касающемся дисциплины и церковного управления. А в соответствие с такими всеобъемлющими полномочиями и прерогативами преемников блаженного Петра, все установления и распоряжения апостольского престола относительно церковного благоустройства, равно сношения верховного пастыря со своими пасомыми не могут подлежать никакому контролю со стороны земной власти. И так как, по божественному праву апостольского приматства, папа председательствует во вселенской церкви, то ему же принадлежит и верховный суд, к которому следует прибегать во всех делах, подведомых церкви. Выше этого суда уже нет никакого другого и на приговоры пап невозможна уже никакая апелляция. – Казалось бы и этих привилегий совершенно достаточно, чтобы представить высоту папского авторитета совершенно недосягаемой, объем его власти – неизмеримым, привилегии – неприкосновенными. Однако же собор не довольствуется тем, что средневековым представлениям о папстве дает формулу догмата и таким образом некоторым из этих представлений сообщает санкцию, какой они дотоле не имели. Отцы собора прибавляют, что авторитет римского первосвященника есть не только верховный, но и изъятый по отношению к предметам веры и благочестия от заблуждений. Под угрозою анафемы все обязываются содержать это диковинное мнение, как несомненный догмат, как богооткровенную истину. Подлинные выражения ватиканского декрета по этому вопросу таковы: «В понятии апостольского приматства, которое имеет над вселенскою церковью римский первосвященник, как преемник Петра, князя апостолов, заключается еще верховная власть учительства; святой престол всегда это содержал, постоянная практика церкви служит тому подтверждением, о том же свидетельствуют и вселенские соборы, особенно те, на которых шли переговоры о воссоединении между востоком и западом... И мы (Пий IX), неуклонно следуя преданию, идущему от начала веры, для славы Спасителя нашего Бога, для возвышения католической веры и спасения христианских народов, по благоизволению св. собора, учим и определяем, что таков есть богооткровенный догмат: когда римский первосвященник говорит ex cathedra, то есть, когда, исполняя обязанности пастыря и учителя всех христиан, в силу свойственной ему верховной апостольской власти, он определяет обязательное для всей церкви учение веры и благочестия, то при божественном содействии, которое уготовано в лице блаженного Петра, он обладает тою непогрешимостью, какою божественный Искупитель благоволил наделить свою церковь относительно определения предметов, касающихся веры и нравов. Посему таковые определения римского первосвященника не могут подлежать изменению уже сами по себе, а не вследствие согласия церкви. Если же кто либо, чего Боже сохрани, возымеет дерзость противоречить этому, да будет анафема»!

Итак, либеральный и прогрессивный вначале, одушевленный желаниями удовлетворить потребностям времени, а потому и успевший возбудить светлые надежды, заставлявшие ожидать самых широких реформ в католической церкви, Пий IX в конце концов блистательно доказал, что мечтать о каком-либо прогрессе пап и серьёзном с их стороны отношении к потребностям времени значит гоняться за призрачными химерами. Папство не знает никакого прогресса; оно не признает также никаких потребностей времени. Оно допускает, даже жаждет прогресса только в смысле расширения и упрочения своих прав и привилегий, издавна сделавшихся необъятными. Из потребностей ему известна также только одна – властвовать над всем и над всеми, властвовать безгранично и безапелляционно, властвовать и вместе держать умы в плену, чтобы никого не могла обуять дерзостная мысль о каком-либо протесте. В своей догматической конституции отцы ватиканского собора доказывают все это в высшей степени красноречиво и вместе с тем с необыкновенным апломбом, выдают институт папский со всею совокупностью его чудовищных притязаний за учреждение божественное, ссылаются на предание и практику церкви, выставляют папский институт, как краеугольный камень церковной конституции, вооружаются наконец анафемой. От папства требуют понять нужды времени и удовлетворить его потребностям. Non possumus, отвечает на это Пий IX ватиканским декретом. Возлагают надежды, что настало время, когда само папство подумает о своем обновлении в духе древней церкви, т. е. в смысле ограничения своего абсолютизма. А Пий IX отстаивает неприкосновенность своих прав; авторитет папский выше всякого нападения и по своему происхождению, ибо это авторитет божественный, и по обширности и безграничности папских полномочий, ибо ему подчинены все христиане и во всевозможных отношениях. Правда, ватиканский декрет ближайшим образом определяет область влияний папского авторитета предметами веры и нравов. Но легко видеть, что этот авторитет может проникать всюду, где царствует грех. Кто же и в каком отношении может считаться изъятым от влияния папского авторитета? Где нет греха? Ожидали ограничений папского всевластия во имя общественного блага. А Пий IX во имя блага христианских народов объявляет, что его авторитет не только верховный, но в тоже время и непогрешимый.

Весь христианский мир поражен был этою смелою доктриною, высказанною так прямо, смело и беззастенчиво, объявленною так торжественно. Один слух о намерениях курии провозгласить на соборе догмат папской непогрешимости возбудил в Европе много тревожных толков и шуму. Но многие тогда не хотели еще верить, что папа поднимает на ноги весь католический мир, приглашает в Рим даже восточных патриархов и протестантов за тем только, чтобы придать характер богооткровенного догмата доктрине, которая в существе дела есть нелепое притязание. Каково же было изумление, когда ватиканский собор на самом деле стал оказываться фарсом, разыгрываемым именно с этой целью! Были приняты всевозможные попытки отклонить папу от задуманной им затеи. Воздерживаясь от прямого давления на курию и активного вмешательства в соборные дела, европейские правительства рекомендовали папе дух умеренности, предупреждая, что ни в одной европейской стране соборные постановления не получат признания и законной силы, если только будут опасными для чьей бы то ни было независимости и если собор расширит папские привилегии далее тех пределов, какие установлены и признаны ранее. При этом французское правительство подкрепляло свои представления даже угрозою отозвать войска, стоявшие тогда в Чивитта-Веккии для охраны светского владычества папы. На самом соборе составилась оппозиция, считавшая в рядах своих многих знаменитых и влиятельных прелатов, вынужденная к сожалению положить оружие, быв опутана сетями иезуитских махинаций. В тоже время вопрос о папской непогрешимости сделался предметом оживленных толков в публицистической литературе и жаркой полемики между богословами разных школ и направлений. Едва не каждый день являлись в свет и жадно читались публикою газетные статьи, мелкие брошюры и объемистые трактаты, в которых то с горячностью и пафосом, то с негодованием и тревогою, то с истинно-научною серьёзностью и беспристрастием, жгучий вопрос минуты обсуждался со всевозможных точек зрения и во всевозможных отношениях. Разнообразие точек зрения не мешало впрочем спорившим против папской непогрешимости сходиться в одном весьма существенном пункте. И публицисты, и ученые, и те, которые обсуждали вопрос с точки зрения практических последствий провозглашения папской непогрешимости в отношении к потребностям времени и принципам общественного права, и те, которые держались исключительно богословской точки зрения, обращаясь за решением вопроса к преданию и истории церкви, все с одинаковою силою настаивали, что провозглашение папской непогрешимости будет новшеством. Этому возражению и до сих пор еще придается особенный вес и ватиканский догмат называется не иначе, как догматом новым.

Между тем в Риме торжествовали, почти не обращая внимания на всеобщее возбуждение умов. А когда дипломатия адресовалась к папской курии со своими представлениями и предостережениями, там выразили даже удивление, из-за чего поднялся такой шум и тревога? Кому и какие грозят опасности? Ни о каких опасностях ни государствам, ни церкви не может быть и речи; все останется в прежнем положении. Обвиняют собор в смелых новшествах, приписывают ему намерение ввести существенное изменение в организации церковного управления и навязать миру новый догмат. Но курия поспешила заявить, что это обвинение собора в новшествах неосновательно, что в намерениях собора только разъяснить и подтвердить принципы древнего богословского учения. «Догмат папской непогрешимости, писал кардинал Антонелли французскому министру иностранных дел, настолько же древен, как сама церковь, и на деле всегда был признаваем церковью». Тоже убеждение хотят внушить и ватиканские отцы в своем декрете. Это учение, говорят они, восходит к самому началу веры. Притом непогрешимость должна быть усвоена папе уже потому, что за ним признано главенство. Непогрешимость есть только частный момент в понятии приматства. Другими словами собор отклоняет от себя формулирование нового догмата. Своему декрету он приписывает значение только разъяснения и более всестороннего истолкования еще ранее признанного и формулированного в католичестве догмата о папском приматстве.

Эта точка зрения имеет свои основания. Древность догматов может быть рассматриваема в двояком отношении. В смысле собственном древними догматами должны быть признаваемы только те которые имеют твердое основание в писании и изначальном предании церкви. Но в ряду ложных религиозных доктрин, которые выдаются тоже за догматы теми, кто их принимает, есть также много доктрин древних по времени своего исторического происхождения. Ватиканские отцы не по праву приписывают папской непогрешимости древность в первом смысле, т. е. в смысле согласия её с откровенным учением. Но что папская непогрешимость имеет на своей стороне древность историческую по времени своего происхождения, этого отвергать нельзя. На самом деле папская непогрешимость имеет такую же историческую древность, как и папское приматство, и стоит в такой тесной, логически необходимой связи с ним, что система римского католичества не может быть и мыслима без непогрешимого папы. Церковь непогрешима, а папа есть глава церкви. Но как глава церкви, папа не может быть лишенным того, чем несомненно обладает церковь. Если папа есть верховный правитель всего христианского мира, то естественно он должен обладать и всею полнотою власти, прав и преимуществ, дарованных церкви. Непогрешимы определения вселенских соборов. Но, по системе католической, авторитет соборных определений получает свою твердость, непреложность и неприкосновенность от папского утверждения. А в переводе на более простой удобопонятный язык это и значит, что папа непогрешим, притом непогрешим только один он, что непогрешимость церкви есть непогрешимость папы, что кроме папы нет и не может быть никакого другого органа церковной непогрешимости. Поэтому идея папской непогрешимости зреет и развивается в параллель с идеей папского главенства и более или менее ясное её присутствие довольно легко открывается во всех тех принципах и притязаниях, которые двигали образованием папской системы. Иногда эта мысль и в поздние уже относительно времена высказывалась робко и неопределенно. Самые притязательные из пап не всегда ясно сознавали её. Огромная богословская школа, так называемая галликанская, даже отвергала её категорически. Но все это в порядке вещей. Если идеи папской непогрешимости не всегда ясно была сознаваема, то это еще не значит, что она чужда папской системы и не имеет с ней органической связи. Обыкновенная судьба всех теорий, что они развиваются только постепенно, и невозможно указать ни одной теории, ни одной системы, которая бы сразу явилась в законченном виде, недопускающем дальнейшего развития и прояснения основных начал. Если же эту идею не всегда признавали даже богословы и канонисты римской церкви, то это было с их стороны непоследовательностью, которая вносила в систему католичества дисгармонию, противоречие. Это противоречие всегда служило ахиллесовой пятой галликанизма, который не мог восторжествовать над ультрамонтанством, потому что последнее было последовательно, а первый, отвергая папскую непогрешимость, с боязнью отступал пред идеей папского приматства. Спорить против папской непогрешимости конечно была открыта некоторая возможность самою римскою церковью, которая оставляла эту идею без формального и торжественного признания и таким образом как бы относила её к области свободных богословских мнений. Но в системе католичества это был пробел, который рано или поздно необходимо было восполнить, чтобы придать идее папства целостность и законченность. Ватиканский собор это именно и сделал. Конечно, ватиканский собор увеличил сумму догматов католической церкви и изданный им декрет формулирует догмат в существе дела новый. Но самая мысль, которой ватиканские отцы придали догматическое значение, не нова и на деле известна была и практиковалась на западе и прежде; на этом основании, в практике нашей церкви давно было принято, чтобы присоединяющиеся к православию из католичества отрекались «от неправого мнения тех, иже римского папу мнят быти высша вселенских соборов и непогрешительна в вере». Прежде можно было говорить, что идея папской непогрешимости принадлежит к свободным богословским мнениям. А собор, совершенно в духе последовательности и верности основным началам папской системы, возводит это мнение на степень догмата, неприкосновенность которого ограждается анафемою. Ватиканским догматом, – само собою также понятно, – расширяется объем папской власти. Но это расширение папских прерогатив и полномочий есть в существе дела только официальное и торжественное закрепление того, что, так сказать – молча, признавалось за папами и прежде, и чем они не стеснялись пользоваться на деле. В развитии папства это обычное явление, что практика предшествует теории: сначала папы завладевают фактически известными прерогативами, а потом создается теория, которая узаконяет и оправдывает незаконный захват папами власти, которою они владеют вопреки всякому праву.

Притязания епископов Рима на вселенское господство и непогрешимость, обнаруживавшиеся до IX в. Древнейшие попытки теоретического обоснования папства посредством системы подлогов

Как явление историческое, папство обыкновенно и справедливо называют продуктом римского гения. На папах опочил тот дух властительства, который царил в древнем, языческом Риме. Римский народ считал себя призванным к господству над миром. По словам Виргиния, эта высокая миссия предначертана и предуказана была римскому народу едва ли не самими богами. По крайней мере, её завещал своим поломкам родоначальник римского народа Эней, который приходился в близким родстве с небожителями. Поэт восторгался величием и высотою такого призвания и рекомендовал современникам не забывать о нем. И народ римский не только не забыл своего призвания, но и успел достигнуть блистательного выполнения заветов своего предка. Весь мир подчинялся владычеству римлян. Пред эпохой христианства почти все известные тогда государства и народы утратили свою самостоятельность и вошли в состав римской империи. Но, замечательно, в то время, как государства и народы теряли свою независимость, всепоглощающий Рим вырабатывал такую идею государства, в котором индивидуумы приносились в жертву общему, каждая частная личность терялась в понятии государства. Отсюда глава римского государства является облеченным самою всестороннею и безусловною властью. В его руках сосредоточиваются все жизненные нервы политики и религии. Он властвует и управляет не только политическою и общественною жизнью государства, но вместе и религиозною. Поэтому римским императорам присущи все атрибуты власти, как гражданской, так и религиозной; они не только распоряжаются делами государства с безусловным авторитетом, но в тоже время личность их считается личностью священною. Император – наместник богов, верховный первосвященник – pontifex maximus. Таким образом, Рим поглотил все народы и господствовал над ними, а над самим римским государством господствовала всеобъемлющая и безусловная власть императора. На этой-то почве система папская легко и естественно, как могла возникнуть, так потом развиться и окрепнуть. Национальные традиции в высшей степени живучи и сильны. Как бы ни была превратна и непостоянна судьба известного народа, а он, не смотря на все кризисы и перевороты в своей исторической жизни, все стремится к той цели, которую считает своею национальною задачею, своей исторической миссией. Меняются правительства, меняется строй государственно-административного механизма, меняются философские и религиозные понятия; а народ, сознательно или бессознательно, такими или иными путями, все идет к той же цели, к какой стремился и прежде. Так и народ римский, и по принятии христианства, не забывал о своем призвании господствовать над миром, тем более что усвоение христианских истин на западе не отличалось, сравнительно с востоком, особенной полнотой и глубиною. В связи со стремлением к господству возникает мнение о римской церкви, как матери всех церквей, а о папе, как главе церкви, который облечен верховною властью. Идея папства была таким образом совершенно в духе древних западных понятий; система папская находила оправдание в старом порядке вещей, или, лучше, возникала из него естественно. Замечательно, что с незапамятной давности папам усвоен был тот титул, который носили римские императоры, в качестве наместников богов. Уже Тертуллиан, хотя и с оттенком иронии, называет папу pontifex maximus. Каким образом этот языческий титул мог сделаться титулом, притом самым обычным и наиболее употребительным, христианского епископа? Отсюда заключают, что в папах воскрес языческий pontifex maximus. В самом деле переход этого титула с императоров на пап не свидетельствует ли, что на западе из глубокой древности склонны были смотреть на пап, как преемников и наследников той власти, какою облечены были императоры?

Возрождению древнеримских традиций в папской системе помог целый ряд исторических причин и обстоятельств, слагавшихся в пользу епископов Рима. Папам благоприятствовало уже то, что резиденция их основана была в столице кесарей. Рим – средоточие жизни древнего мира, город миродержавный. А политическое значение городов обусловливало и их церковное значение, как центров, около которых группировались местные церкви. Обычай и практика здесь предшествовали закону. Соборы же одобрили и подтвердили этот порядок, установив, что центры политической и гражданской жизни должны служить центрами и поместного церковного управления. Отцы IV вселенского собора, в своем 12 правиле, определяют, что город, почтенный в грамотах царских именем митрополии, должен пользоваться этою честью, и епископ, управляющий им, пользуется правами, свойственными митрополиту. Это начало еще более расширяется и утверждается на будущее время 17 правилом того же собора, где устанавливается, что если городу уже дана, или впоследствии дана будет власть царская, то округи церковные должны быть в соответствии с разделением гражданским и политическим. Отсюда появляются митрополии, экзархатства и патриархатства. Эта организация церковного управления состояла в том, что каждая поместная церковь, будучи независимой, имела свой иерархический центр в епископе города, наиболее видного по своей гражданской или географической важности. Епископы всякого народа должны были, как говорится в 34 правиле св. апостолов, «знати первого в них и признавати его, яко главу, и ничего превышающего их власть не творити без его рассуждения». О том же говорит 6-е правило вселенского собора: «да хранятся древние обычаи, принятые в Египте, и в Ливии, и в Пентаноле, дабы александрийский епископ имел власть над всеми сими. Понеже и римскому епископу сие обычно. Подобно и в Антиохии и в иных областях да сохраняются преимущества церквей». Между старейшими епископами был установлен также некоторый порядок. Как между епископами всякого народа, или гражданско-политического округа, существовал первый, признаваемый яко глава; так и между патриархами первое место признано было за епископом Рима. После папы, в установленном соборами порядке преимуществ патриарших кафедр, следовали епископы константинопольский, александрийский, антиохийский и иерусалимский. Узаконяя этот порядок, соборы определенно разъясняют смысл преимуществ, признанных за патриархами вообще и в частности за папою. Преимущества эти не должны быть возводимы к божественному праву. Прерогативы патриархов вытекают именно из гражданско-политического значения их резиденций, а отнюдь не из того, что будто, по мысли самого божественного Основателя церкви, кто-либо из епископов должен быть облечен какою-либо исключительною властью. Категорические определения вселенских соборов по этому вопросу имеют особенную важность, ибо в них делается, между прочим, прямое указание на политическое значение и Рима, как основание для признания за папою преимуществ. «Константинопольский епископ, говорится в 3 правиле II вселенского собора, да имеет преимущества чести по римском епископе, потому что град оный есть новый Рим». «Престолу ветхого Рима, говорит 28 правило IV вселенского собора в дополнение и разъяснение этого постановления, отцы прилично дали преимущества: поскольку то был царствующий град. Следуя тому же побуждению, и сто пятьдесят боголюбезнейшие епископы, (бывшие на соборе во дни Феодосия) в царствующем граде, предоставили равные преимущества святейшему престолу нового Рима, праведно рассудив, да град, получивший честь быти градом царя и синклита, и имеющий равные преимущества с ветхим царственным Римом, и в церковных делах возвеличен будет подобно тому и будет вторый по нем». Истинные мотивы возвышения патриарших кафедр, особенно Рима и Константинополя, видны также из следующего замечания св. Григория Богослова о новой столице империи: «это – глаз всего мира, могущественнейший город на суше и на море, это – узел, связующий восток с западом, куда все тяготеет, и откуда, как бы из всемирного религиозного центра (ὡς ἀπό ἐμπορίου κοινοῦ τῆς πίστεως), все берет начало». Канонические определения древней церкви не оставляют также и тени сомнения, что предоставленные патриархам вообще, а в частности епископам Рима, преимущества чести не имеют ничего общего с началом монархической формы управления церкви, или папского всевластия. Если бы признанные за папою прерогативы облекали его какими-либо исключительными полномочиями, то IV вселенский собор не назвал бы преимуществ константинопольского патриарха равными преимуществам епископов древнего Рима. Самое выражение: πρεσβεῖα τῆς τιμῆς указывает только на почести, а не на самовластие, – почести, вытекающие из государственного значения Рима, а не из особенных каких-либо полномочий. Епископ Рима занимал в ряду иерархов первое место. Но власть его не простиралась далее пределов той области, для которой Рим служил центром. Каждый из патриархов имел в пределах своего патриархата такую же власть, какою папа пользовался на западе. Существует специальное каноническое постановление, которое гарантирует полную независимость патриархов одного от другого. Но делая ни малейшего исключения по отношению к папам, II вселенский собор во 2 правиле предписывает: «областные епископы да не простирают своей власти на церкви за пределами своей области, и да не смешивают церквей». Притом митрополиты, экзархи и патриархи не были полновластны даже над подчиненными им епископами. Повелевая епископам всякого народа «знати первого в них и признавати его, яко главу», приведенное выше 34 апостольское правило повелевает: «и первый ничего не творит без рассуждения всех». Итак весь авторитет власти сосредоточивался собственно в соборе епископов. Областным же епископам предоставлено было первенство голоса в делах церковных. Между патриархами это первенство голоса принадлежало епископу Рима. Употребляя термин, усвоенный на западе, это преимущество чести можно назвать приматством; ибо папа, по своему положению в древней церкви, был действительно первым между равными, primus inter pares. Но под влиянием обуявшего Рим духа властительства папство находило эту привилегию недостаточною. Приматство истолковано было в смысле супрематии т. е. верховенства, полновластия, абсолютизма. Притом супрематия принадлежит епископам Рима будто бы по праву божественному, будто по воле самого Христа должна существовать единоличная власть в церкви и эта власть должна иметь свою резиденцию там, где был центр политической жизни древнего мира.

Кроме своего гражданского и политического значения, Рим имел еще то преимущество, что христианство насаждено и утверждено здесь трудами апостолов – Петра и Павла. А все церкви, основанные апостолами, пользовались изначала особенным авторитетом, особенною знаменитостью. Из них, как из центров, распространялся свет апостольской проповеди. Поэтому в древности называли их коренными церквами. В частности церковь иерусалимская называлась матерью всех церквей, матерью самого имени христианского. Подобные же эпитеты прилагались и к церкви римской. Во всех случаях, когда являлся какой-либо спор о предметах веры, в древности обращались к апостольским церквам, ибо в них хранится по преданию то самое учение, какое возвещено самими апостолами. Тертуллиан говорит об этом: «посетите апостольские церкви, где стоят еще поныне на прежнем месте кафедры апостолов; здесь, слушая чтение посланий апостолов, ими самими написанных, вы подумаете, что видите и слышите их самих». Далее Тертуллиан указывает некоторые из апостольских церквей на востоке. «Находясь близ Ахаии, вы узрите Коринф; в Македонии увидите Филиппы и Фессалонику; в Азии найдете Ефес». На западе же Тертуллиан указывает Рим. «Приближаясь к границам Италии, вы встретите Рим с его церковью, к которой мы в нужных случаях и прибегаем». Но так как на западе, кроме Рима других апостольских церквей не было, то весьма естественно, что римская церковь приобретает там особенный авторитет. Игнатий Богоносец называет римскую церковь председательствующею в столице римской области. Ириней Лионский говорить об ней, что это церковь весьма великая (maxima), весьма древняя (antiquissima), всем известная (omnibus cognita), основанная двумя славнейшими апостолами, с которою необходимо согласоваться верующим, по причине особенной её знаменитости – propter potentiorem principalitatem. Наконец Рим пользовался славою места, обагренного кровью св. апостолов Петра и Павла и многих тысяч мучеников. В глазах всего христианского мира, не только запада, но и востока, это делало его священным городом, куда стекались христиане со всех концов вселенной, чтобы почтить молитвами память св. мучеников. Эта слава Рима должна была отразиться и на папах. Хотя, по русской пословице, не место служит украшением человека, а человек украшением места, однако нет ничего обыкновеннее того явления, что по месту славится и человек. Таким образом было совершенно в порядке вещей, что слава Рима внушала особенное уважение к папам. Благочестивые пилигримы, падая ниц пред гробницами мучеников, видели и пап окруженными ореолом особенного величия. Для епископов Рима это послужило новою точкою отправления, чтобы, не довольствуясь первенством чести, стремиться к неограниченной власти. В интересах папской системы придали особенное значение тому обстоятельству, что в Риме пролита, между прочим, кровь и апостола Петра. Самого Петра стали называть князем апостолов. К преданию же о мученической кончине его присоединили вымысел, что, после проповеди в Иерусалиме, Александрии и Антиохии, апостол Петр утвердил свое пребывание в Риме со специальною целью оставить здесь по себе преемников дарованных ему от Господа верховных полномочий. Для этого им и основана в Риме епископская кафедра.

При Константине великом Рим утратил свое прежнее государственное значение. Византия сделалась столицею империи. Не смотря на то, положение епископов Рима ни мало не поколебалось. Напротив, могущество пап упрочивалось. Прежде папский авторитет все-таки затмевался блеском императорской власти. Теперь же этот авторитет сделался более осязательным, потому что императоры отсутствовали и обаяние их власти, с течением времени, по неизбежному ходу вещей, должно было перейти в область воспоминаний. С перенесением императорской резиденции в Константинополь, самая политическая связь между восточною и западною частями империи, в силу исторических обстоятельств, стала ослабевать. Но чем слабее становилось политическое влияние византийских императоров на западе, тем сильнее должны были почувствовать независимость своего авторитета епископы Рима. В конце V века папа Геласий I (492–496) говорит с императорами о церковных делах с такой независимостью, что его язык служил образцом и для средневековых пап. В его послании к византийскому императору Анастасию прямо объявляется, что в делах веры духовная власть (sacerdotium) имеет больший авторитет, чем власть императорская (imperium). А немного позже, Гормизда (514–523) настаивал и успел настоять, чтобы некоторые из византийских императоров, заподозренные им в ереси, были исключены из церковных диптихов. Между тем на востоке императоры распоряжались делами государства самовластно. В самую систему церковного управления некоторые из них пытались ввести принцип так называемого цезаропапизма. Церковные начала восторжествовали над этими попытками. Тем не менее были случаи, когда авторитет первосвятителей востока должен был страдать от самовластного и иногда вредного вмешательства императоров в дела церковные. Вследствие этого независимость римских епископов становилась ощутительною не только для самих пап, но и для других. В обстоятельствах внутренней жизни церкви были также причины, благоприятствовавшие папам. Перенесение императорского трона из Рима в Византию почти совпадает с началом периода тяжкой и продолжительной борьбы церкви с ересями, которые сменялись одна другою и подкапывались под самые основы христианской веры. Но эта борьба сосредоточивалась главным образом на востоке; запад же оставался сравнительно спокоен. Востоку грозили тем большие опасности, что еретики отличались искусством создавать сильные партии, находили поддержку в императорском дворце и между высшими государственными сановниками, увлекали многих епископов. Известны случаи, когда патриархи, по сану своему призванные быть на страже веры, становились ересиархами. При таких обстоятельствах гонимые и преследуемые на востоке защитники православных верований весьма естественно искали у пап опоры для себя и поддержки для правого дела. Столпы церкви, св. Афанасий александрийский. Иоанн Златоуст и др. в тяжкие для них годины испытаний с надеждою обращали взор к Риму. И эти факты впоследствии истолковали в пользу папской системы. В том, что объясняется особенными обстоятельствами времени, увидели доказательство, подтверждающее привилегированность положения папы в церкви. На все брошен был ложный свет тенденциозных истолкований. Более выгодное положение пап сравнительно с восточными патриархами, вытекавшее из исторических обстоятельств, которые позволяли епископам Рима подавать свой голос по делам церковным с полною свободою и независимостью, стали объяснять с точки зрения вовсе не исторической, а априорной, с точки зрения папского всевластия. Выходило так, что не развитие папской власти следует объяснять историческим ходом вещей, а наоборот самый ход истории необходимо объяснять теорией папского абсолютизма. Так, в самом перенесении императорской резиденции отыскали особый смысл, в высшей степени знаменательный, и поставили этот факт к возвышению пап в совершенно обратное отношение, чем какое было между ними на самом деле. В действительности удаление императоров в Константинополь было обстоятельством, благоприятствовавшим развитию папского могущества. С точки же зрения папской системы, следствие было причиною, а причина следствием. Византия потому будто бы и сделалась столицею империи, что императоры не могли сохранять власти там, где утвердили свое пребывание наместники блаженного Петра, в распоряжение которых отданы ключи рая и ада. Константин великий понял это, как только сделался христианином. Удаление из Рима было для него религиозным долгом, который он и исполнил.

Процесс разложения и окончательного падения западной римской империи под ударами варварских народов послужил также на пользу епископам Рима. Завоеватели громили империю, римское государство; но они не посягали на церковь и её учреждения. Вследствие этого, в эпоху борьбы падавшей империи с варварскими народами, на западе не существовало ничего похожего на организованную действующую власть, кроме власти папства. Империя рухнула, а непрочные учреждения, возникшие на её развалинах, разрушались одно за другим вследствие борьбы между нахлынувшими в Европу народами, теснившими друг друга. Между тем права папства остались неприкосновенными. Среди всеобщего погрома, оно одно сохраняло характер устойчивости, которая внушала убеждение в его непоколебимости. Обаяние, каким окружен был папский авторитет, поражало самих завоевателей. Аларих и Гейзерих вели с папами переговоры. Бич божий, Аттила, уступая ходатайству папы, пощадил Рим и под его стенами остановил свои грозные орды, которым древнее величие миродержавного города не внушало ни малейшего страха. Папство оказывало также смягчающее влияние на вандалов, обуздывая их кровожадность. С большою предупредительностью и уважением по отношению к епископам Рима вел себя и предводитель горудов, Одоакр, который, положив конец западной римской империи, провозгласил себя королем Италии. Таким образом рушилось политическое господство Рима, но за ним осталось еще духовное господство, достойными представителями которого явились папы. Те, кому дороги были древние предания миродержавного города, не могли, конечно, отнестись к упадку политического господства римского города иначе, как с сожалением. Но совершившийся факт отрицать было нельзя. Оставалось только искать утешения в том, что, не смотря на разгром западной римской империи, папы сумели обеспечить за Римом влияние нравственное, которое простиралось даже на варваров. Правда, утешение это не могло быть полным. Нравственное влияние пап в то время все-таки было не настолько великим, чтобы вознаградить утрату политического господства, сделать её нечувствительною. Древние предания Рима оказывались все-таки мечтою, а кто верил в них должен был испытывать горькое разочарование. Зато предания эти, которые, хотя на деле и оказались чистейшей химерой, должны были показать большую живучесть уже потому одному, что запад жил ими в течении многих веков; – живучесть же их представляла в высшей степени благоприятную почву для развития папской системы. Вдохновившись началами этой системы, легко было всю историю падения западной римской империи обратить в доказательство, которое оправдывает папские притязания. Пала империя, но устоял Рим. Мало того, что Рим устоял и против такого погрома; в эпоху самых сильнейших потрясений, когда рушились все прежние учреждения, епископ Рима умел поставить свой авторитет не только выше всякого нападения, но даже имел несомненное влияние на самих завоевателей, которым могущество римского государства не внушало особенного страха. Не следует ли отсюда, что Рим не даром пользуется славою города вечного? С другой стороны, самая вечность Рима не от того ли и зависит, что там утвердил свое пребывание наместник Христов, видимый глава церкви? Устойчивость папского авторитета во время такого всесокрушающего разгрома, какой представляет падение римской империи, не служит ли доказательством, что данное церкви обетование: и врата адовы не одолеют её, должно быть относимо по преимуществу к папам?

Авторитет и влияние пап на западе упрочились еще более, когда миссионерскою деятельностью Рима нахлынувшие в западную Европу народы обращены были к церкви из грубого язычества и отчасти арианской ереси. Руководимые из Рима миссионеры, вместе с основными христианскими истинами, внушали народам такие преувеличенные понятия о власти и авторитете пап, что новообращаемые, по выражению Григория II (715–731). приучались смотреть на епископов Рима, как на земных богов. Так миссионерское дело на западе, широко и прочно организованное еще при Григории великом (590–604), обращено было с глубокой древности, почти с самого своего начала, в служебное орудие для достижения папских целей, для возвышения папского авторитета. Отсюда видно, до какой степени зрелости достигли принципы папской системы уже в то время, если миссионерское дело могло быть понято и ведено в смысле пропаганды идей папского всевластия. А успех этой пропаганды, засвидетельствованный самими папами, обеспечивал в свою очередь дальнейшее развитие папской системы. Нелегко отрешиться от понятий и предрассудков, внушенных человеку в детском возрасте. Точно так же и в религиозной жизни народов особенной живучестью и устойчивостью отличаются те верования, которые легли в основу всего религиозного миросозерцания еще в раннюю эпоху первоначального его образования. Поэтому с обращением к христианству народов западной Европы не только расширялся круг влияния папы, но и упрочивалось это влияние. Нужен был длинный период времени, чтобы в религиозном сознании новообращенных народов запада могла поколебаться идея папского абсолютизма, которая так глубоко внедрена была с самого начала. Замечательно, что Рим любил высылать своих миссионеров и в те страны, где христианство было уже насаждено трудами других. Предполагалось, что проповедь миссионеров не римских нуждается в некоторых поправках и дополнениях. Необходимо было именно всюду пропагандировать римские обряды, а главным образом повиновение папе. Так, британская церковь подпала зависимости от папы только с тех пор, как там явились римские миссионеры. Бонифаций майнцский, апостол Германии, усиливал свою деятельность преимущественно в тех местах, где христианство было уже известно, восполняя труды других проповедью повиновения папе. Лишь только насаждено было христианство в Болгарии трудами греческих миссионеров, как Рим начал вводить западные обычаи и пропагандировать папскую систему и в этой стране чрез своих собственных миссионеров, нарочито сюда высланных.

Около половины VIII века королевская династия Меровингов была низвергнута с французского престола Карловингами. Папы одобрили этот династический переворот и революционному акту придали церковную санкцию, торжественно помазав на царство Карловингов. Утвердившись таким образом на престоле, новая династия позаботилась об упрочении могущества римской кафедры. Папы находились тогда в стесненном положении и враждовали с лонгобардами и византийскими иконоборческими императорами. Помазанный и коронованный, сначала папским легатом Бонифацием майнцским, а потом папою Стефаном III (753–757), новый король франков, Пипин короткий вступил в борьбу с лонгобардами и византийскими императорами. Двумя победоносными походами в Италию он доставил римскому престолу независимость от византийских императоров и принес ему в дар отнятый у лонгобардов экзархат от Равенны до Анконы. Впоследствии, Карл великий, которого Лев III (795–816) короновал римским императором, подтвердил дары Пипина и прибавил к ним Сполетто. Этим положено было начало светской власти римских первосвященников. Владения пап сначала были незначительны. При том папы не имели полной самостоятельности, а только, на правах вассалов, пользовались доходами с уступленных им земель. Со временем территория папских владений расширилась новыми приобретениями, отчасти посредством духовных завещаний, которыми разные владетельные особы отказывали свое наследство римской кафедре, а отчасти посредством прямых завоеваний. Папы стали тогда стремиться к полнейшей самостоятельности, и разные исторические обстоятельства помогли им освободиться от ленной зависимости, в которой они находились к германским императорам. Само собою понятно, что светскою самостоятельностью папы поспешили воспользоваться к упрочению и расширению своей духовной власти. А тот факт, что Пипин и Карл великий приняли от Стефана III и Льва III помазание на царство, послужил прецедентом для нового притязания, будто все государства мира находятся в безусловном распоряжении наместников блаж. Петра, которые раздают венцы и короны по своему усмотрению.

В виду таких благоприятных обстоятельств, папы не замедлили обнаружить самые смелые притязания. Обаяние власти слишком обольстительно. И этому то обаянию поддались епископы Рима очень рано. История начертала целый ряд пап, которые еще в глубокой древности посягали на свободу церкви. Уже в II в., по поводу споров о праздновании пасхи, Виктор I (190–202) пытался низвратить церковный порядок, устранявший преобладание одной поместной церкви над другою, а тем более одного лица над всею церковью. Ваксман говорит: «Уже при Викторе папство исторически начинает проявляться в полном сознании той кафедры, которая ссылалась на Петра в делах и богослужения и вероучения; этот папа, бесспорно, вел себя, как человек, ни на кого и ни на что не обращавший внимания, как человек, которым овладела иерархическая гордость. То был прототип Григориев и Иннокентиев». Слова Ваксмана вполне применимы и к одному из ближайших преемников Виктора, к папе Стефану (253–257), который требовал безусловного повиновения себе, как епископу епископов, от карфагенской церкви, где вопрос о крещении еретиков решаем был иначе, чем в церкви римской. Притязательность этих пап не имела успеха. Поместные церкви, на свободу которых посягали папы, сумели отстоять свою независимость от римской кафедры. Но преемники Виктора и Стефана скоро забыли об этой неудаче, постигшей их предместников, и, пользуясь благоприятными обстоятельствами, настойчиво продолжали стремиться к расширению и возвышению своего авторитета. Стремление это было настолько сильно, что уже Сократ указывал на него, как господствующую тенденцию римских епископов. Свидетельство Сократа подтверждается отзывом св. Василия великого, который возмущался гордостью и надменностью пап. Замечательно, что постановления вселенских соборов и поместного сардикийского, ясно и точно определявшие круг власти и объем полномочий патриархов, папы хотели обратить в средство для подкрепления своих притязаний, или же пользовались ими, как поводом к начатию борьбы из-за власти. Вселенские соборы, признав за папами первенство чести, мотивировали свое постановление об отношении и преимуществах патриарших кафедр тем принципом, что эти преимущества обусловливаются политическим и гражданским значением городов, где учреждены центры иерархического управления церкви. В Риме же преимущества папского престола хотели выводить не из политического и гражданского значения миродержавного города, а из особенных божественных полномочий. Поэтому, лишь только второй вселенский собор уравнял прерогативы константинопольского патриарха с прерогативами папскими на том основании, что Новый Рим есть град царя и синклита, как папы начали по этому поводу спор. Дамас I (366–384) тотчас же протестовал против этого постановления, находя, что значение епископских кафедр отнюдь не может быть измеряемо и обусловливаемо политическим или гражданским значением городов. Геласий I (492–496), отстаивая это воззрение своего предшественника, силился поколебать признанные за константинопольскими патриархами преимущества, такою фигурой вопрошения: Равенна. Милан, Сирмиум, Трир были некоторое время резиденцией императоров. Что же отсюда? Разве предстоятелям тамошних церквей это дало какие-нибудь привилегии? В Риме устанавливалась другая точка зрения, именно что папа должен быть признаваем главою епископов – princeps episcoporum в силу преемства Петру, которого будто бы сам Господь поставил князем апостолов – princeps apostolorum. Папы IV и V веков, особенно Зосима (417–418), Бонифаций I (418–422) и Сикст III (432–140), напоминают епископам и соборам, с которыми им приходилось сноситься, что епископы римские суть преемники блаж. Петра. На этом основании, во всех церковных делах следует будто бы обращаться за советом и разрешением к апостольскому престолу: ибо, по словам Геласия I (492–496), sancta romana ecclesia non ullis synodicis constitutis caeteris ecclesiis praelata est. sed euangelica voco Domini Salvatoris nostri primatum obtinuit. Проникнутый этими воззрениями, папа Иннокентий I (402–417) пытался пропагандировать их и на востоке. Недовольный уравнением привилегий константинопольской кафедры с римскою, он старался склонить антиохийского патриарха к требованию ближайшего преимущества чести после римского епископа, во имя и на основании того предания, что апостол Петр, прежде чем прибыл в Рим и основал здесь преемников своего служения и верховных полномочий, основал епископскую кафедру в Антиохии. Халкидонский IV вселенский собор (451) еще яснее формулировал идею уравнения прав и привилегий константинопольской и римской кафедр, предоставив константинопольскому патриарху тоже первенство юрисдикции, каким папы пользовались на западе в силу определений поместного сардикийского собора (347 г.), т. е. принимать апелляции от епископов, недовольных решениями поместных соборов. Это халкидонское определение было также опротестовано и папскими легатами на соборе, а вслед затем и папою Львом I (440–461). Протест мотивировался соображением, что возвышение патриаршей кафедры в Константинополе есть унижение апостольского престола в Риме, епископы которого, по преемству от апостола Петра, получили верховную власть в церкви. Через несколько десятков лет после халкидонского собора притязательность пап достигла таких пределов, что послужила причиною формального разрыва между востоком и западом. Повод к тому подан монофизитскими спорами. Осужденные IV вселенским собором, монофизиты, как известно, не хотели подчиняться халкидонским определениям и были настолько сильны, что могли производить волнения долго и после торжественного осуждения их учения на соборе. Между тем, восточной империи, раздираемой этими волнениями, грозили еще опасности извне. Это заставило императоров искать сближения с монофизитской партией. С этою целью император Зенон исаврийский, с согласия константинопольского патриарха Акакия, издал так называемый энотикон, которым воспрещалось употреблять все те выражения, из-за которых поднимались споры между православными и монофизитами. Энотикон императора до некоторой степени успокоил умы. Часть монофизитов приняли энотикон и патриарх Акакий вступил с ними в церковное общение. Тогдашний папа Феликс II (483–492), под тем предлогом, что энотиконом ниспровергается авторитет халкидонского собора, потребовал, опираясь на полномочия, полученные по преемству от блаженного Петра, патриарха Акакия к своему суду. Последний протестовал против этого притязания папы судить восточных патриархов. Отсюда и начинается разделение между востоком и западом, длившееся целых тридцать пять лет (484–519), когда папы и константинопольские патриархи не хотели иметь церковного общения и поражали друг друга анафемами. По восстановлении общения между востоком и западом, папа Агапит I (535–536), посланный готским королем Теодатом к византийскому императору, хотел действовать на востоке с неограниченным авторитетом и по своему усмотрению возводить и низлагать епископов. Претендуя на верховную власть в церкви, папы не хотели терпеть над собою никакого суда. Папа Геласий I (492–496) высказал мысль, что римский апостольский престол составляет высшую инстанцию для решения всех церковных дел, сами же папы никому неподсудны. В начале VI века, когда из-за обладания папскою кафедрою происходила борьба между двумя претендентами на неё – Симмахом и Лаврентием, под влиянием этой мысли в Риме разыгрались даже кровавые сцены. Народ, сенат, клир разделились на партии. Одни держали сторону Симмаха, другие – Лаврентия. На улицах совершались убийства. Претенденты никак не могли порешить своей распри полюбовно. Готский король Теодорик думал положить конец смутам посредством собора, которому предоставлено было рассудить претендентов. Но враждующие стороны не хотели допускать ничьего вмешательства в это дело. И когда на Симмаха взведены были разные обвинения пред лицом собора, то его сторонники заявили, что папы судить никто не может, хотя бы павшие на него обвинения были даже справедливы (his (nonnullis episcopis et senatoribus) palam pro ejus defensione clamantibus, quod a nulle possit romanus pontifex, etiamsi talis sit, qualis accusatur andiri). Впоследствии мысль эта повторялась все чаще и чаще и наконец сделалась общим местом. В связи с этою мыслью папа Геласий I (492–496) утверждал, что авторитет самых соборов зависит по преимуществу от утверждения их апостольским престолом. Mala gesta synodus... quam tota merito ecclesia non recepit et praecipue sedes apostolica non probavit... bene gestam synodum... quam cuncta recepit ecclesia, quam maxime sedes apostolica comprobavit. Таковы подлинные выражения папы о соборах. Спустя сто лет Пелагий II (578–590) не довольствовался уже претензией утверждать соборы, а требовал для римского престола даже права созывать их. При таких преувеличенных понятиях пап о своей власти, на западе довольно рано явилось стремление отличить высоту папского авторитета особенными титулами. Титул: vicarius Petri apostoli имеет почти такую же древность, как и известный еще Тертуллиану титул: summus pontifex. В начале VI века Эннодий (511–521), епископ тицинский (Ticinum, ныне Павия), впервые стал утверждать, что титло: папа, которое в древности носили многие епископы, должно принадлежать одним только наместникам блаженного Петра. Таким и подобным титулам папы придавали большое значение и, пользуясь ими, как одним из атрибутов верховной власти, ревниво смотрели, когда подобные же титулы усваивались другим иерархам. В конце VI века, по воле византийских императоров, константинопольские патриархи начали именоваться патриархами вселенскими. Пелагий II и Григорий великий отнеслись к этому с большим неудовольствием, находя в титле «вселенский» и дух противохристианского властолюбия, и оскорбление прав других епископов, и посягательство на свободу церкви, и даже опасность для самой веры, хотя на самом деле с этим именованием константинопольские патриархи не соединяли никаких особенных прав на вселенское владычество. Зато в Риме были вполне довольны, когда Валентиан III издал (445 г.) декрет, в котором папа назывался правителем вселенной – rector universitatis и предписывалось всем оказывать безусловное повиновение преемникам блаженного Петра; ибо, говорит император, «мир церковный тогда только может быть прочным, когда вселенная признает своего правителя». Эдикт этот вызван был неповиновением папе со стороны Илария арелатского, и ближайшая цель его состояла в том, чтобы поставить епископов Галлии под юрисдикцию Рима. Однако папы всегда придавали этому декрету самое широкое толкование и ссылались на него в подтверждение своего верховного авторитета. В начале VII века папа Бонифаций III (607) охотно принял в церковное общение узурпатора Фоку, – взошедшего на византийский престол посредством возмущения и цареубийства и за это отлученного от церкви константинопольским патриархом, – когда тот дал обещание утвердить за одним римским епископом титло вселенского и главы церкви. Спустя сто лет после этого у пап входит уже в обычай писать в своем титуле: episcopus universalis. Возражения, какие делаемы были Пелагием II и Григорием великим против употребления константинопольскими патриархами именования «вселенский», теперь были забыты, или, скорее, признаны неприменимыми к папам. Приняв в свой титул именование episcopus universalis, папы хотели этим выразить свою верховную власть во всей церкви и безусловный авторитет над всеми другими епископами. Отсюда впоследствии развилась теория, признававшая во всем мире одного только папу епископом в собственном смысле, а на всех других епископов смотревшая только как на викариев или уполномоченных папы. По теории этой, папе принадлежит plenitudo potestatis episcopalis – полнота епископской власти, власть же всех других епископов ограничена теми пределами, которые укажет для их действования папа; все духовные дары находятся в полном и безусловном распоряжении наместников блаженного Петра, остальные же епископы могут распоряжаться этими дарами только в зависимости от папы и в той мере, в какой они уполномочены будут на то от римской кафедры. Впрочем, хотя эта теория вполне созрела только в эпоху процветания так называемой схоластики, основные черты её папство наметило гораздо раньше. Еще в VI веке вошло в обычай торжественно посылать из Рима архиепископам и митрополитам паллиум или омофор. Этим подарком имелось в виду поставить архиепископов и митрополитов в зависимость от кафедры Петра, как викариев папы. Таким образом, паллиум сделался символом того, что должностная власть архиепископов и митрополитов истекает из папских полномочий. В VIII веке является уже воззрение, что до получения паллиума ни архиепископы, ни митрополиты не могут вступить в отправление должности.

По мере того, как возрастает и развивается притязательность римских епископов на верховную власть в церкви, зреет и идея папской непогрешимости. Настойчивость, с какою во II веке папа Виктор, а в III Стефан хотят обязать весь христианский мир к принятию римских обычаев и мнений относительно празднования пасхи и крещения еретиков, делает несомненным, что идея папской непогрешимости уже предносилась пред ними. Эти папы не хотят слышать никаких возражений и, взявшись решать вопросы веры и благочестия, игнорируют обычаи местных церквей, не придают никакого весу мнениям епископов и поместных соборов. Чтобы действовать при решении вопросов веры так безапелляционно и с таким самовластием, недостаточно еще одного стремления к господству. В вопросах веры только та власть не может терпеть никаких противоречий и возражений, которая водится убеждением, что её авторитет, будучи верховным, есть в тоже время и непогрешимый. Поэтому необходимо предположить, что этим же убеждением проникнуты были папы и последующих веков, когда высказывали мысль о необходимости во всех важных вопросах церковных обращаться к апостольскому престолу в Риме и все представлять на рассуждение и одобрение наместников блаженного Петра. Правда, никто из пап первых веков не формулировал ясно и категорически доктрины, что авторитет наместников блаженного Петра есть непогрешимый. Но уже с конца IV века, папы усваивают себе обычай издавать так называемые декреталии, т. е. вероучительные определения, в которых папы говорят тоном верховных учителей христианского мира. Ряд этих декреталий начинается определением Сириция I, который осуждал духовенство на безбрачие. В начале V века претензия пап на монополию непогрешимости сделалась уже до очевидности ясною для всех, кто хотел судить о действиях пап по самым мотивам, которыми руководились в Риме. Когда папы, по апелляции Апиария, заявили претензию пересматривать и погрешать дела, возникавшие в африканской церкви и там решенные, то тамошние епископы, отстаивая свою независимость, устраняют вмешательство пап в дело африканской церкви главным образом на том основании, что невозможно допустить, будто «Господь помогает судить верно единственному судье и отказывает в этом бесчисленным пастырям, сошедшимся на собор». В своем послании африканские отцы напоминают папе, что «благодать Св. Духа не чужда никакой области». Таким образом, протест африканских епископов против вмешательства пап в дела африканской церкви есть опровержение мысли, будто Дух Святой опочил своею благодатью на одном только римском престоле. Полемика же с подобными воззрениями предполагает, что оспариваемая мысль действительно существовала и находила себе поддержку в папах, к которым африканские отцы и адресуют свои возражения. С конца V века папы начинают говорить о непогрешимом авторитете римской кафедры уже довольно решительно и определенно. По мнению Геласия I (492–496), слова апостола, что церковь не имеет скверны, или порока, или нечто от таковых, должны быть относимы именно к папам. Est prima Petri apostoli sedes romana ecclesia, non habens maculam, neque rugam, neque aliud hujusmodi, говорит Геласий. При уничтожении в 519 году несогласия, возникшего с 484 года между востоком и западом при патриархе Акакии и папе Феликсе II, Гормизда I обусловливал восстановление церковного мира принятием со стороны восточных епископов формулы исповедания веры, в которой, между прочим, говорилось: «Для спасения прежде всего необходимо держаться правила истинной веры... Господь сказал: ты еси Петр и на сем кимени созижду церковь Мою. Этого обетования нельзя забыть, потому что словеса Господни оправдываются фактами. В самом деле, апостольский престол всегда хранил святую веру неповрежденно и проповедовал чистое учение» – in sede apostolica immaculata est semper catholica reservata religio et sancta celebrata doctrina; через несколько строк папа повторяет туже мысль в таких выражениях: in sede apostolica est integra et verax christianae religionis soliditas. Эта формула Гормизды у защитников папской системы сделалась потом классическим местом, как один из сильнейших аргументов в пользу папской непогрешимости. Её часто цитировали и папы и богословы; на неё ссылается, между прочим, и ватиканский собор. Однако, не смотря на решительный тон, каким говорит папа Гормизда в своей формуле, некоторые протестантские писатели не видят еще в ней аргумента в пользу папской непогрешимости, и даже отвергают её значения в истории папской системы. В пример можно принести Фромана, написавшего историю ватиканского собора. Слова папы он хочет понять в том смысле, что формула Гормизды констатирует только исторический факт, которого вообще отрицать нельзя, что церковное учение находило в апостольском престоле твердую опору; о непогрешимости же отдельных пап в словах Гормизды будто бы нет и намека. Но из того, что твердое хранение апостольским престолом спасительного учения веры рассматривается здесь, как следствие дарованных апостолу Петру обетований, легко усмотреть тенденцию папы возвести исторический факт в принцип. Знаменательны также выводы, которые делает Гормизда из посылки о несомненной и постоянной твердости апостольского престола в хранении и проповедании чистого учения. По его словам, свободное отношение к мнениям пап есть отделение от церкви. «Имена тех, говорит он, которые отделяются от церковного общения, т. е. расходятся в мнениях с апостольским престолом, не должны быть поминаемы за божественными службами». К концу VII века идея папской непогрешимости созрела уже настолько. что папа Агафон (678–681) развивает её в двух своих посланиях, из которых одно писано на имя византийского императора в ответ на приглашение принять участие в делах готовившегося VI вселенского собора, а другое дано папским легатам, отправленным на собор, в виде инструкции от апостольского престола. Собору предстояло подавить монофелитские смуты. В своей пригласительной грамоте император делает намек папе, что, вследствие одобрения монофелитского учения Гонорием I (625–638), восток находится в неизвестности, не разделяют ли и преемники Гонория монофелитских воззрений. Поэтому, хотя Гонорий поминается в диптихах ради чести апостольского престола древнего Рима, однако константинопольский патриарх Феодор и феопольский патриарх Макарий, как говорится в грамоте императора к папе, настаивают «не принимать в поминание бывших после (Гонория) патриархов римской церкви до тех пор, пока не состоится исследование и соглашение относительно возбуждающих разногласие между обоими (римским и константинопольским) престолами выражений; наконец и ваше отеческое блаженство подобным же образом поминать только впоследствии». Спрошенный императором, константинопольский патриарх самые споры, возбужденные монофелитами, объяснял тем, что «были внесены в изложение веры некоторые новые выражения, одними по невежеству, а другими вследствие непозволительной пытливости в исследовании сокровенных дел Божиих, и что с самого начала этого волнения из-за выражений до настоящего времени не было соглашения между двумя престолами к приобретению прочного и определенного убеждения посредством исследования». Убедившись отсюда, что монофелитские волнения могут быть прекращены только посредством соборного исследования спорных вопросов, император приглашает папу прислать на предстоящий собор своих легатов. При этом император пишет: «Настоящая наша благочестивая грамота будет охраною для тех, кои придут от лица вашего престола. Свидетель Бог вседержитель, что мы не относимся пристрастно к которой-либо части церкви; мы сохраним равенство той и другой, никоим образом и ни в чем не делая принуждения тем, кои присланы будут от вас, примем их со всякою честью, подобающим почетом и дружеским расположением». Этою грамотою императора хорошо характеризуется точка зрения дровней церкви на папский авторитет. Тогда ничего не знали ни о главенстве папы, ни об его непогрешимости. Напротив для решения спорных догматических вопросов единственной компетентной инстанцией считали вселенские соборы, на которые папа являлся не в качестве самовластного судии и безапелляционного решителя, а как равный между равными, для общего исследования. Папа не отказался последовать приглашению императора. Но в ответном к нему послании и в инструкции легатам он устанавливает совершенно иную точку зрения на авторитет апостольского престола в Риме и вступает в косвенную полемику с императором. Чтобы показать высоту своего авторитета, папа Агафон напоминает, что он преемствует в служение апостолу Петру. Преемство же в служении сообщает папам и авторитет, равный Петрову. «Пусть не удаляются, говорится в папском послании, от общения с нами или лучше от общения с блаженным Петром, которого, хотя и недостойно, мы совершаем служение и проповедуем правило предания». А чтобы внушить убеждение в особенной высоте авторитета апостола Петра, папа называет его не иначе, как «верховным апостолом», и уверяет, что «его авторитет, как верховного всех апостолов, всегда признавала вся кафолическая церковь Христова и вселенские соборы». Облеченный верховною властью, апостол Петр получил от Господа, между прочим, обетование, что вера его не оскудеет, и – заповедь утвердить братию. А это, по мнению папы, служит ручательством непоколебимой твердости римских епископов в догматах благочестия, гарантией от опасности заблуждений. «Несомненно, говорится в послании папы, что церковь римская, благодатью всемогущего Бога, никогда не уклонялась от стези апостольского предания и не подвергалась повреждению от еретических новизн, но как от начала восприяла христианскую веру от своих основателей, верховных апостолов Христовых, так пребудет неповрежденною до конца, по божественному обетованию самого Господа Спасителя, которое изрек он верховному своему апостолу в святом Евангелии: Симоне, Симоне, сказал он, се сатана просит вас, дабы сеял яко пшеницу. Аз же молихся о тебе, да не оскудеет вера твоя. И ты некогда обращся, утверди бритию твою (Лк. 22:31, 32). Итак да видит ваше мирное милосердие, что Господь и Спаситель всех, даровавший веру, обещавшись сохранить неповрежденною веру Петра, заповедал ему утвердить своих братий. Всем известно, что эту заповедь всегда верно исполняли апостольские первосвященники, предшественники моего смирения; и моя малость, при всем неравенстве с ними и ничтожестве, восприявши, по божественному благоволению, служение, желает следовать по стопам их». Выставляя так решительно твердость и непорочность веры своих предшественников, папа делает такое обращение ко всему христианскому миру: «Пусть вся совокупность предстоятелей, священников, клириков и народов единодушно, ради угождения Богу и спасения души, исповедует и проповедует, вместе с нами, правило истины апостольского предания и евангельскую, апостольскую правоту православной веры, которая основана на твердом камне сей церкви блаженного Петра, верховного апостола, его помощью и покровительством сохраненной от всякого заблуждения». Таким образом папа Агафон не только ставит непогрешимый авторитет римских епископов выше всякого сомнения, но и первый изобретает тот единственный библейский аргумент, который стали цитировать все последующие апологеты папской непогрешимости. Этим путем папа желает рассеять всякие сомнения в твердости православных убеждений своих предшественников, устранить самую возможность подобных опасений. А так как на востоке более чем сомневались в этом и свои сомнения могли подтвердить сильными аргументами из истории монофелитских волнений; то папа слагает всю вину за эти волнения на константинопольских патриархов и старается представить дело так, что твердость православных убеждений римских первосвященников именно в эту эпоху с особенной ясностью и обнаружилась, ибо только благодаря усилиям пап спасена чистота веры против посягательств на неё константинопольских патриархов. «Апостольской памяти предшественники моего недостоинства, говорит папа Агафон, зная учение Господне, всякий раз как предстоятели константинопольской церкви пытались ввести еретическую новизну в непорочную церковь Христову, не пренебрегали убеждать и с мольбою увещевать их оставить еретическое заблуждение нечестивого учения, по крайней мере не проповедовать его, дабы, проповедуя единое хотение и единое действие в двух естествах единого Господа нашего Иисуса Христа не положить начала расколу в единстве церкви». В частности папа Агафон указывает на папу Мартина I (649–653), при котором монофелитское учение осуждено на поместном римском соборе. Оставалось еще оправдать память Гонория I. Но папа Агафон хранит об нем глубокое молчание, вероятно в том предположении, что память Гонория достаточно оправдывается уже теми рассуждениями, которые направлены к возвышению папского авторитета вообще.

Таким образом инстинкт самовластия пробуждается в папах очень рано, и они, руководимые этим инстинктом, с первых же веков посягают на свободу церкви, стараясь захватить в свои руки верховную власть. Но всякий раз, как папы заявляют свою притязательность, им приходится чувствовать зыбкость под собою почвы. Одной притязательности, хотя ей и благоприятствовали исторические обстоятельства и древнеримские традиции, все еще было недостаточно для практического осуществления тех идеалов, к которым папство стремилось. Упрочение власти пап зависело от того, в какой мере удастся им доказать её законность. Громкие фразы об основании римской кафедры апостолом Петром, которые были постоянно на устах пап, когда они хотели действовать самовластно, еще ничего не доказывали. В V веке на самом западе убедились, что, кроме этих громких фраз, нужны аргументы более осязательные и убедительные. Но так как ни откровение, ни предание, ни практика церкви таких аргументов не представляли; то изобретаются аргументы заведомо ложные, сочиняются определения от имени небывалых соборов, извращается смысл и текст подлинных соборных актов и других письменных памятников церковной древности, выдумываются исторические факты, и все это затем, чтобы возвысить папский авторитет, и доказать, что верховная власть римской кафедры пользуется общим и неоспоримым признанием в церкви изначала. Эта система лжи процветала весьма долго и оказывала громадное влияние на ход церковной истории запада. Ученой критике все-таки удалось разоблачить её. Многие подлоги доказаны с такою несомненностью, что их не отвергают теперь даже римско-католические богословы. Но дело критики далеко еще не кончено. Есть вероятие, что со временем удастся открыть новые подлоги, которые до сих пор остаются не изобличенными. Даже и те вымыслы, которые открыты и доказаны, исследованы еще не во всех подробностях. О большей части подлогов до сих пор нельзя напр. сказать положительно, кем именно они сделаны, в какое время и где. Несомненно одно, что эти подлоги могут иметь убедительную силу только для тех, кто восхваляет pia fraus и держится принципа, когда то бывшего, по крайней мере – у иезуитов, в большом ходу, а теперь всюду потерявшего кредит, будто цель оправдывает средства. Справедливость требует впрочем заметить, что прямое и непосредственное участие пап в подлогах более, чем сомнительно. Идея папства так дорога была для запада, что в интересах этой идеи там многое делалось и без ведома римских первосвященников. Папы же приняли эти подлоги и охотно пользовались ими для поддержки своих притязаний, хотя, в большинстве случаев, может быть, и не подозревали, что они опираются на ложь.

Один из наиболее важных подлогов был обнаружен еще в 451 году на IV вселенском соборе. Когда отцы халкидонского собора предоставили константинопольским патриархам «равные преимущества» с римскими папами; легаты апостольского престола в Риме сделали пред собором заявление, что уравнение в привилегиях константинопольской кафедры с римскою противоречит 6-му правилу I вселенского собора. При ближайшем же исследовании этого вопроса оказалось, что 6-е правило никейского собора подверглось в Риме искажению. Искажение объясняется таким образом: сначала к правилу придуман был только заголовок; впоследствии заголовок слился с самим текстом соборного канона. Но так как заголовок не соответствовал содержанию правила, то, при слиянии их, никейское определение подучило смысл, которого на самом деле в нем не было. Никейские отцы в своем 6 правиле постановили: «Да хранятся древние обычаи, существующие в Египте, и в Ливии, и Пентаполе, чтобы александрийский епископ имел власть над всеми сими (епископами области), потому что и римскому епископу это обычно. Подобным образом и в Антиохии и к других областях да сохраняются преимущества церквей». На западе тотчас же навели толкование, что тут идет речь о приматстве римской церкви, а потому и приставили к определению собора заголовок: ecclesia romana semper habuit primatum. Когда же этот заголовок слился с самым текстом правила, то, по римским спискам, никейское постановление получило такой вид: «Римская церковь всегда имела приматство. Пусть же и в Египте, и в Ливии, и в Пентаполе, следуют практике, чтобы александрийский епископ имел власть над всеми сими, потому что и римскому епископу это обычно. Подобным образом и в Антиохии и в других областях да сохраняются преимущества церквей». Но к неудовольствию легатов папы Льва I, которые противопоставили такое чтение никейского правила халкидонскому постановлению, неисправность римских списков на самом же халкидонском соборе была доказана подлинными актами никейского собора.

Другая подобная же попытка Рима отстоять авторитет папы посредством подлога была изобличена в Карфагене на тамошних соборах 419 и 425 гг., когда пресвитер Апиарий, быв низложен своим епархиальным епископом, Урбаном сиккским, апеллировал в Рим и тем дал папам повод ко вмешательству в дела африканской церкви. Легат апостольского престола Фаустин явился в Карфаген с полномочием подвергнуть дело Апиария пересмотру. Исполняя данное ему поручение, он хотел действовать здесь с авторитетом полновластного судии. Африканские епископы были изумлены его притязательностью и просили объяснить, какие законы дают апостольскому престолу в Риме право распоряжаться делами африканской церкви самовластно. Тогда им указано было на определения сардикийского собора; при чем сардикийские декреты цитировались под именем канонов I вселенского собора. По справке со списком никейских определений, хранившимся в карфагенском архиве, довод этот оказался ложным. Для решения возникшего отсюда спора карфагенский собор обратился к патриаршим кафедрам Константинополя, Александрии и Антиохии с просьбою снабдить африканскую церковь точными списками никейских актов. Полученные списки приводили к тому же убеждению, т. е. что притязание папы быть самовластным судьей в делах карфагенской церкви ни мало не оправдывается канонами никейского собора. Тогда африканские отцы обратились в Рим с посланием, прося папу оставить свое притязание и не присылать в Карфаген своих легатов для исследования и решения дел африканской церкви.

Позднее открыты и разоблачены многие другие подлоги и вымыслы.

Св. Киприан карфагенский в своем сочинении «о единстве церкви» всем апостолам приписывает одинаковый авторитет. В Риме же хотели навязать св. отцу воззрения совершенно противоположные и в сочинение его вставили следующие слова: «Апостолу Петру дано приматство, чтобы показать единство церкви и кафедры. Как может считать себя членом церкви тот, кто оставляет кафедру Петра, на которой основана церковь?». С этой интерполяцией читал сочинение св. Киприана еще во второй половине VI в. папа Пелагий II, как видно из его послания к истрийскнм епископам. Введенные этим в заблуждение, позднейшие богословы римской церкви выставляли Киприана усердным приверженцем папской системы. Но из сличения древних манускриптов оказывается, что св. Киприан не говорил ничего подобного. Подлог доказан с такой очевидностью, что его не отвергают ныне и ультрамонтанские писатели.

Кроме порчи подлинных памятников предания и древне-церковной письменности посредством интерполяций и искажений, фабриковали также фальшивые документы совершенно заново и выдавали их за подлинные.

Сюда принадлежит прежде всего легенда о крещении императора Константина великого. Все источники, из которых почерпаются достоверные сведения, относящиеся к истории церкви в IV веке, согласно свидетельствуют, что Константин великий принял крещение незадолго до своей смерти от арианского епископа, Евсевия никомидийского, в замке Акирон, близ Никомидии. В Риме не понимали, каким образом событие, имевшее такое громадное значение в истории христианской церкви, могло совершиться без прямого участия папы. Если, в самом деле, папе принадлежит верховная власть в церкви, то решительный поворот в истории христианского мира, бывший следствием крешения Константина, должен был произойти под влиянием папы. И вот в конце V или начале VI века на западе распространяется вымышленное сказание, основная тенденция которого состояла в том, чтобы переход Константина великого объяснить влиянием папы. Император получил будто бы крещение в Риме от папы Сильвестра. К этому легенда прибавляет, что, введши императора в благодатное царство Христово, папа исцелил его от проказы, о которой ничего неизвестно из других источников, описывающих жизнь и деяния Константина великого. Впоследствии пущен был в ход еще новый вымысел, который, подтверждая басню о крещении Константина папою Сильвестром, подлинное историческое сказание об этом предмете переиначил таким образом, что от никомидийского епископа Евсевия принял крещение не Константин, а сын его Констанций. – Уже Эней Сильвий и Николай Куза, при помощи исторической критики и филологических соображений, расшатали доверие к этим легендам, достоверность которых считалась до того времени на западе несомненною. Однако Бароний, Якобацци, Беллярмин и Шельстрате верили этим басням и извлекали из них доводы в пользу папской системы. И только благодаря исследованиям немецких и особенно французских богословов новейшего времени, легенды эти потеряли всякий кредит даже в ультрамонтанском лагере.

Особенно много подлогов совершено с целью доказать, что никакого земного суда над папою, ни светского, ни церковного, не существует и существовать не может. Один из этих подлогов приписывает папе Сильвестру издание разных канонических декретов: Constitutum Silvestri. Изданы эти декреты будто бы на римском соборе, на котором присутствовали 284 епископа, сам император Константин и матерь его Елена. Папа изображается здесь верховным законодателем церкви. Декретами Сильвестра узаконяется, между прочим, что не могут обвинять светские лица духовных особ, что клирики не должны прибегать к светскому суду. Но центр тяжести составляет определение, что папу судить не может никто, ни соборы, ни патриархи, ни императоры, ни народ. – Ученая критика относит происхождение этого подлога к смутной эпохе борьбы между Симмахом и Лаврентием из-за обладания римской кафедрой, когда соперники не хотели терпеть ничьего вмешательства в свою распрю, ибо обратиться к стороннему посредничеству для них значило унизить авторитет папского престола, над которым никакого суда быть не может.

К той же эпохе относят фабрикацию актов небывалого синуесского собора (synodus sinuessana), где рассказывается невероятнейшая история папы Марцеллина (296–304). При начале Диоклетианова гонения, понтифекс Капитолия обратился к папе Марцеллину с убеждением принести жертву богам. Марцеллин отказался. Но когда потребовал того же от папы сам Диоклетиан, то Марцеллин, повинуясь воле императора, явился в храм Весты и Изиды и здесь, при громадном стечении народа, воскурил фимиам Геркулесу, Юпитеру и Сатурну. По поводу этого необычайного события в Синуессе составился собор из 300 епископов, к которым присоединились 30 римских пресвитеров. Исследовав дело, собор присудил к низложению трех пресвитеров и двух диаконов за то единственно, что они, быв вместе с папою, разбежались в то время, когда Марцеллин вступил в капище, и распространили молву о случившемся. Но относительно самого папы Марцеллина собор не мог постановить никакого приговора, потому что, облеченный верховною властью в церкви, он судим не может быть никем. Все 300 епископов высказали единодушное убеждение, что судьей своего поступка может быть только сам же папа. Отцы собора настаивали на одном, чтобы папа судил себя в их присутствии: tu enim eris judex, ex te enim damnaberis, et ex te justificaberis, tamen nostrae praesentiae, говорили будто бы синуесские отцы папе. Марцеллин сначала пытался отрицать факт совершенного им жертвоприношения. Но когда действительность его констатирована была показаниями 72 свидетелей; то папа сознал свой грех и 23 августа 303 года сам над собой постановил приговор, что он подлежит низложению. – Со времен Барония никто из серьёзных ученых, даже ультрамонтанского направления, не отстаивал подлинности и достоверности этого вымысла, нелепого и невероятного. Но до того времени мнимые акты небывалого синуесского собора считались сильным аргументом, что еще гораздо ранее, чем сами папы стали отвергать компетентность какого бы то ни было земного, светского или церковного, суда над собою, соборы уже признавали этот принцип, торжественно его высказывали и руководились им в своей практике.

Такие же невероятные вещи рассказываются в вымышленных актах о папе Сиксте III (432–440) и иерусалимском епископе Полихронии: Gesta de Xysti purgatione et Polychronii ierosolymitani accusatione et expurgatione. Предполагают, что фабрикация и этих актов принадлежит той же самой руке, которая начертала и акты синуесского собора. О тожественности же цели, какая имелась в виду при составлении обоих вымыслов, можно говорить уже не гипотетически, а положительно. Дело в том, что на Сикста III пало обвинение в нецеломудрии. Обвинитель его Bassus так громко распускал компрометирующие папу слухи, что они дошли до императора Валентиниана. Обвинение произвело всеобщий ужас и побудило императора созвать собор. Но из подлога оказывается, что Валентиниан мог созвать собор только в силу полномочий, полученных им на то от самого же Сикста, который писал будто бы по этому поводу восточным епископам: Valentinianus Augustus nostra auctoritate synodum congregari jussit. Отсюда следовало, что право созывать соборы принадлежит папам. Если же установилась практика, что соборы созываются императорами, то последние пользуются этим правом по уполномочению от пап. Полномочие это необходимо притом даже тогда, когда сам папа должен предстать пред собором в качестве обвиняемого. Далее процесс Сикста III описывается в таком виде: созванный Валентинианом собор вовсе не входит в расследование дела, как бы следовало ожидать. Отцы собора являются не судиями, а просто безмолвными зрителями, как Сикст III судит самого себя, или, лучше, не судит, а оправдывает. Собор открывается заявлением ex-консула Максима, что никто не компетентен судить верховного первосвященника. Это заявление подтверждает и император. Сам Сикст объясняет, что в его власти было доводить свое дело до собора или не доводить. Но он не желает, чтобы взведенное на него обвинение возмущало умы. Павшее на него обвинение есть клевета. Он, папа, нимало не повинен в том, за что обвиняет его Bassus. Этим все дело и оканчивается. Папа оправдывает самого себя и отцы собора, встревоженные павшим на Сикста обвинением, успокоены, подозрения их рассеяны, мир церковный восстановлен. Император Валентиниан, окруженный отцами собора, громко выражает свою радость о снятии позорного пятна с папы, так дивно проявившего свое правосудие. Обвинитель же подвергается заслуженной каре, потому что, выступив против папы, он поступил противно слову Господа, что не может раб быть больше господина своего, и ученик – больше учителя. – Сочинив эту басню и доказав ею, что папу судить никто не может, и что даже обвинять папу дело в высшей степени преступное и опасное, автор подлога изображает далее Сикста III в роли верховного судьи восточных патриархов. С этою целью сочиняется история Полихрония иерусалимского. Этот мифический Полихроний был обвинен пред папою в симонии. Папе донесли также, что престарелый Полихроний начал совершенно выживать из ума (per imprudentiam senectutis dicebat) и вообразил себя высшим иерархом, так как, по его мнению, занимаемой им кафедре должно принадлежать первенство. Сикст III созвал собор и учредил над Полихронием суд. Для исследования дела на месте, в Иерусалим отправлены папские легаты. Большая часть обвинений оказались клеветою и обвинитель понес должную кару. Впрочем Полихроний все-таки найден недостойным занимать епископскую кафедру в Иерусалиме. Папские легаты удалили его из города, назначив ему для жительства и для временного пользования три угодья, составлявших церковную собственность. Через несколько времени Иерусалим подвергся небывалой осаде. Народ бедствовал от нищеты и голода. На помощь страдальцам пришел Полихроний и продал предоставленные ему угодья. Врагам Полихрония это дало повод привлечь его вновь к папскому суду. Обвинение поддерживал диакон Приск, доказывая, что Полихроний расточил церковную собственность, предоставленную ему только на время. Папа же взглянул на дело иначе. Сикст рассудил, что Полихронием руководили те чувства, за которые Спаситель одобрил вдовицу, положившую в церковную сокровищницу две лепты. Вдовица отдала все, что имела; и Полихроний употребил на вспоможение бедствующим все, чем только мог распорядиться. А потому новое обвинение против Полихрония послужило для папы поводом к восстановлению его в достоинстве иерусалимского епископа. – И этой небылице в лицах верили довольно долго. В IX веке, когда папы вмешались в дела константинопольской церкви и оспаривали законность возведения на престол Фотия и низложения Игнатия, потому что эти иерархические перемены совершились без папского согласия, – то небывалая история Полихрония цитировалась как аргумент, что дело Игнатия и Фотия должно быть предоставлено усмотрению апостольского престола. Об ней упоминается даже в актах константинопольского собора 879 года.

Еще новый подлог, совершенный в ту же эпоху, имел тенденцию доказать, что определения соборов приобретают твердость и обязательную силу только по утверждении их папою. С этою целью пущено в ход вымышленное послание от имени отцов 1-го вселенского собора, в котором они адресуются к папе Сильвестру с просьбою – утвердить никейские определения. И так как авторитет последних никакому сомнению на западе не подвергался, то составитель подлога и объясняет всеобщее признание никейского собора папским утверждением. Для рассмотрения послания никейских отцов Сильвестр будто бы созвал в Риме (в гермах Траяновых) собор, на котором присутствовали 275 епископов. Папский собор нашел никейские определения правильными и Сильвестр утвердил их. Таким образом оказывалось, что простое притязание, впервые формулированное папою Геласием, выражает собою принцип, который был признан и применялся к делу гораздо ранее.

Важное звено в цепи римских вымыслов составляет еще Liber pontificalis. Книга эта дошла до нас в двух редакциях, из коих одна относится к 530, а другая к 730 году. По своему составу это есть хронологический список пап, снабженный биографическими и историческими сведениями. По видимости, такой состав должен бы представлять хороший материал для историка. На деле же оказывается противное. Почти все биографические и исторические заметки рассматриваемой книги составляют позднейшие вставки и отличаются тенденциозностью. Авторы заметок, руководясь идеей папского приматства, по большей части делают голословные замечания, в роде того, что такой-то папа издал декрет, имеющий обязательную силу для всей церкви. Но такие фразы никогда не сопровождаются фактическими пояснениями. А когда делается указание на факты, то вместо действительных событий повторяются прежние вымыслы о Сильвестре, Сиксте и т. п. Поэтому «книга о папах» признается не имеющею никакого исторического достоинства. Все, долженствующее быть историческим, в ней ложно, – говорит Янус. Показания её о судьбе и деяниях отдельных пап никогда не совпадают с действительной историей и противоречат ей грубейшим образом. Историку папства все-таки необходимо иметь её в виду. Из неё нельзя извлечь достоверных сведений. Но за то она красноречиво свидетельствует, до какой степени зрелости достигли идеи папства уже в то время, к которому относятся её редакции. Нельзя также отвергать, что она много помогла распространению существовавших уже вымыслов о папстве, приняв их на свои страницы.

К VIII веку фабрикация подлогов сделалась до того обычною, что приобретение папами светской власти вызвало новый вымысел, которому, не смотря на всю его бесцеремонность, скоро поверили. Папа помог династии Карловингов утвердиться на французском престоле. Карловинги отвечали на услугу услугой. Но в Риме дух властолюбия и высокомерия до того овладел умами, что чувство взаимности и признательности сделалось здесь вещью неизвестною. Напротив тут находили, что, наделив пап ленными дарами, Карловинги не только не оказали им услуги, но даже не сделали ровно ничего, говоря строго – остались еще в долгу. Дарственные записи Пипина короткого и Карла великого делали пап лишь вассалами. А папы возмечтали уже о полной независимости и даже о всемирной монархии, в которой верховная светская власть должна принадлежать римской кафедре, а все короли и императоры должны стоять в ленных отношениях к папе. Вполне созрели эти идеи позднее. В эпоху же, о которой идет речь, в Риме считали достаточным пока доказать, что правами светской власти папы владеют давно, и что Карловинги не подарок сделали папам, а восстановили лишь, и то не вполне, а отчасти только, ту власть, которая предоставлена была римской кафедре Константином великим. Такова тенденция подложной дарственной записи Константина великого, происхождение которой относят к концу VIII или началу IX в. Впрочем содержание этого, в своем роде замечательного, документа далеко выступает за пределы этой ближайшей цели. Взяв за точку отправления легенду о крещении Константина Сильвестром, автор подложной грамоты прежде всего заставляет императора говорить о том, чему научил его папа. Проникнутый благодарными воспоминаниями о своем обращении к христианству и исцелении от проказы, Константин пишет довольно обширное исповедание веры. В числе других догматических истин, Сильвестр преподал императору и учение о верховном авторитете папы, к которому перешли все полномочия, дарованные Господом апостолу Петру. Впрочем к признанию этого авторитета Константин подготовлен был явлением ему во сие апостолов Петра и Павла еще в то время, когда он находился под влиянием языческих суеверий и думал излечиться от проказы ваннами из свежей крови невинных младенцев. Апостолы вразумили прокаженного, что ужасная метода лечения, которой он следует, ни малейшей пользы принести не может, а только навлекает на него страшный гнев Божий. За исцелением следовало обратиться к Сильвестру, который скрывался тогда на горе Сорактэ, убегая от ярости язычествующего и гнавшего христиан императора. Затем доводы Сильвестра, указавшего на Христовы обетования, данные Петру, и последовавшее при крещении чудо исцеления от проказы, убедили императора окончательно, что папам дана всякая власть на небеси и на земли. Вдохновившись этим убеждением, император прилагает к епископам Рима эпитеты: summus pontifex, papa universalis, признает за ними principatus potestatis, называет папу главою и князем (celsior et princeps) всех священников целого мира, приписывает ему право судить даже высших иерархов церкви – патриархов Антиохии, Александрии, Иерусалима и Константинополя и делать окончательные приговоры обо всем, что касается богопочтения и догматов веры (ejus judicio, quaeque ad cultum Dei, vel fidei christianorum stabilitatem procuranda, disponantur). Такие обширные полномочия пап служат источником особых преимуществ и самой римской церкви, которая в мнимом декрете Константина называется caput et vertex omnium ecclesiarum in universo orbe terrarum. В благоговейном трепете пред папским авторитетом, император, по совещании и с одобрения всех высших государственных сановников, сената, и даже народа, узаконяет, что власть апостольского престола должна быть признаваема выше власти императорской. Весь ход государственной жизни целой империи этим подчинен был влиянию пап, и Константину великому, по видимости, ничего не оставалось более, как сложить с себя императорский сан и предоставить все папе. Этого однако нельзя было утверждать даже и в те темные времена, когда явился подлог. Поэтому автор вымышленной грамоты утверждает только одно, что императору нельзя было сохранять своей земной власти там, где царь небесный поставил своих наместников, что Константин понимал это очень хорошо, а потому и перенес императорский трон в Византию. Удалившись сам на восток, император предоставил будто бы Сильвестру и его преемникам свой латеранский дворец, самый Рим, а также все провинции, владения и города всей Италии или западных стран (palastium, urbem Romam et omnes totius Italiae seu occidentalium regionum provincias, loca et civitates). В этом вся суть фабулы, которая обставляется разными подробностями. Наследовав власть удалившихся с запада императоров, папы должны были получить также и внешние атрибуты царского достоинства. И вот автор подлога рассказывает, что Константин великий дарит папе сначала свою собственную диадему, сделанную из чистейшего золота и богато осыпанную драгоценными камнями. Когда же Сильвестр отказался обременять свою голову украшением, сделанным из такого тяжелого металла, император собственными руками возложил на папу фригиум, т. е. митру или тиару необычайного блеска. Вместе с этим папам присваивается право носить и другие знаки, украшения и одежды, служившие отличием императорского достоинства: так называемый lorum, пурпуровую хламиду и червленую тупику. Перемена в положении папы наконец обусловливала перемену и в положении клира. Духовным особам открывался путь к достижению консульского и патрицианского достоинства; подобно государственным сановникам и сенаторам клирики приобретали также внешние отличия, а именно право носить разные украшения, ездить на конях, покрытых ослепительно белыми попонами, ходить в белых сандалиях. При исчислении этих прав римского клира, между прочим, еще упоминается, что римская церковь в праве сохранить должности кубикуляриев, остиариев и екскубитов, т. е. папы, подобно императорам, получали право иметь целый придворный штат телохранителей, камергеров, и т. п. – Таким образом оказывалось, что права светской власти папы получили не от Пипина и не от Карла великого, а от Константина великого. Притом, Сильвестр получил от императора всю Италию; Пипин же и Карл великий предоставили папам только часть её, т. е. восстановили давние права их не вполне. Со стороны династии Карловингов было неблагодарностью и то, что предоставленная ими папам власть не была властью самостоятельною, тогда как, по акту Константина, апостольский престол не только изъят был от зависимости какой бы то ни было земной власти, напротив Константин великий прямо признавал первенство за папами и предписывал папскому авторитету оказывать большее почтение, чем императорскому. В подтверждение этой мысли рассказывается даже, что сам Константин великий, подавая другим пример уважения к папам, исполнял при Сильвестре должность берейтора (officium stratoris). Поводом к этому замечанию послужил, надо полагать, эпизод из путешествия (в 754 г. для помазания на царство карловингской династии) Стефана III во Францию, где его приветствовали необыкновенными почестями и овациями. Сам Пипин вышел в нему навстречу и простер свою учтивость до того, что взял папского коня под уздцы, чтобы помочь Стефану выйти из седла. По всей вероятности, этот несомненный факт, так благоприятствовавший папскому тщеславию, и навел автора мнимой грамоты Константина на мысль – определить равноапостольного императора в берейторы к Сильвестру. Современных государей баснь сия учила, что следовать примеру Пипина для них обязательно, потому что так велось испокон веку. Автор подлога не без цели упоминает также о привилегиях римского клира. В перечислении этих привилегий прежде всего выражаются, конечно, тайные желания честолюбцев из духовенства того времени. Но вместе с тем наделить папу придворным штатом и окружить именитыми сановниками значило уравнять его с царственными особами. Весь этот вымысел и послужил папству точкою отправления для борьбы с императорскою властью. Опираясь на него, папство стало искать не только полной самостоятельности и независимости, но даже вступило в спор о первенстве с императорскою властью. Разными же привилегиями, какими подложная дарственная запись Константина наделяла духовенство, к союзу с папством привлекался весь клир, которому давалось понять, что служение интересам папства составляет единственное и вернейшее обеспечение и его собственных выгод. – Долго басня эта пользовалась полным кредитом. Ей поверили даже на востоке; иногда целиком, иногда в отрывках, вносили её и здесь в канонические сборники, нимало не подозревая её подложности. Матфей Властарь (1335) в восхищении от неё. По его мнению, Константин великий поступил в высшей степени благочестиво и справедливо. Подлог разоблачен в половине XV в. трудами епископа Регинальда, кардинала Николая Кузы и аббата Лаврентия Валлы. Из новейших исследований по этому вопросу лучшее принадлежит Дёллингеру (в Papstfabeln). Доводы, выставленные против подлинности рассматриваемого документа, в самом Риме признаны неотразимыми. Но прежде чем удалось разоблачить подлог, папы успели воспользоваться им; идеи вымышленного документа пустили такие глубокие корни в папской системе, что ультрамонтанство не может отрешиться от них и до сих пор. Признают несомненность подлога, но вместе с тем успокаивают себя и хотят уверить других, что вымысел служил только средством к распространению и утверждению истин, которых оспаривать не следует и невозможно.

Успех единичных подлогов повел к тому, что вымыслы стали являться целыми массами, причем сфабрикованные документы пускались в ход под видом древних актов церковного законодательства. Таким образом случилось, что в начале IX века папские притязания возведены были на западе в основной принцип церковного законодательства и посредством системы лжи и обманов каноническое право подверглось радикальной переработке. До сих пор, несмотря на притязательность пап и обилие подлогов, составленных в духе папских притязаний, каноническое право имело одни и те же существенные основы как на востоке, так и на западе, Отличие состояло разве в том, что на западе уже с VI века вошло в обычай вносить в состав канонических сборников, вместе с постановлениями соборов и другими церковно-законодательными актами, вероучительные определения пап, так называемые папские декреты или декреталии. Обычай этот веден римским монахом Дионисием малым, который, около 530 года, составил канонический сборник, заключавший в себе пятьдесят правил апостольских, правила четырех вселенских и шести поместных соборов, принимаемых и нашею церковью, также постановления поместных африканских соборов и все, какие только сохранились, подлинные декреталии пап от Сириция (384–398) до Анастасия II (496–498). В свое время сборник Дионисия пользовался обширною известностью и особенным уважением на всем западе. Спустя столетие еще большую известность получил сборник, составленный в Испании и приписываемый севильскому архиепископу Исидору. Система лжи и подлогов не успела проникнуть и в этот сборник. Против сборника Дионисиева он заключает нового только постановления испанских и галльских соборов. Но в IX веке становится известным такой канонический сборник, в котором, с неслыханною смелостью, целая масса подлогов нагромождаются один на другой. Кто автор, или точнее, составитель этого сборника, до сих пор неизвестно. В древнейших рукописях он называется по большей части Исидором Меркатором. Имя, по всей вероятности, вымышленное. Поэтому и сборник, под которым подписано это имя, носит название псевдоисидоровских декреталий. Но первоначально, по тожеству имен, составление этого сборника приписывали Исидору, архиепископу севильскому. Основанием этой догадки служило, между прочим, то обстоятельство, что неизвестный автор подложного творения в некоторых древних рукописях называет себя Исидором Пеккатором. А эпитет Peccator в древнее время имели обыкновение прибавлять к своему имени западные епископы, по чувству и в знак смирения. В настоящее время несостоятельность этой гипотезы считается доказанною окончательно. Остается вероятным только предположение, что неизвестный автор рассматриваемого сборника, назвав себя Исидором, имел в виду воспользоваться славным именем архиепископа севильского, чтобы обеспечить успех своим вымыслам и подлогам, которые составляют столь грубую мистификацию, что другой подобный пример трудно и указать. Но кто бы ни назвался именем Исидора Меркатора или Пеккатора, сборник его очень быстро распространяется по западу, приобретает общее доверие, а вместе с доверием и влияние на церковную практику. Галльские и германские епископы, западные соборы и папы, а также средневековые составители канонических сборников, пользуются им и приводят из него цитаты, как из источника вполне достоверного. Кредит к подлогам Псевдоисидора был настолько велик, что даже в символических вероопределениях римской церкви сравнительно позднего времени они выставляются как аргумент, подтверждающий папское приматство. Римский катехизис, составленный по определению тридентского собора, служит тому примером. В числе других доказательств в пользу папской системы здесь приводится и подлог Псевдоисидора – одно (третье) из посланий, сочиненных от имени св. Анаклета, папы I века (De Ord. Sacram. § 49). Стоит отметить также факт, что западные богословы цитатами из Псевдоисидора хотели убедить греков на флорентийском соборе. Ныне подобные аргументы потеряли всякую цену. Теперь всем известно, что подлоги Псевдоисидора ничего не доказывают, кроме того, что в средние века легко верили всякому вздору. Тем не менее факт остается фактом. Притязательность пап ослепила весь запад и он заблудился в дремучем лесу лжи, из которого не может выбраться до сих пор. По крайней мере завзятые паписты и теперь еще оказываются до того привыкшими к сумраку этого леса, что бегают света белого дня, находя его слишком резким. Подлоги разоблачены, выход из темного леса указан. А они все-таки хотят идти кривыми путями и остаются при старых превратных понятиях, основанных на лжи. – Основу сборника Псевдоисидора составляет сборник испанский, известный с именем Исидора севильского. Но к материалу, какой находится в этом сборнике, Псевдоисидор прибавил около сотни подложных документов. Сборник Псевдоисидора распадается на три части. За предисловием, в первой части следуют правила апостольские и декреталии пап первых веков, начиная с Климента римского и кончая папою Мельхиадом (311–314). Всех декреталий с именами этих пап Псевдоисидор приводит 61, из которых нет ни одной подлинной. В конце первой части своего сборника Псевдоисидор даст место известной уже нам подложной дарственной записи Константина великого на имя папы Сильвестра. Во второй части заключаются постановления первых четырех вселенских соборов, а также поместных – греческих, галльских, африканских и испанских, бывших до VII века. Постановления эти заимствованы из сборника испанского. Третья часть содержит в себе опять декреты и послания пап, начиная Сильвестром (314–335) и оканчивая Григорием III (631–741) и папою Захарией (741–752). Между этими декретами и посланиями 35 подложных. Ученой критике удалось разоблачить эти подлоги с такою неотразимою убедительностью, что против её доводов не делается возражений и в ультрамонтанской литературе. Ссылаются прежде всего на то, что о декреталиях пап первых трех веков ранее Псевдоисидора никто ничего не знал. На отыскание древних папских декретов много потратил труда Дионисий малый. Но из отысканных им декретов самые древние восходят только к концу IV века. Из тех 61 декреталий, которые Псевдоисидор в первой части своего сборника приписал папам первых трех веков, только две встречаются у Руфина, именно два письма Климента римского к Иакову брату Господню. Но и эти письма, известные Руфину, не подлинные, а у Псевдоисидора подверглись новым искажениям. Кроме того подлоги изобличаются грубыми историческими несообразностями и самыми непростительными анахронизмами. Псевдоисидор заставляет напр. пап второго века цитировать библейские места по латинскому переводу, сделанному Иеронимом в конце IV века. От имени Виктора I, папы второго века, в сборнике ведется переписка с Феофилом, архиепископом александрийским, который жил во второй половине четвертого века. От имени Анаклета, умершего в конце I века, сообщается о патриархах, митрополитах и архиепископах, тогда как эти наименования усвоены епископам некоторых кафедр гораздо позднее. В послании Мельхиада (311–314) сообщаются сведения о первом вселенском соборе, хотя папа этот умер 11-ю годами ранее, чем созван был собор в Никеи. Многие декреталии, приписанные папам первых трех веков, содержат цитаты и выдержки из сочинений, которые явились двумя или тремя столетиями позже. Псевдоисидор забывает также, что языческие императоры нимало не расположены были брать христианских епископов под свое покровительство, и от имени Зефирина, папы III века (202–218), делает сообщение, будто изгнание епископов воспрещено было эдиктами императоров. Филологи находят, что самый язык подложных документов отличается такою грубостью и изобилует такими варваризмами, что нет никакой возможности относить их к тем векам, к которым отнесены они в сборнике Псевдоисидора. С необыкновенною обстоятельностью учеными исследователями определено также, какими источниками пользовался Псевдоисидор при фабрикации подложных документов. Оказывается, что на Псевдоисидора нельзя смотреть, как на оригинального писателя. Некоторые из подложных документов, вошедших в состав его сборника, существовали гораздо ранее. Таковы известные нам вымыслы, относящиеся к папам Марцеллину, Сильвестру и Сиксту. Псевдоисидор приводит эти вымыслы или вполне, напр. дарственную запись Константина великого, или в извлечении. Вероятно, Псевдоисидор и не подозревал подложности этих документов, и ему должно быть поставлено в упрек только то, что он отнесся к ним без всякой критики. Остальные же подлоги Псевдоисидора представляют грубую компиляцию тех материалов, которые давала наличная литература того времени. Сочиняя декреталии от имени пап первых веков, Псевдоисидор склеивает их из отрывков, заимствованных из самых разнообразных источников, из исторических трудов Руфина, Кассиодора, из Liber pontificalis, также из подлинных творений св. отцов, определений соборов и декретов пап VII века. Только у Псевдоисидора все это искажено, обезображено, переработано, применительно к той цели, которая имелась в виду, и приписано папам и соборам первых веков. – До сих пор еще идет спор между учеными, какою ближайшею целью руководился Псевдоисидор, пересочиняя по-своему церковную историю, влагая в уста пап первых веков такие мысли и желания, которые созрели гораздо позднее, освещая христианскую древность идеями VIII века. По мнению одних, Псевдоисидор имел в виду оправдать своими подлогами папские притязания; другие напротив находят, что основная его тенденция клонилась к ослаблению власти митрополитов и к ограничению влияний светской власти на дела церкви. Но какую бы специальную цель Псевдоисидор ни преследовал, его подлоги имели бесспорное и громадное значение для папства. Все его симпатии на стороне римской кафедры. Какова бы ни была основная тенденция его подлогов, а они все-таки представляют собою апологию папских притязаний и придают им авторитет древности и церковно-канонической санкции. В самом деле, подлоги Псевдоисидора устанавливают такой юридический строй церкви, при котором, с одной стороны, клир стоит совершенно вне влияний государственной власти, а с другой стороны права областных митрополитов и соборов, поместных и даже вселенских, доводятся почти до нуля, между тем как папе предоставляется неограниченная власть и в области вероучения, и в области церковного законодательства, и в области церковного суда. Воззрения Псевдоисидора на папскую власть сводятся к одному общему принципу, что авторитет апостольского престола в Риме есть верховный во всей церкви и что его ведению подлежат все церковные дела. Развивая этот принцип, Псевдоисидор предоставляет папе утверждать в сане и правах митрополитов, архиепископов и епископов, созывать соборы и утверждать или кассировать их определения, перемещать епископов с места на место и учреждать новые епископские кафедры, судить высших иерархов церкви и принимать апелляции на приговоры соборов. Самих же пап Псевдоисидор освобождает от всякого суда. Вместе с духовною властью он наделяет их наконец и правами власти светской.

Папство на высоте могущества. Сосредоточение в руках пап верховной власти судебной, административной и законодательной. Борьба пап со светскою властью. Идеал теократической монархии и власть папы за пределами земной жизни. Прерогативы чести и внешние атрибуты папской власти. Теоретический основы папской системы. Средневековые канонисты и их подлоги. Схоластические богословы о папской власти. Вопрос о папской непогрешимости

Лишь только сборник Псевдоисидора сделался известным, как папство позаботилось сообщить ему действительную силу и применить к делу те идеи, которые пропагандировались посредством подлогов и обманов. В своем стремлении папство встретило, правда, много противодейственных элементов. Все-таки оно выдержало борьбу с успехом; победа полная и блистательная была на его стороне. Поэтому появление псевдоисидоровского сборника знаменует собою начало эпохи, довольно продолжительной, когда главный интерес церковной истории запада сосредоточивается на постепенном утверждении папского всевластия. Эта эпоха начинается с IX и тянется до XIV века. Обозревая эту эпоху, историк встречает целый ряд пап, которые были сколько честолюбивы, столько же энергичны и талантливы, которые стремились к одной цели и отличались настойчивостью в борьбе, которые умели пользоваться обстоятельствами и из всего извлекать выгоду. Трое из этих пап занимают выдающееся положение. Николай I (858–867) открывает собою эпоху, когда власть папства достигла на западе действительной силы. Современники находили, что он действует в духе и силе Илии, и прозвали его вторым Илией. Смелостью своих притязаний он превзошел всех своих предшественников. Человек властолюбивый, он первый воспользовался идеями Псевдоисидора и поставил папскую власть на такую высоту, что весь запад стал преклоняться пред авторитетом апостольского престола в Риме. Самого Николая I затмил обширностью планов и смелостью притязаний Григорий VII (1073–1085), который еще до вступления на престол умел приобрести огромное влияние на судьбы папства и сделаться советником и руководителем Льва IX (1048–1054), Виктора II (1054–1057), Стефана X (1057–1058), Николая II (1059–1061) и Александра II (1061–1073). Его правление отличается в высшей степени превратным и бурным характером. Всю жизнь он провел в борьбе и умер в изгнании, горько сетуя на мятежный склад человеческого ума, который с ропотом и протестами восстает даже против такой власти, какова власть епископов Рима. Тем не менее понтификатство его, по замечанию Ланфрэ, составляет эру, о которой папство прежде мечтало, а впоследствии сожалело. Устами Григория VII впервые было формулировано без всякого колебания и утайки то, что прежде проповедовалось осторожно, по временам боязливо и нерешительно. Воля папы составляет закон для всего человечества, а власть папская служит источником всякой другой власти. Вот преобладающая тема литературных произведений Григория VII и главное руководительное начало его практической деятельности. Наиболее же полное осуществление идеалов Псевдоисидора достигнуто была Иннокентием III, понтификатство которого относится к концу XII и началу XIII века. Одаренный от природы гибким умом и непреклонной волей, Иннокентий III понял идею папства во всей её широте и поставил папский авторитет на такую высоту, какой не достигали епископы Рима ни прежде, ни после. Эпоха Иннокентия III – это эпоха высшего блеска и могущества папства. Он первый сумел придать действительное значение тому принципу, что папский авторитет стоит выше всякой другой власти, какая только существует на земле. И не только в делах церковных он действовал самовластно и неограниченно. На самые политические и государственные отношения запада он влиял с таким подавляющим авторитетом, что, казалось, запад вполне помирился с идеей иерархической монархии, в которой власть папы должна быть признана абсолютною. Папа во все вмешивается, всюду распоряжается, и пред ним трепещут все, начиная от низших клириков и кончая монархами. Некоторые из государей вступали в борьбу с папою, но Иннокентий III оставался всякий раз торжествующим победителем. Тщетно восставали так же против папского авторитета и еретики. Как жестоко приходилось им платиться за это, можно видеть на альбигойцах, которые подверглись почти поголовному истреблению. Историки согласны, что в эпоху Иннокентия III идеалы папства, в самом крайнем их развитии, осуществились настолько, насколько вообще действительность может соответствовать идеалам. Характеризуя эту эпоху, Гассе замечает: «Иннокентий III на самом деле явился духовным универсальным монархом, который соединил в одно великое государство отдельные народы и государства запада и около которого толпились императоры и короли только как телохранители». В конце эпохи утверждения и процветания папского могущества приобретает громкую известность еще имя Бонифация VIII. Высокомерием тона ему удалось затмить самых славных своих предшественников. Но за свое высокомерие ему пришлось испытать и унижение настолько великое, что после того папство никогда не могло возвратить прежнего могущества. Его столкновение с французским королем подорвало нравственный авторитет папства в глазах целого света. По выражению Грановского, с этого времени «великая поэтическая роль папы кончилась».

Прежде всего папам удалось добиться признания за апостольским престолом в Риме верховной судебной власти. Еще Николай I положил прочное основание тому порядку вещей, по которому право принимать апелляции на решения областных соборов окончательно признано за папами. В 863 г. Гинкмар, архиепископ реймский, с собором епископов в Суассоне, присудил к низложению Ротада, епископа суассонского, виновного в неповиновении власти областного архиепископа. Ротад апеллировал к папе, и это дало повод Николаю I применить к делу идею Псевдоисидора о подчинении всех западных епископов непосредственному ведению римской кафедры. Приговор суассонского собора о низложении Ротада папа признал недействительным и поручил своему легату возвратить Ротаду отнятые у него сан и права. Гинкмар пытался было протестовать против этого самовластия папы, но без успеха. Доводы, которые заимствовал Николай I у Псевдоисидора, убедили галльских епископов, что центральная власть римской кафедры должна иметь преобладание над поместною властью митрополитов и областных соборов. Папе легко было одержать эту победу уже потому одному, что тогда не находилось человека достаточно образованного, который мог бы ниспровергнуть аргументацию Николая I, основанную на подлогах Псевдоисидора. С другой стороны галльским епископам отдаленное могущество папы казалось не так стеснительным и опасным, как местная власть митрополитов. Николай I не довольствовался еще восстановлением Ротада в епископском сане. Кассируя решение суассонского собора по делу Ротада, римский собор Николая I постановил в качестве непреложного канонического принципа, что папа властен подвергать пересмотру определения областных соборов даже тогда, когда на решения этих соборов никто не апеллирует, потому что все важнейшие церковные дела (causae majores) должны подлежать ведению апостольского престола; областные соборы производят только предварительное исследование по возникшим вопросам, а папа произносит по ним верховный и окончательный приговор.

Почти одновременно с делом Ротада случилось на западе другое событие, которое помогло также Николаю I упрочить за папским престолом права верховного судии христианского мира. Лотарингский король Лотар II, ослепленный страстью к Вальдраде, особе легкомысленного поведения, вздумал возвести её на престол. С этою целью он распустил дурные слухи о своей законной супруге Титберге и стал домогаться развода с нею. Местные епископы, с архиепископами кёльнским и трирским во главе, оказались настолько раболепными пред королем, что, составив собор в Ахене, признали домогательство Лотаря резонным и его брак с Титбергою подлежащим расторжению. Отвергнутая и оскорбленная клеветою, Титберга принесла жалобу папе. Николай I немедленно принял сторону оклеветанной королевы и отправил в Лотарингию своих легатов с поручением подвергнуть дело новому пересмотру. Лотарь подкупил легатов и новый собор в Меце, под их председательством, решил дело опять в его пользу. Николай I кассировал решение и этого собора, а архиепископов трирского и кёльнского лишил сана, так как они, держа сторону Лотаря, потворствовали пороку. Самого Лотаря папа потребовал в Рим на покаяние. Отсюда начинается продолжительная борьба против папы, которою руководят осужденные Николаем I архиепископы кёльнский и трирский. Были употреблены все средства, чтобы победить непреклонность папы. Архиепископы писали окружное послание, в котором, обвиняя папу в нарушении древних основ канонического права, приглашали других епископов возвысить свой протест против самовластия папы. Брат Лотаря, император Людовик II грозил папе войною. Николай I, не смотря на все это, оставался непоколебимым; его поведение в этом деле приобрело ему даже общее сочувствие. В руках архиепископов трирского и кёльнского было оружие весьма опасное для папы. С формальной стороны борьба их с папою была делом самым законным, потому что церковные каноны, на которых они опирались, стояли в резком противоречии с самовластными действиями Николая I. К сожалению, враги папы хотели применить церковные каноны к делу при таких обстоятельствах, когда для всех было очевидно, что папа является защитником угнетенной невинности, а протестующие против самоуправства папы архиепископы потворствуют порокам сластолюбивого короля. Поэтому окружное послание архиепископов осталось без последствий. К их протесту никто не присоединился. Папа же напротив извлек из этого дела существенную пользу для своего авторитета. Лотарингские епископы должны были смириться; доброе имя Титберги восстановлено и она вновь получила права супруги Лотаря и королевы; Вальдрада же подверглась епитимьи. Такой исход дела обеспечивал за папами право – быть блюстителями закона для всей церкви, право верховной судебной власти над всеми христианами, не исключая и государей, также право отменять решения областных соборов, созывать новые, судить и низлагать епископов.

Известны и другие случаи, когда папы требовали к своему верховному суду королей, не хотевших уважать святости брачных уз. На клермонском соборе 1095 г. папа Урбан II отлучил от церкви Филиппа I, короля французского, за незаконное бракосочетание с графиней Бертрадою. Спустя столетие Иннокентий III наказал интердиктом французского короля Филиппа Августа, который отверг свою супругу Ингебургу и женился на одной графине. Около того же времени Альфонс IX вступил в брак со своей племянницей. Посредством интердикта Иннокентий III заставил и его расторгнуть незаконное супружество. Можно было бы доказать, что папы наказывали сластолюбивых королей, преследуя свои личные цели, которые со святостью брака не имеют ничего общего. Папы находили политику этих королей несогласною с интересами апостольского престола. Это-то собственно и вооружало их против королей. Не имея возможности вступить в открытую и прямую борьбу с враждебною политикою, папы избирали косвенные пути и выступали блюстителями нравственного закона. Поучителен в этом отношении следующий факт. Урбан II отлучил от церкви Филиппа I. Но когда его политика стала совпадать с видами папы, то Пасхалий II, преемник Урбана, не обращал уже внимания на то, что король продолжает незаконную связь с Бертрадою. При всем том борьба пап против соблазнительной жизни королей много помогла упрочению нравственного авторитета римских первосвященников. Папа обуздывает порок, не взирая на лица; папа не стесняется карать грех даже тогда, когда он гнездится в сильных мира сего, когда греху потворствуют епископы. Этого ли еще недостаточно для признания за папами верховной судебной власти? Руководимый нравственным чувством, народ невольно склонялся в пользу папы и таким образом вопрос об юридических правах папской кафедры на верховную судебную власть стушевывался и терял силу. Поэтому, когда Филипп Август хотел оставить без внимания приговор Иннокентия III, то народ стал роптать так громко, что король вынужден был наконец покориться требованиям папы.

Порядок, которому положил основание Николай I, при его приемнике Адриане II на время поколебался. Не смотря на исход борьбы с Римом по делу Ротада, Гинкмар реймский 871 г. низложил другого епископа, Гинкмара лаонского. Последний по примеру Ротада апеллировал к папе. Адриан II потребовал дело в Рим. Но ему не удалось достигнуть того, чего достиг его предместник Николай I. На этот раз Гинкмар реймский отстоял свои права и апелляция Гинкмара лаонского осталась без последствий. Впрочем случилось так вовсе не потому, будто бы папство отказалось от притязаний на верховную судебную власть, или будто Гинкмару рейнскому удалось отстоять независимость областных соборов от папы. Папство уступило в этом деле потому только, что на Гинкмара лаонского жаловался Адриану II французский король Карл лысый. Поэтому, несмотря на то что папский престол должен был в этом деле отказаться от своих притязаний, мысль о верховенстве папского суда распространяется и утверждается в практике. Реймский собор 991 г. присудил к низложению местного архиепископа Арнульфа. Но многие прелаты сомневались в действительности и законности этого акта, потому что он воспоследовал без согласия папы, и когда Иоанн XV (985–996) потребовал восстановить низложенного, требование исполнено было новым собором (996) без сопротивления.

В своем стремлении осуществить на деле идеи Псевдоисидора, папы не ограничивались утверждением своей власти на западе, но старались подчинить своему влиянию и восток. Ряд попыток этого рода начинает Николай I, который, по поводу смут в Константинополе, ознаменовавших низвержение с престола патриаршего Игнатия и возведение на патриаршество Фотия, хотел действовать в качестве полновластного судьи восточных патриархов. Попытки эти кончились полнейшею неудачею. Восток отстоял свою независимость. Формальный разрыв, последовавший между востоком и западом в 1054 г. при константинопольском патриархе Михаиле Керулларии и папе Льве IX, должен был убедить епископов Рима, что идеалы папского всевластия навсегда останутся неосуществимыми на востоке. В Риме, конечно, на это сетовали. Но с другой стороны папство могло утешаться тем, что с разделением церквей пресекался всякий путь к влиянию на западе древне-вселенских начал, охранение которых восток поставил своею задачею.

И действительно, об этих началах на западе скоро забыли совсем и папский абсолютизм восторжествовал окончательно, В XII веке папа Александр III (1159–1181) издал постановление, в котором папская власть приобретает характер, не только верховный, но вместе и всеобъемлющий. Александр III объявил именно, что верховному суду папы подлежат в одинаковой мере как дела, относящиеся к ведомству церковного трибунала, так и относящиеся к ведомству трибунала светского, притом область влияний папы не следует ограничивать кругом дел только важнейших (causae majores), к апостольскому престолу можно апеллировать и по делам незначительным (in causis minimis). По мнению Иннокентия III папы занимают в христианской церкви такое же положение, как первосвященники в церкви иудейской. Следовательно, папам должна принадлежать высшая судебная власть также, как и ветхозаветным первосвященникам. Бонифаций VIII рассуждает: всякое наше действие причастно, в большей или меньшей степени, греху; следовательно, никакое дело не может подлежать изъятию из ведения папского суда.

Примененные к делу, воззрения эти послужили источником страшного зла, на которое горько жалуются средневековые хроникеры. Стремление Рима подчинить все дела своему верховному суду уничтожало всякий след самостоятельности национальных церквей, колебало авторитет всех других органов судебной власти, развивало дух сутяжничества и кляуз. Особенно же сильны были сетования на то, что папский трибунал, добившись верховенства, сделался продажным. В Риме без разбору принималась всякая апелляция, и если апеллировавший был богат, то за деньги папский трибунал отменял приговоры всех низших инстанций. Бывали даже примеры, что виновные, рассчитывая на продажность Рима, прямо обращались к суду папы, минуя низшие инстанции, где золото далеко не имело такой силы, как в верховном трибунале папы.

Жалобы на это были громки. Однако папство нимало не расположено было к ограничению своего всевластия, в котором заключался весь корень зла. Напротив в Риме только и думали о том, нельзя ли папское всевластие, и без того абсолютное, расширить еще более. Трибунал папы поставлен был выше всякой земной власти. Этого было еще мало, и вот, под влиянием папского высокомерия, которое оказывалось ненасытным, составилось воззрение, что власть папы, по своей широте и неограниченности, равняется власти божественной. Развивая теорию папского абсолютизма, сторонники этой теории встретились с вопросом: можно ли апеллировать от папского суда к суду Божию? Ответ найден отрицательный, ибо «у Бога и папы, как говорит Альваро Пелагий, суд общий». На тысячу ладов варьировалось также положение, формулированное раньше, что папа судит всех и все, а его самого судить никто не может. Впрочем многие папы сделались жертвою этого принципа. Суда над папами искать было не где, а потому они стали подвергаться жестокой расправе самосуда, который употреблял против них яд и кинжал.

Полным успехом увенчались также усилия пап сосредоточить в своих руках верховную административную власть в западной церкви. С этою целью папы прежде всего направили свои заботы к подчинению церковных должностей римской кафедре.

Осуществление этого плана началось с областных митрополитов. Установившийся прежде обычай посылать из Рима митрополитам или архиепископам паллиум уже в VIII в. истолкован был в том смысле, чти полномочия архиепископов истекают от апостольского престола в Риме. Это дало повод Иоанну VIII издать на равеннском соборе 877 г. постановление, что для каждого архиепископа обязательно испросить из Рима паллиум в течении трех месяцев после избрания. Александр III (1159–1181) и Иннокентий III (1198–1216) дополнили это постановление распоряжением, чтобы архиепископы до получения паллиума не дерзали вступать в отправление своих архиепископских обязанностей. Неисполнение этих постановлений подвергало виновных лишению сана. Строгая кара эта мотивировалась тем, что архиепископы суть викарии наместников блаж. Петра и могут действовать, следовательно, только по уполномочию папы. В качестве викариев апостольского престола в Риме, архиепископы, само собою понятно, должны были повиноваться папе. Поэтому принятие паллиума сопровождалось со стороны архиепископов обещанием быть в канонической зависимости от римского престола. Отсюда, со времен Григория VII, утвердился в практике западной церкви обычай, обязывавший архиепископов приносить торжественную присягу в верности папе. Архиепископы клялись отстаивать и защищать авторитет папства и регалии св. Петра, во всякое время являться на вызов папы, принимать с честью его легатов, удаляться общения с отлученными папою.

Поставить в такую зависимость от Рима архиепископов значило вместе с тем подчинить власти пап и епископов. Папы влияли и на последних, только чрез посредство архиепископов. Но папы проникнуты были убеждением, что власть их упрочится еще более, когда им удастся подчинить всех епископов своему непосредственному ведению. Для достижения этой цели необходимо было приобрести влияние на выборы епископов. Правом судить и низлагать епископов папы уже владели. Отсюда само собою вытекало, что от них же должно зависеть и избрание епископов; папам стоило только применить к делу один из самых основных принципов, принятых в законодательстве всех веков и народов и освященных канонами и практикою церкви, что отрешение должностных лиц принадлежит той власти, которая их определяет. Однако папам удалось добиться права распоряжаться епископскими кафедрами только путем довольно продолжительной и упорной борьбы со светскою властью. Под влиянием феодального строя, господствовавшего в средние века, почти все западные епископы стояли в ленной зависимости от главы государства. Приражение феодализма к церкви имело последствия самые невыгодные. Церковь едва не обратилась в государственное учреждение; притом ленные обязанности отвлекали епископов от прямого их служения духовным нуждам паствы. Короли и императоры награждали епископов целыми графствами и герцогствами, или утверждали за ними право владения поместьями, которые жертвовались в пользу церкви путем духовных завещаний. Вместе с этим епископы получали и довольно обширные политические права; в пределах своей территории они заведовали торговлей, собирали подати, творили суд. В Германии и Франции они издавна обладали правом избирать короля. Впоследствии они приобрели громадное влияние и на выборы императора. В замен этого епископы приносили своему ленному господину присягу в верности, находились в финансовой зависимости от него, выставляли для него войска, при чем нередко сами брались за меч и принимали непосредственное участие в ратном деле. Эти отношения между епископами и государственною властью, созданные феодальным строем, совершенно подавили древний порядок канонического избрания епископов. В X столетии установился обычай, что на открывшуюся вакансию король или император собственною властью назначал епископа. Назначение сопровождалось присылкой жезла и кольца, которые служили символом дарования избранному лена. На языке того времени это называлось investire per baculum et annulum; отсюда инвеститура. Участие церковной власти в избрании и назначении епископов было таким образом устранено. На долю областного митрополита оставалось только запечатлеть королевскую инвеституру церковным посвящением, т. е. церковная власть имела на избрание епископов только пассивное влияние и акт церковного рукоположения обращен был в формальность, хотя и совершенно необходимую, однако такую, которая являлась не более, как актом приведения в исполнение королевской воли. Участие же паствы и клира в избрании епископов сведено было к совершеннейшему нулю. Паства и клир просто обязаны были принять и признать своим пастырем того, кто получил от короля инвеституру, а от областного митрополита возложение рук священства. Соблазнительный сам по себе, этот порядок подвергался порицанию особенно потому, что короли и императоры пользовались им для увеличения своих финансов, вследствие чего епископские места нередко делались предметом аукционных торгов и симония вошла в обычай; сами поставленные на мзде епископы без всякого стеснения торговали низшими церковными должностями. Папа Григорий VII вооружился против этого порядка со всею энергией. Начатое им дело продолжали неутомимо и его преемники. Борьба пап со светскою властью из-за инвеституры разрешилась в 1122 году постановлением вормского сейма, который предоставил инвеституру жезлом и кольцом церкви, а за королями и императорами признал право жаловать епископам скипетр в знак того, что им принадлежит власть над церковными поместьями, которыми они владели на ленном праве. Таким образом короли и императоры лишились права самовластно распоряжаться епископскими местами. Избрание епископов должно было возвратиться к ведению церкви. В сущности же древний канонический порядок избрания епископов остался в совершенном забвении и вормское постановление, хотя и имело целью восстановить этот порядок, послужило только к переходу самовластного распоряжения епископскими местами от королей и императоров к папам. По вопросу о том, кому должно принадлежать право избрания епископов, вормский сейм постановил, что епископов должны избирать кафедральные капитулы; если же выборы капитула оказывались почему-либо спорными, то дело решал император. Но эти права, данные вормским постановлением императору и капитулам, на практике оказались фиктивными. Еще Григорий VII на римском соборе 1080 г. выставил требование, чтобы спорные выборы епископов представляемы были на рассуждение апостольского престола в Риме. Этого же принципа держались и его преемники и успели сообщить ему действительную силу при Иннокентии III, который убедил Оттона III отказаться в пользу апостольского престола от предоставленного в Вормсе императору права решать спорные выборы. С этих пор влияние пап на выборы епископов сделалось безграничным. De jure установлено было свободное избрание епископов посредством капитулов; de facto же распоряжался епископскими кафедрами папа по своему произволу. Капитулы стеснены были в своих выборах множеством мелких правил и формальностей; стесняя капитул, эти формальности давали папам самый широкий простор вмешиваться в выборы епископов, объявлять их под тем или другим предлогом неправильными и спорными, кассировать их и назначать на епископские кафедры своих кандидатов, в силу juris devolutionis (по переходному праву), как выражались тогдашние канонисты. Таким образом епископы запада поставлены были в полную зависимость от папы. Избираемые и низлагаемые властью апостольского престола, они должны были оказывать ему безусловное повиновение. Теперь не одни уже архиепископы, а все вообще епископы должны были давать присягу в верности папе. Между прочим, каждые три года они обязаны были являться в Рим и давать отчет о состоянии своих диоцезов. Связанные клятвою верности папе, епископы должны были с покорностью подчиняться распоряжениям, исходившим от апостольского престола, с честью принимать папских послов и доверенных лиц и т. п. Сами папы понимали епископскую присягу в таком смысле, что она обязывает их повиновению пред апостольским престолом как в духовных делах, так и политических. На этом основании папы не раз обвиняли в клятвопреступничестве тех епископов, которые обнаруживали самостоятельность воззрений и действий в каком бы то ни было отношении, напр. при избрании императора. Отсюда между западными епископами средних веков развивается самое унизительное раболепство пред папами. В древности и на западе господствовало верование, что епископов поставляет Дух Святой. Отсюда формула: Dei gratia episcopus – Божиею милостью епископ. Теперь же сами западные епископы начинают смотреть на себя как на викариев папы. Воззрение это ведет к изменению древней формулы. Между епископами, начиная с XI в., распространяется обычай именовать себя: Dei et apostolicae sedis gratia episcopus – Божиею и папскою милостью епископ.

Овладев правом распоряжаться епископскими кафедрами, папы наконец подчиняют своему непосредственному ведению и низшие церковные должности. Сначала папы только рекомендовали своих кандидатов на открывшиеся вакансии. Рекомендации делались вежливо и учтиво. Но все-таки их следовало понимать в смысле приказаний и Иннокентий III называл ослушниками тех, кто отклонял папские рекомендации. При преемниках Иннокентия III права апостольского престола в этом отношении расширились. Климент IV (1264–1268) придал силу общего закона тому принципу, что папа, как верховный пастырь и глава церкви, обладает безусловным полномочием распоряжаться всеми церковными должностями без исключения.

Утверждение этого порядка принесло страшный вред всему христианскому западу. Жаловались на императоров и королей, что они, пользуясь правом инвеституры, обратили её в торговлю епископскими кафедрами. Но папы превзошли их своею жадностью к золоту. Лишь только упрочено было за папами право распоряжаться церковными должностями, как симония не только сделалась явлением обычным, но даже обращена была в систему. Церковные бенефиции или доходные места давались обыкновенно тем, кто больше предлагал денег, а купившие себе место, естественно, не хотели оставаться в убытке. Отсюда развивается страшная алчность западного духовенства. Народ всюду страдал от этой алчности и терпел страшное финансовое истощение. По некоторым вычислениям, поборы духовенства в некоторых странах превышали сумму государственных доходов. Вся Европа наводнилась папскими фаворитами, по большей части итальянцами, которые смотрели на свою паству, как на доходную статью, но не имели никакой привязанности к стране, в которой служили, ни мало не заботились о своих духовных обязанностях и нравственном благе пасомых, с которыми они не могли часто вступать даже в беседу, так как не знали местного языка.

Разумеется, поставленное в абсолютную зависимость от Рима, средневековое католическое духовенство составляло в высшей степени надежную армию, которая готова была отстаивать интересы папства всеми силами и средствами. Измена папству грозила тяжкими карами. Напротив верное служение Риму соединено было с большими выгодами. Этими отношениями обусловливалось дальнейшее возрастание папского могущества. Под предлогом попечения о благе церкви, папство поглотило собою все другие органы церковного управления и захватило в свои руки инициативу и окончательное решение всех церковных вопросов. Титул пап episcopus universalis получил теперь тот смысл, что епископ Рима есть единственный епископ во всем мире. Власть же всех остальных органов церковного управления обратилась в иллюзию. Утвердилось воззрение, что все епископы, все прелаты, даже соборы, поместные и вселенские, действуют по полномочию папы, который во всякую данную минуту властен расширить и остановить полномочия своих викариев. Управление западною церковью сосредоточилось таким образом в руках наместников блаженного Петра. Апостольский престол в Риме стал составлять и первую и последнюю инстанцию для решения всех важнейших церковных дел (causae majores et arduae); кроме избрания, утверждения и низложения епископов, сюда относятся: открытие новых диоцезов, учреждение и уничтожение монашеских орденов и других религиозных корпораций, установление праздников и постов, канонизация святых, созвание соборов и председательство на них. Папа мог также оказывать непосредственное влияние и на дела менее важные, ибо властен был, минуя все посредствующие инстанции, вмешиваться в дела каждого диоцеза, каждого прихода, даже всякого частного человека.

Подавляющая масса функций, вытекавшая из таких обширных прерогатив римской кафедры, требовала сил нечеловеческих. Ни у одного папы не могло хватить ни достаточных сведений, ни опытности, ни даже времени, если бы епископы Рима вздумали понести на собственных плечах тяжелое бремя разнообразных и многочисленных обязанностей, налагаемых на них тем высоким положением, которого достигли они с попранием божеских и человеческих законов и нарушением чужих прав. Вследствие этого приобретает особенное значение и делается всесильною коллегия кардиналов или римская курия. В древности именем кардиналов назывались клирики, которые, занимая постоянную должность при одной из приходских церквей Рима, имели право носить её титул. Все настоятели и диаконы приходских церквей (tituli) Рима и его окрестностей именовались именно presbyteri и diaconi cardinales. В IX веке титло кардиналов получили еще семь епископов, имевших свои кафедры в предместьях Рима. Древнее каноническое право никому из этих кардиналов – пресвитеров и диаконов, а равно и епископов, не усвояло каких-нибудь особенных привилегий или полномочий. Они были такими же епископами, пресвитерами и диаконами, как и все остальные, не носившие кардинальского титла. Но так как городские священники и диаконы, вместе с подгородными епископами, были ближайшими советниками, составляли так называемый presbyterium папы, то и звание кардиналов вследствие этого получило особенное значение. Пресвитеры и диаконы приходских церквей Рима утратили тогда право называться кардиналами. Это звание усвоено было тем, кого папа хотел почтить особенным своим доверием. Следы прежнего порядка сохранились только в том, что в титуле кардиналов обозначалось название какой-либо древней церкви Рима. А со времени лионского собора 1245 года окончательно утвердилось воззрение, что кардинальство составляет особый церковный сан, особое церковное достоинство, которое, хотя и может быть усвоено и действительно дается, наравне с епископами, и пресвитерам, даже диаконам, однако считается самым высшим достоинством после папского. Заведуя особыми частями, кардиналы стоят во главе папской канцелярии или так называемой курии. Первоначальная идея этого учреждения состояла в том, чтобы в распоряжении папы всегда имелись опытные советники и исполнители его мероприятий. Самостоятельной и независимой власти куриалы не имели; на их обязанности лежало только подвергать предварительной разработке вопросы, восходившие на усмотрение апостольского престола, и приводить во исполнение папские распоряжения; они обладали также привилегией подавать папе советы, высказывать свое мнение, впрочем на правах совещательного голоса. На деле же вышло так, что куриалы поделили между собою всю власть, все прерогативы, на приобретение которых папство потратило столько усилий. Бессильное понести бремя своих обязанностей и прав, папство должно было сделать из своей власти такое же употребление, какое сделал судья крыловской басни, предоставивший себе подписывать бумаги, а секретарю решать дела. Играя скромную роль помощников и советников папы, куриалы приобрели неограниченное влияние на управление церковью и стали управлять самим папою. Конечно, папы юридически обладали правом требовать повиновения от кардиналов, подвергать их суду и наказаниям. Однако же курия стала составлять такую силу, борьба с которою сделалась невозможною и для самих пап. Порознь каждый кардинал был бессилен и бесправен пред папою. Но курия была всесильна и непобедима. Курия сделалась носительницею и истолковательницею той системы, которая создала папство. Поэтому бороться против курии для папства значило бороться против самого же себя. Были папы, которые, по-видимому, сознавали односторонность и крайности куриальной системы, видели зло, приносимое папским абсолютизмом и готовы были принять меры к его ограничению; они пали жертвою своего героизма. Куриалы же, отстаивая принципы и традиции папской системы, отстаивали свои собственные интересы; ибо эта система привела к тому, что вся власть перешла в их руки, папа же владел ею только номинально, папство стало фетишем, который сам сделать ничего не мог, но именем которого можно было сделать все. Таким образом папство поплатилось за свою узурпацию очень дорого. За порабощение церкви курия воздала ему тоже порабощением. Папство обратило власть епископов и соборов в призрак; курия же сделала и папскую власть фиктивною. Поэтому еще в средние века папство обвиняли, и совершенно справедливо, что оно обратило римскую церковь в римскую курию. Хотя на папство и указывали тогда, как на центр и средоточие церковной жизни, однако церковная жизнь всего ощутительнее стала пульсировать в курии.

Институт легатов, составляющий теперь необходимое и чрезвычайно важное звено в церковно-административном строе католичества, получил свое настоящее значение вследствие тех же причин. Имя легатов очень древнее. О папских легатах особенно часто говорится в соборных актах. Всякий раз, когда апостольский престол принимал участие в трудах соборов, папы отправляли туда особых уполномоченных, которые, с именем легатов, должны были заменять собою лицо и папы, подавать свое мнение от его имени. Право посылать легатов впрочем не было какой-либо привилегией папской кафедры. История соборов представляет примеры, что всякий епископ, который не мог почему-либо присутствовать на соборе лично, мог послать на собор своего представителя. В средние же века на право посылать легатов стали смотреть как на особый атрибут папской власти, и легаты приобрели особенное, начальственное значение. Впервые такое значение приобретают папские легаты при Клименте II (1046–1047), который разослал своих комиссаров с этим именем во все страны, дав им полномочие следить на месте за всеми отраслями церковного управления и надзирать над епископами. Впоследствии, кроме легатов, снабженных такими обширными правами и имеющих постоянное пребывание в какой-либо стране, папы всюду посылали еще особых своих комиссаров, под именем делегатов, с какими-либо частными поручениями или для обозрения церквей (ad visitandas ecclesias). Климент IV (1264–1268) сравнивал легатов с римскими проконсулами. И действительно, как в древности проконсулы были представителями центральной власти Рима, так и папы, достигнув всевластия, хотели иметь на всю церковь непосредственное влияние, всюду иметь свой собственный глаз. На епископов, хотя они и низведены были на степень викариев апостольского престола и даже связаны были присягою в верности ему, папы не могли положиться вполне. Они достигли всевластия путем попрания епископских прав, а узурпаторы всегда подозрительны бывают к тем, чьи права ими поруганы. Поэтому папство пользуется легатами, которые избираются из лиц самых приближенных к римскому престолу, чтобы всюду иметь свой собственный дозор, направлять и контролировать течение церковных дел. «Так как глава церкви, говорит папа Иннокентий III, не может находиться в одно и тоже время в различных местах или переноситься в отдаленные страны на крилах ветра, то он всюду посылает своих легатов, как уполномоченных судей, чтобы течение дел не терпело никакой остановки». Особое доверие папы облекает легатов исключительными полномочиями, которые возвышают их пред областными архиепископами и епархиальными епископами. Папские легаты могут председательствовать на провинциальных соборах, судить и низлагать епископов, налагать интердикт и церковное отлучение. Как выражались в средние века, легаты имели полномочие исторгать то, что нужно было исторгнуть, и насаждать то, что нужно было насадить. Где является папский легат, епископская власть прекращает там свои функции; легат во все может вмешаться и на все наложить свое veto. И не одни только епископы имели основание сетовать на легатов. Вредные последствия их самоуправства отражались часто на целой стране. Поэтому некоторые из средневековых хроникеров сравнивают объезды легатов с грозными физическими бедствиями, в роде градобитий, наводнений, или эпидемических болезней. На этот порядок дел горько жаловались епископы пред лицом тридентского собора. Их жалобы были поддержаны и светскою властью, которая указывала, что пребывание легатов в стране тягостно для государства, так как содержание их падает на народ, и без того обремененный податями. Однако собор оставил дело в прежнем положении. Авторитет епископов страдал от того, что вся западная Европа наводнена была легатами, которые вмешивались во все, и в дело проповеди, и в сферу церковного суда, и в область епархиального управления, и, распоряжаясь самовластно, совершенно парализовали власть епископов. А собор ограничился постановлением, что епископы могут пользоваться всеми своими духовными правами, насколько будут уполномочены на то от апостольского престола. То есть собор не нашел никаких средств оградить епископов от папского насилия, орудием которого служили легаты.

Когда епископам Рима удалось утвердить верховенство своего авторитета в области церковно-судебной и административной; то папству, для полного торжества, оставалось еще присвоить себе право инициативы и решающего голоса в сфере церковного законодательства. Со стремлением папства к полнейшему абсолютизму несовместно было, если бы авторитет его подлежал каким-либо ограничениям с этой стороны. Поэтому епископы Рима, собирая в своих руках церковно-судебную и администратинную власть, выставляют в тоже время принцип, что престол блаженного Петра составляет единственный и средоточный пункт церковного законодательства. Григорий VII формулирует это притязание в своих «диктатах». Между прочим, тут сказано, что «один только папа властен издавать новые законы, вызываемые нуждами времени». Бонифаций VIII никак не мог и представить себе существования в церкви какой-либо другой законодательной власти, кроме папской. По его выражению, всякое право, все законы имеют источник свой в воле папы. С этой точки зрения, папа стоит выше законов и установлений церкви. Если папа что-нибудь повелевает или запрещает; то никакой протест уже невозможен, хотя бы воля папы и стояла в противоречии с существующими церковными законами. Поэтому, когда французский король Карл VII обратил внимание Евгения IV на несоответствие между папскими распоряжениями и каноническими принципами, то из Рима отвечали, что нелепо указывать на церковные законы папе, для которого закон не писан. Положив в основу своей законодательной деятельности это воззрение, епископы Рима нимало не стеснялись издавать постановления, которые противоречили и древним церковным канонам, и декретам самих же пап. Так как законом для церкви служит воля папы, то он во всякое время имеет право отменять существующие законы, изменять их и издавать новые. Папы присвоили себе также право, оставляя существующие законы церкви неприкосновенными, делать послабления или изъятия по отношению к исполнению их частными лицами и разными корпорациями, или, другими словами, освобождать желающих от исполнения церковных законов. Странное это право названо jus dispensationis. Само собою понятно, что финансовый гений папства обратил это право в средство наживы. Диспенсации продавались дорогою ценою. Основываясь на божественном полномочии – вязать и решить, курия позволяла есть скоромное в посты, заключать браки в запрещенных степенях родства, освобождала от иноческих и других обетов, разрешала от исполнения присяги, давала и другие всевозможные льготы и послабления; но за все это нужно было заплатить высокую контрибуцию, которая была, разумеется, тем значительнее, чем важнее продавалась диспенсация, т. е. чем сильнее профанировались ею церковные установления.

Поставленная в исключительное положение, снабженная всеобъемлющими верховными полномочиями, папская власть не могла потерпеть подле себя никакого другого авторитета, никакой другой власти, которая могла бы указывать на свою независимость и служить помехою и ограничением для папского всевластия. С точки зрения папской теории, зависимость, хотя бы даже только косвенная, епископов Рима от какой бы то ни было власти должна быть рассматриваема как аномалия, как чистейший абсурд. Отсюда начинается борьба пап со светскою властью.

Борьба началась немедленно, как только папы освоились с новым положением, в которое поставила их сделка с Карловингами. Усилия пап направлены были прежде всего к тому, чтобы освободить избрание римских первосвященников от влияний светской власти. В древности при замещении епископской кафедры Рима наблюдался такой же порядок, как при замещении и других епископских кафедр. Достойный быть папою избирался клиром и паствою римской церкви при участии соседних епископов. Избранный этим порядком утверждался затем в своем достоинстве императором. Это влияние на замещение папской кафедры светская власть сохраняла и в смутную эпоху разложения западной римской империи. От имени византийских императоров вновь избравших пап утверждали наместники равеннского экзархата. Завоеватель Италии, король остготов Теодорих действовал в этом отношении так самовластно, что Феликс IV был избран в папы по его прямому указанию. Правом утверждать пап дорожили и Карловинги. Папы наделили Пипина престолом Меровингов, а Карла великого императорской короной. Карловинги отблагодарили папу, подарив ему территорию, которую заняли было лонгобарды. Этими взаимными услугами создан был такой порядок, который носил в себе зародыш неизбежных столкновений в будущем. Сделка пап с Карловингами, основанная на обоюдных услугах, имела своим последствием и обоюдную зависимость папской власти от императорской и наоборот. Императоры принимали от папы корону. Но в замен этого они настаивали на праве светской власти утверждать кандидатов, избираемых на папский престол римскою церковью. Обыкновенно императорское утверждение должно было состояться прежде, чем совершилось посвящение. Пипин и Карл великий формально оградили это право договорами, которые заключены были ими с папским престолом. Папство однако находило эту зависимость от императорской власти слишком тяжелою и несовместною с авторитетом кафедры блаженного Петра. Могло ли потерпеть папство эту зависимость, когда самая императорская власть основывала свой авторитет на санкции, полученной от римских епископов? Пипин, Карл великий и их преемники могли отстаивать свое право только примером древних императоров. Но этот аргумент терял всю свою силу от того, что авторитет древних императоров стоял вне всякой зависимости от папского престола. Теперь же отношения между папством и императорскою властью находились в таких запутанных отношениях, что обоюдная зависимость их выдвигала вопрос: какая власть выше? папская или императорская? Императоры наделили пап ничтожными владениями. Но зато папы наделили их императорскою короною, т. е., по тогдашним понятиям, сделали обладателями целого мира. Уже этого сравнения взаимных услуг было достаточно, чтобы пробудить в папах стремление устранить всякую тень зависимости своего духовного авторитета от императорской власти, которая, получив свою санкцию от апостольского престола, хотела подчинить себе наместников блаженного Петра посредством вмешательства в дело замещения папской кафедры. А потому договоры, заключенные папами с Пипином и Карлом великим, были нарушены при первом же удобном случае. Этот случай настал тогда, когда умер Карл великий (814 г.), умевший заставлять пап чувствовать свою силу, как главы восстановленной империи. Так уже Стефан IV (816) и Пасхалий II (817) приняли посвящение прежде, чем последовало на это соизволение Людовика благочестивого, наследовавшего Карлу великому. Через десять лет после того, Людовик настоял на своем праве и Григорий IV (827–844) достиг папской тиары только после утверждения его выборов императором. Однако преемник Людовика Лотарь I тщетно протестовал против вступления на римскую кафедру Сергия II (844), который не счел нужным подвергнуть свое избрание процедуре утверждения императором; следующий затем папа Лев IV (847–855) снова обошел эту процедуру под тем предлогом, что Рим в то время осажден был сарацинами. Таким образом папы фактически обратили договор с Пипином и Карлом великим в мертвую букву. А раздоры в карловингской династии повели к такому упадку императорского авторитета, что Карл лысый (875–877) и его преемники должны были помириться с этим фактом, неприятным для императорской власти, и, сняв с пап обязательство подвергаться утверждению императорской власти, довольствовались тем, что присылали своих уполномоченных присутствовать при церемонии посвящения вновь избранного папы. Когда угасла династия Карловингов и их монархия распалась, Италия представляла арену смут и борьбы между разными политическими партиями. Папский престол сделался теперь добычею тех, кого выдвигала вперед партия, занимавшая господствующее положение в данную минуту. Безурядица в замещении папского престола достигла наконец таких пределов, что в течении десятков лет пап низлагают и возводят распутные Мароция и Теодора, время которых историки называют эпохой порнократии. Страстная борьба между партиями из-за обладания папским престолом довольно долго тянулась и после этой эпохи. Этой безурядицей воспользовались немецко-римские императоры, чтобы восстановить утраченное последними Карловингами право утверждения пап. Со своей стороны и папы приняли меры, чтобы устранить влияние политических партий на замещение апостольского престола. Решительный шаг в этом направлении сделан Николаем II на латеранском соборе 1059 г., когда издано было постановление, которым преобладающее влияние в деле избрания пап предоставлялось кардиналам римской церкви. Григорий VII, избранный на основании этого статута, принял тиару, правда, не прежде того, как получил соизволение на то от императора. Но это был последний пример, какой представляет история, что избранный в папы, прежде вступления в права наместников блаж. Петра, подвергся предварительной процедуре утверждения императоров. Притом Григорий сделал это по тонким политическим соображениям, чтобы обезопасить себя от интриг разных партий, боровшихся в Риме и выдвигавших на папский престол своих кандидатов. С 1274 г., когда Григорий X издал постановление об избрании пап посредством конклава, в римской церкви окончательно утвердился принцип, что утверждение пап императорами есть дело незаконное и несовместное с авторитетом апостольского престола. Эта победа папской власти над императорской должна была иметь громадные последствия. Владея правом утверждать пап, императоры могли оказывать сильное влияние на направление папской политики. Теперь же папы сделались более свободными и независимыми в своих действиях. Правда, светская власть постоянно стремилась оказывать свое давление и на конклавы и умела направлять выборы по своему желанию. Но пружины, которыми пользовалась для этого светская власть, оставались скрытыми от всех, кто не посвящен был в тайны высшей дипломатии. Следовательно и независимость папского авторитета в глазах народных масс пострадать от этого не могла.

Сделка с Карловингами служит также исходным пунктом папских стремлений к совершенной независимости и в политическом отношении. Дело прежде всего в том, что, одарив апостольский престол отнятой у лонгобардов территорией, Пипин поставил пап в такое ложное положение, которое, разрушив прежний порядок вещей, само не могло найти никакого юридического оправдания; потому что как папа не имел легального права возлагать на Пипина корону Меровингов, так и Пипин сделал апостольскому престолу такой подарок, на который право собственности принадлежало de jure византийскому императору. «Все средние века, говорит на эту тему Ланфрэ, тяготеют в действительности около двух похищений, которые должны были разом определить устройство церкви и империи. Они возвышаются, протягивая друг другу руку помощи, они служат одна для другой взаимной гарантией и нисколько не затрудняются, получая друг от друга титулы, в которых нуждались, хотя и не верили в них. То, что ни папа, ни Пипин не осмеливались взять сами собою, они получают, без угрызения совести, как дар, т.е. прибегают к способу еще более незаконному. Пипин, неосмеливающийся дотронуться до короны, упавшей к его ногам, не колеблясь дарит королевства, еще неизвестные ему по географическому положению. Папа, отдавая Францию Пипину, не осмеливался однако присвоить себе ту высшую власть, которая находилась в его руках, но с той минуты как Пипин пожаловал ему её, он смотрит на неё как на законную собственность. Ни тот, ни другой не имеют никакого сомнения в своих правах. Первосвященники и Карловинги смело предстают на суд истории, одни – ссылаясь на дар папы Захарии, а другие – опираясь на короля Пипина. Нужно иметь странное понятие о своих обязанностях, чтобы составить такую теорию законности. Мы замечаем в этих обоюдных пожалованиях две узурпации, из которых одна – короля, самая предосудительная по отношению к варварам, может быть прощена только за услуги, какие оказала она цивилизации, между тем как другая, узурпация пап, получившая громкую популярность, произвела зло, которому мир не видел еще конца». На первых порах сами папы не чужды были сознания, что власть над подаренною апостольскому престолу территорией, должна принадлежать, по принципам исторического права, византийскому императору. В течении многих лет после сделки с Пипином они постоянно помечают свои послания годом царствования византийских императоров. А это показывает, что авторитет императоров византийских имел еще силу и для пап, которые колебались открыто и прямо говорить о своей независимости от Константинополя и помнили, кому они обязаны были повиновением в политическом отношении. За авторитет византийских императоров стояли также жившие на западе греки, которые имели по этому поводу неприязненные столкновения со сторонниками совершившихся фактов в Нижней Италии, в Далмации и Венеции. Когда слух о подчинении папству Равенны и других городов экзархата дошел до Константинополя, то и византийский двор протестовал против распоряжений Папина, как против явного нарушения международных отношений. Пипин оставил этот протест без уважения, и византийский двор должен был примириться с совершившимися в Италии переменами, потому что власть его на западе, неприкосновенная и неоспоримая как право, еще ранее сведена была к нулю как факт, сделалась властью номинальною и бессильною поддержать на деле свой авторитет. Константинопольское правительство не имело в запасе сил, которыми бы могло поддержать свой протест, точно также как прежде у него не хватило средств для защиты экзархата и Рима от лонгобардов. Весьма понятно, что папство воспользовалось этой слабостью империи для упрочения собственной власти в той территории, которая, вопреки историческому праву, подарена была апостольскому престолу Пипином. Папы тем легче свыклись с мыслью о независимости от византийских императоров, что за услугу Карловингам получили от могущественной монархии франков обязательство поддерживать и защищать апостольский престол в предоставленных ему правах территориального владения. Поэтому, начиная с 774 г. папы оставляют обычай датировать свои послания годом царствования византийских императоров; в этом обнаруживается первый проблеск сознания первосвященников Рима, что всякая политическая связь их с Византией порвалась. А потом мало-помалу папы вырабатывают такой язык, как будто Рим никогда и ни в какой зависимости от византийских императоров и не находился.

И после того, как византийские императоры потеряли всякое влияние на западе, папам не сразу удалось приобрести полную независимость в политическом отношении. Они должны были отстоять еще свою независимость от той власти, которая одарила апостольский престол территориальными владениями. Отношения первосвященников Рима к этой власти определялись договорами с Пипином и Карлом великим. Подлинный текст договоров утрачен. О содержании их приходится судить только на основании позднейших свидетельств, редакция которых не отличается особенной ясностью. Ультрамонтанские писатели пользуются этим, чтобы истолковать отношения папства к Пипину и Карлу великому в интересах своей системы, – именно будто бы уже в их время папа сделался вполне самостоятельным государем. Однако этот взгляд плохо мирится с действительными фактами, о которых имеются положительные сведения. Вместе с короною папа наделил Пипина и Карла великого титулом «римского патриция». Георг Вебер называет этот титул «темным и многознаменательным». Но едва ли можно сомневаться, что, приняв титул «римского патриция», Пипин и Карл великий предоставили себе право непосредственного влияния в столице кесарей. Карл великий, кроме звания «римского патриция» получил еще от папы знамя и ключи от гроба блаженного Петра. Так как ключи и знамя всегда признавались символом власти, то отсюда несомненно, что, по взгляду самого папства, Рим должен находиться в политической зависимости от Карла великого. В высшей степени также замечательно, что даже позднейшие свидетельства, из которых мы знаем о содержании дарственных записей Пилона и Карла великого, перечисляя города и местности, предоставленные апостольскому престолу, не упоминают о самом Риме, не говорят, что он также укреплен был за папами. Следовательно, имея в Риме свою резиденцию, папа не мог распоряжаться здесь со властью самостоятельного государя; власть его должна была ограничиваться пределами духовной, епископской юрисдикции. Кроме того, одарив апостольский престол, Пипин и Карл великий обещались покровительствовать папе и защищать наместников блаженного Петра в их новом положении. Но покровительство и защита – такие понятия, которые предполагают зависимость покровительствуемых от тех, кто берет их под свою защиту. Этим теоретическим соображениям соответствуют и факты. В 799 г. Лев III был изгнан из Рима своими противниками, которые требовали его низложения. Папа бежал к Карлу великому и просил у него защиты. Император показал тогда, что с титулом «римского патриция» соединяется власть действительная, а не номинальная только. Лев III восторжествовал над враждебной партией. Но это торжество куплено было довольно дорого. Карл великий предварительно назначил над папою формальный суд, пред которым Лев III должен был опровергнуть взведенные на него обвинения. Таким образом «патриций римский» является не только покровителем папы, или посредником между папою и его врагами, а судьей самого папы. Подобный образ действий не мог бы иметь места, если бы папа пользовался тогда политической независимостью. Карл великий в таком случае должен был бы не суд производить в Риме, а подавить только мятеж, направленный против авторитета папы. Притом этот факт не есть исключительный и единственный. В 814 г. положение папы в Риме снова сделалось шатким. Лев III подвергся опасности нового изгнания. Но папа узнал об этой опасности вовремя и предупредил её тем, что велел казнить участников заговора. Преемник умершего в это время Карла великого, Людовик благочестивый высказал по этому случаю сильное неудовольствие. Новый император находил, что строгость папы, обнаруженная в казни заговорщиков, и несовместна с достоинством пастыря церкви и кроме того составляет нарушение прав императорской власти. В Рим посланы уполномоченные исследовать дело и Лев III принужден был писать императору в свое оправдание. Наконец известно, что при папском дворе Карловинги имели своих уполномоченных, так называемых зендграфов или missi dominici, которые следили за администрацией и судом в пределах папских владений. Следовательно, папский режим не мог быть самостоятельным, если он находился под постоянным контролем. О свойстве же этого контроля можно судить по жалобам пап, которые находили его для себя в высшей степени стеснительным.

Впрочем политическая зависимость пап от Карловингов продолжалась не долго. Могущественная монархия Карла великого была потрясена и подверглась процессу разложения вследствие смут и раздоров между его наследниками, которые оказались людьми неспособными. Занятые междоусобиями, преемники Карла великого имели слишком много дела вне Италии, так что опека над папскими владениями была для них в тягость. Притом же Карловинги стали теперь заискивать пред папою, делали его посредником своих распрей, искали в Риме поддержки своим притязаниям. Приобретение папами полной политической независимости было естественным следствием этих раздоров в династии и монархии Карловингов. Папы становились теперь тем сильнее и независимее, чем слабее делались Карловинги. Уже Людовик благочестивый утвердил за апостольским престолом Рим, на который папы не получили еще формального права ни от Пипина, ни от Карла великого. Он же предоставил папам право верховного суда и административного управления во всей подаренной апостольскому престолу территории. Карл лысый подтвердил эти права и снова отрекся от всех существенных прав светской власти над папскою, какие удерживали за собою Пипин и Карл великий. Немецко-римские императоры вступили в борьбу с папами и не раз вторгались в сферу папского управления. Но папство тем легче одержало над ними победу, что оно отстаивало теперь такие права, которые были признаны и формально укреплены за апостольским престолом самою же светскою властью. Полное фактическое осуществление политической независимости пап обыкновенно относят к 1198 году, когда префект Рима стал получать утверждение в должности не от императора, а от епископов вечного города.

Эти успехи послужили для пап поощрением развить свои притязания далее. Идеал теократической, точнее – папской, монархии, начертанный, в основных чертах, автором подложной дарственной грамоты Константина великого, сделался теперь целью, осуществление которой епископы Рима поставили своею задачею. Трудно сказать, вполне ли уяснена была эта цель папами, сознан ли был ими принцип абсолютного единовластия пап во всей его широте и подробностях уже в то время, когда, при содействии первосвященников запада, во Франции совершился династический переворот, а несколько позднее Карл великий принял титул императора. Несомненно одно, что впоследствии эти факты истолкованы были в духе римской системы и папы стали ссылаться на них всякий раз, когда хотели обставить аргументами свое притязание быть самодержавными монархами целого света. Сделка между папами и Карловингами основывалась просто на взаимности услуг, которыми обменялись они с явным нарушением божеских и человеческих законов. Папа, наделен быль территориальными владениями зато, что Пипину отдал престол Меровингов, а на Карла великого возложил императорскую корону, распоряжаться которыми не имел ни малейшего права. В свою очередь и Карловинги за услуги пап принесли апостольскому престолу в подарок такую территорию, распоряжаться которою, по принципам исторического права, мог только византийский император. Но когда эта сугубо незаконная сделка была признана на западе как совершившийся факт, тогда составилось мало-помалу воззрение, что законнее этой сделки ничего и быть не может. Будто бы по воле самого божественного Основателя христианской церкви в руках апостольского престола должна сосредоточиваться вместе с духовною властью и верховная светская власть. Поэтому Карловинги хорошо сделали, что одарили пап территориальными владениями. Хотя права, унаследованные папами, по преемству от блаженного Петра, восстановлены были Карловингами и не в полной мере, но им должно быть поставлено в заслугу по крайней мере то, что, при их содействии, положено начало фактическому осуществлению того порядка вещей, который установлен самим Богом и так торжественно признан еще Константином великим. Равным образом и восстановление императорского достоинства на западе папами составляет акт самый законный; потому что первосвященникам Рима по божественному праву принадлежит власть распоряжаться царствами всего мира. Замечательнее всего то, что эти воззрения нашли себе жарких и после автора подложной дарственной грамоты Константина великого едва ли не первых защитников между императорами карловингской династии. Людовик II развивает их в послании (871 г.) на имя византийского императора Василия. Здесь прямо говорится, что титул римского императора Людовик II и его предки носят совершенно законно, так как императорское достоинство получено ими от апостольского престола в Риме. Карл лысый простер свое раболепство пред авторитетом первосвященников запада до такой степени, что прямо называл себя «викарием папы». Этот факт объясняется впрочем очень естественно. Императорский титул, по праву наследства, должен бы был перейти к Людовику немецкому. Папа же Иоанн VIII передает этот титул лично от себя Карлу лысому, как дар апостольского престола. Карл лысый, не отличавшийся политическими и государственными способностями, но тем не менее честолюбивый, принимает этот подарок и платит за него раболепством и отречением от всех существенных прав империи над папством. Папы тотчас же воспользовались слабостью и раболепством недостойных преемников великого Карла к упрочению своей светской власти. Карл лысый признал пока только на словах свою зависимость от папы, назвав себя викарием его. В Риме же не довольствовались одними словами и спешили поскорее перейти к делу. Поэтому папа посылает во Францию своего посла, чтобы руководить нового императора в управлении государством. И, замечательно, Карл лысый принимает папского посла с неизменным раболепством и вновь изъявляет совершеннейшею покорность пред апостольским престолом в Риме. Папского посла встретили с протестом только французские епископы. Впрочем они подвигнуты были к протесту вовсе не опасностями, грозившими императорскому авторитету. Напротив их вызвало к тому опасение за свою собственную власть. По смерти Карла лысого (877), Иоанн VIII придумывает еще новый метод для пропаганды идеи верховенства власти папской пред императорскою. Целых три года он медлит признанием кого-либо преемником достоинства умершего императора, давал тем понять, что империя зависит только от апостольского престола в Риме. Этим тяготились и во Франции, и в Германии, где недостатка в кандидатах на императорский трон не было. Но папа мало этим беспокоился, кандидатам, выдвигаемым волею народов, противопоставлял своего собственного, и только по настоянию итальянских епископов, во главе которых стал епископ миланский, короновал наконец Карла толстого (881–888).

Когда угасла династия Карловингов и императорский трон перенесен был из Франции в Германию, спор из-за преобладания между папами и императорами возгорелся с новою силою и ожесточением. Императоры немецко-римские хотели смотреть на пап как на своих вассалов и этим воззрением руководились в своей политике. Папы же напротив отстаивали свою независимость в пределах уступленной им прежде территории, находя для себя точку опоры в подложной дарственной грамоте Константина великого. Настойчивость пап сломила энергию императоров и в Риме возвращаются к плану дальнейших завоеваний. Папы хотят распространить свою политическую власть несколько далее тех пределов, какие указаны для неё дарственными записями Пипина и Карла великого. Отсюда возникают бесконечные споры у пап с императорами из-за Сардинии и тосканских владений маркграфини Матильды.

Но и этими спорами притязательность пап еще не исчерпывалась. Они послужили только началом той политики, которую папы преследовали, имея целью осуществление идеала теократической монархии. Если не первым, то наиболее горячим и последовательным апостолом этого идеала и душою борьбы, затеянной папством во имя теократических интересов с светскою властью, является Григорий VII. В то время, как германско-римские императоры продолжали смотреть на светскую власть апостольского престола как на лен, полученный папами от императоров, Григорий VII устанавливает систему воззрений и действий, основанную на идеях, совершенно противоположных, которых никто из его предшественников не формулировал с такою изумительной смелостью и ясностью, никто не отстаивал с такою неизменною твердостью, никто не вел борьбы из-за них с такой непреклонностью. Этот папа «думал, говорить Шлоссер, что для достижения цели может играть коронами, и хотел подчинить управление целым миром и всеми народами первосвященнику, который, как бы ни был мудр и благочестив, все-таки остается человеком. Он забыл, что, быть может, один только раз в целое столетие раждается такой всеобъемлющий и повелительный ум, как его, и что когда он является, то ни мир не выносит его, ни он не выносит мира». Далее Шлоссер приводит наиболее выпуклые, сюда относящиеся факты, о которых подробнее сообщает Ланфрэ и которые цитируются также и другими авторами. «Вы конечно знаете, писал Григорий VII испанским графам, что с весьма древних времен испанское королевство составляет собственность св. Петра, что оно принадлежало единственно апостольскому престолу, хотя и находилось в руках язычников. Но то, что раз сделалось собственностью церкви, никогда не перестает быть её принадлежностью». Таким образом папа предъявляет на Испанию права, о которых никто прежде не слыхал, и пользуется этой смелой гипотезой, поражавшей всех своей новизной, а также легковерием и хаотическим состоянием, в которое погружена была Испания, чтобы приобрести возможность требовать от графов верховных прав на земли, которые они завоюют, с правом получения ежегодной дани. С подобными же вразумительными и притязательными заявлениями о правах апостольского престола папа обращается к венгерскому королю. «Ваше королевство, как вы могли узнать это от ваших предшественников, составляет собственность римской церкви с той минуты, как король Стефан передал все права и власть своей церкви св. Петру; между тем вы полагаете, что получили это королевство в виде лена от короля Генриха (германского императора). Если это так, вы должны знать, каким образом вы можете заслужить наше расположение и благоволение св. Петра. Вы не можете получить ни того, ни другого, ни даже остаться королем, не навлекши на себя гнева первосвященника, если не откажетесь от своего заблуждения и не объявите, что получили ваш лен не от короля, а от св. апостола». Во имя тех же прав Григорий VII обращается к Свенону, королю Дании, с таким соблазнительным предложением: «Возле вас находится богатая провинция, занятая подлыми еретиками. Мы желали бы, чтобы один из ваших сыновей воцарился здесь для защиты религии, если только, как уверял нас епископ вашей страны, вы согласитесь послать его, с некоторою частью отборного войска, для выполнения этого желания апостольского престола». Междоусобия русских князей по смерти Ярослава великого подали папе мысль поставить в ленную зависимость от апостольского престола даже русское государство и, руководимый этой идеей, Григорий VII обращался, хотя и с вежливым, но и тоже время притязательным посланием к Изяславу Ярославичу. В послании папы к русскому великому князю говорится: «Ваш сын, посетивший могилы апостолов, обратился к нам и объявил, что желает получить ваше царство от нас, как дар св. Петра, и принес нам присягу в верности. Он поклялся, что действует с вашего позволения. Так как его просьба показалась нам справедливой, то мы отдали ему ваше царство, как наследие св. Петра». К государям же менее могущественным папа не соблюдает и вежливости. Герцогу калиарскому, в Сардинии, он пишет: «Ты должен знать, что весьма многие просят у нас твоей страны и обещают нам большие выгоды, если мы позволим им отнять её. Это не только норманы, тосканцы, ломбарды, но даже заальпийские народы, которые обращаются к нам с самыми неотступными просьбами; но мы не хотим удовлетворить их прежде, чем не узнаем чрез нашего посла твоего решения. Если ты решишься объявить себя преданным св. престолу, мы не дозволим обидеть тебя, мы защитим тебя духовным и светским оружием против всякого нападения». Историки затрудняются указать хоть одного из современных Григорию VII государей в Европе, власть которого не была бы потрясена или по меньшей мере оскорблена посягательствами этого папы. Искусно пользуясь обстоятельствами, он вмешивается всюду и везде добивается более или менее решительного успеха. Для Польши, Швеции и Норвегии он издает от имени апостольского престола законы. Славонцам и кроатам назначает короля. В Далмации является решителем споров между морскими разбойниками и воинственными горцами. Хитрый и могущественный король Англии Вильгельм Завоеватель посылает в Рим динарий св. Петра. Встречая же противодействие, папа прибегает к угрозам. Так, Филиппу I, французскому королю, он напоминает об анафемах, которые способны поколебать королевскую власть так же верно, как и политические перевороты, потому что подданные откажутся повиноваться королю, отлученному от церкви. Государи знали, что угрозами папы пренебрегать было нельзя, и повиновались. Впрочем, при оценке действий этого папы необходимо иметь в виду, что Григорий VII едва ли поддавался чувству личной вражды и неприязни. В борьбе им всецело руководила идея, а не личные симпатии или антипатии. Самые страшные удары он направил против Генриха IV. Но папа преследовал в нем не человека, а представителя враждебной ему идеи, носителя императорской власти, которая потому особенно и ненавистна была Григорию, что с императорским титулом в те времена соединялось понятие о высшем политическом могуществе. На Генриха IV излил Григорий всю ярость своего гнева, чтобы потрясти обаяние этого титула, сокрушить политическое влияние и могущество императоров. И он достиг этого. Торжество Григория VII над Генрихом IV в Каноссе должно было убедить мир, что борьба с папством становилась непосильною и опасною даже для германского императорского дома. Конец понтификатства Григория VII ознаменован был неудачами, которые принесли папе много огорчений. Но эти неудачи нимало не помрачили блеска тех побед, которые одержаны им над политическою властью ранее. Поэтому преемники Григория VII о неудачах забыли, а о торжестве его помнили. Борьба со светскою властью, получившая при Григории VII такой решительный характер, ведена была вследствие этого и его преемниками с прежнею притязательностью, хотя многим из них недоставало ни того таланта, ни той силы воли, какими обладал Григорий. Борьба эта ознаменована страшными смутами. Противники не пренебрегали ни интригой, ни вероломством, ни ужасами кровопролитий. Империя истощала свои силы и могущество в междоусобиях политических партий, которые приносили в жертву и династические и национальные интересы, делаясь орудием то в руках папы, то в руках императоров. Враги папства думали одержать над ним верх, производя смуты в самом Риме из-за обладания апостольским престолом, противопоставляя папам антипап. И действительно, честолюбцы не раз овладевали апостольским престолом посредством грубой силы и мятежной черни и изгоняли из пределов Рима законных пап, которые должны были прибегать к покровительству императоров, споривших с ними из-за первенства. Исход борьбы зависел от того, какая из враждующих сторон обнаружит наибольший запас талантливости, энергии, последовательности. Перевес оказался на стороне пап и они одержали победу. Были между ними борцы и не вполне искусные; но их слабость вредила только их личной репутации. Папство же, взятое in abstracto, как учреждение, не терпело от этого слишком чувствительных потрясений, потому что даровитые преемники поспешно заглаживали то, чему нанесен был урон их предместниками. Успех папства обеспечивался также духом тогдашнего времени, религиозным энтузиазмом эпохи, когда все стороны и разнообразные сложные отношения жизни были вполне открыты для влияний церковной власти. Идея папства вполне овладела умами, потому что народ, будучи набожен и религиозен, к сожалению, был крайне невежествен, а потому легко поддавался всяким мистификациям, как бы они нелепы ни были, лишь бы только ими не оскорблялось религиозное чувство. И надо удивляться искусству, с каким папы и их сторонники воспользовались этим духом времени, чтобы, под предлогом пастырской заботливости о процветании церкви и благе христианских народов, отуманить умы мистификациями до такой степени, что весь запад понес на себе иго папского деспотизма. Даже в то время, когда религиозное чувство инстинктивно возмущалось этим деспотизмом, когда протестовал против него здравый смысл, человек, не имея в себе тех устоев, какие приобретаются правильною культурою ума, в трепете отступал пред анафемами, злоупотребление которыми налагает на папство страшную ответственность и пред судом истории и пред судом Божиим. Притом же папы до такой степени освоились с высокомерием, что оно не покидало их и при самом унижении. И униженные они употребляют надменный язык повелителей. Надменностью тона они оскорбляли императоров даже в то время, когда искали у них покровительства и защиты от мятежных партий Рима. И если императоры поддерживали их, они платили неблагодарностью, давая тем понять, что благодарность тут дело неуместное; потому что весь мир должен работать папам со страхом и трепетом, а императоры должны служить в этом отношении примером для всех. К этому надо еще прибавить искусство пап перетолковывать в превратную сторону самый ясный смысл самых несомненных фактов. Если случалось, что императоры временно брали перевес над папами; то папы уверяли, что смотреть на дело следует иначе, что на самом деле унижены вовсе не папы, а императорское достоинство. Один из ближайших преемников Григория VII, Иннокентий II был изгнан из Рима антипапою Анаклетом. Император Лотарь саксонский вступил по этому случаю в Италию с войсками, низложил Анаклета и обеспечил обладание папской тиарой за Иннокентием. Но за эту услугу папа поплатился тосканскими владениями маркграфини Матильды, в которых император утвердил свою власть. Папа должен был признать силу совершившегося факта. Но он утешил себя тем, что повелел изобразить это событие на картине, где император, стоя на коленах, смиренно принимает от папы лен. Таким образом выходило, что и насильственное отторжение императором от папских владений тосканской территории служит доказательством ленной зависимости императоров от апостольского престола в Риме. Спустя несколько времени после этого Рим и Италия охвачены были революционным движением, во главе которого стоял Арнольд Брешианский, вооружившийся против светских владений и прав апостольской кафедры в Риме, во имя того принципа, что церковь и государство должны быть разделены и независимы друг от друга. Оружие Фридриха Барбароссы подавило эту революцию и папа снова явился обладателем прав, которых за ним не только не хотели признавать, но которые у него были даже и отняты. За эту услугу Фридрих Барбаросса заставил Адриана VI (1054–1159) возложить на него императорскую корону. Новый император впрочем никак не допускал, что папское помазание ставит его в политическую зависимость от того, кому он возвратил власть силою своего оружия. Поэтому он неприятно поражен был картиною, где коленопреклоненный император Лотарь изображен был принимающим лен от Иннокентия II, и настаивал, чтобы она была уничтожена. Папа обещал подчиниться этому желанию императора, однако картина осталась цела и на прежнем месте. И мало того. Едва Фридрих Барбаросса удалился за Альпы, как Адриан VI передал королю обеих Сицилий в лен области, ленным господином которых император считал себя. А когда Фридрих выразил свое неудовольствие по этому случаю, то папа в своем послании к нему самое императорское достоинство назвал бенефицией (beneficium) апостольского престола. «Ужели, писал Адриан, император забыл благодеяния св. престола? Не верховному ли первосвященнику он обязан императорским венцом»? Император не соглашался с этими доводами и в своем письме к Адриану поставил имя императора выше имени папы. На это унижение папского достоинства папа отвечал угрозою лишить Фридриха дарованной ему короны. Конечно, эти и подобные проявления папского высокомерия имели свое действие. Высокомерие пап толковалось в смысле самоуверенности, а от самоуверенности заключали к правоте того дела, за которое стояли епископы Рима.

Заявляя подобную притязательность по отношению к императорам, папы опирались главным образом на том, что силою практики, начиная со времен Пипина и Карла великого, за ними упрочилось право помазания на царство. Отсюда они строили умозаключение, что самые выборы императора подлежат контролю папской власти, так что, если папа найдет выборы незаконными, он может отказать в коронации. Дальнейшим результатом этого начала являлось притязание пап низлагать императора. А в окончательном выводе из него являлось право папы назначать императора по своему усмотрению. Императоры напротив смотрели на себя как на прямых наследников римских кесарей. Акт церковного помазания запечатлевает и освящает власть императоров и право этого освящения по справедливости должно принадлежать епископу Рима, кафедра которого пользуется прерогативою первенства между другими епископскими кафедрами. Но не в папе и не в занимаемой им кафедре источник императорской власти. Восстановленная империя есть непосредственное продолжение древней и императорам должно принадлежать то dominium mundi, которым римская империя обладала еще прежде, чем основан был апостольский престол в Риме. В этом смысле император есть высший и ни от кого независимый представитель и носитель светской власти. Весь строй гражданской и государственной жизни должен быть подчинен ему. Развившийся на развалинах римской империи феодальный строй ставит его на самой вершине феодальной лестницы. Занимая же в феодальной системе высшее место, император является всеобщим ленным господином, источником всякой другой светской власти и раздаятелем титулов и достоинств. Эта точка зрения естественно устраняла притязание пап к преобладанию над императором, как незаконное и нелепое. Напротив сам папа, независимый от императора, как епископ, должен стоять в подчинении ему, как гражданин и как владетельная особа. Папы не возражали, что восстановленная империя есть продолжение древней. Но восстановление этой империи они приписывали себе, в доказательство чего и указывали опять на помазание Карла великого. Ближайшими наследниками древней империи были собственно императоры византийские. Но когда греки сделались недостойными этого высокого наследства, папы положили конец их царству и передали императорскую власть могущественной династии Карловингов. Впоследствии, по воле пап же, императорский трон перенесен в Германию. А что папы имели на то юридическое право, это доказывалось дарственной грамотой Константина великого. Эти аргументы подкреплялись затем теоретическими соображениями о превосходстве души над телом. Душа выше тела. Следовательно и папская власть должна первенствовать пред императорскою, притом настолько же, насколько духовная природа превосходит телесную. Конечно, иногда тело берет перевес над духом. Но это порабощение духа телом есть явление ненормальное. Цель жизни в том и состоит, чтобы доставить духу торжество над телом. Следовательно, по всеобщему закону мировой жизни, император должен повиноваться папе. Средневековая литература представляет бесчисленные вариации на эту тему. Основной тезис папской доктрины в высшей степени ясно формулировал еще Григорий VII. Он спрашивает: «Если св. престол имеет от Бога власть решить духовные дела, то почему не может он решить дел светских? Когда Господь сказал апостолу Петру: паси овцы моя, то разве сделал исключение для королей? Епископское достоинство настолько же выше королевского, насколько золото дороже свинца». Но из всех вариаций этой темы наиболее замечательная принадлежит Иннокентию III. «Подобно тому, говорит он, как Бог, Творец вселенной, поставил два великие светила на тверди небесной – одно большее для управления днем и меньшее для управления ночью; так точно и на тверди вселенской церкви поставил Он две великие власти – папскую и императорскую. Власти большей из них, то есть папской, вверены души; власти же меньшей, т. е. императорской, поручены тела. Подобно тому как луна, светило низшее и по величине, и по достоинству, и по положению, и по силе, получает свет свой от солнца, так и царственная власть получает блеск своего сана от первоверховного главенства папы». Этому рассуждению о зависимости императорской власти от папской, основанному на идее превосходства души пред телом, Иннокентий III находит еще новую опору во власти ключей. Папам даровано право вязать и решить грех. Но весь мир во зле лежит, то есть весь строй мировой (земной) жизни подчинен закону греха, который проникает всюду, везде кладет свою печать, все оскверняет. Если же нет в мире такой области, которая бы недоступна была греху, то нет равным образом и такой области, где бы авторитет папы можно было не признавать. Папе подчинен весь мир, потому что он весь погряз во грехе. Император и всякая другая земная власть находятся в зависимости от папы, потому что в великой цепи погрязшего во грехе мира они составляют только частные звенья. В виду подобной логики императорам и королям оставалось указать только на свой меч. Но папы опять возражали, что свой меч светская власть получает не от кого другого, как от верховного же первосвященника; следовательно императоры и короли должны ожидать мановения папы, куда направить свой меч. Церковь дает им меч, конечно, не для того чтобы поражать им верховного первосвященника, а для того, чтобы под руководством папы охранять интересы церкви. Наконец ultima ratio папской логики составляли страшные церковные кары. Мятежный против папы король или император подвергался отлучению от церкви. Анафема, над ним произнесенная, освобождала подданных от присяги. Но иногда случалось, что подданные не отказывали в повиновении и анафематствованному государю. Тогда папа изливал свой гнев на весь народ, на всю страну. Мятежное государство подвергалось так называемому интердикту, которым и приводились враги папства к покорности, ибо это было средство настолько сильное, что оно поражало всякого и вносило в жизнь всеобщую скорбь, всеобщий вопль. По сигналу, данному из Рима, все церкви запирались и колокола умолкали. Общественное богослужение запрещалось; самая жизнь, по-видимому, останавливалась в своем нормальном течении. Новорожденные оставались без крещения. Тяжко больные не удостаивались елеосвящения (extrema unctio). Умершие лишались церковного погребения. Браков тоже не совершалось. Друзьям запрещались взаимные приветствия. Все должны были носить траур, вследствие чего нельзя было даже брить бороду и стричь волосы. Подверженная интердикту страна осуждалась на опустошение. Соседи более сильные могли её грабить безнаказанно. Если она не могла отразить нападений собственными силами, то становилась совершенно беззащитною; внешних союзников у неё и быть не могло, так как им угрожал тоже интердикт. С нею нельзя было вести даже торговли и все товары, в неё направленные, объявлялись подлежащими разграблению. В виду таких выражений гнева церкви, самые могущественные и самые популярные монархи должны были смиряться. Весь народ восставал прочив лица, которое навлекало на него столько и таких великих несчастий. И тем страшнее и ужаснее был интердикт, что папы без колебаний прибегали к нему даже тогда, когда он должен был охватывать самые обширные территории и мог грозить громадными потрясениями. В 1327 г., по вычислениям венецианца Сануто, около половины христианского мира было поражено церковными отлучениями и запрещениями. Вот до чего доходила неумеренная расточительность пап в излиянии фиалов своего гнева! Таким образом папство ни пред чем не отступало и никого не щадило, если дело шло о его власти. Весь мир должен был лежать у его ног, а если где-нибудь являлись у папства враги, то это служило сигналом всеобщих и тяжких бедствий и скорбей. Если мир не дает места папству, то пусть он гибнет, пусть рушится мировая жизнь. На этом основании Гонорий III (1216–1227) доказывает, что именно к папам должны быть относимы слова Господа, обращенные к Иеремии: се поставих тя днесь над языки и над царствы, да искорениши, и разориши, и разрушиши (Иер. 1:10). А национальная рознь между государствами, безурядица и путаница феодального строя, соперничество между государями помогали папам искоренять и разрушать царства и низвергать престолы, чтобы придать больше силы своему авторитету.

Разумеется, папство не могло же и в самом деле все троны низвергнуть, точно также как выше сил его было уничтожить епископский сан, хотя оно и объявило, что один только первосвященник Рима есть епископ в собственном смысле. Епископы остались, но они низведены были на степень викариев папы. Остались на своих тронах и государи. Но они объявлены были ленниками всемирного монарха – папы, взявшего в непосредственное управление себе Рим с примыкающею к нему территорией. Собственно светская сфера, область жизни гражданской и государственной, оставалась под управлением государей. Но самое это управление подпало контролю и руководству папского авторитета, так что притязание пап быть монархами целого мира, до некоторой степени и в известном смысле, осуществилось на деле. Глава церквей сделался главою и государств, потому что не было на западе страны, политическая жизнь которой была бы закрыта для более или менее сильных влияний папского авторитета. Утвердившееся за папами право помазания, право, которое папы толковали по своему и толкование свое энергически поддерживали, вооруженные анафемами и интердиктами, дало им кроме того возможность вмешиваться в выборы императоров и даже утверждать или кассировать эти выборы. Пользуясь тем же правом, они довольно свободно располагали и другими коронами. Поэтому почти всякий государь, чтобы прочнее утвердиться на троне, должен был искать покровительства в Риме; папы же, в сознании своей силы, стали утверждать, что епископ Рима владеет царствами и раздает их тем, кому хочет. И многочисленные примеры доказывают, что это притязание было для запада Европы источником глубоких политических потрясений.

Любопытно то, как отразился средневековый идеал теократической монархии на богослужебной практике запада. По заповеди апостола, церковь установила возносить молитвы за царя и за всех иже во власти суть (1Тим. 2:2). С незапамятной древности установление это принято и западом. Но в средние века имя царя изглажено было западною церковью из богослужебных молитв не только в пределах подвластной римскому престолу церковной области, но даже в пределах других государств. С папской точки зрения, это было делом положительной необходимости, следовательно и вполне законным. Повелело молиться за царя. Но цари перестали быть царями. Они сделались рабами папы, который стал всемирным монархом. Следовательно за него одного и должны быть возносимы молитвы церкви.

Идеалом теократической монархии притязательность средневековых пап еще не исчерпывается. Одну из характеристических особенностей страстей составляет их ненасытность. Скупой трясется над золотом, хотя бы скопленное им богатство с избытком покрывало его потребности и даже прихоти. Жажда новых приобретений не оставляет его и в то время, когда он видит пред собой разверзающиеся врата смерти и сам не знает, кто овладеет его богатствами. Пресыщенный сластолюбец питает страсть утонченными формами порока, или же тешит себя грязными картинами развращенного воображения. Тем же характером ненасытности отличается и страсть властолюбия. Всякий знает это по примерам, которые жизнь представляет на каждом шагу. Но всего разительнее обнаружилось это на средневековых папах. Они завоевали себе верховенство в церкви и подчинили своему авторитету светскую власть. Казалось бы, дальше идти уже не куда. Но в средние века спрашивали: разве мир так тесен, что ограничивается только пределами нашей грешной планеты? Разве христианин не имеет надежды существовать в ином, неземном мире? Итак, не простирается ли абсолютная власть папы и на этот неземной мир? Современные паписты устраняются даже от постановки последнего из этих вопросов. Если же они встречаются с этим вопросом уже готовым, то дают на него ответ уклончивый, обставляя свою мысль разными, и притом, очень важными, ограничениями. Теперь рассуждают: власть папы есть власть по преимуществу духовная и христианин подчинен папе главнейшим образом в тех отношениях, которые касаются его духовного, вечного благополучия, а не временного. Следовательно, и неземной мир может подлежать юрисдикции епископов Рима настолько, насколько достижение христианином небесных благ обусловливается званием и служением папы, как верховного раздаятеля даров благодати, как главы церкви. Другими словами, юрисдикция папы на мир, лежащий по ту сторону земного бытия, простирается настолько, насколько положение каждого христианина за пределами гроба будет зависеть от правильного употребления власти вязать и решить. В средние же века смотрели на дело гораздо беззастенчивей. На поставленный вопрос отвечали тогда утвердительно, без всяких ограничений, эксплуатируя для этого созданную средними же веками доктрину чистилища. Богословы тех времен полагали, что узники чистилища находятся в безусловной власти первосвященников Рима, и если бы папа захотел, то он мог бы в один момент опорожнить чистилище. Вот их тезис в дословном виде: animae in purgatorio existentes sunt de jurisdictione papae, et si vellet, posset totum purgatorium evacuare. Отсюда вытекало также, что и для самого рая юрисдикция папы имеет обязательную силу; потому что освобожденные папою узники чистилища должны переселиться в пресветлые обители рая. Вообще в средние века считалось за аксиому, что ключи рая находятся в полном и безусловном распоряжении епископов Рима. Вне юрисдикции папы средневековые богословы ставят ад в том отношении, что изводить тамошних узников не властен никто. Но папы стремились водворить свой авторитет и здесь. Известная легенда о Траяне, часто цитируемая средневековыми памятниками, особенно поэтическими, имеет тенденцией доказать, что и врата адовы не могут удержать тех узников вечной смерти, над которыми взмилуется папа; притом епископы Рима могут освобождать из ада не только христиан, умерших нераскаянными, но даже и язычников. Легенда, правда, прибавляет, что ходатайство за Траяна навлекло на папу Григория великого тяжкую и продолжительную болезнь. Молитва папы все-таки была услышана и исполнена. Римский император, совершенно неожиданно для него, водворен был в обителях рая.

С расширением власти, рост которой в течение средних веков сделал такие быстрые успехи,. папство приобрело и новые прерогативы чести.

Умами овладело убеждение, что папа есть исключительный представитель и носитель божественной власти на земле. Поэтому епископы Рима не довольствуются уже титулом наместников блаженного Петра (vicarius Petri) и принимают титул наместников Христа (vicarius Christi), иные же несколько видоизменяют этот титул, величая себя наместниками Бога (vicarius Dei). Эти титулы заключают в себе обобщенное указание на верховенство как духовной, так и светской власти пап. Исключительность же собственно духовных полномочий папы, как главы церкви и всемирного епископа, наделенного полнотою власти, обозначалась в титуле: universalis ecclesiae summus pontifex. Туже самую мысль выражают средневековые памятники, называя папу «отцом верующих», «верховным учителем христиан». Когда папу приветствовали, то его духовное достоинство обозначалось выражениями: «святейший отец» (sanctissime pater), «ваше святейшество» (vestra sanctitas), «ваше блаженство» (vestra beatitudo). Как представитель высшей светской власти, как всемирный монарх, папа титуловался величеством или высочеством: majestas, apostolica majestas, magnitudo, excellentia, celsitudo. Все эти титулы в высшей степени характеристичны. Из них одних, помимо всех других фактов, можно видеть, как далеко простиралась притязательность епископов Рима. Но папы любили прикрывать свое непомерное властолюбие личиною смирении. А потому в своих подписях стали употреблять формулу: «раб рабов Божиих» (servus servorum Dei). Происхождение этой формулы относится ко временам Григория великого, который особенную высоту папского сана поставлял не в господстве над миром, а в служении церкви ко благу всего мира. Впоследствии воззрения пап изменились как относительно сущности папского служения, так, вероятно, и относительно смирения. В самом деле, из сочетания титула servus servorum Dei с другими папскими титулами вытекает понятие о смирении довольно странное.

Громким и многознаменательным титулам соответствовали и так называемые инсигнии, то есть знаки или внешние атрибуты папского достоинства.

Одним из наиболее древних и наиболее распространенных символов власти служит жезл. Этот символ принят и христианскою церковью. Им пользуются епископы. Пастырский жезл (baculus pastoralis) западных епископов на верху загнут. Чтобы отличить высоту папского сана и показать его превосходство пред епископским, средние века наделили пап жезлом (pedum rectum), который имеет в устройстве своем ту особенность, что верхняя часть его вместо загиба носит на себе крест. Притом этой особенности придано было такое громадное значение, что, по выражению современных католических авторов, обыкновенный епископский жезл не может быть и сравниваем с жезлом папским. Сами средневековые папы употреблять простой епископский жезл считали несовместным с высотою носимого ими сана. Иннокентий III говорит: «употребление папами обыкновенного епископского жезла не соответствовало бы как историческим, так и мистическим основаниям» (mystica ratio). Историческое основание заимствуется из легенды, что апостол Петр передал свой посох ученику своему Эвхарию. Основание же мистическое имеет тот смысл, что загиб обыкновенного епископского жезла указывает на зависимость епископской юрисдикции от папской власти.

Десница западных епископов украсилась в средние века перстнем, тоже символом власти весьма распространенным в древности. Папы приняли и этот символ. Но в знак того, что епископы Рима обладают исключительными полномочиями апостола Петра, отличили свой перстень от обыкновенного епископского изображением Петра, закидывающим из ладьи мрежи в море. Отсюда папский перстень называется перстнем рыбаря (annulus piscatoris). При смерти папы этот перстень разламывается, а для нового папы делается и новый перстень. По объяснению католических авторов, перстень епископов и пап, кроме указаний на свойственную им власть, служит еще символом духовного союза их с церковью. Толкование искусственное. Первоначальный смысл этого символа скорее нужно искать в обычаях и практике феодальной эпохи.

Еще в древности за папами признано право носить на голове митру. Это принадлежность собственно епископского сана. Папская митра в разные времена устраивалась неодинаково. Её всегда приготовляли из белой шелковой материи; но иногда она оставалась чуждою драгоценных украшений (mitra alba), иногда же к ней приделывалась оправа из золота, перлов и благородных камней (mitra aurifrigiata).

Но одной митрой, этим атрибутом первосвященнической власти, средневековые папы не могли уже довольствоваться. В их лице первосвященническое достоинство соединилось с царским. Как символ этого соединения они начинают употреблять головное украшение, устройство которого соображено таким образом, чтобы в одно и тоже время указывать и на высшую духовную власть и на царственное достоинство епископов Рима. Обычное название этого папского украшения tiara. Особенность же в устройстве тиары, благодаря которой она служит символом соединения в лице папы верховенства духовной и светской власти, состоит в том, что обыкновенная папская митра украшается короною или венцом. Отсюда тиара имеет еще такие названия: corona, diadema, phrigium, regnum, tiara turbinata cum corona. Трудно сказать, когда именно явилась мысль запечатлеть таким символом соединение в папе первосвященнического достоинства с царственным, и кто первый привел её к осуществлению. Автор подложной дарственной грамоты Константина великого утверждает, что тиарою пожалован был от равноапостольного императора еще папа Сильвестр. Следуя другой древней легенде, папы получили тиару от короля франков Хлодвига. Противоречие между этими сказаниями подрывает к ним всякое доверие. Достоверные известия, не отличающиеся впрочем особенною ясностью, позволяют думать, что употребление папами тиары не восходит далее Николая I. Позднее в устройстве тиары последовало изменение: вместо одной короны митру стали украшать двумя коронами. Такую тиару носил Николай II. Бонифацию VIII приписывается дальнейшее изменение, давшее тиаре её настоящий вид: митра снабжена была уже тремя коронами. Отсюда название тиары triregnum. Этими изменениями имелось в виду указать на особенную высоту папской власти и обширность её полномочий, простирающихся даже за пределы земного мира. По объяснению папы Николая II, две короны носимой им тиары служат символом именно того, что власть папы проявляется и имеет силу не только на земле, но даже и на небе, ибо это вытекает из самого свойства обетовании Господа, наделившего, чрез апостола Петра, епископов Рима властью вязать и решить. Тремя же коронами дается более определенное и раздельное указание, что папам подвластны три царства, а именно: а) церковь, б) все государства мира и в) загробный мир. В тиаре является папа только при торжественных случаях. При богослужении употребляется митра. Но при церемониальных шествиях из дома в церковь и обратно папы надевают тиару. Как символ исключительных полномочий, тиара должна напоминать о нелегкой ответственности; кому много дано, с того много и взыщется. И действительно, всякий раз, как папы надевают тиару, они вынуждаются к невольным размышлениям об этом уже вследствие массивности своего головного наряда. Украшающие тиару короны делаются из золота. Кроме того она с излишеством обременяется драгоценными камнями. Поэтому тиары некоторых пап были до такой степени тяжелы, что ношение их можно считать подвигом. Так, тиара Мартина V (1417) весила более двадцати фунтов, из которых пять с половиною приходилось на долю драгоценных камней.

Притязание пап на совмещение в своем лице достоинств первосвященника и всемирного монарха повело еще к тому, что папы не хотели довольствоваться и одним епископским рукоположением и стали короноваться. Было ли совершено коронование над папою Николаем I, довольно сомнительно. О короновании же пап с XI века имеются известия положительные. Так как папы придавали этому обряду особенную важность, то он обставлен был пышным церемониалом. О внутреннем значении и смысле его можно судить по заявлению Иннокентия III во время своего коронования. По его словам, церковь, «вступая, как невеста, в союз с наместником Христа на земле, приносит ему в приданое бесценное сокровище, т. е. полноту духовной (spiritualium plenitudinem) и широту светской (temporalium latitudinem) власти. Как символ духовной власти Бог дал мне митру, а как символ светской власти – корону. Митра дается ради священства, корона же ради царственного достоинства, ибо Бог поставил меня наместником Того, Который в писании называется Царем царей, Господом господей, Иереем во век по чину Мелхиседекову». При этих воззрениях папство остается и до сих пор. Церемония коронования пап совершается и теперь, при чем заявление Иннокентия III повторяется почти буквально. Возлагая на папу тиару, старейший из кардиналов диаконов возглашает: «приими тиару, украшенную тремя коронами, и знай, что ты отец князей и государей, владыка вселенной, наместник Бога на земле» (accipe tiaram tribus coronis ornatam et scias te esse patrem principum et regum, rectorem orbis, in terra vicarium Salvatoris nostri Jesu Christi).

Кроме короны автор подложной грамоты Константина усвояет папе привилегию носить пурпуровую хламиду, червленую тунику, ожерелье и другие знаки императорского достоинства. В «диктатах» Григория VII сказано, что пользоваться знаками императорского достоинства свойственно одному только папе (quod solus papa possit uti imperialibus insigniis). Важнейшие из царских инсигний: держава, скипетр и меч. Об употреблении их папами известно из описания индульгенционного юбилея 1300 года. Это было торжество, какого Рим до тех пор не видывал. Установление неслыханного прежде юбилея привлекло в стены вечного города несметные массы народа. Открытие необычайного торжества ознаменовано блеском и помпою. Папа Бонифаций VIII облекся в царские одежды. В знак его духовного и светского господства над вселенною перед ним несут два меча. В таком виде, сидя на троне, он принимает послов императора Альбрехта. Папа держит к ним речь, которую оканчивает грозно внушительными словами: ego sum caesar! ego sum imperator! Впрочем это случай единственный, о котором говорят средневековые хроники. Других подобных примеров история не знает и остается неизвестным, насколько широко пользовались папы правом публично являться во всеоружии императорского блеска и величия.

Средневековые папы не могли также обойтись без трона. Он называется sedes apostolica. Притом признано было необходимым, что трон должен сопутствовать папе в церемониальных процессиях. Поэтому вошло в обычай при торжественных случаях носить папу под роскошным балдахином на особого устройства катафалке, который называется переносным троном (sedes gestatoria, sellaris, sella gestatoria). К требованию подобной почести пап натолкнула, можно думать, торжественная овация, оказанная некогда Стефану II, который снискал себе в народе всеобщую любовь. При одной церемонии энтузиасты, движимые восторгом и расположением к папе, подняли его на руки и носили на плечах до окончания процессии. Впоследствии почесть, возданную одному папе, постарались обратить в обычай. То, чего удостоился Стефан II, по своим личным заслугам, другие папы стали рассматривать как привилегию своего сана. А соображения о неудобствах ношения на руках привели к мысли об устройстве sedes gestatoria.

Вооруженные всеми атрибутами власти и величия, епископы Рима требовали и почета, соразмерного с безграничностью их притязаний. Самое имя пап, живых ли то, или умерших, следовало употреблять с особенной осторожностью. Рекомендовалось постоянно держать в памяти, что папа – наместник Божий, а потому воздерживаться от оценки даже таких действий, которыми папы несомненно позорили свое достоинство. Все это, конечно, такие требования, которые сами по себе еще не заслуживают порицания. Еще древние рекомендовали уважительно относиться к памяти даже обыкновенных людей. Отсюда известный принцип, который по справедливости считается мудрым: de mortuis aut bene, aut nihil. Высота же служения пап, их епископский сан, дает им и несомненное право на особенное уважение предпочтительно пред обыкновенными смертными.

Но папы не знали ни в чем границ и потребовали такого уважения к своему имени, такого почета, на который обладали правом, более чем сомнительным.

Так, трудно согласиться, что в договорах пап с иностранными государями имя папы должно стоять непременно на первом месте. Между тем в средние века считалось за непреложный закон, что имя императоров и королей во всевозможных официальных документах должно следовать за именем папы.

Григорий VII пошел еще далее. В его «диктатах» устанавливается, что церковь в своих молитвословиях должна возносить имя одного только папы (quod illins solius nomen in ecclesiis recitetur). Смысл установления заключался в том, что ни патриархи, ни епископы, ни императоры и короли не имеют права быть упоминаемыми в церковных молитвословиях. Но это требование противоречило изначальной и общей практике церкви. И кроме того установление Григория VII имеет тенденцией своей – ради возвышения папского достоинства унизить всякое другое достоинство и служение, как церковное, так и государственное.

Всего яснее эта тенденции обнаруживается в домогательстве пап низвести императоров и королей на степень папских берейторов. Король франков Пипин, помогший Стефану III высадиться из седла, насколько известно, первый подал повод к этому надменному домогательству. Автор подложной дарственной грамоты Константина великого в доказательство того, что к подобным услугам папе венценосные особы обязываются изначальной практикой, производит в берейторы Сильвестра I равноапостольного императора. На этом основании «Саксонское зерцало» читает венценосцам такое назидание: «когда папа садится на коня, император должен помогать ему, поддерживая стремя». Волей-неволей императоры и короли вынуждены были действительно оказывать папе эту унизительную услугу всякий раз, как представлялся к тому случай. Известны частные примеры, что услугой этой пользовались папы от венценосных особ еще в XVI веке (Лев X от Франциска I, Климент VII от Карла V). Но уже в XV веке некоторые из пап как бы стеснялись подобным унижением пред ними царственных лиц. Так, Павел II отказался принять берейторскую услугу от императора Фридриха III. Зато в предшествующие века папы принимали её, как должную дань. Силе обычая должны были подчиняться даже те из императоров, которые хотели держаться по отношению к Риму политики самостоятельной и независимой. Фридрих Барбаросса воспротивился оказать эту честь Адриану IV. Но потом ему довелось помогать садиться на коня антипапе Виктору IV, который возведен был на римский престол императорской партией, и папе Александру III.

Некоторые из венценосцев оказывали папам и иные услуги, тоже унизительного свойства. Например, при торжественной церемонии вступления Бонифация VIII в латеранский дворец, неаполитанский король вел его коня под уздцы и потом, с короной на голове, прислуживал ему за столом. Притом короля не следует винить за избыток угодливости. Он выполнил только принятые при римском дворе церемонии. Любопытные предписания для подобных случаев даются в Sacrarum caeremoniarum ecclesiae romanae libri III. Здесь сказано, что во время банкета, даваемого папами при восшествии на престол, новому первосвященнику отводится особый стол на возвышении. Если при этом торжестве присутствовал император, он получал место на том же возвышении по правую сторону папы, но для него накрывался другой стол. Пред началом банкета император помогал папе умыть руки. Первое блюдо подавалось папе также императором, который выходил за этим блюдом за двери празднственной залы. Короли садились вместе с кардиналами, но последние занимали высшие места. Затем светские князья должны были служить папе за столом, хотя бы то были братья или сыновья королей.

Тщеславие пап могло придавать берейторским услугам императоров и королей особенную важность в том отношении, что они имели публичный характер; притом публичность здесь самая полная, уличная, так как епископы Рима пользовались ими при церемониальных процессиях. Но для папского тщеславия было неприятно то, что церемониальные процессии случаются сравнительно редко, а еще реже приходилось присутствовать при них коронованным особам. Папство же требовало, чтобы весь мир раболепствовал пред епископами Рима во всякое время и при всяком случае. Ни венценосцы, ни простые смертные не должны были забывать ни на минуту, что они рабы, а папа полновластный повелитель. Отсюда развился в средние века обычай, обязательный без изъятия для всех, представляющихся папе, целовать ему ногу. Желание же хотя сколько-нибудь замаскировать унизительность этого обычая привело к мысли украшать папские туфли изображением креста. Католические богословы хотят уверить, что обычай целования ног папы есть обычай весьма древний. Византийские императоры служили будто бы примером в исполнении его. Пред напою Иоанном I пал дескать на землю император Иустин; туже почесть воздал папе Агапиту Иустиниан; император Иустин II облобызал ноги папы Константина. Факты довольно сомнительные, потому что впервые сообщает об них Анастасий библиотекарь, свидетель, по своей тенденциозности, не внушающий особенного доверия. Предполагают, что привилегию на эту почесть папы наследовали от древнеримских императоров, так как многие из них, напр. Нерон, Траян, Диоклетиан и др., подражая восточным деспотам, признавали за собою неотъемлемое право пользоваться этою почестью. Против этой догадки спорить едва ли возможно; потому что папы, величая себя наместниками Христа, действительно предпочитают подражать римским императорам, чем следовать заповеди божественного учителя о смирении.

Но если домогательства пап на подобные почести увенчались успехом; то нет уже ничего странного, что, по установившемуся в средние века этикету, папа при своих приемах ни пред кем, ни даже пред императором и королями, не должен выказывать никакой приветливости, а тем более предупредительности. Чтобы не уронить своего достоинства, при торжественных приемах, он не должен вставать со своего седалища, ни к кому не выходить на встречу, ни кому не делать чести наклонением головы. Подчиняясь правилам этого этикета, король английский Генрих II, приветствуя папу Александра III, когда тот находился в пределах Франции, не осмеливается в присутствии папы сесть. Папы отстаивали принципы установившегося этикета и впоследствии, несмотря на то что блеск их могущества помрачился. Когда император Максимилиан I, предприняв путешествие в Рим для свидания с папою, потребовал, чтобы тот встретил его в Триденте, то должен был узнать, что исполнить это требование для папы значит унизить свое достоинство.

Наконец, кроме такого почета, средневековые папы считали неотъемлемой своей привилегией брать со всего подвластного им мира денежную дань, и, благодаря изобретательности курии, золото действительно потекло в Рим рекою. Одни из папских поборов имели характер налогов косвенных и случайных. Сюда относятся: индульгенционная торговля, судебные пошлины с тяжущихся, искавших правосудия в Риме, пошлины диспенсанционные, т. е. поборы с тех, которые домогались льгот относительно исполнения церковных законов, доходы от резерваций и экспектанций, т. е. от продажи тех духовных мест, при замещении которых обычный порядок под каким-либо предлогом папа отменял, и вакантным местом распоряжался сам непосредственно, иногда (что и называется expectantio) предоставляя право преемства на то или другое место известному лицу еще при жизни настоящего обладателя. Постоянный характер имели аннаты. Этим именем называется подать, которую должны были посылать в Рим, при самом наречении на должность, епископы в размере среднего оклада годовых доходов с предоставленного им диоцеза. Об этих доходах курия имела самые точные сведения, а потому для всех епископских мест установлен был определенный размер и аннат. Когда папы приобрели светскую власть в Италии, то естественно, что и государственные подати, собираемые в Риме и его области, стали взиматься именем папы. Эти доходы назывались patrimonium sancti Petri. А когда епископы Рима возмечтали о всемирной монархии, то потребовали себе постоянной дани и с других христианских государств. Такую дань, под именем динария св. Петра, платили в средние века Англия, Норвегия, Швеция, Дания, Польша, Португалия. Аррагония, Неаполь и проч.

Авторитет пап в средние века получил общее признание. Епископы Рима достигли всего, к чему стремились. Но они не хотели казаться деспотами и узурпаторами, тем более что даже и средневековый человек не легко мирился с рабством. Весьма естественно поэтому, что, безгранично господствуя над жизнью, папство с неотразимою силою вторгалось и в область мысли и верований, помрачая чистоту древне-вселенских начал своими принципами и притязаниями. Собирая власть, епископы Рима показывали при этом вид, будто они хотят стоять на почве божественного откровения и церковного предания. Что папская власть не составляет злоупотребления, а напротив все притязания папства вытекают из тех исключительных полномочий, которые дарованы апостолу Петру самим Господом, это доказывалось тенденциозным истолкованием библейских цитат и фактов евангельской истории, касающихся апостола Петра. Законность же папских притязаний с церковно-исторической и канонической точки зрения подтверждалась подлогами Псевдоисидора, сборник которого стал пользоваться на западе общим доверием. Всякий раз, как только папство встречало оппозицию, епископы Рима и их сторонники указывали на вымыслы этого сборника, нимало не сомневаясь в их подлинности и достоверности.

Впрочем притязания пап сделались так обширны и всеобъемлющи, что для оправдания их недостаточно уже было вымыслов Псевдоисидора; поэтому в описываемую эпоху создаются новые вымыслы и новые подлоги.

Некоторое творчество в этой области обнаружили и сами папы. Так, Григорий VII в своей борьбе с императорской властью ссылался на небывалые факты, будто Иннокентий I отлучил от церкви императора Аркадия, будто папа Захарий лишил престола французского короля Гильдериха, будто Григорий великий грозил тою же участью современным ему государям. Откуда почерпнул великий папа средних веков сведения об этих фактах, неизвестно. Но в тех случаях, где Григорий VII ссылается на письменные источники, его цитаты подтверждают иногда совершенно противоположное тому, что ими доказывается. Например, в письме папы Геласия к императору Анастасию он находит ясно выраженную мысль, будто авторитет монархов есть авторитет подчиненный и зависимый от папской власти во всех отношениях. В действительности же папа V века отклонял вмешательство императоров только в дела веры; в остальных же отношениях Геласий I ставил авторитет государственной власти так высоко, что повиновение законам императоров вменял в обязанность и предстоятелям церкви.

Особенную же ревность в пропагандировании идеи римской супрематии и изобретательность в фабрикации вымыслов и подлогов разного рода для возвышения папского авторитета обнаружили составители канонических сборников.

Первое место в ряду канонистов, явившихся продолжателями дела, начатого Псевдоисидором, занимает епископ вормсский Бурхард († 1025). Ему принадлежит канонический сборник Collectarium или Decretum. Практическим побуждением к составлению этого сборника Бурхард выставляет невежество подведомого ему духовенства и недостаток таких трудов, в которых церковные постановления были бы приведены в порядок и следовательно могли бы иметь руководительное значение в пастырской практике. Из содержания же самого сборника усматривается, что Бурхард имел в виду не только познакомить подведомое ему духовенство с церковным законодательством, но вместе с тем внушить ему особенное уважение к авторитету епископов Рима. Для достижения этой цели, подобно Псевдоисидору, он снабжает некоторые главы своего сборника, заимствованные из франкских капитуляриев, пенитенциала Рабана Мавра и других, сравнительно поздних, источников, фальшивыми надписями, относя их происхождение ко временам древнейшим и выдавая их за постановления апостольского престола в Риме. Этим давалось понять, что папы издавна обладали верховною церковно-законодательною властью.

Еще яснее тенденция эта отпечатлевается в каноническом сборнике епископа луккского Анзельма († 1086). Этот сборник составлен по поручению Григория VII. В полном своем виде он известен только по рукописям. Достоянием же печати сделались только некоторые выдержки из рукописей и надписания книг и глав, на которые распадается сборник Анзельма. Как ни скудны эти данные, а на основании их все-таки следует согласиться с Янусом, что «Анзельм сделался основателем нового церковного права, так как всё, служившее к увеличению папской власти, он извлек из псевдоисидоровских декреталий и привел в ясный порядок, и кроме того дал в своем сборнике место многим новым вымыслам и подлогам». Как широко понимал Анзельм идею папства и какого ревностного поборника своей системы нашел в нем Григорий VII, можно видеть уже из того, что две первые книги рассматриваемого сборника трактуют специально de primatu et excellentia romanae ecclesiae, при чем названные книги распадаются на 168 глав, в которых доказывается законность всех притязаний, заявленных Григорием VII и его предшественниками.

В том же направлении и одновременно с Анзельмом работал кардинал Дейсдедит, который посвятил свой сборник Compendium или Collectio canonum (1086–87) папе Виктору III. И этот памятник средневековой канонической литературы запада до сих пор покоится в архивах. Однако о том, какую программу стремился осуществит Дейсдедит в своем труде, можно судить на основании печатных описаний его, а также на основании предисловия Дейсдедитова, которое издано в полном объеме. В этом предисловии знаменитый канонист григорианской эпохи сам говорит, что он составил свой сборник с целью – утвердить авторитет Рима и отстоять оспариваемую свободу церкви. Тут же Дейсдедит разъясняет и свою принципиальную точку зрения, которая должна была оправдать намеченную цель. Так как апостол Петр, после проповеди евангелия на востоке, перенес свою деятельность на запад и оставил здесь приемников своего служения, то отсюда будто бы вытекает, что римская церковь есть матерь всех церквей. От этого голословного тезиса о прерогативах римской церкви Дейсдедит переходит к папскому приматству. Самим Господом апостолу Петру дана власть ключей. Вместе с этим Христос повелел ему пасти овцы и агнцы и утвердить братию в вере. На этом основании Дейсдедит строит умозаключение, что без соизволения папы не может состояться никакой собор, что правом низлагать епископов обладают только первосвященники Рима, что все важнейшие церковные вопросы должны быть представляемы на его же усмотрение. И это свое личное воззрение Дейсдедит выдает за древний церковный канон. Таково будто бы постановление 318 отцов первого вселенского собора. Далее Дейсдедит распределяет на отдельные части собранный им канонический материал, на котором обосновывается его точка зрения, и направленный к выполнению поставленной задачи. В первой книге говорится о привилегиях и авторитете римской церкви. Вторая трактует о церковном клире. Книги третья и четвертая, в виду борьбы того времени между папством и императорской властью, посвящены вопросу о свободе (libertas) церкви и клира. Выяснив таким образом задачи и план своего сборника, Дейсдедит высказывает убеждение в незыблемости своей аргументации, основанной будто бы на несомненных и авторитетных источниках. При проверке же оказывается, что существеннейшие тезисы Дейсдедита доказываются подложными декреталиями пап и небывалыми определениями соборов, в роде того Никейского постановления, которое цитирует средневековый поборник папства в самом предисловии к своему каноническому сборнику.

К той же группе григорианских канонистов примыкают затем Боницо, епископ сначала Сутры, а впоследствии Пиаченцы, и кардинал Григорий павийский. Первый из них трактует о папской супрематии в IV книге своего канонического сборника и в особом сочинении de persecutione Ecclesiae. Последнему принадлежит сборник Polycarpus. Их тезисы о папстве соответствуют диктатам Гильдебранда и материалу сборников Анзельма и Дейсдедита. У Боницо кроме того есть фрагменты, не встречающиеся в других сборниках. Особенную же важность имеет в его сборнике epitome romanorum pontificum а S. Petro ad Urbanun II; выдержки этого epitome напечатаны у Баллерини.

Современнику Григория павийского, епископу шартрскому Иво († 1117) приписываются два канонических сборника Decretum и Panormia. Из содержания этих сборников усматривается, что составитель их имел под руками обширный канонический материал, которым он пользовался с осторожностью, желая остаться верным духу древнего церковного законодательства. Однако же вопрос о привилегиях римской церкви и приматстве папы разработан здесь согласно с подлогами Псевдоисидора и Анзельма луккского.

Несмотря на обилие подлогов и фальсификаций, совершенных средневековыми канонистами запада для оправдания римских притязаний, в канонических сборниках все-таки оставалось много такого, что свидетельствовало о незаконности папских стремлений к порабощению церкви. Это противоречие между духом древнего церковного законодательства и тезисами средневековых западных канонистов о супрематии кафедры бл. Петра заметил уже кардинал Дейсдедит. Впрочем он мало смущается этим: и в евангелиях, дескать, можно находить противоречия (in euangelistis saepe contingit, sibi invicem contraria videbantur). Поэтому в предисловии к своему сборнику он доказывает, что встречающиеся здесь противоречия суть противоречия только кажущиеся. Для примирения их он предлагает очень простой принцип, что постановления высшей власти должны преимуществовать пред постановлениями власти низшей (inferior potestas potiori cedere debebit). Поставленный в связь с теорией папского приматства, этот принцип имеет смысл, что по всем вопросам церковного права решающее значение должно отдать голосу папы, что если между канонами церкви есть постановления, обличающие незаконность папских притязаний, то они не имеют силы и им следует предпочесть декреты, исходящие от апостольского престола в Риме. Таким образом, по справедливому замечанию Януса, принцип Дейсдедита не только отворял широкую дверь подлогам Псевдоисидора, но в тоже время устранял всякую попытку умерить притязательность епископов Рима посредством древних церковных канонов. О противоречиях между канонами пространно трактуется и в предисловии к Decretum Ивы шартрского. Автор имеет в виду главным образом разноречивые постановления пенитенциалов и для примирения их развивает ту мысль, что церковь в отношении к грешнику должна согласовать требования правды Божией с требованиями божественного милосердия. Замечательно однако, что это, правильное само по себе, рассуждение обставлено такими аргументами, которые направлены как бы к совершенно другой цели, именно к возвеличению папского авторитета. Развивая свою мысль, составитель помянутого сборника старается оправдать её историческими цитатами. Но выдающееся место между этими ссылками принадлежит рассказам о событиях, отчасти действительных, но только превратно истолкованных (напр. об Афанасии великом, Кирилле иерусалимском, Иоанне Златоусте), а отчасти вымышленных (напр. о Полихронии иерусалимском), которыми издавна стали пользоваться на западе, чтобы показать верховенство судебной и законодательной власти епископов Рима, получивших, вместе с полномочием блюсти силу и строгость канонов, также и власть изменять их, по своему усмотрению, согласно с требованиями обстоятельств. Наконец в половине XII в. болонский монах Грациан предпринял обширный труд с специальной целью устранить противоречия, неизбежно явившиеся в сборниках того времени, вследствие фальсификаций всякого рода, которые, выставляя идею папского приматства, затемняли и искажали существеннейшие основы древнего церковного законодательства. Этот труд Грациана известен под двумя заглавиями: в древних рукописях, равно в цитатах древних и новых авторов, он называется то просто Decretum Gratiani, то Concordia discordantium canonum. Первое из этих названий есть обычное для западных канонических сборников средневековой эпохи. Последним же выражается самая тенденция, которую преследовал Грациан. Кем придумано это заглавие рассматриваемого труда – неизвестно. Но его нельзя не признать в высшей степени удачным, так как Грациану удалось достигнуть предположенной цели с блистательным успехом, хотя им и руководят ложные воззрения. Также как и другие средневековые западные канонисты, он приступает к своему труду с предвзятой идеей папского приматства. Он подавлен этой идеей и результатом его предубеждения является то, что папские притязания для него служат критерием для оценки церковных канонов, а не наоборот, как бы следовало. Вследствие этого в сборнике Грациана находят себе место все вымыслы его предшественников. Приняв прежние фабулы на веру, без всякой критики, Грациан дополняет их новыми подлогами, а древние церковные каноны подвергает переработке, влагая в них смысл, соответствовавший папским притязаниям, посредством разнообразных искажений, интерполяций и сокращений текста. Этим путем всякие противоречия в канонах были устранены. В труде Грациана средневековое каноническое право запада получило целостность и гармонию, которой не доставало прежним сборникам. Для достижения этой цели потребовалось много усилий. Уже с внешней стороны Декрет Грациана отличается внушительным объемом. А приведение обширного канонического материала в порядок, распределение и обработка его по категориям и отделам, при чем сборник распадается на distinctiones, causae и quaestiones, свидетельствуют об уме в высшей степени систематичном, изобретательном и изворотливом. Но громадность усилий вознаграждена была тем, что Декрет Грациана быстро приобретает известность, вытесняет собою другие канонические сборники, делается классическим руководством при изучении и преподавании права в университетах, цитируется даже в договорах и трактатах. По обширности влияния с ним не может соперничать никакая другая книга, когда-либо написанная, за исключением разве Корана. И хотя это был труд частного лица, но папы, в сознании важности услуг Грациана римскому престолу, упрочили за ним значение, так сказать, официальное. Еще в XII в., когда приходилось папам ссылаться на действующее церковное законодательство, они обращались обыкновенно к сборнику Грациана. А когда, с течением времени папы наводнили мир новыми декреталиями, имевшими для запада законодательную силу, и когда в Риме явилась мысль составить официальный кодекс действующего законодательства римской церкви; то Декрет Грациана составил краеугольный камень этого кодекса, изданного под заглавием Corpus juris canonici. Сборнику болонского монаха, в полном его составе, отведено здесь первое место, а затем следуют папские декреты, явившиеся позднее и составляющие как бы дополнение к Декрету Грациана.

Начертать полную картину подлогов и фальсификаций, внесенных в церковное право средневековыми западными канонистами, было бы в высшей степени интересно. Но эти подлоги еще ждут своего исследователя, от которого потребуется огромная эрудиция и труд настойчивый и кропотливый. Теперь же собираются для этого только материалы, которых накопилось впрочем уже достаточно, чтобы, на основании частных примеров, охарактеризовать целую систему уловок, употребленных для возвеличения папского авторитета и для извращения смысла соборных определений древней церкви.

Истинным камнем претыкания для пап и западных канонистов служили те соборные постановления, которыми определены привилегии патриархов и в частности прерогативы епископов Константинополя и Рима. Относящийся сюда VI канон никейский извращен на западе еще задолго до Псевдоисидора посредством приписки к нему, которая имела сначала форму заголовка, а потом слилась с самым текстом соборного постановления и вложила в него смысл, которого в нем на самом деле не было. Всего же сильнее папским притязаниям противоречит 28 правило халкидонского, IV вселенского, собора. Этим правилом возобновлялось и подтверждалось постановление II вселенского собора, который предоставил константинопольскому епископу «преимущества чести по римском епископе». При чем, в разъяснение смысла этого постановления, халкидонские отцы называют прерогативы пап и византийских патриархов «равными», в силу того соображения, что град (т. е. Константинополь), получивший честь быти градом царя и сигклита, и имеющий равные преимущества с ветхим царственным Римом, и в церковных делах должен быть возвеличен подобно тому. Это халкидонское определение еще на самом соборе опротестовано папскими легатами. Лев I отказался признать его законность; против него спорили и последующие папы. На этом основании средневековые канонисты совершенно игнорировали халкидонский канон и 36 правило трулльского собора (692 года), в котором возобновлялось постановление II и IV вселенских соборов о преимуществах пап и византийских патриархов и вместе с тем повторялся самый мотив халкидонского определения, что Константинополь, уравненный с Римом в гражданском и политическом отношении, должен быть возвеличен «и в (nec non) церковных делах подобно тому». Но протестовать против канонов и игнорировать их не значит еще поколебать их силу и доказать законность папских притязаний. Это сознано было Грацианом, а потому, для примирения древне-церковных постановлений с идеей папской супрематии, он избирает путь более смелый, прибегая к фальсификации. Его подлог состоит в том, что, приводя 36 правило трулльского собора, он дозволяет себе заменить в латинском тексте этого правила выражение nec non словами non tamen. А это искажение текста совершенно извращает и смысл трулльского канона. Отцы собора постановили, что Константинополь, как город столичный, должен быть возвеличен и в (nec non) церковных делах подобно Риму. В переработке же Грациана смысл трулльского определения состоит в том, что, хотя Константинополь и уравнен с Римом в гражданском и политическом отношениях, однако не (non tamen) следует возвеличивать его в церковных делах. В нынешних изданиях Грацианова Декрета разбираемое место исправлено. Но прошло несколько столетий, прежде чем римские корректоры имели мужество устранить подлог, поставив nec non вместо non tamen.

К числу уловок, которыми средневековые канонисты хотели обойти силу церковных канонов о преимуществах римской и константинопольской кафедр, надобно еще отнести ту особенность некоторых подлогов Псевдоисидора, встречающихся и в сборниках григорианской эпохи, что при перечислении патриархов после папы в них ставится александрийский епископ, а потом антиохийский и иерусалимский; о константинопольском же епископе или не упоминается вовсе, или же ему отводится последнее место. Это делалось с явным намерением унизить константинопольских патриархов, и, конечно, здесь нельзя не видеть также тенденции игнорировать положительные и ясные определения древней церкви, давшей епископам Константинополя в сонме вселенских патриархов место непосредственно за папою. Однако дух древнего законодательства выдерживается тут хоть в том отношении, что сам папа не выделяется еще из сонма патриархов: он первый между ними, но все-таки патриарх. Грациану же принадлежит дальнейший шаг, новое отступление от духа и смысла древне-церковного законодательства. Вместо пяти у него является уже только четыре патриарха – константинопольский, александрийский, антиохийский и иерусалимский. Папу же Грациан избегает назвать патриархом. Так. обр. у канонистов запада исчезают последние следы сознания о равенстве власти пап и восточных патриархов. Папа выделился из сонма патриархов, ибо он есть episcopus universalis, возвышающийся над всеми остальными епископами и даже над патриархами, как над своими викариями.

Из общей мысли о зависимости и подчиненности епископов всего мира и даже патриархов от римского папы очень рано сделан вывод, что папа судит всех, а его судить никто не может. Для средневековых канонистов тезис этот сделался любимейшей темой, над которой они изощряли свою изобретательность. Между подлинными каноническими определениями древней церкви мысль о подсудности папе епископов целого света нашли в правилах сардикийского собора. Чтобы придать им больший авторитет и силу, пытались было эти поместные правила выдать за постановления первого вселенского собора. Когда же против этой попытки последовал из Карфагена протест, основанный на тщательном изучении никейских канонов, то в Риме поспешили навести на сардикийские правила распространительное толкование. Из самого текста сардикийских постановлений видно не только то, что они касались одной западной церкви, но также и то, что на самом западе они должны были иметь силу не постоянную, а временную. В самом деле, выражение 3-го правила: «почтим любовью память апостола Петра и постановим, чтобы производившие суд писали... епископу римскому Юлию», показывает, что сардикийский собор не имел в виду упрочивать за папами на вечные времена право принимать апелляции на решения областных западных соборов, а уполномочивал на это только папу Юлия I лично, вероятнее всего по вниманию к его заслугам и испытанной опытности в решении спорных дел. В Риме же утверждали, что право принимать апелляции сардикийскими отцами упрочено за папами вообще и навсегда; причем мотив соборного постановления указывался в важности кафедры блаженного Петра, который будто бы и сам был князем апостолов и своим римским преемникам передал полноту верховной власти в церкви. Но и это распространительное толкование было отвергнуто карфагенским собором, который еще в начале V в. издал формальное запрещение приносить в Рим (ad transmarina) апелляции, усмотрев в притязании пап принимать жалобы на решения областных соборов «дымное мирское надмение». Тогда, в противовес африканским канонам, явились подложные декреты папы Сильвестра, акты небывалого синуесского собора и история Сикста и Полихрония. Эти вымыслы нашли себе место в сборнике Псевдоисидора, который развивает мысль о верховно-судебной власти епископов Рима кроме того в целом ряде подложных декреталий, помеченных именами пап первых веков. Всеми этими материалами воспользовались григорианские канонисты и, основываясь на них, выставляли тезис, что папе подсуден весь мир, а сам папа ответствен только пред Богом, как бесспорную аксиому. Но от внимания Грациана не ускользнуло, что эта аксиома может быть и основательно оспариваема до тех пор, пока определения карфагенского собора сохранят свой первоначальный подлинный вид по букве и по смыслу. Поэтому Грациан не довольствуется уже вымыслами своих предшественников и посредством прибавки от себя пяти слов к подлинным выражениям относящегося сюда 28 правила карфагенского собора заставляет африканских отцов сказать утвердительно то, что они отвергли. Правило собора в переводе на русский с подлинника читается так: «определено, чтобы пресвитеры и диаконы... в случае жалоб их... на суды своих епископов, были выслушиваемы соседними епископами... Если же они и на этих судей вздумают жаловаться, то пусть обращаются не в заморские суды, но к первенствующим епископам своих областей, как это прежде много раз было определяемо и относительно епископов. Обращающиеся же к судам по ту сторону моря (ad transmarina) да не принимаются в общение никем в Африке». Это определение издано по поводу распри между Римом и Карфагеном из-за пресвитера Апиария и после того, как в Карфагене пришли к полному убеждению в неосновательности папских ссылок на никейский собор, будто предоставивший епископам Рима право апелляции. Одновременно с изданием рассматриваемого канона карфагенские епископы обратились к папе с посланием, в котором формально отказывались признать его всемирным судией и просили его не принимать к пересмотру дел, решаемых на африканских соборах. Следовательно, не может подлежать никакому сомнению, что, запрещая подавать апелляции «по ту сторону моря», карфагенский собор под заморскими судами разумеет по преимуществу Рим. Конечно, выражение: «по ту сторону моря» гораздо шире выражения: «в Рим», или: «к папе». Можно думать, что собор выразился обще и неопределенно из опасения, чтобы притязания, с которыми он боролся в данную минуту, как бы не возникли на будущее время еще где-нибудь, кроме Рима. Но это нимало не затемняет смысла карфагенского канона, который направлен ближайшим образом против апелляций в Рим. Иначе думает об этом Грациан. Его редакция этого правила имеет ту существеннейшую особенность, что латинский текст удлиняется здесь дополнительными словами: nisi forte romanam sedem appellaverint. А с этой прибавкой карфагенское правило получает смысл совершенно новый, диаметрально-противоположный тому, что постановлено карфагенскими отцами на самом деле. С добавлением Грациана заключительный пункт правила в русском переводе должен читаться уже так: «обращающиеся к судам по ту сторону моря не должны быть принимаемы в общение никем в Африке, за исключением того случая, если они будут апеллировать к римскому престолу». Отсюда легко вывести, что карфагенский собор никогда и не думал запрещать апелляций в Рим, напротив признавал вполне законным делом, чтобы тяжущиеся, недовольные решением областных соборов, переносили свое дело к верховному суду папы. Под заморскими судами можно разуметь всякий другой город, но только не Рим. Так, достаточно было одной строки, чтобы обратить в пользу папы самые яснейшие канонические постановления, направленные прямо против притязаний епископов Рима.

В высшей степени любопытен также процесс, посредством которого вырабатывались доказательства в пользу воззрения, считавшегося в средние века за каноническую аксиому, что папа стоит неизмеримо выше соборов. Насколько известно, до Геласия I ни один из пап не заявлял ясно притязания, что незыблемость соборных определений зависит от утверждения их апостольским престолом в Риме. Но едва Геласий высказал это мнение, как явились вымышленные акты, – послание никейских отцов к папе Сильвестру и деяния римского собора в термах Траяновых, касавшиеся утверждения I вселенского собора. Этими подложными актами воспользовался Псевдоисидор, а за ним григорианские канонисты. Но кроме этого аргумента средневековые канонисты имели точку отправления и в действительном историческом факте. Только этот факт был искажен и преувеличен таким образом, что из него добыто было решительнейшее доказательство в пользу зависимости соборов от пап, хотя в действительности этого и не вытекает из него. Рассматриваемый факт заимствуется из истории арианских волнений. Когда антиохийский собор низложил Афанасия александрийского, то папа Юлий I, выступив защитником великого поборника вселенских верований, писал осудившим его епископам: «вам бы следовало написать всем нам (πᾶσιν ἡμῖν, omnibus nobis), чтобы таким образом справедливое решение постановлено было сообща (παρὰ πάντων, ab omnibus)... Разве вы не знаете существующего обычая (ἔθος, consuetudo), чтобы сначала написано было к нам, а потом уже приступлено к постановлению справедливого решения? Итак, если епископ Александрии подал повод к каким-либо подозрениям, то надлежало прежде снестись с этою (западною) церковью». Смысл этих слов очень ясен. Папа отвергает законность антиохийских постановлений, потому что осудивший Афанасия великого собор представлял собою не церковь, а только известную партию. Между тем дело, рассматривавшееся и решенное этим собором, имело первостепенную важность для всей церкви. Поэтому Юлий I и напоминает епископам антиохийского собора, что дела такой важности должны быть решаемы сообща, по предварительном сношении с западною церковью. К сожалению, слова папы были перетолкованы почти современниками. Уже Сократ, отметивший в своей церковной истории стремление пап к господству, как черту характерную, усмотрел и в рассматриваемых словах Юлия I дух высокомерия, вследствие чего он передает их с оттенком резкости и притязательности. Папа будто бы упрекал антиохийских епископов, что они «не пригласили его на собор, тогда как церковными правилами запрещено издавать канонические определения без согласия римского епископа». Иной опять смысл находит в послании Юлия I Созомен: папа будто бы считал привилегией занимаемой им кафедры обязанность простирать свою заботливость за пределы подведомой ему области. В переводе на современный ультрамонтанский язык это значит, что епископу Рима принадлежит право попечения о благе вселенской церкви (cura ecclesiae universalis). Дальнейшему искажению мысль папы подверглась на западе, где схоластик Епифаний передал относящееся сюда место из истории Сократа таким латинским выражением: non debere absque sententia romani pontificis concilia celebrari, то есть, без согласия епископов Рима соборы не могут быть созываемы. Отсюда этот тезис перешел к Псевдоисидору, Анзельму луккскому, Григорию павийскому и Грациану, которые цитировали впрочем не Епифания, а папу Юлия, вследствие чего подлинное послание его подверглось радикальной переработке, согласно с приведенной сентенцией. – Однако этих доказательств казалось еще мало. Канонисты средних веков вообще любили поражать как ясностью своих доводов, так и многочисленностью их. В данном же случае творчество их должно было проявить особенную силу, потому что этого требовала важность самого тезиса. Притом же в вымышленной декреталии Пелагия II, заимствованной средневековыми канонистами из сборника Псевдоисидора, прямо заявляется, что аргументы в пользу этого тезиса многочисленны и разнообразны. «Из многих, сказано тут, апостольских, канонических и церковных постановлений несомненно явствует, что без согласия папы соборы не могут быть созываемы». Такое категорическое заявление необходимо было оправдать. Где эти апостольские, канонические и церковные правила, если их много? И вот являются новые аргументы, которые впрочем доказывают только одно, что в средние века, при всей скудости исторических сведений, умели не только извращать и преувеличивать действительные факты, но даже сочинять их. Благодаря этому искусству, в числе свидетелей в пользу мысли о зависимости соборов от римской кафедры является Симмах, папа VI в. Утверждение его на престоле, как известно, ознаменовано смутами. Он должен был выдержать борьбу с другим претендентом, искавшим епископства в Риме, Лаврентием. В эпоху распри между ними, сторонники последнего угрожали созвать собор, на основании канонических постановлений, предписывающих областным епископам составлять поместные соборы периодически. Эннодий возражал на эту угрозу, что такой собор не мог бы иметь силы, потому что им нарушены были бы сардикийские постановления, предоставившие римскому престолу решение важнейших церковных дел. Так как Эннодий цитирует каноны сардикийского собора, определения которого об апелляциях в Рим не имеют ничего общего с вопросом о праве пап созывать соборы и утверждать их; то история борьбы Симмаха и Лаврентия должна бы служить скорее к опровержению, чем к подтверждению папских притязаний. Во всяком случае из истории борьбы Симмаха и Лаврентия представляется несомненно бесспорным только одно, что враждующие стороны подняли было вопрос об отношении папской власти к авторитету соборов. Но вопрос этот, будучи поставлен ясно, не был исследовал и остался нерешенным. На основании же данных, какие заключаются в средневековых канонических сборниках, следует думать иначе. Вопрос будто бы решен окончательно и притом в пользу папской власти. Это явствует из декрета папы Симмаха о том, что «провинциальные соборы, состоявшиеся помимо папы, не имеют силы». Подобного декрета, который цитируется у Анзельма луккского, Ивы шартрского, Григория павийского и Грациана, на самом деле ни Симмах, ни другой кто из пап, не издавал. Вероятнее всего, что он составляет переработку относящегося сюда места из книги Эннодия. – Вместе с Симмахом и также насильственно средневековые канонисты заставляют свидетельствовать в пользу доказываемого ими положения папу Григория великого, который будто издал декрет, где, между прочим, сказано: «никогда и никому не было и не будет позволено созывать частный собор; но всякий раз, как возникнет сомнение о вселенском соборе, заботящиеся о спасении души, для разрешения своих недоумений, должны обращаться к апостольскому престолу» (ad sedem apostolicam). Этот мнимый декрет Григория великого приводили Анзельм луккский, Григорий павийский и Грациан. У Ивы шартрского он цитируется с именем папы Пелагия I и с тою еще разницею, что для разрешения недоумений об определениях вселенских соборов здесь рекомендовано обращаться к апостольским престолам (ad apostolicas sedes), а не к одному из них (ad apostolicam sedem), понято – римскому, как предписывают Анзельм, Григорий павийский и Грациан. Этим вариантом Ивы шартрского дается ключ к уяснению происхождения подложного декрета от имени папы Григория великого. Дело в том, что, в понтификатство Пелагия I, аквилейский провинциальный собор оспаривал правильность постановлений V вселенского собора. Папа Пелагий I по этому поводу объявил, что сомнения об определениях вселенских соборов должны быть решаемы апостольскими кафедрами, а не самочинными сборищами. Выше всякого сомнения, мнимый декрет Григория великого представляет собою искажение этого исторического факта. Остается неизвестным, по каким побуждениям и с какою целью приписано Григорию великому то, что исторически связывается с именем другого папы. Но зачем понадобилось вместо множественного числа – ad apostolicas sedes поставить единственное число – ad apostolicam sedem, – попятно. Этим путем добывался лишний аргумент к возвеличению авторитета пап. – В этом лабиринте вымыслов и искажений решительно теряешься и недоумеваешь, где кончается здесь невольное заблуждение и где начинается сознательный обман. Но тут приходится удивляться не одной изобретательности и искусству канонистов доказывать недоказуемое. Замечательно еще то, что их аргументация не осталась мертвою буквою, напротив возымела полную силу. Мысль о зависимости соборов от епископов Рима распространилась на западе так широко и утвердилась в умах так прочно, что авторитет соборов потерял свое значение. Не говоря уже о провинциальных, даже те соборы, которые сами величали себя вселенскими и признаются в римско-католической церкви таковыми до сих пор, в средние века служили не более как орудием или органом папской власти. В этом смысле понимали идею соборов сами папы, а потому и распоряжались на соборах с самовластием, позволяя себе иногда даже прямое насилие по отношению к епископам, присутствовавшим на соборе. На той же точке зрения стояли и самые соборы. Поэтому вошло в обычай издавать определения соборов от имени пап. Отсюда формула определений соборных, введенная в 1123 г. при Калликсте II: auctoritae sedis ароstolicae prohibemus. Смысл её тот, что соборы действуют и определяют не самостоятельно, а по уполномочию от пап. Впоследствии папы стали издавать свои определения с соизволения соборов – sacro approbante concilio. Современники все-таки понимали, что соизволение соборов было только пассивным. Поэтому о III латеранском соборе 1179 г. император Фридрих Барбаросса выражался, что это «собор верховного первосвященника».

Преувеличенные понятия о широте и неограниченности папской власти повели к тому, что суд Божий и суд папский считали почти тожественным, говорили, что Бог и папа судят сообща, что трибунал Бога и папы одно и тоже. В сущности это не более как сравнение, которого никто не формулировал в форме положительной истины, требующей строгих доказательств. Им выражалась только мысль, что власть папы есть величина несоизмеримая ни с какою другою властью на земле. Однако средневековые канонисты имели аргумент и в пользу этого сравнения, и стали бы протестовать, если бы кто призвал это сравнение неудачной гиперболой и возразил бы, что равным образом власть Божества есть величина несоизмеримая с властью епископов Рима, как бы велики полномочия пап ни были. Такой аргумент найден был в рассказе Руфина, будто император Константин великий, по поводу распри между епископами, которые жаловались ему друг на друга, отклонил от себя всякое вмешательство в их раздоры на том основании, что епископы суть боги и следовательно ему, как человеку, неподсудны. Но так как из этого замечания императора ничего особенного по отношению к папам не вытекало, то Анзельм и Грациан переработали рассказ Руфина применительно к своей цели и заставили Константина великого назвать богом одного только римского епископа.

В развитии папской системы можно подметить такой общий закон, что практика здесь обыкновенно предшествует теории: сначала папы фактически овладевают какой-либо привилегией, а потом является уже вымысел, которым доказывается, что папы действуют правильно и законно. Разумеется, вымыслы приспособлялись к потребностям времени, указывая для папской власти те пределы, до которых епископы Рима достигли в данную минуту. Но при этом случалось, что вымыслы и подлоги предшествовавшей эпохи оказывались неудовлетворительными для эпохи последующей. Так как притязательность пап возрастала вместе с расширением их власти; то апологетам Рима и приходилось даже заведомые подлоги подвергать переработке и искажениям. Любопытный пример в этом отношении представляет подложная дарственная грамота Константина. Вследствие сделки с Карловингами папы приобрели территориальные владения на Апеннинском полуострове. Это приобретение породило вымысел, имевший целью упрочить за папами светскую власть. Законность сделки, в существе дела незаконной, доказывалась тем, что апостольский престол наделен был территориальными владениями от Константина великого. Следовательно, Карловинги только восстановили давние права епископов Рима. Но так как подарок Карловингов в Риме находили малым, то в подложной грамоте Константина намекалось, что права апостольского престола восстановлены не в полной мере. В Риме желали подчинить папской власти всю Италию, а потому автор подложной донации и передает от имени Константина великого папе Сильвестру «все провинции, владения и города всей Италии, или западных стран» (omnes totius Italiae, seu occidentalium regionum provincias, loca et civitates). На этом основании папы покушались распространить свою власть на весь Апеннинский полуостров и долго спорили из-за наследства маркграфини Матильды тосканской и обладания Корсикой и Сардинией. Впоследствии же созрела идея всемирной монархии и папы не хотели уже довольствоваться Италией и объявили все государства запада собственностью апостольского престола, который предоставил их императору и королями только в ленное владение. Донация Константина великого этому притязанию уже не удовлетворяла. Поэтому первоначальный текст её должен был подвергнуться новой редакции. Необходимо было доказать, что равноапостольный император подарил папе не одну только Италию, а весь запад. И это было доказано посредством замены в только что приведенной выдержке из грамоты Константина великого союза seu частицею et. Искажение по-видимому ничтожное; его даже трудно было заметить. Тем не менее донация Константина получила вследствие замены одной частицы другою совершенно новый смысл, какого не было в первоначальном тексте императорской грамоты. Из новой редакции этой грамоты оказывалось, что папе Сильвестру подарены вместе с Италией и западные страны (omnes totius Italiae et occidentalium regionum provincias, loca et civitates). Правда, о западных странах упоминалось и в первоначальном тексте. Но объяснительным союзом seu давалось понять, что Италия и западные страны одно и тоже, что под западными странами следует разуметь именно Италию. В новой же редакции союз et употреблен с явным намерением отличить западные страны от Италии. Но и это искажение оказывалось несоответствующим, когда мечтательные представления о всемирной монархии побудили пап обратить взоры к востоку. Григорий VII покушался уже распоряжаться землею русскою. Были сделаны подступы и к Византии: папы объявили, что еще со времен Карла великого греческие императоры носят титул и власть преемников Константина великого незаконно, так как с тех пор императорская корона передана была наместниками блаженного Петра от греков сначала Карловингам, а потом в Германию. В пользу таких притязаний говорило то место из донации Константина, где авторитет папы ставится выше императорского. Однако в интересах идеи папской всемирной монархии представлялось необходимым подвергнуть первоначальный текст Константиновой грамоты дальнейшей переработке. С точки зрения этой идеи Константин великий должен бы был или подарить Сильвестру I вместе с Италией и западом также и восточные провинции римского государства, причем самому ему следовало бы уже совершенно удалиться от дел, или же, оставив за собою восток, император обязан был бы объявить, что он правит в качестве наместника папы, по его полномочию. Поправить первоначальный текст донации Константина в этом смысле для изобретательных апологетов папства было бы, конечно, не трудно. Но подобной поправки сделано не было и, вероятно, потому только, что когда идеи папства выяснились в последних своих результатах и когда таким образом явилась необходимость подвергнуть старый подлог новым фальсификациям, то совершенно неожиданно на западе пробудился дух критики, враждебный и беспощадный ко всяким вымыслам.

Составители канонических сборников искажали своими вымыслами и фальсификациями главным образом памятники церковного законодательства, т. е. определения соборов, правила св. отцов и декреталии пап. От их вымыслов пострадала и патристическая литература вообще, так как из писаний отеческих, относились ли они к области церковного красноречия, или имели сюжетом своим исследование христианских догматов, или же, наконец, были исторического содержания, канонисты средних веков заимствовали в свои сборники те места, в которых трактуется о церковном благоустройстве и дисциплине. Более близкое отношение к патристической литературе имеет грандиозный подлог, совершенный в половине XIII века, когда явился сборник: Thesaurus Cyrilli. Составитель сборника неизвестен. Предполагают только, что он принадлежал к доминиканскому ордену. Цель же сборника – доказать, что святоотеческая литература приставляет многочисленные и непререкаемые по своей ясности свидетельства о верховном авторитете епископов Рима. Сборник дает целый ряд таких свидетельств от имени обоих Кириллов, александрийского и иерусалимского, св. Златоуста и мнимого Максима. Этот новый подлог был встречен в Риме с величайшим восторгом. Урбан IV тотчас же сделал из него практическое употребление и выписками из небывалых творений древних отцов обременил свое послание к византийскому императору Михаилу Палеологу. На востоке впрочем не поддались мистификации. Там давно знали, что в Риме вошло в обычай оправдывать свои притязания вымыслами всякого рода. Зато на западе сборник Псевдокирилла быстро распространился и приобрел большое доверие.

От канонистов идея папства перешла к богословам. Тот момент, когда таким образом папская система из каноники проникла в догматику, надобно считать самым важным в истории её развития. Это момент самого полного торжества епископов Рима и окончательного утверждения папской идеи. Бесспорно, канонисты оказали Риму большую услугу. Но каноника должна иметь принципиальную точку опоры в догматике. Авторитет самых церковных канонов покоится на догматическом учении христианства. Их незыблемость и непререкаемость на том именно и основывается, что незыблемы и непререкаемы откровенные истины веры. Каноны церкви утратили бы свою важность и обязательную силу, если бы доказана была их отрешенность от догматов. При гипотезе такой отрешенности следовало бы согласиться и с другим предположением, что чистота и твердость веры пострадать не может, каково бы ни было направление церковного законодательства, хотя бы оно в своем развитии подвержено было таким же колебаниям, ошибкам и противоречиям, какие оказывают несомненное влияние на законодательство государственное, подчиняющееся господствующим понятиям эпохи, условиям места и времени. С этой точки зрения, средневековые канонические тезисы о папской власти необходимо было поставить в связь и соотношение с догматическим учением о существе церкви и основаниях её внешней и внутренней организации. Удовлетворена же была эта необходимость только тогда, когда богословы, взявшись за разработку папской идеи, ввели её в систему церковных догматов. Поэтому их услуга епископам Рима должна быть признана более важною, чем услуга канонистов, Богословы довершили и увенчали то здание, при сооружении которого папы обнаружили так много притязательности, а канонисты – усердия и изобретательности. Система папства уже пользовалась признанием, как факт исторический. Бесспорность папской системы, как исторического факта, состояла именно в осуществлении папских домогательств на деле. Канонисты доказывали, что господство епископов Рима узаконено самою церковью. Когда же папская идея нашла себе место в системе догматов веры, то оказалось, что повиновение папе есть религиозный долг всякого христианина и что церковь не наложила бы на нас этого долга, если бы к нему не обязывало самое откровенное учение веры.

Но тут обращает на себя внимание следующий факт громадной важности. Кроме отпора, данного притязаниям епископов Рима со стороны востока, папство не встретило непреодолимых препятствий к упрочению своей власти на западе. Народы запада склонились под ярмо папского деспотизма и канонисты поспешили изобрести целую массу аргументов в пользу законности этого явления. Одни только богословы медлили признанием догматической состоятельности папской идеи. Так называемое схоластическое богословие уже в XI веке достигло цветущего состояния во Франции, в Германии и в Англии. Но между светилами этой богословской учености до половины XIII в. не было ни одного теолога, которого можно было бы назвать теологом папским. Анзельм кентерберийский, Петр Ломбард. Бернард клервосский, Раймунд Лулл, Альберт великий писали о всевозможных богословских предметах, подвергая их многостороннему исследованию. Они рассуждали, между прочим, и о папстве; но в их богословском миросозерцании папский догмат все-таки не находит места. Они благоговели пред авторитетом кафедры блаж. Петра; но не сказали еще того, что папская система составляет член веры. Оттого у них нет и специального трактата о папской власти. Их суждения о римской кафедре имеют только случайный характер. Насколько известно, Янус прежде других констатировал этот факт и оценил его полемическое значение. Вслед за Янусом на него указывают протестантские авторы Томазиус (Dogmengeschichte) и Делич (Lehrsystem d. römisch. Kirche) и один из вождей старокатолического движения, проф. Лянген. Притом последний из этих ученых в своей книге: «Das vatikanische Dogma von dem Universal-Episcopat und der Unfehlbarkeit des Papstes in seinem Verhältniss zum Neuem Testament und der kirchlichen Ueberlieferung» подтверждает воззрение Януса данными, заимствованными из средневековой богословской литературы. Эти данные и многочисленны и вески. Относящийся сюда отдел книги Лянгена исчерпывает предмет, можно сказать, до дна. Тут собран и обследован весь материал, какой только дает схоластическая литература, по вопросу о папстве. Автор решительно утомляет читателя целою массою выписок из средневековых проповедей, из комментариев на библейские книги и из богословских трактатов. Но труд читателя вознаграждается результатами, которые основаны у Лянгена на близком и обширном знакомстве с церковно-богословскою западною литературою средних веков. Оказывается, что понимание средневековыми богословами тех библейских мест, которые обыкновенно приводятся в подтверждение папского догмата, может свидетельствовать только о борьбе новых папских теорий с древне-церковным преданием. Объяснение этих мест не обходилось без преувеличенных суждений об апостоле Петре и его римских преемниках. Но наряду с преувеличениями встречаются у средневековых богословов такие воззрения, которые не только ничего не говорят в пользу папства, но даже с успехом могут быть обращены против него. Так, из слов Господа к Петру: ты еси Петр... Аз же молихся о тебе, да не оскудеет вера твоя, и ты некогда обращся утверди братию твою, богословы-схоластики, хотя далеко не все и не всегда, извлекали мысль об особенном, привилегированном положении блаж. Петра в лике апостолов. Зато слова Христовы: повеждь церкви... для тех же богословов служили классическим местом, где они находили ясно выраженную мысль, что авторитет соборов выше авторитета папского. Равным образом и идея церкви для средневековых богословов далеко не была тожественною с идеей папства. По их определению, церковь есть совокупность верующих во Христа. Порядок и стройность в её организации и управлении основывается на различии между иерархией и мирянами. Залогом же единства самой иерархии служит приматство папы. Но высокие обетования о пребывании в церкви Св. Духа, о её неодолимости вратами ада и непоколебимости в истине, относятся ко всей совокупности верующих, а не к одной только иерархии, ни тем более к одному только папе. Таким образом приматство папы понимается в смысле довольно узком. Папа не есть еще воплощение церкви. Идея церкви не поглощается идеей папства. Поэтому средневековым богословам можно поставить в справедливый упрек только то, что они колеблются между древне-церковным учением и новыми папскими теориями. Но их нельзя выставлять решительными апологетами папского всевластия.

Нельзя того же сказать о западных богословах позднейшей эпохи, начинающейся с половины XIII века. Корифей схоластического богословия, Фома аквинский († 1274) является первым и вместе решительным защитником папства. Он первый вводит папскую идею в систему христианских догматов и рассматривает папство, как существеннейшее и самое важное звено в устройстве церкви. Для него, папа есть глава церкви, верховный учитель, вселенский епископ, который один обладает полнотою власти, наместник Бога на земле, к которому одному относятся все высокие обетования, данные церкви. Одним словом, аквинский богослов понимает идею папства так же широко, как её разработали средневековые канонисты, и берет на себя труд догматического обоснования всех притязаний, заявленных епископами Рима. Он любил возвращаться к этому предмету часто и рассуждать об нём очень пространно. Но его аргументация не отличается новизною доводов. Оригинально только то, что философия Аристотеля, господство которой в схоластическом богословии сказывается всюду, оказала свое влияние на Фому Аквината и в вопросе о папской власти. В этой философии знаменитый богослов находит такое сильное свидетельство в пользу папства, что он нимало не скрывает источника, из которого заимствуется им общая теоретическая точка отправления всей аргументации, и без колебаний цитирует Аристотеля. По взгляду языческого философа, монархия есть лучшая форма правления. Следовательно, заключает отсюда Фома Аквинат, монархический принцип должен лежать в основе и церковного устройства, потому что церковь, как учреждение божественное, в устройстве своем должна носить печать совершенства. Притом же церковь, хотя этим словом и обозначается коллективное понятие, объемлющее всю совокупность верующих во Христа, по намерению и воле самого Божественного Основателя её, должна быть единою. Единством же необходимо предполагается приматство. Единая церковь должна иметь единую центральную власть. В ней должен быть представитель или наместник самого Христа (summus pontifex gerit plenarie vicem Christi in tota ecclesia). Этим обусловливается стройность организации, порядок управления, внутреннее единство веры. А кого следует признавать наместником Христа, кто сосредотачивает в себе верховную власть, это видно из обетований, данных апостолу Петру. Ему даны ключи царства и полномочие вязать и решить. Он получил заповедь утвердить братию в вере и пасти овцы и агнцы. Властью вязать и решить обладали и другие апостолы. Но блаж. Петр получил её прежде остальных. Притом ему даны и ключи царства, – чего о других апостолах не сказано. А это показывает, что блаж. Петр был не просто апостолом, но князем апостолов. Поскольку же обетования, данные Петру, имеют характер не временный, а постоянный, должны были иметь силу на все времена, до скончания века, то исключительность его полномочий перешла к его преемникам, епископам Рима. Следовательно папа есть носитель полноты церковной власти (papa in ecclesia habet plenitudinem potestatis); на нем попреимуществу опочил авторитет вселенской церкви (ecclesiae universalis auctoritas principaliter residet in summo pontifice). Так влияние аристотелевой философии приводит аквинского богослова к воззрениям, которые вносят в понятие церкви элемент радикального несоответствия с библейским учением. Тогда как писание изображает церковь духовным организмом, в котором внутреннее единство веры обусловливает собою внешнее единство, Фома Аквинат смотрит на церковь механически и внешнее единство поставляет условием единства внутреннего. Из такого общего понятия о церкви и приматстве папы он добывает путем дедукции все частные прерогативы, которых требовали себе папы и которые призваны были за ними канонистами. Аквинский богослов обращается при этом к святоотеческому преданию и столько же многочисленными, как и пространными цитатами доказывает, что церковь искони признавала верховенство авторитета епископов Рима. Но из проверки этих цитат оказывается, что подлинное предание церкви Фоме Аквинату известно не было. С отеческими творениями он знаком был только из Грацианова сборника, который в то время распространен был по Европе в громадном количестве списков, и из сборника Псевдокириллова, присланного ему папою Урбаном IV. При условиях тогдашнего времени это естественно и понятно. Книги были дороги, библиотеки бедны, а вследствие этого ученые люди не могли даже и мечтать о тех удобствах к приобретению необходимых сведений, какими располагаем мы, благодаря типографскому искусству. По необходимости довольствовались сборниками, когда ни одно книгохранилище не заключало в себе полного собрания подлинных писаний отцов церкви. Поэтому вся аргументация Аквината, введенного в заблуждение сборниками Грациана и Псевдокирилла, основывается на подлогах и вымыслах. Так, правильность своих рассуждений об апостоле Петре и данных ему обетованиях Фома Аквинат доказывает ссылкой на св. Златоуста, который будто бы писал, что апостола Петра следует признавать главою и князем апостолов, всемирным монархом, заступающим, для самих апостолов и для всей церкви, место самого Христа. В действительности же св. Златоуст ничего подобного не говорил и цитата аквинского богослова основана не на подлинных творениях св. отца, а на подлоге Псевдокирилла. Доказав таким образом исключительность полномочий апостола Петра, Фома Аквинат делает дальнейший вывод относительно епископов Рима, что приматство пап есть учреждение божественное, основанное на воле и повелении самого Основателя церкви, а не на постановлениях соборов. В подтверждение этого тезиса приводятся подлоги Псевдоисидора, которые Аквинат знает по сборнику Грациана. Поэтому власть одного только папы исходит непосредственно от самого Бога; всякая же другая церковная власть есть власть посредственная, хотя истекающая тоже от Бога, но чрез посредство епископов Рима. Следовательно от папы зависимы и подчинены ему все епископы, все патриархи, даже соборы. Подтвердить это воззрение древне-церковным учением помогают Фоме Аквинату опять Грациан и Псевдокирилл. Наряду с церковными властями авторитету епископов Рима должны подчиняться императоры и короли. Так будто бы рассуждал св. Кирилл александрийский. К тому же ведет будто бы и понятие о церкви и её целях; ибо дуализм духовной и светской власти предполагает и порождает антагонизм между ними, при антагонизме же свобода церкви подвергается опасности и достижение преследуемых ею целей становится затруднительным.

В истории богословия западной церкви это учение Фомы Аквината составляет эпоху. Медлительность его предшественников в признании за папской системой догматического значения показывает, как трудно было сделать первый шаг в этом направлении. Фома Аквинат сделал этот шаг и таким образом поработил Риму богословскую мысль. Вследствие данного им толчка между богословами открывается состязание в искусстве слагать апологии папству. Идея папская утверждается в римско-католической догматике окончательно. В богословских системах она выступает на первый план. Разъяснению и обоснованию её посвящаются специальные обширные трактаты. Она признается наконец не только догматом, но догматом фундаментальным, краеугольным и основным камнем всей вероисповедной системы западной церкви. А это не только благоприятствовало могуществу епископов Рима в настоящем, но должно было служить надежной гарантией за судьбы папства и в будущем. Папы могли испытать унижение. Степень и сфера их практического влияния могли сузиться. Но им легко было опротестовать свое унижение, как поругание права. При теоретическом признании идеи папского приматства, епископы Рима и униженные оставались бы все еще грозною силою, которая могла воспрянуть во всякую минуту. Борьба против папства, как факта, могла доставить победу только временную. Это была бы победа только мнимая. Чтобы одержать победу действительную, нужно было бороться против папства, как принципа. Но все теоретические принципы, даже самые ложные, побеждаются не легко, если они успели овладеть умами. Можно было показать шаткость аргументов, на которых основан папский принцип. Но и в таком случае папство могло еще сохранить жизненность. Оно могло еще господствовать над умами, как предвзятая идея. Много примеров тому, что падают подпорки, на которых держатся теоретические принципы; не смотря на то наш ум слепо держится этих принципов и, признавая негодность старых подпорок, начинает строить новые. Понятно поэтому, что в Риме торжествовали, когда сделалось там известным учение аквинского богослова. Там поспешили даже канонизацией его именно по вниманию к важности заслуг, оказанных им папству. Иоанн XXII, ознакомившись с рассуждениями Фомы Аквината о папском приматстве, усмотрел в этих рассуждениях несомненные следы внушений самого Духа Божия. Поэтому он и признал возможным канонизовать аквинского богослова, хотя имя его еще не было прославлено чудесными знамениями, – что обыкновенно считается существенным условием канонизации. Ради тех же заслуг папству, Фома Аквинат был признан в Риме, так сказать, нормальным теологом западной церкви. Расходиться с ним в воззрениях значило отступать от нормы верований. Следование же по его стопам свидетельствовало об ортодоксальности.

Итак, было признано, что папа есть наместник Христа. Из этого общего тезиса добыто множество частных положений, которые сводятся к признанию верховенства духовной и светской власти епископов Рима. Как наместник Христа, папа – верховный первосвященник и всемирный монарх. Приматство его духовной юрисдикции и верховенство над светскою властью, по средневековым представлениям, есть отобраз первосвященнического и царского достоинства самого Основателя христианской церкви. Но в лице Сына Божия первосвященническое и царское достоинство соединяется с пророческим. Следовательно, епископам Рима должна быть усвоена привилегия, соответствующая и пророческому достоинству Искупителя. Иначе выходило бы, что идея наместничества Христу в папах осуществляется не полно. Требования логики не остались без удовлетворения и с этой стороны. Было признано, что первосвященник Рима есть верховный учитель всех христиан. Но отсюда неизбежно возникает вопрос о папской непогрешимости.

Вместе с другими моментами папской идеи в описываемую эпоху рассматривался и этот вопрос. Его решали практически и теоретически. Практическим решением вопроса надобно считать то, что от апостольского престола в Риме целыми массами исходили декреты, касавшиеся церковной дисциплины, богослужебного порядка, христианского благочестия и нравственности. Самый же важный акт в этом отношении есть дополнение символа вставкой filioque. Отсюда видно, что практически вопрос о папской непогрешимости решен был в утвердительном смысле. В пользу такого же, т. е. утвердительного решения его клонились и теоретические рассуждения некоторых пап прежнего времени, особенно Геласия I, Гормизды I и Агафона I. В подложной дарственной грамоте Константина великого на рассматриваемую тему говорится, что предметы богопочтения и веры христианской подлежат решению апостольского престола в Риме (ejus judicio, quaeque ad cultum Dei, vel fidei christianorum stabilitatem procuranda, disponantur). Эту мысль повторяли и в эпоху процветания папской власти. В dictatus’е Григория VII сказано: «римская церковь никогда не заблуждалась и впредь не подвергнется заблуждениям, как удостоверяет в этом писание» (romana ecclesia nunquam erravit, nec in perpetuum, scriptura testante, errabit). Вопрос о том, относится ли сказанное здесь о римской церкви лично к папам, разрешается другим параграфом dictatus’a, где говорится: «пересматривать мнений папы никто не может, между тем как епископы Рима властны подвергать оценке чьи бы то ни было мнения» (sententia illius а nullo debeat retractari, et ipse omnium solus retractare possit). Из канонистов григорианской школы яснее других высказывается по этому предмету Анзельм луккский. Но его рассуждения имеют ту особенность, что исходный пункт их заставляет ожидать одного, в результате же является совершенно другое. Речь начинается с того, что авторитет патриархов и соборов должен пользоваться высоким почетом. Что установят патриархи сообща, тому должна следовать вся церковь. Равным образом отвергаемое собором патриархов должно быть отвергаемо всеми. Тех следует считать еретиками, которые пренебрегают авторитетом патриархов и действуют вопреки определениям, принятым ими соборно. Судя по такому началу, можно бы заключить, что глаголы истины могут изрекать только соборы патриархов. На самом же деле рассуждения Анзельма клонятся к признанию прерогативы непогрешимости за одними папами. Каждый из патриархов востока может отпасть от образа здравых словес, завещанных церкви. Но епископы Рима изъяты от этой опасности. По молитве и обетованию самого Господа, в преемниках блаженного Петра вера никогда не оскудеет и не поколеблется. Поэтому авторитет патриархов покоится на том только, что их утверждают в вере папы. Грациан говорит: «все постановления епископов Рима имеют такую же непререкаемую силу, как если бы они были утверждены голосом самого апостола Петра». Этот тезис цитируется в Декрете Грациана с именем папы Агафона I. На самом деле подобного тезиса в подлинных писаниях папы Агафона не встречается. Можно впрочем думать, что, приписывая свой тезис папе Агафону I, Грациан имел в виду его послание к византийскому императору и инструкцию легатам, посланным на VI вселенский собор. В этих документах Агафон I вдается в преувеличенные рассуждения о папском авторитете, с целью снять со своего предместника Гонория I обвинение в ереси. Только болонский монах выражается гораздо сильнее, чем писал папа в своих посланиях. Следующий же тезис представляет собою образчик не усиления только мысли источников, которыми пользовался Грациан, но положительного искажения смысла. Блаженный Августин относил к каноническим книгам (к библейскому кодексу) прежде всего те писания, которые ранее других приняты апостольскими престолами. Грациан же навязывает бл. Августину мысль, что «папские декреталии принадлежат к каноническим писаниям» (inter canonicas scripturas decretales epistolae connumerantur). В виду этого, вопрос о папской непогрешимости, и с точки зрения Грациана, должен быть решен в утвердительном смысле. Фома Аквинат говорит, что папа обладает правом формулировать члены веры (nova editio symboli), и решать догматические вопросы окончательно (finaliter determinare ea, quae sunt fidei). При этом выписками из Псевдокирилла доказывается, что эта истина торжественно признана отцами церкви. Если же непререкаемость и общеобязательность догматов основывается на их абсолютной истинности; то ясно, что признание за папами права окончательного решения догматических вопросов совершенно равносильно признанно епископов Рима непогрешимыми, что в приговорах пап не может быть никакой ошибки. В противном случае вместе с папою могла бы впасть в ересь и вся церковь, ибо если вероопределения епископов Рима имеют окончательную силу, то их следует признать и обязательными для всех. Было даже мнение, что папы обладают не только непогрешимостью в вере, или даром безошибочности в определении догматических истин, но вместе с тем и даром безгрешности в нравственном отношении, или личною святостью. Такую мысль бросил еще Эннодий, защищая папу Симмаха, нравственная безупречность которого была заподозрена сторонниками Лаврентия, спорившего с Симмахом из-за обладания римским престолом. Её подхватил Псевдоисидор, который сообщает, будто она одобрена была двумя соборами. В одном из своих писем Григорий VII поддерживает мнение Эннодия на основании собственного опыта. Известный же с его именем dictatus заключает в себе такой параграф: «правильно избранный папа несомненно делается святым, по заслугам блаж. Петра» (romanus pontifex, si canonice fuerit ordinatus, meritis beati Petri indubitanter efficitur sanctus). Отсюда мысль о святости пап нашла себе доступ в сборники григорианских канонистов. Но потом её оставили. Богословы и канонисты стали строго разграничивать догматическую непогрешимость от нравственной безгрешности, так что если эти понятия смешиваются иногда даже и в наше время, то только людьми не имеющими ясных богословских познаний.

Несмотря на все это вопрос о папской непогрешимости в описываемое время оставался все-таки нерешенным. Всего знаменательнее то, что сами папы формулировали тезисы, которых никак нельзя примирить с доктриной папской непогрешимости. Агафон I развивал теорию папской непогрешимости в послании на имя византийского императора. Шестой вселенский собор с доводами папы не согласился и предал анафеме Гонория I наравне с другими еретиками монофелитами. В Риме должны были примириться с этим фактом, хотя там и сознавали, что осуждение Гонория составляет прецедент самый невыгодный для папского авторитета. Ближайшие к собору папы вынуждены были даже подтвердить анафему, произнесенную над их предшественником. А один из них, Адриан II, хотя и держался самых преувеличенных представлений о папском авторитете и открыто защищал мнение, что епископов Рима судить никто не может, однако осуждение Гонория шестым вселенским собором признавал правильным на том основании, что Гонорий обвинялся в ереси, а когда папа погрешает в вере, то собор в праве судить его. Плохим защитником теории папской непогрешимости был и величайший из средневековых первосвященников Рима, Иннокентий III. И в теории и на практике он держался принципа, что над папами нет и не может быть никакого суда на земле, ни церковного, ни тем более гражданского. Но отстаивая этот принцип, Иннокентий III допускал одно изъятие из него, именно по отношению к папам еретикам. В таком смысле папа высказывался неоднократно и весьма торжественно, в речах на день годовщины своего посвящения. Однажды им сказано: «вера тем необходимее мне, что во всех остальных грехах я ответствен только пред Богом, за грехи же против чистоты веры я могу подпасть и суду церкви». В другой раз Иннокентий III выразился: «римская церковь может низложить своего первосвященника, если он впадет в грех духовного прелюбодеяния, т. е. в ересь». Правда, как бы для смягчения своей мысли, папа делает оговорку: «однако, только с трудом можно согласиться, что Бог попустит первосвященнику Рима погрешить против веры» (ego tamen non facile crediderim, ut Deus permitteret romanum pontificem contra fidem errare). При всем том выражения Иннокентия III ясны настолько, что признать его инфаллибилистом, как делают это современные богословы Рима, нет никакой возможности. Равным образом и между средневековыми провинциальными соборами были такие, которые позволяли себе называть пап отступниками от веры, нарушителями церковных правил и отеческих установлений. Правда, в борьбе этих соборов с Римом победа осталась за папами. Но знаменательна уже самая возможность подобных явлений. Отсюда несомненно вытекает, что идея папской непогрешимости не приобрела еще в то время догматического значения, не успела сделаться общим верованием. В противном случае соборы не могли бы нападать на папский авторитет так смело. В истории этой борьбы соборов с папами поучительно в особенности то, что сами епископы Рима, когда ортодоксальность их верований и действий подвергалась сомнению, не выставляли, в качестве аргумента против соборов, общего принципа папской непогрешимости, напротив давали отчет соборам в своих верованиях. Так, папа Пасхалий II, в эпоху споров из-за инвеституры, был открыто обвинен в ереси и в измене церкви за то, что сделал несколько важных уступок императору Генриху V. И это обвинение рассеялось только тогда, когда папа представил римскому собору 1112 г. подробное исповедание веры. Ко всему этому необходимо наконец прибавить, что даже величайшие из средневековых сторонников папства, высказывавшиеся вовсе недвусмысленно в пользу папской непогрешимости, формулировали тезисы, которыми разрушаются их собственные теории. Замечательнее всего то, что Грациан, потративший столько труда и усилий, чтобы устранить из древнего церковного предания все противоречившее сложившимся к его времени воззрениям на папство, допустил в своем сборнике несколько недосмотров, которые и позволяют одним выставлять его инфаллибилистом, а другим, с одинаковым на это правом, причислять его к противникам папской непогрешимости. Трудно, в самом деле, не согласиться с новейшими богословами Рима, что Грациан говорит в пользу ватиканского догмата, когда приравнивает голос папы голосу апостола Петра, а за папскими писаниями признает такую же непререкаемую силу, как и за каноническими книгами библейского кодекса. Но не менее справедливо и то, что ватиканский догмат прямо отвергается знаменитым каноном Грациана Si papa, где буквально говорится, что папе можно противиться и даже судить его, когда он погрешает в вере. Равным образом и об авторитете папских декреталий Грациан в одном месте обмолвился, что они имеют безусловно-обязательную силу только в том случае, если не противоречат евангельскому учению и определениям св. отцов. Вывод из этих фактов прост. Ватиканский догмат не может опираться не только на вселенское предание, но даже и на предание собственно римской церкви описываемой эпохи. Правда, епископы Рима действовали тогда с таким неограниченным и подавляющим авторитетом, как будто идея папской непогрешимости получила уже общее признание. Все-таки умы не были еще настолько отуманены, чтобы ватиканский догмат можно было считать догматом или общим верованием и того времени.