№ 31. Июля 30-го

С таким вопросом приступил некогда к Божественному Учителю Иисусу Христу один законник из фарисеев, которые разделяли заповеди закона Божия, по их важности, на большие и меньшие. Между христианами, по-видимому, не должно уже быть таких совопросников, которые бы стали спрашивать: кая заповедь больши есть в законе, – потому, что каждый из нас, как крестившийся во Христа, с юных лет воспитываемый в недрах святой Церкви Его и постоянно назидаемый святым учением Его, знает, конечно, хорошо тот ответ, который дает Господь Иисус Христос вопросившему Его законнику, – знает, что заповеди: любить Бога всем сердцем и всею душою, и ближнего своего – как самого себя, суть не только первая и большая заповедь, но и такие, из которых основывается весь закон (Мф.22:40). К несчастью, вопрос фарисея нередко повторяется и в наше время, если не буквально, то в иных формах, более или менее ясно обнаруживающих в совопросниках непонимание сущности закона евангельского. Одни, например, предлагают такой вопрос: все ли заповеди закона равно важны и равно обязательны? И – ужели преступление всякой заповеди закона будет равносильно на суде небесного Законодателя? Другие, не более тех понимающие сущность закона Христова, в недоумении спрашивают о том, ужели проклят всяк, иже не пребудет во всех писанных в книзе законный (Гал.3:10)? Ужели тот, кто и весь закон соблюдет, согрешит же во единем, будет всем повинен (Иак.2:10)?

Это печальное явление в нравственной жизни христиан побуждает нас поглубже вникнуть в дух закона и посмотреть, каким образом, в заповедях любви к Богу в ближнем, заключается весь Закон Божий, и как потом, с нарушением одной какой либо заповеди, нарушается и весь закон?

Если мы обратим внимание на происхождение закона, то увидим, что он есть не что иное, как выражение воли божественной. В первый раз закон изречен был избранному народу самим Богом; потом, когда сей закон нужно было повторять народу и предавать письму, он повторяем и писан хотя и людьми, но не как слово человеческое, но как слово Божие, как воля Божия: и рече Господь, глаголя.., тако глагола Господь.., сия словеса, яже глагола Господь творити я.., – вот обыкновенные выражения богопросвещенных вестников закона Божия, которые ясно показывают, что сии вестники говорят не от себя, а от лица Божия, что верховный Законодатель есть Бог, они лишь Его служители и посредники между Ним и народом. Если же закон есть выражение воли Божией, то в своей сущности он должен иметь и действительно имеет и свойства воли божественной. Воля Божия есть воля святая и благая, как свят и благ Сам Господь (Лев.19:2; 1Цар.2:2; Пс.146:9); есть не что иное, как полнейшая любовь, потому что сам Бог любы есть (1Ин.4:8, 16), все Его свойства суть облачения любви; все действия – выражения любви. А из любви что может проистекать, кроме одной любви? Значит, и Закон Божий есть закон любви – и в этом смысле, что он есть выражение любви, и в том, что для исполнения его необходима любовь. Если мы вникнем теперь и в сами заповеди закона, то увидим, что как они ни различны на первый взгляд, в сущности же, со стороны Законодателя, суть не что иное, как выражение одной любви, а по отношению к нам – требования той же самой любви. Знать одного истинного Бога и кроме Его не знать никакого другого Бога, не произносить напрасно святого имени Божия, почитать Его и повиноваться Ему; во всех нуждах обращаться с молитвою к Нему одному, уповать на Него одного; затем – почитать своих родителей, не убивать своих ближних, не любодействовать, не похищать чужой собственности и даже не желать ничего чужого, не клеветать на ближнего, но заботиться о его благосостоянии, помогать ему во всех нуждах, – все сии и подобные им заповеди что такое в своей сущности, как не выражение со стороны Законодателя полной любви к нам и не требования от нас такой же любви – любви к Богу и любви к своим ближним? Бог есть любовь и вместе высочайшее добро и источник всякого добра и блаженства; значит, когда Он открывает нам Себя в своих заповедях, открывает нам само добро и источник его, открывает, очевидно, из желания нам добра, из любви к нам; когда заповедует нам почитать Его одного, стремиться к Нему одному, на Него одного возлагать свои упования, – опять заповедует сие из любви к нам, с тою благою целью, чтобы указать нам надежнейшее средство к достижению того невозмутимого счастья, того нескончаемого блаженства, которого мы ищем, но которого никто не хочет доставить нам, кроме Бога. Далее – к чему иному ведут нас заповеди – почитать родителей, не убивать других ни делом, но словом, не клеветать, творить добро всем, даже и врагам, – как не к добру, не к нашей же пользе, не к нашему счастью? Это так очевидно, что сомневаться может разве тот, кто не живал с людьми. Значит и в сих заповедях вполне выразилась любовь Божия к нам.

Если же весь закон Божий, все заповеди закона суть не что иное, со стороны Законодателя, как выражение и определение одной в той же любви, и одна любовь составляет всю сущность сих заповедей, то не ясно ли отсюда, что и для исполнения сих заповедей с нашей стороны прежде всего нужна полная любовь к тому, о ком и о чех говорят они нам, т. е. любовь к Богу и ближним и даже к самим делам, в которых она должна проявляться? Всякий из нас испытал, без сомнения, сам на себе, как успешно и плодотворно бывает то дело, которое совершается с полным расположением к нему, из любви к предмету деятельности; как, напротив, тяжело и безуспешно делать то, в чему нет никакого расположения. Если же эта истина непререкаема в отношении к простым житейским делам в вещах, то ужели кто скажет, что возможно исполнять заповеди Закона Божия без сердечного расположения и без любви к Богу и ближним, о которых говорят сии заповеди? Ужели возможно иметь почтение к Богу и упование на Него, не имея любви к Нему? Да будет же известно, что без любви невозможно даже и знать Бога, знать настолько, насколько бы нужно и можно по силам и средствам, дарованным человеку: не любяй не позна Бога, говорит возлюбленный ученик апостол Христов (1Ин.4:8), и сам Господь сказал, что только любящий Его может исполнить Его заповеди: аще кто любит Мя, слово Мое соблюдет; не любяй Мя, словес Моих не соблюдает (Ин.14:23, 24), Или скажет кто, что без любви можно исполнять заповеди, касающиеся наших отношений с ближним, как это бывает на самом деле? Действительно, мы часто и почитаем высших себя, не имея любви к ним, и благотворим низшим и нуждающимся, тоже без особенной любви к ним часто по своекорыстным расчетам, и держим себя по отношению к своим ближним и к собственности их в пределах, указанных законом, даже молимся иногда друг за друга, хота я в общих выражениях, «за вся православныя христианы», «о мире всего мира»; прощаем обиды своим врагам, не питая к ним никакого сердечного расположения; – все это так, все это возможно; но полезно ли и спасительно ли такое исполнение заповедей? А вот что говорит св. апостол Христов о религиозной деятельности христианина, не сопровождаемой христианскою любовью: аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любве же не имам, бых (яко) медь звенящи, или кимвал звяцаяй. И аще имам пророчество, и вем тайны вся и весь разум, и аще имам всю веру, яко и горы преставляти, любве же не имам, ничтоже есмь. И аще раздам вся имения моя, и аще предам тело мое во еже сжещи е, любве же не имам, никая польза ми есть (1Кор.13:1–3). Если же и вера, и дар пророчества, и все познания, и благотворение и даже самоумерщвление без любви ничего не значат пред Богом и не доставляют нам никакой пользы, то не более ли ничтожны и бесполезны остальные наши добродетели, когда мы совершаем их без сердечного участия и без полной любив к тем, кому хотим сделать добро? Почему же это? Да потому именно, что любовь есть душа всех заповедей, следовательно должна быть душей и всякой деятельности, что она есть сущность закона Божия, основание и сущность всех заповедей в отношении к нашим ближним; следовательно, чтобы наше исполнение сих заповедей имело цену пред очами Божиими и было благотворно по своим для нас последствиям, оно должно и совершаться под влиянием любви к ближним и с любовью. А без нее наши добродетели ничем не будут отличаться от добродетелей неведущих Бога язычников; пусть они на время и доставят нам пользу, но эта польза никогда не может быть прочною, как не имеющая истинного и прочного основания; главная же невыгода таких добродетелей та, что они никогда не приведут нас к желанной цели – к единению с Богом и вечному блаженству, потому что с Богом, Который сам есть любовь, и общение может иметь только любовь, только тот, чье сердце исполнено святой и безграничной любви к Богу и ближним; а достигнуть небесного наследия, по учению слова Божия, могут только дети Божии, т. е. исполненные любви к Богу и ближним: всяк любяй, от Бога рожден есть... Бог любы есть, и пребываяй в любви, в Бозе пребывает, и Бог в нем пребывает (1Ин.4:7, 16). Вот почему и Господь Иисус Христос заповеди о любви к Богу и ближним назвал не только первыми в большими, но и такими, на которых основывается весь закон; и св. апостол Христов называет любовь не только исполнением закона (Рим.13:8, 10), но и союзом совершенства (Кол.3:11), называет ее так именно потому, что в любви действительно заключается весь закон, что все заповеди закона, как бы не были они высказаны, суть выражение и определение одной и той же любви к Богу и ближним, так что кто стяжал эту любовь, тот непременно и исполняет все заповеди закона, отнюдь не считая это тяжким для себя бременем; и наоборот, кто хочет через исполнение их угодить Богу и достигнуть нескончаемого блаженства, тот необходимо должен развить в себе чувство святой любви на столько, чтобы оно везде и всегда было первым и единственным побуждением, душою всякого доброго дела. Стойте в вере, мужайтеся, утверждайтеся, учит св. апостол Павел и далее прибавляет: но все делайте с любовью: вся вам любовию да бывают (1Кор.16:13–14).

Теперь легко уже понять и то, каким образом нарушением одной заповеди закона нарушается весь закон. Мы видели, что заповеди закона суть выражение и частные определения одной и той же любви христианской; значит, по сущности своей, они нераздельны и составляют нечто единое. А отселе необходимо уже следует, что когда мы нарушаем какую бы то ни было частную заповедь, то становимся преступниками закона любви, выражением и определением которой служит эта заповедь; ясно обнаруживаем свое неуважение к этому закону, а в нем – явное неповиновение самому Законодателю. Когда, например, мы отказываем в помощи несчастному, вместо подачи милостыни нищему, смеемся над ним и тем оскорбляем его; то этим самим не нарушаем ли мы закон любви к ближнему? А поскольку сей закон есть закон Божий, воля Божия, то с нарушением закона любви к ближнему, очевидно, нарушаем и закон любви к Богу, воле Которого не хотим повиноваться. И вообще к какой бы частной заповеди мы не обратились, нарушение ее всегда будет преступлением против закона любви – или к Богу, вместе и к Богу и ближним, и на какой бы порок свой мы не взглянули, в каждом увидим то же преступление против закона любви, или, что тоже, против всего закона Божия, и в тоже время всякий порок будет ясным знаком отсутствия в нас любви христианской. Гневаемся ли мы на ближнего, смеемся ли над его недостатками, завидуем ли его благосостоянию, думаем ли мстить кому за обиды, не радим ли о спасении явного грешника, – все это прямо говорит о недостатке и даже совершенном отсутствии в вас христианской любви, потому что это все свойства любви; любовь, по учению апостола Христова, долготерпит, не завидует, не превозносится, не бесчинствует, не мыслит зла, не радуется о неправде, радуется же о истине (1Кор.13:4–6); свидетельствуя же о недостатке в нас собственно любви, помянутые пороки наши говорят и о нашем пренебрежении закона любви, и любви к ближним и любви к Богу, виновнику сего закона. Но если несомненно, что нарушением одной заповеди закона нарушается весь закон, то пусть никто не сомневается и в том, что и последствия для нарушителей частных заповедей те же, какие бывают от нарушения всего закона, т. е. виновность пред Богом (Иак.2:10), проклятие или отвержение от общества спасающихся (Гал.3:10), суд и наказание.

А. С-в

IV. Целомудрие

Между добродетелями, которыми по воззрениям Церкви должны украшаться пастыри, как само собою разумеется и как иначе нельзя и ожидать, самое видное место занимает целомудрие. Известное требование апостола Павла: подобает епископу (или, что в этом случае все равно, – пресвитеру) быти единыя жены мужу (1Тим.3:2), не смотря на различные толкования, какое давали этому требованию, и не смотря на его так сказать специальный смысл, какой оно имеет, Церковь всегда понимала еще и в том общем значении, что служители алтаря Господня должны быть далеки от всякого рода и вида нецеломудрия.

Общение с Господом, частнее принятие святейшей плоти и крови Иисуса Христа для всякого христианина составляет главное условие его духовной жизни, служит средоточием всей христианской жизни. Если же все служение в христианской Церкви сосредоточивается около бескровной жертвы, если служители сего святилища суть органы общения мира, то они должны отличаться особенною чистотою и целомудренностью жизни. 25-е апостольское правило епископа, или пресвитера, или диакона, впадших в блудодеяние, поставляет наравне с клятвопреступниками и ворами и угрожает им низвержением: «епископ, или пресвитер, или диакон, в блудодеянии, или в клятвопреступлении, или в татьбе изобличенный, да будет извержен от священного чина. Такожде и прочии причетники». Но что они не должны быть вместе с тем отлучаемы и от общения церковного, апостольское правило побуждение этому указывает словами св. Писания: не отмстиши дважды за едино (Наум.1:9), Но если пастырям за плотские грехи угрожается извержением от священного чина, то отсюда видно, какие высокие требования качательно телесой чистоты Церковь представляет к исполнению своим пастырям, как раздаятелям божественных таин и служителям святилища. Если Церковь ограничивается здесь только одним извержением от священного сана, то это потому, что она милосердная и сердобольная мать. Впрочем некоторые частные церкви судили дело это строже. Св. Василий Великий это правило считает древнейшим, а св. Амвросий называет его апостольским преданием.

Постановления Апостольские вполне согласны с этим и требование апостола – быть епископу единыя жены мужу – объясняют в том смысле, что апостолы, а с ними и Церковь, имели в виду удаление от служителей Господних грехов плоти. Во 2-ой главе 2-ой книги читаем: «епископом подобает быть такому, который имеет одну жену, не бывалую прежде замужем, и который добре управляет своим домом. Возводимый на степень епископа должен быть испытан, целомудрен ли он, верен ли, скромен ли, имеет ли он, или имел целомудренную и верную жену; благочестиво ли воспитывает и учит ли заповедям Господним детей своих; боятся ли и уважают его и повинуются ли ему все домашние его. Ибо если и близкие ему по плоти живут с ним несогласно и сопротивляются ему, то как он подчинит и заставит повиноваться себе чужих?» Не ясно ли из этого объяснения апостольских слов, что Церковь во служении пастырском желает видеть только таких лиц, которые имеют все ручательства нравственной непорочности? Пастырем Церкви может быть только такой, кто имеет или имел одну только жену. Живая или покойная жена его должна быть целомудренна и верна. В других местах говорится, что епископ или пресвитер не должен иметь в своем супружестве падшую, а здесь требуется, чтобы жена кандидата в пастыри Церкви не была прежде замужем. Все эти требования имеют в виду удалить от служителей святилища всякий нравственный порок. Требования от пастырей Церкви душевной и телесной непорочности вызвали даже было вопрос, не сделать ли пастырей Церкви совсем безбрачными. Известно, что на первом вселенском соборе этот вопрос решен был отрицательно, хотя вскоре после этого собора в некоторых частных церквах стали не допускать к священству людей женатых. Мало по малу в западной церкви это входило в нередкий обычай, в последствии незаконно возведенный в правило церкви. Вселенская Церковь не давала закона о безбрачии духовенства, хотя и всегда старалась иметь пастырей целомудренных и незазорных в своем поведении, чего она достигала и не прибегая к насильственному закону нынешнего католичества.

V. Трезвенность

С сохранением телесной чистоты в самой внутренней связи находится требование трезвенности. Апостол Павел это поставляет в числе главных свойств пастырства. В очах древнего христианства божественный Спаситель представлялся так живо, к Нему, вознесшемуся на небо и седшему одесную Отца так горячо воздевались руки, что не могло прийти и на ум, с невоздержанием пользоваться благами земли. Кроме того, постоянно угрожавшая борьба мученичества не давала на это времени. Можно бы поэтому сказать, что требование Постановлений Апостольских, чтобы епископ был трезвен и невинопийца, почти было излишне для того времени, когда так твердо и с такою уверенностью ожидали пришествия Господа. Но Церковь в своих органах предполагает и людей порочных; поэтому она и не почла излишним выставить на вид свои требования относительно трезвенности. Вследствие этого, 42 и 43-е Апостольские Правила угрожают пастырям, предающимся пьянству, тяжелым наказанием. 42-е Правило принадлежит к древнейшим в снова представляет нам понятие о высоком воззрении Церкви на пастырей, и о заботливости, с какою она старалась удалить от них всякий порок. «Епископ, или пресвитер, или диакон, говорит это 42-е Правило, игре и пьянству преданный, или да престанет, или да будет извержен». 43-е Правило говорит о том же пороке и не диаконов, чтецов и певцов, и угрожает, если они не престанут, подвергать их отлучению.

VI. Милосердная любовь в житейских делах

Скупость есть такой грех, который меньше всего сознается, в котором реже всего каются, и который больше всего ожесточает сердце. Этот порок также несовместим с необходимым бескорыстием пастыря, как плотские страсти с высоким достоинством его. Поэтому между церковными постановлениями мы так часто встречаем требование, чтобы пастыри не были скупцами, не требовали лихвы, но чтобы были щедры. 44-е Апостольское Правило берущим проценты угрожает отлучением: «епископ, или пресвитер, или диакон, требующий от должников, или да престанет, или да будет извержен». Стоит только представить себе «вечери любви» древних христиан, чтобы понять, что тогда не могло быть пастырей скупцов и лихоимцев.

Пастырь должен быть сострадателен, щедр и гостеприимен. В 25 главе 2-ой книги Апостольских Постановлений читаем: «подаваемое по заповеди Божией, т. е. десятины и начатки, да употребляет епископ как человек Божий; приносимое же добровольно для бедных да разделяет пристойно на сирот, на вдов, на больных, на нуждающихся в больницах, так как он, по назначению Божию, распоряжается всем этим. Посему, епископы, по правде уделяйте всем нуждающимся, и сами пользуйтесь частью благ Господних, но не злоупотребляйте; ядите от них, но не съедайте все одни, а делитесь с нуждающимися, и избегайте делать оскорбления Богу; ибо если вы одни это поядите, то Бог укорит вас как ненасытных: молоко попили и в шерсть оделись, или: неужели вы одни будете жить на земле? Поэтому-то повелено вам в законе: возлюбиши ближнего твоего как самого себя.

Но это мы говорим не для того, чтобы вы не пользовались трудами своими; ибо написано: не загради устен вола молотяща, но чтобы вы пользовались умеренно и по справедливости. Поэтому, как вол, молотящий на гумне с незагражденными устами, пасется здесь, но не все выпасает, что есть на гумне; так и вы, совершающие служение на гумне, т. е. в Церкви Божией, пользуетесь церковными благами, как делали это и левиты, служившие в скинии свидетельства, которая во всем была образом Церкви, и даже самим именем предуказывала на Церковь. В скинии же левиты, а также их жены, сыновья и дочери свободно брали из того, что подавалось Богу всем народом под именем приношений, из начатков, десятин, жертв и возлияний. Поскольку же назначение их было служить в скинии, то и не дано им было удела между сынами Израилевыми, потому что приношения народа были уделом Левия и наследием колена левиина.

Итак, епископы, вы для своего народа – священники и левиты, совершающие службы в священной скинии святой и кафолической Церкви, предстоящие жертвеннику Господа Бога нашего, и приносящие Ему разумные и бескровные жертвы через Христа великого первосвященника. Вы подражатели Христа Господа. И как Он на древе крестном понес грехи всех, будучи без всякой вины и преступления распят за тех, которые достойны были наказания; так и вы должны приписывать себе и считать своими грехи народа, ибо у Исаии сказано о Спасителе нашем: Сей грехи наша носит и о нас болезнует; и далее: Той грехи многих вознесе и за веззакония их предан бысть. И как Христос вполне принадлежит вам, так вы должны принадлежать мирянам, находящимся под вашею властью: не считайте же легкою и удобною должность епископа. Итак, нося тяжесть, первые получайте и плод, но уделяйте от него и нуждающимся, так как имеете отдать отчет пред Тем, Кто не может обмануться, когда Ему представлены будут ложные отчеты».

Из этого видно, что Церковь требовала от своих пастырей благотворительности не только как обыкновенной христианской добродетели, но и поставляла особенною обязанностью должным образом употреблять дары верующих. Сострадательная любовь составляет далее такой характеристический признак верующих во Христа, что пастыри, если хотят исполнять свое призвание, необходимо должны побуждать и увещевать к ней. Это предписывают и Апостольские Постановления в 8-ой главе 4-ой книги:

«Предстоятель! говори народу, что говорил оный мудрый Соломон: чти Господа от праведных твоих трудов, и начатки давай ему от твоих плодов правды, да исполнятся житницы твоя множеством пшеницы, вино же точила твоя да источают. Итак подавайте нуждающимся от праведных трудов верующих пищу и одежду, собирайте деньги для выкупа рабов, пленных, вверженных в узы, обвиняемых клеветою, осужденных тиранами на единоборство или на смерть за имя Господне; «освобождай ведомых на смерть и мертвых выкупай, не щади денег».

При отсутствии основных капиталов или имуществ для поддержания храмов и духовенства, при многочисленности бедных, из которых большею частью в первые времена и состояли церкви, мы едва в настоящее время можем представить себе надлежащее значение благотворительности того времени. Пособие заключенным в темницы за имя Иисуса распятого, подарки темничным стражам, чтобы они не препятствовали подавать узникам св. евхаристию и духовные утешения, погребение тел мучеников и попечения о семействах, отцы и матери которых пострадали за веру, все это требовало значительных сумм. Кроме того, живая вера древних христиан не щадила ничего на украшение храмов. Поэтому само собою понятно, как духовенство должно было первее всего подавать собою пример готовности на всякие жертвы и лишения, когда миряне не отказывались от жертв, какие с ее стороны необходимы были для поддержания своих храмов в цветущем их состоянии или по крайней мере для поддержания их существования.

VII. Ревность к своему служению

Пастырь должен любить свое святое служение Господу и души своей паствы. Он должен быть всегда готов к своему служению. Для этого он и поставлен, для этого он и облечен чудным достоинством посредника между Богом и людьми. Если же он нерадит о братии, то он – соль обуявшая, закваска, потерявшая свою силу. К чему же он может быть тогда полезен? У него нет цели его существования.

Церковное законодательство определяет епископам и пресвитерам наказание и в том даже случае, если они, забыв братскую любовь, допускают терпеть недостаток бедному клирику и поставляет их наравне с убийцами. 59-е Апостольское правило гласит: «Аще кто епископ, или пресвитер, или диакон, некоему от клира, нуждающемуся не подаст потребного; да будет отлучен. Закосневая же в том, да будет извержен, яко убивый брата своего». Такое же наказание угрожает епископу и пресвитеру, если они нерадят о воспитании в благочестии причта и народа. В 58-м Апостольском правиле читаем: «епископ, или пресвитер, нерадящий о причте и о людех, и неучащий их благочестию, да будет отлучен. Аще же останется в сем нерадении и лености: да будет извержен».

Апостольские Постановления называют нас стражами, и соединяют с этим именем требование прилежной и неусыпной пастырской ревности, «Вам, епископы, говорится в 6-й главе 2-й книги, подобает быть стражами народу, потому что и вы имеете себе стража Христа. Будьте же и вы добрыми стражами народа Божия, ибо Господь к каждому из нас говорит через Иезекииля: сыне человечь, в стража дах тя дому Исраилеву, и услышиши от уст Моих слово, и проповеси им от Мене. Егда реку грешнику: грешниче, смертью умреши, и не будеши глаголати (грешнику), еже сохранитися нечестивому, (еже обратитися ему) от пути своего, (и живу быти ему), той беззаконный в беззаконии своем умрет; а крове его от руки твоея взыщу. Аще же ты проповеси нечестивому путь его, еже обратитися от него, и не обратится с пути своего; тои в нечестии своем умрет, а ты душу свою избавил еси Подобное же говорит пророк и о мече: Аще наведу мечь и поймут людие земли человека единого от себе, и поставет его себе в стража; и узрит мечь грядущий на землю, и вострубит трубою, и проповесть людем; и услышит услышавый глас трубы, а не сохранится, и найдет мечь, и постигнет его, кровь его на главе его будет: яко слыша глас трубы, и не сохранися, кровь его на нем будет: а сей понеже сохранися, душу свою избавил. И страж, аще увидев мечь грядущ, и не вострубит трубою, (и не проповесть людем), и людие не охранят себе, и нашед мечь возмет от них душу, та убо беззакония ради своею взяся, а крове ея от руки стража взьщу. Меч означает суд, труба же священное евангелие, а страж – епископ, председательствующий в суде и Церкви, которому своею проповедью подобает возвещать и свидетельствовать о суде. Ибо если он не будет возвещен и засвидетельствован народу, то грех неведущих припишется вам.

Поэтому свободно и смело обличайте и увещевайте нарушающих дисциплину, неведущих наставляйте, знающих подкрепляйте, заблуждающих на путь возвращайте. Ибо если будем часто повторять и внушать одно и то же, то может статься, что в некоторых от частого слышания пробудится стыд и хоть один раз будет сделано что-нибудь доброе, или устранится что-нибудь злое. Ибо Бог сказал через пророка. «засвидетельствуй им это, может быть услышат твоего гласа».

Подобным образом говорится и в 18-й главе 2-й книги. «епископ должен заботиться обо всех, и о тех, которые не согрешили, чтобы они не грешили, и о тех, которые суть во грехах, чтобы покаялись во грехах. Ибо Господь говорит: «блюдите, да не презрите единого от малых сих». Итак знай, епископ, достоинство свое и власть свою как вязать, так и разрешать,.. Старайся всеми силами, чтобы в тебе ничего не было предосудительного, чтобы кто-нибудь не погиб от твоего соблазна; ибо мирянин заботится только о себе, но ты обо всех. Ибо написано: «и рече Господь к Моисею: ты и Аарон возмите грехи священства!» Поэтому заботься обо всех, так как имеешь отдать отчет за многих, и здоровых береги, падших увещевай, и кого подверг покаянию, облегчи вину его, при молитве за него всей Церкви, и возложивши на него руку, позволь ему быть в Церкви, сонливых и нерадивых пробуждай, ободряй, увещевай, усиль свои заботы, зная, какова предстоит тебе награда, когда ты это сделаешь, и напротив, какая предлежит опасность, если вознерадишь.

Приведем еще одно место из 14-ой главы 2-ой книги Апостольских Постановлений: вы должны заботиться также и о тех, которые находятся в болезни, в опасности и в заблуждении; и, что ни случилось бы, увещевайте их выздоравливать, и избавляться от смерти; ибо не здоровые нуждаются во враче, во больные.

(Продолжение следует).

Года два назад вам случилось прожить несколько месяцев в огромной раскольнической слободе Самарской губернии; и так как местные священники слишком много говорили при этом про упорство и начитанность некоторых из раскольников, то нам очень хотелось познакомиться с кем-нибудь из них. Священники ввели нас в дом одного богатого купца, сын которого (около 30 лет) слыл за самого ожесточенного раскольника. Тем не менее однако ж, когда мы с ним встретились, то судя по очевидному доверию к науке и образованности, какое в нем заметили, по его попыткам склонить разговор на религиозные предметы, наконец принимая во внимание непредубежденность его мысли относительно этих предметов и терпимость к чуждому мнению, мы с первого же раза затруднились отнести его к закоренелым раскольникам и он действительно не был раскольником, а только считался им; направление его отчасти определяется направлением его отца: последний в молодости тоже слыл раскольником. Чтобы понять это направление и не смешивать его с расколом, для этого обратить не мешает внимание на то, чем сопровождается обыкновенно самостоятельное искание религиозной истины без всякого внешнего руководства и пособия образования. Отличаясь от природы пытливым умом и необыкновенною религиозностью, сын (как и отец) не имел надлежащих средств к удовлетворению своего ума и сердца; поэтому пытливый ум его, в соединении с большою религиозностью, привел его почти к тому же, что называется на ученом языке скепсисом или отрицанием. Еще отец его, занимаясь торговлею, бывал на своем веку и в Москве и в Петербурге, имел дело со всякими людьми; еще отец его, не получив правильным образом религиозного образования, с жадностью читал все, что ни попадалось ему под руки касательно веры и церкви. Люди, с которыми он сталкивался и беседовал о предметах веры, были люди полуученые или даже малограмотные, доходившие до понимания истин веры своим умом, или вовсе ничего не понимавшие, тут бывали и раскольники. Такого же достоинства были и книги, которым отдавал он свободное от дел время; на первом месте между ними должно поставить сочинения в духе русской благочестивой старины, бездоказательно толкующие о внешних видах благочестия и вместе с тем восстающие против обыкновенных слабостей современной жизни, – иногда с явными стремлениями к расколу. Но при своем крепком природном уме он но мог отдаться влиянию этих книг вполне, тем более, что они одна другой противоречили; напротив, они развили в нем только недоверие, сомнение к учениям человеческим, сообщили его мыслям направление скептическое, черное. Недовольный собою, он перенес черный, неблагоприятный взгляд мало-помалу и на Церковь, – по крайней мере, в стремлении к непонятному, но светлому идеалу жизни, он отвернулся от окружавших его людей, с их нечастыми стремлениями и шаткими воззрениями, ушел в себя, охладел ко всем и ко всему. Его огласили раскольником, и он перестал посещать храм Божий. Но он не был таким раскольником, каким его почитали другие, каким едва ли не считал себя и сам; доказательство этому можно находить уже в том, что когда силы души его утомились и пытливость с годами прошла, когда т. е. он оставил самостоятельное преследование непонятной и непостижимой для него истины религиозной, он отдался водительству Церкви. Но между тем как ум отца отдавался в послушание веры, ум сына только начинал входить в свою силу и сознавать права свои. Сыну пришлось идти дорогой отца. Сын пошел дальше отца по этой дороге. Прочитав все отцовские, большей частью старинные, книги, сын по торговым делам, перешедшим к нему по старости отца, имел возможность читать и такие сочинения, существования которых отец и не подозревал, – сочинения новейших богословов – рационалистов и философов-скептиков. В то время, когда мы с ним познакомились, у него не было почти ни одного убеждения, не оказалось почти ни одной религиозной истины, против которой он не знал бы более или менее сильных в его глазах опровержений, и он страдал, не умея справиться с противоречиями, накопившимися в его голове. Одно только одушевляло его и управляло его действиями – любовь к истине. Фальшь раскола и молоканства он сознавал уже, и между тем как все вокруг считали его то ожесточенным раскольником, то молоканином, он с благородным негодованием относился и к раскольникам и к молоканам, неутомимо посещал их религиозные сборища, сбивал с толку их толковников и начетчиков, так что некоторые из них довольно часто близки были к обращению в православие. Но сам он имел довольно много возражений против Церкви; причиной этому был слишком строгий взгляд его на Церковь, по которому религиозное невежество многих членов Церкви, их мертво-обрядовое благочестие и, вследствие того, разные мелкие беспорядки, допускаемые иногда со стороны их в храме во время богослужения, отнимают будто бы у Церкви слишком много качеств, необходимых для того. чтобы, принадлежа к ней, не потерять способности к истинному религиозно-нравственному самоусовершенствованию. Возражений его против духовенства, против отсутствия в Церкви приложимой и общедоступной проповеди и т. п., мы не приводим, из уважения к невозможности при настоящих обстоятельствах требовать от сельских священников слишком многого. Но нельзя не заметить при этом, что когда мы стали беспристрастно рассуждать о названных недостатках Церкви, когда стали более или менее решительно признавать их и доказывать, что Церковь не может состоять из одних совершенных, что мелкие или частные недостатки не отнимают у нее ее значения, в мыслях начетчика заметно произошел переворот в пользу Церкви. Он высказал нам, и высказал с глубоким сожалением, что в селах будто бы мало встречал он священников, способных рассуждать о предметах веры и Церкви неофициально и беспристрастно.¹³⁸

– Меня зовут и раскольником и молоканином, надо мной издеваются, меня ожесточают, а никто не поговорит хорошенько о деле.

– Однако вы ходите и к молоканам и к раскольникам, возразили мы.

– Хожу, чтобы читать Евангелие и Апостольские послания; они ничего не понимают в вере – я им толкую.

– А в церкви, за богослужением, разве нечему поучиться?

– Я хожу в церковь – изредка. Беспорядков много. Внешность. Обрядность.

– В обрядах заключается глубокий смысл. Вольно же не знать значения обрядов богослужебных...

– А форма, парадность? Прошлое лето перед пасхой священник предложил подписку на покупку для освещения церкви плошек. Отец мой пожертвовал 5 р., а я нет, потому что не убежден, что такое освещение прилично храму Божию, – мирской суетой отзывается; а св. Макарий Египетский говорит, что человек, поступающий против своего убеждения, уподобляется псу, возвращающемуся на свою блевотину. За отказ я опять стал молоканином…

Понятно, как трудно говорить сельскому священнику с таким начетчиком. Еще понятнее то, как осторожно и осмотрительно должно действовать священнику в таких приходах, где есть подобные начетчики. Одно неосторожное слово, один неосмотрительный шаг, одна необдуманная мысль, высказанная священником самовластно и приведенная в исполнение без предварительного соглашения с прихожанами, может повредить и ему лично и делу всей Церкви. Мы не знаем теперь, что сталось с нашим оппонентом-начетчиком, но уверены, что из него может выйти и раскольник, и молоканин, похожий на западных протестантов, и самый ревностный сын православия, смотря по обстоятельствам, или по тому, как будут управлять этими обстоятельствами местные священники. Ведь молоканство и раскол совсем не так противоположны друг другу, как кажется с первого раза; то и другое направление, при взаимных ограничениях, могут сойтись между собою, потому что молоканство, отрицая внешность в религии, наружное богопочтение и иерархию, пришло к этому отрицанию вследствие крайне-обрядового направления приверженцев старины и раскольников; помирить между собой эти две крайности – внешность раскола с духовностью молоканства – значило бы возвратить заблуждающих в недра Церкви православной. И наш начетчик принадлежал к числу придерживающихся старинки, не был, по-видимому, недоволен их мертво-обрядовым направлением, стал отставать от них и, охладев к Церкви, легко мог удариться в противоположную крайность, перейти к молоканам, если бы только не запутался в сетях, расставляемых обыкновенно подобным людям раскольниками. Среда придерживающихся старинки представляет удобную почву и для молоканства и для раскола.

Внешнему так сказать обрядовому пониманию приверженцами старины христианства как нельзя больше соответствует направление наших раскольников. Входите вы в дом приверженца старины, и следы старого русского формального благочестия поражают вас: свечи и ладан. На божнице, множество икон, картины страшного суда и пр. Священники при хождении по прихожанам с молебнами, стараются ясно припомнить семейства, придерживающиеся старинки, потому что знают, что в этих семействах смотрят на священника очень серьезно, не как в прочих домах, взвешивают каждое его слово, каждый его шаг, следят за священнодействием с самым ревнивым вниманием. Видимое благоговение священника и священнодействиях есть, первое условие, ожидаемое от него строгими последователями благочестивой старины. В глазах у них священник должен совершать всякую требу как можно торжественнее и полнее, точнее. Обрядовая сторона богослужения хорошо известна каждому, придерживающемуся старинки. Знают они также и то, какого благочестия требует от священника его высокое звание. Конечно, благочестие понимается ими, как мы сказали, более формально; но тем более должно дорожить священнику, в виду их, внешними выражениями благочестивого, религиозного настроения. Поклонники старины молятся все большим крестом и вообще не любят ничего, что несогласно с духом и преданиями этой старины¹³⁹. По нашему мнению, священник поступит совершенно основательно, если в разговорах с приверженцами старины не будет слишком ратовать против любимого большого креста. Но особенно подрывается в глазах приверженцев старины достоинство священника в том случае, если они замечают в нем слабость к вину, или когда он подстригает у себя волосы или усы, разрешает в непозволительное время на рыбу, на употребление табаку и проч. На все эти и подобные слабости в священнике приверженцы старины смотрят такими же глазами, как и раскольники, почему и действительно обращаются в раскол, если священник не обращает должного внимания на требования их благочестивого чувства.

Но кроме исправности по служению и благочестия по жизни, священник, поставленный среди придерживающихся старинки, обязывается к некоторым особенным отношениям и в делах мирских, общинных. Характер этих особенных отношений определяется условиями того положения, какое имел церковный причт в древней Руси.

В древности причт церковный был в полной зависимости от мира, т. е, от земской общины. Земство выбирало себе членов церковного причта из своей среды, или из духовного звания, почти независимо от воли архиерейской, при приеме предлагало священно-церковнослужителям свои условия, за нарушение которых удаляло их с места по своему усмотрению. Причту церковному приходилось, поэтому, много терпеть от самовластной толпы прихожан; он был под самым строгим контролем последних. Впрочем и члены причта, на правах земских людей, принимали непосредственное участие в управлении земскими делами, даже имели особенное пред простыми членами земского союза влияние на эти дела. Смешение мира с Церковию и причта с прихожанами было следствием того обстоятельства, что наша древняя община, по коренным условиям своего устройства, совершенно сливалась с церковным приходом. приход и община были одно и то же; так что ни жизнь Церкви не мыслилась отдельно от жизни земской общины, ни дела земства не совершались без влияния церковно-религиозных начал. Известные в юго-западной России церковные братства имеют в основе своей эту именно историческую связь общины с Церковью. Эту же связь общества с Церковью призываются ныне вызвать к жизни и приходские попечительства. Древние наши общины, или приходы, были братствами, которые для обсуждения своих дел, общественных или церковных, собирались на так называемые братчины или сходки, где за чаркою общего пива или водки, освящаемой благословением местного священника, постановляли приговоры с характером окончательного решения. Не даром и в настоящее время общее пиво на сходках составляет такую необходимость для мирской общины. Церковные причты, особенно священники, пользовались на братчинах преимущественным правом голоса. Понятно, на какие предметы, по отношению к Церкви и духовенству, обращала главным образом свое внимание устроенная таким образом община. Этими предметами были: украшение храма, состояние и движение церковных капиталов, содержание духовенства, его нравственность и т. д. Нуждаясь в каком либо члене церковного причта, община старалась найти на вакантное место «человека хорошего», порядочного семьянина и не пьяницу, и когда находила такого человека, то исходатайствовав ему пред епархиальным начальством посвящение в духовный сан, принимала к своей церкви и обеспечивала, если он своею жизнию оправдывал ее выбор. Далеко не последнее место занимали при этом в глазах общины и общественные добродетели духовного лица, как-то: общительность, смирение пред общественным мнением, тяготение в мирским делам, сочувствие земским интересам, распорядительность и т. д. Здесь не место рассматривать такое положение причта в древней общине с канонической точки зрения, но нелишним находим заметить, что зависимость от прихожан пастырей Церкви, взятая конечно не в исключительных формах, – зависимость неприятная и по-видимому вредная для материального благосостояния духовенства, была на самом деле очень полезна делу Церкви, потому что обусловливала тесную связь народа, или общины, с Церковью, поддерживала в обществе тяготение к церковно-религиозным формам жизни. Выделяя на служение Церкви людей из своей среды, или из духовного звания, но таких, с которыми общество было связано всеми отношениями жизни, общество уже через то самое становилось ближе и к Церкви, и к делу веры. Не даром, в самом деле, как скоро наше духовенство, с течением времени, стало отрываться от земства, от общины, и образовать из себя отдельное, замкнутое сословие, среди народа начали являться самозванные учители и толковники веры, вне влияния духовенства свободно распространявшие в народе уродливые, доморощенные понятия о вере и нравственности христианской, – толковники, полагающие основание всевозможным расколам. В материальном же отношении прежнее положение духовенства среди земства более давало, чем отнимало¹⁴⁰.

Как бы то, впрочем, ни было, только приверженцы старины, оставаясь более других прихожан верными преданиям истории, до сих пор смотрят на священника почти как на своего подчиненного. Они не жалуют священников, если замечают в них нравственную самостоятельность и независимость характера; им хотелось бы видеть в членах причта чуть не безответных рабов своих, от которых бы не только нельзя было терпеть каких либо неудобств и ограничений, но на счет которых можно бы было пожалуй попользоваться, при случае, чем-нибудь. И на храм Божий, и на священника они чуть не предъявляют прав собственности, думая распоряжаться церковью по старине. Нигде так мало не живут, поэтому, священники, как в приходах, наполненных приверженцами старины. Не имея власти сместить непонравившегося священника сами по себе, они меняют у себя священников посредством просьб и доносов на них к высшему духовному начальству. Жаловаться на непонравившегося священника они считают своею священною обязанностью, при чем для них ничего не стоит выбрать от общины надежных ходоков депутатов и послать куда следует. Но если священник успеет им понравиться, они всегда найдут в себе и решимость и право голоса, чтобы заступиться за него пред начальством. Само собою разумеется, что причиною неудовольствия, так часто возникающего между священником и приверженцами старины, не всегда бывают какие-нибудь проступки первого против прямых обязанностей его звания. Мы уже сказали, что особенно считается ими в священнике несогласным с требованиями благочестия. Но протестуя например против слабости священника к крепким напиткам, приверженцы старины не желают, чтобы он совершенно отказывался от чарки водки, предлагаемой ему при случае, во имя общественных отношений, или, как они выражаются, по любви. Священник, ведущий жизнь замкнутую и слишком строгую, доходящую до ригоризма, им не по нраву. Еще только поступая к ним на приход, священник должен, по их понятиям, пригласить их к себе и непременно угостить водкой, если хочет с ними познакомиться; без этого нет у них и знакомства с священником, как они его (знакомство) понимают по старинному русскому хлебосольству. А без знакомства у них и делать нечего. Мы знаем один очень интересный случай в этом роде; конечно подобных случаев можно бы набрать много. Приезжает молодой священник в село, только что определенный туда, – село богатое, около 2000 душ. Вот, думает, поживу – на славу! Не то чтобы он был человек гордый или нелюдимый – совсем нет, напротив – очень добрый и общительный человек, простой; да не знал он, что за приход дали ему в управление, а приход-то переселенцы из одной подмосковной губернии, старина, земско-церковная община. Знакомиться, думает, надо с своими прихожанами, получше как-нибудь познакомиться. Да чего еще лучше, как отрекомендоваться в церкви, в следующий воскресный день, сказать своей пастве после обедни живое приветственное слово... Остановился он в доме своего предместника, стало быть не имел до воскресенья даже случая познакомиться с кем-нибудь из прихожан. Наступает ожидаемый воскресный день Идет в церковь – на улицах ни души, входит – церковь пустая, ждет – прихожан нет, кончилась обедня, выходит с приветственным словом, а приветствовать некого. «Что это значит»? спрашивает старого причетника священник. – «А вы что не познакомились»? Возражает тот. – «Я хотел только»... – «Так нельзя: вас знать не будут, в церковь не будут ходить». – «Как же? – Надо было вам прежде пригласить к себе прихожан и угостить, выпить с ними, они честь любят». Дьячок объяснил как знал. После этого урока неопытный священник хотел было поправить дело, но уже было поздно, впечатление сделано. Он прослыл в приходе неудобным, несподручным, ради него кричал и бунтовал мир на сходках, а через нисколько месяцев депутация от общины уже летела в губернский город с просьбою от всего мира взять у них ненужного им священника и дать другого.

Общительность и простота священника в отношениях к прихожанам, по мнению приверженцев старины, качества очень хорошие в священнике, хотя бы та и другая вела его к умеренному употреблению хмельных напитков. Но попробуй священник у придерживающихся старины не соблюсти требований благочестия, покушать например рыбы в успенский пост, подстричь усы и пр. За то и уважают же они священников, отвечающих их понятиям о благочестии. Нам известен один священник особенно хорошо применяющийся ко вкусу приверженцев старины; независимо от безукоризненности правил жизни, в высшей степени обязательной для священника, он приписывал большое значение и внешним, так сказать безразличным в нравственном отношении действиям, коль скоро шло дело о лице священника. Сам он не делал ни одного шага без того, чтобы не оттенить его видимым образом религиозною мыслию, не положить на него печати церковно-богослужебной обрядности. Простой народ, особенно придерживавшийся старинки, говорил он, желают видеть в священнике олицетворение древнерусского благочестия, представителя древнерусских форм жизни, и тот плохой священник, который легко относится к требованиям их формального благочестия. Странным даже иногда казалось молодым священникам, как этот опытный священник хлопотал об угождении народному чувству благочестия, до каких мелочных, по-видимому, расчетов доходило в нем это усердие. Но он знал, что мелочи мелочам рознь, и где на мелочи смотрят серьезно, там они перестают быть мелочами, – знал он, духовный пастырь, что его пасомые – младенцы во Христе, а не совершенные христиане, и его пастырская мудрость не дозволяла ему подвергать испытанию слабую совесть пасомых, хотя бы так называемыми мелочами. Раз в успенский пост заехал к нему чиновник, которого нужно было угостить рыбой; а священник не только себе не разрешал на рыбу не в указанное время, но и домашних своих не допускал до этого, из опасения, чтобы через них, особенно через неосторожную прислугу, ревнивые к церковному уставу прихожане не узнали об этом и не сказали про его дом недоброе. Долго обдумывал священник, как бы удовлетворить желанию гостя без шума и огласки; но каково же было его горе, когда следы приготовления в пищу рыбы замечены были им через несколько дней на самом дворе, который постоянно открыт для его прихожан. В ту же минуту он распорядился, чтобы соблазн был смыт и уничтожен до последнего признака. Нужно ли объяснять, каким уважением пользовался этот священник за свое благочестие в своей местности! Приводим факт. Раз является к нему из соседнего села, отстоящего верст за двадцать, крестьянин с просьбой, чтобы «батюшка» приобщил его, когда он захворает. Но представляем разговор их с буквальною точностью.

– У вас есть свой священник, сказал хозяин приехавшему простолюдину.

– Так-то так, да я, батюшка, роскольник, а у нас священник усы подстригает.

– Правда ли это?

– Так точно. А ты не делаешь этого греха, и рыбы не ешь в пост успенский, – мы не здешние, а знаем.

– Так ты ради этого не хочешь у своего священника приобщаться?

– А то ради чего же? У нас много таких. Вот мы раскольники позываемся, а такого, как ты, нам давно хочется священника, чтобы усы не подстригал.

– И приобщаться стал бы?

– Разумеется стал бы. А у своего настоящего не хочу. А как захвораю сильно, и ты, батюшка, не откажись – я пришлю за тобой лошадь, – пожалуй приобщить-то меня хоть перед смертью-то.

Факт очень замечательный, наводящий на размышление. В частности этот факт показывает: а) что между так называемыми раскольниками есть люди вовсе не относящиеся к раскольникам, а просто придерживающиеся старинки, отчего, вероятно, и насчитывают ныне так много раскольников; б) что однако эти мнимые раскольники, перенося свои неудовольствия против священников, вытекающие из нарушения ими обычаев благочестивой старины, на существо самой православной Церкви. могут делаться настоящими раскольниками, особенно при содействии раскольнической пропаганды. Но всем ли требованиям приверженцев старины священник уступать должен ради блага православной Церкви? Да и можно ли священнику настолько изучить претензии благочестивой старины, чтобы во всякое время найтись пред приверженцами ее и суметь предупредить их желание? Что действительно идет из старины, и хотя не заключает в себе добродетели, но и не противно ей, противоречит тому конечно было бы со стороны священника не благоразумно, – по крайней мере до поры до времени, когда приверженцы старины, благодаря, между прочим, распространению сельских школ будут способны рассуждать о вере и благочестии более правильным образом. Несчастье наше в том, что у нас действительно не обращается должного внимания на характер и степень религиозного развития народа. В храме, где прихожане от мала до велика все придерживаются старинки, почитают восьмиконечный крест, молятся большим крестом, – в таком храме ставят над иконостасом большой величины крест четвероконечный, без имени и без распятия. Народ приходит в свой новый храм и начинает роптать – пишущий был очевидцем этого случая: – «зачем у них поставили в церкви четвероконечный крест, да еще без имени, без распятия¹⁴¹. На золото что ли хотят заставить их молиться!..» Хорошо, что священник был так рассудителен, велел тотчас же снять великолепный крест, уничтожить позолоту и написать на кресте старинное распятие. Что касается требований, заявляемых пред священником приверженцами старины во имя земских, общинных отношений к нему, в этом случае может оказать священнику немаловажную услугу изучение положения духовенства, какое имело оно в земско-церковной общине в старину. Мы видели уже, что по тому положению священник не может устранять себя от дел и интересов земства, тем более, что сами крестьяне, по старой привычке, постоянно обращаются к нему и за обыкновенным советом, и за решением семейных тяжб и пр.

Касательно другого вопроса, вопроса о возможности для священника подробного научения приверженцев старины со стороны религиозно-нравственной, в этом отношении было бы очень полезно ему, кроме указаний его практики, знакомство с обращающимися в кругу этих приверженцев книгами и рукописными тетрадками. Здесь вся жизнь этих людей, со всеми их религиозными мнениями и нравственными правилами. Выше мы говорили, что имеем в своем распоряжении довольно большую коллекцию книг и рукописных листочков, взятых у грамотных любителей древнего благочестия: думаем, нелишним будет представить здесь, для образчика, несколько, более интересных выдержек из этой литературы, тем более, что в них читатель найдет подтверждение наших мыслей о приверженцах старины.

Убеждаясь из пересмотра лежащей перед нами коллекции книг и тетрадок в крайне внешнем благочестии придерживающихся старинки, мы больше всего встречаем здесь списков так называемого в молитвословах начала, состоящего из известных молитв и определенного количества земных и поясных поклонов. Не зная этого начала, по понятию приверженцев старины, нельзя приступить и к молитве, почему начетчики, около которых они добывают себе список начала, пользуются у них необыкновенным уважением. Само собою разумеется, что начало составлено из прекрасных молитв, в духе глубоко-христианского молитвенного настроения, тем не менее молитва по началу не всегда может быть одинаково хороша и душеполезна. Приверженцы старины до того верят в силу начала, что, полагая его; как они выражаются, большею частью не думают о его содержании. Поэтому священники сельские, особенно где есть придерживающиеся старинки, прекрасно бы сделали, если бы прежде всех забот о религиозном образовании прихожан сообщили им смысл и значение каждой молитвы начала, даже каждого слова, встречающегося в нем. Не можем не сказать здесь, кстати, и о чрезмерной, иногда суеверной привязанности приверженцев старины к земным поклонам. «Кто лишится службы церковной ради нужды, читаем в народных листках, тот совершит поклоны: за вечерню 100 поклонов, за повечерницу 50 поклонов за полуношницу 100 поклонов, за заутреню 200 поклонов, с Иисусовою молитвою по лестовице; за первый час 50 поклонов, за часы 200 поклонов». К каким беспорядкам в церковной жизни может иногда вести эта вера народа в безусловное значение поклонов, эта возможность замены общественного богослужения – домашнею молитвою! Вот где, может быть, таится между прочим причина того, почему из придерживающихся старинки, не смотря на их усердие к церковному богослужению, так часто многие перестают ходить в храм Божий, замыкаются с своею молитвою в своих домах и мало-помалу устраивают у себя нечто вроде раскольнических молелен! Вот где, может быть, заключается повод к тому, что так часто из числа их попадаются в сети молокан и раскольников.

(Окончание следует).