№ 33. Августа 13-го

VIII. Твердость в служении

Пастыри во всякое время, среди всяких обстоятельств, даже среди самых опасных, угрожающих им преследований, должны исполнять свое служение, не обращая ни на что внимания. Тому, кто хочет быть пастырем стада Христова, церковные документы представляют требование, чтоб он был человек твердый, постоянный. Только от такого человека можно ожидать, что он при всех обстоятельствах, при всех событиях, случающихся в обществе верующих, останется спокойным и при всякой опасности и нужде будет твердым. Спокойствие и твердость – вот требования от пастырей, заявленные христианскою древностью.

Когда Максимин после поражения фивейского легиона прибыл в Марсель, то издал эдикт, в страшной своей действительности превзошедший даже те ужасные слухи, какие предшествовали его изданию. Марсельским исповедникам христианской веры не оставалось ничего больше, как или принести жертву богам, или же окончить жизнь в страшных мучениях. Во главе христианского воинства, готового на борьбу и на смерть, стоял тогда св. Виктор. Каждую ночь обходил он все дома верующих, истинные кущи христианского лагеря, и возбуждал в сердце каждого презрение к кратковременному мучению смерти и любовь к вечной жизни. В одно из таких обхождений он был схвачен и скончал свой подвиг славною мученическою смертью.

Мы не можем сказать, чтобы Виктор был пресвитером. Но если любовь ко Господу и братии и простого мирянина так охватила пламенем священного воодушевления, что он стал во главе преследуемых, чтобы, подобно пастырю и предводителю, вести их к победным венцам, то чего можно было ожидать тогда от таких людей, которых Св. Дух поставил быть предводителями, пастырями и отцами своих братьев? Впрочем само собою совершенно понятно, что епископы и пресвитеры в очень многих случаях имели необходимость и побуждение скрываться и безрассудно не подвергаться опасности. Забота о пастве требовала мер предосторожности, Но когда, не смотря на это, открывалась опасность, тогда они смело шли на смерть, – и в деяниях мучеников мы находим замечательнейшие примеры геройского мужества пастырей Церкви.

Представим здесь образец того и другого пастырского поведения.

В послании смирнской Церкви о страданиях и кончине священномученика Поликарпа повествуется, что когда язычники требовали смерти Поликарпа, тогда он, по просьбе христиан, удалился из города и скрылся в некоторой веси; но будучи предъизвещен в сонном видении о своей мученической кончине, не стал более скрываться от искавших его язычников и не хотел бежать от преследования, хоть и мог это сделать. С бесстрашием предстал он пред судию и с твердостью исповедал имя Христово. «Поликарп, сказал ему судия, пощади старость свою, отвергни Христа, прокляни Его и я освобожу тебя». На это св. Поликарп отвечал: «86 лет служу я Христу и не сделал Он мне никакого зла. Как же я стану хулить бесчестными словами Царя своего, соблюдающего меня доныне?» Судья сначала грозил выпустить на Поликарпа диких зверей. «Выпускай, сказал Поликарп, но я не изменю моего лучшего на горшее». Потом, на угрозы судьи предать его сожжению, он отвечал мужественно: «ты грозишь мне огнем угасающим, и не знаешь об огне неугасимом, в котором безбожные и неверные будут палимы вечно, Не медли более, но делай скорее со мною, что хочешь». Народ настоял, чтобы Поликарп был сожжен. Когда приготовлен был костер, то св. Поликарп, заметив, что мучители хотят пригвоздить его, чтоб он не вырвался из огня, – сказал: «не надобно меня пригвождать. Тот, кто даст мне терпение в пламени огненном, подаст мне и мужество нимало не двинуться с места на костре». Будучи возведен на костер, он молитвенно благодарил Бога за то, что Он благоизволил вчинить его с мучениками и исповедниками и славословил Господа Иисуса Христа со Отцем и Святым Духом. Известно, что он сохранился на костре от огня чудесным образом и заклан был копьем. Мощи его, тотчас после мученической кончины, по просьбе злобных иудеев были сожжены сотником; но верные смирняне, бывшие свидетелями его непостыдной мученической кончины, собрали пепел от костей его и установили праздновать день страдания его «в память таковым подвигам за Христа пострадавших, во утверждение же имущим таковою же смертью исповедать и прославить Христа, истинного Бога нашего»¹⁴⁵.

Читая эти слова, мы наглядно понимаем, как пример пастырей должен был действовать на возбуждение мужества к священной борьбе и смерти. «Мужество сыновей, говорит Евхарий лионский, возбуждается носимыми пред ними победными трофеями их отцов». Когда же сами пастыри не шли на смерть, то они делали все возможное с их стороны для укрепления тех, которые готовились к мученическому подвигу «Кого Церковь не вооружила на борьбу, тот не годится для мученичества, и душа унывает, когда не возвысится и не воспламенится евхаристией». Так пишет св. Киприан, и согласно с этим поступала древняя Церковь.

В одном письме св. Дионисия александрийского, в котором он сожалеет, что против своей воли был отнят от преследования (ибо жители Мереи обратили в бегство его стражей и на одре унесли его и спрятали в безопасном месте), – представляет прекрасное свидетельство об одном священнике Евсевие, который без устали служил мученикам и исповедникам, исповедывая и причащая их, и вообще служа им делами любви. «О Евсевие я скажу, что с самого начала гонения Спаситель облек его особенною силою, так что он неустанно исповедывал заключенных в темницах и с опасностью жизни погребал тех счастливцев, которые претерпели мучения. Ибо и до нынешняго дня властитель не перестал попадавшихся к нему в руки или умерщвлять на эшафоте, или разрывать на застенках, или же в цепях бросать в глубокие и отвратительные темницы. В последнее время он приказывает сохранно беречь и не терпит, чтобы кто посещал их; но благость Божия так устроила, что любовь наших братьев могла подкреплять их в их скорбях».

Страшно и представить себе, что должны были терпеть мученики в темницах. В римской империи государственные темницы были двух родов, внешние и внутренние. В передней зале (vestibulum) галерея, примыкающая к судейской зале (praetorium), была застроена кельями, из галереи получавшими свет и воздух. Из вестибула был ход в так называемый робур, или лигнум, внутреннюю темницу, которая не имела другого отверстия кроме дверей, и, следовательно, когда она затворялись, то в темницу не было притока ни света, ни воздуха.

Об этом страшном месте одна из мучениц (Перпетуя) говорит. «после нескольких дней, нас ввергли в темницу, и я сильно устрашилась, потому что никогда не случалось мне быть в такой тьме! О горький день! Жар был невыносимый от множества находившихся там заключенных». В сказаниях о мученичестве св. пресвитера Пиония и его товарищей читаем, что они, по совету Пиония, решилась ничего не принимать из того, что верующие предложат им. Но так как у них ничего не было для подарков темничным стражам, привыкшим получать от верующих богатые дары, то стражи так сильно вознегодовали на это, что ввергли святых мучеников «во внутреннюю часть темницы, так что они совершенно лишены были всяких удобств и света и сильно должны были страдать от тьмы и темничного зловония».

На полу темницы было нечто в роде опускной двери, через которую бросали в баратрум, пропасть. В Риме это был публичный клоак.

Но а в эти страшные места мучений христианская любовь находила себе путь. Св. Перпетуя рассказывает: «благословенные диаконы, Терций и Помпоний, служившие нам, покупали за деньги позволение подышать нам несколько часов свежим воздухом на открытом месте темницы. Тогда мы, дыша свежим воздухом, подкрепляли себя».

Там, где представлялась возможность, совершали таинство евхаристии в темницах. Из истории мученичества этого времени особенно выдается один замечательнейший пример такого рода. Один священник, ноги которого были забиты в колодки, при помощи диакона совершил таинство евхаристии на собственной своей груди и приобщил своих соузников.

Повторяем прекрасные слова св. Киприана, что кого Церковь не вооружила на борьбу, тот не годится для мученичества и что душа унывает, если не возвысится и не воспламенится евхаристией. Это было убеждением не только сего св. мужа, но и убеждением Церкви, и потому понятно, что она желала от служителей своих чад, чтобы они были люди твердые, спокойные, великодушные.

IX. Скорбь о грехах

Мы уже не один раз указывали на то, какое чрезвычайное значение соединялось во времена мученичества с пастырским служением. Свойства доброго пастыря во всякое время Церкви должны воплощаться во всяком священнике, но во время насаждения юной Церкви эти свойства особенно требовались от клира.

Как обыкновенный пастырь сильно скорбит и горюет, если заблудится какая-нибудь овца из его стада, или сделается добычею волка, или же впадет в пропасть; так и сердце священника должно разрываться от скорби, если кто-нибудь из его паствы подвергся какой-либо опасности. Не всякий из верующих был настолько мужествен, чтобы презирать угрозы лютых гонений; не каждое сердце способно было переносить вид ужасных мучительских орудий, один очерк которых возбуждает в нас ужас. Да и узы плоти и крови нередко отвлекали от главного исповедания. Во времена же мира ослабевала сила воли и не редко потухал пламень священной любви. Кроме, того, всегда были лжебратия, которые, побуждаясь высокомерием и честолюбием, собирали вокруг себя обольщенных ими и образовывали ереси и секты.

Все это возбуждало скорбь, все это причиняло печаль. В послании лионской и вьенской церкви к братиям в Азии и Фригии (177) говорится, что христиане начали отделяться от язычников и являться истинными христианами. Многие из них, долгое время приготовлявшиеся к смерти, мужественно исповедали свою веру. Но были также и слабые, равнодушные и неспособные к перенесению такой борьбы. Десять из них, отпавшие от веры, причинили верующим невыразимую печаль и скорбь и нарушили радость тех, которые, будучи еще свободными, помогали мученикам и утешали их и, не смотря на все затруднения, ни на минуту не оставляли их. Объятые ужасом, говорится далее в этом послании, мы все оставались в нерешимости вступить на исполненный опасностей путь исповедников, не потому однако, чтобы мучения нас смущали, но потому, что не зная исхода гонений, мы опасались, чтобы кто-нибудь из нас не пал наконец.

Такую скорбь св. священномученик Пионий (250) выразил в словах: «Я терпел новые муки! В каждом члене я чувствовал пытку, когда видел бисер Церкви, попираемый ногами свиней, звезды небесныя, отрываемые и повергаемые на землю хвостом дракона; сердце надрывалось у меня, когда небесный виноградник, насажденный самим Богом, опустошаем был вепрем, терзавшим и топтавшим нежные его отпрыски, когда все мимоходящие грабили его. Чада мои, которых я ежедневно воспитывал, дóндеже вообразится в них Христос, питомцы мои оторваны от груди своей матери и блуждают по неровным и пустынным дорогам. Смотрите, как Сусанна преследуется нечестивцами, гнусные старцы окружили ее и для насыщения похоти своей открыли и обнажили нежную девическую красоту; смотрите, как они хотят уничтожить ее тяжестью своих лживых обвинений. Аман торжествует и занимает у царского стола почетное место; Эсфирь горюет и постится в пепле, а с нею и весь город. Наступили голод и суша, но голод не от недостатка хлеба и суша не от недостатка воды, но вследствие гонений душевный голод и суша. Приточные девы задремали и светильники потухли, и если сегодня придет на облаках суда Сын человеческий, то в каком уголке земли Он найдет веру?

Со всех сторон я слышу: этот христианин изменил другому, а этот предал того, чтобы исполнились слова: «брат предаст на смерть брата». Как? неужели думают, что так как сатана искушал нас, чтобы мы явились в истинном своем свете, что так как Сын человеческий лопатою в руке очищает свое гумно, то поэтому чистая соль Церкви и потеряла свой вкус, и не годится более ни к чему, как бросить ее под ноги? О, не думайте дети мои, что Бог удалился от нас; нет, мы удалили Его от себя! Слышите, что Господь говорит: «руки мои не ослабевают помогать падающим, и уши Мои не глухи к гласу, достигающему ко Мне». Наши грехи удаляют от нас Бога, и если Он нам не внемлет, то мы должны приписывать это нашему нечестью, а не Его жестокости. Ибо чего мы не сотворили против Него? Мы презрели Его, отреклись от Его имени и вот теперь христиане изменяют друг другу и умерщвляют друг друга. Не книжники ли после этого мы и фарисеи? Я слышу, что иудеи приманивают вас в свои синагоги. О, братие, берегитесь от этого греха! Это один из тех грехов, который не отпустится ни в сем, ни в будущем веке, – это грех против Св. Духа. Не блуждайте с этими людьми содомскими, с этими князьями гоморрскими; их руки красны от крови невинных и праведных. Мы по крайней мере не убивали пророков и не предавали Искупителя».

Как этот св. мученик пред своими муками, имевшими окончиться смертью, умоляет еще, заклинает и убеждает обратиться ко Господу, так и вообще скорбь предстоятеля Церкви о падших братиях побуждала их просьбами и увещаниями, слезами и угрозами суда наставить заблуждших и побудить их к возвращению в матернее лоно Церкви. Чего они не делали, чтобы обратить с пути заблуждения и погибели Верилла и новациан! Молились день и ночь, постилась, облекались в печальные одежды, неотступно взывали к небу, да излиет оно свою благодать.

Свет, который носили в себе древние пастыри Церкви, должен был освещать всех людей. Великие их сердца не исключали ни иудеев, ни язычников. Возвещать им радостную весть спасения составляло великую, душевную их заботу. Когда от диакона Вениамина в Персии потребовали, чтобы он не проповедывал христианской веры ни одному магу, то на это он отвечал: «Не могу. Я должен сообщать и другим тот свет, который сам получил. Священная история свидетельствует, какому тяжелому наказанию подвергается тот, кто закопал вверенный ему талант». Мог ли диакон и отвечать иначе? Мы никогда не должны забывать, что мы посланы на апостольство.

(Продолжение следует).

Письмо первое

Письмом своим, многоуважаемый о. А., вы напомнили мне то доброе время, когда мы, пред окончательным решением вашим – поступить на приход, беседовали о предстоявшей вам пастырской деятельности, о высоком значении пастырского служения в народной жизни, о той великой и многосторонней пользе, которую может принести народу добрый сельский пастырь. Я помню, какой имели вы светлый взгляд на жизнь и деятельность сельского пастыря, каким одушевлены были вы искренним и горячим желанием послужить пользам прихожан, потрудиться как для религиозно-нравственного, так и для умственного образования и развития народа. Намерение ваше осуществилось: вы сделались духовным пастырем сельских прихожан. Но практическая жизнь с ее многочисленными и разнообразными нуждами и работами, как видно из письма вашего, сильно мутила вас. С тяжелым и горьким чувством вы пишете, что на первых же порах своей пастырской деятельности встретили почти непреодолимые препятствия для осуществления своих благих начинаний, что люди, в которых вы надеялись найти сочувствие и поддержку вашим благородным стремлениям, оказались или индифферентно или даже враждебно относящимися ко всякому бескорыстному и доброму делу на пользу ближних, что даже те меньшие братья наши, ко благу которых направлены ваши заботы и стремления, нередко оказывают противодействие им. Смущенные всем этим вы просите у меня совета: что делать, как успешнее бороться с этими многочисленными препятствиями, как выйти из того, истинно-тяжелого, положения, когда человек одушевлен искренним желанием делать доброе дело, но, по причине внешних препятствий, не может приступить к этому делу? Готов снова начать беседу с вами не столько в надежде дать вполне хороший и полезный совет, сколько в уверенности, что при взаимном собеседовании истина скорее выясняется, нежели при одиночном размышлении.

Каждый человек в молодости, при начале своей практической жизни, более или менее бывает одушевлен бескорыстным стремлением служить благу ближних, честно и неуклонно исполнять обязанности своей службы, или своего призвания. Но потом, под гнетом практических нужд и забот, при встрече с различными препятствиями, эти благородные стремления мало по малу ослабевают, забываются, и человек постепенно привыкает более заботиться об исполнении формальных обязанностей своей службы, об исправности пред начальством, о своих выгодах и спокойствии, нежели о благотворной и самоотверженной деятельности для блага ближних Так бывает большею частью; но так ли должно быть? Имеет ли кто-нибудь право сказать, что если известная деятельность, которая составляет его жизненное призвание, встречает в практике более препятствий, чем содействия, и мало выгодна для него самого, то он может уклониться от точного, вполне честного, хотя трудного и маловыгодного, исполнения своего призвания и ограничиться одним только формальным, вялым, бесплодным, но выгодным для собственного спокойствия и материальных интересов, исполнением внешних обязанностей своей службы? – Очевидно: нет. Напротив, коль скоро человек убежден, что известная деятельность вполне благотворна для людей, вполне соответствует богооткровенному идеалу благоустроенной человеческой жизни и вместе с тем составляет его призвание, его жизненную задачу, – он должен неуклонно исполнять эту деятельность, хотя бы в практике она встречала не только более противодействия, чем содействия, но одно только противодействие. Вот идеал истинно честной деятельности, который в практике конечно с трудом осуществить и для осуществления своего требует великой душевной силы; но в истории Церкви вы найдете не мало примеров его осуществления, и примеры эти могут укрепить дух ваш в минуты ослабления энергии.

Вдумаемся теперь, в чем состоит призвание сельского пастыря Церкви. Нет, сомнения, что религиозно-нравственное образование прихожан, внушение им богооткровенных понятий об отношениях человека к Богу и ближним составляет его прямое призвание, задачу всей его жизни, цель, к которой должна быть направлена вся его деятельность. Но это общее всем пастырям Церкви призвание несколько разнообразится смотря по составу приходов, вверенных их непосредственному попечению. Известно, что образование человека может быть совершенно правильным только над условием, если все стороны его духовного существа развиваются совершенно равномерно. Если же будет развиваться преимущественно или, что еще хуже, исключительно одна сторона духовного существа человека, а другие будут оставлены без внимания, то такое одностороннее образование никогда ни достигнет своей цели, никогда не доставит человеку образования, достойного назваться этим высоким именем, и даже развитие этой исключительной стороны будет затруднено, нередко даже совсем парализовано именно своей односторонностью и отсутствием соразмерного развития всех сторон духовной жизни. Поэтому в приходах, в которых прихожане имеют много средств для своего умственного образования, внимание пастыря Церкви очевидно должно быть главным образом сосредоточено на том, чтобы религиозно-нравственное развитие прихожан шло параллельно их умственному развитью. Напротив, в тех приходах, в которых прихожане не имеют никаких средств для своего умственного образования, прямую обязанность пастыря Церкви составляет заботиться как о религиозно нравственном, так и об умственном развитии своих прихожан, потому что если он пренебрежет последним, то прихожане его, по изложенному нами выше закону, не будут иметь никакого развития. Таковы преимущественно приходы сельские и особенно те из них, население которых состоит из прежде бывших крепостных помещичьих крестьян. По ведомству государственных имуществ и уделов издавна были устроены сельские школы, которые, каковы бы они ни были, все-таки давали некоторое образование учащимся в них; тогда как образование прежде бывших помещичьих крестьян до последняго времени было почти совершенно пренебрегаемо. Религиозное состояние прихожан в подобных приходах представляет самые поразительные пример печальных последствий одностороннего развития. Не смотря на дознанную опытом веков преданность нашего простого народа православной Церкви, не смотря на то, что вера а Церковь в течении многих веков были для него единственной образовательной и руководительной в жизни силою, все-таки крестьяне, особенно в указанных нами приходах, и доселе остаются преданными многим, не только странным, но нередко и противным христианскому учению и началам нравственности, суевериям и предрассудкам, – и это именно зависит от того, что духовное развитие народа было слишком односторонне, и что умственное его образование было почти совсем опущено из виду. Настоящим сельским пастырям Церкви предстоит загладить ошибку предыдущих поколений в этом отношении. Отсюда прямо вытекает заключение, что умственное образование народа составляет такую же прямую обязанность сельского пастыря Церкви, как и религиозно-нравственное его развитие.

Конечно и эту обязанность, как и всякую другую, можно исполнять только формальным образом, только для виду, для внешней исправности пред начальством, не принося в сущности никакой пользы делу народного образования. Это будет и спокойно, и не потребует никаких пожертвований, не повлечет никаких неприятных столкновений и вместе с тем избавит от ответственности пред начальством. Но будет ли это сообразно, – не говорю с призванием пастыря Церкви, потому что забота об умственном образовании прихожан, по изложенным нами выше причинам, составляет прямую его обязанность, – но и с обязанностями всякого истинного христианина? По учению Спасителя мы не должны желать другим того, чего себе не желаем. Не должен ли поэтому каждый истинный христианин желать другим то, чего он себе желает, и заботиться о том, чтоб и другие имели то, что он сам имеет. Если же это составляет обязанность каждого христианина, то тем паче так мыслить и действовать должен пастырь Церкви, духовный учитель своих прихожан, представитель и проповедник христианского учения. Но самое высшее благо, каким владеет каждый пастырь Церкви, есть его религиозно-нравственное и умственное развитие и образование: оно дало ему возможность получить место священника и вместе с тем обеспечит до известной степени свое материальное благосостояние, занять относительно почетное место в обществе и удостоиться получения одного из самых высших благодатных даров в Церкви. Не обязан ли поэтому пастырь Церкви желать, чтоб и другие владели этим бесценным благом и, будучи сам духовно-просвещенным, заботиться о том, чтобы никто из прихожан его не оставался в духовной темноте? Таким образом и с этой более общей точки зрения оказывается несомненно верным, что умственное образование прихожан, вместе с религиозно-нравственным развитием их, составляет прямую обязанность сельского пастыря Церкви, которую он должен неуклонно исполнять, не смотря ни на какие препятствия, если хочет быть честным и верным своему призванию пастырем.

Что же должен делать сельский пастырь Церкви, искренно желающий послужить делу народного образования? Конечно, прежде всего должен позаботиться об устройстве приходской школы для обучения детей грамоте и необходимым элементарным предметам знания. Молодое поколение крестьян, хотя родившееся во времена крепостного состояния, но начавшее свое развитие уже после освобождения, должно быть главною целью забот народного учителя. На этом поколении лежат надежды целого государства; оно должно быть развито до ясного сознания человеческого достоинства гражданских прав и обязанностей; оно должно быть чуждо того печального чувства вражды к другим сословиям, которое в старом поколении поддерживается воспоминаниями о тяжелых временах крепостного состояния и соединенных с ним недостатках административного и судебного устройства. Все это возможно только при одном условии, если молодое поколение крестьян получит по возможности хорошее образование. Отсюда вы можете усмотреть, многоуважаемый о. А., какое важное значение имеет в настоящее время дело народного образования и какую великую услугу государственному благоустройству оказывает тот, кто с надлежащим усердием и добросовестностью служит этому делу. Отсюда же вы можете вывести заключение, что по справедливости все государственные сословия должны бы принять участие в этом великом деле, тем более, что недостаток народного образования со всеми своими печальными последствиями считается результатом общегосударственного неудовлетворительного устройства.

Откуда же взять средства для устройства приходской школы? Конечно, всего лучше было бы, если бы сами крестьяне ясно сознали необходимость образования и на свои средства основали и поддерживали школы. Это было бы самой верной гарантией успешного существования сельских школ, потому что в этом случае существование их было бы обусловлено не случайной благотворительностью, зависящей от изменчивого расположения благотворителей, а существенной потребностью образования, ясно сознаваемой самими родителями тех детей, которые учатся в школах. К сожалению, подобное положение дела народного образования может быть в настоящее время только pia desideria, так как поколение, заправляющее в настоящее время делами крестьянских общин, развивалось еще во времена крепостного состояния, когда образование простого народа большинством общества считалось излишним, нередко даже вредным, потому что всякое более или менее основательное образование возбуждает в человеке сознание своего человеческого достоинства и потребность законной свободы действий. Далее, поколение это видело людей, не говорим образованных, по крайней мере грамотных из крестьян, обыкновенно в положении писарей, приказчиков, конторщиков, бурмистров и вообще, по меткому народному выражению, мироедов и вместе с тем большею частью пьяниц, потому что трудовая копейка тяжело пропивается, а легко приобретаемые деньги легко и расходуются. Понятно, что при подобных условиях развития настоящее поколение крестьян не могло достигнуть до ясного сознания потребности образования. Наконец освобождением от крепостного состояния доставлено крестьянам такое великое благо и положение их настолько изменилось к лучшему, что естественно они с трудом могут понять, зачем нужно стремиться к чему-то еще лучшему: следующее поколение, развившееся уже в свободном состоянии, без сомнения почувствует потребность дальнейшего улучшения своего состояния. Потому-то самая тяжелая и печальная борьба, которая предстоит как сельскому пастырю Церкви, так и всякому человеку, ревнующему о народном образовании, – это борьба с предрассудочным отношением к образованию тех самых людей, ко благу которых направлены заботы ревнителей народного образования. О том, как нужно бороться с этим печальным противодействием, мы побеседуем в следующем письме; теперь же для поддержания вашей энергии напоминаю вам, что и Спаситель принял страдание от людей, спасти которых Он пришел на землю. Та же участь постигнет и всех подвижников добра и истины на земле: не может быть ученик выше Учителя.

В августе 1866 года, я снова возвращался в Казань. 8 числа я подплывал на пароходе «Вестник» к Самаре и разговорился с одним хвалынским купцом Ив. Гурьяновым Котковым. – Что у вас, в Хвалынске, народ, говорят, очень разделился на разные толки, спросил я его. – Да, есть; но и в других местах тоже, добавил он. Только у нас местечко небольшое, ну и заметно. В Самаре и Казани не меньше нашего разделений, а там не видно: города большие. – Да у нас сколько жителей? – Тысяч восемь есть. Котков значительно убавил народонаселение Хвалынска. По Нейгардту «Путеводитель, по Волге» Спб. 1862 г. III, 17 – жителей в Хвалынске значится 11000, а по спискам населенных мест Рос. Империи (Саратовская губ.) Спб, 1862 г. С. 2, жителей значится в Хвалынске 12457. – Ну, а согласно живут, или ссорятся, люди разных толков? – Всяко бывает; всякий свою веру хвалит. Кто дело понимает, тот и не спорит. – Я видел, что Котков отвечает сухо, нехотя, и более ни о чем пока не расспрашивал его. Немного спустя, Котков внимательно посмотрел на меня, взял мою руку и сказал мне тихо на ухо: вы наш раскольнический священник. Я хвалынский купец Ив. Гурьянов Котков, тоже старообрядец. Идем же выпить со мной вина! – Это меня озадачило очень. – Ну, а если, вы ошибаетесь, спросил я. – Нет, никогда. – Почему же вы это узнали (разговор этот Котков вел тихо, так что другие хвалынцы, которых было не мало, старались подслушать нас)? – Инстинкт... у одних он бывает слаб, у меня... Я не ошибусь. Я уже давно смотрю на вас и полюбил вас. Идемте в буфет! – Благодарю вас за любовь, ничем еще незаслуженную мной; но я опять спрашиваю вас: не ошибаетесь ли вы? – Катков обиделся. – Идемте, не отказывайтесь и более ни слова; но если вам не хочется, то как угодно. Что же касается до вашего сана, то я никогда не ошибусь, и – не говорите. Котков увел меня почти насильно в буфет, где я выпил рюмку красного вина, а он рюмку водки. Мы вышли на палубу. – Вы знали Афанасия, спросил меня Котков. – Какого, – хвалынского? – Да. – слышал. – Помер батюшка, помер. (Афанасий раскольнический лжеархиерей, о котором было несколько сведений в Саратовских Епархиальных Ведомостях за 1866 г.). А уж какой человек-то был! Умнейший, добрый. А Льва Григорьевича Шикина знаете вы? – Нет. – Вот тоже человек начитанный, жаль только, что в «ваш» сан нейдет. А вы много ли лет учились и где? – Лет 16 учился, в разных городах, да и теперь еще продолжаю учиться. – Я сам тоже люблю читать, сказал Ив. Гурьянов. Теперь с 1848 года и до сих пор читаю. Образование – вот где спасение, – продолжал он как-то с важностью. – Ваша правда, заметил я, только надобно остерегаться, чтобы образование не шло ложным путем. – Между тем мы приставали уже к Самаре. На берегу Котков стоял около меня и ждал, куда я велю извозчику ехать. Из числа извозчиков я выбрал небольшого мальчика, которого Котков долго осматривал, предполагая вероятно, не послан ли этот мальчик за мной каким-либо самарским раскольником. Я велел ехать в номера. – Ну, до свидания, говорил Котков; прошу меня извинить и не делать никого вреда, я человек добрый, я вас понимаю... в жизни я никогда не обманывался. И с этими словами Котков расстался со мною.

Долго думал я после о раскольниках. Если не все они, то большая часть из них, всегда готовы упрекнуть или осудить православного пастыря за то, что он дозволит себе иногда выпить вина или водки у своих прихожан, между тем как на пьянство своих беглых, австрийских и других самозваных попов редко обращают внимание. Добрый купец Котков также желал от души напоить меня, считая раскольническим попом. «Вы наш раскольнический священник; идемте со мной выпит вина!» Котков не спросил, где я живу, каков мой приход, не разговорился о божественном, а увлек в буфет. Я вовсе не намерен был скрывать свое имя и никогда не желаю этого; Котков сам запретил мне говорить о себе, сказав, что он никогда не ошибался и т. п.

10-го августа, на пароходе «Наследник» я продолжил свой путь. Разговорился с сызранскими купцами о расколе. К нам подошел крестьянин нижегородской губернии и передал, что на низу (т. е. в визовых губерниях по Волге) его долго соблазняли перейти в раскол. Ему прямо говорили, что он в заблуждении, потому что маковка на голове не выстрижена. Это, говорили раскольники, «венец христианский». – Да где же сказано в священном писании об этом венце, спрашивал он. – В древле-писанном Иосифовском номоканоне, – Если бы было писано, то все бы стригли маковки, а не вы только одни, отвечал он им.

Я остановился в селе Новодевичье, откуда отправился в Подвалье. Здесь скоро порадовали меня известием, что Николавна присоединилась к православной Церкви. Священник не раз был у нее, читал Евангелие, и она просила его присоединить ее к православной Церкви, исповедать и причастить. – Как мне быть, говорила Николавна священнику, я отдала в руки раскольников на помин души все свои деньги. Требовать их, или не надо? – Если отдадут сами, возьми, а не отдадут, ничего не делай, сказал священник, – «Да они теперь не будут меня поминать в молитвах, сказала Николавна. – «Об этом и не тужи много, что они не помянуть тебя в молитвах: теперь тебя, говорил священник, будет поминать св. Церковь, тебя помянет в царствии своем Сам Спаситель, призвавший тебя в общение с Церковью. Успокойся! – Я был у Николавны; но от сильной, предсмертной болезни она ничего уже не могла говорить со мной, а только сказала, взглянувши на меня: «Прости меня Христа ради!»

Приятно я возвращался из Подвалья в Казань, радуясь, что Николавна умирает православною христианкою, а не раскольницею. Ее кончина для многих из подвальцев будет, как мне представляется, началом воссоединения с православною Церковию.

* * *

Уже в Казани я получил в январе 1867 г. из села Новых Костычей (Обшаровки) письмо от 18 декабря прошлого года от обоих Симеонов В конце декабря, когда получено было в Казани письмо, я был в Буинском уезде. После приветствий они писали между прочим: «мы уведомляем вас, что Абрам Прохорович ездили в Москву, в августе 15 дня, для уверения. И по приезде мы с ними имели разговор; спрашивали о св. мощах Петра, Ионы и Филиппа и они их признали за нетленные св. мощи. Видели и Хитон Христов и гвоздь Спасителя, и ризы прежде бывших патриархов, Иова, Филиппа и Иосифа. Еще видели в Москве, в кафедральном соборе, Евангелие, писанное на пергаменте, которому (Евангелию) 400 лет. В нем писано о имени ИИсуса две заглавных иже. В том они сомнения не имеют, а только мы им велели посмотреть в Макарьевской Четии о сложении перстов Но как они сами не смотрели, а сослались на их раскольников, будто они видели писано двуперстное сложение, а мы видели в «Беседах к старообрядству» сказано: в Макарьевской Четии триеперстное сложение, а сами не видели. Почему покорнейше просим вас, нельзя ли как вам уведомить нас, что в Макарьевской Четьи, как писано о сложении перстов¹⁴⁶. Еще: посылает Митрофан Егорович с любовью поклон». Трофим Яковлев своеручно, так же как и Семен Герасимович засвидетельствовали мне свои нижайшие с любовию поклоны. Письмо писано Семеном Васильевичем. Я не говорю уже о том, как приятно было мне получить это письмо. Мысли мои уносились в Обшаровку, в братскую радушную беседу о православной вере христианской с Симеонама и некоторыми другими.

* * *

Мы изложили свои собеседования с раскольниками в том виде, как они происходили, не желая отступать от действительности В заключение мы думаем присоединить несколько соображений, которые, как представляется нам, не будут бесполезны в пастырской практике тех из священников, приходы которых заражены расколом тех или других толков.

Многие священники жалуются на то, что они не имеют возможности беседовать с главными вожаками раскола, опровергать их заблуждения и прекращать их вредное влияние на прихожан, Руководители раскола скрываются от священников, редко показываются даже и народу, действуют как-то исподтишка, как говорится, и увлекают православных в свой толк тайными для священника беседами с его прихожанами. Мы желали бы сказать таковым священникам, чтобы они и не старались слишком много о том, чтобы зазвать расколоучителя к себе в дом на беседу, или же застать самого расколоучителя в его доме и заговорить с ним о вере. В том и другом случае неестественность или натянутость положения расколоучителя будет мешать делу. Гораздо лучше другими путями привлечь в стадо Христово заблудшую и запуганную овцу.

Помимо вожаков и представителей раскола в каждом приходе с раскольническим населением, есть много людей колеблющихся, с сильным возбужденным религиозным чувством Не бывает недостатка и в людях благочестивых в к тому же вполне и православных. Пастырь должен непременно знать и постоянно наблюдать за первыми и поставить последних проводниками своих благих внушений в среду прихода. К православным людям приход священника, особенно в дни святых, прославленных св. Церковию за любовь и приверженность их к православию, никогда не будет стеснителен. По поводу святого разговор скоро может начаться о православной вере, причем священнику, внимательному к ходячим по селу раскольническим мнениям, не будет особенного труда касаться этих мнений и высказать, как они противны вселенской Церкви. Как только узнают в селе, что священник ходит к какому-либо степенному и доброму прихожанину и говорит там о вере Христовой, или читает и толкует св. Евангелие, вскоре же сюда явятся и люди колеблющиеся или сбитые с правого пути какими-либо неправильными взглядами на то или другое место писания, на то или другое таинство Христовой веры или обряд церковный. Не все же находятся в расколе с детства, многие поступают в раскол по общим, укоренившимся взглядам или привычкам, которые мешают им беспристрастно обсудить содержимую ими мнимую старую веру; довольно людей, которые оторвались от союза с Церковью по причине недоразумений. Настоящие заметки наши представляют довольно фактов последнего рода. Одного например страшит несправедливая клятва матери-раскольницы, другого колеблют сборы духовенством подаяний, третий сбился и запутался в разных чтениях Псалтыри, четвертый видит спасение в стриженой маковке и т. д. и т. д. Те или другие недоразумения, успевшие распространиться как-либо в приходе, и должны составлять тему для собеседований священника в доме православного христианина. Не в первый, так в другой или третий раз священник выяснит для народа ту или другую истину веры, растолкует значение православного обряда, уничтожит предрассудки, разрешит недоумения и т. п. Мало-помалу пастырские слова будут проникать из одной семьи в другую и везде приобретать сочувствие. Слух всех людей, заинтересованных в вере, будет обращен к тому дому, где происходят беседы. Расколоучитель туда не войдет, и следовательно влияние пастыря не будет парализоваться в самом источнике. В последствии же, когда расколоучители будут кого-либо сбивать с истинного пути своими баснями, тогда прихожане найдутся, что отвечать им, если православным пастырем заброшены будут здравые понятия в их умы и если религиозные стремления их будут удовлетворены назиданиями из св. писания. Вот одно из лучших средств ослаблять и уничтожать раскол среди прихожан. Один священник не уследит за ходом и развитием раскола в приходе. Ему буду помогать в этом преданные Церкви и наставленные в православии прихожане, в роде Симеонов и прихожанки. Последние, вроде какой-либо Николавны, имеют в селе значительную силу: они собирают вокруг себя других женщин и особенно старушек, толкуют о вере, читают Четии-Минеи, пролога, сборники и другие церковно-богослужебные книги. Ходит подобная грамотница в православную Церковь, за нею туда же спешат и ее слушательницы; оставляет она церковь, – задумываются и они. Таких-то грамотниц и должен направлять пастырь, почаще навещать их беседы, читать старухам Евангелие и толковать оное как можно проще. Тогда истинная вера будет все глубже и глубже укореняться в приходе, а недоразумения сокращаться, заблуждения уничтожаться, а раскольники невольно затихнут, потому что общий голос, или сельское общественное мнение будет далеко не на их стороне. Они сами будут тогда искать. случая сблизиться с священником, чтобы предложить ему свои сомнения или же недоразумения.

Мне представляется, что пастырю не следует идти и в дом, простого раскольника – не вожака, без особенного благоприятствующего к тому случая. Иначе добрые семена пастыря вскоре подавлены будут плевелами расколоучителя, к которому не замедлит отправиться всякий раскольник после посещения его священником. «Захотели вы слушать наемника», полунасмешливо скажет расколоучитель и этими словами уничтожит в своем поклоннике благоприятное впечатление, которое успел было произвести пастырь своею беседою. Православные же, выслушавши пастыря, не побегут к расколоучителю, а будут слагать в своем сердце его наставления и при случае отражать неправые толки самозваных учителей. А главное, религиозное чувство православных будет всегда удовлетворено, если пастырь начнет и продолжит свои собеседования, чтения из Евангелия и других священных книг. Неудовлетворенные сердца ищут пищи. И если православный пастырь не насыщает и не напояет своих овец на благой пажити, они бегут от общего стада и с жадностью глотают бурьян и другие сорные травы, которые в изобилии бросает им в глаза и под ноги расколоучитель. Вот почему, между прочим, и можно заметить, что в раскол идут люди энергичные, набожные, грамотные, с педагогическими наклонностями. Люди нерешительные, слабохарактерные и под час холодные к интересам веры, остаются в православнии Мы не говорим этого вообще о всех, но желаем на это особенно обратить внимание пастырей. Вот и еще очевидное и важное побуждение учредить более или менее частые собеседования с православными. Назидайте больше православных и меньше будет раскольников. Мы знаем этому примеры, да и в «Руководстве для сельских пастырей» нам приходилось читать подтверждение тому же. «Чтобы вразумить и доказать пользу (т. е. заупокойных литургий), для этой цели я, пишет о. Родников, нередко ходил и по домам своих прихожан, на их поминальные старушичьи обеды. Здесь перед собранием 20 или 30 старух, я старался доказать не полезность одних (таких) обедов без церковного поминовения. Обеды эти, говорил он, были бы законны только при заупокойных литургиях. Не мало пособило мне ослабить разные отговорки раскольников, пишет тот же священник, и то, что после каждой службы во время св. Четыредесятницы, я приглашал говельщиков (значит православных) к себе на дом и здесь толковал им о необходимости для всех исповеди и св. причастия, или же читал что-либо из Манеи-Четии, или из прологов, или о православном поминовении... На домашних собеседованиях, замечает о. Родников, свободнее как-то можно вразумить заблуждающего» («Из жизни в раскольническом приходе» Рук. для сельск. пастырей 1866 г. № 5).

Е. Малов

27 апреля, 1867 г. Казань.

22 июля умер в Киеве, на 53-м году своей жизни, инспектор и профессор Полтавской духовной семинарии Анания Семенович Шереметинский. Покойный был уроженец Киевской губернии, и получил образование в здешней же семинарии и академии. Окончив курс в последней в 1839 году, с степенью магистра, он поступил в Курскую семинарию профессором физико-математических наук и греческого языка, и преподавал эти предметы в продолжение десяти лет. В 1849 году он перемещен был в той же семинарии на кафедру логики, психологии, патрологии и латинского языка, а в 1863 году, по определению св. Синода, был переведен в Полтавскую семинарию инспектором и профессором по 2-му классу богословских наук. Круг деятельности покойного не ограничивался ни в Курской, ни в Полтавской семинарии обязанностями по означенным кафедрам. В Курской семинарии, он преподавал и язык немецкий и около двух лет исправлял должность профессора богословия. Сверх того, с 1840 и до 1863 года, с разными промежутками, он отправлял должность эконома семинарии в продолжение четырнадцати лет, был членом двух строительных комитетов (первого, по постройке классов и бурсы в Первом белгородском уездном училище и второго по исправлению зданий самой семинарии), а затем – помощником инспектора и членом семинарского правления. В Полтавской семинарии, так же сверх обязанностей инспектора и профессора богословских наук, он преподавал язык немецкий, а в последнее время – и педагогику.

Множество обязанностей, постоянно лежавших на покойном, требовало с его стороны труда неутомимого и энергии неослабной. Анания Семенович имел всегда в избытке и то и другое, еще во время образования своего в Киевской академии он выделялся из всех студентов особенным трудолюбием и энергиею в занятиях. Нам удалось пересмотреть род следующих: весьма трудолюбив; неутомим в занятиях; вовсе не любит быть праздным; имеет охоту к занятиям в высшей степени, и т. д. Понятно, что при хороших при этом природных дарованиях, Анания Семенович во все продолжение академического учения считался между лучшими студентами и вышел из академии в числе магистров. Назначение покойного на кафедру физико-математических наук и греческого языка не противоречило его личным наклонностям: он любил эти науки, – и знал прекрасно классические языки, но испытание ждало на этот раз покойного с другой стороны. Трудно представить себе то пренебрежение, с каким воспитанники Курской семинарии относились даже до последняго времени к математике и физике, и которое, по естественному порядку, переносилось так или иначе и на преподавателей этих наук. Не с трудностями науки приходилось им иметь дело, а с равнодушием к науке, даже с глумлением над наукою воспитанников, У покойного достало силы воли бороться с тем и другим, и не только не разлюбить физико-математических наук, во оставить долгую память о себе в Курской семинарии, как о лучших из когда либо бывших преподавателей этих наук. Пишущий эти строки сам имел счастье быть в числе учеников Анании Семеновича в Курской семинарии, но уже в то время, когда покойный преподавал логику, психологию, патрологию и язык латинский. По каким побуждениям он переменил, за два года пред тем, на эту кафедру прежнюю, мы не знаем; но что и на новой кафедре он вполне удовлетворял требованиям семинарской науки, доказательством этому были превосходные записки по логике, психология (особенно психологии) и патрологии, выданные им ученикам для руководства в первые же два года преподавания им этих наук. Анания Семенович не ограничивался, впрочем, раз выданными записками. Классические чтения его всегда были дополнением и пояснением их, а разумный педагогический такт, и всегдашнее старание держаться по возможности на уровне с постоянным движением науки, побуждали его каждый учебный курс улучшать систему каждой из наук, которые он преподавал, и исправлять и дополнять записки по ним. Единственные упреки, которые доставалось иногда слышать покойному, были те, что он старался сообщать своим ученикам больше сведений, чем сколько, будто бы, было им нужно. К чести покойного, эти упреки не смущали его. Главным затруднением, с которым приходилось в этот раз бороться Анании Семеновичу, был решительные недостаток сколько-нибудь дельных научных пособий. Семинарские библиотеки и вообще крайне скудны всякого рода научными пособиями; но наставники других семинарий, состоящих в губернских городах, имеют некоторую возможность пользоваться этими пособиями со стороны. Положение Курской семинарии в глухом уездном городке отнимало у Анании Семеновича и такую возможность достать сколько-нибудь дельную книжку. Самые необходимые руководства ему приходилось приобретать на собственные очень скудные средства.

В продолжение двадцати трехлетней службы своей в Курской семинарии, Анания Семенович получал жалованья по должности профессора 257 рублей 10 коп. И эта-то крайняя скудность подобного содержания побуждала его принимать на себя то должность эконома, так мало совместимую с обязанностями наставника, то преподавание немецкого языка, то обязанности помощника инспектора. Но эти побочные занятия, всегда выполняемые им с добросовестностью, увеличивали средства жизни его очень малою суммою. До пятидесятых годов, содержание в Белгороде было не дорого, – особенно при такой умеренной жизни, какую всегда вел покойный. И Анании Семеновича доставало возможности в складчину с товарищами по службе выписывать кое-какие журналы, приобретать от себя лично кое-какие книжки, пока он не был обременен семейством. С пятидесятых годов эта возможность прекратилась совершенно. Как жил он, как перебивался в это время с своею наукою, мы отказываемся понимать Знаем только, что покойный крайне тяготился тогда своим безвыходным положением, просил влиятельных в то время лиц о переводе своем в какую либо другую семинарию, особенно в Киевскую, но просил напрасно. Положение в Белгороде еще от того было для него невыносимым, что он не видел впереди не только ничего лучшего для себя лично, но и самых необходимых средств дать детям своим желанное воспитание. Перевод в Полтаву на должность инспектора и профессора богословских наук был встречен покойным с искреннею радостью. Полтава, по его собственному выражению, представлялась ему истинным светом после Белгорода. Его не пугала и не могла пугать перемена кафедры. Разносторонность сведений покойного была такова, что на всякой кафедре он мог быть на своем месте. Через десять лет после того, как он случайно в сороковых годах читал богословские науки в Курской семинарии, мы застали в этой семинарии память о превосходных чтениях его по этим наукам. Но покойного ждали затруднения с другой стороны.

Тяжела была ему Полтава на первых порах. Некоторое время даже Белгород и воспоминаниях его казался ему чуть не раем в сравнении с нею. Но разумное отправление своих обязанностей, терпение и сила воли покойного взяли свое. Через два года после поступления его в Полтавскую семинарию, он уже не узнавал ее; не узнавали ее и другие. Велика и завидна была радость покойного, видевшего в этой перемене отчасти успех и этих благородных усилий. «И я наконец изведал, писал он тогда к одному из своих знакомых, что можно служить и не тужить, что и в такие годы, как мои, можно кое-что делать на пользу общую... Благодарю Бога за радость посланную мне хотя в конце службы».

В марте 1866 года последовало улучшение материального быта духовно-учебных заведений полтавской епархии из местных епархиальных средств. Покойный, как и всякий здравомыслящий человек, близко знакомый с нашими заведениями, видел в этом первый и главный шаг к улучшению этих заведений и в отношении научном. В благодарственной речи, сказанной по этому случаю преосвященному Иоанну, епископу полтавскому и переясловскому, он говорил между прочим: «в труде воспитания и образования, как и во всяком, даже более чем во всяком другом труде, великое дело быть свободным от материальных нужд: у голодного первый вопрос, первая мысль в забота о насущном хлебе; у голодного работа идет вяло, словно валится из рук... Состояние естественное потому, что человек – не ангел; про человека ж сложилась древняя пословица: mens sana in corpora sano. Страдания от голода и холода, от сырости и гнили, с неотразимыми их влияниями на состояние духа в учащих и учащихся, нам слишком известны. И больно нам слышать, когда упрекают нас в отсталости, в обскурантизме, обзывают нас рутинерами. Но пусть их: за нас стоить наша бедность. Бедность – не порок, бедность, вытерпенная с благодушием, есть великая заслуга пред Богом; к несчастью, когда она безвыходна, – под бременем ее изнемогают и наичаще падают»...

Действительно, при той безвыходной, голодной и холодной бедности, в какой погружены были до последнего времени несчастные труженики науки в наших духовно-учебных заведениях, трудно было не пасть. Но покойный не падал. Для этого нужна была его теплая вера в Бога, его крепкая нравственная сила. «Назначение земной жизни, – говорил он в другой речи своей, – не в ней, а вне ее, это выслужить разумным и терпеливым странствием вечное гражданство в царстве Божием». Такой истинно-христианский взгляд на жизнь мирил покойного со всеми невзгодами ее, и дал ему возможность сберечь в себе до последнего времени истинно-юношеское увлечение наукою и беспредельную преданность своему делу. В поздние годы пришлось ему начинать в семинарии преподавание вновь введенной науки – педагогики. Но, как мы слышали, покойный в короткое время успел поставить и педагогику и воскресную школу в Полтавской семинарии в блестящее положение. В конце прошлого учебного года в воскресной школе при семинарии было на лицо не менее 450 человек!

Об этом мы знаем по слухам, но считаем слухи достоверными. Покойный всегда прекрасно понимал учебно-воспитательное дело. В последнее время, по случаю произведенной им в 1864 году ревизии лубенского, роменского и полтавского духовных уездных училищ, ему объявлена была от епархиального преосвященного «отличная признательность и пастырское благословение за отлично-внимательное исполнение порученности и за отчетность по ревизии, сколько добросовестную, столько же и разумную, обильную многими весьма верными и важными в учебно-воспитательном отношении замечаниями».

Нельзя сказать, чтобы 28-летняя, вполне добросовестная и истинно-полезная служба покойного награждалась только тем внутренним утешением, какое доставляет честному труженику сознание исполненного долга и убеждение, что усилия его на пользу общую не остались без последствий. В 1843 году, за усердное прохождение около двух лет должности профессора богословия, Анания Семенович был награжден полугодовым окладом профессорского жалованья, в количестве 128 рублей 70 копеек; в 1847 году, за постоянно одобрительное и полезное прохождение должности эконома семинарии, получил он в награду полный годовой оклад профессорского жалованья, в 257 рублей 40 коп.; а в 1849 году, при увольнении из духовного звания в светское, оставлены были без взыскания полученные им деньги по степени магистра, в уважение постоянно одобрительной его службы. Кроме того, в 1855 году он награжден был знаком отличия беспорочной службы за XV лет. Более внимания, хотя и в более короткое время, обратила на себя его деятельность в Полтавской семинарии. В 1865 году, за отлично-усердную и полезную службу и особые труды, покойный Всемилостивейше пожалован был орденом Станислава 2-й степени, Императорского короною украшенным.

Смерть тяжела была Анании Семеновичу сколько муками физическими, столько же тревогами душевными за будущность семьи, которую оставлял он без всяких средств к жизни. Умирая, он припоминал, что лучше обеспечил бы свою жену и пятерых малолетних детей, если бы воспользовался еще не так давно приглашениями перейти на службу в гимназию или кадетский корпус, – случаями, которые он отклонил в виду той пользы, какую приносил семинарии, где доброе влияние его казалось так упроченным и обещало добрые плоды!..

Покойный заболел в Киеве во время первого по окончании академического курса посещения его. Но и после 28-летней разлуки своей с Киевом, он нашел еще не вполне для себя чужим родной некогда ему город. Покойный имел здесь нескольких товарищей по семинарии и академии и нескольких бывших учеников своих, сохранивших о нем самые лучшие воспоминания. Не всех из этих лиц суждено было увидеть ему перед своею смертью; но всех их собрал он вокруг своего гроба.

Один из бывших учеников покойного