Отец Макарий

12 лет мне было тогда, когда я его увидал Незабвенного... Меня звали Киприан, и был я шустрый и веселый мальчик. Помню, как сейчас, мою дружбу с Иаковом, товарищем моим. Он жил в Улале с отцом своим – русским, и я любил его и с ним научился русскому языку, с ним же я научился произносить имя христианского Бога и любить Алтай и нашу крошечную Улалу, в которой было всего четыре двора.

Божий мир казался мне прекрасным. Я пас коров отца, и, забравшись на камни Тугаи, на которых рос бадан, обращал лицо к востоку и произносил имя Иисуса Христа, прося Его взять меня к Себе... я стыдился, когда наши камлали, и слова Иакова Конинина о его Боге глубоко врезались в моё детское сердце.

Помню ясный день, когда я, по обычаю, пошел к товарищу Иакову и сидел с ним на крыльце его избы. Мы оба увидали двух людей в черных одеждах со странными черными же шапками с накрышками на головах. Я хотел бежать от них, увидав их, но один из них остановил меня; у него было такое доброе лицо, и глаза светились ласкою... он дал мне пирожок и, погладив по голове, спросил мягким голосом, покорившим моё сердце, как меня зовут. На мой ответ – он сказал:

– «Посиди смирно, я расскажу тебе одну повесть, а ты слушай. Это – хорошая, правдивая повесть».

И я стал слушать жадно, а он, положив мне руку на плечо и сев сам, начал рассказывать так хорошо и понятно о большом каме Киприане. Про то, как он уходил в горы и изучал там бесовское чернокнижие, научившись которому, он делал, что хотел; но только не мог он бесовскими чарами прельстить душу крещеной девицы Иустины и страшно дивился тому и спрашивал бесов своих главных:

– «Отчего это? как не можете вы одолеть этой девицы?» И слуги его, бесы, сказали:

– «Мы боимся Бога её, и даже к дому её подойти не смеем, не только к ней».

Услыхав это, он сам пошел к Иустине и спросил:

– «В какого ты Бога веруешь»?

А та рассказала ему об Иисусе Христе, и после того крестился кам Киприан и стал великим священником, Божией силою свершая многие чудеса, а теперь он на небе в вечном Божьем свете.

Помню, мне захотелось проникнуть за синюю глубь небесного свода, и увидать там кама Киприана в свете Божьем, но там ничего не было, кроме беловатых облаков, слегка розовевших от лучей солнца, близившегося к закату. Золотистые пчелки носились над цветами за оградой Конининых: трепеща разноцветными крыльями, поднимался красивые бабочки, и милое лицо глядело на меня задумчивыми глазами.

– «Как тебя зовут, и что ты за человек?» – спросил я невольно.

А он сказал, улыбаясь мягко и ласково:

– «Зовут меня Макарий. Я – священник. Крестись ты, милый, и будешь чадо Божие... некрещеные света Божьего никогда не увидят, и будут с диаволом, и пойдут в огонь и тьму, чтобы не выйти из нее никогда».

И долго он говорил мне и Иакову, что будет с верующими и неверующими, пока не потухло солнце и не догорела заря, а мне хотелось плакать от его слов, и сердце моё трепетало, и не хотелось уходить с крыльца от этого человека, согревшего мою тогда детски мягкую душу.

Он часто говорил со мною и моими и потом, но отец мой был упорен и не хотел бросать старой веры, а мать умерла от горячки, моя бедная мать, так и не узнавшая новой веры... Я её любил горячо и долго не мог забыть, так трепетало и тосковало по ней моё сердце! Я тосковал о том, что она обречена на вечную тьму и не увидит Божьего света, и там же на камнях Тугаи я молил Бога отца Макария помочь ей в том мире, где она была теперь. А отец Макарий в это время стал крестить; помню, как я хотел креститься, но не смел сказать отцу, видя его неодобрение и насмешки над крестившимися. Он преследовал меня за то, что я урывками любил слушать о. Макария, его рассказы о Боге, как они доходили до души, и я, отрок-язычник, тихо плакал, слушая их, забравшись в кусты где-нибудь поближе к окнам его избы, к которой собирались люди. Его слабый голос креп, тогда и речь точно влагалась в ум; каждое слово обжигало и трепетало, доходя до сердца. Не раз отец бил меня, выследив; и об этом как-то узнал отец Макарий; он жалел меня, как говорил мне Конинин, но не сказал ни слова о неповиновении отцу. Помню в то время старого Бориса Кочоева, он тоже не хотел креститься. Это был суровый старик, важный и здоровый собою, у него было много лошадей и скота, и говорили о том, что он имел деньги. Как он ненавидел отца Макария! Должно быть кара-неме постоянно были вокруг него, а отцу Макарию хотелось спасти его душу. Каждую неделю ходил он к нему, и я не раз слыхал те кроткие святые убеждения, с которыми он приходил к Кочоеву. Дом Бориса стоял над Маймою, там, где густо разрослись каш и тереки. Майма клокотала и грохотала о камни, и дикий берег Пихтача, поднимавшегося высоким кряжем, круто убегал в вышину.

– «Твоя душа, как эти камни!» – говорил о. Макарий. – Но Христос так добр, Борис: Он посылает меня к тебе, Он хочет спасти твою бедную душу; смотри, как точит, камни вода, вон один стал гладким и чистым и не торчит так злобно и угрюмо, как другие. Мои слова – та же вода, они дойдут до твоей души, я верю тому, потому что Господь мой желает её отнять у курюмеся.

Но чем больше и убедительнее были его уговоры, тем неприступнее и злее становился Кочоев. Однажды, в осенний день, когда Сыгын-ай подходил уже к концу, я, ворочаясь из Пихтача, увидал о. Макария, идущего к дому Бориса. Было тихо. Люди, пользуясь ясными днями, ушли по делам; даже малышей не было поблизости, и меня потянуло послушать речь о. Макария. Прячась за деревьями, я подошёл совсем близко к крыльцу, на котором, насупившись, сидел Борис, угрюмый и злой.

– «Зачем идёшь опять? – забыв долг гостеприимства, сказал он с ненавистью. – Мне противно глядеть на тебя, и речи твои мне постыли!»

– «А я тебя люблю» – сказал с кротостью о. Макарий и сел, по обычаю, на крылечко со своими кроткими словами о праведном Боге.

– «Я тебе желаю добра, чтобы на голову твою снизошла благодать Господня. Много раз говорил я тебе о Господе, но ты не желаешь Божией благодати. Чтобы в конец не ожесточить твоё сердце, я скажу тебе одно: теперь не я, а ты будешь виноват. Мне Бог повелел говорить о Его правде, о Его благости, и обо всем я говорил тебе. Ты говоришь: «слух мой не принимает таких слов»; теперь, вместо счастья, от Бога придёт к тебе несчастье; вместо милости – падет на голову твою гнев Божий, но это не от меня!»

И он положил руку на голову, отворачивавшегося от него злого человека, и ушёл. Знаю, что он долго кашлял, но мне не удалось повидать его, потому что он уехал в Бийск, а вскоре после его отъезда у Бориса пропали деньги. Пьяный он их засунул куда-то и забыл. Через два месяца у него пало 110 голов скота. Помню, что из всех его лошадей остался один чалый жеребенок. В тот год растаяло всё его богатство, и он обеднел, потому что Господь, полюбивший его, его оставил.

Много о нем говорили у нас и в Бачате, куда уехал он и где потерял своё последнее имущество. Весною уехали туда и мы, но его уже там не было: он ушёл снова на родину и, как говорили, поселился в Монгойте. Недолго прожили мы в Бачате. Я, уже тогда женатый (женили меня 16-ти лет) стал страшно тосковать и захворал от тоски по Улале и по отцу Макарию. Я сох и вял, как трава, и умолял отца пустить меня креститься. И смягчилось его сердце тогда, он и сам заплакал надо мною и, несмотря на злобу тещи, через неделю мы ехали назад в Улалу.

Этою осенью я крестился, и меня назвали Михаилом; крестился отец и сестры, и жена моя, и брат Адриан. На левом берегу Улалы был домик Ащаулова. О. Макарий купил его и стал там жить, а я с правого берега; протоптал узкую тропинку между кустов, ходя туда, чтобы послушать его речей, и завидуя искренно младшему брату, которого он учил читать. Потом я научился с его помощью многому, но в это время я не умел ни читать, ни записать того, что однако осталось в моей памяти ясно на всю жизнь, хотя и незаписанное. Прошла зима, наступила весна с её любованьем, обильно зацвел марал, который, как алым сукном, покрыл камни, и в один из ясных дней, идя своей тропой до любимого дома, я увидел высокую, сгорбленную фигуру седого старика, сидевшего в кустах и прятавшего лицо в коленях. Я узнал его сразу: это был Кочоев – старый Борис, в плохом платье и обуви, поднявший при моем приближении бледное испитое лицо.

Я спешно обошел его с желанием предупредить о. Макария, но он уже отворил двери и сошел с крыльца, торопясь и не глядя на меня, подбежавшего к нему.

– «Борис!» – позвал он громко сидевшего. – «Иди, иди. Звал, ждал тебя, голубчик!»

Старик встрепенулся; его лицо просветлело на минуту, он поднялся, но потом отвернулся и опять сел на землю, точно боясь двинуться к тому, кто его звал.

– «Не подходи!» – сказал он голосом скорбным и разбитым. – «Ты – большой кам, хотя и не ворожишь на руке, но лучше всё знаешь, чем кол-куреэчи. Божий гнев пал на меня: у меня ничего нет – ни скота, ни денег, и я хвораю, ах, как хвораю: у меня яман-паалу. Чем не лечился: киноварью, парами, мазью из яри мазался, бобковым маслом и сулемой, и синим купоросом лечился – не помогает ничего, тошно... Макарий, не попросишь ли своего Бога, чтобы помог: ты всё говорил, что Он добрый; а меня прости: тогда я был злой».

– «Пойдем, пойдем ко мне!» – взял его за руку о. Макарий. – «Иди, голубчик, овца моя обретенная... пойдем!»

– «У меня яман-паалу!» – повторил Борис, отступая. Но он только улыбнулся.

– «Ну что же! Вылечим тебя. Яман-паалу от жизни нечистой, от грязи в юртах. И праведники, милый, хворали болезнями хуже твоей. Я тебе об Иове многострадальном расскажу когда-нибудь, а теперь иди: отдохни – ляг. Ты когда пришел сегодня? Вот видишь! Идем, я тебя напою чаем. И трубки нету у тебя даже! Бедный Борис! Пойдем, гость мой милый, успокоим тебя, полечим, чадо ты моё возлюбленное. Я сегодня точно отец евангельский, к которому сын вернулся!»

И лечил, утешал и ласкал, не гнушался его болезнью, пока он не поправился настолько, что над ним можно было совершить св. таинство крещения. Какой был прекрасный день, когда его крестили и назвали Василием. Черемуха цвела, и птицы пели над Улалой рекой, в воды которой погружался новокрещённый. Лицо архимандрита сияло, и было оно как лицо праведника, а кругом стоял народ и дивился на это крещение человека, некогда так поносившего нашу веру; дивился и на архимандрита, который любовью своей привлек эту заблудшую душу, а у меня по лицу лились слёзы, хотя сердце моё хотело» смеяться и билось шибко и радостно в этот прекрасный весенний день.

О. архимандрита нет давно; умер и новокрещённый Василий, дожив до 137 лет, но память о нашем апостоле не умрет и других подвигнет к подвигам в миссии, к трудному делу, где нужна любовь, самоотверженность и безграничная вера, какие были у незабвенного архимандрита Макария.