Милосердный

(Памяти протоиерея о. Василия Вербицкого)

Тихо шелестит ветвями липовая роща, осыпанная цветом; пчелы гудят, собирая мед. Солнце с синего весеннего неба обливает горячими лучами огромную пасеку, с рамчатыми ульями, с полянками, засеянными медоносными травами, с душистыми полевыми цветами, пробирается светлым лучом в маленькую беседку и озаряет лицо высокого старика, сидящего там над раскрытой книгой. Это – хозяин пасеки – одинокий старик миссионер, сам насадивший это редкое в Сибири, растущее только в Кузнецкой тайге, дерево – эту липовую рощу, сам устроивший обширную пасеку.

Это – красавец старик, с длинной серебристой бородой, тонкими чертами лица и глазами добрыми и прекрасными, немного грустно смотрящими на Божий мир. Всю жизнь один, в ранней молодости потерявший все, что было ему дорого: жену и сына, целую жизнь принесший на служение дикарям. А сколько она сулила ему, молодому, талантливому эта –догорающая теперь – жизнь»? Миссионер глубоко задумался.

– «Бесплодно ли прошла она?» – эти мысли часто приходят ему в голову. – «Видно, смерть близко, видно, расчеты нужно кончать с жизнью, итоги подводить, чтобы бестрепетно стать перед престолом Того, Кто воздаст каждому по делам. Ничего особенного не сделал, никакого подвига!» – тихо шепчут его губы. – «Господи, Господи, только надеюсь на одну милость Твою!»

Этот смиренный старик забыл то, что сделал и делает, евангельски забыл в простоте своего много страдавшего и любившего сердца. Ему не вспоминается его прошлая жизнь, молодость, пережитые муки и первые шаги в миссии, не вспоминаются непроходимые дороги, борьба со стихиями, переносимые холод, зной и утомления, истощавшие его организм. Куда уходили его деньги, сравнительно небольшие, но все-таки, при его малых потребностях, составлявшие сумму, об этом бы сказали новенькие избушки инородцев, лишняя лошадь, уплаченный за выбивавшегося из сил в работе человека долг, радостные лица ребятёнок при виде лакомств и сластей, даваемых им. И так всю жизнь, всю жизнь для других! а он – не помнил этого!

Сегодня ему было особенно грустно в тишине его любимой пасеки. Интересная книга любимого автора не интересовала почему-то и, встав, он вышел из беседки и стал ходить под липами, поднимая порою задумчивое лицо к синевшему сквозь просветы веток теплому майскому небу.

– Батюшка!

Робкий детский голосок окликнул его. Он звучал доверчиво и просительно. Старик быстро оглянулся: из-за плетня, окружавшего со всех сторон рощу, на него глядело детское личико мальчика инородца. Старик улыбнулся ему.

– Чего тебе, милый?

– Меня мамка послала к тебе. Я в доме был, да меня сюда не пустили: «отдыхает», говорят, а я – сюда.

– И хорошо сделал... Чего нужно-то, говори!

– Мамка велела сказать, что у ней брат хворает, раны на нем, гной... – никто ходить не хочет за ним, а от него дух идет. Мамка сама тоже лежит... плачет, говорит: «иди к батюшке, скажи, может придёт, поможет». Я – к тебе... твоему Николаю сказал, а тот: «убирайся, отдыхает!»

– Ладно, милый, погоди здесь... сейчас я. Он где лежит, дядя-то твой?

– В землянке около нас... там под яром, около реки.

– Жди тут, я всё принесу, что нужно, и пойдем. А к дому не ходи: мы тут через заплот и вместе лесом до берега.

Священник быстро пошел к дому и через 10 минут показался снова в аллее, с узелком в руках и светлой соломенной шляпой на голове. Он с трудом перелез через забор и, взяв за руку мальчика, спешно зашагал меж деревьев перелеска, окружавший со всех сторон маленький миссионерский стан.

В землянке было душно, и отвратительно пахло разлагающимся заживо трупом. Войдя, миссионер оставил за собою открытой маленькую дверь, распахнул настежь крохотное оконце, но все-таки голова его начинала кружиться, и ему сделалось дурно от спертого воздуха. Но он пересилил себя и, весь побледнев, склонился к дощатой кровати, на которой, разметавшись, лежал ещё молодой алтаец.

– Алексей, узнаешь меня? – окликнул он того.

– Узнаю, батюшка. Ох, смерть моя, видно... жжет меня... тошно мне...

– Бог милостив! – и священник наклонился к его ногам. – Отчего ты не посылал за мной давно?

– Всё бился, думал – лучше... Старик лечил, сказывал – «волосец попал и ходит, от этого и раны на ногах», а теперь дня три дух идет, и жар огнем жжет меня. Старик бросил ходить: «не могу, говорит, душа не терпит». Я всё один, батюшка, пить даже некому подать, а умирать не охота тут. Теперь весна: горы-то зелёные, реки быстрые шумят, а я лежу.

И он заплакал. Свободолюбивая душа инородца не могла выносить этого мрака землянки. Там, на зеленых горах, на просторе, на воздухе он бы легче умер, смотря тускнеющими глазами на любимую природу: и миссионер понял это.

– Погоди, вот я обмою тебе ноги, одену тебя в чистое и перенести людей позову. У меня в доме хорошо: горы видно, лес, Кондома близко – шум из окошек слышен, а птицы в саду так поют, что спать тебе давать не будут.

– О, батюшка!

И исхудалые руки, схватив руку священника, поднесли её к горячим губам.

– Лежи, лежи смирно. Где же мальчуган Ваня? Убежал? Ах, он этакой. Постой, я за водой схожу... есть у тебя что? Вот, нашёл.

И миссионер, взяв маленькое железное ведерко, сходил к реке, вымыл его и, взяв воды, опять вернулся к больному. Развертел его ноги, завернутые в вонючие лохмотья, открыл и ужаснулся, хотя ничем не выдал своего волнения: ноги до колен опухли и были багровы, кое-где выше к колену поднимались белые пузыри. Ниже, на почерневшей коже были раны, с какой-то кашеобразной, гноевидной массой вместо тела, местами просвечивали кости, и от этих ран шёл ужасный смрад.

– «Гангрена!»

Миссионер сразу определил болезнь, да и не трудно это было сделать; а живой труп вопросительно глядел на него, и жажда жизни светилась в его тёмных, лихорадочно горевших глазах.

– Бог поможет! – тихо сказал миссионер и принялся осторожно обмывать ноги принесенной водой.

Он намочил чистые, белые тряпки, захваченные из дому, и промыл все раны, потом другие тряпки намочил найденным в захваченной с собой аптечке камфорным маслом и завертел этими тряпками ноги больного. Кончив перевязку, снял с больного лохмотья и бережно одел в принесенное чистое белье и, после всего, вымыв руки, умыл ему лицо и помочил голову, а потом, едва владея собой, – так у него кружилась голова от этого ужасного запаха! – сказал, что пойдёт за людьми, которые перенесут, Алексея в его дом.

II

Часы тихо тикают на стене; шумит самовар на большом столе; приветливо светит большая лампа; лунная ночь смотрит в открытые окна; ветки черемухи врываются в комнату, осыпанные белыми цветами, и своим ароматом наполняют ее. И в соседней комнате тоже отворены окна – чистому воздуху свободен вход, приток его велик, и однако ни он, ни аромат черемухи не может заглушить ужасный запах разлагающегося трупа, уже дней пять наполняющий этот дом. Теперь он скоро исчезнет: тот, кто его внёс с собою, перестал жить и лежит спокойный и холодный на большом столе в комнате, соседней с той, в которой накрыт чай. Около него миссионер; все эти дни он не отходил от больного дни и ночи. Бедному так не хотелось умирать, до самой смерти жажда жизни томила его.

– Подними меня, батюшка, горы поглядеть. Река шумит там... где она?... не вижу?!

И священник поднимал его исхудалое тело, подносил даже к окну, а тот жадно глядел на любимую панораму гор и лесов, на синие волны Кондомы.

– Батюшка, ох, тяжко мне! ох, не хочу умирать... жить хочу, батюшка.

– Живи, милый; смотри, как хорошо кругом, а там, на небе, тоже хорошо: ни тоски, ни страданий, ничего там нет, одна радость. Смотри, какое оно синее, прекрасное, а звёзды какие ночью! Любишь их? Все вы алтайцы звёзды любите, души чуткие у вас к природе, а ты вот всё грустишь, о земном печалишься!.. Мы, милый, выше этих звёзд будем и жалеть станем тех, кто здесь на земле останется. Смотри: нужда, землянки кругом, и свечек-то нету в них тут ночью зажечь, а там – звёзды сиять нам будут неугасимые.

Больной стихал, слушая его, и покорно ложился на кровать, о чем-то глубоко задумываясь. Он и умер так, задумавшись, уже не чувствуя боли в омертвелых ногах, так и ушёл навсегда в царство покоя, где вечно светят страдальцам неугасимые небесные огни.

Миссионер сам обмыл его, сам одел, заботливо нарвал своих лучших цветов, зацветших уже, которые он ранней весной выращивал в маленькой тепличке, и осыпал ими мертвое тело. Он сам и читал над покойным, потому что никто не мог выносить запаха трупа. Завтра его похоронят, а сегодня усталый и ослабевший миссионер не мог читать и сидел около покойного так, хотя открытый псалтирь лежал у него на коленях.

– «Господи!» – думал он, смотря на ночное небо, усыпанное звёздами. – «Слабость-то человеческая! и почитать не могу – последний долг отдать усопшему бедному. Что скажу Господу на суде Его, когда Он спросит? Обязанности своей не мог исполнить... вся жизнь прожита, а добра никакого; никакого поступка самоотверженного... а Он велел полагать душу свою за други своя. Господи милостивый, одно только у меня оправдание: никогда я сознательно не сделал никому зла!»

И, подняв голову, священник долго смотрел в открытое окно, с глубокой верою глядя на осыпанное звёздами высокое вечное небо, где, он верит, ждёт его другая жизнь, полная чего-то несказанно прекрасного, которую он страстно ждёт и желает давно.