Миссионер

(Памяти о. Василия Ландышева)

Нет больше той любви,

как кто душу свою положит

за друзей своих

– Покончили?

– Давно, батюшка... тебя ждем!..

– Стремена крепки? подпруги все осмотрели?..

– Все, как есть! Чумбур отвязали, как ты велел, чтобы не запутался; теперь ехать можно.

И седой казак-толмач, возившийся около лошадей, вместе с тремя инородцами, поднял голову кверху, где на площадке, под скалою, стоял священник, ещё не старый, невысокого роста полный блондин с красивым профилем и выпуклыми ясными и быстрыми голубыми глазами.

– Ну, двинемся! Давай Сивку – я на него сяду!..

– Нет, для тебя, батюшка, я Карого: а этот – мне: он молодой; боюсь, на скачке не сплоховал бы!..

– Этак он и под тобой тоже сплохует!.. нет, Федорыч: я решил ехать на нем...

И привычным движением схватившись за луку седла, он уже сидел на коне красиво и свободно, словно так и родился наездником.

– А всё же, – сказал казак, – осторожнее надо: бома эти постылые ещё ничего, а вот ловушка – боюсь я ее! И, ведь, идолы – лесу мало им, что ли? Сделали бы мост маломальский, бревна прикрепили.

– К камням-то? – улыбнулся священник, – однако ты трусишь, Федорыч! тогда бы в объезд ехал!

Старик осердился.

– «В объезд!» а когда доедешь в объезд-то? Трусом-то я никогда не был! А всё же, что Бога искушать?!

– Я пошутил, ведь! Смотри – красота какая; не сердись, а гляди, душа храбрая! Ведь, мы тут на горах этих точно буны пробираемся; поди изнизу посмотрят – не раз глядят, а хорошо, старина? ведь, любишь всё это? Сердце-то у тебя мягкое, даром что угрюмый такой!..

Перед ними внизу действительно было чудно хорошо; долина вся тонула в зелени, залитая солнечным светом; река казалась серебряной лентой; горы мягкими синеватыми линями поднимались повсюду; всё сливалось... в общем, казалось, там, глубоко была не долина, а целое зеленое море с островами в виде гор, а они, эти пятеро людей, на маленьких крепких конях, лепились высоко, почти под облаками, на обрывистой тропинке каменистого бома; над ними висла скала, голова кружилась даже, а всё трудное было впереди, и уже недалеко. Вот передняя лошадь алтайца проводника как-то странно сжалась, плотно укрепилась ногами на краю площадки перед нешироким, но головокружительным провалом, под которым зеленела бездна со светлой полоской реки, и вдруг легким скачком перепрыгнула на другую сторону на такую же каменистую тропу, как и та, что шла до провала; за нею прыгнула с такой же осторожностью лошадь толмача, потом лошадь священника и остальных. Все сосредоточенно молчали несколько минут, и только когда тропа расширилась и повернула в лощину к спуску, из облегченно вздохнувшей груди толмача вырвалось восклицание.

– А всё же не приведи Бог часто ездить тут: и до греха недолго!..

– Бог сохранит, Федорыч: ведь, мы за хорошим делом едем: объездом ехать пожалуй и в живых не застали бы Пантелеймона; я и теперь опасаюсь, успеем ли во время?! а, ведь, как он просил приехать!.. Спроси, вон, Давида, – он скажет тебе.

– Вольно им забираться вдаль этакую: жили бы в поселках, аль в Улалу селились, нет – дикари! надо им простор да волю: не тронь меня, никто не гляди на меня... а все же, вишь, душа крещёная – покаяния захотела!..

– Теперь близко, Тамыш? – обратился священник к проводнику и тут только заметил бледные лица инородцев: они ещё не могли прейти в себя от перенесенного волнения.

– Близко! – ответил проводник, – объездом болота на много места отводят, а тут только спустимся, брод проедем и будем на месте.

– Жив ли Пантелеймон? несмотря на то, что прямо едем сутки только, но надо считать уже трое!.. – Ты два дня ехал, Давид?

– Да, батюшка! – ответил молодой инородец.

– Ну, на всё Божья воля... мы сделали, что могли! – сказал священник и о чем-то глубоко задумался, смотря на эту знакомую ему с детства любимую, дикую и прекрасную картину... Вся жизнь тут в Алтае: сын труженика миссионера, сам миссионер и дети бы были миссионерами, да нет их! и скорбные тени легли на его красивое лицо; были и нету, не дал Бог вырастить... так, верно, нужно!..

– Федорыч! – прервал он свои грустные думы, – а, ведь, сознайся – привык ты к шатанью с нами – миссионерами? Поди, другой раз на тебя и семейные ворчат?!

– Ворчит старуха, да и Оля, дочка, иной раз не пускает... а тянет... правда, батюшка, что тянет: как придёт весна, так мне ровно дома дышать нечем станет, станет манить в горы, в глушь...

– Вот видишь, а ещё Пантелеймону дивишься: ведь, он тут родился.

– Вперед, Тамыш, а то тут и тропы-то нету: я не знаю, куда и ехать: даже трава не примята нигде!

– Сюда вот, через колоды... эта трава с дождей поднялась, тропу затянула, да и редко кто ездит здесь!

– Кому жизнь не мила! – пробурчал Федорыч. Блеснула светлая полоса реки.

– Вон там – за поворотом, после брода, и поселы Пантелеймона: он да ещё 3 семьи живут наши – сказал Давид.

И правда, минут через 20 на них потянуло дымком; и, свернув за гору, они увидали долину... У той же неширокой, быстрой, но мелкой реки, через которую только что перебродили, стояли в густых кустах черемухи несколько избушек, к одной из которых проводник направил свою лошадь... Собаки встретили их дружным лаем, на который выбежало 2–3 инородца и кучка ребятишек.

– Ну что? жив Пантелеймон?! – обратился к старшим миссионер.

– Жив еще... только плох! – озабоченно ответил, выступая, старый алтаец;

– Плох шибко... и хозяйка с ребенком тоже... вот и у меня сноха валяется...

II

Слезая с лошади, миссионер оглянулся кругом, невольно оглянулся: так красива была картина, окружавшая его, точно большой сад – свежий, чудный... цветы... целое море цветов кругом; крупные, желтые лилии грациозно клонили головки у самых его ног, дикие мальвы яркими пятнами рисовались на зеленом фоне, белые, розовые, красные... голубые колокольчики переплела повилика, а огромные фиалки, невидимые из высокой травы, струили свой нежный аромат. Красивые, гордые лебеди плавали в небольшом озерке, приютившемся в котловине; горный поток рокотал по камням, слетая с высокого уступа; пена и брызги долетали до хижин... Не верилось, что в такой чудный день, среди этой красоты, тут, за стенами избушек, тонувших в зелени, умирали люди...

А они умирали: со свистом и хрипом вырывалось дыхание из груди Пантелеймона, тупо глядели его глаза, окруженные большими черными кругами; синие и темно-багровые пятна выступали у него на лице, они почти сливались с общим каким-то свинцово-серым цветом кожи; он тихо и редко стонал, лежа на лавке, около окна; в другом углу стонала его жена, а подле нее, разметавшись и раскрыв губки, девочка лет полуторых с такими же синими пятнами на личике, как и у отца.

– Девочка... Если бы не долг – миссионер не отошел бы от нее, как увидал; но он пересилил себя и двинулся опять к двери.

– Никто не входите! – сказал он своим, снова выйдя на свет и солнце, – тут зараза: черная оспа...

И, повернувшись, скрылся в избушке... Причастив Пантелеймона и его жену после краткой исповеди, он спросил у них, как звать девочку; те сказали и имя ребенка. Жгучей болью ударило его по сердцу

– «Таня»... Таня! И у него была такая же; лета, имя и болезнь, неумолимая, что губит эту, сгубила и ту так ещё недавно; страшная рана свежа в его груди. И, наклонясь над ребенком, он стал целовать маленькие ручки, называя её по имени. Неизъяснимой лаской звучал его голос. – Таня... Таня! Бедная крошка моя, пить хочешь, детка родная? жжет головку, милая? я отворю окно, двери, мученица крошечная, маленький ангел!!

И он обвевал её головку рукавом, своей рясы, гладил рукою её волосики, и крупные слёзы выступали на его глазах и, незамечаемые им, бежали по щекам. Без сознания крошка... крошка, душно здесь, тяжко тебе?.. на воздух вынести?!

И, взяв бережно ребенка, он вынес её на воздух под тень развесистых черемух: ей ничего не могло повредить теперь: смерть наложила печать на маленькое личико; губки ловили воздух, мягкий воздух горной долины, напоенный ароматом цветов; – «ей будет легче умереть тут», подумал священник, вот так и он свою Таню унес в сад, и она лежала, как и эта, закинув головку, и дышала со свистом; такая же тусклая синева и пятна покрывали её личико – милое личико с большими голубями глазами; тени ложились на него – бедная, милая! ему с тех пор невыносимо видеть смерть детей, он мучается, глядя на них, и сердце его исходится от жалости... и как нарочно за эти 2 месяца, что прошли после смерти Тани, он много видел этих смертей... в его душу, хорошую, добрую, верующую, крадется горькая дума о том, зачем родятся эти маленькие, ничем неповинные страдальцы, так рано кончая жизнь? и словно из тумана в ответ на его мысли перед ним выплывает прекрасное, доброе и нежное лицо немолодой женщины – матери его, любимой труженицы матери; вспоминаются забытые слова, говоренные ею с непоколебимым убеждением; часто она их говорила, когда хоронила детей, любимых, желанных...

– Ангелы нужны Спасителю... Его воля... им лучше там будет!..

И, примиренный этими воспоминаниями с тяжелой действительностью, он стал смотреть на личико отходящего ребенка; воспаленные, запухшие глазки смотрели куда-то умным пристальным взглядом, вдумчивым и тоскующим; что они видели – эти невинные глаза, о чем тосковали?! И он задумался над тайной смерти.

– Помирает! – подошёл толмач, – сердешная, а хорошенькая какая, ровно и не инородочка: глазки большие, волосики светлые... сироточка!..

– А что? – встрепенулся священник, – разве умер?

И он кивнул головою на избу.

– Кончился Пантелеймон, царство ему небесное! И баба отходит... лютая оспа на них, смертная... Глядите, глядите, батюшка! Понизив голос, почти прошептал он.

Священник взглянул на ребенка, на которого смотрел толмач, глазки девочки закрылись, на милое личико легло выражение полного покоя, и только легкий трепет пробегал по худенькому телу.

– Умирает!..

– Умерла уже! – скорбно сказал миссионер, – маленький горный цветочек!

И он встал, бережно поднял с колен свою легкую ношу...

– Теперь ни воздуху, ни солнца не нужно более! Пойдем, Федорыч: ты, ведь, оспы не боишься; – обрядим Пантелеймона и крошку с ним... Мать-то бедная: тяжко ей!..

– Сама она, батюшка, скоро с ними будет!..

– Видишь, недаром мы через бома с тобой перевалили: час бы – и долга исполнить не пришлось Пантелеймону... Всё Бог по любви своей не захотел отпустить душу его нераскаянной... гляди на небо, – за тонкими тучками, за маревом этим белым – выше синевы, – теперь он там, ушло все: и жизнь трудная, и болезнь, измучившая тело, заботы и печали... Хорошо там, Федорыч! Хорошо... только всё же сердце наше слабое, к земле привязанное, больше любит это видимое – долины, горы родные! – докончил он с грустной улыбкой, кладя трупик ребенка рядом с мертвым отцом, – мы хотя и орлами под небо с тобою взлетали, а всё же, выходит, кроты слепые: все к земле, все к земле поглубже да подальше: так и борется в нас дух бессмертный с телом, из земли взятым: дух-то туда, куда крошка эта и Пантелеймон ушли, куда и эта бедная уходит, – жестом показал он на женщину, – а тело ещё сюда хочет, землю ищет! Люди мы слабые!

И он поник головой, стоя на пороге избушки, куда отошел от стола; и его голубые глаза грустно смотрели на горы и леса, окружавшие их; в них был упрёк, упрёк самому себе за то, что он так их глубоко и сильно любил, за то, что им, да их сынам слабым, страдающим, он отдавал свои силы с такой радостною готовностью, ему казалось, что этой двойной любовью к природе и людям он заглушал в себе любовь к их Творцу... Но, несмотря на эти думы, сердце его не скорбело об этом, и, глубже вникнув в них, он вспомнил слова Евангелия: «Больше сея любви никто же имать, да кто душу свою положит за други своя», и в его душе, вместе с этими словами, росла горячая готовность положить эту душу за други, за слабых, больных, умирающих!

– Им силы мои, Господи... им моя жизнь!.. Таня, голубушка, милая! прости, что отец не рвется к тебе: посмотри, сколько здесь страдающих, несчастных, а у папы твоего силы ещё есть! Свидимся, девочка, успеем: вечность ждет...

И, поникнув головою, он опять вернулся в избушку, где глухо стонала умирающая женщина слабеющим голосом, и сел около нее, стараясь водою освежить её запекшиеся, почерневшие уста...