Рассказы о последних подвижниках Троице-Сергиевой Лавры и ее скитов

При чтении Святого Евангелия весь собор наполнился светом

В 1903 году в обители Преподобного Сергия скончался смиренный инок отец Исаакий, в миру – Иван Афанасьевич. Жизнь его была как бы не от мира сего. Он был столь кроток, что едва ли кого из братии Лавры когда-либо обидел. Он знал только церковь, послушание, трапезу и келлию. В храме преподобных Зосимы и Савватия он становился в самом конце, у двери, склонив свою голову на грудь. Часто видели его плачущим. Он как бы никого не видел в храме, видимо, созерцая умом и сердцем единого Бога. С мирскими и братиею он не дружился и ни к кому не ходил. Единственным другом его был послушник Герман Черкасов, ныне иеромонах Гермоген. Отец Исаакий, сын священника Смоленской губернии, образование получил в Смоленской духовной семинарии, окончив ее курс студентом. В беседах с отцом Гермогеном он много рассказывал о себе:

«Мои родители были исполнены истинной веры, благочестия и любви к Богу, чему и я ими был научен. Святое настроение я сохранял нерушимо до пятого класса семинарии. С моим переходом в пятый класс нашлись недобрые люди из товарищей, которые принесли мне прочитать несколько книг антирелигиозного содержания. Мой юный ум был ими отравлен, как ядом, и я стал безбожником. Убеждения свои, исполненные неверия, я даже имел смелость высказывать своему отцу, который говорил мне: “Ох, Иван, не летай в гордости своей так высоко. Смотри, там тебя духовный ястреб, диавол, склюет”.

Время приблизилось к окончанию курса в семинарии, а я по убеждению был безбожник. В день выпускного акта после экзаменов все воспитанники семинарии пожелали отслужить молебен Царице Небесной пред Ее чудотворным образом Смоленской Одигитрии. За иконой в кафедральный собор отправились все воспитанники семинарии во главе с ректором и преподавателями. Торжественное шествие со святой чудотворной иконой из собора в семинарию должно было проходить через улицу, где находились дома падших девиц и женщин, которые сами погибали в тяжком грехе и многих привлекали ко греху блуда. Видимо, Царице Небесной неугодно было шествовать этой улицей, поэтому как только шествие свернуло на нее, совершилось дивное, неописуемое и поражающее чудо. Икона Божией Матери встала, и никакая сила не могла ее подвинуть вперед.

Это знамение, свидетельствующее, насколько противен грех плотской скверны Царице Небесной, послужило великим вразумлением для всего народа, в особенности же для питомцев семинарии. И на мою грешную душу особенно сильно подействовало это чудо. Я душой мгновенно прозрел. Мне стала ясна та святая истина о действии в Церкви благодати Божией, которую исповедует и проповедует Святая Православная Церковь. Когда шествие со святой иконой свернуло на другую улицу, икона свободно была несена воспитанниками семинарии.

С того дня, по милости Божией и Царицы Небесной, все мои внутренние чувства непрестанно освящались мыслью о том дивном знамении, бывшем от иконы Царицы Небесной. Верую, что я именно за молитвы своих родителей переродился душою и сердцем. Неверие и злоба против величества Божия во мне бесследно исчезли. А я до сих пор сознаю свою неописуемую виновность пред Богом, и, думается, мне не хватит слез всей моей жизни, чтобы загладить свое преступление и дерзость перед Богом.

По получении диплома об окончании семинарского курса я весь горел желанием посвятить свою жизнь служению Богу в иноческом звании, на что и родители меня благословили. Мое искреннее желание было поступить в обитель, где я мог бы найти себе душевный мир. Случайно узнал я, что такие обители, по внешности убогие и бедные, но полные мира, есть у нас на Кавказе. Напутствуемый молитвами и благословением своих родителей, я поехал в эту мало ведомую для меня страну. Там поступил я в один монастырь, где и нашел для души своей мир и тишину.

Через три года монастырь тот, ввиду крайней своей бедности, по неисповедимым судьбам Божиим был закрыт. Я был в крайнем недоумении по вопросу о том, куда же идти спасать свою душу. Видимо, по изволению Божию однажды я читаю в духовном журнале об Оптиной пустыни и старце ее Амвросии¹⁴, духовном наставнике русского народа.

По прочтении статьи об Оптиной пустыни вся моя душа исполнилась желания пойти к отцу Амвросию и от него узнать волю Божию о том, куда мне направить стопы свои во спасение. В Оптину пустынь прибыл я в конце мая. Народу у старца тогда было множество. Смиренно стою я, дожидаясь своей очереди, чтобы войти к старцу. Вдруг вижу, что батюшка Амвросий вышел на свое крылечко и, смотря в сторону, где я стоял, громко крикнул: “Иван, сын иерея Афанасия, иди сюда ко мне!” Народ расступился. Я свободно подошел к нему, поклонился ему земно, взял его святое благословение и слышу его голос: “Иди в обитель Преподобного Сергия, в Лавру. Там твое спасение. Будь кроток, смирен сердцем, и спасешься”. Сказав эти святые слова, драгоценные для моей души, он ушел в свою келлию. Получив такой спасительный совет старца, я направился в обитель Преподобного Сергия, где отечески принят был наместником Лавры архимандритом Антонием.

Данное мне послушание писца при духовном соборе я нес много лет, а затем переведен был на чтение неусыпаемой Псалтири. Это второе послушание я ценил особенно. Не однажды мне предлагалось священство, но я считал себя недостойным иерейского сана и решил в душе своей до смерти пробыть простым иноком.

Жизнь в обители Преподобного Сергия для души моей была жизнью сына в доме родного отца. Я чувствовал, что жизнью братии руководит в Лавре сам Преподобный Сергий. Но за многие годы пребывания под его кровом я пережил и немало нападений от диавола. Внутренняя брань от диавола столь тяжела, что изобразить ее словом трудно. Одно лишь могу сказать: если бы Господь не помогал ради нашего смирения и кротости, то не спаслась бы ни едина плоть. Изнемогая под тяжестью душевной брани и иногда не находя покоя своей душе, я, недостойный, однажды принял смелость в молитве своей просить у Господа для успокоения грешной души моей небесного знамения, какое Ему будет угодно ниспослать. Об этом я горячо молил Премилосердного Господа в Его праздники, то есть в первый Спас, 1 августа, во второй Спас, 6 августа, и в третий Спас, 16 августа.

Первые два праздника прошли для меня без обязательных ответов свыше. Наконец наступил третий Спас. Я, недостойный, пришел к поздней литургии в Успенский собор Лавры и встал на своем обычном месте. Вдруг сердце мое наполнилось каким-то неописуемым чувством приятности, мира и покоя. Началось в храме чтение часов. В то время вижу: главный купол собора начал наполняться какою-то светоносною росою, и я ощутил благоухание. В начале литургии свет усилился, при чтении же Апостола он заблистал в куполе еще ярче, а при чтении святого Евангелия весь собор наполнился солнцевидным светом. При пении Херувимской в отворенных Царских вратах появилась чудная плащаница, на которой плоть Христа Спасителя была как живая и столь прекрасна, что смотрел бы на нее и никогда бы не насмотрелся. Душа моя тогда преисполнилась небесною радостью. Я в те мгновения забыл о себе, не давая себе отчета, где я. Плащаница была видна в Царских вратах до последнего выноса Святых Даров. Со словами предстоятеля: “Всегда, ныне и присно и во веки веков” плащаница вошла в алтарь. На этом мое видение кончилось. Я забыл обо всем земном от созерцания света Христова и несколько дней был в великой радости».

Приведенный рассказ отца Исаакия записал отец Гермоген за несколько дней до кончины старца. Скончался отец Исаакий истинною христианскою кончиною и был погребен на общем братском кладбище в Боголюбской киновии. Царство ему Небесное и вечный покой.

Бесы являлись схимонаху Исаакию целыми полкáми, крича: «Злой старик! Напрасно ты молишься Иисусу – Его нет!»

В 1906 году в больнице Троице-Сергиевой Лавры отошел ко Господу старец 96 лет, схимонах Исаакий. Перед своей кончиной он подвергся явному бесовскому нападению за свои великие подвиги в совершении Иисусовой молитвы, которую он, будучи совершенно слепым, непрерывно умно творил. А это, видимо, диаволу крепко не нравилось. Незадолго до своей кончины отец Исаакий стал жаловаться своему духовному отцу, иеромонаху Нифонту, и иеромонаху Диомиду, что бесы угрожающе кричат на него и, появляясь перед ним в страшном обличии, неистово требуют, чтобы он перестал совершать Иисусову молитву, грозя иначе уничтожить его. Духовно опытный иеромонах Нифонт ободрял старца, уверяя, что угрозы бесов бессильны, и в подкрепление его души часто приобщал его Святых Христовых Таин. Бесы продолжали бушевать и являлись отцу Исаакию целыми полками, крича: «Злой старик! Напрасно ты молишься Иисусу – Его нет! Мы одни во всем мире царствуем. Бога нет, покорись нам, и ты будешь покоен и будешь пользоваться от нас великой честью. Если ты не покоришься нам, все равно погибнешь». Слепой смиренный старец продолжал с кротостью слезно призывать Бога, как учил его отец Нифонт: «Господи! Ради страданий Твоих, помилуй мя, ради Воскресения Твоего, воскреси падшую душу мою. Благодатью Духа Святого просвети мой ум к исполнению Животворящих Твоих заповедей». За три дня до своей кончины старец Исаакий, по милости Божией, получил полный душевный покой. Перед самой кончиной он сподобился утешительного видения, ободряющего надеждой на Божие помилование, и почил как истинный праведник.

Перенося в течение трех лет неописуемые страдания, инок никогда не роптал

Некогда в больнице обители Преподобного Сергия на смертном одре лежал иеромонах Артемий, который по своим дарованиям был истинным украшением Сергиевой обители. По неисповедимому Божию Промыслу отец Артемий тяжко заболел. Все тело его покрылось ранами, так что даже белье на него надеть было невозможно. Он совершенно обнаженный лежал на клеенчатом тюфяке, смазанном прованским маслом. Его покрывала лишь одна простыня. Страдания отца Артемия в течение трех лет были неописуемы. На выражения ему со стороны братии искреннего сожаления он всегда с какой-то райской улыбкой отвечал: «Мне надо еще больше страдать за свое недостоинство перед Богом». Из его уст не слышны были жалобы на тяжесть креста. С покорностью воле Божией он терпел все до последнего вздоха и мирно скончался смертью праведника.

Он видит благодатный сон: является ему в небесной славе Царица Небесная

Современник архимандрита Леонида (Кавелина), смиренный инок Вифанского скита Сергиевой Лавры иеромонах Серафим в свое время много потрудился для сооружения в родном скиту храма во имя Благовещения Пресвятой Богородицы. Замечательной кончины удостоил его Господь по молитвам Богоматери. Как-то Великим постом он простудился и тяжело заболел. В ночь на Великий Четверток отец Серафим видит дивный, благодатный сон: является ему в небесной славе Царица Небесная с двумя светлыми юношами – Ангелами. Вручая болящему отцу Серафиму просфору, Она возвестила, чтобы он взял часть сего хлеба и подкрепился, ибо ему предстоит далекий путь, и стала невидима. В Великий Четверг иеромонаха Серафима еще раз напутствовали Святыми Тайнами, и он в тот же день мирно скончался. Погребли его на паперти при входе в созданный им храм.

Инок был извещен о своей кончине митрополитом Платоном

Среди братии Вифанского скита проживал инок, отец Авель. По своей кротости он воистину был подобен своему небесному покровителю, праведному Авелю. Простота его была детская, незлобие – голубя, нищета – великая. Свою келлию он никогда не запирал, да и взять там было нечего. На кровати вместо матраца лежала рогожа, а вместо одеяла – какие-то лохмотья. Подушкой ему служил мешок, набитый соломой. Белья у него в запасе никогда не было. Данное ему из рухольной¹⁵ белье изнашивалось обычно до основания. Потому он, будучи звонарем, нередко ходил звонить, так казалось многим, без белья, в одном рваном ватном подряснике. Здоровье его явно хранил Господь за молитвы святителя Божия митрополита Платона¹⁶. Видеть его всегда было приятно, потому что сам облик его, благодатный и светлый, вносил в душу приятное ощущение. Из редкой скромности Авель, по наставлению Иисуса, сына Сирахова, не учащал ноги своей к другу своему, боясь наскучить ему. Лишь в крайнем случае и только к немногим братиям он приходил по какой-либо особой необходимости.

Раз в начале августа 1826 года в келлию отца Авеля по делу вошел иеромонах отец Валериан. Встречая его, отец Авель с неописуемой детской радостью громко спросил: «Батюшка, отец Валериан! Разве с вами не встретился сейчас Владыка, митрополит Платон? Он только что вышел от меня, сказав: “Авель, потерпи еще немного, и ты будешь вместе с нами ровно через две недели”. Владыка был в лиловой рясе с панагией на груди и в шапочке. Лицо его было столь милостиво и благостно, что словом передать невозможно. Благословив, он вышел от меня перед твоим приходом».

Через двенадцать дней после этого разговора отец Авель заболел. Его напутствовали Святыми Тайнами, особоровали и отправили в земскую больницу, где он через два дня скончался.

Ах, что я вижу, дорогой брат Василий! Вот в палату входят святители, а за ними великое множество иноков

Блаженной памяти отец Израиль, монах Черниговского скита, что близ Сергиевой Лавры, за свою истинно монашескую жизнь сподобился и блаженной райской кончины, как об этом рассказывает братия скитской больницы. Перед самой своей смертью он подозвал к себе больничного служителя и с восторженным лицом сказал ему: «Ах, что я вижу, дорогой брат Василий! Вот в палату входят святители, а за ними великое множество иноков. И какие они все светлые и прекрасные! Вот они приближаются ко мне. О, какая радость! О, какое счастье!» Брат Василий отвечал: «Батюшка! Я никого не вижу». Когда он и все присутствовавшие взглянули на отца Израиля, он был уже мертв. В момент смерти он сподобился посещения всех тех святителей и преподобных, к которым прибегал в своих молитвах всю свою жизнь и всегда молитвенно призывал на помощь.

1

Предавшись самовольному подвигу, инок впал в прелесть: видел свет, изменение на иконе, поднимался во время молитвы на воздух

Инок Троице-Сергиевой Лавры, отец архимандрит Онуфрий, о себе рассказал следующее: «Окончил я курс Кантонической школы¹⁷ в девятнадцать лет. Душа моя была полна желания посвятить свою жизнь служению Богу. С этой целью я прибыл в Гефсиманский скит, что при Сергиевой Лавре. Он тогда только что открылся. Игумен скита отец Анатолий¹⁸, видя мою юность, долго не принимал меня, но, уступая моим слезам, наконец решил принять.

Послушание мне дано было при больнице – служить больным. Старцем моим был назначен иеросхимонах Феодот, который прибыл из молдавской Нямецкой Лавры¹⁹; это был старец строгий и к себе, и ко всем прочим. Горя непреодолимым желанием спастись, прихожу я однажды к отцу Феодоту и прошу его благословения класть келейно по нескольку сот земных поклонов. Старец, удивленно взглянув на меня, спросил: “Разве ты не бываешь на братском правиле, где читается три канона – Спасителю, Божией Матери и Ангелу-хранителю, акафист и исполняется пятисотница?” Когда я ему сказал, что на правиле бываю, тогда он строго взглянул на меня и сказал: “С тебя довольно и того, что исполняет вся братия”. Но я продолжал слезно просить, чтобы он сверх братского правила благословил мне класть земные поклоны в келлии. С неохотой старец сказал мне: “Ну, клади по десяти поклонов”.

Получив благословение на поклоны в келлии, я стал класть ныне десять, завтра двадцать и с каждым днем прибавлял и прибавлял и дошел до двух тысяч поклонов в день. Жажда к молитве во мне развивалась с каждым днем все более и более. На молитве я готов был умереть. Мое желание молиться разгорелось до того, что я стал замечать, что лик Царицы Небесной, перед которым я молился, иногда начинал блистать светом. Блистание света с каждым днем все усиливалось и усиливалось. Радость в душе моей в силу этого была столь велика, что я представлял себя стоящим уже не на земле, а на небе. К довершению еще большей моей радости, я стал замечать, что Матерь Божия с иконы мне улыбается, а сам я кладу поклоны, как бы не касаясь пола на аршин, совершая молитву на воздухе. Видя такое дивное, неописуемое явление, ниспосланное мне с Неба, как мне думалось тогда, за мою веру и любовь к Богу, я мнил себя удостоенным этой великой Божией милости за свою чистую, святую жизнь.

Преисполненный таких мыслей и чувств, я решил своими переживаниями поделиться со старцем. В глухую полночь спешу к нему однажды в келлию и бужу его. Когда открыл он мне дверь своей келлии, я упал к его ногам в порыве той же прелестной радости и воскликнул: “Батюшка, батюшка, какая у меня радость, какая у меня радость!” Старец сурово спросил меня: “Какая у тебя радость?” – “Батюшка, дорогой мой! – воскликнул я.– Моя радость состоит в том, что, когда я молюсь, Матерь Божия Своим ликом божественно озаряет мою келлию неизреченным светом. Она улыбается мне с иконы, а сам я, когда молюсь, поднимаюсь от пола приблизительно на аршин и молитва моя совершается на воздухе” Лицо старца стало еще суровее. Он спрашивает меня: “Да ты сколько поклонов-то земных кладешь?” – “Батюшка, вы благословили мне класть по десять поклонов, а я, грешный, кладу по две тысячи в день”. Старец пришел в неописуемый гнев и громко воскликнул: “Ах ты, мальчишка негодный! Как ты осмелился самовольно дойти до такого множества поклонов! Тебе не Матерь Божия улыбается во свете и не благодать Божия поднимает тебя на воздух, а ты пошел на самоволие и гордость. Ты в прелести и самообольщении помышляешь, что уже сподобился за свои мнимые подвиги великих Божиих дарований и святости. Несчастный, ты действием диавола вошел в совершенную духовную прелесть”. Лицо старца стало еще грознее, и он крикнул на меня: “Если я узнаю, что ты осмелишься продолжать самовольные поклоны в келлии, тогда я пойду к игумену и буду просить, чтобы он немедленно выгнал тебя из обители как негодного, самовольного послушника, исполненного бесовской гордости и самообольщения”. Затем он отпустил меня с видимой глубокой скорбью.

После этого отец Феодот, мой старец, все последующее время моей жизни в скиту относился ко мне с особенной отеческой любовью и попечением. Благодаря ему Господь помог мне исцелиться от тяжкого духовного недуга и выйти благовременно из гибельной прелести».

2

Самовольный подвиг и превозношение привели инока в состояние прелести; молитва братии и тяжелый труд вывели его из этого состояния

«В 1889 году к нам в Лавру, – вспоминал отец Кронид, – на послушание прибыл очень красивый молодой человек, брюнет со жгучими черными глазами, звали его Александр Дружинин. Он был москвич. Я представил его отцу наместнику, и его приняли в число братии. Послушание ему было дано в трапезной – служить странникам. Каждый день я его видел в Троицком соборе на братском молебне в два часа ночи. Время от времени спрашивал его: “Как поживаешь, привыкаешь ли?” Он отвечал иногда и со слезами умиления: “Живу, как в раю”. Я в таких случаях невольно благодарил Бога за его душевное устроение.

Прошло полгода, Александру Дружинину было дано новое послушание – заведовать овощными подвалами и дана келлия, в которой он стал жить один. Как-то прихожу к нему и замечаю, что мой знакомый в каком-то экстазе. Видимо, он совершал усиленный подвиг молитвы. Прошло еще несколько месяцев. Однажды при посещении я спрашиваю его: “Брат Александр, ты за всеми монастырскими службами бываешь?” Он смиренно отвечает: “За всеми”. – “И за братскими правилами бываешь?” “Бываю, – произнес он и добавил: – Я ежедневно в храме Зосимы и Савватия бываю за всенощной и стою утром раннюю и позднюю литургию”. Тогда я ему говорю: “Скажи ты мне, с чьего благословения ты взял на себя подвиг усиленной молитвы? Утреня, вечерня и ранняя литургия – полный круг церковных служб, а правило братское завершает обязанности инока. Но поздняя литургия и всенощная есть не обязательное для всех повторение обычных служб. Я хорошо знаю, что во время поздней литургии с братской кухни приходят к тебе за продуктами, а тебя в келлии нет. Тогда поварам приходится искать тебя по церквам, что, несомненно, в их сердцах вызывает ропот и неприязнь. Подумай, такая молитва будет ли для тебя полезна? Да не оскорбится любовь твоя речью моей! Беру на себя смелость спросить тебя еще об одном. Много раз я прихожу к тебе и вижу, что ты находишься в подвиге. Кто же тебя на это благословил? Помни, брат Александр, что жить в монастыре и творить волю свою – дело вредное для души. Смотри, как бы своевольная молитва не ввела тебя в гордость и самообольщение и не стала тебе в грех. Молю и прошу тебя: ради Бога, не твори никаких подвигов без ведома своего духовного отца”. Слушал меня юный подвижник с видимым неудовольствием. От него я вышел с тяжелым предчувствием чего-то недоброго²⁰.

Прошел еще месяц. Сижу я однажды в своей келлии, читаю книгу, часа два дня. Вдруг неожиданно дверь моей келлии с шумом отворяется и торжественно, с громким пением “Достойно есть” входит брат Александр Дружинин. Он кладет земной поклон перед моей келейной иконой и вдруг начинает продолжать земные поклоны. Глаза его горели каким-то недобрым зловещим огнем, и весь он, видимо, был возбужден до крайности.

Не дождавшись конца его поклонов, я встал и, обращаясь к нему, ласково сказал: “Брат Александр! Я вижу, что ты заболел душой. Успокойся, сядь посиди и скажи мне, что тебе надо”. В ответ на мои слова он с сильным озлоблением закричал: “Негодный монах, сколько лет ты живешь в монастыре и ничего для себя духовного не приобрел! Вот я живу всего один год, а уже сподобился великих божественных дарований: ко мне в келлию ежедневно является множество архангелов от престола Божия. Они приносят семисвечник и воспевают со мной гимны неописуемой славы. Если бы ты был достоин слышать это неизреченное пение, ты бы умер, но так как ты этого недостоин, я тебя задушу”. Видя его нечеловеческое, злобное возбуждение и зная, что все находящиеся в прелести физически бывают чрезвычайно сильны, я говорю ему: “Брат Александр, не подходи ко мне. Уверяю: я выброшу тебя в окно”. Уловив момент, я постучал в стену соседа по келлии, который тотчас же и вошел ко мне на помощь. С появлением соседа я стал смелее говорить ему: “Брат Александр, не хотел ты меня слушать, и вот видишь, в какую ты попал адскую беду. Подумай: ты хочешь меня задушить. Святых ли людей это дело? Осени себя знамением креста и приди в себя”. Но Дружинин продолжал выражать угрозу задушить меня как негодного монаха и еще говорил мне: “Подумаешь, какой наставник явился ко мне в келлию с советом – много не молись, слушай духовного отца. Все вы для меня ничто”. Видя такую нечеловеческую гордость, злобу и бесполезность дальнейшего разговора с ним, я попросил соседа вывести его вон из моей келлии.

В тот же день после вечерни брат Александр снова явился ко мне и торжественно сообщил, что ныне за вечерней на него сошел Святой Дух. Я улыбнулся. Видимо, это его обидело, и он мне говорит: “Что ты смеешься? Пойди спроси иеромонаха отца Аполлоса, он видел это сошествие”. В ответ на это я сказал: “Уверяю тебя, дорогой мой, что никто не видел этого сошествия, кроме тебя самого. Умоляю тебя, поверь, что ты находишься в самообольщении. Смирись душой и сердцем, пойди смиренно покайся”. Но больной продолжал поносить меня и грозить. Лишь пришел я на другой день от ранней литургии, брат Александр снова явился ко мне и заявил, что Господь сподобил его ныне дивного видения в храме преподобного Никона. От Иерусалимской иконы Божией Матери, что стоит над Царскими вратами, заблистал свет ярче молнии, и все люди, стоявшие в храме, будто бы попадали и засохли, как скошенная трава. Спрашиваю его: “А ты-то почему от этого света не иссох?” – “Я,– отвечал он,– храним особой милостью Божией ради подвигов моих. Этого не всякий достоин”. Говорю ему: “Видишь, брат Александр, как тебя диавол обольстил, возведя тебя в достоинство праведника, и тем увеличил твою гордость. Поверь мне, что стоявшие с тобой в храме пребывают в духовном здравии, а все, что ты видел, есть одна духовная прелесть бесовская. Образумься, осознай свое заблуждение, слезно покайся, и Господь помилует тебя”. – “Мне каяться не в чем, вам надо каяться!” – закричал он.

Видя такое буйство несчастного и опасаясь припадков безумия, я тотчас же написал письмо его другу Ивану Димитриевичу Молчанову, по просьбе которого Дружинин был принят в Лавру. В письме было описано состояние больного. Через три дня Молчанов был уже у меня. Я все объяснил ему о Дружинине и, зная, что он хорошо знаком с настоятелем Николо-Пешношского монастыря²¹ игуменом Макарием, посоветовал ему тотчас же отвезти к нему несчастного. В тот же день Дружинин был отправлен в Пешношский монастырь. Когда Иван Димитриевич объяснил отцу игумену о болящем, тот спокойно сказал: “Милостью Божией он поправится у нас. И свои такие бывали”. Александру Дружинину было назначено игуменом послушание чистить лошадиные стойла на конном дворе. Брат Александр вначале протестовал, говоря: “Такого великого подвижника вы назначаете на такое низкое послушание! Я должен подвизаться в храме и совершать духовные подвиги для назидания прочим”. Отец игумен в успокоение его души говорил: “Ты лучше всего и можешь показать добрый пример смирения и кротости через исполнение возложенного на тебя послушания. А относительно молитвы не беспокойся. За тебя в храме будет молиться вся братия”. И действительно, по благословению отца игумена за больного крепко молилась вся братия.

Прошло полгода. Александр Дружинин за все это время в храме бывал только по праздникам и за ранней литургией. Целый день кидая навоз, он настолько утомлялся, что вечером ложился спать без дневных молений и спал как мертвый. Подвиги совершать ему уже было некогда. Мысль, что он святой, с каждым днем в нем слабела, и видения у него постепенно прекратились. Целый год он был на послушании в конюшне и о своих мнимых подвигах забыл. Затем его перевели в хлебопекарню, где тоже труд нелегкий. Через два года Дружинин переведен был на более легкие послушания. На лице его тогда проявился приятный отпечаток смирения.

Семь лет подвизался он в Пешношском монастыре. Здесь его постригли в монашество с именем Афанасий. Впоследствии он перешел в московский Симонов монастырь, где за смиренную добрую иноческую жизнь был произведен в сан иеродиакона.

Когда я был на послушании в Петрограде в должности начальника Троицкого Фонтанного подворья²², отец Афанасий Дружинин приезжал ко мне повидаться. Когда я спрашивал его, помнил ли он то, что было с ним в Лавре во время его духовного недуга, он отвечал: “Все помню, но только теперь сознаю весь ужас моего душевного состояния”.

Теперь отец Афанасий уже скончался в Симоновом монастыре. Вечная ему память и упокоение со святыми!»

«Мой ум терзался помыслами неверия и сомнения»

«Однажды вечером, во время стояния в церкви Зосимы и Савватия за всенощной,– рассказывал о себе архимандрит Кронид,– вдруг неожиданно, как молния, пронеслась в моей голове страшная, ужасная мысль неверия, сомнения и богохульства. Это совершилось так мгновенно и внезапно, что, подобно молнии, обожгло меня адским огнем. Затем помыслы этого рода полились сплошной рекой в моем сознании. Я онемел от страха и ужаса. В моей душе совершалось что-то неописуемое и непостижимое, ужасное и страшное. По приходе из храма в келлию помыслы не оставляли меня. Воистину эти страдания были не земные, а скорее адские. Я лишился пищи и сна.

После этого проходят дни, недели, месяц, проходит год, два, три, четыре, а адские мысли непроизвольно текут и продолжают преследовать меня. Я не находил себе нигде места успокоения от тоски и печали и даже в отчаянии, грешный, просил себе у Господа смерти. Эта мысленная брань была неописуемо тяжка. Представьте себе состояние боримого, когда два мира внутри него: один мир светлый – веры и надежды на Бога и пламенного желания спасения, а другой – мир темный, внушающий одни только пагубные и богохульные мысли и неверие. Нестерпимая брань особенно посещала меня во время совершения Божественной литургии. Предстоя престолу Божию перед Святейшим Святых и низводя молитвой действие Святого Духа, пресуществителя Святых Даров, меня в этот же самый момент продолжали мысленно насиловать скверные помыслы неверия и сомнения. Оттого моим покаянным слезам не было предела. Даже иеродиакон Ионафан, сослуживший мне, видя меня столь горько плачущим, приписал мне повреждение ума. Но он, конечно, так думал по своему неведению. Он не знал, что совершается в глубине моей души.

Единственным моим утешением и радостью было в свободные минуты раскрывать книгу “Жития святых” и там читать о Нифонте, Кипрском чудотворце, который сам страдал подобными помыслами в течение четырех лет. Затем перечитывал сочинение святителя Димитрия Ростовского, где он описывает страдание от хульных помыслов преподобной Екатерины Синайской. Эта святая дошла до такого скорбного состояния, что упала, билась головой о землю и взывала: “Господи, спаси меня, я погибаю!” В этот самый момент она видит во свете молниеносно явившегося ей Христа Спасителя, сказавшего: “Екатерина, я с тобой!” Тогда Екатерина вопрошает: “Господи, когда в душе моей были хула, неверие, богохульство – где же Ты был тогда?” Спаситель ответил ей: “Я был в твоем сердце” Тогда Екатерина вопросила: “Но ведь там была одна скверна?” Господь ответил: “Но ты на эту скверну не соизволяла”.

После прочтения этих книг я на некоторое время успокаивался. Пагубные мысли нападали на меня с новой силой под великие и двунадесятые праздники. Под влиянием этого мои нервы были расстроены, мысли уныния и отчаяния преследовали меня всюду. Теряя самообладание, я принужден был прятать от самого себя ножи, вилки, бечевки и всякие другие вещи и орудия, содействующие самоубийству. Недостает у меня слов описать все и слез оплакать ужасы и страдания, вынесенные мной. Были моменты, когда я ночью, бессильный овладеть собой, выскакивал из келлии, шел к собору, бегал вокруг него, плакал навзрыд и не мог дождаться минуты, когда откроют собор и я смогу у раки Преподобного Сергия выплакать свою скорбь и невыносимые тяготы.

Вспоминаю я теперь слова подвижников: “Ищи себе старца и руководителя не столько святого, сколько опытного в духовной жизни”. И этот совет мне пришлось испытать, прежде всего, на самом себе. Когда в своих великих страданиях я обратился к одному духовному ученому лицу и поведал ему свою мысленную скорбь, он выслушал меня и сказал: “Что ты, Господь с тобой, да разве можно допускать такие мысли?” Вышел я от него непонятый им, ни жив ни мертв от безысходной печали. Всю ночь не спал. Утром, едва переставляя ноги, я, по своей обязанности, отправился в живописный класс, а по пути зашел к заведующему живописной мастерской, иеромонаху отцу Михею. Он, увидев меня расстроенным, с удивлением воскликнул: “Отец Кронид! Что с тобой? Тебя узнать невозможно! Лицо какое-то особенно страдальческое, исполнено печали, что невольно выдает твои душевные муки. Говори, что с тобой?” Тогда я ему поведал о всех своих внутренних скорбях и мыслях. Он со слезами на глазах выслушал меня и с особым чувством сострадания и христианской любви, как бы сам переживая со мной мои муки, сказал мне: “Успокойся, отец Кронид. Это великая брань, наносимая врагом, бывает со многими людьми. И мы с тобой не первые. Многие, очень многие страждут ею. Я и сам страдал этой бранью семь лет и дошел до такого состояния, что однажды, придя в Успенский собор к вечерне, от мыслей неверия и богохульства даже не смог там оставаться. Выбежав из храма, я направился в келлию своего духовного отца, иеромонаха Авраамия, при этом весь дрожал и сказать ничего не мог. Старец несколько раз спрашивал меня: «Что с тобой, что с тобой, скажи мне?» После обильных слез я только смог вымолвить: «Батюшка, я погибаю!» Тогда старец мне говорит: «Ты ведь не услаждаешься этими мыслями и не соизволяешь на них? Что же ты так нестерпимо тревожишься? Успокойся! Господь видит твои душевные мучения, и Он тебе во всем поможет». Потом прочитал надо мной разрешительную молитву, благословил и отпустил меня с миром, и с того дня, при помощи Божией, помыслы эти совершенно исчезли. А иногда они изредка появляются, но я не придаю им значения, они исчезают, и я быстро успокаиваюсь”.

Слова отца Михея, как драгоценный бальзам, пролились на мою душу, и я с того времени получил значительное ослабление мысленной брани».

Пусть все грехи твоей смущенной души будут на мне

Наместник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Кронид поведал о себе следующее: «В Лавре я был вручен духовному окормлению старца отца Никодима, мужа простого сердцем, но мудрого по душе, очень доброго, и с ним духовно сблизился. Такая жизнь, видимо, врагу нашего спасения не понравилась. Он напал на меня с такой ужасной злобой, смущал меня помыслами хулы на Бога и неверия, что я едва не помрачился.

Настал Великий пост 1878 года. В Чистый Понедельник я пришел к утрене в трапезную церковь, радуясь, что Господь сподобил дожить до этих великих дней и провести пост в покаянии. Здесь я устремил свой взор на местный образ Спасителя с мольбой к Нему о помощи в деле спасения. Вдруг неожиданно, как молния, в моем уме пронеслась мысль неверия и хулы на Христа Спасителя. Это меня так напугало, что я как бы омертвел. В то же время я почувствовал, как по всему моему телу пробежала искра адского огня, а сердце исполнилось смертельной тоски. В испуге и трепете я тогда перевел свой взор на икону Божией Матери, моля Ее защитить от страшных и пагубных помыслов. Но, к своему ужасу, я заметил, что помыслы богохульства и хулы на Матерь Божию еще сильнее восстают во мне. Тогда я молитвенно обратился к Преподобному Сергию. Но скверная мысленная ругань с ужасной силой обрушилась и на него. Затем слова хулы, неверия и богохульства на все святое и, страшно сказать, даже на Святое Святых, то есть на Тайны Христовы, полились во мне неудержимым потоком. От мучительной тоски я помертвел и не находил нигде места.

Моя душевная мука была столь велика, что я за пять дней совершенно изменился в лице. Архимандрит Леонид однажды обратил на меня особое внимание и спросил: “Константин! Что с тобой? Тебя узнать нельзя!” Я отвечал ему, что мне очень нездоровится.

Наступила пятница, а помыслы все продолжались. Иду к своему духовному отцу исповедоваться, а помысл подсказывает мне: “Неужели ты поведаешь духовнику все свои пагубные, хульные помыслы?” Я послушался мысленного совета и, исповедуясь, умолчал о помыслах. Но выходя после исповеди из келлии духовника, я почувствовал такую сильнейшую тоску, что от страшного внутреннего смятения не мог сдержать своих рыданий и, плача как дитя, упал на диван, стоявший возле двери. Духовник смутился и спросил меня: “Костя, что с тобой?” Я ему отвечаю: “Батюшка! Я погиб!” – “Как погиб?” Тогда я поведал ему свои душевные помыслы, терзавшие меня всю неделю, начиная с Чистого Понедельника. Слушая меня, духовник спросил: “Да что ты, утешаешься, что ли, этими помыслами?” Я отвечаю ему: “Не утешаюсь, батюшка, а стражду неописуемо”. Тогда духовник снова подвел меня ко кресту и Евангелию, снова прочитал разрешительную молитву и отпустил меня. После этого на душе у меня стало так легко, что я от духовника не шел, а летел на крыльях радости. Все страшные помыслы исчезли, и я, грешный, спокойно мог приступить к Святой Чаше».

Вижу: со стороны Вифанской улицы показалось черное страшное облако и его рассеял в великом свете Покров Божией Матери

«В 1903 году,– вспоминал преподобный Кронид,– я на второй день Рождества Христова, по должности заведующего лаврской школой, поехал с архимандритом Никоном²³ и профессором Московской духовной академии Д.И. Введенским на беседу с детьми-школьниками. Школа была на окраине города Загорска²⁴. Выезжаем из Святых ворот Лавры. Д.И. Введенский вдруг обращается к нам с такими словами: “Сегодня я видел поразительный сон. Будто бы идем мы втроем этим местом, где сейчас едем, с архимандритом Никоном и отцом Кронидом. Вдруг со стороны Вифанской улицы показалось черное страшное облако, которое над нами разделилось на две части. И вижу в великом свете Матерь Божию с простертым омофором. На этом видение кончилось”.

Побеседовав в школе с детьми, мы возвращались домой. Среди площади, против того самого места, где, по рассказу профессора Введенского, нависало облако и виден был Покров Пресвятой Богородицы, я слез с подводы, а архимандрит Никон с Д. И. Введенским поехали в обитель. Не прошел я и пяти шагов, как со стороны Вифанской улицы стремглав вылетел пьяный извозчик на лошади. Он немилосердно сек лошадь и понуждал ее к быстрой езде. Не предупредив ни криком, ни каким другим знаком о своей бешеной езде, он налетел на меня. Я упал под ноги лошади, которая меня подмяла и поволокла, так как извозчик продолжал ее гнать. К счастью, подоспевший незнакомый мужчина догнал лошадь, остановил, и благодаря этому меня выбросило из-под саней в сторону. Меня подняли. Несмотря на то что лошадь усиленно топтала меня, она не повредила мне ни рук, ни ног, а только оставила довольно сильную ссадину на виске. Пока прохожие оказывали мне помощь, извозчик уехал, избегая обнаружения. Несомненно, что я остался жив за чьи-то молитвы перед Царицей Небесной, Которая покрыла меня от смертной напасти Своим Покровом.

«Бросьте его в пропасть за то, что он осуждал своего духовника»

О своих молодых годах вспоминает наместник Троицкой Лавры архимандрит Кронид: «В подвиге борения со страстями меня много укреплял мой духовник иеромонах отец Серафим. Он с любовью, как истинный отец, старался уврачевать мою душу. Отец Серафим был переведен в число братии Сергиевой Лавры из монастыря, известного под названием “Новый Иерусалим”, где он состоял духовником архимандрита Леонида. Старец по устроению душевному был добр и смирен сердцем, чего я по своей юности не мог тогда достаточно оценить.

В обители Преподобного Сергия некоторые подозревали его в том, что он будто бы давал отцу архимандриту сведения о немощах братии. На самом же деле, как это впоследствии подтвердилось, ничего подобного никогда не было. Я по своей молодости и неопытности доверился этой клеветнической молве об отце Серафиме и сам иногда осуждал его и даже, страшно сказать, осмеивал.

В середине ноября 1884 года отец Серафим пожелал поехать на поклонение в Старый²⁵ Иерусалим и на Старую Афонскую гору. Накануне его отъезда я вижу грозный и страшный сон. Мне казалось во сне, будто я распростерт на тончайшей паутине, которая колеблется над широчайшей пропастью. Вдруг вижу: какое-то страшное чудовище силится подняться из пропасти, чтобы поглотить меня. Противоположная сторона пропасти была озарена неописуемым светом. В блистании его виднелся трон, и на нем восседал дивной красоты величественный Муж. По правую и левую стороны Его находились двое предстоящих, как можно видеть их на иконе “Деисус”. И слышу я грозный голос дивного Мужа: “Бросьте его в пропасть за то, что он осуждал и осмеивал своего духовного отца”. Ужасу и страху моему не было предела. Я воскликнул: “Всемилостивый Господи! Помилуй мя и прости мои тяжкие согрешения! Я покаюсь, покаюсь...”

Крик мой во сне был так пронзителен, что разбудил моего соседа по келлии – послушника Алексея Ивановича Баранова. Тот начал усиленно стучать мне в дверь со словами: “Константин Петрович! Константин Петрович (мое мирское имя)! Что с вами, что с вами?” Я, пробудившись, сидя на кровати и не приходя еще в себя, с рыданиями продолжал кричать: “Господи, помилуй мя, Господи, помилуй мя!” И только через несколько минут, очнувшись, наконец, отворил дверь своей келлии и смог рассказать о своем страшном сне Алексею Ивановичу (впоследствии игумену Авелю, ризничему Лавры) как своему другу. Немного утешенный им, я после этого сна уже не ложился, а, одевшись, пошел к ранней обедне в церковь Смоленской Божией Матери.

Возвратившись от литургии, я в передней отца наместника Лавры увидел своего духовного отца, иеромонаха Серафима, который пришел взять благословение на поездку и проститься с архимандритом... В те минуты мне стало ясно значение моего грозного сна, побуждавшего меня сознать свою вину перед духовником. Я тогда же искренно испросил себе у него прощения и с облегченным сердцем расстался с ним. Между прочим, из этой поездки Господь не судил ему уже вернуться. Он скончался на Староафонской горе».

С лицом, перевязанным платком на месте носа, сиплым голосом он просил себе милостыню

«Помню, – рассказывал наместник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Кронид, – в обители Преподобного Сергия жил в качестве послушника один молодой, с виду изящный человек, по имени Александр. Он обладал сильным и приятным голосом. Его чистый первый тенор выделялся своей мелодичностью среди голосов поющей братии и невольно располагал сердца молящихся в Лавре к Богу. Жил он в обители три года и своим пением поистине украшал всю обитель. К сожалению, нашлись в Лавре у Александра советники, которые внушили ему стать известным певцом, предварительно усовершенствовав свои певческие способности в консерватории. Послушник внял этому совету, ушел из обители и поступил в столичную консерваторию.

Прошло лет пять или шесть. Однажды я вышел прогуляться от Троицкого собора ко Святым воротам. На пути встретился мне какой-то незнакомый человек с лицом, перевязанным платком на месте носа. Он, называя меня по имени, сиплым голосом просил себе милостыню как бывшему певцу этой обители. Спрашиваю его: “Кто ты такой и как имя?” Тогда он ответил: “Я тот знаменитый певец – тенор Александр, которого все начальство обители так уважало и любило. Но я не сумел сохранить Божьего дара, послушался недобрых советов и в компании недобрых товарищей распутством и вином погубил себя и голос. В настоящее время скитаюсь без крова и пристанища и обременен венерической болезнью”.

Смотря на этого человека, страждущего, но не венчаемого от Бога, я готов был и сам плакать, помня его погибшие великие дарования на далекой стороне (Лк. 15:13)».