Возмущение соловецких монахов-старообрядцев в XVII веке

Двоякий характер возмущения монахов. – Начало первых смут в монастыре. – Отношения Никона к Соловецкому братству в бытность его: а) анзерским пустынником, 6) московским архимандритом, в) новгородским митрополитом и патриархом и вызванное этими отношениями глубокое нерасположение монахов к Никону. – Первые и главные пропагандисты старообрядчества между Соловецкими монахами: а) архимандрит Илья, б) князь Львов, в) протопоп Неронов, г) архимандрит Никанор и др.

Соловецкое возмущение имеет двоякий характер – религиозный и политический, потому что, как известно, Соловецкие монахи оказали сопротивление воле правительства духовного и гражданского. В начале, впрочем, до 1667 года, пока к усмирению их не было принимаемо со стороны государя никаких мер, оно носило характер чисто религиозный. Непокорность государю вытекла как необходимое следствие непокорности патриарху и собору 1666 года, когда государь решительно принял сторону духовных властей и стал помогать им в церковной реформе. До 1667 года, когда Соловецкие монахи послали к царю Алексею Михайловичу свою челобитную и не получили по ней удовлетворения, они нисколько не думали и не желали быть ослушниками царя, и вступили в борьбу с царскими стрельцами, может быть, со слезами на глазах, лишь желая быть последовательными и покорными, по их мнению, больше Царю небесному, нежели царю земному. Но под конец борьба приняла почти чисто политический характер; религия была оставлена далеко на втором плане; монахи, отстреливаясь от осадившего их царского войска, больше думали о том, как бы не попасть в руки «слуг антихристовых» и спасти свою жизнь!

Но и сопротивление духовным властям у монахов произошло как-то случайно, ненамеренно, само собой. По крайней мере большая часть простой, безграмотной братии никогда не думала не повиноваться высшему духовному начальству и введена была в это заблуждение немногими фанатичными вожатыми. Тех и других, конечно, необинуясь можно назвать слепцами; но последние отличались от первых тем, что шли впереди и потому первые упали в яму. При том умственном и религиозно-нравственном состоянии Соловецкого братства, в каком оно было застигнуто выдающимся по своим реформам в Русской церковной истории патриаршеством Никона, – заблуждение и возмущение в монастыре было делом весьма возможным; почва была самая удобовосприимчивая для сего⁷. Соловецкие монахи начали смущаться церковными переменами не позже 1654 г., когда по предложению Никона Московский духовный собор порешил приступить к немедленному исправлению церковно-славянских богослужебных книг. В 1655 году они уже сочувственно принимали у себя в монастыре бежавшего из ссылки протопопа Иоанна Неронова⁸. В 1657 году у них ходили уже по рукам тетрадки о двуперстном сложении крестного знамения, изложенные Соловецким монахом Герасимом Фирсовым.⁹

Из истории русского раскола мы знаем, что первым камнем преткновения для московских старообрядцев была личность Никона, с его необыкновенно-правдивым и строгим характером, а церковная реформа его, по крайней мере на первых порах, была для недовольных им только одним из лучших средств к подрыву его авторитета и репутации в народе. Первые противники Никоновой церковной реформы и проповедники старообрядчества – Павел еп. Коломенский, протопопы: Иоанн Неронов, Аввакум, Даниил, Логин и др., все были лично недовольны «много мятежным» Никоном и на первых порах в борьбе с Ним руководились только желанием досадить ему¹⁰. Подобно сему и в основе Соловецкого возмущения лежит на первом месте личное нерасположение к Никону Соловецкого настоятеля и некоторых из передовой братии, – нерасположение, вызванное строгим отношением Никона к Соловецкому братству в бытность его новгородским митрополитом, к епархии коего принадлежал Соловецкий монастырь, а затем и – патриархом.

Нерасположение Соловецкой братии к Никону росло постепенно, по мере прикосновений его к их житейским интересам, и под конец патриаршества Никона дошло до глубокой ненависти. Между тем началось исправление церковных книг и обрядов. Москва, в лице некоторых непримиримых врагов Никона, поспешила провозгласить его латинщиком. Соловецкие монахи в своем негодовании как будто того и ждали, чтобы опереться на какую-нибудь хотя бы ложно возведенную на Никона вину и прикрывшись, как и московские враги Никона, ревностью о православии, с готовностью подали руку Москве, чтобы затем вместе с нею идти против мнимого врага православия.

а) У Соловецких монахов много было поводов к неприязни против Никона, которая, впрочем, из страха, обнаруживалась робко и не так часто. Монахи были лично знакомы с Никоном с тех пор, как он был еще простым анзереким пустынником. На первых же порах это знакомство не было искренним, дружелюбным. Никон поселился на Анзерский остров в 30-х годах XVII столетия и жил здесь несколько лет, пока в 1639 г. не удалился в Коже Озерский монастырь¹¹. В это время здесь в уединении подвизался схимник Елеазар, устраивая скит для любителей строгой пустыннической жизни. Никон сделался его учеником и ревностным помощником. Заботы по устройству скита этих подвижников постоянно вынуждали их обращаться к богатым Соловецким монахам – то с тою, то с другою просьбой. Но монахи не только отказывали им в помощи, но и притесняли их; им неприятно было, что анзерские пустынники живут на их земле, надоедают просьбами, и в тоже время стремятся быть от них в независимости. Особенно не нравилось монахам благоволение к пустынникам царя Михаила Федоровича, который в 1633 году дал им некоторую независимость от Соловецкого монастыря, а между тем Соловецкому настоятелю повелевал выстроить для них новый храм. Преподобный Елеазар целых восемнадцать лет (с 1638 до 1656 г.) умолял игумнов Рафаила и Илью о помощи, согласно царской воле, в построении храма и, однако, умер в 1656 году, не дождавшись окончания постройки. Мало того, игумен Илия приискал на святого мужа какую-то вину и выдержал его в Соловецкой тюрьме.¹² Эти неприязненные отношения монахов к анзерским пустынникам, в числе коих был Никон, не могли конечно возбуждать и в самом Никоне особенного почтения к Соловецкой братии. Но зато он из этих отношений извлек себе ту пользу, что коротко познакомился с Соловецкой жизнью, бывая в монастыре по нуждам скита, видел хорошую и дурную ее стороны, на что и обратил свое внимание впоследствии, сделавшись новгородском митрополитом.

б) Пока Никон был анзереким пустынником, Соловецкая братия конечно, мало обращала на него внимания, и относилась к нему не лучше, чем к Елеазару и другим анзерцам, надоедавшим им своими просьбами. Когда же Никон удалился в Кожеозерскую пустынь, иноки может быть и совсем забыло, что когда-то какой-то чернец Никон был в Анзерском ските. Но, вот, Никон вдруг является в Москве, в сане архимандрита и близь самого царя; царь делает его своим и другом и поверяет ему свои тайны. Соловецкие монахи до сих пор сами считали себя близкими к царю, свободно обращались к нему со всяким челобитием и имели при дворе своего представителя. Поэтому близость Никона к царю не могла быть им по душе и не могла не возбуждать в них некоторой зависти и опасений за свое благополучие и за свое отношение к царю.

в) В 1649 году Никон сделался новгородским митрополитом, не переставая быть другом царя, доверие которого к нему все более и более возрастало. Соловецкий монастырь, как мы знаем, принадлежал новгородской митрополии Никон таким образом стал непосредственным начальником Соловецких монахов. Зная уже характер и силу Никона, Соловецкие монахи не могли и думать, что и этот митрополит будет относиться к ним так же легко, как относились прежние митрополиты¹³. И опасения их на этот раз были не напрасны. Никон энергично принялся за дела митрополии, запушенные прежними митрополитами. На первых же порах он подчинил своему строгому надзору все белое и черное духовенство¹⁴, потребовал от него строгой нравственности, точного и усердного выполнения своих обязанностей и, особенно, благочиния церковного. Не составлял в этом случае для него исключения и Соловецкий монастырь, обычаи и порядки которого были ему хорошо известны. Напротив, он на Соловецкий монастырь обратил свое особенное внимание.

В 1650 г. Никон предписывал игумну Илье с братией отменить обычай печь «раздаточные», т.е. продаваемые богомольцам просфоры из ржаной, или с примесью ржаной муки. Богатому средствами монастырю ничего, конечно, не стоило исполнить это распоряжение митрополита. Но монахи слишком дорожили своими материальными выгодами. В сравнении с ними для них мало имело значение то: белая ли просфора будет принесена к святому жертвеннику, или полу ржаная, или даже ржаная¹⁵. И монахи в первый раз смиренно осмелились протестовать пред Никоном против этого распоряжения, прося, чтобы «позволил в Соловецком монастыре печь раздаточные просфоры по-прежнему ж во ржаной муке, опричь служебных просфор». Но Никон пригрозил за это непослушание игумену Илье запрещением¹⁶ и монахи должны были скрыть неудовольствие в сердце.

В 1651 году Никон получил от царя Алексея Михайловича особую грамоту, давшую ему безграничное право «ведать судом и управою во всяких управных делах в великом Новгороде, в великих Луках, в пригородах и уездах всей новгородской десятины, архимандритов, игуменов, братии и попов, и всех ружных и приходских церквей попов, дьяконов и причетников, и монастырских служек и крестьян»¹⁷. Самая подсудность местному митрополиту для Соловецких монахов могла казаться большой обидой: они от начала основания монастыря были совершенно свободны от всякого суда гражданской и духовной власти, зная в этом случае одну только верховную царскую власть, постоянно благоволившую к ним и никогда ни в чем их не судившую. До сох пор ни один из новгородских митрополитов не только не смел судить их в чем бы то ни было, но и «приставов своих не всылал ни по что, опричь духовного дела». Но эта подсудность была тем более для монахов неприятна, что Никон скоро и сильно начал применять ее к ним, делая им строгие замечания, выговоры, предписания, а иногда и налагая заслуженные наказания на провинившуюся в чем либо братию. В том же 1651 году он писал Соловецкому настоятелю с братией следующее: 1) «ведомо нам учинилось, что у вас в монастыре в великий пост в субботу и в неделю рыбу едят, и то вы делаете не по преданию святых древних отец, и вам бы впредь в великий пост в субботу и в неделю рыбы не есть, питаться от земного плода. 2) Да ты ж бы сыну (архим. Илья) с братией в монастыре заказали крепко, и учинили, чтобы у вас в монастыре дрожеников и хмельного питья не было, а держали б квасы простые и медвенные без хмеля. 3) Да у вас же, как написано в уставе в 16 главе, о откровении глав, отеческого предания не исполняется, глав не открываете, и у вас бы впредь такого бесчиния отнюдь не было, делать бы по преданию святых отец, в указанное время главы открывать и в презорство того не ставить. 4) Да к вам же в монастырь по государеву указу присылают под начал старцев и всяких чинов людей, и вы их держите не по государеву указу, не крепко, во всем им свободу даете, и против государева указа под крепкий начал не отдаете и от тех ссыльных безчинников бывает смута многая»»¹⁸. Это новое распоряжение со стороны Никона не могло не возбудить во многих из слабой духом; братии новых неудовольствий против него. Отменою, например, рыбного стола в посте и запрещением дрожеников могли быть крайне недовольны любители сытного стола и хмельного питья, в каковых в монастыре недостатка не было¹⁹; открытием глав в установленное время при совершении служб могли смущаться и быть недовольны некоторые из простой, фарисействующей братии, ставя это в презорство для инока; не мог, конечно, Никон ожидать благодарности и от ссыльных в монастырь за стеснение их свободы. Таким образом, можно быть уверенным, что в Соловецком монастыре мало-помалу стала составляться партия скрытых недоброжелателей Никона. К этой партии, конечно, принадлежали и те, которых Никон за разные вины наказывал, вызывая в Новгород и налагая на них цепи и эпитимии²⁰. Недовольные до времени скрывали в своем сердце свои неудовольствия из страха наказания; но были случаи, когда они и обнаруживали их, даже за стенами монастыря. Раз строитель Соловецкого подворья в Москве старец Матвей не вытерпел и начал на всю Москву злословить своего митрополита, обзывая его самым злым «врагом» Соловецкой обители, так что Никон вынужден был потребовать от Соловецкого настоятеля, чтобы тот унял старца и отлучил его от причастия²¹.

Между тем Соловецкий дьякон Пимен в 1651 году, пробравшись из монастыря в Новгород и встретившись со старцем Корнилием, говорил ему: «что ты ведаешь, Корнилий? Никон митрополит – антихрист! – Беснуешься, так глаголешь!» отвечал ему Корнилий. – Идем и посмотрим, как людей благословляет? Корнилий пошел и, удостоверившись, что Никон действительно благословляет по-новому (вероятно, обеими руками, а не одной, как обыкновенно в то время благословляли епископы и священники), перестал ходить под благословение митрополита²². Пимен же вскоре после того возвратился в Соловецкий монастырь и, конечно, не молчал здесь о народившемся «антихристе» Никоне, находя между братией простых и суеверных людей, подобных Корнилию.

Неудовольствии и подозрения подобного рода со стороны Соловецкой братии к Никону получили новый толчок по следующему поводу: в 1652 году митрополит Никон известил Соловецкую братию, что он желает и намерен в скором времени побывать в Соловецком монастыре, чтобы поклониться Соловецким чудотворцам.²³ И действительно прибыл.²⁴ Но прибыл не Богу только молиться, а чтобы вместе отнять у монахов и увезти в Москву одну из величайших Соловецких святынь – мощи святителя Филиппа, митрополита московского, скончавшегося в царствование Грозного мученической смертью. Соловецкие монахи считали эту святыню своею собственностью, потому что св. Филипп до призвания на митрополию десятки лет подвизался в Соловецкой обители, сначала в звании простого монаха, а потом – настоятеля. Москва вызвала его к себе на святительский престол вопреки его собственному желанию и желанию братии; потом она с поруганием изгнала его в заточение, предала насильственной смерти и затем никогда о нем не вспоминала. Между тем Соловецкие монахи с большим трудом, через 20 лет после смерти святителя, достали к себе святые мощи его, положили в дорогую раку и поставили в главный Преображенский собор, устроенный самим святителем в бытность его Соловецким игуменом, и этим приобрели как бы полное право на обладание святыней, тогда как Москва сама себя лишила ее. Митрополит Никон первый пришел к мысли, что святые мощи Филиппа принадлежат не Соловецким монахам, а Москве и задумал перенести их в Москву. Никону ничего не стоило склонить к этому своего друга-царя Алексея Михайловича и слабого старца патриарха Иосифа. И он, заручившись царскою и патриаршею грамотами, сам прибыл за мощами в Соловецкий монастырь. С горьким плачем монахи передали Никону святые мощи. Памятником этого плача до сих пор служит следующий, сложенный монахами на день провожания, гимн: «не подобало бы тебе, о святителю Филиппе, оставлять твое отечество! Но должно к нам возвратиться, где духовно народился, где ты понес разнообразные труды богоносным отцам, где, наконец, воздвиг ты великолепные храмы во спасение иноков и к славословию Творца²⁵. Монахи хорошо знали, что не царю и патриарху, а Никону принадлежит первая мысль о перенесении св. мощей Филиппа в Москву. И Никон после этого сталь в глазах всех их недоброжелателем Соловецкой обители.

С возвращением из Соловецкой обители в Москву Никон сделался патриархом. Но Соловецким монахам не было от этого легче: они и теперь не знали от него покоя. Не говоря уже о том, что благодаря Никону, монахи остались навсегда в полной зависимости от Новгородского митрополита, что Никон, сделавшись патриархом, окончательно скрыл от них царя, сам стал духовным и светским государем; не говоря об этом, и теперь Никон не переставал досаждать Соловецким монахам, касаясь их жизни и интересов.

В 1656 году, по предложению Никона царь окончательно освободил анзерских пустынников от зависимости Соловецкому настоятелю, повелев, чтобы «ничем тое пустыни Соловецкого монастыря архимандриту и келарю впредь не ведать, и строителей к ним не посылать и насилия никакого не чинить;» а между тем, требовал, «чтобы Соловецкие монахи анзерцам перевозили на монастырских судах из Холмогор и Архангельска хлебные запасы и посылали к ним монастырских работников дрова сечь и воду возить.» Далее Никон, устроив в Поморье на свое имя Крестный монастырь, отписал к нему две лучшие Соловецкие вотчины – Кушерецкую волость и Пияльское усолье с землею, людьми, промышленностью и всеми доходами²⁶. Каких выгодных вотчин монастырь лишился по воле патриарха, можно видеть из следующей жалобы архимандрита Варфоломея к царю, писанной в 1666 году: «В Соловецком монастыре братии и мирских работных людей стало пред прежним много, а рыбными ловлями учило быть скудно потому, что взяты прежние их монастырские рыбные ловли ее Ставросе (крестный) монастырь²⁷.

Патриарх Никон сверх того обидно касался и личностей. Ему чем то не понравился, архимандрит Илья и он в 1653 году чуть, было не удалил его от настоятельской должности; был уже вызван в Москву для посвящения на его место из Вологды Соловецкий приказный старец Никанор; но, Никанор был назначен настоятелем Звенигородского Саввина монастыря²⁸. В 1655 году этот же настоятель Илья подвергся запрещению от Никона за то, что любезно принимал у себя в монастыре убежавшего из ссылки, протопопа Иоанна Неронова, одного из злейших врагов Никона и противника церковной реформы²⁹. Между тем, по словам Неронова, Никон в Москве беспрестанно мучил какого-то Соловецкого старца «и в красный день (воскресный) велел его бить немилостиво»³⁰.

Таким образом отношения Никона к Соловецкой братии, начиная с пребывания его на Анзерском острове до последних дней патриаршества не только не могли расположить к нему Соловецких монахов, напротив вызывали со стороны их недоброжелательство, особенно со стороны тех, которые были лично обижены им, каков архимандрит Илья, старец Матвей, в 1650 году наказанный отлучением от причастия, тот старец, которого Никон, по словам Неронова, мучил в Москве и бил плетьми в воскресный день и др. От подобных людей трудно было ожидать сочувствия и к его церковным переменам; они также не могли и отзываться одобрительно об этих переменах пред братией. Радушное принятие в Соловецком монастыре в 1655 году ссыльного беглеца протопопа Неронова свидетельствует, что в Соловецком братстве было уже не малое предубеждение против Никоновой церковной реформы, навеянное недоброжелателями его.

Познакомимся теперь поближе с теми личностями, которые могли главным образом раздуть в Соловецком братстве давнее нерасположение к Никону и породить в монахах недоверие к его церковной реформе. Эти личности суть: архимандрит Илья и князь Львов, постоянно пребывавшие среди братии, протопоп Неронов, архимандрит Никанор и другие, случайно бывшие в монастыре, прежде чем был получен новый служебник.

а) Соловецкий настоятель архимандрит Илья в 1657 году, когда был прислан в монастырь новый служебник, первый обнаружил предубеждение против исправления церковных книг и непослушание к духовным властям, без согласия братии скрыв служебник в кладовую, вместо того, чтобы ввести его в употребление. Следовательно, ему принадлежит главная роль в первоначальных Соловецких смутах, и он с этой стороны заслуживает особенного внимания. А из того обстоятельства, что он еще в 1655 году любезно принимал у себя беглеца протопопа Неронова и «добре» беседовал с ним, мы можем заключать, что Илья был на стороне врагов Никона и его церковной реформы задолго до получения в монастыре нового служебника. Каким же образом он сам убедился, что исправлением церковных книг и обрядов в церкви вводится «латинская ересь», как он отозвался пред братией 8 июня 1658 г.? Этот вопрос может быть разрешится сам собою, когда мы познакомимся с характером и жизнью Ильи.

До настоятельства архимандрит Илья был Соловецким иеромонахом. Настоятелем сделался в 1645 году, будучи, вероятно, по обычаю выбран самим братством и утвержден царем; до 1651 года был в сане игумена, а потом, до смерти, в сане архимандрита³¹.

Архимандрит Илья был далеко не из лучших Соловецких настоятелей. Монастырем он правил слабо: в его настоятельство не только не были искоренены господствующие в братстве пороки – пьянство и домашние смуты, но еще получили большее развитие, так что не раз вызывали со стороны государя и митрополита новые и новые обличения. В 1647 году, например, царь писал Илье с братией, чтобы «в Соловецком монастыре старцам по кельям пьянственного никакого питья держать не велели; а которые священники, и крылошане и братия впредь учнут у себя по кельям пьянственное питье держать, и вы бы у тех то пьяное питье велели выимать, и за бесчинство и за пьянство их смиряли монастырским всяким смирением, смотря по вине – кто чево доведетца, чтоб впредь того в Соловецком монастыре меж братией бесчинства и мятежей не было»³². Однако в 1651 году митрополиту Никону пришлось снова напоминать Илье с братией, чтобы «в монастыре дрожжеников и хмельного питья отнюдь не было»³³. В 1653 г. Новгородский митрополит Макарий в своей отписке в монастырь называет Илью «бесчинником смущающим, братию, и своим поведением наводящим бесчестие на святую обитель»³⁴. При всем том архимандрит Илья был окружен любимцами-советниками и с ними делал всякие дела, не обращая внимания на остальную бессильную братию. В 1658 году, например, когда вздумал оградить себя в опасном деле непринятий служебника братским приговором, он властно потребовал от всей братии подписи к предварительно составленному им самим келейно приговору, угрожая непослушных «не выпустить живыми из трапезы». В умственном и религиозно-нравственном развитии Илья не простирался дальние некоторой духовной начитанности, приправляемой суевериями и не могшей возвышаться до понимания истинного значения Никоновой реформы, так как не получил никакого школьного образования. Вдобавок в последнее время своего игуменства архимандрит Илья «стал пить»³⁵. Такой настоятель, в столь знаменитом и, притом, уважаемом от Никона монастыре не мог, конечно, долго нравиться Никону, хотя последний, сначала будучи митрополитом, и благосклонно относился к нему. Никон теперь видел, что на Илью совсем нельзя полагаться ни в возвышении нравственного уровня многочисленной братии, ни в деле предполагаемой церковной реформы. И вот он вознамерился было удалить его от настоятельства. Но в 1654 году мы видим его снова настоятелем. В свою очередь и архимандрит Илья не мог питать никакого расположения к Никону, хотя и был на первых порах облагодетельствован им повышением в духовном сане. Он никогда не мог забыть, что до Никона управляемый им монастырь был под непосредственным покровительством самого царя и лишился этого покровительства только потому, что Никону захотелось навязать ему свое, которое походило на надзор строгого учителя за малолетними детьми. Не мог не смущаться Илья, как и прочая братия, и отменой например ржаных просфор, рыбного стола в пост, отпиской к Крестному монастыри) Соловецких вотчин и т. п. Но если принять во внимание намерение Никона устранить Илью от настоятельства и запрещение ему в 1655 году священнослужения, то можно будет с уверенностью сказать, что Илья в последнее время глубоко ненавидел Никона, не говорим уже о возможной со стороны Ильи зависти к Никону, столь чудесно из анзерского пустынника превратившемуся в патриарха. Эта ненависть к патриарху, мы думаем, особенно мешала архимандриту Илье стать на истинную точку зрения по отношению к церковно-богослужебной реформе. Когда он не питал еще к Никону более или менее сильного нерасположения, он был послушен ему, в 1651 году принял без возражении единогласное пение³⁶, и даже, предупредительно спрашивал Никона о других переменах в чине церковного богослужения³⁷. Но вот, с восшествием Никона на патриарший престол ненависть к нему со стороны Ильи и монахов усиливается. Вместе с тем является и недоверие к церковным переменам, вводимым новым патриархом. Словом, не примешайся к религиозно-обрядовым воззрениям архимандрита Ильи ненависть к патриарху и, притом, не явись примеров противления Никону в реформе, он, не смотря на свою суеверную и глубокую преданность букве церковных книг, по слабости своего характера и нерешительности, никогда быть может и не подумал бы выступить с протестом против нововведений сильного и энергичного патриарха. Москва в особенности направила его на этот путь.

В 1654 году архимандрит Илья в Москве присутствовал в числе членов на церковном соборе, определившем, по предложению Никона, приступить к исправлению русских церковных книг по древним греческим; он даже собственноручно подписал приговор собора³⁸. Но это еще не доказывает, что Илья не имел в душе ничего против решения собора. В противном случае для нас был бы непонятен его быстрый переход на сторону врагов Никона. Рукоприкладство Ильи свидетельствует только о том, что он был не из смелых и твердых характеров, колебался и боялся подвергнуться участи, постигшей епископа Павла и других противников соборного решения.

Пребывание в Москве и присутствие на соборе 1654 года для архимандрита Ильи не могло пройти бесследно. – Как член собора он мог достаточно познакомиться с начинающейся церковной реформой, узнал планы и намерения патриарха Никона, лично видел, как настойчиво и сильно действует патриарх, как раболепно некоторые из членов собора подчиняются воле его, хотя, быть может, в душе и не сочувствуют его планам, как, напротив, немногие ревнители старины, хотя и не без робости, возвышают свои голос против Никоновых «затей» и за это немедленно подвергаются наказанию, лишаются священного сана и ссылаются в дальние концы России. С другой стороны архимандрит Илья, как настоятель знаменитого монастыря, имеющий доступ и к царскому двору π ко всем знатным особам светского и духовного мира, мог паслы-питься всевозможных отзывов относительно Никоновой реформы, мог лично видеть целый сонм тайных и явных врагов Никона и первых проповедников старого благочестия: Павла коломенского, диакона Феодора, Стефана Вонифатьева и других; может быть со многими успел лично познакомиться и побеседовать «о многомятежном» и страшном патриархе и его делах. Под влиянием личных неудовольствий к Никону, простому и суеверному архимандриту Илье было легче всего склониться на сторону противников Никона, приятнее послушать неодобрительных отзывов о его делах. И он стал в ряды врагов Никона, может быть на первых порах, не сознавая хорошенько и того, поступает ли Никон законно или незаконно. Между тем в Москве открыто уже раздавались голоса, что Никон поддастся наущению зараженных латинской ересью киевлян, каков Епифаний Славеницкий, пользуется услугами льстивых и богоотступных греков, каков ученый Арсений, три раза менявший свою веру; что он хочет при помощи этих людей портить книги и вводить на Руси православной латинство и даже ввел уже непоклонническую ересь³⁹ и т.д. Для архимандрита Ильи на первый раз было этого весьма достаточно, чтобы утвердиться в мнении, что Никон затевает дело недоброе, еретическое. С этими убеждениями и большим запасом московских новостей архимандрит Илья выбрался из Москвы, не подав никакого повода к подозрению, и возвратился в монастырь. В монастыре, вдали от московского шума и от грозного Никона, окончательно укрепившись в духе реакции, архимандрит Илья охотно, конечно, делился московскими новостями с приближенной к нему братией, придавая беседе тон неодобрения и подозрения к Никону. Тон порицаний его усиливался по мере новых оскорблении со стороны Никона. Архимандрит Илья, например, не был приглашен Никоном на заседания новых московских соборов, бывших в 1655 и 1656 гг. и это для него было большою обидою, потому что он мог по праву рассчитывать на приглашение, как настоятель одного из знаменитых монастырей. Не приглашение поэтому было для него новым поводом к неодобрительным отзывам пред братией о делах Никона. Приближенными и, следовательно, первыми слушателями бесед архимандрита Ильи о московских церковных новостях были прежде всего, конечно, так называемые соборные старцы. Из них известны нам, как члены монастырского собора следующие: келарь Никита, казначей Лаврентий, просто соборные: Савва, Исаия-любимец, Сергий, Прокопии, Евдоким, Дионисий, Иосиф и Исаия 2-й. О личных качествах этих старцев, по неимению достаточных сведений, почти ничего нельзя сказать. Только из подписи к одному братскому приговору 1654 года видно, что Прокопий, Евдоким и Дионисий были безграмотны и предоставляли подписываться за себя к бумагам своим духовным отцам⁴⁰. Но безграмотность им нисколько не мешала принимать к сердцу рассказы своего настоятеля. В простоте сердца они верили ему и в свою очередь передавали новости прочей братии. Таким образом пропаганда старообрядчества от архимандрита Ильи через старшую братию шла в среду остального братства, послушников, богомольцев и работников.

Начавшаяся в монастыре от архимандрита Ильи пропаганда, без сомнения, нашла скоро сильную поддержку в опальном князе Львове и случайных посетителях монастыря – протопопе Неронове, Саввинском архимандрите Никаноре и др.

б) Стольник князь Михаил Иванович Львов при патриархе Иосифе был начальником печатного двора, где до Никона неутомимо трудились книжные справщики – протопоп Аввакум, священники Лазарь и Никита и диакон Феодор, каждый год выпуская в свет новые богослужебные книги, с новыми прибавками в духе старых односторонних обрядовых убеждений. Насколько Львов принимал участия в исправлении выходивших из подведомственной ему патриаршей типографии церковных книг, – об этом с достоверностью нельзя ничего сказать. Очень немудрено, что он по временам просматривал назначенную к печати книгу и поправлял по своему разумению, так как не считал себя в познаниях подобного рода ниже настоящих справщиков. Во всяком случае Львов был в сообществе, а может быть и в дружбе с прежними справщиками, вознегодовавшими против Никона за отставку их от печатного дела. Это давало Никону прямой повод к тому, чтобы и Львова считать в ряду своих врагов, несочувствующих церковной реформе. И вот, когда Никон начал расправу с своими противниками, отправляя их из Москвы в дальние ссылки, той же участи подвергся и Львов. Местом ссылки для него назначен был Соловецкий монастырь. Из этого можно заключить, что Никон еще не сомневался в сочувствии к его реформе со стороны Соловецкого братства, или по крайней мере не считал Соловецких монахов опасными с этой стороны. Между тем ссылка сюда Львова была, так сказать, подливанием масла в начинающийся пожар. Львов прислан на Соловки в 1655 году «по соборному определению»⁴¹. К сожалению, не сохранился указ, при котором Львов прислан в монастырь и поэтому неизвестно, как предписано было содержать его в опале. Впрочем, в настоятельство архимандрита Ильи было вообще послабление ссыльным; они содержались «не крепко, не против царского указу» π могли в монастыре производить всякие бесчинства и мятежи (2). Львов, по-видимому, пользовался от монастырского начальства особенным снисхождением даже расположением. И это естественно: с одной стороны, он был лицо знатное, царский стольник, которого без особого царского указа монастырское начальство не имело права «смирять», если бы даже он начал вести житье «зазорное»⁴², с другой – страдалец «за старое благочестие», к каковым Соловецкая братия относилась уже с большим благоговением. Кроме того, Львов и сам был не из таких опальных, которые смирено подчиняются всем условиям опалы. Он жил в особой келье под присмотром приставленных служек; но это не мешало ему принимать к себе братию и проводить с Соловецкими друзьями целые ночи. В случае каких либо стеснений его свободы со стороны приставников, он грозил им убийством, говоря; «хотя-де я вас и двенадцать человек зарежу и за то-де от великого государя в опале и смирении я не буду».⁴³ С таким опасным ссыльным монастырскому начальству поневоле приходилось обходиться осторожно, снисходительно, если бы даже к тому не было других побуждений. Но у Соловецкого начальства были и другие расчеты не стеснять Львова: кто знает, этот знатный царский вельможа, сегодня опальный, завтра может быть объявится по-прежнему свободным от опалы, сильным при дворе, царским любимцем? Поступи с ним теперь по всей строгости установленных для ссыльных правил, он, помилованный, припомнит все и может горько отомстить монахам. Напротив – будь любезен и снисходителен, – в этом случае через него легко можно будет приобрести новое особое царское благоволение. В этих расчетах Соловецкое, начальство относилось в Львову снисходительно: ничем не стесняло его, удовлетворяло все его прихоти, – продавало ему. золото, сукно, платье, воск и т. п.⁴⁴ А монастырская братия в свою очередь носила в келью Львова «вино и заморские питья»⁴⁵. Своим снисхождением Соловецкое начальство и теперь уже заслужило со стороны Львова благодарность, выражавшуюся в довольно значительных по тогдашнему времени пожертвованиях в пользу монастыря. Так однажды он сделал вклад в монастырскую казну в 200 р., в другой раз уступил двух лошадей, стоящих 40 руб.⁴⁶. Впереди, конечно, благодарность его к Соловецкой братии могла бы выразиться в больших размерах, лишь бы только была снята с него опала, и он возвратился бы в Москву к прежним должностям.

Пользуясь снисхождением монастырского начальства, князь Львов в стенах монастыря проводил «житье зазорное и во всяком мятеже и бесчинии»⁴⁷. Он сблизился с Соловецкими старцами, особенно с теми, которые любят провести время за бутылкой вина и покричать на черном соборе. С ними он проводил дни и ночи в кутежах и «затейливых беседах»; с ними сходился на монастыре и советовался беспрестанно; с ними составлял разные челобитья; с ними, наконец, хотел бежать из Соловецкого монастыря. А старцы эти были отъявленными врагами Никоновой церковной реформы. Таков Герасим Фирсов, один из первых советников архимандрита Ильи, который еще до 1657 г., т.е. до получения в монастыре нового служебника, «тетрадки на крест изложил». Таковы товарищи и единомышленники Герасима: Ефрем каргополец, Геннадий, Иона тулянин, поп Пафнутий и многие другие. О нравственных их качествах можно судить по следующим случаям из их монастырской жизни в сообществе с князем Львовым: «Головщик Иона Брызгало», писал в 1666 году архимандрит Варфоломей царю, «в 171 (1663) г. декабря в 30-й день, зазвал в гости в заутреню к себе в келью советника своего Герасима Фирсова да черного попа Никона, да дьякона Филарета и пили они квас медвенной и табак и по сыску в этом не заперлись». «В 172 (1664) г.», по словам того же архимандрита Варфоломея, «старец Ефрем к ссыльному человеку ко князю Михаилу Васильеву, сыну Львову, будучи в Соловецком монастыре, по многие ночи в вечере и утрам приходил и приносил к нему сосудами и погребцами вино и водку, и пьючи с ними, умысля воровски, его князь Михаило научил кричать декабря к 27-му числу, в ночи, из палаты в окно на монастырь всякие затейные небыличные воровские доводные статьи»⁴⁸. Партия Львова постоянно увеличивалась и в последнее время была столь сильна в монастыре, что с отъездом в Москву в 1666 г. архимандрита Варфоломея остальные монахи «от них жили», по словам келаря Савватия Абрютина, «что за приставом»⁴⁹.

Больше десяти лет проживал в Соловецком монастыре князь Львов, пользуясь свободою и дружбою монахов. Не легко, конечно, было для него переносить эту продолжительную опалу на пустынных островах, среди чернецов, хотя бы и любезных до него. Не даром же он покушался бежать из монастыря и скрыться в Каргополе у детей друга своего Соловецкого старца Ефрема⁵⁰. Не от радости и предавался кутежам в сообществе с монахами. Между тем главным виновником его ссылки был Никон. Отсюда невольно являлась у него злость против Никона, а под влиянием злобы на Никона он не мог в своих задушевных беседах с братией отзываться сколько отбудь одобрительно и о самом Никоне, и о его церковных делах. Для него было естественно в горькой опале услаждать себя воспоминанием о славном прошедшем Иосифовском времени и проклинать жестокое Никоновское патриаршество. Мы, впрочем, не имеем твердых оснований подозревать Львова в пропаганде чисто религиозного характера, потому что ни из прошлой, ни из настоящей, ни из последующей его жизни невидно, чтобы он был когда либо ревностным проповедником старообрядчества и не обвинялся в этом, даже не был с прочими пропагандистами призван на суд собора 1666–1667 года. Но тем не менее пребывание в монастыре Львова было большим подспорьем в деле развития и укрепления в монахах предубеждений против Никона и его реформы. Одно уже то, что такой знатным вельможа попался в ссылку за приверженность к старым «благочестивым» порядкам, постоянно напоминало монахам о наступившем жестоком Никоновском времени. – Но задушевные беседы «невинно обиженного» князя Львова, совпадая с привезенными из Москвы архимандритом Ильей новостями, незаметно подталкивали братию вперед на пути недоверия и не сочувствия к вводимым от Никона новым церковным порядкам. Между тем прибыл в монастырь протопоп Неронов – «новый страдалец» за веру, преследуемый тем же Никоном.

в) Протопоп Казанского собора в Москве Иван Неронов в сообществе с протопопом Аввакумом и епископом Коломенским Павлом первые восстали против Никона еще в 1653 г. Они столь дерзко порицали Никона за первые попытки к церковным переменам, что Никон вынужден был жаловаться на них константинопольскому патриарху Паисию. Они с неистовством поносили «многомятежного» патриарха пред царем и пред всей Москвой обвиняя его в том, что будто бы он изменяет древний церковный чин, установленный самим Господом, преданный апостолами и подтвержденный вселенскими соборами и св. отцами – учителями церкви. В частности, они ставили Никону в вину то, что он приказал в св. четыредесятницу при молитве «Господи и владыко живота моею» творить вместо 16-ти земных поклонов только 4, а остальные двенадцать – поясными; в крестном знамении вместо двуперстного сложения употреблять трехперстное; просфоры печатать вместо восьми конечного четырехконечным крестом, а при богослужении петь вместо сугубой аллилуйи трехкратную. Неронов нарочно ходил каждый день в соборный храм и не позволял там никому троить аллилуиа, а иногда являлся к самому патриарху с обличением⁵¹. Никон наконец не вытерпел и начал воздавать дерзким противникам и порицателям его намерений по их заслугам. Между прочим, Неронов в 1653 г. лишен был скуфьи и заключен в Московский Симонов монастырь; потом сослан в Спасо-каменный Вологодский монастырь, а оттуда на крайний север, в Кандалакшский монастырь, Кольского уезда, Архангельской губернии⁵².

На пути в дальнюю ссылку и в самом заключении протопоп Неронов, подобно другу своему протопопу Аввакуму, не переставал жаловаться на Никона и порицать его «нововведения» со всем жаром фанатика. Будучи, например, проездом в Вологде, он в соборном храме в присутствии духовенства и собравшегося к литургии народа произнес следующую речь: «священницы и церковная чада! (ныне) завели новые ереси: мучат православных христиан, которые покланяются (в четыредесятницу) по отеческому преданию; такожде и слог перстов (двуперстие) по своему умыслу развращение сказуют, да за то рабов божиих (вероятно разумеются Павел коломенский, Аввакум, сам Неронов и другие, подвергшиеся ссылкам) мучат и казнят и в дальние заточения посылают»⁵³. В Спасо-каменном монастыре своей старообрядческой проповедью пред братией и вмешательством в церковно-богослужебные порядки Неронов чуть было не произвел восстание монахов на защиту старого благочестия; только удаление его на север успокоило братию⁵⁴. Независимо от устной проповеди Неронов не забывал поджигать против Никона своих московских друзей письмами. Впрочем, ссылка для него была крайне неприятна; он готов был сделать уступки в деле защиты старых порядков, лишь бы возвратиться в Москву; только гордость не позволяла ему смириться; ему хотелось, чтобы Никон сам смирился перед ним. В этом тоне он писал одно за другим письма к своему другу, царскому духовнику, протоиерею Благовещенского собора Стефану Вонифатьеву, в надежде, что тот через царицу упросит царя помиловать его и возвратить в Москву. Вот что раз он писал Вонифатьеву; «патриарх мучитель дерзает свою братию членов церкви, творит над ним поругание, одних расстригает, других проклинает. Беззаконное дело будет быть у него в послушании без прекословия. Он хочет, чтобы мы просили у нею прощения; пуст он у нас просит! Государь всю свою душу и всю Русь положил на патриархову душу; не хорошо так мудрствовать государю»⁵⁵. И вообще можно сказать, что Неронов был плохой борец за старообрядчество: едва придумал за Никоном непоклонническую ересь; в остальном – как-то: в двуперстии, сугубой аллилуии и т.п. постоянно колебался и под конец даже признал в этом случае правоту на стороне Никона. Вся цель его шумных порицаний заключалась в том, чтобы смирить «многомятежного» патриарха, заставать уважать и принимать в совет старых, опытных и добродетельных людей, каков он сам, Неронов, и его друзья – Аввакум, Лазарь, Никита и другие. Во всяком случае, когда Неронов был удален в Кандалакшский монастырь, он под влиянием сильного гнева на Никона всеми силами старался чернить его церковные дела, чтобы через это всюду породить против него врагов. Не долго, каких ни будь несколько месяцев (с весны до половины августа) он пробыл в Кандалакшском монастыре и притом под крепким караулом; однако и в это короткое время успел привлечь на свою сторону несколько человек из братии, при помощи которых и убежал из монастыря; трое из бельцов – Алексей, Сила и Василиск, сделавшись его духовными детьми, решились даже следовать за ним в Москву. Брошенные Вороновым в Кандалакшской ссылке семена старообрядчества приносили плоды еще в конце XVII века. Так, например, Кандалакшской волости, церкви Иоанна Предтечи поп Стефан до 1681 г. таил у себя старопечатный служебник и совершал по нему службу, несмотря на то, что за это была давно уже объявлена пеня в 10 р.⁵⁶

Ссылка в столь отдаленное, совершенно глухое и убийственное по климатическим условиям место⁵⁷, наконец, вывела из терпения Неронова. Не видя помилования, он решился возвратиться в Москву самовольно, рассчитывая может быть, что многие рады будут его возвращению и по ходатайству их царь с патриархом снимут с него опалу. В начале августа 1655 года, воспользовавшись сном караульных, он с вышеупомянутыми духовными детьми скрылся из монастыря, сел в маленькую лодку и морем пробрался до Кемской губы. Здесь в это время стояло Соловецкое судно, на которое беглецы были приняты и около 15 августа доставлены в Соловецкий монастырь. Лишь только узнал Соловецкий архимандрит Илья о том, что на приставшем к берегу судне прибыл Неронов, он совсем растерялся, не зная, с каким бы лучше почетом встретить знаменитого страдальца. Он немедленно послал на судно к Неронову старца Савватия «с мольбой», чтобы тот приостановился следовать в самую обитель, потому что он, архимандрит, желает «встретение ему сотворить». Неронов в свою очередь «молил» архимандрита, чтобы позволил ему «тихо и безмятежно помолиться чудотворцам». Обоюдные мольбы кончились, однако тем, что архимандрит Илья ограничился посылкой на встречу Неронову только соборного старца, который и «прияша того честне». В монастыре Неронов отстоял литургию, поклонился чудотворцам и затем «взят его архимандрит к себе в колью и добре угостиша». После трапезы знаменитый страдалец и беглец рассказал Илье о том, как он ухитрился бежать из заточенья, как пробрался до Соловецкой обители и т.д. Набеседовавшись с гостем «добре», архимандрит Илья снарядил под него особое богомольческое судно, снабдил потребным в дорогу «довольно» и проводил, приветствуя словами: «страдальче, бием одолевай храбрый воине, подвизайся»! Неронов, не доезжая до Холмогор, слез на берег и отправился в Москву, где скрывался в доме Вонифатьева и жил, не будучи знаем от Никона, долгое время, затем постригся в монахи.

Из этого краткого рассказа, написанного автором «летописи» жизни и похождений Неронова, мы не видим, однако, о чем «добре» беседовал он с архимандритом Ильей, кроме своего бегства из заточения. Но нельзя сомневаться, что главным предметом беседы их было то, о чем в это время особенно болело сердце Неронова. Болело же оно о том, что «погибе благоговейный от земли и исправляющего в человецех несть»... «ревнителие благочестия, Павел епископ и братия, Даниил и Аввакум, изгнали ради проповеди закона, и ради учения и за еже понуждати им человек» (письма из Вологды к Вонифатьеву и к царице). Содержание беседы не могло остаться тайною и для братии. Архимандрит Илья не имел никакой нужды скрывать ее, сам будучи настроен в духе Неронова. Но на братию самый вид почтенного страдальца мог подействовать не хуже красноречивой беседы и дать новый повод жаловаться на жестокость Никона и подозревать его в недобрых намерениях по отношению к церкви православно-русской.

г) Саввинскому архимандриту Никанору принадлежит последний сильный толчок, данный Соловецкой братии на пути предубеждений против исправления церковных книг. Архимандрит Никанор – Соловецкий постриженник. В первый раз имя его в истории Соловецкого монастыря мы встречаем в начале 1653 года, когда он был строителем Соловецкого подворья в г. Вологде. Пост строителя в Вологде был весьма важный: здесь главным образом производилась распродажа монастырской соли (до 130 т. пудов в год), здесь постоянно закупался для монастыря годовой запас хлеба и всех других потребностей жизни; здесь было две монастырских церкви, большие жилые здания, складочные амбары и лавки; здесь наконец по торговым монастырским делам постоянно проживало несколько человек Соловецкой братии⁵⁸. Управлять таким подворьем и всеми монастырскими торговыми делами мог только человек, обладавший большими способностями. Кроме того, от строителей таких подворий, как московское, вологодское и т. и., для поддержания чести и материальных выгод монастыря, требовались: примерная монашеская жизнь, глубокая преданность монастырю и большое уменье ладить с мирскими, особенно высокопоставленными людьми, от которых зависит благополучие и свобода монахов в делах мирских. Таким действительно и был чернец Никанор. «От юности своей», писали об нем Соловецкие монахи в 1666 г. к царю, «и до смерти житие иноческое опасно проводил»⁵⁹. Дальнейшая судьба Никанора показывает в нем человека с большим умом, необыкновенной энергией и решительным характером. Притом Никанор был человек книжный. В 1676 году воевода Мещеринов после казни Никанора в келье его нашел 260 томов различных печатных и рукописных сочинений⁶⁰.

В начале 1653 года Вологодский архиепископ Маркелл⁶¹ частным письмом известил Соловецких монахов, что в Москве определено на место архимандрита Ильи Соловецким настоятелем поставить строителя вологодского подворья старца Никанора и просил отпустить его в Москву с честью⁶². Архимандрит Илья был уже устранен от управления монастырем, что видно из братского приговора об отпуске Никанора в Москву, который начинается без обычной фразы: «по благословению отца нашего архимандрита» и подписан только келарем, казначеем и соборными старцами. 16 июня 1653 года, «чернец Никанор, нареченный архимандрит», выехал из монастыря в Москву. В братском приговоре положительно говорится, что он поехал в Москву «в Соловецкий монастырь в архимандриты ставится». В Москве представился патриарху Никону и самому царю и по обычаю поднес от обители «в почесть» Никону – рыжиков на 1 р., а царю образ чудотворцев, украшенный серебряною ризою с басменным золотом в 15 р. 2 алт. и 2 деньги. Вскоре за тем последовало посвящение его в сан архимандрита. Между тем намерения царя и патриарха относительно Никанора каким-то образом вдруг переменились. Вместо Соловецкого, Никанору дали в управление Саввинский монастырь, что в городе Звенигороде, летней резиденции царя Алексея Михайловича⁶³, а Соловецким настоятелем по прежнему остался архимандрит Илья.

Саввинский монастырь был любимым царским монастырем, куда Алексей Михайлович часто ездил, чтобы провести некоторое время в богомолии и душеспасительных беседах с братией, имея в монастыре для себя и для царицы особые кельи, устроенные на манер монашеских. В 1654 и 1655 гг. он употребил всевозможные старания и большие издержки на то, чтобы сделать свой монастырь не хуже Троицкой лавры и почти достиг своей цели. В 1656 г., показывая благолепие и богатство монастыря антиохийскому патриарху Макарию, он хвалился, что все это вызвано им из ничтожества в течение двух лет, что и братии с год назад было здесь до 300 человек, а теперь 170 только потому, что многие померли от холеры⁶⁴. Царь-ктитор был в тоже время как бы игуменом монастыря, а настоятель был чем-то в роде наместника, который чуть ли не каждый день должен был являться к царю-игумену с докладом о благополучном состоянии монастыря и о состоянии здоровья любимой братии. Саввинский архимандрит поэтому во всякое время дня и ночи свободно пропускался через заставы в столицу и в самый дворец, чего не позволялось многим знатным духовным и светским особам⁶⁵. Такова роль выпала на долю архимандрита Никанора. Сразу сделавшись самым близким человеком к царю, он конечно, на первых порах имел важное значение при дворе и, вероятно, не жалел о том, что сделался не Соловецким, а Саввинским настоятелем⁶⁶.

Но со временем архимандрит Никанор, по-видимому, стал делятся не доволен этим завидным для других положением. Для его живой, энергичной и честолюбивой натуры было недостаточно роли монастырского настоятеля и царского любимца, когда на его глазах в Москве в сфере церковной жизни происходило самое оживленное движение, решались важные церковные вопросы, делались перемены в церковной практике. Никанор жаждал участия в этих делах и как настоятель близкого к Москве и любимого царем монастыря считал себя в праве на это участие. Но любимец царский не был почему-то любимцем патриарха Никона. Никанора не видно ни на одном из московских соборов, бывших с 1654 года чуть не каждый год. Не видно его и между сотрудниками Никона по церковным делам, хотя Никон и слишком нуждался в это время в хороших помощниках. Никон, конечно, не мог в этом надеяться на него, как на человека, воспитанного в духе старых церковно-обрядовых понятий. Но не руководился ли он в этом случае и тем, что Никанор когда-то принадлежал к числу Соловецкой братии, хорошо известной Никону с умственной и религиозно-нравственной стороны?... Все может быть. Забытый и оскорбленный невниманием со стороны Никона, Никанор естественно должен был стать в ряду врагов Никона и его церковной реформы. По крайней мере известно, что он был в дружбе с игуменом Феоктистом и протопопом Аввакумом, с которыми впоследствии из Соловецкого монастыря и переписывался по делам стояния за старое благочестие⁶⁷; был знаком и пользовался уважением в семействе и в кругу родных боярина Бориса Ивановича Морозова, в доме которого воспиталась духовная дочь Аввакума Феодосия Морозова⁶⁸; конечно был знаком и со многими другими врагами Никона, как вхожий ко двору, где врагов Никона можно было считать сотнями. Сближение с противниками Никона указывало ему на новое более обширное поле деятельности, к чему Никанор считал себя способным и призванным. Он видел, что противоположная партия имеет настоятельную нужду в помощи противодействовать Никону и решился стать в ряды уже выступивших на поле брани с Никоном не многих личностей, каковы прежние справщики. Не мудрено, что на это поприще Никанора вызывали и его собственные взгляды, и убеждения относительно реформы. В истории Соловецкого возмущения Никанор является до фанатизма преданным старине, не поколебавшимся даже под секирою палача. Нет сомнения, что Никанор рано и без успеха начал пропагандировать в пользу старообрядчества между своими многочисленными знакомыми и между братией Саввинского монастыря. По крайней мере известно, что патриарх Никон распорядился нескольких Саввинских старцев сослать в Соловецкий монастырь на смирение⁶⁹. Но открыто восставать против Никона Никанор не торопился. Как человек хитрый, осторожный, он не хотел подобно Неронову, Павлу, Аввакуму и другим неуместной дерзостью налагать на себя кандалы и отправляться в ссылку, а выжидал более благоприятного времени к открытой борьбе. Но это благоприятное время долго не наступало. Между тем он хорошо знал, что можно с большим удобством и успехом испробовать осуществление своих намерений в родном ему Соловецком монастыре, населенном недовольными Никоном и недалекими в книжной мудрости монахами.

С Соловецкими монахами Никанор, как Соловецкий постриженик, никогда не прерывал своих связей. Он чтил Соловецкую обитель и до глубины души любил Соловецкую братию. Эта преданность к месту своего пострижения и любовь к братии – прежним своим сподвижникам постоянно тянула его из Москвы обратно на старое пепелище. Он достиг этого, но только под конец своей жизни. Теперь же пока поддерживал свою связь посылкой в монастырь больших пожертвований. В разное время, начиная с 1654 до 1660 года, когда Никанор совсем перебрался на житье в Соловки, им переслано в монастырь денежных пожертвований 600 р.; кроме того: две митры, стоящие 1210 р., образ Божией Матери окладной с Богородичными праздниками; 12 миней листовых месячных; изображения праздников и святых за весь год, писанные красками с золотом, наконец – рипиды серебряные в. 135 руб.⁷⁰. Посылка этих многочисленных пожертвований необходимо предполагает и письменное общение Никанора с братией. Тем более в этом можно быть уверенным, что у Никанора в Соловецком монастыре были духовные его братия и дети. Таков инок Боголеп, за которого он в 1657 г. прислал в монастырь 200 р.⁷¹ таковы саввинские старцы, сосланные в смирение. Письменное общение в свою очередь дает право думать, что Никанор делился с Соловецкими монахами московскими новостями, которыми были так заинтересованы он сам и Соловецкие монахи. Но важнее всего для нас в этом случае личные свидания Никанора с Соловецкой братией в 1657 г.

В старинной вкладной книге Соловецкого монастыря имеется следующая статья: «10 июля 7165 (1657) года был в монастыре на богомолье архимандрит Никанор Саввы Сторожевского монастыря и привез от боярина Бориса Иванова Морозова серебряных ефимков на 1000 р. (3 п. 24¼ ф.)»⁷². В этой статье нам особенно бросается в глаза выражение: «на богомолье». Неужели в самом деле Никанор имел исключительною целью посещения Соловецкой обители только богомолье? Не скорее ли это был предлог, за которым скрывалось желание Никанора обменяться с Соловецкой братией мыслями о происходивших в Москве церковных делах? Но допустим, что он был только для богомолья. И в этом случае посещение его не осталось без сильного влияния на Соловецкую братию в смысле окончательного их убеждения в порче Никоном церковных книг. Нужно заметить, что в это время еще не был получен в Соловецком монастыре исправленный и изданный в 1655 году служебник, – он получен лишь в конце 1657 года⁷³. Может быть Соловецкая братия была уже архимандритом Ильей, Львовым и Нероновым настолько настроена против служебника, что готова была не принять его, но подтверждение их мнимой правоты со стороны столь авторитетного лица, каков Никанор, все-таки было для них не лишне. Монахи готовились сделать смелый и опасный шаг...

Архимандриту Никанору было чем поделиться с Соловецкими монахами. С 1653 года постоянно пребывая близь Москвы и в самой Москве и будучи близок к царскому двору и знаком, может быть, более, чем с половиною населения Москвы, Никанор. конечно, знал все, что происходило в Москве в сфере духовной и светской жизни, – знал, насколько далеко патриарх Никон ушел по пути «нововведений» церковных; мог перечислить главных врагов Никона и его реформы; видел колебание под Никоном патриаршего престола. В частности Никанор бил очевидцем таких событьй, как церковные, соборы 1655 и 1656 годов, состоявшие из греческих и русских святителей, которые лично просматривали и поправляли и окончательно одобрили новый служебник и скрижаль, мог передать, что новые справщики ненавистные старообрядцам греки и киевляне: Арсений, Епифаний и др. продолжают день и ночь сидеть над исправлением «по своему плотскому мудрованию» других святых русских книг, тогда как прежние «истинно-православные и богомудрые справщики и ревнители истинного благочестия Иван Неронов, Аввакум, Даниил, и многие другие томятся в узах, будучи разосланы в самые отдаленные, глухие концы России, а некоторые из них успели уже принять мученическую кончину, как например Павел, епископ Коломенский». Все это было известно архимандриту Никанору и все, конечно, в той или другой мере и в духе собственного настроения передано им Соловецким монахам, уже достаточно подготовленным к восприятию таких новостей. Таким образом Никанор мог завершить начатое архимандритом Ильей и подкрепленное князем Львовым и протопопом Нероновым возбуждение Соловецкой братии против Никоновой реформы.

Но если бы и этого было недостаточно, в таком случае у Соловецкой братии было не мало и других источников, из которых они могли почерпать сведения о московских церковных делах, с оттенком оппозиции против Никона. Соловецкий монастырь как нарочно к этому времени был переполнен опальными людьми из разных мест и из разных сословий. Из челобитной Соловецкого келаря Савватия к царю, поданной в 1666 г., видно, что кроме князя Львова в монастыре находилось сосланных в разные годы и месяцы до 40 человек, по преимуществу попов и чернецов⁷⁴. Не мудрено, что многие из них были присланы туда раньше получения в монастыре нового служебника, как и князь Львов. Нельзя в этих опальных попах и монахах не подозревать большею частью старообрядцев. Патриарх и царь не знали, что делается в удаленном от мира Соловецком монастыре и не боялись сюда посылать раскольников, что мы видим в ссылке князя Львова; по крайней мере ссыльные в 1666 году были в самой тесной дружбе с князем Львовым и Соловецкими ярыми старообрядцами, каковы: Александр Стукалов, Геннадий и Ефрем, с которыми они «жили за одно и мятежи чинили и воровские письма составляли и умышляли Соловецкому монастырю пакость учинить»⁷⁵. Кроме того – Соловецкий монастырь был постоянно местом стечения многочисленных богомольцев и странников. При тогдашнем брожении умов в России по поводу нововведений церковных не могло не быть в числе поклонников таких посетителей, которые были пропитаны не сочувствием к самому Никону и церковным переменам. Слух о там, что с выходом в 1655 г. нового служебника остается почти только одна во всей России Соловецкая обитель при старых церковных порядках, особенно тянул сюда людей, преданных старине. От подобных пришельцев, как и от опальных, пропитанных духом старого благочестия, конечно, нельзя было ожидать пощады Никону и одобрения его церковных дел. Затем Соловецкие монахи знакомились с московскими делами через письменное сообщение с братией, проживавшей в Москве, Вологде, Новгороде и др. местах, где были монастырские подворья. Все Соловецкие монахи, проживавшие в столице и по городам, одинаково были настроены против Никона и новых порядков и сочувственно относились к ревности по старине своей братии, проживавшей в монастыре. Соловецкий уставщик иеромонах Геронтий еще в 1663 году оправдывался пред московским строителем Иосифом в клевете, взведенной на него Соловецкой братией, что будто бы он отслужил литургию по новому служебнику. «И самому тебе, государю ведомо», писал он Иосифу, «что у нас ни у кого служебников новых нет – все в денежной казне: почему нам по новому служить?»⁷⁶. А в 1667 г Соловецкие келарь Азарий и казначей Геронтий поручали строителю Соловецкого подворья в Вологде старцу Марку с товарищами Паисеем и Христофором проведывать о всяких московских отзывах про Соловецкий монастырь и тотчас сообщать о том в Соловецкий монастырь с нарочным, «чтобы про все им было ведомо»⁷⁷. Но кроме своей братии у Соловецких монахов были в разных городах родные и знакомые, которые также могли сообщать в монастырь разные новости в духе старого благочестия. У Геронтия – составителя знаменитой Соловецкой челобитной, например, в Москве был какой-то Феодор Анофриев, которому он в 1663 году посылал через Московского строителя Иосифа грамотку и просила. Иосифа дать «рыбки, какова сойдется» в Чебоксарах – родной отец⁷⁸. У старца Александра Стукалова в Москве постоянно проживал родной брат Иван Иванович Стукалов, которого в 1667 г. келарь Аварий и казначей Геронтий просили заступиться за Соловецких старцев и слуг, посланных в Москву бить челом Государю, чтобы не велел изменять предания преподобных⁷⁹. Наконец многие из Соловецких монахов сами бывали на время в Москве и в разных городах, по разным нуждам, например в свите архимандрита Ильи, ездившего в 1654 году в Москву на собор. В этом случае они были очевидцами многих церковных событьй, много слышали разных отзывов про Никона и про его исправление книг, отзывов, большею частью неодобрительных, потому что в это время много было недовольных, как лично самим Никоном, так и его реформами. Возвратившись в монастырь, они собранными сведениями делились с прочею братией. Все устные и письменные известия с разных сторон от разных лиц монахи – ревнители старого церковного порядка принимали к сердцу, мало-помалу настраивались против церковной реформы и таким образом приближались к решительному шагу. В монастыре началось сильное смущение, пошли всевозможные толки о самом Никоне и о его нововведениях.

К этому времени следует отнести появление до сих пор ходячей в раскольничьем мире легенды о бывшем преподобному Елеазару Анзерскому видении, где Никон изображается страшным врагом церкви, первым слугой сатаны. Вот что будто бы преподобный Елеазар поведал об этом своим сподвижникам – скитской братии: «бывшу мне в церкви и совершающу божественную службу Никону, иже последи бысть патриарх России, внезапу бысть дыхание бурно и в угле алтаря Господня явися юноша в одежде беле, аки солнце сияющ, и той показывание мне писание велие. В сицевом писании написано не писалом человеческим, а свыше: как сей Никон, друг диавола и предтеча антихристов, православные догматы и предания святых отец и мать обезобразити новыми, незнаемыми Христианом писании, испровержет вся пребогатая, красная вся, радостная вся, спасительная вся, аще догматы старо православные, аще законы церковные, аще предания предобрая, аще чины и обряды христианолепные, от всеблагодатного востока древле светло просиянна, вся тьмою нововведения загустив омрачит. И ангел сей невидим бысть. Потом явися ефиоплянин, – черноты, скаредности его не может описать никакое писало человеческое, – и той мурин держаше в когтех своих змия велика и испускаше на выю Никона, совершающа божественную службу; от того змия, яко омофором архиерейским украсися выя Никона; змий той, лобзая Никона, испущаше огнь. Аки человек (Елеазар говорит будто бы о себе) ужаснухся видению тому и начах молити Господа, да мимо идет погибель сия, и глас бысть от святого жертвенника сицевый: Елеазаре, Елеазаре! не ужасайся видению сему: имать бо сия быть, понеже Никон смутит пределы России, и церковь Христову и, будучи неизвестного рода человек, соделается великим архиереем и будет именоваться святейшим господином и отцом царя, помогающу ему диаволу исконному врагу спасения христиан»⁸⁰. В числе Соловецкой братии к этому времени нашлись уже люди, которые стали готовить письменные опровержения Никоновых новин. Таков Герасим Фирсов, написавший слово в защиту двух перстного сложения в крестном знамении⁸¹.

Между тем был выпущен и разослан по России новый служебник. Вышла и скрижаль. Готовились к выходу и другие книги. Но прошел год, а в Соловецкой обители нет ни тех, ни других. До монахов доходят слухи: то там, то в другом месте новый служебник возбуждает сомнение: в Ниловой пустыни монахи подрались из-за него с попом и полицией; Макарий – митрополит Новгородский, непосредственный начальник Соловецких монахов, Маркелл архиепископ Вологодский, Соловецкий постриженик, колеблются и не торопятся рассылать служебник по епархиям.⁸² Это монахов приводило к мысли, что может быть есть не мало на Руси и других не явных ревнителей, что может быть и все члены московских соборов, подобно Соловецкому архимандриту Илье, выполняли только волю Никона, страшась опалы от него и нисколько не сочувствовали его преобразовательным планам и намерениям; наконец они могли думать, что и сам царь был не расположен к нововведениям и только не знал, как воспрепятствовать в этом случае всесильному патриарху; а о царице ходили достоверные слухи, что она весьма сочувственно относится к противникам новых порядков церковных, каковы Неронов. Аввакум и др. Обо всем этом Соловецкие монахи думали и соображали и размышления приводили их к положительному заключению, что в новом служебнике что-нибудь да есть не ладное, не православное. Не даром же столько благочестивых людей подозрительно на него смотрят и не служат по нему. И в самом деле, книги переводятся с греческих книг, а у греков, как пишет Арсений Суханов в своем Проскинитарии, вера пошатнулась и книги значит испорчены; переводятся книги на Руси притом людьми подозрительными и по чистоте православия, и по образу жизни, каков бывший Соловецкий узник Арсений Грек, три раза отрекавшийся от православия ради философского учения и киевляне, пропитанные духом латинской ереси. «Следовательно, заключили монахи, не без основания благочестивые люди смотрят на исправленный служебник подозрительно. Не было никакой нужды исправлять его; по нему служили отцы и деды и ни от кого не были в зазоре, – напротив недавно патриарх иерусалимский Феофан хвалил русскую веру больше греческой. Но эти благочестивые любители старого служебника, при всей их ревности и желании воспротивиться Никону, все таки робки и бессильны, боятся Никона и легко побеждаются от него, потому что разъединены между собой». «Погибе благоговейный от земли и исправляющего в человецех несть. Ревнители благочестия изгнаны ради проповеди закона, и ради учения и за еже понуждати им человек» (восклицания Неронова). «Но не должно так оставаться», продолжали размышлять монахи, «нужно кому-нибудь решиться на борьбу с врагом Божиим и обидчиком православных Никоном, надо положить конец его еретическим вымыслам». И монахи решились взять на себя этот подвиг, рассчитывая на полное сочувствие и содействие всех приверженцев старины, какие только обретаются в России. И, вот, когда в 1657 году был прислан в Соловецкий монастырь исправленный служебник, оно не хотели и смотреть на него и снесли в монастырскую кладовую. Таким образом Соловецкие монахи сделали первый шаг к возмущению.

Новый служебник: получение и скрытие его от братии. – Беспокойство архимандрита Ильи при мысли о доносе на него начальству и меры предосторожности. – Приговор 8 июня 1658 г. о непринятии служебника в употребление. – Челобитная к патриарху Никону от несогласных с приговором священников Виталия и др. – Молчание со стороны Москвы и кончина Соловецкого архимандрита Ильи.

Московский собор 1655 г., состоявший из трех патриархов – московского Никона, антиохийского Макария и сербского Михаила, и многочисленного сонма русских святителей, игуменов и протоиереев, тщательно просмотрев русско-славянский церковный служебник и «во всем справя и согласно сотворя древним греческим и словенским», повелел немедленно издать его. В конце того же 1655 г. новый служебник вышел из печати, разослан по всем русским епархиям и стал мало по малу вводиться в употребление⁸³. Но до Соловецкого монастыря он достиг лишь в конце 1657 г. 30 августа 1657 г. прибыл из Новгорода в Холмогоры развозивший по Новгородской митрополии новые книги Софийского дома боярский сын Иван Мальгин. Между прочим, он «накинул на строителя Соловецкого подворья старца Иосифа печатных книг церковных 3 книги⁸⁴ да служебников 15 книг⁸⁵ и доправил за них с Иосифа денег 23 р. 8 алт. и две деньги». Книги из Холмогор были отправлены по назначению в Соловецкий монастырь при письме Иосифа от 10 октября; следовательно, полученное в монастыре в октябре или ноябре⁸⁶. Но Соловецкий архимандрит Илья был уже настолько предубежден против Никонова исправления церковных книг, что решился на противодействие патриарху и своему митрополиту. Он со своими немногими «советниками»: келарем Сергием, старцем Савватием Абрютиным и др. «великими врагами и хульниками на чин восточные церкви», приняв присланные книги тайно от прочей братии, скрыл их в казенной оружейной палате⁸⁷, где они и лежали до 1676 г., если только не были выброшены в море.

Нужно сказать, что Соловецкий монастырь с октября месяца прекращает всякое сообщение с берегом, будучи со всех сторон окружен движущимися льдами. Монахи, запертые льдами в своем монастыре, целую зиму ни сами без крайней нужды не выезжают на берег, ни посетителей к себе не принимают и совершенно не знают, что творится на свете Божием. При таких условиях Соловецкой жизни архимандрит Илья мог спокойно, по крайней мере зиму, оставаться при старом служебнике совершенно ни от кого из посторонних людей не замеченным. Но к концу зимы он стал сильно беспокоится. С наступлением навигации, при постоянном сообщении монастыря с берегом и при многочисленном стечении богомольцев было крайне трудно уберечься, чтобы как-нибудь о таком поступке Ильи не дошло до сведения Новгородского митрополита и, даже, самого патриарха, – кроме них Илья, по-видимому, никого не боялся, зная почти повсюдное, на первых порах, предубеждение русских против новых церковных порядков и питая надежду на сочувствие многих. Большая опасность в этом случае предвиделась со стороны самого Соловецкого братства. Дело в том, что не смотря на все принятые со стороны архимандрита Ильи и его советников предосторожности скрыть от братии полученный служебник, братии «про тот служебник стало ведомо». Братия стали говорить меж собой: «для чего де тех служебников нам не покажут ни посмотреть»! Некоторые из монастырских иеромонахов начади лаже предлагать архимандриту, «чтобы он сам начал по тем служебникам служить, и они с ним будут; но он с советниками про новые служебники и слышать не хотел»; другие из священников просили по крайней мере показать им новые книги, но и в этом им было отказано; а черный поп Герман, вопреки воле архимандрита Ильи, где-то достал новый служебник и с архидиаконом Евфимием, в приделе, пропел по нему обедню, за что и был наказан плетьми дважды. В виду такого смущения братии Илья не без основания мог опасаться, чтобы кто-нибудь из недовольных на него и несогласных с ним не донес на него в Новгород, или в Москву. И, вот, в ограждение себя от этой опасности он начал придумывать и осуществлять различные меры, которые, как нельзя лучше, характеризуют архимандрита Илью с умственной и религиозно-нравственной стороны. Например, в 1658 г. писал на него патриарху Никону поп Виталий с товарищами следующее: «и как служит архимандрит Илья собором и раздает тело Христово, и в те поры к клятве приводит и заклинает (сослужащих) в то самое тело Христово, чтобы нам на него архимандрита вам государем (патриарху и вероятно царю) не извещать и не бить челом ни в чем»⁸⁸... Но и подобных предосторожностей архимандриту Илье казалось все-таки недостаточно. Недовольные могли пренебречь вынужденною клятвою и при удобном случае с кем-нибудь из посетителей отправить свой донос, что действительно и случилось, как увидим. Поэтому архимандрит Илья, счел за лучшее «своротить» свою вину на братию – попов «будто и не его дело, будто он, архимандрит, служебник монастырским попам давал, а те у него не приняли и служить не хотели». С этою целью на шестой неделе великого поста 1658 г. он с своими советниками келейно составил от имени монастырских попов приговор о непринятии в употребление служебника, созвал их к себе в келью и стал «с великими угрозами и крещением принуждать к своему бездельному приговору прикладывать руки». Попы убоялись угроз архимандрита и подписали приговор. Вина непринятия в употребление служебника, таким образом, была сложена на попов, и архимандрит Илья на время успокоился⁸⁹. На остальную братию он пока не обращал внимания, так как дело церковное их не касается, и составленный приговор хранил в тайне от не посвященных. Но спокойствие Ильи продолжалось недолго.

Настало лето 1658 г. и по обычаю стали стекаться в монастырь с разных сторон богомольцы. Некоторые из посетителей на своей родине уже привыкли к церковной службе по новым служебникам и им показалось странным, что в Соловецком монастыре «поют не наречь и служат по прежним служебникам»; они «почали зазирать» Соловецкую братию. Этим разбивались надежды архимандрита Ильи на сочувствие к его затеям со стороны русских людей и, вместе, увеличивалась опасность подвергнуться наказанию. Он стал придумывать новые, более надежные, средства к ограждению себя. Так как мысль о могущем последовать в Новгород, или Москву, от недовольной братии доносе и теперь не переставала с новою силою беспокоить архимандрита Илью, то он прежде, всего «сделал великий, крепкий заказ» в монастыре, чтобы никто из отъезжающих на берег «никаких писем от братии не имел». Не довольствуясь этим, он «призывал богомольцев тайно к себе в кельи, приводил их к образу и заклинал всячески чудотворцами: нет ли от кого какого письма» на него, архимандрита, к митрополиту или патриарху. Дальше архимандрит Илья вздумал «своротить» свою вину уже не на одних только Священников, по и на всю братию. Посоветовавшись с своими приверженцами, он написал новый приговор от лица всего Соловецкого братства. Теперь дело делалось уже не тайно от братии. Всему братству было предварительно объявлено от архимандрита Ильи, что принимать новых служебников и служить по ним отнюдь не следует, хотя бы даже было новое повеление о том от патриарха, или митрополита; а если которые попы станут служить по новому, братья не должны ни в церковь ходить, ни божественной службы слушать, ни причащаться св. тайн и никакой святыни от такой службы не принимать; в случае какого гнева со стороны патриарха или митрополита, братия должны «за отца своего архимандрита стоять вседушно голова в голову и ни в чем его не выдать»⁹⁰. В этом смысле был составлен новый приговор, помеченный 8 июня 1658 года. Большая часть братии, составившей неправильное понятие о книжном исправлении еще раньше, по отзывам самого архимандрита Ильи, князя Львова и других, и по слухам, доходившим из столицы в монастырь разными путями, – приняли к сердцу внушение архимандрита Ильи и изъявили готовность следовать за ним. Но были и несогласные с архимандритом Ильей. Этих последних он подготовлял к покорности его воле другим способом: «придирался к ним не по делу, за свои прихоти, мучил в тюрьмах, скованных недели по две, по три и больше, морил голодом и бил плетьми». Подготовив таким образом монахов, архимандрит Илья решился наконец, предъявить вновь составленный приговор всему братству и заставить всех подписать его. С этою целью 8 июня в монастырскую трапезу было созвано на черный собор все братство, не исключая и больничных старцев; был призван строитель Анзерского скита поп Иоаким с братией; даже приглашены прилучившиеся богомольцы. Цель собрания всем была известна и потому при самом начале в собрании начались «о ново вводных чинах» споры, «учал быть шум великий». Но, вот, выступает на средину собрания сам архимандрит Илья и со слезами на глазах обращается к присутствующим с такою речью: «видите, братия последнее время: восстали новые учители и от веры православной и от отеческого предания нас отвращают, велят нам служить на ляцких крыжах по новым служебникам, неведомо откуда взято; помолитесь, братья, чтоб нас Бог сподобил в православной вере умереть, яко же и отцы наши, и чтоб латинской службы не принимать». Вслед за этим Илья прочел вслух всего собрания «свое писание», т.е. предварительно составленный приговор. Между тем советники Ильи «наговаривали» братии о покорности своему настоятелю. Братья «люди простые и ни служебников кто из них видел» в ответ на увещания Ильи все «закричали великими гласи: «нам латинской службы и еретического чину не приимать и причащаться от такой службы не хотим и тебя – отца нашего ни в чем не выдадим, в том руки приложим, все за едино стоять готовы»⁹¹. После этого по-видимому оставалось только предложить братии подписать приговор и дело с концом. Но тут-то архимандрит Илья и должен был убедиться, что далеко не вся братия достаточно подготовлены к восприятию его планов и намерений. Пришлось еще не мало употребить новых усилий, чтобы склонить всех на свою сторону.

Когда дело дошло до рукоприкладства под приговором, то за рядовой братией не могло быть остановки, – они готовы были подписаться беспрекословно, некоторые, может быть, даже охотно. Но прежде всех должны были подписаться священнослужители, которых ближе всего касалось дело служебника. Потому и в приговоре имена их поставлены были выше даже соборной братии. Им, следовательно, первым предстояло и отвечать пред высшим правительством. Многие из священнослужителей это хорошо сознавали и потому брали перо в руки с большою неохотою, тем более, что им приходилось подписываться вместе и за своих безграмотных детей духовных, значит, принимать на себя ответственность и за других. В виду этой нерешительности архимандрит Илья и теперь почал «насилу нудить» попов прикладывать руки. Большая часть священников и на этот раз «убоявся архимандрита», подписались под приговором «без всякого ответа». Но священники Виталий, Спиридон и Герман стали было решительно отказываться от рукоприкладства. Архимандриту Илье это показалось неслыханною дерзостью; он с своими советниками «закричал» на непокорных, «яко дивии звери, и почал неподобные слова износить и бранить их: попенца де худые, страдники! или хотите латинскую еретическую службу служить! живых де не выпустим из трапезы»! Убоялись наконец и эти последние противники архимандрита и приложили к приговору свои руки. Таким образом приговор 8 июня 1658 г. о непринятии нового служебника хотя и с горем пополам был утвержден подписями всего братства. Замечательно, что сам архимандрит Илья к нему не подписался «будто и не его дело». Подписалось братство в таком порядке: сначала попы – 11 человек, каждый за себя «и вместо детей своих духовных, которые грамоте не умеют»; за попами 4 человека дьяконов; потом келарь, казначей и 2 соборных старца, наконец 32 человека чернецов, в числе коих больничный келарь – Кирик – за себя и за больничную братию 67 человек. Всего таким образом было собственноручно подписавшихся 51 человек⁹². Следовательно, это число грамотных только и было в Соловецком братстве, принявшем на себя важную роль защиты «древне отеческой веры»!

Окончив с таким успехом столь важное дело, архимандрит Илья теперь стал совершению спокоен, делал в монастыре, что хотел и не имел никакого опасения подвергнуться наказанию от митрополита и патриарха⁹³; он теперь простер свою проповедь о старообрядчестве на все поморье «и по волостям и по усольям монастырским заказывал, чтоб отнюдь служебников новых не принимать, а крестились бы по-прежнему, а кто крестился тремя перстами, тех проклинал»⁹⁴.

Между тем недовольные им и насильно принужденные подписаться к приговору 8 июня попы Виталий, Спиридон и Герман готовили на него донос в Москву к самому патриарху Никону. Архимандрит подозревал их с этой стороны и старался воспрепятствовать доносу. 18 июля он призвал в алтарь попа Виталия и повел пред ним такую речь: «Вы на меня восстаете и в соединении с нами быть не хочете, и на соборе сопротивляетесь, и за православную веру не стоите и за святой крест, и хвалите латинские крыжи? Уже вас миряне на дворце (т.е. в Москве, при царском дворе) прокляли, да и мы вас проклинаем»!

– «Страшно нам проклятие святой соборной апостольской церкви, и святейшего патриарха, и всего великого собора», отвечал Виталий, «а твое нам проклятие не страшит; аще бы на нас какая и церковная вина была, и тебе такой власти ни от Бога, ни от святителя не дано, не токмо проклинать, по ни извергнуть».

Архимандрит погрозил Виталию с товарищами, «всякими вымыслы» и тем покончил разговор⁹⁵.

Вскоре после этого разговора иеромонахи Виталий, Спиридон и Герман отправили на архимандрита Илью в Москву к патриарху Никону с каким-то «добрым человеком» челобитную. В челобитной они по долгу «священства и по иноческому обещанию» подробно изложили всю историю действий архимандрита Ильи с его советниками, направленных к удержанию в монастыре и в поморье старых церковных порядков, и слезно умоляли патриарха, чтоб он «смиловался, призрел на святую Соловецкую обитель, низверг злое сонмище Соловецкое и их избавил бы от такого мучителя, каков архимандрит Илья»⁹⁶.

Не обошлись бы, конечно, проделки архимандрита Ильи и его советников даром, без наказания, если бы не по благоприятствовали к тому обстоятельства. Челобитная Соловецких иеромонахов, которая должна была вызвать со стороны патриарха сильную кару на архимандрита Илью с братией, уже не застала Никона на патриаршем престоле, 10 июля он удалился от царского гнева в Воскресенский монастырь⁹⁷. Патриаршая власть перешла в руки недоброжелателя его Питирима Крутицкого; церковные дела стали подвигаться медленно и в другом направлении. Приверженцы старины, которых Никон преследовал, торжествовали, самоуверенно предполагая, что с паданием его падет само собой и начатое им печатное дело. Само правительство духовное давало старообрядцам повод обольщать себя подобного рода надеждами. Оно теперь совсем не преследовало порицателей Никона и ново печатных книг. Москва была полна такими порицателями. Мало того, с разрешения правительства стали возвращаться в Москву высланные Никоном в отдаленные места России главные противники церковной реформы и ревностные пропагандисты старообрядчества, каковы протопопы Аввакум Неронов и др., и в Москве принялись с новой ревностью за пропаганду, открыто и дерзко возвышая свой голос против «антихриста» Никона. По всей России читались их послания и сочинения, написанные в обличение Никоновых «новшеств». Не одна челобитная была подана от них к царю Алексею Михайловичу «да Никона от патриаршества отставит и древнее благочестие уставит» (Аввакум), «да повелит Никонова отложити предания, древнее же отеческое неизменно держати благочестие»⁹⁸. К этому времени можно отнести раскольничий собор, бывший в Москве в доме какого-то «боголюбца, крыющегося гонения ради», под председательством отца Спиридона (Потемкина), архимандрита Покровского монастыря, где главные представители старообрядчества общим голосом порешили: «нынешнего никоновского еретического крещения, по ново печатным книгам бывающего не принимать»⁹⁹. Эта перемена отношений правительства гражданского и духовного к старообрядцам, происшедшая вслед за выбытьем из Москвы Никона, спасла и Соловецких монахов. Им совершенно никто не думал поставить в вину непринятие в употребление нового служебника; ни блюститель патриаршего престола митрополит Крутицкий Питирим, ни Макарий митрополит Новгородский – непосредственный их начальник не проронили ни малейшего слова укоризны монахам, не сделали ни одного намека на то, чтобы они выполнили повеление бывшего патриарха о введении в употребление нового служебника. Сам царь Алексей Михайлович, долго заслоняемый от монахов Никоном, стал снова близок к ним и особенно милостив, отчасти, впрочем, потому, что в 1654 году получил от них на государственные нужды заимообразно 13 т. рублей, и мог не без основания рассчитывать на помощь в будущем. Страх наказания для Соловецкого архимандрита Ильи с братией теперь сменился надеждою на полное торжество. Первый, самый опасный шаг на пути противления Никоновым «новшествам» оказался самым счастливейшим, ободряющим и подстрекающим на дальнейшие поступки в этом роде. И действительно, Соловецкие монахи с архимандритом Ильей во главе, пошли затем по избранному пути дальше и дальше, воодушевлялись больше и больше; они были вполне уверены, что скоро одержат решительную победу и над самим патриархом, отчасти уже побежденным, хотя и не ими, и над его нововведениями, и затем пожнут достойные своих подвигов плоды – славу и честь от всего православного мира. Архимандрит Илья, столь немало потрудившийся, склоняя Соловецкое братство к сопротивлению, вероятно, мечтал удостоиться, с наступлением полного торжества, сугубой чести. Но он в 1659 г. скончался «в старом благочестии»¹⁰⁰. Начатое им дело стояния за старую веру продолжал преемник его Варфоломей до 1666 года, пока не был вызван в Москву к ответу.

Перемены в составе братства: новый настоятель архимандрит Варфоломей. – Выбор его и посвящение в сан архимандрита. – Отношения его к Соловецким старообрядцам. – Варфоломеевская партия умеренных старообрядцев. – Старец Герасим Фирсов. – Его партия строгих старообрядцев.

Перемена настоятеля в Соловецком монастыре всегда имела весьма важное значение для всей Соловецкой жизни и, в частности, по отношению к составу братства. Соловецкий настоятель при неограниченной и бесконтрольной власти всегда мог, не стесняясь ничем, по своему усмотрению, увеличивать и уменьшать число братства, – мог принимать в число братства только тех, которые по его соображениям могут быть полезны монастырю, или – ему лично, и отказывать другим, которые хотя бы имели за собой все задатки к монашеской добродетельной жизни, но не соответствовали его видам. От полного усмотрения настоятеля зависело пострижение новых членов братства в монашество и повышение их в священных чинах. Настоятель главным образом подбирал себе подходящих и покорных помощников по управлению монастырем и монастырскими богатыми владениями – членов монастырского собора, монастырских старост, строителей подворий, вотчинных приказных старцев и т.д., которые были всегда послушными орудиями воли настоятеля. От настоятеля, наконец, зависело самое направление и дух жизни Соловецких монахов, чему лучшим доказательством служит настоятельство архимандрита Ильи, хотя и не без труда, поставившего все братство на путь «древнего благочестия». Словом, в пределах своей области, в XVII в. охватившей не только Соловецкие острова, но и почти весь западный беломорский край, пустившей свои нити по многими, отдаленным городам, до самой столицы, – Соловецкий настоятель был полновластным, ни от кого независимым и бесконтрольным господином, от которого зависело все: и люди, и склад жизни, и порядок дел. Между тем личный характер разных настоятелей едва ли когда либо мог быть одинаков. Отсюда происходило то, что перемены настоятелей сопровождались иногда большими переменами в жизни монастырской. Самым обыкновенным, например, следствием перемены настоятеля было замещение видных монастырских служебных мест приближенными любимцами нового настоятеля, с устранением любимцев старого. Таким образом естественно было ожидать некоторых перемен в Соловецкой жизни и с кончиною архимандрита Ильи, при преемнике его.

При новом настоятеле – преемнике Ильи, правда, существенных перемен в направлении Соловецкой жизни, данном Ильею, не произошло. Дух старообрядчества, которым монахи пропитались в настоятельство Ильи, при новом настоятеле не только не ослабел, напротив окреп и усилился. Но, по обыкновению, не обошлось без перестановки монахов по служебным степеням и без некоторых других перемен в составе братства. Эти перемены имели не малое значение в истории развития и укрепления в братстве старообрядчества и потому не могут быть нами обойдены. Но так как они зависели от личного характера нового настоятеля, да и самое старообрядчество держалось в это время, благодаря лишь нерешительности нового настоятеля, то мы должны прежде всего познакомиться с ним самим.

Соловецкие монахи сами выбрали иеромонаха Варфоломея своим настоятелем. Он был Соловецкий постриженик. До выбора жил в монастыре больше десяти лет и трудимся на клиросе «жил незазорно и пьяного питья не пил». В последнее время был на службе в г. Вологде при монастырском подворье в звании приказного старца. На этой службе застал его выбор. Имея в виду прежний образ его жизни и усердие в трудах на пользу Соловецкой обители, Соловецкие монахи возлагали на Варфоломея большие надежды «чаяли, что и впредь он не изменит своего обычая и учнет жить по преданию великих чудотворцев, и во всем монастырское благочиние учнет невредно сохранять, как и прежние власти в Соловецком монастыре жили»¹⁰¹. В особенности рассчитывали на Варфоломея монахи – строгие старообрядцы, предполагая, что он не изменит установившихся в монастыре и закрепленных братским приговором при архимандрите Илье старых церковных порядков и обычаев.

С этими надеждами в октябре 1659 года из Соловецкого монастыря, «по соборному приговору келаря старца Сергия, казначея старца Гурия и всех соборных старцев», соборный чернец Боголеп с другими чернецами и слугами, имеющими составить свиту нового настоятеля, отправился в Вологду к иеромонаху Варфоломею с известием о состоявшемся выборе его в настоятеля и с предложением отправиться в Москву за посвящением в сан архимандрита. В ХVII веке было принято, чтобы новый Соловецкий настоятель предварительно представлялся к царю и патриарху и потом уже отправлялся за посвящением к своему митрополиту в Новгород, если его не прилучится в Москве. На этот раз митрополит новгородский Макарий почти постоянно находился в Москве, обсуждая с блюстителем патриаршего престола Питиримом Крутицким и другими русскими иерархами разные церковные вопросы, особенно же вопросы, касающиеся патриарха Никона. Потому Варфоломею было вдвойне необходимо отправиться прямо в Москву, и он в декабре отправился туда со своей свитой, прибывшей к нему из Соловецкого монастыря. В столице Варфоломей был принят с большим почетом как со стороны царя, так и со стороны духовных властей. К царю он предстал, по обычаю, с образом Соловецких чудотворцев. Спустя несколько дней от царя «с верху» на Соловецкое подворье, где Варфоломей остановился, явились два дьяка Петр Мальгин и Горохов и сказали Варфоломею «милостивое царское слово, что великий государь в Соловецкий монастырь в архимандритах ему быть указал». Затем последовало представление к Питириму Крутицкому и Макарию Новгородскому, с поднесением последнему образа чудотворцев, украшенного ризою. В приготовлении к посвящению и в визитах, прошла чуть не вся зима. В марте 1660 года, в вербное воскресение, наконец Варфоломей был «поставлен в архимандрита» преосвященным Макарием. Начались новые визиты с «почестями» и прием гостей «с подачами и за подачами». В самый день посвящения, например, новый архимандрит должен был отдать визит митрополитам Питириму и Макарию и архиепископу Вологодскому Маркеллу. Между тем на подворье ожидали его с поздравлением и со святой водой, в чаянии получить какую-нибудь подачу, почти все московское низшее духовенство, вся придворная и митрополичья челядь, начиная с боярского сына до последнего конюха. Тут же был и посланный от царя с приглашением к царскому столу.

Между тем в Москве составился духовный собор из всех русских иерархов и почетного духовенства по вопросу о замене Никона новым патриархом. Варфоломей, как настоятель знаменитого монастыря, по всей вероятности, был приглашен на заседания собора и между членами занимал не последнее место. Не что иное, как это, мы думаем, задержало Варфоломея в Москве почти на все лето. Лишь в августе месяце 1660 г. он мог собраться из Москвы в обратный путь и на прощании должен был на своем подворье поставить свой обед, на котором из высокопоставленных лиц не присутствовал разве только царь¹⁰².

Так любезно обошлись в Москве с новым Соловецким настоятелем, несмотря на то, что он прибыл из обители, где вопреки определению собора 1655 года оставались в полном ходу старые церковные порядки. Интересно было бы знать – было ли хотя на словах от кого-нибудь из представителей духовной власти поручено Варфоломею ввести в монастыре в употребление новый служебник? К сожалению никаких известий, об этом не сохранилось. Но формального напоминания сделано не было, хотя случай к тому представлялся самый удобный. Прибавим к этому, что если в Москве, совершалось богослужение по новому служебнику, то Варфоломей, по всей вероятности, не раз присутствовал при совершении этого богослужения и был, конечно, сам посвящен в архимандрита, а, следовательно, и участвовал в служении с своим митрополитом с этим служебником в руках. И, однако он отправляется в обитель по крайней мере без формального напоминания к братии о принятии нового служебника! Из этого нельзя не прийти к мысли, что некоторые из наших русских иерархов в это время были, быть может, еще сами не тверды в новых церковных порядках. Не даром же у старообрядцев сложилось предание о Макарие Новгородском, Маркелле Вологодском и Александре Вятском, как о ревнителях древнего благочестия¹⁰³. Во всяком случае Варфоломей возвратился в Соловецкий монастырь без определенных намерений, тем более, что сам лично не был ни строгим старообрядцем, ни ревностным последователем Никона. Иначе: не имел в этом случае собственных убеждений и руководился указаниями обстоятельств. Между тем обстоятельства во все время его управления монастырем (с 1660 до 1666 г.) слагались по большей части в пользу старообрядчества; потому он до 1666 года и оставался старообрядцем, готовым при первом сильном толчке поворотить на путь Никоновых нововведений.

На первых порах, впрочем, Варфоломей был в большем недоумении: как относиться к Соловецкому старообрядчеству? С одной стороны, в монастыре оставался невыполненным указ Новгородского митрополита 1657 г. о введении в употребление нового служебника, основанный на определении собора 1655 года; с другой – был в полной силе и неприкосновенности братский приговор 8 июня 1658 года о непринятии служебников. Невыполнение указа митрополита грозило опасностью рано или поздно подвергнуться строгому взысканию; отступление же от братского приговора могло послужить поводом к укоризнам, а, пожалуй, и к возмущению против него со стороны зараженной старообрядчеством братии. Стараясь выпутаться из этого безвыходного положения Варфоломей действовал и поступал различно. На первых порах, когда опасность подвергнуться взысканию от начальства в нем брала перевес над опасностью укоризн от братии он решился было сделать несколько попыток ввести в монастыре некоторые новости; стал говорить братии даже о введении нового служебника¹⁰⁴. Но когда заметил, что от начальства большей опасности не предвидится, а между тем в монастыре поднялся ропот по поводу его напоминаний о нововведениях, он решился не делать никаких нововведений и свое решение утвердил «излюбленным» братским приговором 16 февраля 1663 года¹⁰⁵. Впрочем, Варфоломей всегда держался в стороне от строгих старообрядцев. Он составил себе особую партию умеренных старообрядцев, которые так же, как и он, стояли, так сказать, на перепутье, постоянно колебались, не зная которой стороны держаться, и готовы были склониться в ту сторону, которую укажут обстоятельства, а может быть и земные расчеты. Партия Варфоломея была хотя немногочисленна, но сильна, потому что состояла из монахов, занимавших видные монастырские административные посты, каковы: члены монастырского собора, некоторые священники, соборный уставщик, некоторые из приказных старцев и строителей монастырских подворий и некоторые из рядовой братии¹⁰⁶. Не малая часть из них держалась Варфоломея вероятно больше потому, что была от него так или иначе облагодетельствована, например повышением в монастырских чинах. Собор монастырский при Варфоломеи состоял почти весь из новых личностей, достигших почетного звания соборного старца, благодаря лишь благосклонности настоятеля¹⁰⁷. Из советников архимандрита Ильи в соборе оставался теперь только один Савватий Абрютин, сделавшийся при Варфоломее из простого соборного старца монастырским келарем. Все остальные должны были уступить свои места новым счастливцам. Варфоломей не стеснялся их устранять из собора иногда без особенной причины. Так, например, отставлен был от собора «без монастырской вины» единственно по какой-то «злобе» Варфоломея старец Иоасаф и вдобавок «бит плетьми»¹⁰⁸. Напротив, возводились в соборные старцы иногда люди, совершенно не заслуживающие этой чести по своей молодости и безнравственности, но умевшие только заслужить личное благорасположение Варфоломея. Таков был соборный старец Иринарх Торбеев, человек молодой, не бывавший ни в какой монастырской службе. Будучи еще монастырской служкой Ивашком Никифоровым он понравился Варфоломею и сделался его «советником» и споспешником во всех делах его. За эти услуги Варфоломей скоро постриг его в монашество и «взял в собор»¹⁰⁹. Самыми выдающимися, замечательными в истории Соловецкого возмущения и первыми сторонниками Варфоломея были; келарь старец Савватий Абрютин, казначей старец Боголеп (который сопровождал его в Москву), уставщик черный поп Геронтий – автор «Соловецких челобитных о вере» и строитель Соловецкого подворья в Москве старец Иосиф – впоследствии архимандрит Соловецкий, не принятый братией. Нам придется еще не раз встречаться с этими личностями, причем и роль их в истории возмущения сама собой выяснится; поэтому теперь будет достаточно пока об них сказать только то, что они для Варфоломея во все время его шаткого управления монастырем были главною и прочною его опорою. Савватий и Боголеп, как первые после настоятеля начальствующие лица в монастыре, помогали Варфоломею держать в покорности все братство; Геронтий, как соборный уставщик, наблюдал за церковным чином и священниками; а Иосиф по званию строителя московского подворья строго следил за делами в Москве, сообщал обо всем Варфоломею и в опасных случаях защищал его пред сильными мира.¹¹⁰

В числе обиженных Варфоломеем и устраненных из его кружка умеренных старообрядцев особенно выдающимся был старец Герасим Фирсов; он замечателен и как автор «Слова о кресте», и как один из главнейших деятелей до 1666 года в пользу Соловецкого старообрядчества. Потому мы с ним теперь же познакомимся поближе. Старец Герасим Фирсов, по словам архимандрита Варфоломея, был в монастыре «старый составщик и коварник; без него не бывала никакая смута и мятеж¹¹¹. Бывший Варфоломеевский ризничий старец Вениамин в 1666 г. писал Варфоломею в Москву: «и сам ты, государь, Герасима ведаешь, что лукавство-то его преж родилось»¹¹². И действительно, Герасима мы видели еще в числе тех «великих врагов и хульников на чин святой восточной церкви», которые в качестве советников архимандрита Ильи в 1658 г. принимали живое участие в деле непринятия в употребление нового служебника¹¹³. Об этом же свидетельствует и вся жизнь Герасима до 1666 года, когда он, вызванный в Москву, принес пред собором во всем раскаяние.

Из жизни Герасима до поступления в Соловецкий монастырь известно только то, что он раз в Москве бит кнутом на козле за то, что «из рядов имал обманом жемчуг и соболи»¹¹⁴. В монастырь пришел вероятно в конце сороковых годов, потому что в 1658 году был уже в звании соборного старца, которое давалось не иначе, как людям пожилым и прослужившим несколько лет с пользою для монастыря в звании менее почетных должностей, например, в звании приказного старца в монастырских вотчинах. В настоятельство архимандрита Ильи¹¹⁵ Герасим из Соловецкого монастыря раз выходил и «бегаючи» по России подал на Илью патриарху Никону «доводные челобитные», за что был на патриаршем дворе бит плетьми нещадно и сослан под начал в Никольский карельский монастырь¹¹⁶. Возвратившись снова в Соловки, он был некоторое время на службе в звании приказного старца в монастырских береговых усольях: Варзужском, Умском и Яренском. В последнем даже два раза¹¹⁷. Затем сделан был соборным старцем и стал ближайшим советником архимандрита Ильи.

С новым настоятелем Варфоломеем бывший «советник» архимандрита Ильи почему-то не сошелся. Варфоломей не включил его в число своих любимцев и советников. Он видимо не благоволил к нему и старался устранить его от участия в монастырских делах. Мы не видим, например имени Герасима Фирсова наряду с соборными старцами в двух замечательных соборных приговорах: «о наречном пении» (22 октября 1661 г.) и «о поездке архимандрита Варфоломея в Москву» (1663 г.)¹¹⁸. Тем не менее Герасим носил звание соборного старца до 1665 года. В этом году Варфоломей нашел довольно благовидный предлог к удалению его из собора. Именно: в монастыре заболел казначей старец Боголеп. На случай внезапной смерти его от настоятеля и собора было поручено соборным старцам Васьяну, Дионисию, Илариону, Феодосию, Марку, Геннадию, Александру и Герасиму Фирсову произвести осмотр монастырских сумм и имущества, бывшего на руках Боголепа. Герасим, по свидетельству Варфоломея, был всегда не чист на руку. В бытность вотчинным приказчиком в Варзуге он раз монастырскую рыбу продал и деньгами хотел завладеть, но по сыску те деньги на нем были доправлены. Во время службы в Умском усолье без монастырского указа продавал рыбу и в вырученных деньгах заперся, за что от службы отставлен и взят в монастырь скованный. В Яренском усолье истратил на свои прихоти больше пятидесяти рублей из церковных, оброчных и промысловых доходов. Живучи в монастыре, у своего старца Исаии украл 120 р., у брата келейного старца Нектария – 70 р., у отца духовного черного попа Игнатия 20 р. Сверх того дважды обманывал больничного слепого старца Меркурия, покупая у него мёд на вырезанные из белого железа кружочки, и раз плотничному старосте Сергию дал в заклад под взятую сумму 20 р. вместо серебряных ефимков вылуженные красные медяшки. Все эти проделки Герасима были известны всему братству. Он не раз, обличенный, был за них на правеже и возвращал украденное; но почему-то терпелся в числе соборных членов до 1665 года. Только последнее, слишком наглое воровство вывело окончательно из терпения соборных старцев, бывших с ним у казначея Боголепа, Дело в том, что Герасим, обозревая вместе с ними казначейские палаты больного казначея Боголепа, как-то ухитрился подобрать и скрыть у себя принадлежащие больному Боголепу часы. Вскоре, однако был уличен в воровстве и часы «отдал лицом». Но соборные старцы, бывшие с ним у казначея, на этот раз не хотели уже удовольствоваться раскаянием Герасима и возвращением часов. Они подали настоятелю челобитную о том, что «им впредь с Герасимом Фирсовым у монастырских дел быть нельзя». На основании этой жалобы и улик Герасим и был отставлен от собора¹¹⁹.

Герасим вообще не отличался высокою нравственностью. Он по временам любил с друзьями и приятелями пображничать, хотя иногда и дорого приходилось платиться за такую вольность. В 1663 г., например, с дьяконом Филаретом он в келье у своего приятеля головщика Ионы Брызгало в самую заутреню пил квас медвяной и – табак. По сыску оба они не заперлись в этом и были смиряемы плетьми и монастырскими трудами¹²⁰. В молодости в подобных приятельских пирушках Герасим проявлял иногда такие буйства, которые сопровождались смертоубийством. В 1655 году, например, раз ночью он пришел в келью к своему келейному брату старцу Нектарию и здесь «поколол ножом» другого келейного брата Афанасия¹²¹. Но не смотря на страсть к воровству, бражничанью и буйству Герасим был человек книжный и потому в монастыре от многих пользовался большим уважением. Тетрадки его «о кресте», написанные еще до 1657 года вероятно для многих из безграмотной и предубежденной против новых церковных порядков братии служили достаточным основанием смотреть на Герасима, как на человека не только книжного, но и ревнителя по древнему православию. В виду этих добродетелей Герасима братия мало обращали внимания на его поступки, далеко неприличные монаху, точно так же, как прощали слабость жизни и несправедливости архимандриту Варфоломею ради того, что он с 1663 года перестал напоминать братии о Никоновых нововведениях и сам стал держаться старых обычаев.

Удалением старца Герасима из собора Варфоломей нажил себе самого опасного врага. Герасим вероятно и не сокрушался много отставкой. Он видел массу братии, подозрительно относящейся к Варфоломею и приверженцам его, к которым до сих пор он сам мог быть от братии причисляем. Нерасположение Варфоломея и отставка снимала с Герасима всякое подозрение. Вследствие этого, все строгие старообрядцы, все недовольные Варфоломеем и обиженные им поспешили поставить Герасима, как человека умного, во главу своей партии, чтобы успешнее действовать с ним против Варфоломея, особенно когда тот снова вздумает делать попытки к введению новых порядков. Таким образом в монастыре явилась Герасимовская партия. Впрочем, особенных столкновений с Варфоломеем у этой партии, руководимой Герасимом, теперь не было, так как Варфоломей до вызова его в 1666 году в Москву сам неотступно держался старых порядков. Борьба партий началась тогда, когда дошел до монастыря слух, что Варфоломей в Москве изменил древнему благочестью¹²².

Сам лично Герасим Фирсов не был настолько тверд в старообрядчестве, чтобы устоять в нем до конца. Особенною ревностью по старом благочестии он был одушевлен только в первый период Соловецких возмущений, при архимандрите Илье, когда вышел в свет и получен в монастыре новый служебник. Под первыми впечатлениями распространившихся по всей России предубеждений против книжного исправления он и написал свои тетрадки в защиту двухверстного сложения, ходившие по рукам братии уже в 1657 году, и спустя несколько «послание к брату» о том же. В последнее время эти первые впечатления у него стали так слабы, что с своей стороны он готов был принять в употребление в монастыре ново исправленный служебник и не принимал только потому, что это не от него зависело. «По ново исправным служебникам в Соловецком монастыре не служили для того», говорил он 1 июля 1666 г. на Московском соборе, «что указу великого государя не было, а святой собор о том был ли, или нет, того он не ведает, а от архимандрита (Варфоломея) о том, что (бы) служить по ново исправным служебникам, повеления не было-ж»¹²³. Притом Герасим был простой чернец «не поп»; поэтому не мог и частным образом сам лично служить по новому служебнику. В 1665 году, летом, в Исаковской пустыне¹²⁴ Герасим решился даже предложить архимандриту Варфоломею, «чтобы велел служить по новым служебникам». Варфоломей промолчал «ничего (на это) не сказал»; но келарь Савватий Абрютин и казначей Боголеп возмутились этим предложением и начали на Герасима «шуметь», чтобы не говорил архимандриту про «ново исправные» служебники¹²⁵. Герасиму после этого в деле церковной обрядности ничего не оставалось больше, как молчать и подчиняться установившемуся в монастыре порядку, тем более, что он вслед за этим отставлен был от собора и таким образом лишен был права на возвышение голоса среди старшей братии. Из всего этого можно заключить, что к партии строгих старообрядцев и недовольной Варфоломеем братии Герасим пристал больше из чувства мщения Варфоломею, оскорбившему его своим невниманием и отставкой от собора, нежели из глубокой привязанности к старым порядкам.

Партия строгих старообрядцев, готовых из-за «пелены», не подосланной под Евангелие во время чтения, восстать поголовно¹²⁶, состояла из целой массы Соловецких монахов и стекшегося в обитель с разных концов России сброда людей, начиная с соборных и приказных старцев, большею частью отставных, и кончая последним монастырским слугою. Впереди всех стояли и бунтовали остальную массу так или иначе обиженные Варфоломеем коренные Соловецкие монахи. Таковы, кроме Герасима Фирсова, бывшие приказные старцы: Геннадий, в свою бытность Кемским приказчиком, чинивший монастырским «бобыльшикам» такие утеснения, что многие от его «побоев и умерли»; Александр Стукалов, который «сатану называл своим отцом, а бесов – братьями» и который в Лямецком усолье «жег мужика на огне безвинно, для своей бездельной корысти»; Иона Брызгало, беглый тульский дьякон, несколько лет, сбросив дьяконство, бродивший по России «в коновалех с рыгнем» и потом в Соловках сам на себя надевший монашество и, наконец, дьякон Игнатий, который за растрату, в бытность усольским приказчиком, монастырских сумм, в 1664 году «стоял на правеже» с своей братией, такими же усольскими приказчиками, Ферапонтом, Василием, Демьяном, Михаилом и Пименом¹²⁷. Все эти старцы не раз были при Варфоломее смиряемы жестоким монастырским смирением – биты плетьми и посылались в черные монастырские труды и потому питали непримиримую злобу против него. Нетвердость Варфоломея в древнем благочестии и подозрения против него братии – строгих старообрядцев давали этим старцам верное средство мстить Варфоломею смутами в монастыре, и они мстили, разжигая в простой братии старообрядческий фанатизм. Их партия постепенно увеличивалась новыми членами из недовольной Варфоломеем братии. Таковы из новых членов: старец Ефрем Каргополец «самозваный старый ябедник и составщик», который за свою связь и пьянство с опальным князем Львовым в 1664 году отставлен от собора и был послан на время «в мукосейну»¹²⁸; дьякон Нил, который, в 1663 г., «коварством своим во многой братии порок учинил, так что и наречному пению не слышну быть» и который на Варфоломея в алтаре кричал, обзывая его еретиком¹²⁹; черный поп Пафнутий, который научал Ефрема бежать из монастыря с князем Львовым¹³⁰ и многие другие. Из пришельцев к партии строгих Соловецких старообрядцев примкнули: уже известный нам архимандрит Никанор, перебравшийся сюда совсем на покой в 1660 году и многие ученики Аввакума и Лазаря. Из ссыльных прежде всего – князь Львов, скучающий в монастыре с 1655 года, потом саввинские монахи и другие чернецы и мирские люди. Влияние всех этих вожаков Соловецких старообрядцев и каждого отдельно на массу простой, безграмотной братии и слуг, которых Варфоломей оставлял в монастыре на зиму до 700 человек, – и роль их в истории Соловецких смут мы увидим в своем месте впереди. Теперь, думаем, достаточно упомянуть, что самая главная роль в Соловецкой драме – роль руководителя суеверной массы монахов и слуг часто переходила из рук в руки. Около 1663 г., например, возмущали братию священник Леонтий, дьякон Нил и слуга Сидор Хломыга; с 1665 до 1666 года старец Герасим Фирсов; после вызова его в 1666 году в Москву, он был заменен ненадолго старцем Александром Стукаловым; а заключение драмы выпало на долю архимандрита Никанора, который в 1676 году не устрашился подклонить свою голову под меч воеводы Мещеринова. Второстепенные роли принадлежали всем прочим помянутым старцам; каждый из них в свою очередь принес в пользу развития и укрепления в Соловецком монастыре старообрядчества известную долю труда и энергии¹³¹. Кроме этих перечисленных главных деятелей по временам выступали на сцену и другие весьма замечательные и влиятельные личности, каков например черный поп Геронтий, келарь Азарий и др., но это было в период вооруженного стояния за веру Соловецких монахов, о котором мы будем говорить особо; они трудились, притом, уже на обработанной и довольно удобренной почве Соловецкого старообрядчества, а эта честь должна быть приписана, после архимандрита Ильи, особенно старцу Герасиму Фирсову с товарищами.

Но и Герасим Фирсов со своею братией – бывшими советниками архимандрита Ильи, отставными соборными, приказными и рядовыми старцами трудился столь успешно, что подчинил старым правилам и обычаям даже самого Варфоломея с братией – двусмысленными старообрядцами, благодаря лишь особого рода благоприятным обстоятельствам, на которые мы теперь и должны обратить свое внимание.

Обстоятельства, благоприятствовавшие развитию и укреплению в Соловецком братстве старообрядчества, а) Внешние: преследование Никона и верных последователей его реформы. – Свободное развитие старообрядчества в России. – Отношение Соловецких старообрядцев к московским и вообще русским старообрядцам. – Благосклонное отношение к Соловецким старообрядцам царя Алексея Михайловича и духовных властей; б) внутренние: наплыв в монастырь пропагандистов – учеников Аввакума и Лазаря. – Появление в монастыре старообрядческой литературы. – «Слово о кресте» старца Герасима Фирсова. – «Слово об антихристе и тайном царстве его» иеромонаха Феоктиста.

Как ни были Соловецкие монахи предубеждены против Никонова книжного исправления, но они в начале могли бы быть подчинены воле и распоряжениям духовных властей разумными мерами, потому что они не сразу и далеко не все вдруг стали и утвердились на пути сопротивлений. Это очевидно в истории непринятия в 1657 году нового служебника, где являются главными действующими лицами исключительно архимандрит Илья с немногими своими советниками, где почти вся масса простой, безграмотной, суеверной и забитой братии возвышала свой голос против служебника только потому, что так повелевалось от архимандрита, который для братии был все – и духовный отец, налагающий на них епитимии и клятвы, и наставник, обязанный учить их вере и благочестью, и начальник – имеющий неограниченную власть кого угодно смирять жестоким монастырским смирением. Эта же масса братии легко могла бы подчиниться другому авторитету с новым направлением, если бы таковой явился среди них с силою убеждений и власти; братия, наверно, скоро стала бы восклицать с наименьшим шумом в пользу нового служебника. К прискорбию такого авторитета, не являлось среди братии; напротив, являлись один за другим новые старообрядческие авторитеты, нисколько не уступавшие, даже превосходившие архимандрита Илью в силе убеждений и влияния на простую братию. Недостаток православного авторитета на первых порах мог бы с успехом быть заменен строгими мерами со стороны духовного правительства, но отношению к самому архимандриту Илье и его советникам; стоило только так или иначе смирить их, – тогда, по всей вероятности, остальная братия покорилась бы и разубедилась в законности своих поступков сама собой. Но и этого не случилось. Напротив, к старообрядцам очевидно была со стороны высшего начальства благосклонность, а к людям, готовым следовать новому направлению – не благоволение; жалоба, например, несогласных с архимандритом Ильей священников Виталия с товарищами была оставлена без всяких последствий и Илье не было сделано ни малейших замечаний, так что он мог спокойно докончить дни свои «в старом благочестии». Братия невольно могла приходить к мысли, что правда на стороне Ильи, а не на стороне Никона, оставившего притом патриарший престол. При таких-то условиях Соловецкое старообрядчество положило свое начало во дни настоятельства архимандрита Ильи. К развитию его и окончательному укреплению в монастыре при новом настоятеле служили новые еще более благоприятные обстоятельства. Это – с одной стороны соблазнительное преследование патриарха Никона с его последователями и благосклонное отношение высокопоставленных лиц к русским старообрядцам; с другой – наплыв в Соловецкий монастырь из России новых влиятельных старообрядцев и появление собственной старообрядческой литературы. Таким образом благоприятствующие условия к развитию и укреплению Соловецкого старообрядчества можно разделить на внешние и внутренние.

а) Внешние условия

Удаление патриарха Никона из Москвы, непонятное для многих отношение к нему царя Алексея Михайловича – бывшего его сердечного друга и преследование его со стороны врагов были большим камнем соблазна для всех русских и, в частности, для Соловецких старообрядцев. В этом старообрядцы видели правоту своих убеждений; на этом основывали свои надежды на скорое восстановление старых церковных порядков; поэтому не спешили и боялись прикасаться к новому служебнику. Это обстоятельство приводило в недоумение людей, даже готовых следовать нововведениям Никона, – и склоняло их больше на сторону старообрядчества. Но верхом соблазна может быть назван Московский собор 1660 года, присудивший было Никона к лишению патриаршества и даже священства, где между прочим присутствовал новый Соловецкий настоятель архимандрит Варфоломей. Собор 1660 г. созван был под благовидным предлогом. Никон патриарх не хотел отказываться от патриаршества, но и не управлял русской церковью, проживая в Воскресенском монастыре. Между тем блюститель патриаршества митрополит Крутицкий Питирим, не облеченный патриаршей властью, при наличном патриархе многого в управлении церковью не мог делать; вдобавок был от Никона предан анафеме. Вследствие этого многие дела церковные оставались без всякого движения и была для всех очевидна необходимость или – возвратить Никона на патриарший престол, или заменить его другим лицом. Главным образом решение вопроса о Никоне зависело от царя Алексея Михайловича, но царь колебался; он то собирался примириться с Никоном и пригласить его в Москву, подчиняясь влечению своего доброго сердца, то готов был заменить его другим, подчиняясь влиянию врагов Никона. К 1660 году интриги врагов Никона совсем было вооружили доброго царя против него. Он произвел весьма оскорбительный для Никона осмотр патриарших келий и канцелярии, где хранились секретные письма от духовных детей Никона; а в 1660 г. повелел быть в Москве духовному собору из русских иерархов и предоставил решение вопроса о Никоне этому собору. Собор состоялся под председательством Питирима и без дальнейших околичностей определил: «Никона за самовольное оставление патриаршества без благословной вины почитать чуждым архиерейства, чести и священства»¹³². Но царь опять подчинился влечению своего сердца и решение собора не было им утверждено. Никону, однако от этого не было легче: враги его, испытав неудачу, принялись за преследование его с большей энергией, чтобы изготовить более трагический конец его патриаршеству, чего и достигли в 1667 году. В 1663 году в Соловецком монастыре получена была царская грамота, которою монахам-старообрядцам повелевалось доставить царю сведения со сказками и расписками обо всем том, что именно патриарх Никон в бытность свою в Москве брал себе из Соловецкого монастыря? Не брал ли, например, каких церковных потреб, монастырской казны, хлеба, лошадей и иного чего; не отписал ли от Соловецкого монастыря на свое имя, или к своим монастырям Соловецких вотчин «на мену, и в цену, и без цены»; наконец не брал ли у Соловецких монахов «всяких церковных, казенных и вотчинных потреб и вотчин в цену и на мену», – уже тогда, когда оставил патриарший престол? Соловецкие монахи охотно донесли царю о таких мелочных заборах, как 5 пудов слюды, когда-то взятой по приказанию патриарха в Крестный монастырь¹³³ Но к каким заключениям монахи могли приходить, получив такие запросы от самого царя? Дальнейший ход истории возмущения нам покажет, что они в этом видели то, что царь, вышедши из-под влияния Никона, сам стал сознавать неправоту книжного исправления и новых церковных порядков и ожидал удобного случая к восстановлению старых.

Не менее сильным соблазном для старообрядцев было и преследование со стороны духовного правительства людей, которые хотели оставаться верными Никону в деле отправления богослужения по исправленным книгам. Преследования подобного рода как нельзя лучше характеризуются осуждением Суздальского преосвященного Стефана, по жалобам Суздальского протопопа Никиты, прозванного после Пустосвятом. Дело это рассматривалось и было решено тем же церковным собором 1660 года. Сущность его заключается в следующем: в 1658 г. Суздальский протопоп Никита (Пустосвят), пока еще тайный раскольник донес царю Алексею Михайловичу, что Суздальский архиепископ Стефан (бывший настоятель Воскресенского монастыря и любимец Никона), при богослужениях отступает от апостольских и отеческих правил. В действительности вина Стефана состояла в том, что он добросовестно следовал указанным и введенным при Никоне новым богослужебным порядкам. По доносу Никиты было немедленно поручено епископу Вятскому Александру, известному по своим неприязненным отношениям к Никону и по своей привязанности к старине, произвести следствие. По следствию ничего предосудительного за Стефаном не открыто, и он остался по-прежнему Суздальским епископом. Но Никита, за клевету запрещенный от Стефана, не хотел смириться; первая неудача, напротив, привела его в бешенство. 19 сентября 1659 года он в соборном храме, во время вечерни, пред собравшимся народом обозвал архиепископа Стефана государевым изменником, еретиком, предал проклятию и перестал поминать на молитве, а отлучительную на него грамоту преосвященного, которою было поручено прочитать в храме, вырвал из рук подьячего и изорвал. Этого мало. На другой день он снова отправил на Стефана челобитную к царю, обвиняя его в измене государю и церкви. Снова было назначено следствие и следователем опять был тот же епископ Александр. Между тем в Москве составился собор 1660 г., куда и представлено было новое следствие. Следствие, произведенное Александром, показалось русским иерархам, настолько удовлетворительным и настолько обвиняющим Стефана, что они не признали нужным даже допустить обвиненного к личному оправданию и присудили было «извергнуть» его из святительского сана, хотя и теперь вина его заключалась только в том, что он «служил литургию, как предано было ему от патриарха Никона». Когда Стефан настойчиво потребовал от собора, чтобы выслушали его, и когда был выслушан собор, постановил новое решение: «не лишая архиерейства, послать его в монастырь, который великий государь укажет, с тем, чтобы Стефан был под началом у доброго старца и архиерейски ничтоже действовал».

Между тем относительно безобразных поступков Никиты собор не сделал никакого постановления, и он вышел из собрания как совершенно чистый и непорочный. Замечательно, что и на этот раз, как и в деле Никона, защитником обвиняемой стороны является сам царь. Он, по-видимому, хорошо понимал пристрастные отношения большей части членов собора к самому Никону и к его сторонникам и потому соборные решения подвергал строгому рассмотрению с своей стороны. Но поводу соборного решения о Стефане он в назидание соборным членам сказал: «судить и прощать (следует) по правилам потому что от простых речей прозябают ереси». Затем указал Стефана послать в Архангельский собор (где почивают тела царственных особ) «панихиды петь», а Никиту, как клеветника, отослать под «градской суд»¹³⁴.

Таковы были отношения русских духовных властей к самому патриарху Никону и верным его последователям, где со всей очевидностью является благосклонность властей к людям старины. Прибавим к сему, что духовное правительство в течении восьми лет, т.е. с выезда Никона из Москвы в Воскресенский монастырь до 1666 года не издало почти ни одного распоряжения так или иначе ограничивающего пропаганду старообрядчества. Даже начатое Никоном по соборным определениям исправление церковных книг не останавливалось только потому, что оставались на своем месте Никоновы справщики Епифаний Славенецкий, Арсений Грек и др. Преданные исправлению русских церковных обычаев и порядков большей чем сами Русские, они, не смотря на перемену обстоятельств, трудились над переводами день и ночь. Между тем духовные власти почти не обращали внимания на их труды и не заботились о судьбе исправленных и выпущенных в свет новых переводов; они едва ли даже интересовались и тем: всюду ли и исправно ли отправляется в России богослужение по разосланным в 1656 году служебникам? Благодаря всему этому старообрядцы совсем, ожили. Между старообрядческими пропагандистами явились новые ревнители, которые проводили в народ своп мысли – и через устную проповедь, и через распространение своих произведений. В самой Москве после Аввакума, снова угодившего за невыносимые дерзости и возмущение народа в заточение, продолжали его дело: архимандрит Покровского монастыря Спиридон Потемкин, написавший между прочим книгу «о правой вере»; игумены: Златоустовского монастыря Феоктист, Никольского монастыря Капитон и Досифей, несколько иноков и мирян. Не было недостатка в подобных пропагандистах и в других, даже самых отдаленных городах и селениях Русского государства, Тихвинский игумен Досифей с иноком Корнилием, например, побывали с старообрядческою проповедью на Дону у казаков и обошли пределы Олонецкие. Инок Иосиф Истомин, сосланный в 1660 году в Сибирь был главным насадителем раскола в Тобольской губернии. В Суздали протопоп Никита, каким-то образом вывернувшийся из-под городского суда, снова бунтовал парод против новых порядков, в пределах Костромских – чернец Капитон; в Муроме – архимандрит Спасского монастыря и т.д.¹³⁵. Словом, по всем местам обширной России в это время можно было встретить самых ревностных и самых фанатичных проповедников старообрядчества. Все они, притворяясь благочестивыми постниками и ревнителями по вере православной, в один голос кричали пред простым и доверчивым народом, что Никон «остави совершенно веру христианскую, приял же зловерие жидовское и ересь Ариеву, Несториеву, Македониеву и др. и совершенно возлюби ересь богоотступную римскую» (Челоб. Никиты и Лазаря). «Мнози невежды», говорят оо. собора 1666 года, «неточно от простых, но и от священных и монахов, овии от многого неведения божественных писаний и разума растленна, овии же во образе благоговения и жития мнимого добродетельного, являющеся быть постни и добродетельны, полни же всякого несмысльства и самомненного мудрования, иже мнящеся быть мудри объюродеша, овии же мнящеся и от ревности и таковии имуще ревность не по разуму, возмутиша бо многих души неутвержденных, ови бо устно, ови же и письменно, глаголюще и пишуще, яко же восшепта им сатана: нарицаху бо книги печатные ново исправленные и ново преведенные при Никоне, бывшем патриархе, быть еретические и растленные; и чины церковные, яже исправишася со греческих и древних русских книг, злословиша, имены хульными нарицаша ложно; и весь архиерейский чин и сан унпчтожиша и возмутиша народ буйством своим, и глаголаша церковь быть не церковь, архиереи – не архиереи, священники – не священники и проч.»¹³⁶.

Таким образом в продолжениt восьми лет, пока Никон находился в удалении от церковных дел и церковь оставалась без патриаршего управления, старообрядчество успело проникнуть всюду в народную жизнь в число придерживающихся его определялось миллионными цифрами. Им заражены были не только простые люди, но и не малая часть низшего духовенства. Во многих местах священники совсем оставили новый служебник и снова начали совершать службу по старому порядку. «Священницы», продолжают отцы собора 1666 года, рисуя картину старообрядческого раскола, «вознерадеша о всяком церковном благочестии и попечении, и книгами ново преведенными и ново исправленными печатными при Никоне, бывшем патриархе и по его отшествии, начата гнушаться, и по ним божественного славословия не исполняху, и просфор, на них же изображен животворящий крест четвероконечный, по преданию восточной святой церкви, в божественное священнослужение не приимаху». Если таковы были пастыри, то что сказать о пасомых, в особенности о простом народе? «Мнози христиане», говорят еще отцы собора, «отлучишася церковного входа и молитвы, и о гресех своих покаяния и исповедания, и приятия пречистого тела и крове Христовы лишишася; могущий же по домам своим начаша· держати вдовых священников без благословения и свидетельства архиерейского, иные же из тех священников мнози под запрещением и извержением от своего им архиерея служаху по домам и угождаху непокорником святой восточной церкви, не хотящем слушать в церквах пения, идеже совершается по исправленным печатным книгам по обычаю святой восточной церкви, зане во многих от народа мнение вниде, яко ересьми многими и антихристовою скверною осквернив церкви, и чины, и таинства и последования церковные, соблазнишася же и о исправлении святого символа, и о трегубой аллилуии о знамении честного и животворящего креста, о сложении трех первых перстов и о Иисусове молитве и прочих»¹³⁷.

В таком положении были дела Никоновой церковной реформы с 1658 до 1667 г. Соловецкие монахи хорошо знали все, что творилось – за это время и в Москве, и по всей России. Соловецкий настоятель Варфоломей два раза был в Москве в 1660 и 1664 гг.¹³⁸, был притом с большой свитой из Соловецкой братии и принимал участие в таких событьях, как лишение в 1660 г. святительского сана патриарха Никона и Суздальского епископа Стефана, несостоявшееся благодаря заступничеству царя. Он сам и сопровождавшая его братия были, следовательно, очевидцами не благоволения многих из высокопоставленных лиц духовного и светского мира к приверженцам новых порядков и благосклонного отношения к старообрядцам, видели враждебное настроение против Никона и его нововведений частных людей и т.д., и все передавали в монастыре остальной братии, как интересные новости. Но Соловецкие монахи и помимо своего настоятеля получали, как и раньше, всевозможные сведения о положении церковных дел и о настроении русских людей не в пользу Никоновых книжных исправлений от своей братии – строителей московского и других подворий, от благодетелей и знакомых через переписку с ними¹³⁹. Таким образом вся картина печальной церковной жизни этого времени стояла, так сказать, пред глазами Соловецких монахов. Картина эта не могла не производить на них самого сильного впечатления тем более, что она омрачалась многочисленными, распространенными по всей России раскольническими произведениями, каковы челобитные к царю Аввакума, Никиты, Лазаря и др., где приводятся мысли о наступившем царствовании антихриста. Списки с подобного рода произведений, несомненно, доходили до Соловецких монахов, потому что рукописные сборники XVII в., принадлежавшие Соловецкой библиотеке, переполнены выдержками из них¹⁴⁰; это подтверждается и буквальным внесением в Соловецкую челобитную 1667 г. некоторых мест из челобитной Никиты и Лазаря, о чем мы подробнее скажем при рассмотрении Соловецкой челобитной; это же, наконец, подтверждается и тем, что и передовые Соловецкие старообрядцы в своей устной и письменной пропаганде останавливаются исключительно на тех старообрядческих вопросах, которые волновали весь старообрядческий мир, каковы вопросы: о двуперстном знамении, сугубой аллилуйи и т.д. Нет нужды говорить о том, что Соловецкие монахи, по своей простоте и неразвитости мало чем отличавшиеся от деревенских мужиков, на все совершавшееся в столице и по России смотрели глазами старообрядческих руководителей, невольно увлекались общим потоком религиозной народной жизни, – настраивались на один лад со всеми русскими людьми, усвоили общенародные понятия и взгляды на Никоновы церковные дела. Но монахи-старообрядцы имели то преимущество пред другими старообрядцами, что жили на удаленных от наблюдения начальства островах, были тесно сплочены между собою и потому чувствовали себя свободнее и устойчивее; у них при том было и время, и книги, необходимые для обсуждения и решения старообрядческих вопросов. В этом заключается причина того, что Соловецкие монахи раньше многих-других, при менее благоприятных условиях, настроились по-старообрядчески и осмелились не принять в употребление новый служебник еще тогда, когда Никон был в силе на патриаршем престоле. Теперь же им оставалось только окончательно убедиться в правоте своих противлении Никоновым распоряжениям и гордиться пред людьми своею предусмотрительностью. Помимо народного одобрения их поведения благосклонное отношение собственно к ним со стороны царя и духовного правительства было новым поводом к обольщениям их в этом роде, служило для них новым доказательством их правоты и подстрекало на новые подвиги в защиту древнего благочестия.

Отношения царя Алексея Михайловича к Соловецким монахам после 1660 г. можно видеть в новой поездке архимандрита Варфоломея в Москву в 1664 году. На этот раз Варфоломей отправлялся с целью «о хлебной скудости и иных монастырских делах милости у великого государя просить». – Его сопровождали соборный старец Геннадии и другие из братии, и слуги, причем взято было в Кеми на подарки «благодетелям» тринадцать возов рыбы. Духовных нужд теперь по-видимому никаких не было. При том не было в Москве и такого стечения русских иерархов, какое было в 1660 году. Потому Варфоломей ограничил свои сношения с наличными представителями духовной власти только официальными «поклонами» и обычными «почестями» от обители в виде образа чудотворцев, просфоры и рыбы. За то с государем он имел большие дела. Он прибыл с целью доложить государю о монастырской «хлебной скудости». Между тем у государя явилась мысль предложить ему о присылке из монастырских денежных запасов в государственную казну нескольких тысяч рублей «на жалование и прокормление ратных людей», сражавшихся за веру и отечество с польским королем Казимиром. Потому Алексей Михайлович принял Варфоломея особенно милостиво. Варфоломей не раз был приглашаем к царскому столу, не раз получал из царских палат подачи в виде «укруха», «романеи» и даже именинного пирога в день ангела одной из царевен. После долгих и милостивых бесед с государем, вероятно, больше о вспоможении от монастыря государственной казне Варфоломей наконец был отпущен из Москвы «с великою честью», как сказано в дорожной книжке сопровождавшего его старца Геннадия¹⁴¹. Ни малейших упреков в упорном отстаивании Соловецкой братией старых порядков, ни напоминаний о новых и на этот раз Варфоломей не испытал: царю, занятому теперь войной с Польшей было не до церковных дел, а духовные власти, каков митрополит Питирим, сами не особенно расположенные к проведению в церковную жизнь новых порядков, начатых Никоном, ожидали поворота в ту или другую сторону от будущих обстоятельств и по-видимому не считали нужным до времени напоминать Варфоломею о новых порядках. Таким образом Варфоломей, возвратившись в Соловецкий монастырь, мог известить братию, что все обстоит благополучно, опасности подвергнуться наказанию за неповиновение Никону ни с которой стороны не предвидится.

В след за прибытьем Варфоломея в монастыре получена была царская грамота на имя настоятеля с братией, которою царь просил уже «пречестных Соловецких отцов прислать к нему, сколько будет возможно, монастырские денежные казны на жалование и прокормление ратных людей, обещая, что истинно-желательное радение и денежные казны вспоможение от него ныне и впредь забвено не будет». Монахи послали 20,000 р. и 200 золотых. Получив столь значительную сумму, царь не знал, как благодарить монахов. «И мы великий государь», писал он в монастырь «тебя архимандрита с братией за ваше радостное вспоможение жалуем и милостивно похваляем». При этом было послано от царской трапезы в монастырь гостинцев братии 396 коврижек¹⁴². Через год, т.е. в 1665 году благодарный царь утвердил за монахами пожертвованный каким-то благодетелем в Ярославле дом с землей¹⁴³, и разослал грамоты воеводам: Каргопольскому о том, чтобы освободил Соловецкие вотчины от сбора денег полоняночных и задаточных конных людей, и чтобы с поморских соляных монастырских варниц не брал пятины, т.е. пятой деньги¹⁴⁴; Бежецкому, чтобы не брал полоняночных с села Пузырева и, наконец, Двинскому, чтобы не брал никаких пошлин с провозимых по Двине монастырских запасов и товаров¹⁴⁵. Таковы были за последнее время до 1666 года отношения царя к Соловецким монахам.

Отношения к монахам духовных властей, мы думаем, будет достаточно охарактеризовать следующим случаем. В конце 1664 года (в октябре, значит по прибытьи уже Варфоломея из Москвы) из Соловецкого монастыря были посланы в Новгород к митрополиту Питириму (бывшему Крутицкому заступившему в 1664 г. место умершего Макария) келарь Савватий Абрютин и соборный старец Иринарх с молодой братией тринадцатью человеками, предназначенными к посвящению в иеромонахи и иеродиаконы. Они явились к Питириму, по обычаю, с почестью, состоящею из 13 аршин объяри, 2-х соболей и 2-х нерпичьих кож и были приняты Питиримом с отеческою любовью. Независимо от сего ими были сделаны подарки: софийским протопопам, священникам, диаконам, ризничему, митрополичьим певчим, дьякам, подьячим, келейникам и поварам. После этого уже братия получили посвящение. Замечательно, что один из ставленников убежал было из Новгорода, с намерением скрыться в какой-нибудь безлюдной пустыне; но посланные по следам догнали его, воротили и представили к митрополиту для посвящения, и митрополит посвятил беглеца в священный сан, вопреки его желанию¹⁴⁶. Но не это для нас важно в деле посвящения Соловецких монахов. Нас интересует вопрос: по какому служебнику Питирим совершал службу, посвящая Соловецких монахов? Нельзя допустить, чтобы по старому: новый служебник официально был введен в употребление уже несколько лет и отступление от него митрополита Питирима, бывшего несколько лет блюстителем патриаршего престола, было бы делом для него непростительным и в высшей степени соблазнительной поблажкой старообрядцам. Но в таком случае нужно допустить, что и Соловецкие вновь посвященные попы и дьяконы на время отступали от старого служебника, как и их настоятель Варфоломей в 1660 г., когда посвящался в архимандричий сан. Этого они не могли избежать, потому что при посвящении должны были участвовать в служении с митрополитом, а затем может быть некоторое время совершали службу в Софийском соборе, или крестовом храме, приучаясь к порядку священнослужения, как это бывает всегда с вновь посвященными. Между тем в Соловецком монастыре они неизбежно должны были взяться за старый служебник, потому что здесь был в полной силе братский приговор о неупотреблении нового служебника. Митрополит Питирим не мог не знать об этом, и, однако не настаивал на том, чтобы новые Соловецкие священники продолжали совершать службу по новому служебнику и в своем монастыре. В этом ясно усматривается нерешительность Питирима склониться на ту или другую сторону и ожидание разрешения собственных недоумений от обстоятельств. С другой стороны, видится не последовательность со стороны Соловецких монахов. Они еще в 1658 году отозвались, что в новом служебнике заключается «латинская ересь» и хорошо знали, что новый служебник употребляется в Москве и Новгороде. Однако по нужде не пренебрегают посылать за священством в Москву и Новгород настоятеля своего и братию, позволяя им на время отступление «от древне отеческого православия». Нам думается, что бежавший было из Новгорода один из Соловецких ставленников именно потому и бежал, что не хотел принимать на себя образ лицемера – хотел лучше остаться простым монахом, чем посвящаться от митрополита, оставившего старое благочестие.

Таким образом Соловецкие монахи и в личном к ним отношении духовных властей и самого царя не только не видали порицания их поведения, напротив постоянно видели только одобрение и потому необходимо должны были приходить к заключению, что их смелый поступок 1658 года был предзнаменованием скорого поворота церковных порядков и обычаев на старый путь, на путь «древне православного» благочестия. Между тем в Соловецком монастыре явилось немалое число новых поджигателей к дальнейшим подвигам защиты старой веры.

b) Внутренние условия

Соловецкий монастырь всегда был доступен для всех приходящих и желающих поселиться в нем под предлогом искания «постнического жития». От пришельца не требовалось ни письменного вида, ни денежного вклада, как бывало в других монастырях; монастырские власти не спрашивали его о прежнем образе жизни и прежних связях с мирским обществом; не строго обращали они внимание и на то: действительно ли он ищет иноческого житья, не имея других побудительных причин скрыться в стенах монастыря под монашеской рясой. Соблюдалось при этом одно только непреложное условие, именно – чтобы желающий поступить в братство имел способность к какому-нибудь монастырскому труду. Поэтому было легко попасть в Соловецкое братство всякому проходимцу, беглому холопу и даже уголовному преступнику, каков крепостной человек стольника Мещеринова Корнил Стефанов и его товарищи 6 человек, скрывшиеся в монастыре от преследования за убийство помещичьего приказчика¹⁴⁷. Теперь же Соловецкий монастырь был лучшим притоном для старообрядцев. Они толпами сюда при ходили и спешили один пред другим укрыться под монашеской рясой от преследования «антихристовых слуг». «Слава монастыря», справедливо говорит Семен Денисов: «елико о общежительных преданиях, толико о церковных благочестия уставех опасное хранение, во вся российские концы пролеташе, многим отовсюду иноком же и миряном, стекающимся во обитель»¹⁴⁸. Монастырь был переполнен новыми пришельцами. По словам братии, архимандрит Варфоломей принимал «трудников», т.е. трудящихся по обету, без рассмотрения всяких чинов... человек с семьсот и больше, и многие из них жили без трудов»¹⁴⁹. Сам Варфоломей в своей челобитной в 1666 г. докладывал царю, что в Соловецком монастыре братии против прежнего стало много¹⁵⁰. Все пришельцы, конечно, были старообрядцы и жили с Соловецкими старообрядцами одним духом. Между ними, по свидетельству Тобольского митрополита Игнатия – бывшего Соловецкого экклесиарха, было не мало «и от Аввакумовых и Лазаревых армяно-подражательных учеников»¹⁵¹. К сожалению, имена пришельцев история нам почти не сохранила. Впрочем, мирские имена, обыкновенно, с поступлением в братство и пострижением оставлялись и принимались новые монашеские. В этом случае пришельцы окончательно сливались с коренною братией, сами становились коренными членами братства и действовали за одно со старшей братией. Но не редко случалось, что и те из пришельцев, которые оставались еще в звании «слуг и трудников», независимо от братии производили бунты, защищая старые порядки¹⁵². Своею многочисленностью они в вопросе о церковных порядках иногда парализовали в монастыре силу и власть самого настоятеля и старшей братии. В 1663 году, например, слуга Сидор Хломыга поднял – было на ноги толпу своих товарищей против уставщика Геронтия, и архимандрит Варфоломей между прочим писал в монастырь с дороги в Москву. «А кто при мне в монастырь ни прихаживал, все били челом по вере потружатца святым чудотворцам, а не началить нам и не ругаться братья и нам; по государеву указу приказано во обители ведать нам, а не Сидору Хломыге с товарищами»¹⁵³. Впереди нам придется еще видеть участие в Соловецких смутах пришельцев монахов и мирян. Но мы не можем здесь не упомянуть об одном самом замечательном пришельце, который скоро стал главою и руководителем всех Соловецких старообрядцев. Это – известный уже нам Саввинский архимандрит Никанор.

По-видимому, архимандриту Никанору и после отбытья патриарха Никона в Воскресенский монастырь в Москве судьба плохо улыбалась. Царь, не смотря на близость к нему Никанора, как настоятеля любимого монастыря, вероятно, не был к нему слишком привязан; Никанор не мог заменить ему Никона и напоследок стал не приятен ему, как слишком увлекающийся в противлении новым церковным порядкам, против которых царь лично не имел предубеждения. А без благоволения царского Никанору нечего было и делать в Москве. Можно было, пожалуй, встретить оскорбление и презрение от окружающих царя немногих почитателей Никона. И вот он, как человек далеко не глупый, хитрый и осторожный, презирающий всех, кто не смотрит на вещи его глазами, – жаждущий деятельности, славы и мщения отправляется в Соловки к своей любимой духовной братии, чтобы с ними за одно постоять за веру древне православную. Он прибыл в монастырь «желанием безмолвного отишия объятый» в 1660 г.¹⁵⁴, и принятый от братии с радостью поселился там навсегда¹⁵⁵.

Никанор начал действовать в монастыре осторожно и обдуманно: он не хотел вмешиваться в монастырские внешние дела, не добивался чести быть между членами собора, подобно Александру Булатникову, хотя бы в этом ему вероятно отказа не было; он не брал на себя роли главного действующего в монастыре лица даже в то время, когда не стало в монастыре настоятеля, т.е. после отъезда Варфоломея в Москву в 1666 году. Но несмотря на это, он в монастыре скоро приобрел на всех такое влияние, что все делалось по его планам и желаниям; он был душой братии-старообрядцев, иначе – духовным старцем над всеми старцами. Достаточно было забраться в среду простодушного Соловецкого братства одному такому человеку, чтобы поднять всех на защиту мнимо гонимой православной веры. Но Никанор был в монастыре далеко не один. Кроме других пришельцев – Аввакумовых и Лазаревых учеников в монастыре было множество еще опальных, сосланных в смирение, между коими была большая часть старообрядцев, притом из одного с Никанором Саввинского монастыря.

В последнее время этого периода Соловецкого возмущения ссыльных в монастыре было «человек с сорок». Тут были, кроме князя Львова, сосланного еще в 1655 году, Афонский архимандрит «лазутчик» Феофан, Московский – Козмодемьянский поп Козьма, Вологодский поп Сысой, рейтарского строю ротмистр Осип Пирютин, Саввинские старцы – вероятию сообщники Никанора и иные многие старцы и мирские люди разных чинов»¹⁵⁶. В 1669 г. Соловецкие старообрядцы, намереваясь запереться в монастыре, выслали в Сумский острог 12-ть человек попов, чернецов, мирян и между ними Гривенского митрополита Макария грека. Правительство, очевидно, не подозревая, какой вред может произойти от этих ссыльных в монастыре, где начались старообрядческие смуты еще в 1654 г., продолжало ссылать сюда на смирение людей за разные вины и больше всего за приверженность к старым порядкам. Греков – митрополита Макария и архимандрита Феофана, конечно, нельзя подозревать в русском расколе, а Вологодский поп Сысой сослан был за то, что содействовал известному боярину Зюзину вызвать в Москву из Воскресенского монастыря патриарха Никона¹⁵⁷. Между тем иеромонах Феоктист – автор сочинения «об антихристе» был «в изгнании в Соловецком отоце, в Анзерской пустыне, именно благочестия ради»¹⁵⁸. Нельзя не думать, что и многие, другие, особенно Саввинские чернцы были посланы за упорство при введении в употребление нового служебника, потому что там до 1660 г. был настоятелем Никанор и без сомнения имел единомышленников. Во всяком случае опальные под предводительством князя Львова скоро сошлись с главными Соловецкими «заводчиками» старообрядчества, каковы старцы: Герасим Фирсов, Александр Стукалов, Геннадий, Ефрем и др. и «жили с ними за одно и мятежи чинили»¹⁵⁹.

Таков был с 1660 до 1666 года в Соловецком монастыре наплыв новых старообрядцев, слившихся с Соловецким братством и начавших действовать с ними за одно. Между тем Соловецкие начетчики и борзописцы взялись за перо, начали опровергать Никоновы новшества на основании священного писания, св. предания и св. отцов и свои тетрадки стали предлагать для чтения братии.

По-видимому, передовые Соловецкие старообрядцы стали сознавать, что для окончательной победы над Никоном с его новшествами далеко еще недостаточно одного упорства, не обоснованного никакими особенными доводами. Могло случиться, что Никон, по воле царя снова явится на патриаршем престоле и снова потребует от них перемены. Но если бы он даже и не возвратился на престол, то и в таком случае опасность принуждения для них не совсем еще миновала: правительство духовное, не смотря на свое, по-видимому, равнодушие по отношению к начатым церковным переменам, не смотря на послабление по отношению к старообрядцам, не выводило, однако, из употребления по России нового служебника и могло напомнить монахам о введении служебника и в Соловецком монастыре. К тому же при введении нового служебника по всему государству монахам, особенно, на первых порах становилось как-то неловко оставаться одним со старым служебником, не высказав пред людьми основательной причины этого, тем более, что те из богомольцев, которые привыкли на родине к новым порядкам, начинали «зазирать» монахов еще в 1658 году. Притом и собственная братия, т.е. масса простых чернцов и бельцов могла смущаться затеями передовых своих старцев, пока эти последние не выставят пред ними нечто более ясное и убедительное, чем одни голословные фразы: «Никон еретик»; «его книги проповедуют латинскую ересь». В виду всего этого передовым Соловецким старообрядцам необходимо было во чтобы то ни стало доказать от писания – и правительству, и православным людям, и своей братии, что в Никоновых Церковных переменах действительно заключается многое не православное, латинское, еретическое. Только в этом случае монахи могли вполне рассчитывать и на безопасность от дальнейших принуждений принять новый служебник, и на сочувствие со стороны русских людей и на послушание меньшей братии. И вот, поэтому, более грамотные и начитанные старцы, отложив на этот раз в сторону свою «косность» и «не переимчивость», углубились в книжную мудрость и начали оттуда понемногу извлекать обличения на самого Никона и на его нововведения. Они трудились ничем не стесняемые и не замечаемые целые годы и трудились не даром.

Сохранившиеся до наших времен Соловецкие рукописные сборники XVII в. заключают в себе статьи, написанные в старообрядческом духе, почти по всем главным религиозно-обрядовым вопросам, которые тогда волновали старообрядческие умы. Так, в Соловецком сборнике, сохранившемся в библиотеке графа Андрея Федоровича Толстого, между прочим помещены следующие статьи: 1) «Собрание от божественного писания о тайне пресвятой аллилуйи и яко древнее предание святых апостол и святых отец, еже глаголете дважды аллилуйя, а в третий: Слава тебе Боже» и 2) «Вкратце собрание от божественных писаний о пресвятом и животворящем Духе и Господе истинном, яко во исповедании веры – Духа святого господа истинного и животворящего глаголете подобает». Статьи эти помещены в сборнике вместе с «Соловецкой челобитной о вере 16б7 года» и «сказанием о приезде в Соловецкий монастырь, по указу государя царя Алексея Михайловича в 7175 (1667) г. февраля в 23 день, сотника московских стрельцов Василия Данилова Чадуева», что дает полную уверенность в принадлежности их перу Соловецких монахов-писателей¹⁶⁰. В Соловецкой книге Петра Дамаскина, написанной полууставом в XVII в. и принадлежащей ныне Казанской академии (№ 278) на л. 193 вставлено свидетельство Петра Дамаскина о двуперстном крестном знамении: «два перста убо и едина рука являют распятого Господа нашего Иисуса Христа во двою естеству¹⁶¹. В сборнике сочинений Максима Грека, принадлежащего той же академии № (310) заключаются два слова: 1-е «о еже како знаменатися крестным знамением и о сложении перстов» и 2-е «о трегубой аллилуйи»¹⁶². Преосвященный Игнатий Воронежский в 1839 г. лично видел в Соловецкой библиотеке под № 897-м сборник XVII в., состоящий исключительно из мелких статей и выписок, написанных в защиту старых церковных порядков и обычаев. В нем находятся следующие статьи: I) «Выписка из хождения во Греки» Арсения Суханова. К ней присоединяются, а) письма Святогорских старцев о знамении и изображении креста и б) сказание о монахе Арсение Греке. II) «О сложении перстов, еже которыми персты подобает христианину воображати на себе знамение честного креста». В этой статье заключаются выписки из разных книг: а) о святом Мелетие антиохийском; б) о латинских ересях; в) слово Феодорита о кресте; г) сказание о кресте Никона черногорца; д) слово Максима Грека о том же; е) сказание Стоглава о том же; ж) Петра Дамаскина о том же и з) Чиновник (Скрижаль) патриарха Никона¹⁶³.

Последний сборник, очевидно, составляет первоначальный, или черновой труд, для имеющего выйти более тщательно обработанного произведения. потому что заключаешь в себе множество поправок и зачеркнутых слов; а так как он состоит почти исключительно из статей, предназначенных к защите двуперстного сложения в крестном знамении, то можно с уверенностью предполагать, что он принадлежал старцу Герасиму Фирсову, который еще до 1657 г. пустил в ход между братией свои, тетрадки о кресте и который после написал особое «послание к брату... о сложении перстов». В этих черновых трудах особенно обращает на себя внимание то, что автор на первых порах делал из книг и вносил в свой сборник выписки, подтверждающие и отвергающие двуперстное сложение. Не думал ли он вначале сам убедиться в том: на которой стороне будет больше свидетельств и где обретается истина? Мы увидим впереди, что Герасим Фирсов при написании «послания к брату» между прочим руководился этим желанием. Впрочем, чем бы в этом случае автор ни руководился, однако показывать другим свои выписки, свидетельствующие не в пользу двуперстного сложения, было не удобно. Поэтому они все были выправлены так, что стали говорить только в подтверждение двуперстного сложения. Преосвященный Игнатий об этих поправках говорит следующее: «Где написано было о трех перстах, там почти везде ясно по подчищенному поправлено двух. Слово Феодоритово о кресте так много перечищено и переправлено, что половина его, наконец, нарочито замарана и потом заклеена бумагою (бумага отодрана, впрочем, всех слов разобрать нельзя). Такие подделки в некоторых местах столь неосторожны, что где надлежало бы оставить, по смыслу речи, и в старообрядческом образе мыслей три перста, и там переправлено на два»¹⁶⁴.

Кроме статей, помещенных в сборниках, Соловецкими старцами-старообрядцами были написаны в XVII в. и цельные произведения, которые впоследствии сделались достоянием всех русских старообрядцев. Таковы: помянутое «послание к брату» старца Герасима Фирсова и слово «о антихристе» иеромонаха Феоктиста. Мы остановимся несколько на этих произведениях, потому что они имеют весьма важное значение и составляли редкость в старообрядческой литературе XVII века.

а) Послание Герасима носит следующее заглавие: «Послание к брату смиренного инока, но и православна обители Пантократоровы, иже есть в отце океана моря, глаголемей Соловки, о сложении перстов». В самом послании не упоминается имени автора; но в принадлежности его Герасиму Фирсову нельзя сомневаться. Кроме отзывов Соловецкой братии и признания самого Герасима в том, что он писал «письма о сложении перстов», старообрядческие историки во многих своих произведениях указывают на Герасима, как на автора этого послания. Денисов в «Истории о отцех Соловецких» пишет, что «Герасим Фирсов, муж довольного учения, во время Никона патриарха ново преданий, слово о крестном знамении, еже на лицах, сочинил, добрейшее изображение мудрости своей по себе оставил». В «Истории Выговской пустыни» говорится: «егда древле Соловецкие отцы не приимаху новых уставов Никона патриарха, бяху в них тогда мужи честил, и святи и разумом божественного писания озарение»; таков «Герасим Фирсов, его же премудрость и разум каков бяше, является от писания его о знаменовании креста на лицах своих»¹⁶⁵.Написано послание не раньше 1656 года, потому что в нем упоминается Скрижаль, напечатанная в 1656 году и не позже 1666 г., потому что в этом году Герасим в Москве принес раскаяние.

Поводом к написанию послании для Герасима послужила просьба какого-то брата, просившего между прочим «утешения и извещения о сложении перстов для крестного знамения». Но послание назначалось далеко не для одного брата. Прежде всего Герасим этим трудом хотел сам себя утвердить в истине двуперстного сложения, а затем уже, кроме просителя, старается утвердить и других многих, сомневающихся о крестном знамении, вероятно, по преимуществу Соловецкую братию. «Ко утверждению своему же и твоему и всякого верного о Христе, еже обретох в божественном писании, о сем написах зде», говорит автор в предисловии. Не мудрено, что и просьбы никакой не было, и сочинению только придана форма послания. В начале его автор, по обычаю книжников тогдашнего времени, старается выставить на вид свою слабость, называет себя человеком грубым и несмысленным, говорит, что он «не смеет дерзать» на такой святой и великий подвиг и соглашается, только уступая просьбе, «Понеже прошение твое бысть, говорит он, и понудил мя еси, еже дати тебе написано твердое же и известное свидетельство от божественных писаний о сложении перстов десныя руки, ими же воображаем на себе верное знамение честного креста, и что лепо есть, яко да творим, да не неведением носими от истины отпадем и под клятвы божественные себе положим»... В самом изложении послания Герасим старается показать себя отчетливым и беспристрастным исследователем вопроса о кресте; пишет в тоне умеренном, без резких выходок против православных, что составляет большую редкость в старообрядческих произведениях; нередко иногда обращается к совести православных, усвоивших трехперстное сложение с такими, например, словами: «не к распри приклоните утеса, но злое изволение от ума изгнавше, прилежне и истинне – любно судите словеса: и смотрим, кто от нас облачится», вообще Герасим представляет в самом себе человека, ищущего истины, способного следовать внушениям совести и убеждениям и не упорствовать в своих убеждениях, когда будет основательно доказана ложность их. Свою беспристрастность в этом отношении он в 1966 г. доказал на Московском соборе самым делом, раскаявшись в прежнем своем «неведении»¹⁶⁶.

Главная мысль послания заключается во-первых в том, что двумя перстами – указательным и средним, сложенными вместе для крестного знамения, исповедуется «един Господь наш Иисус Христос, един по составу, от двою же различну естеству, в совершенное единство неслитне стекшихся», между тем как сложением трех перстов – указательного, среднего и большего «Христа Спасителя сугуба естеством не проповедуется», по примеру еретиков монофизитов и монофелитов: Евтихия, Диоскора и других; во-вторых, что так учили и заповедали двуперстное сложение святые отцы, угрожая анафемой тем, кто не будет следовать их учению и заповедям. В подтверждение этой мысли автор приводит буквально из старописьменных книг целый ряд выписок, приправляя их своими краткими, иногда неумелыми и нисколько неубедительными объяснениями. Выписки сделаны: 1) из Стоглавника – а) «о святейшем Мелетие патриархе антиохийском. При этом решается вопрос: «кия три персты показа (Мелетий на антиохийском поместном соборе в обличение ариан) первее, егда не бысть знамение; кия же паки два совокупив и един пригнув, ими же и люди благослови»? «Истинно быть мню», отвечает на это Герасим «яко первие показа блаженный Мелетий три персты десницы своея, еже есть палец, и указательный и великосредний, разлучив друг от Друга, от них же тогда и не бысть знамения... Та же от тех трех перстов два совокупив, си есть указательный и великосредний; великий же перст си есть – палец, к прочим двум, си есть – ко близосреднему и малому пригнув, являя совокуплением сих трех перстов святую Троицу единосущную; совокуплением же двою персту во Христе едином два естества, и не ктому уже показующу точию, но сима двема перстома благослови люди: тогда изыде от него огнь» и т.д. б) «Слово Феодоритово» (кирского) «како благословити рукою и креститися». К этой выписке Герасим в подтверждение подлинности слова прибавляет от себя рассказ о том, кто такой был Феодорит; какие написал сочинения; как хвалят его учители церковные и насколько он был непричастен ереси Нестория; в заключение рассказа говорит: «туне и всуе мятутся любопрящиися, отмещуще и неприемлюще сего свидетельства его о сложении перст». в) Выписка из 31 главы «Стоглава» о крестном знамении и благословении; причем автор показывает «како противу сему» определению Стоглава «ополчающиися клятве подлежат святого сего собора, понеже собор сей общим советом благочестивого царя и первопрестольника, со всеми священными мужи всея русские земли потщательне тогда и любомудренне испыта о предлежащей вине». 2) Из книги Петра Дамаскина «Слово» его, Дамаскина, о том, что в крестном знамении «два перста и едина рука являют распятого Господа нашего Иисуса Христа во двою естеству и во едином составе познаваема». «Видиши ли», говорит Герасим от себя, «яко два рече перста,·имя же подобает начертовати знамение честного креста, а ни три, ни пять... Кия же два перста святый сей воспомяну? Явлено всякому, яко бна два, указательный и великосредний, иже совокуплены образуют единого Христа во двою естеству». 3) Из книги Максима Грека «Слово, како знаменатися крестным знамением»; причем опровергается сказание «Чиновника» (Скрижали) о том, что Максим написал это слово по своему мудрованию, а не на основании церковного учения «понеже никого не воспомяну, предавшего, о сем». Дальше автор послания ссылается в подтверждение двуперстного сложения на «Грамматику киевския печати», изд. 7100 г. в Вильно; на «Хронограф», «Кириллову книгу», книгу «О вере и «Катихизис». Затем опровергает возражения «Скрижали» против двуперстного сложения.

В послании Герасима Фирсова самостоятельного труда весьма мало. Почти все послание есть ни больше, ни меньше как ряд выписок о двуперстном сложении, заимствованных без всякой критики из разных книг и испещренных бесчисленным множеством напыщенных слов, выражающих одну и туже мысль. Но при всех своих недостатках внешних и внутренних в раскольнической литературе послание имеет громадное значение, потому что являет собою первый опыт защиты двуперстного сложения литературным путем. До Герасима, хотя и все старообрядцы кричали, что трехперстное сложение – «антихристова печать», но более или менее сильных доказательств на это никто не попытался представить. Собранные Герасимом в одном произведении свидетельства разных русских книг дали старообрядцам сильную опору в борьбе с Никонианами. Потому они с радостью ухватились за них, а раскольнические писатели, начиная с дьякона Феодора и кончая иноком Павлом Васильевым – основателем австрийской иерархии, почти без переработки и прибавлений стали повторять Герасима в своих произведениях, когда речь зайдет о крестном знамении. Само собою разумеется, что Соловецкие монахи были первыми читателями послания Герасима и приходили в умиление от него тем более, что Герасим этим своим произведением снимал с них клятву московского собора 1656 года, наложенную на всех крестящихся двуперстным сложением. В заключении послания он прямо говорит, что «запрещения без правды не вяжутся от Бога»... «Вина всех ересей скрывается в удалении от учительства святых отцов» (а не от учительства русских иерархов, последователей Никона). А что усердно пользовались монахи этим посланием и руководились им в своей жизни в поступках, – это достаточно подтверждается тем, что собранные Герасимом свидетельства о кресте в 1667 г. они приводят в своей челобитной к царю; причем повторяют слова Герасима и о том, что проклинающие за двухверстное сложение «точию всуе себе труждают и грех на свою главу собирают; понеже писано есть: аще святитель проклинает не по делу Божию, сиречь не посвященным правилам, не последует Божий суд, а не покаряющиися им (православным иерархам) аще и прокляти от них, но от Бога великим хвалам достойна суть¹⁶⁷.

b) Иеромонаху Феоктисту принадлежит сочинение «о антихристе и тайном царстве его». Сочинение это составляет библиографическую редкость даже и в старообрядческой литературе. Его не только нет в печати, но и в рукописях оно совершенно не распространено между старообрядцами, и сохранилось в самом ограниченном числе экземпляров – или у собирателей древней письменности, или в таких библиотеках, как академические. Так, оно упоминается в числе древних рукописей, принадлежавших покойному любителю и собирателю древней письменности графу Феодору Андреевичу Толстому, с надписанием: «слово, творения священно-инока и мученика Феоктиста, бывши в изгнании в Соловецком отоце. Анзерской пустыне, благочестия ради и тамо скончавшегося во время бытья Никона: о антихристе и тайном царстве его»¹⁶⁸. Мы пользуемся экземпляром, помещенным между выписками и раскольническими статьями в старинном сборнике Нижнетагильского старообрядца Семена Кашарина, принадлежащем Казанской духовной академии (библ. № 2122). И этот экземпляр носит тоже название, что и экземпляр графа Толстого, только с некоторой перестановкой слов; именно, слова «о антихристе и тайном царстве его» поставлены в начале, тогда как у гр. Толстого они в конце заглавия. Надписание, очевидно, расширено после смерти Феоктиста, потому что в нем говорится об авторе уже скончавшемся. Притом расширено каким-нибудь старообрядцем, потому что Феоктист назван изгнанником «благочестия ради». Первоначальное заглавие, сделанное самим автором, вероятно было следующее: «о последнем отступлении, и о антихристе, и о тайном царстве его, и о различных многих душегубных действиях и льстивых его козней» (начальные слова сочин.).

Из жизни иеромонаха Феоктиста ничего неизвестно, кроме того, что можно извлечь из надписания на его сочинении. Но и в надписании заключаются самые скудные сведения. Тем не менее эти скудные сведения для нас очень важны. Мы отсюда по крайней мере узнаем, что Феоктист был сослан на Соловки патриархом Никоном «благочестия ради», иначе – за упорство против церковных исправлений; что он жил в Анзерском ските (в 25 верстах от Соловецкого монастыря), братия коего имели тесное общение с Соловецкими монахами и даже в 1658 г. подписались под приговор о непринятии нового служебника¹⁶⁹ и что, наконец, умер в то время, когда Никон был еще патриархом. Таким образом жизнь иеромонаха Феоктиста в ссылке и появления сочинения его «о антихристе» можно относить к 1654–1667 гг.¹⁷⁰.

Сочинение Феоктиста составляет толкование тех мест из Апокалипсиса, где говорится об антихристе. В сборнике Кашарина оно занимает 11 листов мелкого полууставного письма, начиная с 234 и кончая 245. Предназначалось оно для чтения «благочестивым и христолюбивым людем единые правыя (т.е. старообрядческой) веры» (л. 234). Воцарение антихриста, все козни его и все то, что должно произойти на земле до второго пришествия Спасителя, иеромонах Феоктист понимает и толкует духовно. «А что протолковано у вас», обращаясь к читателям, говорит он: «о чувственном антихристе, и мы не мним тако» (л. 236). Впрочем, ему иногда хотелось видеть и чувственного антихриста в лице папы римского и, особенно, в лице Никона патриарха. Мы увидим впереди, как это у него выходило.

В начале автор усиливается доказать необходимость таинственного понимания и толкования апокалипсиса. «Апокалипсис», говорит он, «Андреем архиепископом кесарийским толкуется: сокровенных тайн явление. И сие не без разума внимати подобает: аще убо сокровенные тайны наречены, то тайно и разумети подобает – мысленно, а не чувственно». «Святой апостол Павел», говорит дальше автор, «в послании своем глаголет: всякое божественное писание по своему сказанию не бывает. Что же, братие, ложно нареку сие слово, еже апостол глаголет?... Не буди того, еже ложь нарещи; но того ради апостол глаголет, яко обыкоша искони божественное писание чувственные глаголы в притчу, а предлежащую глубину искати и разумети повелевает мысленно и духовно» (л. 237). Потому «аще бо и апокалипсис чтете, ничтоже в нем чувственно разумевайте» (л. 236). После этих предварительных замечаний Феоктист приступает к самому толкованию но порядку. Толкование его в высшей степени оригинально и любопытно.

Иеромонах Феоктист утверждает, что антихрист уже царствует в мире духовно, с разделения церкви на две половины восточную и западную, начавшегося в X столетии (л. 243). «Нецыи глаголют», говорит Феоктист, «чувственно быть ему в древнем Иерусалиме. Рассудите, государи мои, как будет там прельщать и кого уловлять? Из давних бо лет там иссякло благочестие и многие погании язы́цы живут. А что глаголет писание во многих местах, яко быть ему в Иерусалиме, и то, любимцы мои, не в чувственном Иерусалиме быть ему глаголет, а в новом Иерусалиме, сиречь в новом (христианском) от Бога данном для всей вселенной законе» (л. 234). Восседает же антихрист, по толкованию Феоктиста, в церкви «жидовстей», под которой он разумеет греко-российскую церковь. В жидовскую христианская церковь превратилась будто бы потому, что антихрист, через своих слуг, в христианстве «обновил ветхость жидовскую». Кирилл святой Иерусалимский в знамении 10-м пишет: яко в церкви сести ему. В которой церкви? В смущенней глаголю, жидовстей, а не в той, в коей есть мы» (старообрядцы). «Сядем в церкви жидовстей обновляя ю; сиречь ветхую сень обновил и в жертву преложил, а истинную (т.е. древне православную) развратил и своим богомерзким действом вместился в потир и нарицается ныне огнец»! (л. 234). В другом месте Феоктист говорит: «и то воистину верным ведомо: яко Фбыдоша ныне церковь святую антихристово воинство, которое разрушилось дерзостью и хулою на Бога, и исправило и обновило ветхость жидовскую, того ради и древней (жидовской) церковь нарицается, в ней же и сед» антихрист (л. 239).

В образе «неправедного агнца мысленный антихрист» и чтится со стороны «отступников» (т.е. православных) как Бог, предвосхитив эту божескую честь и божеское поклонение у «истинного и праведного Агнца Божия», который в жертве полагается во святой соборной апостольской церкви (т.е. у старообрядцев). «Ипполит папа римский говорит, что антихрист будет по всему подобен Сыну Божию: Христос лев, – лев и антихрист; явился Христос яко Агнец, явился и антихрист яко агнец, а внутрь сый волк»... «Не агнцем ли ныне славится», говорит Феоктист про мысленного антихриста, вместившегося в «потир» церкви православной, «не предается ли в снедь, не богом ли именуется, не ходит ли по морю не мокрыми стопами, сиречь на служащих ему поповских головах, не царем ли его именуют бессмертным, иже вождь смерти, не восхваляют ли его неисповедимыми песнями, и гласы многими и воплем многим, и не блистает ли, яко свет, иже тьме начальник? – Помыслим, отцы и братья, когда чувственному человеку такову славу, и песни и хвалу воздадут, – никако же»!

Все те места апокалипсиса и толкования на него различных отцов, которые положительно свидетельствуют о чувственном рождении и воцарении антихриста, Феоктист старается или перетолковать в духовном смысле, называя их притчами, или, в крайнем случае, уже относит к чувственному обнаружению дел антихриста и к предтечам его. Дела антихриста и ряд предтечей его у Феоктиста представляют чувственную сторону духовного антихриста. Когда речь идет об этих делах и предтечах, автор не стесняется антихриста называть и чувственным. Но и в этом случае он не допускает в антихристе одной личности. Чувственный антихрист, иначе – духовный, обнаруживающийся во вне, состоит из «собрания многих лиц, аки во едином телеси живущих» (л. 245). Между предтечами антихриста у Феоктиста первое место занимают папа римский (безлично) и, в последнее время, Никон Московский патриарх. В особенности последний Феоктисту казался совершенно подходящим к предсказанному в писании чувственному антихристу, и Феоктист, по-видимому, готов был Никона назвать самим антихристом, но не мог потому, что с самого начала задался целью объявить антихриста мысленного. При том для провозглашения Никона действительным антихристом не хватало у него некоторых признаков, предсказанных в апокалипсисе, например, он не был царем. Таким образом Феоктист должен был отказаться от своего желания провозгласить Никона настоящим антихристом. Во всяком случае он Никону дает в своем сочинении больше места, чем папе и приписывает больше атрибутов чувственного антихриста.

Папа римский, или иначе ряд римских пап предтечей антихристовых, по Феоктисту, начался с X столетия, когда римская церковь начала отделяться от восточной и уклоняться от истинного учения церкви вселенской. Толкуя изречение апокалипсиса « и разгневася змии на жену (церковь) и иде сотворити брань со оставшим семенем ея» (учителями церкви), Феоктист говорит: «дух антихристов – один от духовных старейшин Лев третий папа римский, бывый по Рождестве Христове (984) лета, той содела сие, (т.е. учинил брань с семенем жены – церкви), иже первее вси западные властодержательства от области греческие и от царегородского престола отведе и другого царя себе в Рим учини Карула великого... и взяв на ся не токмо престол, и власть царскую и святительскую, но и Божию» (л. 243). В другом месте Феоктист папу (безлично) называет одним из «наивысших, предсказанных в писании лжехристов», который «оному последнему (мысленному) антихристу предтеча», восседающий «на престоле в древнем Вавилоне-Риме» (л. 243) и который должен «уготовить место мысленному антихристу агнцу неправедному» (л. 238). Отсюда следует, что самое воцарение мысленного антихриста началось в римской церкви; а затем оно постепенно простерлось на восточную и русскую. Впрочем, о воцарении в восточной церкви Феоктист ничего не говорит, а от Рима прямо переходит к России и останавливается на первом в России и последнем предтече антихриста Никоне.

«А что глаголется во многих божественных писаниях: Ипполит папа римский, святой Ефрем Сирин и иные многие», говорит Феоктист, начиная применять знамения чувственного антихриста к Никону «о рождении его (антихриста): родит бо ся от жены скверныя, и инде: от девицы нечистыя, жидовки сущия, и сперва будет кроток, тих и любезен, благоговеин, миролюбив и пр... и то к чувственному глаголют. Да и дело его чувственно и творятся. Яко же есть писано: будет кроток и милостив, то тако и бысть; и сотворит церковь Соломоню, якоже и во Иерусалиме, – и то совершися на Никоне еретике, бывшем патриархе и тем делом (т.е. кротостью, милостью и устройством в Воскресенском монастыре храма по образцу Иерусалимского храма Воскресения Господня) Никон и «обнажился» как антихрист, но не настоящий, а только как предтеча, потому что истинный антихрист будет называться Богом, а Никон не мог этого сделать и ни от кого не величался «яко Бог». «Да того ли (т.е. Никона) Богом нарекут»? спрашивает Феоктист: «никакоже! Но аще и чувственно наречен бысть антихрист, тако же и мысленно наречен бысть, и сие подобает с рассуждением мудрствовати: понеже бо чувственный наречен сотворения ради дел сатанинских преступных и богомерзких» (л. 235). «Блюдитеся. любимцы мои, дабы не впасть в дебрь глубокия беды, но паче споследуем еже снятии и богоносные отцы предаша нам и утвердиша и от того чувственного его строения познаваем и мысленного в тайно-действии (евхаристии) положенного, якоже и Христос истинная глава наша бысть человек нас ради на земли чувствен плотию и видим, сокровенен же божеством и невидим бысть. токмо мысленно разумеваем, истинный Бог есть». Также: «может ли кто от правоверных христиан действо (евхаристии) простым хлебом и простым называть вином? Никакоже! Аще и чувственно вино показует нам, по действу Св. Духа мысленно разумеваем яко истинное тела Христово и истинно животворящая кровь Его. Агнец и Господь и Царь и Владыка дадеся в снедь верным во очищение всякого согрешения. Тем же подобием умысли и сатана проклятый и избра себе подобием сосуд человека волхва и еретика (Никона) и отступника, совершающего угодная дела его, и преложи в кровь действо по воле его, и смеси ложь со истинною и нарече такожде тело сатанино и кровь змиина дадеся такожде в снедь ослепшим душевными очима и не узнавшим истинны, в приложение, а не во оставление грехов, в осквернение души и телу и с ним в погибель вечную; благочестивым (ему Феоктисту и др.) знаем и чужд есть и лжехристос агнец неправедный, древлезавистник сатана, мысленный антихрист. А еже смеси ложь со истинною, истинны хлеб с ложным, помрачения ради и уловления душ христианских яко истинною привлачают и к себе соединяют. А ложь порицаемая сень, по-латински крыж, яко тою лжею вместился сатана в действо (евхаристии) и осквернил всю истину, на месте святе вместо истинны мерзость и запустение постави ту. А потому не дивитесь яко иными, и не нами приводит на чувственно антихрист и поделом его различным разделяется начинания ради злаго действа антихристова». А еже уготовит место мысленному антихристу агнцу неправедному, и потому он (Никон) порицается предтеча и лжепророк, который приводит к нему (мысленному антихристу) всех человек на поклонение и похваляют его (мысленного антихриста), как истинного Агнеца, и потому он (Никон) порицается заступник, а еже мучения ради мучитель, и судия нарицаются, как Христос, и злые люди нарицаются разными именами (л. 238).

Определив таким образом положение Никона в ряду главных предтечей антихриста, иеромонах Феоктист дальше трактует о знамениях и чудесах последнего времени. Так как антихрист уже воцарился мысленно в новом Иерусалиме – законе христианском, то, по Феоктисту, и все знамения и чудеса предсказанные в апокалипсисе уже совершаются. И так как у него выходит антихрист с одной стороны мысленный, поместившийся в потире церковном, а с другой – чувственный, проявляющийся в верных слугах его и предтечах – папе римском и Никоне, то и знамения, и чудеса совершаются и мысленно, и чувственно, смотря по тому, на сколько у Феоктиста хватала сил и умения апокалипсические предсказания приноровить к настоящему «гонительскому» времени. «А что о чудесах его мечтательных глаголет писание», говорит Феоктист, «и по привидению, а не по истине, и о том различное мудрование предлежит: ово от чувственного антихриста (т.е. от предтечей) повелением его умыслися и то мысленно. Но Ипполиту: преставит горы пред очами зрящих, сведет огонь с небес, сотворит день тьму, а ночь день, и солнце превратит аможе хочет и луну такожде. и о том сице разумеем: переменит закон Христов и заповеди Его, и святых апостол и святых отец (л. 238).

Вот некоторые чудеса и знамения, которые уже совершаются на земле и свидетельствуют о близкой кончине мира. – В писании говорится, что антихрист будет «целить недуги и воскрешать мертвых». Это по Феоктисту означает, что он через своих слуг будет «учить людей» и «прощать грехи». «Егда человек покаянием и причащением тела и крови Господня... очистится от грех, тогда вси человеце зряще на него глаголют в мысли своей; сей человек воскресе от смерти душевныя, благо ему есть. Посему разумейте, любимцы мои, яко мертвые нарицаются грешные. Такожде и ныне творится: приходят к нему (чувственному антихристу) на покаяние и причащаются телу антихристову (т.е. мысленного антихриста – агнеца) и мнятся яко воскреснути от смерти душевныя, сиречь грехов очиститися»; «но, по Кириллу иерусалимскому; ни здравия ни исцеления (не получают), а умирают вечною душевною смертью (л. 235). Писано: «яко антихрист и слуг своих покажет, которые будут горделивы, высоцы, богати, славни, Христовым рабом люти и страшны лукавством, и нуждею всех к себе привлекающе. Воистинну ныне тако и творится и потому яве яко зде царствует антихрист» (236). Антихрист «огнь с небесе сведет». Об этом Феоктист толкует так: «егда священник действует над святою трапезою, тогда огнем божественным нарицается тело и кровь Христовы. Тако же и они богоотступницы (последователи антихриста) ныне прельщенныма очима свое... (слова невыразимые по богохульству) таинство огнем божественным нарицают от Бога с высоты по действу Святого Духа» (л. 238). Упоминаемые в Апокалипсисе кони антихристовы, по Феоктисту означают «еретиков, не приемлющих и не содержащих законоположения и догматов церковных, но вся мудрствующих плотски». Седящие на конях означают «властителей, прельщенных антихристом» (239). Вода – «учение. еретическое». «Земля поможе жене и отверзе уста своя и пожре реку» – «человеки земляным прилежаще и на мудрость свою уповающе, Божья же и духовная неразсмотряюще, но плотски вся мудрствующе,·последоваша учению еретическому пьюще присно из уст их скверную воду – учение» (л. 240). «Третья часть солнца, месяца и звезд уязвятся» – это «хулы еретиков на солнце – Господа, луну – церковь и звезды – учителей церковных. Звезды падать будут – учители церкви будут не истинно учити, верных непослушающих гонити будут». «Третья часть реки в кровь претворится» – реки и источники водные многажды писание наречет учение Господне, а кровью – книги еретические (л. 240) и т.д. Относительно только появления пред вторым пришествием Спасителя пророков – Эпоха и Ильи Феоктист видимо затруднялся что-нибудь положительное сказать. «А что глаголет (писание) о Еносе и Илье, еже быть чувственно в древнем Иерусалиме, и о сем что много глаголати, лучше престати, и в мысли своей содержати яко закон и пророцы до Иоанна прорекоша, что же о сем много пытати, идеже бо антихриста, ту и пророцы мысленно разумей» (л. 236)

Сочинение Феоктиста оканчивается рассуждением о браке. «Кроме убо благословления и венчания иерейского брак не состоится», говорит Феоктист (л 245). Вероятно, старообрядцы уже помышляли о том: не нужно ли брак прекратить в виду скорой кончины мира? К этому решению впоследствии пришли беспоповцы.

Сочинение иеромонаха Феоктиста в раскольнической литературе имеет то весьма важное значение, что в первый раз проводит мысль об антихристе мысленном, которая была охотно принята и развита лишь в первой половине ХVIII столетия старообрядцами-беспоповцами. Мысль о том, что антихрист пришел в мир и вступил в своп права, была общей мыслью всех старообрядцев с самого начала русского раскола; она провозглашена самим основателем и главою раскола Аввакумом. «Теперь настало и идет время антихриста», говорил он, «нынешняя церковь несть церковь, тайны божественные не тайны, крещение не крещение, архиереи не архиереи, писания лестна, учение неправедно и вся скверна и неблагочестива»¹⁷¹. Но при этом, как сам Аввакум, так и слепые последователи его не смели отрешиться от общецерковного понятия об антихристе – чувственном, личном, и всеми силами старались подметить его в ком либо из мнимых отступников от древне-православной веры. Долгое время сам Аввакум не знал на кого указать, как на «человека беззакония». Колебание его на первых порах в выборе и провозглашении антихристом известной личности так было велико, что он иногда готов был отказаться от высказанной мысли, что царство антихриста наступило и проговаривался, что «антихрист не пришел еще: но скоро уже будет: все уготовали предтечи его, и печатью людей бедных, слепых перепечатали тремя персты»¹⁷². Но, под влиянием фанатического раздражения против православно-русской церкви и против патриарха Никона, он, наконец, провозгласил антихристом самого Никона! Страшная мысль Аввакума об антихристе-Никоне была подхвачена непосредственными его учениками, каковы, старец Авраамий и др., и через устную проповедь и сочинения быстро и разнеслась во всей России и Сибири. Как безрассудно увлеклись этою грозною мыслью ревнители старины, это показывает то, что сотни из них с решительностью и духовным восторгом в домах и нарочно устроенных срубах сами себя сжигали чтобы только избегнуть власти антихриста. Но эта уверенность в антихристе-Никоне могла держаться только пока был жив Никон. С кончиною его (1681 г.), казалось бы, можно было ожидать, что безумцы уразумеют ложь. По не так случилось. Обманувшись в Никоне, старообрядцы-фанатики остановились на Петре великом, который им казался совершенно имеющим все указанные в св. писании и у отцов церкви признаки антихриста. Но и Петр не оправдал надежды старообрядцев в этом отношении. Тогда уже для фанатиков, не желавших ни в каком случае расстаться с учением Аввакума об антихристе, ничего не оставалось лучшего, как воспользоваться давно высказанными мыслями Соловецкого фанатика иеромонаха Феоктиста, что «антихриста следует понимать мысленно, что он не составляет одной какой-либо личности, а «состоит из многих личностей, яко во едином телеси живущих». Действительно, целая половина из них – беспоповцы воспользовались и пользуются этим неслыханным учением, до настоящего времени. Таков общий ход развития в старообрядчестве провозглашенной Аввакумом грозной мысли о наступившем царствовании антихриста¹⁷³.

Соловецкие монахи, следуя по стопам первых расколо-учителей и следя за всеми явлениями в раскольническом мире, конечно, не могли не разделять общего верования старообрядцев в антихриста-Никона, которого они не любили не меньше, чем сам Аввакум. Но и учение Феоктиста об антихристе мысленном не могло не произвести на них своего влияния. Замечательно, что Соловецкие монахи в многочисленных своих челобитных к царю о старой вере, постоянно указывая «на последнее время», ни разу не называют Никона антихристом, хотя им было известно сказание о мнимом видении Елеазара относительно Никона, что в бытность его в Анзерском ските во время совершения литургии его обнимал и лобызал сам адский змий, как бы приготовляя его к подвигам по званию антихриста. Не менее замечательно и то, что Соловецкие монахи относили кончину мира на 1691 г.¹⁷⁴, что не соответствовало обстоятельствам жизни и деятельности мнимых антихристов Никона и Петра великого. Из сего можно заключить, что сочинение и личные беседы иеромонаха Феоктиста произвели в Соловецкой братии сначала смесь понятий об антихристе чувственном и мысленном, а затем и совсем склонили их на сторону мысленного. Что Соловецкие монахи пользовались сочинением Феоктиста, в этом нельзя сомневаться потому, с одной стороны, что они были слишком заинтересованы этим, как и другими старообрядческими вопросами; с другой – сочинение Феоктиста было внесено и сохранилось до нас в сборниках XVII в., принадлежащих Соловецкой обители. Таким образом та мысль об антихристе мысленном, которая пригодилась в начале XVIII ст. беспоповцам, в стенах Соловецкой обители незаметно развивалась еще при начале раскола, когда еще не было беспоповцев. Но она и теперь не оставалось только в стенах обители, хотя и не была пока в силах изменить господствующего понятия старообрядцев об антихристе чувственном. Сочинение Феоктиста скоро проникло к старообрядцам за пределы Соловецкие, что свидетельствуется отчасти тем, что оно сохранилось в сборниках XVII в., принадлежащих посторонним старообрядцам, каковы сборники Толстого и Кашарина, – а главным образом тем, что мысли Феоктиста иногда высказывались непосредственными учениками Аввакума. Так «Якунька Лепехин, ученик Аввакума» по словам Игнатия митрополита Тобольского, в Сибири говорил пред старообрядцами «мысленно быть антихристу» и отвергал чувственное его пришествие¹⁷⁵. Дьякон Федор сначала, долгое время, вместе с Аввакумом, останавливавшийся на предтечах антихристовых, чтобы подметить скрывающегося между ними самого антихриста, под конец своей жизни в Пустозерском остроге подобно Феоктисту стал проповедовать, что «антихрист – испадшая денница, зовомый дьявол, темный и помраченный языческий бог», который «по развязании» (через 1000 л.) прежде всего напал на древний Рим, потом «пленив Литву», перешел в Россию и сел окаянный в Божией церкви на месте святом», составив из себя – «невидимого змия», царя и патриарха (безлично) троицу пребеззаконную, пресвятой Троице противницу»¹⁷⁶.

Так явилось на Соловецких островах и сохранилось у немногих старообрядцев новое, оригинальное и противоположное общему старообрядческому учению и верованию безпоповщинское учение об антихристе мысленном.

Впереди мы увидим, что самое старообрядческое безпоповство имело свои зародыши в Соловецком стоянии за веру. Но теперь пока должны обратить внимание на то, как Соловецкие монахи жили под различными впечатлениями, которые они до 1666 года постоянно испытывали по поводу борьбы православной церкви с расколом, охватившей всю Россию.

Вопрос о ново вводных чинах. – Приговор 22 октября 1661 г. о наречном пении. – Неудавшаяся поездка архимандрита Варфоломея в 1663 г. в Москву. – Возмущение братии против уставщика Геронтия по поводу неточно отслуженной литургии. – Следствие об этом и наказание возмутителей. – Смуты священников в алтаре во время причащения св. тайн. – «Излюбный» приговор 16-го февраля 1663 года, которым положено не вводить в богослужение никаких ново вводных чинов».

Возмущение Соловецких монахов имеет строгую постепенность. Из предшествующей истории становится понятно, что некоторое время они питали к патриарху Никону простое неудовольствие за его строгое отношение к ним и некоторые притязания на их святыню и богатство, которые они привыкли считать неприкосновенными. Когда Никон коснулся церковно-обрядовой стороны верований русского народа, у простых монахов, которых вся догматика заключалась именно в обрядах, невольно к этим неудовольствиям примешалось подозрение в чистоте его веры, и они, ревнуя не по разуму, в 1658 г. не приняли в употребление нового служебника. Но тем не менее монахи долгое время и после 1658 г. не твердо стояли на пути противлений Никоновым нововведениям. Мы видели, что в 1658 г. архимандриту Илье стоило не малых трудов заставить братию подписать приговор о непринятии служебника, а некоторые из священников даже послали на него донос Никону. Это первый шаг на пути сопротивлений монахи сделали, можно сказать, лишь по принуждению со стороны неограниченно-властного своего настоятеля. Полное утверждение их на указанном от настоятеля пути и дальнейшее шествие зависело положительно от времени и обстоятельств. Нетвердость их на этом пути замечается и во все время настоятельства архимандрита Варфоломея с 1660 до 1666 г. Во все это время монахи стояли, так сказать, на перепутье, не зная в которую сторону склониться, и ожидая указаний от вне. Вышеприведенные событья церковной жизни и движение умов в России по поводу различных старообрядческих вопросов, производили на Соловецкую братию пока еще двоякое впечатление. Монахи с одной стороны видели, что Никон и его последователи преследуются, предаются суду и подвергаются изгнанию, а представителя старообрядчества всюду встречают благоволение и сочувствие; слышали, что Никон начал было вводить в России «латинскую ересь», что он «антихрист», или на худой конец «предтеча антихриста», что настали последние времена, и т.д. Под впечатлением этих явлений и слухов, монахи питали большие надежды на поворот дел в пользу старообрядчества и сами готовы были стать головой против антихристовых слуг за неприкосновенность древне-православной веры. Но с другой стороны, они еще не совсем потеряли уважение и страх к своим, от Бога поставленным, предержащим властям особенно к государю. Между тем власти, преследуя Никона, и оказывая благоволение старообрядцам, однако не восстановляли в России старообрядчества, не отменяли силы прежних соборных определений и указов по церковным делам. Это обстоятельство сильно беспокоило монахов и невольно приводило некоторых к мысли, что Никон преследуется за что-нибудь другое, а не за церковные нововведения, что правительство нововведения его признает законными и неподчиняющихся им, в числе коих они видели себя на первом месте, рано или поздно может подвергнуть наказанию. В виду подобного рода соображений, не малая часть Соловецкой братии готовы были сделать шаг назад, т.е. чтобы не быть ослушниками пред правительством, особенно пред царем, были не прочь ввести в монастырском богослужении по крайней мере некоторые новые порядки. В особенности на это способна была партия «умеренных» старообрядцев с архимандритом Варфоломеем во главе, которая оставалась при старых порядках только потому, что так было положено в 1658 г. братским приговором.

Нужно и то сказать, что архимандрит Варфоломей иногда умел обуздывать порывы мятежной братии, употребляя нередко плети. Он строго следил через своих учеников за всеми живущими в монастыре и без милости «смирял» всех, кто осмеливался словом или делом оказывать ему неуважение и непослушание. В 1666 г. братья в своей челобитной к царю, между прочим, писали: «а которые соборные старые старцы о монастырском строении пекутся и скорбят, и ему архимандриту во всяком его бесчинии не согласуют, и он тех старцев всяким образом оскорбляет, без вины в тюрьмы сажает и в труде в хлебне и в мукосейне мучит, а иных и плетьми бьет, чего отнюдь во святой обители не бывало, и от собору отставляет; старца Иосифа, бывшего Троицкого келаря Александра ученика¹⁷⁷, за свою злобу без монастырской вины бил плетьми и от собору отказал, и священников Пафнутия и Тимофея, а дьяконов Нила и Варлаама, и церковников Тихона, Иринарха и Кирилла, и иных многих, по ложному наговору учеников своих, без монастырской вины, злобу свою исполняя, бил плетьми бесчеловечно, – в три и в четыре перемены, – едва и ожили; так же и приказчиков усольских, которые ему посулов не приносили и вина не возили; старцев: Дмитрия Субботина, да Игнатия, да Феропонта, да Насилья нынешния зимы бил на правеже во всю зиму без милости и бесчеловечно, влежаче»¹⁷⁸. Когда кто ни будь из братии, бывало, скажет Варфоломею: «волен де Бог и государь, и я учну де бить челом в неправде твоей великому государю», Варфоломей «бесстыдным образом с яростью кричал и говорил: Бог де высоко, а царь далеко, а я де тебе здесь учиню указ, – и велит за то бить плетьми бесчеловечно на смерть»¹⁷⁹. Сам Варфоломей в своей челобитной к царю в 1666 г. не раз упоминает о том, что он с соборной братией смирял безчинников всяким монастырским смирением. В 1663 г., например, по его словам, биты плетьми и посланы в монастырские труды старцы: Герасим Фирсов и головщик Иона за то, что бражничали и пили табак¹⁸⁰. В 1664 г. стояли на правеже усольские приказчики: дьякон Игнатий, старцы Ферапонт, Василий, Демьян, Михаил и Пимен¹⁸¹ и т.д. Благодаря этой строгости Варфоломея и остальная братия – строгие старообрядцы – волей-неволей были покорные ему во всем, даже в таких делах, которые касались церковной обрядности и напоминали о Никоновых нововведениях.

Готовность на всякие уступки в религиозной жизни умеренных старообрядцев-монахов и покорность из страха пред своим неограниченно-властным настоятелем прочей братии давали Варфоломею полную возможность ввести в монастыре новые церковные порядки, начиная с употребления нового служебника. Но к несчастью, сам Варфоломей, как мы уже знаем, был из таких личностей, которые двигаются лишь подталкиваемые со стороны. на своем настоятельстве он был «как трость ветром колеблемая»: с одной стороны, он боялся подвергнуться наказанию от начальства за старообрядчество, и делал попытки в монастыре к введению некоторых новых чинов; с другой – не мог переносить укоризн со стороны братии строгих старообрядцев и делал им уступки.

Под влиянием опасности подвергнуться наказанию, архимандрит Варфоломей в 1661 году вздумал было ввести в монастыре так называемое «наречное пение». 22 октября по этому поводу был созван черный собор, на котором, кроме самого Варфоломея, были: келарь старец Савватий, казначей старец Боголеп, соборные старцы, священники, дьяконы¹⁸², головщики, крылошане, вся рядовая братия и больничные старцы. Вопрос обсуждался так: «по указу великого государя, царя и великого князя Алексея Михайловича... в царствующем граде Москве, в великой соборной и апостольской церкви Успения Пресвятые Владычицы вашей Богородицы и Приснодевы Марии, и во всех обителях, и во градах по церквам (существует) пение церковное наречно»; между тем «в Соловецком монастыре пение поют по старинным знаменным переводам, в которых «многие речи писаны не против печатных правленых книг». Поэтому нужно и «в Соловецком монастыре учинить такое же пение наречное,... чтоб в церкви едино было согласие». И архимандрит Варфоломей, и келарь... и вся братия таким образом посоветовавшись между собою, приговорили: «с сего времени быть в монастыре церковному пению наречием, против правленых печатных книг». Братский приговор об этом сохранился в современном списке, из которого однако не видно: был, или нет он утвержден подписью всего братства¹⁸³. Но тем не менее есть основание думать, что наречное пение с этих пор некоторое время было в употреблении в монастыре. На это указывает жалоба Варфоломея на дьякона Нила, что он в 1663 году «коварством своим во многой братии порок учинил, что (и) наречному пению не слышену быть»¹⁸⁴. Притом вопрос о чинном «единогласном» и «наречном» пении долгое время не был для самих раскольников камнем преткновения, – они вначале путались исключительно на таких вопросах, как сложение перстов, сугубая аллилуйя и т.п.¹⁸⁵. При всей узкости взгляда старообрядцев на обрядовую сторону религии, они понимали укоренившееся через небрежение и невежество «безобразие» в церковном пении, в роде пения в одно и тоже время в различных местах храма, разными лицами. разных молитв¹⁸⁶, или в роде того, как пел Сергиевский головщик Логин: «Аврааму и семени его до века»¹⁸⁷. Поэтому исправление церковного пения началось в России раньше исправления других обрядов и совершилось почти без протестов со стороны не любителей нововведений. Поэтому и Соловецкие монахи в 1651 г. выполнили распоряжение своего митрополита Никона о единогласном пении без всяких возражений¹⁸⁸. Поэтому же отчасти они решились теперь ввести у себя и «наречное пение по ново правленым печатным книгам», хотя главным побуждением к тому был, как мы сказали, страх навлечь на себя гнев царя, который особенно был расположен к новому пению. Но все-таки это нововведение недолго оставалось в монастыре, потому что в числе братии скоро нашлись люди, которые и перемену в пении стали относить к нововведенным еретическим чинам. Таков дьякон Нил, учинивший в 1663 году в братстве порок, что и «наречному пению не слышену быть»¹⁸⁹. В монастыре поэтому против Варфоломея поднялся ропот; он стал «от многих старцев слышать укоризну»¹⁹⁰. Дело, наконец, дошло до того, что головщики по монастырским церквам снова начали выпевать «по старинным знаменным переводам». Но Варфоломей не вдруг поддавался влиянию строгих старообрядцев. В январе 1663 г. он «на соборе» снова «говорил братии, чтобы быть по указу великого государя и по архиерейскому соборному изложению в Соловецком монастыре наречному пению по чину, как соборная церковь содержит и как поется в церкви Успения Пресвятой Богородицы (в Москве)». Затем, «призвав священников и дьяконов в алтарь, он говорил им особо и о наречном пении, и о службе». Но толку было мало; священники и братия на этот раз по-видимому отнеслись к новым предложениям его не сочувственно. А дьякон Нил, будучи с прочими в алтаре, позволил себе даже «учинить великий шум: учал на Варфоломея кричать: держишь де ты уставщика попа Геронтия, да и ты де еретик, он де тебя ереси и научил, а Арсений де грен научил ереси патриарха Никона, а патриарх де Никон будто научил ереси, а кого, и того, – говорил Варфоломей на соборе 1666 г. – поведать мне на письме невозможно» (т.е. государя)¹⁹¹. Варфоломей жаловался на Нила «на соборе келарю и казначею» и он был «за то его бесчинство смиряем монастырским смирением»¹⁹², «бить плетьми, – едва и ожил»¹⁹³. Однако протест его, поддержанный, вероятно, некоторыми из братии, не остался без последствий: Варфоломей не стал больше настаивать на наречном пении, не желая переносить укоризны от братии, хотя были еще в братстве люди, не предубежденные против этого нововведения. Старец Герасим Фирсов в 1666 году в Москве на соборе говорил: «а наречного пения в Соловецком монастыре не поют и повеления о наречном пении от архимандрита не бывало, а как бы от архимандрита повеление было, и мы б петь стали»¹⁹⁴.

Так кончилась первая попытка архимандрита Варфоломея ввести в монастыре некоторые ново вводные чины. Эта неудача и возмущение братии в 1663 г, по поводу подозрения уставщика Геронтия в нововведениях имела на Варфоломея решительное влияние. Не желая испытать укоризн от братии, и не видя напоминаний о новых порядках из Москвы, он с этих пор отложил всякое попечение о нововведениях; напротив, стал с прочей братией сам заботиться о сохранении старых порядков. Через это он не только избавился братских укоризн, но и заслужил от некоторой братии неподдельное уважение, а главное приобрел новую силу к удержанию братии в подчинении себе.

Возмущение братии против уставщика Геронтия произошло в отсутствии Варфоломея, отправившегося было Москву, но воротившегося назад вследствие невозможности переплыть море, а также и вследствие происшедших в монастыре беспорядков. Мы говорили уже о поездке его в Москву в 1664 году, «о хлебной скудости и о иных монастырских делах милости у великого государя просить». Эта поездка предположена была в январе 1663 г. О поездке Варфоломея просило все братство¹⁹⁵, и он «не положив братского челобитья в презрение», после 12 января отправился было в путь. Управление монастырем поручено было келарю старцу Савватию с соборной братией, которые приговором от 12 января положили: «и кто от нас в Соловецком монастыре из братии, миня сей приговор, в его архимандричье в московском проезде и во всякой издержке станет роптать, или какой в братстве мятеж чинить, и нам тем плутам не потакать и за такое бесчиние собором смирять монастырским смирением без пощады»¹⁹⁶. Но эта самоуверенность соборных старцев не оправдалась на деле: лишь только Варфоломей оставил обитель, соборные старцы сами увидели, что без настоятеля они совершенно не в силах обуздывать мятежную братию и горько пожалели, что отпустили настоятеля. Дело в том, что некоторым из священников, братии и слуг надоело оставаться без обычных мятежей в монастыре. Пользуясь отсутствием своего настоятеля, который часто смирял их плетьми, они подняли между собою различного рода церковные споры, которые легко могли разрешиться междоусобием. «После моего поезду к Москве», говорит Варфоломей от себя в соборном приговоре от 16 февраля 1663 г. «учинилась в монастыре в братии и в мирских людях великая смута, будто священницы и дьяконы начали службу служить не так, как было при мне, архимандрите, и в службу ввели чины ново вводные, и подаяние божественных и животворящих тайн, тело Христово, учали подавать священницы священникам и дьяконам иной в северную сторону, а иной в летнюю (южную) сторону, и о том у них в церкви Божией и в алтаре во время божественные службы и святого причащения стала смута и вражда велия»¹⁹⁷. К неудовольствию мятежников, и к удовольствию соборной братии, не знавшей что делать с мятежниками, Варфоломей сразу не мог попасть на берег через бурное зимнее море. После двенадцатидневного плавания между льдами, он был на своей лодке прибит обратно к Анзерскому острову и остановился на торосе¹⁹⁸, в ожидании более благоприятной к отъезду погоды. Пользуясь «этою неожиданною приостановкой Варфоломея, соборные старцы поспешили к нему на торос с челобитною такого рода: «умилостивися, государь отец наш, святой архимандрит Варфоломей, пожалуй нас нищих, возвратись в Соловецкий монастырь к своей отеческой пастве; а как Бог даст летнее время, и мы паки тебе, государю отцу своему, будем бить челом; а ныне, государь, трудов твоих для нас нищих было и так не мало; а мы нищие не в указ глаголем: хотя ныне тебя, государя отца нашего, Бог и на берег вынесет, а царствующего града Москвы нынешним зимним путем не достигнуть же, потому что приближается время весеннее. Государь отец наш, святой архимандрит смилуйся»¹⁹⁹!

Варфоломей сначала колебался, не хотел возвращаться в монастырь, желая, чтобы вопрос о возвращении его в монастырь был решен не одними соборными старцами, а всем братством. 10 февраля он послал в монастырь на имя келаря Савватия с собором и братством грамоту, спрашивая: «еще ли нам подождать морского пути, или ехать в монастырь»²⁰⁰? Между тем он, по первым полученным сведениям о братском возмущении нарочно послал в монастырь черного дьякона Аверкия с отпиской к соборной братии, поручая им сыскать про мятежи «накрепко, не наровя никому, и сыскав, подлинно отписать к нему», Но вместо ответа на эту первую грамоту, были получены частным путем новые сведения о таких братских «бесчинствах и озорничествах, каковых век не слыхано в обители чудотворцев». Варфоломей вследствие этого отправил в монастырь с нарочным вторичную грамоту к соборным монахам и ко всему братству. В этой грамоте он, между прочим, писал: «и вам бы ся наша грамота и первая, коя послана с дьяконом Аверкием. велеть вычесть на всем соборе при братье и при мирских людях, а отнюдь бы такому дурну не потакнути, и от кого такой чин и мятеж учинился, велеть их посадить в тюрьму до нашего указу; а буде про то допряма сыску не учините, или кому сноровите, а нам про то ведомо учинится, и мы будем в монастыре про то сами сыскать, А кто при мне в монастырь ни прихажавал, все били челом по вере потружатца святым чудотворцам, а не началить нам и не ругатца братье и нам; по государеву указу приказано во обители ведать, нам, а не Сидору Хломыге с товарищи»²⁰¹. Но и после этого мир в монастыре не водворялся, так что передовая монастырская братия вынуждена была снова просить Варфоломея возвратиться в монастырь. С этою целью отправлялись к нему: келарь, казначей, священники, головщики, старцы приказные и некоторые из рядовой братии и просили, чтобы он сам, возвратившись в монастырь, сыскал и умирил братию, потому что «в братии и в мирских людях учинилась смута большая, в церкви Божией и в алтаре несогласие»²⁰².

Теперь только Варфоломей согласился возвратиться в монастырь и немедленно приступил к следствию и к усмирению возмутившейся братии. «Как было в монастырь не ехать назад», писал он 14 февраля в Москву к строителю подворья старцу Иосифу; «не ведомо чему было быть: токмо ныне Бог умирил на колико время»»²⁰³.

Возмущение братии в это время, как мы заметили выше, произошло по поводу подозрения в склонности к нововведениям уставщика попа Геронтия. В истории Соловецкого возмущения вообще Геронтию принадлежит весьма важное место. Как человек довольно начитанный и способный сражаться с противной стороной на словах и на бумаге, он с 1666 г. является душой Соловецкого старообрядческого братства. Он был сын чебоксарского подьячего, называвшийся в мире Григорий Иванов Рязанов. В Соловецкий монастырь пришел в конце сороковых годов и пострижен в монашество в 1650 г.²⁰⁴. При архимандрите Варфоломее получил сан священника и поставлен уставщиком. Он не был до фанатизма предубежден против новых церковных книг, а только «боялся суда Божия признать их православными без свидетельства с харатейными книгами». В последнее время он достоверного уверения в этом просил у Новгородского митрополита Иоакима; но так как не мог выбраться из запертого монастыря и лично явиться к нему, то и оставался колеблющимся старообрядцем до выхода из монастыря в 1674 г.²⁰⁵.

Не смотря, однако на свою нетвердость в убеждениях, Геронтий принимал самое живое участие в отстаивании старых церковных порядков особенно, после 1666 года. В подтверждение этого достаточно упомянуть, что перу Геронтия принадлежит знаменитая Соловецкая челобитная 1667 г. о вере. Но Соловецкие монахи-старообрядцы на первых порах плохо понимали его и относились к нему подозрительно. Поводом к этим подозрениям со стороны братии служило, по всей вероятности, сближение Геронтия с архимандритом Варфоломеем, который в, глазах братии не пользовался репутацией. Архимандрит Варфоломей в первые же годы своего настоятельства включил Геронтия в число своих любимцев-советников и поставил на довольно видный монастырский пост соборного уставщика. Геронтий с этих пор был правою рукою Варфоломея в делах монастырского церковного богослужения. Можно полагать, что Варфоломей во многих случаях, когда дело касалось богослужения, поступал по совету Геронтия, как человека, хорошо изучившего церковный устав. Не даром же дьякон Нил кричал в алтаре, что Варфоломей держится еретика попа Геронтия, который его и научил Никоновой ереси.

При отъезде в Москву, Варфоломей поручил Геронтию, как соборному уставщику, главное наблюдение за точным выполнением церковного богослужения в монастыре. В этом случае Геронтий стоял выше келаря, казначея и соборной братии, которые были по преимуществу из простых, иногда безграмотных монахов, и которым поэтому «алтарное дело было не заобычай», Геронтий обязан был строго следить за всеми священниками, чтобы никто из них при совершении богослужения не отступал от принятых в монастыре правил ни на одну йоту. Но для Геронтия без настоятеля оказалось это дело совершенно невозможным, тем более, что он за свою близость к настоятелю и за такое доверие к нему последнего скоро нажил себе врагов и завистников. Лишь только Варфоломей оставил монастырь, священники перестали слушаться Геронтия и начали при богослужении производить смуты и раздоры в самом алтаре. Мало этого, – враги Геронтия, между коими были²⁰⁶: келарь Савватий и старший монастырский священник Леонтий, чтобы уронить репутацию Геронтия в глазах братии, стали возводить обвинения в нововведениях на самого Геронтия. Благодаря этому, почти все братство и слуги были в высшей степени подозрительно настроены против Геронтия и следили за каждым его шагом. Малейший случай, напоминающий о склонности его к нововведениям, мог послужить поводом к восстанию против него всех строгих ревнителей старины. Случай этот скоро представился и братство так возмутилось, что Геронтий не без оснований опасался за свою жизнь.

Однажды, когда начали у монастырских священников происходить в самом алтаре соблазнительные и кощунственные споры из-за порядка приобщения св. тайн, Геронтий сходил к келарю Савватию. чтобы попросить его примирить между собою священников. В монастыре по этому поводу «промчалась молва, будто он приходил к келарю с Виталом (священник, который в 1658 г. послал к патриарху Никону челобитную на архимандрита Илью) и просил новых служебников, чтобы по ним служить», хотя Геронтий боялся и подумать об этом. «Я тебе государю», писал он Варфоломею в свое оправдание, «на душу представляю свидетеля Господа Бога, что ни в уме моем, ни в помышлении того никогда не бывало, чтобы желать новых служебников: кое мне приобретение спасению, что желать нового? Довлеет мне на спасение, последовать преданию преподобных чудотворцев». Молва быстро превратилась в «великую смуту и мятеж». Братия и миряне уже сбирались «побить» Геронтия «камнями». Между тем новый случай вызвал новое решительное подозрение со стороны всего братства к Геронтию, как ново вводителю. Случай этот заключается в следующем. 7-го февраля, в субботу, Геронтий с священником Варлаамом и дьяконом Иовом совершал в Благовещенском храме²⁰⁷ заупокойную литургию по старце Гурие. За литургией стояли по преимуществу слуги и трудники, которые ревновали по старой вере не меньше, если не больше, чем сами монахи, и строго наблюдали за точным выполнением при богослужении самых мелочных правил. Между тем случилось, что дьякон на этот раз прочитал Евангелие без пелени на аналое и без свечи, а пономарь, по за амвонной молитве, не вынес из алтаря святыни (антидора). Это упущение показалось слугам таким непростительным нововведениям, что они, не выходя из храма, потребовали от пономаря старца Игнатия Драницына объяснения. Пономарь, не желая быть в глазах братии и слуг человеком беспечным, отвечал, что так было приказано от священника Геронтия, который и без того уже у братии был в сильном подозрении. Поэтому слуги, под предводительством Сидора Хломыги, всей толпой явились к келарю и казначею «и били челом со слезами на Геронтия что де в службе являет новое». В тот же день во время вечерни келарь, казначей и соборный старец Дионисий, призвав Геронтия к себе, в присутствии многочисленного собрания братии и мирян, «начали истязать его с кручиною». Келарь сказал Геронтию: «приходили ко мне сегодня миряне – Григорий Яковлев Черный, Сидор Хломыга и Федот токарь с товарищами, больше десяти человек и жаловались, что ты все служишь по-новому и стал почитать новины, – дьякон Евангелие чел без свечи и пелены на аналое не было и святыни пономарь не выносил по за амвонной молитве»? Геронтий отвечал на это: «то пономарская служба, а не моя, мне до того и дела нет, и молитву за амвонную говорил не я». Призван был и спрошен пономарь старец Игнатий: «почему сего и сего в службе у него не было»? И он, пишет Геронтий Варфоломею, «Бог его весть дьявольским ли научением, или человеческим, или он умоизступив, сказал при всех будто я ему не велел». После этого Геронтий пред келарем «клялся всякими клятвами по священству, что у него по-новому в божественной службе не было ничего.... Со слезами просил милости у келаря и казначея, чтобы мужикам мятежникам не поверили, велели сыскать про то до-пряма, при чем ссылался в свое оправдание на священника и дьякона, которые с ним вместе служили 7 февраля. Но келарь и казначей порадовались «безвременью» Геронтия, «поверить оправдания его не изволили, о том праведного сыску не учинили, священника и дьякона не допросили». Вместо дальнейших исследований дела, они приказали Геронтию «беречься», потому что против него восстали «вся братия и миряне», а некоторые из присутствующих при этом сказали Геронтию, как бы в пояснение предостережения со стороны келаря и казначея: «хотят де тебя камением побити, оттого поберегись».

Таким образом уставщик Геронтий обвинен был в церковных нововведениях публично в соборном храме почти пред всем братством. После этого по всему монастырю «начался», по выражению Геронтия, «мятеж великий». Одни шумели, что Геронтий служит по-новому и действительно, сбирались побить его камнями; другие призывали братию и мирян «стоять твердо, – а неведомо стоять в чем»; некоторые же издевались над мнимым еретиком, закладывая окошка его сеней человеческим пометом. Положение Геронтия теперь было самое безвыходное: он был совершенно одиноким во всем многочисленном братстве. Все были вооружены против него, и не один человек не хотел и не смел сказать в защиту его ни одного слова. Понимая всю опасность своего положения, Геронтий скрылся в своей келье и сидел безвыходно, проводя время «в кручине, печали и слезах». В таком положении он находился в то время, когда Варфоломей возвратился с моря к Соловецким берегам. Возвращение его казалось Геронтию особенною к нему милостью Божией. В защите Варфоломея, «ради которого он страдал, выполняя его повеления», он видел для себя единственное спасение. Потому он поспешил послать из своего уединения к Варфоломею на торос письмо. Описав подробно все, что произошло в монастыре после отъезда Варфоломея он просил его со слезами, «чтобы избавил от беды и мятежу, позволил бы по Христову словеси дать место гневу», уволив его в Анзерский скит, или в Сороку²⁰⁸, или же, в крайнем случае отставив «от устава и книг (церковных)... Воистину, государь, боюсь, чтобы душою и телом мне напрасно от лихих людей внезапно не погибнуть, – государь смилуйся! Кроме тебя, государя, по Господе Боге иного помощником в беде своей не имею... Аще бы я ведал на себя такую беду, и я бы умер окаянный у твоей отеческой милости». В заключение просил Варфоломея и о том, чтобы он не показывал его грамотки келарю и священнику Леонтию, «чтобы они ему чего еще не прибавили»²⁰⁹. По Варфоломей вскоре возвратился в самый монастырь и приступил немедленно к исследованию дела.

Производство следствия по делу о совершенной 7 февраля Геронтием литургии и о происшедших из-за оных волнений в братстве, от Варфоломея поручено было соборным старцам Дионисию и Лариону. В виду близкого присутствия своего настоятеля, следователи повели дело беспристрастно. 13 февраля в монастырскую трапезу призваны были: священники – Геронтий и Варлаам, дьяков Иов, пономарь Игнатий и мирские люди, которые 7 февраля были в Благовещенском храме у обедни. Опрашивали каждого порознь, по статьям; священников и дьяконов – по священству, пономаря Игнатия – по иноческому обещанию, а мирских людей – слуг – по государеву крестному целованию.

По исследованию открылось, что причиною упущений во время литургии 7 февраля в первоначальных смущениях трудников, бывших на литургии, были исключительно беспечность и клевета на Геронтия со стороны пономаря старца Игнатия Драницына. Он сам не нашел пелены под евангелие, не поставил пред аналой свечи и не вышел после за амвонной молитвы со святыней, а между тем, когда спросили его об этих упущениях трудники, сказал им, что так было приказано от первенствовавшего в служении священника Геронтия. Геронтий не только не отдавал Игнатию подобного приказания, напротив сам помогал ему искать пелену, а когда священник Варлаам возвратился после за амвонной молитвы в алтарь и спросил Геронтия: почему пономарь не вынес святыни, – то в свою очередь последний спросил Варлаама: для чего он пономаря к себе не кликал? – Варлаам же ответил: «я, молитву говоря, того пономаря и не догадался».

При настоящем следствии пономарь Игнатий сам сознался и в своей беспечности и в клевете на Геронтия. Из его показаний как нельзя лучше видно то, каким образом произошли упущения за литургией. Вот его показания: «пелены де он, Игнатий, под Евангелие на аналой положить искал, как дьякон честь из алтаря вышел, и вскоре сыскать не мог, а в то де время диакон и Евангелие прочел; потому де он и со свечою к диакону на чтении выйти не поспел, что де пелены искал; а на выходе он, пономарь, со священники и с диаконом со свечою был; а как де за амвонную молитву священник говорил, и он де в то время со святынею сам из алтаря выйти в церковь не поспел своим мотчаньем, а никто де ему не заказывал»... На очной ставке с священниками Геронтием и Варлаамом и диаконом Иовом Игнатий повинился пред ними в том не исправлении, прибавив, что он будет «на соборе у архимандрита Варфоломея и у всего собору прощения просить и возмущение свое объявит, а их священников Геронтия и Варлаама и дьякона от того не исправления во всем очистит».

Из бывших 7 февраля на литургии слуг, были призваны к допросу: сотник Василий, Григорий Яковлев, Федот токарь, подьячий Федор Васильев и дьячок Федот Москвитин. Им были предложены два вопроса: 1) «какое не исправление и нововведенный чин они заметили в литургии 7 февраля, и 2) по какому умыслу ходили к келарю и казначею бить челом на священника Геронтия»? – На первый вопрос они отвечали, что кроме недостатка при чтении Евангелия пелены и свечи и не выноса из алтаря святыни «иного не исправления и ново вводного чину, они слуги, не видели и ничего не знают, потому что в алтарь не входят». Ответ их на второй вопрос имел тот смысл, что они в этом случае были введены в заблуждение пономарем Игнатием, сказавшим, что упущения произошли по воле священника Геронтия. «По той Пономаревой Игнатьевой речи они собрались к келарю и казначею на уставщика Геронтия и били (челом)». После того как были переспрошены порознь все эти лица, пономарь Игнатий и с ними был поставлен «с очей на очи»; и на этой сличной ставке он во всем повинился, сказав, что «те речи им слугам после обедни в храме и на вечерне пред келарем и казначеем на уставщика сказывал», при чем еще раз повторил свое обещание просить прощения во всем пред настоятелем и собором, «чтобы впредь о том напрасные смуты и мятежу от его ложных речей в обители не было».

Таким образом Геронтий был оправдан от клеветы, взведенной на него пономарем Игнатием и наделавшей в монастыре столько шуму и горя ему лично. Но про Геронтия, во время братских смут, была пущена и другая молва, не менее важная, чем упущение в литургии 7 февраля. Про него говорили, что он совершал литургию 7-го февраля даже «без агнца». Но Геронтию теперь обстоятельства благоприятствовали. Личное присутствие в монастыре настоятеля с одной стороны заграждало уста клеветников, с другой – давало ему смелость требовать разоблачения всех ложных слухов, пущенных про него в братство. Когда еще не было окончено следствие о первой клевете, он заявил следователям Дионисию и Лариону, что слуга Федор котельник говорит пред братией, что будто он, Геронтий с священником Варлаамом и диаконом Иовом служили (7 февр.) «без агнца», а те речи от него, Федора слышали дьякон Гедеон и бывший пономарь старец Пимен; при чем потребовал от следователей, чтобы и эта клевета была разоблачена. Спрошенный по этому заявлению Геронтия слуга Федор котельник сначала в клевете было не сознался, сказал, «что он того ни при ком не говаривал». Но свидетели, спрошенные по долгу священства и по иноческому обещанию, подтвердили заявление уставщика Геронтия. Так диакон Гедеон показал, «что Федор котельник февраля в 9-й день в трапезе хмелен говорил, что у Благовещения Геронтий служил без агнеца, и за то его, Федора, бывший пономарь Пимен и бранил, и он, Федор, Пимену сказал, что де и многие то говорят, а имен тех людей не сказал, и те его Федоровы речи Аврамий головщик в то время слышал же». Головщик Аврамий сказал: «был он в трапезе и слышал от Федора котельника говорячи, что де служили у Благовещения в субботу Геронтий без агнца, а он де Федор пьян был в то время (т.е. когда говорил) и говорил, чтоб мы их там застали и прямо из церкви сбросили». Наконец и пономарь Пимен сказал тоже, прибавив, что он Федора «за те его пустошные речи в то время и бранил, что де мужик напился пьян без ума бредешь». Когда дана была Федору с этими свидетелями очная ставка, он на этот раз сказал, что в то время (9 февраля в трапезе) был пьян и потому не припомнит – говорил или нет о том, что Геронтии служил без агнца, а если и говорил, то «хмельным делом»; сам же 7 февраля в Благовещенском храме не был и не знает как служили, а только слышал от людей, что служили «по новому»²¹⁰.

Так Геронтий был оправдан л в этой клевете.

Все следственное дело о Геронтие рассматривалось затем самим настоятелем и монастырским собором. Клеветников «враждотворцев», которые против Геронтия смуту учинили и следствием были изобличены, настоятель и собор приказали «смирять монастырским жестоким смирением, чтобы такого мятежу тем мятежникам чинить и к ним иным приставать впредь было не повадно, и в Соловецком монастыре во всем бы было по-прежнему тихо и не мятежно». Самое следственное дело было отправлено в Москву к строителю подворья старцу Иосифу, по всей вероятности, с той целью, чтобы Иосиф при случае о Соловецких смутах довел до сведения царя и блюстителя патриаршего престола и защищать в чем будет нужно как самого Варфоломея, так и уставщика Геронтия. Эта предосторожность была тем более уместна, что из монастыря от недовольной братии легко могли проникнуть в Москву челобитные, представляющие дело не так, как оно было в действительности. О подобного рода челобитных уже носились слухи. Так монастырский стряпчий Иван Торбеев раз писал Варфоломею из Москвы, «что ведомо ему учинилось от игумена Карельского монастыря будто выслана на него, Варфоломея, челобитная в довольных делах»²¹¹.

Независимо от сего уставщик Геронтий сообщал Московскому строителю старцу Иосифу об окончании следствия и о своих страданиях следующее: «и только бы отец наш архимандрит Варфоломей того ради мятежу не изволил возвратиться в монастырь, то ни как бы государь от тех мятежников мне живу не пробыть … и ныне государь, за грехи своя не по делу а о всем монастыре возненавиден, аки враг Божий и имени моего слышать не хотят и от безмерные кручины и печали и слез света Божьего не могу видеть».... Замечательно, что Геронтий при этом особенно старался выставить себя пред Иосифом невинным в каких бы то ни было нововведениях. И самому тебе государю ведомо», писал он, «что у нас ни у кого служебников новых нет, – все в денежной казне; по чему нам по новому служить»²¹²?

Оправданием уставщика Геронтия и наказанием клеветников нарушенный в монастыре без Варфоломея порядок еще не был вполне восстановлен. Оставалось еще положить конец вражде между собою священников. Этим делом теперь Варфоломей и занялся.

Виновником смут между священниками был старший монастырский священник Леонтий. «После твоего, государь», писал Геронтий Варфоломею на торос, «поезду» вскоре приходили ко мне священники и жаловались, что де во святилища Божии почала быть смута: во единой службе овии де от священник причащаются в правую сторону святого престола, как от тебя, государя, причащаются, а иные де с левую страну, и в том де у них гнев и вражда промеж себя, а начало и вина той смуте и вражде – Леонтий»²¹³. Как самый старший в монастыре священник, Леонтий имел силу и влияние по отношению к братству, тем более, что был духовным отцом не только многих священников и монахов, но и самого Варфоломея.

Во всех братских приговорах и челобитных имя его почти всегда стоит на первом месте, после членов собора, и он постоянно подписывался к этим документам за себя «и вместо детей своих духовных, которые грамоте не умеют». Леонтий был старообрядцем до известной степени фанатиком. Но при этом он не был свободен и от страсти честолюбия и сопряженного с нею угодничества. Таким он оставался до самого усмирения в 1676 году Соловецких монахов. Пред самым усмирением, именно в январе 1776 г. Леонтий, после смерти своего духовного сына казначея Мисаила, взял себе ключи от казначейской палаты, без всякого согласия на то братии и таким образом сделался казначеем. В этом звании он встретил в монастыре воеводу Мещеринова, который не казнил его только «ради взыскания монастырской казны»²¹⁴.

Когда архимандрит Варфоломей был в монастыре, священник Леонтий, по словам приходивших к Геронтию с жалобой на Леонтия священников, «во всем угождал и последовал ему Варфоломею, чтобы славы и чести и милости (архимандричей) не отпасти. Но лишь только Варфоломей отправился в Москву и монастырские мятежники – строгие старообрядцы, стали заявлять свои права на верховное управление монастырем, Леонтий вдруг «перекинулся в другую сторону» т.е. перешел на сторону фанатиков, подозревавших Варфоломея и уставщика Геронтия с товарищами в склонности к новым порядкам. Чтобы убедить строгих старообрядцев в том, что он не имеет никакого общения с еретиками, каков сам Варфоломей и Геронтий, Леонтий начал «хулу полагать» на тот церковный порядок, который соблюдался при Варфоломее, – стал самого Варфоломея «со всем монастырем осуждать и священников оглашать». Этого мало: Леонтий хотел сделать некоторые изменения в заведенных Варфоломеем порядках богослужения, которые казались ему с примесью нововведений. Между прочим, при архимандрите Варфоломее во время соборного совершения литургии, по примеру Новгородского митрополита, было принято, чтобы со служащие священники, когда настанет время приобщения святых тайн, подходили к святому престолу и приобщались: с северной страны – тела Христова, а с летней (южной или правой) – пречистой крови Спасителя. Но, по всей вероятности, раньше, до Варфоломея, был в монастыре не этот порядок приобщения священников: должно быть, священники приобщались и крови Христовой с северной стороны престола. Но крайней мере, священник Леонтий хотел теперь из угождения ненавистникам всяких перемен установить этот порядок. Как старший священник, которому при соборном служении, за отсутствием настоятеля приходилось всегда быть первенствующим, он стал требовать от священников, чтобы они подходили к нему для приобщения и тела и крови Христовой с левой стороны. Некоторые священники, вероятно, из старших, соглашались с Леонтием, и не только сами приобщались тела и крови с левой стороны, но и других в свою очередь побуждали к тому же. Между тем было не мало священников, вероятно из молодых и умеренных старообрядцев, которые не решались изменять обычай приобщения, введенный Варфоломеем; они не решались с одной стороны потому, что видели непостоянство в самом Леонтие, который при Варфоломее сам приобщался крови с правой стороны престола и называли его за это «человекоугодником и переметчиком»; с другой, – потому, что «если бы было какое прегрешение в божественной службе», т.е. в новгородском порядке приобщения, «то Варфоломей не стал бы сам приобщаться по этому порядку и не молчал бы». Так как споры происходили в самом «святилище Божием» в момент совершения страшных тайн, то поэтому, более совестливые священники и пришли к Геронтию, предлагая, чтобы он шел к келарю, как заменявшему в монастыре настоятеля, и говорил бы ему, «чтобы впредь в алтаре смут не было». Геронтий, действительно, ходил к келарю Савватию и говорил ему, чтобы он приказал священникам, «чтобы в божественней службе у них было у всех единогласно». Но келарь не хотел вмешиваться в алтарное дело и ответил Геронтию; «нам де ваше алтарное незаобычай, мне де до того дела нет»²¹⁵. Так начался в монастыре священнический раскол, который существовал до самого возвращения Варфоломея в монастырь, несмотря на две посланные от него с тороса грамоты о восстановлении принятого порядка богослужения¹.

Вопрос о приобщении священников во время служения литургии касался исключительно священнослужителей. Поэтому Варфоломей, возвратившись в монастырь, и решал его с одними священниками и диаконами, не призвав к участию даже соборных старцев, которым «алтарное дело незаобычай». К обсуждению вопроса 16 февраля в монастырскую трапезу приглашены были все священники и диаконы. При самом обсуждении архимандрит Варфоломей снова выставил на вид порядок приобщения, существующий в Новгороде, который он сам и многие священники видели лично. Споров и возражений против этого ни от кого не последовало, потому что Соловецкие священники насколько были храбры и склонны к мятежам без настоятеля, настолько скромны и покорны в присутствии его. Сам Леонтий, главный виновник алтарных смут, был безмолвен, чтобы славы, и чести, и милости архимандричей не отпасть. Следуя опять новгородскому порядку приобщения, собрание своим «излюбным приговором» постановило: «пречистое тело Христово во время святого причащения подавать (от предстоящего архимандрита, или старшего священника со служащим священникам и дьяконам) как я, архимандрит Варфоломей принимал в соборной церкви Новгорода и Великих Лук у преосвященного Макария митрополита; и которые священницы и дьяконы ставлены в великом Новгороде, после меня принимали пречистое тело с северной страны, а пречистую и животворящую кровь Господа нашего Иисуса Христа с летнюю (южною) страну, так и ныне принимать».

Таким образом всякие споры и недоумения священников были разрешены; алтарный мятеж был прекращен. Виновники возмущения остались без наказания, потому что во главе их стоял Леонтий – духовный отец самого настоятеля. Но чтобы и вперед не происходило подобного рода недоумений, взаимных укоризн и вражды, столь соблазнительных для прочей братии, Варфоломей со священниками и дьяконами тем же «излюбвым приговором» от 16 февраля взаимно обязали друг друга не вводить в богослужение «никаких ново вводных чинов под опасением «смирении монастырским жестоким смирением». «А кто будет от нас священников и дьяконов», говорится в приговоре 16 февраля, «какие вводить ново вводные чины без государева указу и без святительского веления, или друг друга укорять ново вводным в чины, а подлинно не доведет, и тех смирять монастырским жестоким смирением; а буде я, архимандрит, стану преввращать чины церковные и вводить чины новые без государева указу и без святительского веления и им священникам и дьяконам мне о том говорить безстудения, а где я, архимандрит, не послушаю, и им на меня писать к великому господину преосвященному митрополиту, кто будет в великом Новгороде; а буде мы священники и дьяконы, умысла каким умыслом, и не с общего совету, или друг друга послушан, на государя отца своего, архимандрита Варфоломея, станем писать в великий Новгород преосвященному митрополиту, кто будет в великом Новгороде, и про наши какие затейные умыслы и письма до-пряма сыщется, и ему отцу вашему, архимандриту Варфоломею за те затейные умыслы и письма нас смирять монастырским жестоким смирением без пощады и отлучать от божественной службы»²¹⁶.

Положение дела с 1663 до 1666 г. – Спокойствие и тишина в монастыре при старых церковных порядках. – Подметные письма от мятежников с целью возмущения братии. – Вызов Варфоломея в Москву и посланная с ним к царю первая Соловецкая челобитная о старой вере. – Раскаяние Варфоломея и некоторых монахов из его партии.

Результатом «излюбного» приговора 16 февраля 1663 года было некоторое спокойствие в монастыре, продолжавшееся до вызова в 1666 году архимандрита Варфоломея в Москву. Архимандрит Варфоломей и священники, дав друг другу клятву не вводить в богослужение никаких ново вводных чинов под опасением доноса друг на друга высшему начальству, действительно, перестали делать какие бы то ни было изменения в порядке богослужения, установившемся в монастыре долгим временем и огражденным при архимандрите Илье братским приговором 8 июня 1658 года. Сам Варфоломей с этих пор стал служить примером для других в строгом соблюдении старых порядков. Он служил по старым служебникам, на просфорах с восьмиконечным крестом; благословлял двуперстным сложением и т.д. «По нынешней к Москве поезд», говорил он 13 июля 1666 г. в Москве на соборе, «служил по старым служебникам потому что в Соловецком монастыре при прежнем архимандрите Илье того Соловецкого монастыря и всей братии учинены приговоры, что им новосправных печатных служебников не приимати, служити по старым служебником.... А благословлял рукою по нынешний Московский уезд по-прежнему, (т.е. двуперстным, а не именословным сложением) а ныне, как приехал к Москве, благословляю рукою так, как изложено на соборе. А кресты на просфорах в Соловецком монастыре и до ныне по старому, и о том к нам указу не бывало, и от него, архимандрита, повеления не бывало-ж»²¹⁷. Соборные старцы, в свою очередь, стояли за неприкосновенность старых порядков не меньше, если не больше, чем сам Варфоломей. Когда в 1665 г. как мы уже видели, старец Герасим Фирсов в Исаковской пустыне напомнил Варфоломею о новых служебниках, то Варфоломей только промолчал, а между тем келарь Савватий Абрютин и казначей Боголеп «на него Герасима шумели, чтоб не говорил архимандриту про ново исправные служебники»²¹⁸. Этою решительною уступкой в пользу строгих старообрядцев Варфоломей с соборными старцами с одной стороны успокоили Соловецкое братство, до сих пор подозревавшее Варфоломея и некоторых священников в склонности к нововведениям; с другой – отняли у недовольных Варфоломеем и любящих мятежи монахов самое верное средство к возбуждению волнений и восстаний в братстве и мирянах. В тоже время, снискав этим путем доверие в братстве, Варфоломей с своими советниками мог теперь смелее смирять неспокойных людей, не опасаясь общего братского восстания, и действительно смирял. Между 1663 и 1666 гг. смиряемы были, например, соборные старцы:, Герасим Фирсов с отставкой от собора за воровство и пьянство, Александр Стукалов за отнятие у торгового человека Ивашки Корнилова 16 ведер вина и за то, что водился в монастыре «с ведомым вором», молодым червцом Питиримом, который в 1664 г. «зарезал до смерти старца Мартирия, и за всякими худыми делами и за бездельными хульными письмами ходил».... и т.д. Упрочив таким образом спокойствие в монастыре, Варфоломей в 1664 г. отправился в Москву в полной уверенности, что братии теперь не из-за чего волноваться, в чем и не ошибся. Между тем, келарь Савватий Абрютин в том же году свозил в Новгород 13 человек молодой братии для посвящения в иеромонахи и иеродиаконы, которые тем менее могли выходить из покорности своему настоятелю, как люди, облагодетельствованные от него.

Но тем не менее, недовольные Варфоломеем по разным причинам старцы не оставляли своих намерений и попыток так или иначе мстить Варфоломею и волновать братию. По словам Герасима Фирсова с товарищами, пославшими на Варфоломея челобитную в 1666 г., они до этого времени «многажды об архимандритове бещинье к великому государю челобитные за руками посылали», но Варфоломеевы советники, «которых он в строителях на Москве держит, те их челобитные перенимали и выкупали, и на то монастырскую казну тащили и к великому государю не допускали»²¹⁹. Не имея успеха в челобитных, недовольные и неспокойные монахи в последнее время начали пугать Варфоломея и волновать братию подметными письмами. Так Варфоломей в своей челобитной к царю в 1666 г. между прочим писал: «да в нынешнем во 174 (1666) году сей зимы, в Соловецком монастыре учали быть письма подметные у гробницы преподобного отца Германа, и те письма у той гробницы поднял инок Кирил». Но «набежал на него Корила дьякон Нил и те письма у него из рук взял, а сказал: я де те письма отдам мне, архимандриту, и с теми письмами он, дьякон ходил по кельям к своим единомышленникам, к попу Трифону и к иным, чтобы мятеж в братии учинить, и после те письма отдал отцу моему духовному и своему, священнику Леонтию, а сказал: тех де писем никому он, Нил, не объявлял, и те письма отец мой духовный, священник Леонтий сжег на огне, а те де письма писаны неведомо углем, или будет спицею; а то де письмо попись походило на письмо старца Геннадия; и то знатно, что то дело составное, и по сыску за то он, Нил, смирян, и рнясь тому тот Нил ныне всякие на меня, архимандрита, затейные наносы составляет»²²⁰. Таким образом и этот способ к возмущению братии не удался; в монастыре тишина и спокойствие, водворенные 16 февраля 1663 г., не нарушались.

Между тем в конце 1665 года из Москвы в Соловецкий монастырь последовал царский указ, повелевающий архимандриту Варфоломею явиться в Москву на имеющий составится знаменитый церковный собор 1666–1667 гг.²²¹.

Известна главная цель созвания собора 1666 года. Борьба духовных и светских властей с Никоном, который в последнее время стал заявлять свои права на патриаршество и даже в 1664 г. по предложению Зюзина являлся было в Москву, чтобы вступить на патриарший престол, провозглашая в тоже время в своем уединении анафему своим недоброжелателям, каков блюститель патриаршего престола митрополит Питирим, – эта борьба, наконец, надоела самим врагам Никона, тем более, что она не приводила к желанным результатам, а только служила к расстройству церковных дел и была большим соблазном для всего русского народа. Поэтому все духовные и светские власти, не исключая самого царя, желали конца этой борьбы и восстановления прежнего церковного порядка с законным, притом, отрешением от патриаршества Никона и выбором на место его нового патриарха. Но никто не знал, как это сделать. Мы видели, что в 1666 г. было напрасно испытано врагами Никона самое сильное средство к его удалению от патриаршества – созвание собора почти всех русских иерархов. Но оставалось еще одно средство к достижению цели, – это – созвание нового собора, с приглашением на него восточных патриархов, которые имеют полное право произнести беспристрастный суд над русским патриархом, как духовные особы, равные ему и независимые от него. Это последнее средство было подсказано царю Алексею Михайловичу прибывшим в Россию бродячим греческим митрополитом Паисием Логаритом, и принято было с радостью. Предлагая царю такой способ суда над Никоном, льстивый грек прибавил: «и тотчас достигнешь твоего желания» (т.е. удаления Никона от патриаршества). И вот в 1665 г. были посланы от царя на восток ко всем патриархам пригласительные письма в Москву на собор. Между тем в начале 1666 г. в Москву уже собрались русские иерархи и, в ожидании прибытья патриархов, занялись обсуждением вопроса о старообрядчестве, охватившем почти всю Россию и угрожавшем народным восстанием²²². Соловецкие монахи хорошо знали главную цель созвания собора· знали они и то, что на соборе не обойдется без обсуждения вопроса о старообрядчестве, тесно связанного с судьбой патриарха Никона. При этом, они питали большие надежды на восстановление старых порядков, предполагая, что сам царь и некоторые из русских иерархов будут на соборе защитниками старины; но в тоже время они, по-видимому, не мало и опасались за неприкосновенность старых порядков, в виду прибытья на собор восточных патриархов, чистота веры которых давно подвергалась в глазах русского народа сильным подозрениям. Подобного рода соображения привели монахов к мысли послать с архимандритом Варфоломеем в Москву к самому царю челобитную о том, чтобы старые церковные порядки были оставлены, по крайней мере, в Соловецком монастыре. Архимандрит Варфоломей пока жил одними надеждами с Соловецкой братией и потому не отказался взять с собой челобитную. По словам старца Герасима Фирсова Варфоломей был даже составителем черновой челобитной. «Та челобитная», говорил Герасим на соборе 1666 г. «писана с повеления архимандрита Варфоломея, какову он челобитную прислал в монастырь (вероятно с дороги) черную, а слышал он, Герасим, про тое черную челобитную от келаря Савватия Абрютина, да от казначея старца Боголепа»²²³. Во всяком случае, челобитная была написана с ведома и согласия Варфоломея, в чем он сам сознавался в Москве на соборе 1666 г. Он говорил об этом на соборе следующее. «А как он, архимандрит, ныне поехал к Москве и Соловецкого монастыря вся братия и больничные говорили, чтоб ему, архимандриту, бить челом великому государю и о том, чтоб у них в Соловецком всякой церковной чин был по прежнему, и он им говорил, чтоб они о том написали челобитную великому государю, и после того он из монастыря поехал к Москве, и вскоре выехал на торос (прибрежный лед) на край моря, и стоял шестеро суток, и к нему из монастыря прислали челобитную написав, и он той челобитной не принял, для того, что написана не согласна, и они прислали к нему подьячего Ивана Захарьева, и он (архимандрит) не дождавшись того Ивана на море, с судна спустился, и он (Иван) с берега, стоя, говорил ему, как написать челобитные согласнее, и он (архимандрит) ему сказал как смыслят и как лучше, так бы и написали, и они же (братия) после того написав челобитную, послали за руками за ним на берег, и с тою челобитною тех посыльщиков во льдах занесло в море, и они (монахи) написав другую челобитную заручную, прислали к нему архимандриту к Вологде, и он ту челобитную принял»²²⁴. Из письма келаря Савватия к Варфоломею от 14 февраля видно, наконец, что челобитная составлялась и рассматривалась на соборе при всем братстве. «Советовав, государь», писал Савватий, «на соборе мы с братией написали великому государю челобитную за братскими руками о церковном чину и о уставе, как до днесь чин предлежит, и послали к тебе, государю отцу нашему, с кормщиком с Герасимом с двинянином»²²⁵.

Написана челобитная, действительно, от имени настоятеля и всего братства. «Бьют челом», говорится в ней, «твои, государевы, царские нищие богомольцы, Соловецкого монастыря архимандрит Варфоломей, келарь чернец Саватей, казначей чернец Варсанофей, священницы и дьяконы, и вся братия и больничные». Но подписана далеко не всем братством. Из соборных подписались только келарь, казначей и три чернца; из священников – Леонтий и других пять человек за себя и за своих духовных детей, не упоминая, впрочем, имена их; из дьяконов – Нил и других шесть человек, наконец, из монахов только десять человек (в том числе два уставщика, соборный и больничный), всего 27 человек, если не считать безграмотных и непоименованных духовных детей, за которых подписывались священники²²⁶. Между тем Соловецкое братство состояло почти из 1000 человек. Ни в каком случае нельзя предположить, чтобы в монастыре на этот раз нашлось грамотных только 25 человек. Между подписавшимися не видно таких личностей, как уставщик черный поп Геронтий. Но из подписавших старец Герасим Фирсов на Московском соборе говорил, что он «приложил к той челобитной руку страха ради». Очевидно, что в составлении челобитной не было общего согласия братии, и принудить к тому всех не соглашавшихся соборные старцы без настоятеля были не в состоянии. Не подписал челобитную, наконец, сам Варфоломей, имя которого в ней было поставлено первым, и которому, для подписания, оставлено было место. Получив челобитную в Вологде, он, вероятно, сообразил, что подписать ее можно будет и в Москве, если обстоятельства будут благоприятствовать тому, но они не по благоприятствовали, и таким образом он не счел нужным навлекать на себя лишней вины²²⁷.

Эта первая Соловецкая челобитная о старой вере коротка и не заключает в себе никаких особенностей. Монахи не пускаются ни в какие обсуждения Никоновых новин, даже ничего не говорят про них, а просто и смиренно умоляют государя, чтобы он позволил им остаться при установившемся в монастыре церковном чине и уставе, так как они с тем поступили в монастырь, чтобы хранить и соблюдать предание Соловецких чудотворцев. «Пожалуй нас нищих своих богомольцев», писали они, «не вели, государь, в своем царском богомолье, в Соловецком монастыре, предания преподобных чудотворцев Зосимы и Савватия, церковного чину и уставу, переменить, дабы нам нищим твоим царским богомольцам, в предании святых чудотворцев препроводить дни своя, как и прежние отцы наши»²²⁸. Вот все содержание этой челобитной.

Соловецкие монахи-челобитчики были вполне уверены, что Варфоломей сам лично представит их челобитную к царю, и при этом будет просить царя об удовлетворении желания их. Келарь Савватий в своем письме в Вологду, с препровождением челобитной, между прочим, писал Варфоломею от лица всей братии: «и тебе-б, государю, пожаловать, с тою челобитною у великого государя милости попросить, как тебя, государя отца нашего. Бог наставит»²²⁹. Но архимандрит Варфоломей, как мы уже знаем, был не из твердых старообрядцев. Поэтому он, как скоро прибыл в Москву и увидел, что сам царь и собравшиеся со всей России иерархи не благоволят к старообрядчеству, напротив, готовят на всех не подчиняющихся новым порядкам анафему, то счел за лучшее оставить челобитную при себе. «И на Москве будучи», говорил он на соборе 13 июля 1666 года, «у себя тоя челобитную удержал, великому государю на соборе не подавал, потому что писана та челобитная не о деле». Только, когда члены Московского собора стали спрашивать его «от кого в Соловецком монастыре мятеж чинится в наречном пении и в ново исправных печатных книгах», он «вместо имянной сказки, подал заручную Соловецкую челобитную» собору сказав, что «как великого государя указ будет, и против той челобитной заручной кто будет противен, и он объявится»²³⁰. Таким образом Соловецкие монахи-челобитчики обманулись в Варфоломее.

Но этого мало. Варфоломей не только не представил к царю Соловецкой челобитной, он даже 13 июля 1666 г. пред собором принес полное раскаяние в том, что до сих пор был на стороне старообрядчества, оправдываясь, впрочем, что к этому был вынужден условиями Соловецкой жизни, т.е. тем, что старообрядчество в монастыре было утверждено при архимандрите Илье братским приговором, а указов об отмене его ни из Новгорода, ни из Москвы получаемо не было. Варфоломей с этого времени занял место между членами Московского собора²³¹.

Теперь Соловецкие монахи – строгие старообрядцы увидели на деле нетвердость Варфоломея в старообрядчестве, в чем справедливо его подозревали до 1663 г. Вслед за Варфоломеем стали приносить раскаяние и переходить на сторону православия друзья и советники его, старообрядчество которых точно также держалось только условиями Соловецкой жизни. Так раскаялись прибывшие с Варфоломеем из Соловецкого монастыря соборные старцы Игнатий и Иринарх Торбеев (поставленный теперь в строители московского подворья) и бывший Московский строитель Иосиф (впоследствии Соловецкий архимандрит, не принятый братством)²³².

В монастыре между тем началась страшная борьба Герасимовской партии с Варфоломеевской, которая без своего настоятеля скоро очутилась от мятежников, «как за приставом».

Дело о перемене настоятеля Варфоломея. Тайный заговор некоторой братии против Варфоломея. – Челобитная старцев Герасима Фирсова, Александра Стукалова и др. о новом настоятеле, с обвинениями на Варфоломея. – Челобитная келаря Савватия с братией на Александра Стукалова с товарищами. – Оправдания и челобитная Варфоломея на Герасима Фирсова с товарищами. – Дознание по челобитным на месте, произведенное Ярославским архимандритом Сергием. – Новые власти в монастыре. – Новая братская челобитная на Варфоломея, отправленная в Москву с Александром Стукаловым. – Новое следствие, порученное стольнику Хитрово. – Смена настоятеля Варфоломея.

С прибытьем в 1666 г. в Москву Соловецкого архимандрита Варфоломея правительству духовному и гражданскому в первый раз стало известно все, что произошло в Соловецком монастыре в течении десяти лет по поводу выхода в 1655 г. нового служебника. Варфоломей, сообщая собору о положении дел в монастыре, указал даже на некоторых из главных вождей Соловецкого старообрядчества, каковы: архимандрит Никанор, князь Львов, старец Герасим Фирсов и др. Но правительство, по-видимому, пока не придавало особого значения Соловецкому упорству. Оно надеялось, что вызов, например, в Москву главных вождей возмущения и увещания остальной братии скоро водворят в монастыре мир и новые порядки. В этом роде предпринимались со стороны правительства меры к покорению Соловецкой братии до 1669 г., пока не пришлось разубедиться в них. Кроткие меры правительства, как оказалось после, делали Соловецких старообрядцев только более упорными. Последние из этого заключали, что само правительство стоит не твердо на своем пути и необходимо должно будет уступить, когда увидит их непоколебимость на своем пути. Особенно монахи рассчитывали на снисхождение к себе и на заступничество пред собором 1666–67 гг. со стороны кроткого и благочестивого царя, которого с этою целью и осыпали своими челобитными, не имея почти никаких сношений с духовными властями. Под влиянием такого рода надежд старообрядческие страсти, довольно уже развывшиеся в братстве, с 1666 г. стали обнаруживаться в противлении власти, как духовной, так и гражданской. Прежде всего они обнаружились в стремлении братии во что бы то ни стало удалить от настоятельства архимандрита Варфоломея, как человека для многих ненавистного и ненадежного в старообрядчестве, и поставить на его место проживавшего в монастыре на покое с 1660 г. Саввинского архимандрита Никанора, или кого ни будь другого из среды своей.

Вопрос о новом настоятеле поднят был в монастыре вслед за отъездом Варфоломея и произвел в братстве, как увидим, нечто в роде междоусобия. Он в тоже время имеет самую тесную связь с Соловецким старообрядчеством, потому что главною причиною нежелания братии иметь Варфоломея своим настоятелем была именно нетвердость его в старообрядчестве, а затем и обращение к церкви, хотя эта причина и не высказывалась прямо. Но наше внимание прежде всего и невольно останавливается в этом вопросе на первом кандидате на настоятельство, архимандрите Никаноре. Тут нельзя не подозревать некоторых интриг со стороны самого Никанора. Никанор, как мы уже знаем, был непримиримым врагом Никона и его реформы; потому, что Никон пренебрегал его участием и услугами в деле реформы, и таким образом отнял у него случай отличиться и подняться по иерархической лестнице на несколько ступеней выше. не заступился в этом случае за него и царь Алексей Михайлович, пред которым Аввакум, Неронов и др. враги Никона и мнимые ревнители древнего благочестия рекомендовали Никанора, как одного из достойнейших кандидатов на архиерейскую кафедру²³³. И Никанор оставил Москву, где для него не предвиделось ничего хорошего в будущем. Перебравшись в Соловки, он споро занялся составлением нового плана борьбы с своими обидчиками. В этом нас убеждают его сношения с московскими врагами Никона, каков протопоп Аввакум²³⁴. К крайнему сожалению мы не знаем подробностей сношений Никанора за это время с первыми русскими расколо-учителями, но в оппозиционном характере их сомневаться было бы совершенно неосновательно. С другой стороны, нельзя сомневаться и в старообрядческой пропаганде Никанора между Соловецкой братией; об этом свидетельствуют жаркая защита его старых церковных порядков пред посланным из Москвы в монастырь архимандритом Сергием²³⁵, и самое предназначение его в настоятели. Действительно, он, живучи в монастыре, никогда не думал быть и не был ни «затворником», ни «молчальником», постоянно вращался между братией и мирянами и понемногу раздувал в них дух недовольства против власти и, в частности, против Варфоломея, не без оснований рассчитывая занять его место. Расчет был верный: около него скоро образовался тесный кружек почитателей, по преимуществу из строгих старообрядцев и обиженной от Варфоломея братии. В бытность Варфоломея в монастыре, когда старообрядчество оставалось в полной силе и когда ему не грозила никакая опасность, эти почитатели Никанора, как и он сам, ничем особенно не выдавались, ни к чему по-видимому не стремились. Но вот из Москвы стали получаться тревожные слухи о предстоящем соборе против приверженцев старины, и нетвердый в старом благочестии Варфоломей оставил монастырь. Небольшой в начале кружек поклонников Никанора стал быстро увеличиваться и теснее сомкнулся около него. В виду опасности, грозившей старообрядчеству, братии естественно было рассчитывать на Никанора, как на защитника старообрядчества, потому что он когда-то пользовался особенным благоволением царя и теперь еще не совсем лишился этого благоволения, а между тем был, по-видимому, самым строгим ревнителем по старому благочестью. Отсюда оставался один шаг до провозглашения его настоятелем. Никанор понимал это и вовсе не думал уклоняться от этой чести. В надежде, может быть, скорого провозглашения себя настоятелем и в видах окончательного сближения с братией, он в 1666 г. отказался от поездки в Москву, куда приглашался вместе с Варфоломеем особым царским указом, ссылаясь на зимнее время и свою старость. «Милости у тебя, государь, прошу», писал он царю по этому поводу, «не положи на меня, твоего богомольца, своего царского гневу, что я к Москве со отцом нашим не поехал, не для ради упрямства, но для ради немощи: старость, государь, постигает, болезни приходят; и летнею порою с великою будет нуждою моя поездка, а ныне путь такой скорбный, и молодым людям нужда и скорбь великая». Никанор, очевидно, не ожидал себе ничего хорошего от этой поездки, напротив можно было опасаться разлуки навсегда с полюбившей его Соловецкой братией. Это опасение его ясно проглядывает в конце приведенной отписки его к царю. «Смилуйся государь царь и великий князь Алексей Михайлович, пишет Никанор в заключение, попомни твою царскую ко мне милость и духовную любовь, в том меня прости, да и впредь меня пожалуй, нищего твоего богомольца, оставь меня на моем обещании за тебя, государя, Бога молить и за весь твой царский род, и за мои грехи плакать»²³⁶... Из-за этого, вероятно, опасения он не поехал в Москву и по вторичному царскому приглашению, посланному в мае 1666 года²³⁷. Впрочем, пред царем и другими властями гражданскими и духовными Никанор и виду не подавал, что он желает быть Соловецким настоятелем, не подписался ни к одной братской челобитной о новом настоятеле, хотя ко всем прочим, касавшимся веры неопустительно подписывался. Он предоставил хлопоты о себе самой братии, как будто бы без ведома даже его. Не вдруг и братия пришла к общему соглашению поэтому делу. Начало положили немногие, более заинтересованные делом старцы, которые и составили по этому поводу тайный заговор против Варфоломея.

В предшествующей главе мы уже говорили, что при архимандрите Варфоломее в Соловецком монастыре образовались две партии: партия умеренных старообрядцев, с самим Варфоломеем во главе, и партия старообрядцев строгих до фанатизма, вождями которой были попеременно личности в роде дьякона Нила, не стеснявшегося говорить пред братией, что сам царь от Никона научен арсеньевой ереси, – служки Сидора Хломыги, поднявшего на ноги всех мирян по поводу не точно отслуженной иеромонахом Геронтием литургии, и им подобные. К этой последней партии примыкали стекшиеся в монастырь от преследования властей ученики Аввакума и Лазаря, каков Никанор, опальные, в роде кн. Львова и Саввинских старцев и т.д., сюда же принадлежат и заговорщики. Партии стояли друг к другу всегда во враждебном отношении и нередко сталкивались между собою при возникновении религиозных вопросов. Но когда Варфоломей со священниками, дьяконами и уставщиками в 1663 г. положили не вводить в богослужение никаких ново вводных чинов, партии лишены были главного повода к столкновениям и как бы несколько сошлись между собою. Но в действительности союз партий и теперь был слишком не прочный, потому что у большинства союзников, кроме старообрядчества, были личные счеты, вызывавшие их к столкновениям между собою. Из этих личных счетов возник вопрос о новом настоятеле, произведший полный разрыв мнимого союза партий и продолжительную борьбу их между собою, кончившуюся поражением партии умеренных.

С отъездом Варфоломея в Москву во главе умеренных старообрядцев стоял келарь Савватий с собором из преданных Варфоломею старцев, которые и управляли теперь монастырем. Во главе же строгих были старцы Герасим Фирсов, Геннадий, Александр Стукалов, Ефрем Каргополец, Иона Брызгало; попы Никон, Пафнутий и др. Все это были люди энергичные и большею частью молодые. «И челобитчиками приехали они», писал про них Варфоломей царю, «старцы молодые и в монастырских службах нигде не бывали (?), а наперед сего таких молодых старцев из монастыря к великому государю в челобитчиках не отпускали»²³⁸. «А тот старец Александр (Стукалов)», писал келарь Савватий, «человек молодой и был под началом у черного попа Мартирия не многое время»²³⁹. Не смотря, однако на их сравнительную молодость, почти все они испытали уже приказную службу, побывали в числе соборных, а Александр и теперь еще оставался соборным членом²⁴⁰, – следовательно, были людьми опытными и влиятельными в монастыре. Наконец, все были непримиримыми врагами своего настоятеля Варфоломея, потому что не раз от него были наказаны²⁴¹, и поэтому давно не желали видеть его своим настоятелем. С этою целью они, по их словам, несколько уже раз посылали на него к царю за руками свои челобитные, но они никогда не доходили по назначению, потому что в Москве «угодники архимандричьи – строители подворья их выкупали и до царя не допускали»²⁴². С отъездом Варфоломея в Москву им представлялось много надежд к осуществлению своего давнишнего желания. Масса строгих старообрядцев из братии и мирян, проживавших в монастыре, смотрели на Варфоломея весьма подозрительно, и почти не питали никакой надежды, что он устоит в Москве против соблазнов, не изменив старообрядчеству. В этом убеждали братию его нетвердость в старообрядчестве, не раз проявлявшаяся в монастыре, и то, что он неохотно согласился взять с собой братскую челобитную к царю о вере; уехал из монастыря, не дождавшись окончания ее, так что нужно было посылать ее к нему в Вологду²⁴³. Приняв все это во внимание, старцы Герасим Фирсов с товарищами могли вполне рассчитывать, что к их заговору против Варфоломея большая часть братии отнесутся сочувственно и поддержат, когда это будет нужно. Кроме того в монастыре прошел слух, что Варфоломей, вызванный в Москву, получил на дороге царский указ, повелевающий ему не въезжать в Москву, а оставаться в Вологде, что, по мнению братии, свидетельствовало о царском гневе по отношению к нему²⁴⁴. И это со стороны старцев – Герасима с товарищами было принято как обстоятельство, благоприятствующее к возобновлению дела об удалении Варфоломея от настоятельства. И вот они задумали теперь возобновить оное. Началось составление новой челобитной к царю, тайно, конечно, от келаря Савватия с собором, от которых не только нельзя было ожидать ни малейшего сочувствия, напротив можно было встретить помеху. Вскоре была составлена челобитная от лица всей братии: соборных старцев, попов, дьяконов, рядовых и больничных старцев, служек и мирян. Все будто бы желают Варфоломея с «архимандричества переменить», как человека неспособного к управлению монастырем, и вредного по отношению к нравственному строю братства. В подтверждение сего, по словам келаря Савватия, было помещено в челобитную такое множество «доводных, составных статей, что и в уме не может вместиться». Вследствие этого челобитная вышла громаднейшая, на пяти столбцах самого мелкого письма старца Герасима». Оставалось только понабрать больше подписей и отправить. Но келарь Савватий с собором заблаговременно узнали об этом и поспешили принять все меры к тому, чтобы воспрепятствовать ее отправке. Келарю с собором в высшей степени желательно было отнять у мятежников челобитную и послать к архимандриту Варфоломею в обличение их и в доказательство своей преданности к нему. Но их власть в монастыре без настоятеля была слишком недостаточно для того, чтобы принудить мятежников к выдаче челобитной силой и угрозами. Напротив, они сами теперь были от них в некотором «утеснении», жили от них, что за приставом». Вместо насилия пришлось прибегнуть к унизительным просьбам и клятвам. Они предложили челобитчикам, чтобы те выдали челобитную им, дав клятву, что она не будет отослана в Москву, а будет в присутствии их изорвана и предана огню. Челобитчики после некоторого колебания согласились на предложение. «Да как тебя Бог понес к Москве», писал об этом к Варфоломею казначей Варсонофий: «и в ведомости нам почало быть, что объявилась челобитная на тебя быть с безвестными умыслы и лютым злохитрства Герасима Фирсова слог и письмо, и назаду рука сначала евожь а под ним брата твоего келейного Геннадия, да Александра, да Ефрема, да Брызгалова, да четырех попов пьяных безчинников, да чернеца опального Тишки, да двух чернецов ничевушек. И мы, государь, те челобитные всячески доступали и Бог поручил нам, – едва за клятвою нам отдали Герасим и Александр, что ее изодрать»²⁴⁵. Переданная соборным старцам челобитная, действительно, была в присутствии челобитчиков и братства изорвана и предана огню²⁴⁶. Так кончилась первая попытка Герасима с товарищами отправить на Варфоломея челобитную. Но неблагоприятный исход ее нисколько ни уменьшил энергии в челобитчиках и не принес желанного мира и спокойствия в взволнованном по этому поводу братстве. Напротив, эта неудача побуждала к новым более осторожным попыткам и новым волнениям. С этих пор мнимый союз партий разрывается навсегда, и начинается в братстве сильная междоусобная борьба.

Уничтожая переданную от старца Герасима с товарищами челобитную, соборные, вопреки данной клятве, сохранили у себя несколько лоскутков от нее для отсылки к Варфоломею. В свою очередь и челобитчики не думали выполнять данного соборным слова оставить свое намерение жаловаться на Варфоломея. Передавая челобитную для уничтожения, они только хотели через это снова сделать свой заговор против Варфоломея тайной для соборных, чтобы успешнее действовать. Действительно, пригласив в свой союз еще нового члена – ссыльного князя Львова, они немедленно написали новую челобитную, притом уже не на одного Варфоломея, yо и на келаря Савватия с товарищами. Челобитная была отдана в переписку дьячку Ивану Данилову. Но и на этот раз соборные проведали о челобитной заблаговременно. Им теперь удалось даже, не прибегая к унизительным просьбам и клятвам пред мятежниками, «вынуть челобитную у дьячка Ивашки»²⁴⁷. Между тем из Москвы прибыл в монастырь нарочный с царским указом, которым Герасим Фирсов призывался в Москву, 29 мая Герасим действительно отправился²⁴⁸. Таким образом план заговорщиков, по-видимому, совсем разрушился. Так по крайней мере думали соборные.

Довольные таким исходом столкновения с мятежниками, келарь Савватий и казначей Варсонофий поспешили сообщить Варфоломею обо всем, что произошло в монастыре по поводу возмущения против него братии; причем, для уверения Варфоломея, они послали к нему: несколько «одирков» от первой челобитной Герасима, целиком вторую челобитную, особую записку Варсонофия о проделках челобитчиков и «о враках княжьих» и несколько «распросных речей беглых чернцов»²⁴⁹. Савватий в своей отписке от 28 мая. высказав пред Варфоломеем свое сожаление, что ему с собором первой челобитной «никоторыми делы у себя удержать было не мочно», и изложив довольно подробно ее содержание, описывал положение дел в монастыре в таком виде: «и ныне Герасим с товарищи ко князь Михаилу Львову в келью приходят и на переходах сходятца, советуют безпрестани, хотя на монастырь, и на тебя, отца нашего, и на нас какое-то зло навести, и иные, государь, многие чернцы, которые за разные свои вины (сосланы в монастырь и наказаны) с миряны к ним приставают и мятежничают, а мы смирять их не смеем, и сами от них живем, что за приставом … Всех, государь, пуще тщатца на монастырь, и на нас, и на тебя всякое зло навести старец Геннадий, да Ефрем, да Иона Брызгало, – беспрестанно о том и попечение имеют»²⁵⁰. Судя по этому отзыву Савватия, положение дел в монастыре было по истине печально. Требовалась к поддержанию порядка сильная помощь со стороны высшей власти. Савватий и просил Варфоломея об этой помощи, «И тебе б, государь», писал он в заключение своей отписки: «пожаловать о том промысл учинить, чтоб великий государь князь Михайла Львова из монастыря велел вывесть, покаместа он со единомысленники своими какова зла не навели … Милости у тебя, государь, отца нашего просим, – пожалуй, государь, монастырь, и себя и нас чернцов от тех злых умыслов и тех чернцов коварства приопаси, как тебя Бог вразумит»²⁵¹. Но помощи ни от Варфоломея, ни от кого-либо другого Савватию с монастырским собором своевременно оказано не было.

Соловецкий келарь с собором, впрочем, могли утешаться пока тем, что еще далеко не все братство перешло на сторону Герасима. Многих удерживала от сообщества с Герасимом опасность со временем подвергнуться наказанию со стороны Варфоломея, который теперь был в Москве близь царя и властей, и который легко мог возвратиться в монастырь с новыми полномочиями карать и миловать братию. Кроме того, в монастыре было еще не мало простецов, которые верили, что. Варфоломей, взявший с собой братскую челобитную о старой вере, не изменит старообрядчеству, будет в Москве стоять за него твердо и отстоит, по крайней мере, для Соловецкой обители. Для подобной братии, если они не были обижены Варфоломеем и не питали к нему личной ненависти, не было особых побуждений присоединяться к партии старца Герасима Фирсова, хлопотавшей только об увольнении Варфоломея от настоятельства. Впереди мы увидим, как охотно подобные старцы пристали к партии Герасима и подтвердили теперешнюю челобитную своей челобитной, когда Варфоломей изменил старообрядчеству. К числу братии, державшейся подобного взгляда на дело Герасима принадлежит весьма замечательный старец Вениамин, который хотя и был отставлен Варфоломеем от должности ризничего, по по-видимому не питал к нему личной вражды. Нужно сказать, что Варфоломей раньше, чем сообщено было ему из монастыря, каким-то образом узнал о замыслах против него Герасима Фирсова и подозревал в соучастии с ним Вениамина, как одного из обиженных им. Об этом дошло до слуха Вениамина. И вот он вздумал особой отпиской разубедить Варфоломея в напрасном его подозрении. «Да что тебе, государь», писал он «известил кто о нас (вероятно Варфоломей подозревал не одного Вениамина), что будто мы с Ярасимом лучшие заводчики; ино, государь, Бог на то свидетель, что мы к тому делу коварному в совет не ходили и рук не прикладывали; и много нас привлачил (Герасим Фирсов) к своему совету, и зато нас укорял и говорить стал: «что де вы рук не приложили, ино на вас будет вся та беда»; и властем нас огласил и иным многим своим лукавством. И сам ты, государь, Ярасима ведаешь, что лукавство-то его прежь родилось. А что ты, государь, от службы переменить велел, от ризной, и чреду держати, и на том тебе, государю, челом бью на твоей отеческие милости, что потерпел нашему неразумию, и я елико сила моя была, тщился и тружался, ово своими руками, ово людьми, по твоему благословению. Точию о том молю твое преподобие, что впредь боюсь твоею гнева: ведают, государь, келарь и казначей, что моих рук и речей у его (Герасима) лукавых писем не было»²⁵². Впрочем, искренность этого заявления преданности старца Вениамина к Варфоломею представляется довольно сомнительною. Кроме опасности подвергнуться современен опале, в случае возвращения Варфоломея в монастырь, у старца Вениамина побуждением к заявлению своей мнимой преданности могло быть то, что он сам рассчитывал занять после Варфоломея место Соловецкого настоятеля: в челобитной Герасима он был рекомендован пред царем после архимандрита Никанора первым кандидатом²⁵³. В этом случае Вениамину необходимо было несколько замаскироваться пред Варфоломеем, чтобы тот не испортил в Москве дела. Во всяком случае в конце 1666 г. он с прочей братией признал вполне справедливою просьбу Герасима Фирсова²⁵⁴, сделался одним из жарких поборников Соловецкого старообрядчества: снова принял должность ризничего и пробыл в монастыре безвыходно до самого покорения монастыря в 1676 году от воеводы Мещеринова, который пощадил ему жизнь только ради взыскания монастырской казни²⁵⁵. Подобию Вениамину и многие другие из братии были на стороне Варфоломея, пока он не принес пред московским собором раскаяния в приверженности к старообрядчеству²⁵⁶. В этом заключалась с одной стороны неудача старца Герасима Фирсова в деле составления обще братской челобитной на Варфоломея; с другой – то, что келарь Савватий имел еще некоторую смелость отбирать челобитные и уничтожать, или отсылать их к Варфоломею.

Но как бы то ни было, Савватий с собором в конце концов не усмотрели, как Герасим с товарищами в третий раз написали задуманную челобитную и наконец отправили в Москву. По всей вероятности, она была увезена и представлена царю самим Герасимом, который по царскому указу в конце июня был уже в Москве и 1-го июля давал пред собором ответ в своих хулах на церковь. И на этот раз челобитная, как и первая разорванная, была написана от лица всего братства, соборных старцев, священников, дьяконов, церковников и т.д.²⁵⁷, хотя послана и «не за большими руками». Так твердо челобитчики были уверены в сочувствии к ним большей части братии!

Обширнейшая²⁵⁸ челобитная Герасима на имя царя Алексея Михайловича почти вся состоит из обвинений против архимандрита Варфоломея. Эти обвинения положены были в основание просьбы об удалении Варфоломея от настоятельства и должны были служить к убеждению царя в правоте ее. Впрочем, как увидим, монахи не допустили произвести точное дознание о поступках своего настоятеля и через это сами подорвали силу своих обвинений против него.

Расписав в самом не привлекательном виде своего настоятеля, челобитчики, в заключение челобитной, обращаются к царю с такой мольбой; «и ныне мы, нищие вся братия, единодушно молим твою, великого государя, благочестивую державу; милосердый государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великой и Малой и Белой России самодержец, пожалуй нас, нищих твоих государевых богомольцев, не дай твоего царского богомолья тому архимандриту Варфоломею, нестройным житием и пьянством запустошить, вели, государь, его переменить и про пьянство его, и про посулы, и про всякое его бесчинство вели, государь, сыскать, а на его Варфоломеево место вели государь быть в архимандритах нашему Соловецкому же постриженику, бывшему Саввинскому архимандриту Никанору, или ризничему священнику Вениамину, или по преданию великих чудотворцев, вели, государь, выбрать изо всей братии, кому Господь Бог благоволит и великие чудотворцы изволят, чтоб нам нищим от насильства и безчиннова пьянства архимандрита Варфоломея и от всякие обиды учеников его с обещания не разбрестись, и твое бы, великого государя, богомолье не запустело, А про бывшего архимандрита Никанора Саввинского, о житии его, как был при твоей государской милости, самому тебе великому государю известно, и преж того в дому великих чудотворцев, от юности своей и до ныне, житие иноческое опасно проходит; так же и ризничий священник Вениамин в дому великих чудотворцев пострижен лет с двадцать, и старцу своему поработал во иночестве и в неразсуднем послушании лет с пятнадцать, и житие живет иноческое без всякого зазору и хмельного питья и пьянова ни какова не пьет от рождения»²⁵⁹.

Составитель челобитной и главный «заводчик» монастырских смут старец Герасим Фирсов, 29-го мая, отпущенный в Москву и, по всей вероятности, лично представивший царю, или на соборе, свою челобитную, однако, после того, как принес пред собором (13 июля) раскаяние в хулах на церковь и послан был в Волоколамский монастырь, – не стал поддерживать Соловецкое дело о перемене настоятеля, не имея более к тому особых побуждений. Вместе с переменою убеждений и посылкой на жительство не в Соловецкий, а в Волоколамский монастырь, кончилась его роль в истории Соловецких возмущений; для него теперь Соловецкие смуты не составляли интереса, ему было все равно: Варфоломей ли останется в Соловках настоятелем, или будет Никанор. При самом отъезде из Москвы в Волоколам, Герасим, по словам Варфоломея, совсем примирялся с ним, и написал даже к нему «повинную челобитную», снимая с него все «ложные, затейные» клеветы. «А первый, государь, их заводчик и составщик Герасим Фирсов», писал Варфоломей царю в 1667 году, «как по твоему, великого государя, указу и по архиерейскому всего освященного собору послан был на Волок Ламской выосифов монастырь, и на поезде написал он, старец Гарасим, повинную челобитную своею рукою, прислал ко мне, богомольцу твоему, и тою. государь, челобитною он, старец Герасим, в прежнем своем составном ложном затейном челобитье меня, богомольца твоего, очистил, и та, государь, его старца Герасима челобитная у меня, богомольца твоего²⁶⁰.

Но исчезновение со сцены Герасима Фирсова прошло как бы никем не замеченным в монастыре, по крайней мере, оно не произвело ни малейшей перемены в убеждениях и стремлениях братии. Место главного заводчика в монастыре после Герасима немедленно занял соборный старец Александр Стукалов, человек молодой, не менее энергичный, и более устойчивый, чем Герасим. Этому старцу удалось восстановить против Варфоломея все братство и таким образом довести дело о перемене настоятеля до конца. У старца Александра Стукалова были свои личные счеты с Варфоломеем, так, как и он не раз был жестоко оскорблен от него²⁶¹. Поэтому он в задуманном Герасимом деле о смене Варфоломея с настоятельства принимал самое живое участие. Роль главного заводчика в монастырских смутах после Герасима он принял на себя тем более охотно, что видел постепенно увеличивающимся в братстве враждебное настроение против Варфоломея. Став во главе заговора, Александр Стукалов, кроме недовольной Варфоломеем братии, по примеру старца Герасима принял в свой союз до сорока человек опальных людей, с князем Львовым во главе, которые были недовольны уже не Варфоломеем только, но и вообще властью гражданскою и духовною, сославшею их на Соловки. Этот новый союз враждебной Варфоломею братии был настолько силен и дерзок по отношению к монастырской власти, что келарь Савватий с собором совсем теряли голову, не имея никаких средств к усмирению их и к поддержанию разрушающегося не по дням, а по часам строя монастырской жизни. Вот что они в июле месяце писали в своей челобитной к царю о союзе Александра Стукалова с опальными. те наши Соловецкие соборные старцы, Александр, да Геннадий, да отставленной соборной старец Ефрем, живут с опальными людьми за одно, и мятежи чинят, и воровские письма составливают, и умышляют, хотя твоему, великого государя, богомолью, Соловецкому монастырю, пакость учинить, и с теми опальными людьми сходятся на монастыре, и на переходех, и за Монастырем, и по кельям с опальными ночи просиживают; а как стрельцы караульщики их увидят, и они им уграживают и хотят побивать. А которым опальным людям, по твоему великого государя указу, чернил и бумаги давать не велено, и они наши старцы, Александр, да Геннадий, да Ефрем, чернил и бумаги подносят. А у которых опальных людей для бережения приставлены монастырские люди, и станут им говорить, чтоб они не сходились, и тем они людям уграживают смертным убийством, чтоб они про то нам не извещали. А как мы, твои государевы нищие богомольцы, соборные кельи чернцы, про то проведаем и опальных людей хотим посмирять за бесчиние, и те старцы нам опальных смирять воли не дают и во всем нам чинятся противны. А зде, государь, твое государево богомолье Соловецкий монастырь, место украйное: а опальных умножало, а живут самовольно. А мы нищие, твои государевы богомольцы, без твоего великого государя, указу и бояся от тех своих старцев Александра, и Геннадия и Ефрема Каргопольца, угрозов и крамолы и мятежей, смирять их не смеем»²⁶².

Действительно, Александр Стукалок с товарищами делал в монастыре что хотел: подстрекал братию к непослушанию соборным, устраивал бегство из монастыря опальных, иногда нападал на соборных и грозил им убийством. Под его покровительством и при его соучастии 24 апреля из монастыря сбежал ссыльный чернец Саввина монастыря Никита. Соборные напрасно посылали за ним в погоню на Онегу и на Двину, – нигде сыскать не могли. Дело кончилось тем, что был «учинен на берег заказ, если где объявится, чтоб весть в монастырь подали». В мае месяце сговорились бежать из монастыря князь Львов, черный поп Спиридон, дьякон Варлаам, – ученик известного уже нам старейшего из священников Леонтья, – чернцы Игнатий, Иоаким и Иринарх. 14 мая, во время братского обеда, все они, кроме князя Львова, действительно убежали; причем дьякон Варлаам предварительно ограбил своего старца попа Леонтья и взял с собой на сохранение от князя Львова золотой перстень, два ножа, оправленные серебром, ложку серебряную и штаны комчатые. Князь Львов не убежал с братией только потому, что замешкал в монастыре и пришел к назначенному месту на берег уже в то время, когда братия на маленьком судне пустились в море. Посланные из монастыря к судну погонщики, встретили его уже идущим обратно в монастырь. Впрочем, и братии не долго удалось погулять на свободе. За ними в погоню были командированы монастырские слуги на берет в монастырские вотчины и они были пойманы в Кожеезерской вотчине от монастыря верст за двести. Нужно сказать, что эти старцы и раньше бегали из монастыря и были схвачены на Двине верст за 300 от монастыря; тогда бегство им легко сошло с рук. Но теперь они, привезенные в монастырь и допрошенные, были посажены в тюрьму. Мало того, монастырские власти вскоре «вымяв их из тюрьмы, начали смирять монастырским смирением, чтоб на то смотря опальным людям неповадно было бегать из монастыря». Александр Стукалов с товарищами, при виде наказания старцев-беглецов, страшно вознегодовали, особенно против келаря, и решились отомстить ему за обижаемых. 28 июня, во время утрени в Преображенской соборной церкви, они подошли к месту Савватия, начали укорять его жестокими словами и угрозами за то, что он смиряет мятежников и беглецов, хотели «убить» его и «произвели в церкви мятеж многой, и крик и шум». Только сбежавшиеся на шум священники и братия спасли келаря от дальнейших оскорблений и побоев²⁶³. При помощи этой братии келарю Савватию удалось даже Александра Стукалова и его товарищей Геннадия и Ефрема за мятеж и бесчиние посадить в тюрьму. Но они, по-видимому, не долго оставались в тюрьме. В своей челобитной к царю, поданной вскоре после этого случая, Варфоломей между прочим писал: «и ныне ему, келарю, теж чернцы гилевщики беспрестанно уграживают смертным убийством»²⁶⁴. Этого они не могли бы делать, будучи в тюрьме. Во всяком случае в конце 1666 г. Александр Стукалок является опять самым энергичным деятелем между Соловецкими старообрядцами, и даже отправляется в Москву с полномочием от братии лично жаловаться царю на Варфоломея²⁶⁵. Между тем князь Львов, никогда не любивший себя стеснять в жизни, после неудачной попытки к побегу, тем более проводил житье зазорное, во всяком мятеже и «бесчинии»²⁶⁶.

Положение келаря Савватия с собором становилось со дня на день невыносимее, тем более, что и тот небольшой кружок братии, которая оставалась пока у них в послушании, готов был изменить при первом неблагоприятном известии из Москвы относительно поведения Варфоломея. В виду этой опасности и в сознании своего бессилия поддержать разрушающийся строй Соловецкой жизни, келарь с собором и некоторой братией в июле 1666 года вынужден был обратиться за помощью к самому царю. «Пожалуй нас, нищих твоих государевых богомольцев», писали они в своей челобитной, «освободи свое государево царское богомолье от таковых мятежников, и вели нам дать свою, великого государя, грамоту, чтоб нам опальных людей и своих старцев, которые мятеж чинят и бесчинно живут, смирять, чтоб в твоем государеве царском богомолье безмятежно было, а нам бы твоим государевым нищим богомольцам от мятежников и опальных людей, от их крамол и побегов, от тебя великого государя, в опале не быть»²⁶⁷. Митрополит новгородский Питирим сам представил царю эту Соловецкую челобитную. Но с помощью к Соловецким соборным из Москвы не слишком торопились. Там пока производились допросы Варфоломея, против челобитной Герасима и собирались послать в монастырь особого следователя.

В августе месяце 1666 г. по определению церковного собора должен был отправиться в монастырь с соборным повелением о принятии ново исправленных книг и чинов архимандрит Ярославского монастыря Сергий. На него и было возложено производство следствия, по челобитной старца Герасима.

Московские власти к этому времени уже начинали понимать грозное демократически-старообрядческое настроение Соловецкой братии. С соборном повелении прямо говорилось, что архимандрит Сергий посылается в монастырь «ради неповинующихся» из братии «нынешнему святых книг от греческого исправлению, послышимому в нас, и не приемлющих елико в словесех и чинех²⁶⁸... Поэтому Сергий послан был не один, а окруженный большой свитой и отрядом московских стрельцов. С ним поехали: Успенского собора поп Василий Федоров, Богоявленского монастыря, что в Москве за ветошным рядом, черный поп Иоасаф, черный дьякон Андреян, патриарший сын боярский Григорий Черновской, казенного патриаршего приказа подьячий Володимер Гурьев и сотник московских стрельцов Елисей Ярцов с командою из десяти стрельцов²⁶⁹. По важности поручения самому следованию их до монастыря была придана до некоторой степени внушительная торжественность. Они должны были ехать «на спех, на скоро». Всюду по пути были разосланы приказы, чтобы для них были готовы подводы, речные и морские суда, чтобы они были сопровождаемы командою добавочных стрельцов, чтобы о прибытии и отбытии их доносилось немедленно в Москву. Начальнику ямского приказа думному дворянину Нащокину, например, повелевалось заблаговременно распорядиться, чтобы по станциям сухим путем давались посланным «для великих церковных дел и сыскного дела подводы под верх и телеги с проводниками»²⁷⁰. Вологодскому воеводе стольнику Зубову с дьяком Бакуниным предписано было: «к прибытью Сергия с товарищами велеть изготовить: суда, для следования по рекам Сухоне и Двине, тотчас, не мешкая, к тем судам – кормщиков и гребцов, а для провожания – стрельцов, сколько человек понадобится. С Вологды отпустить их на тех судах до Холмогор, тотчас не мешкая ни часа, чтоб им на Вологде ни в чем задержания и мешкоты не было; а которого месяца и числа прибудут на Вологду и отправятся к Холмогорам, на скольких судах, с каким числом кормщиков и гребцов, и добавочных стрельцов, – обо всем этом отписать к великому государю»²⁷¹. Точно также в грамоте в Холмогоры Двинскому воеводе дворянину Чадаеву с дьяком Саблуковым говорилось: «а как архимандрит Сергий с товарищи на Колмогоры приедет, и вы бы им с Колмогор до Соловецкого монастыря велели дать ладью, и кормщика и гребцов добрых, а для провожания стрельцов; а будет в ладье зачем отпустить их немочно, и вы б его, архимандрита Сергия с товарищами велели отпустить в карбасах, или в каких судах легче и бережнее; а которого месяца и числа» и т.д.²⁷². Независимо от сего, Соловецкому архимандриту Варфоломею предписано было, что бы он немедленно послал в Вологду к Соловецким приказным старцам предписание о снабжении Сергия и его спутников «нескудным путевым обиходом и всяким столовым запасом» до самого Соловецкого монастыря²⁷³. Наконец, послана была особая грамота в Соловецкий монастырь к келарю Савватию и казначею Варсонофию с братией, которой повелевалось под опасением «быть в жестоком наказанье и в дальних ссылках» повиноваться архимандриту Сергию с товарищами «во всем без всякого прекословия»; давать ему, когда нужно будет, для церковных и сыскного дел в послуги монастырских служек, служебников и стрельцов: а как будет время ему ехать из Соловецкого монастыря, – отпустит его с честью, на берег проводить бережно и дать на дорогу до Вологды всяких обиходов и для провожания людей, сколько понадобится, чтобы ни в чем скудости им не было²⁷⁴. Благодаря всем этим распоряжениям и предосторожностям, Сергии с товарищами 5 октября доехал до Соловецкого монастыря благополучию. Но в приличном приеме и повиновении со стороны Соловецкой братии он должен был слишком разочароваться.

Соловецкие монахи, уже поджидавшие архимандрита Сергия, приняли его по заранее обдуманному плану. С первых же дней прибытья в монастырь, он был поставлен в самое неприятное и стеснительное положение. Вот что об этом он писал в своем донесении в Москву: «а как приехали мы в Соловецкий монастырь и они (солов. монахи) отведи всем нам только две кельи, где стоять, и те кельи малы; а где церковное и великого государя сыскные дела делать, и они ни какие кельи на то дело не дали, и приставили ко всем нам свои караулы, мирских людей с бердышами и с палками. А для церковных и сыскных дел посылали мы сотника московских стрельцов, и сына боярского и подьячего, патриарших и монастырских (Ярославского монастыря) служек, – к келарю Азарию²⁷⁵, и казначею и соборным старцем: и их монастырские Соловецкие караульщики с бердышами и с палками, не допуская их келий, становя допрашивали: «к кому идут и для какова дела»? и проводя до келий, об них докладывали караульщики, а они келарь и казначей и соборные старцы, сами не показывались и в келью не пускали, велели отвечать из окошек келейникам своим. А которых монастырских служек и стрельцов посылали мы за монастырь к ладьям своим, и караульщики их за ними ходили, и у людей наших с приезда и до отъезда нашего с бердыши и с палками стояли, и стоя по ночам на карауле промеж себя говорили: «дай де Бог, чтобы с берегов люди паши съехались побольше»! А что у них, какой был вымысел, и того не ведомо. Да сказывали московские стрельцы, Василей Федоров с товарищами, двадцать человек, слышали де они в Соловецком монастыре, переговаривали промеж себя Соловецкие мирские люди про такое дело: «которые де московские стрельцы ныне здесь в монастыре, тем и указ учиним; а которые за монастырем в ладьях, и тех захватим там, – будто де морем разбило: годится де их побить каменьями, – посланы де они от антихриста прельщать нас!» И они де, стрельцы, в те поры хотели идти и такие речи сказать мне, архимандриту Сергию, с товарищи: и они де мирские люди Соловецкие, их московских стрельцов, из монастыря протолкали, – «вам де здесь дела нет». И про то они, московские стрельцы, сказывали и дали сказку свою за рукою, и по их, Московских стрельцов, сказке я, архимандрит Сергий, с товарищи, о том посылали их келарю, и казначею и к соборным старцам, и сами в церкви им на соборе говорили, чтоб таковых мятежников сыскали и наказанье учинили: и они сыску и наказанья ничего не учинили»²⁷⁶. Так был принят в монастыре архимандрит Сергий! В этом положении ему приходилось думать больше не о том, чтоб в точности выполнить возложенные на него поручения, а о том – как бы благополучно и поскорее выбраться обратно из опасной среды отшельников. К этому он побуждался еще и тем, что в октябре месяце обыкновенно прекращается морской путь; малейшее промедление грозило опасностью остаться в Соловках на целую зиму, что не могло быть для него приятно. По этим двум причинам Сергий, лишь только убедился из нескольких бесед с монахами, что от них нельзя ожидать покорности ни по церковным, ни по сыскным делам, не стал оставаться в монастыре для более точного разбирательства монашеских дрязг. 11-го октября он уже выехал из Соловецкого монастыря обратно, взяв с собой бывшего келаря Савватия и князя Львова²⁷⁷. Монахи, впрочем, довольные тем, что Сергий не стал много беспокоить их, проводили его любезно, с почестями. Согласно царскому указу они выдали ему из монастырской казны на «харч от монастыря до Москвы» 200 р. и сверх того, как ему, так и его товарищам, и даже стрельцам, прибывшим с ним из Москвы, поднесли в почесть подарки. Самому Сергию поднесен, например, «образ чудотворцев окладной»; стрелецкому сотнику Ярцову образ преподобных и на оклад 2 р., патриаршему боярскому сыну Чуровскому 2 р.; московским стрельцам 5 р.; келейникам Сергия 5 р. и т.д.²⁷⁸

Тем не менее, архимандрит Сергий пробовал приступить к производству следствия по челобитным²⁷⁹. Он это должен был сделать потому, что имел об этом особый царский наказ. Чтобы в точности выполнить этот наказ, при котором были приложены челобитные: братии на Варфоломея и Варфоломея на братию, и роспись «бесчинствам и неистовствам» последних, архимандриту Сергию предстояло в монастыре по этому делу слишком много хлопот. Он должен был, удалив челобитчиков Александра Стукалова с товарищами в Айзерскую пустынь, «чтоб они у сыску не были», не однажды подвергнуть различным допросам «в церкви Божии, пред святым Евангелием Христовым, по Христовой евангельской заповеди по чиновной книге», все братство: келаря, казначея, соборных старцев, черных попов, дьяконов, церковников, служебных, больничных и прочих старцев, служек, трудников, даже на берегу монастырских крестьян и бобылей; при этом, конечно, не обошлось бы без множества очных ставок, без просмотра монастырских книг, приговоров и других письменных дел. Словом, Сергий должен был по обширнейшим челобитным, каждое обвинение той и другой стороны друг против друга обследовать беспристрастно, до точности, чтобы «сыскать все в правду». Но ему и думать было нельзя о столь многосложных занятиях в монастыре при тех условиях, в какие он был поставлен от братии. Главным образом, как мы уже видели, ему не доставало повиновения и содействия со стороны братии. И он поневоле должен был ограничиться в сыскном деле только следующим: раз, в одном из собраний по церковным делам, он «внезапно» спросил всех собравшихся монахов: не была ли послана от них к царю на своего настоятеля какая ни будь челобитная? Монахи, спрошенные врасплох, отвечали, что «они великому государю на архимандрита Варфоломея не челобитчики и челобитной писать николи не веливали». Так отвечали даже некоторые из тех, которые подписывались к челобитным Герасима и Александра. Но когда Сергий стал читать челобитную на Варфоломея, и когда братия услышали из ней «об архимандричьих и угодников его бесчинствах и монастырском раззорении», они спохватились, что сделали промах. Лишь только кончено было чтение, они, вероятно, еще подстрекаемые челобитчиками, которые не были удалены из их среды, вдруг «той челобитной не повинили» и заявили Сергию желание прибавить к ней свои сказки за руками «кто что про Варфоломея знает». Но архимандрит Сергий, вслед за этим, «не помешкав нисколько, тотчас из монастыря поехал и сказок у братии не взял»²⁸⁰.

Главный виновник монастырских смут из-за Варфоломея старец Александр Стукалов, однако, вследствие вышеприведенной оплошности братства, почувствовал себя довольно неловко. Но он был не из таких, которые останавливаются на полдороге. Как только Сергий оставил монастырь, он составил новый, самый смелый и решительный план своих действий и принялся за выполнение его с удвоенной энергией. Первым долгом он докончил переустройство по своему усмотрению монастырской администрации; затем немедленно приступил к составлению действительно обще братской челобитной на Варфоломея, и наконец сам отправился в Москву хлопотать о перемене Варфоломея.

После удаления от должности келаря старца Савватия Абрютина, увезенного в Москву, между монастырскими властями оставался еще один ненавистный Александру Стукалову и ненадежный человек. Это – казначей старец Варсонофий, который в мае месяце участвовал в изодрании челобитной Герасима, а в июле жаловался царю на Александра Стукалова с товарищами, и до сих пор не без основания подозревался в сношении с архимандритом Варфоломеем. Теперь и он был удален от казначейской должности, а на место его был поставлен священник Геронтий, против которого в 1663 году восстал было весь монастырь, но который; как увидим, в спорах с Сергием о вере заслужил от братии имя «нового златоуста»²⁸¹.

Нужно сказать, что Соловецкая братия этою произвольною переменою главных монастырских властей делала новый шаг вперед на пути зарождающегося неуважения к царской власти. В обители с давних пор был обычай на выбор новых келаря и казначея спрашивать предварительно соизволения царя и по выборе отсылать к нему на утверждение самый приговор.²⁸² Теперь ни то, ни другое не было сделано. Александр Стукалов очевидно не надеялся на царское соизволение в этом случае, да ему теперь было и не до того, чтобы соблюдать стеснительные монастырские обычаи, – дел было много и все делалось спешно, «И они заводчики и бунтовщики старец Александр Стукалов с товарищами», писал Варфоломей царю «без твоего великого государя указу келаря и казначея переменяли, не бив челом тебе великому государю... и выбрали келарем простого чернца Азария, а казначеем черного попа Геронтия»²⁸³. Замечательно, что царь Алексей Михайлович, в свое время узнавший об этом отступлении братии от древнего обычая, больше года снисходительно молчал и, вероятно, Азарий и Геронтий были бы со стороны его утверждены в монастырских должностях, если бы сделались послушны воле царской. Но этого они не сделали и потому остались навсегда с характеристичным названием «ново выбранных самовольством», хотя это для них не имело особого значения²⁸⁴.

Александр Стукалов не ошибся в выборе новых монастырских властей. Азарий и Геронтий сделались послушными и сильными орудиями его в достижении задуманных целей и желаний. Между прочим, они с полною готовностью стали помогать ему в деле свержения Варфоломея с настоятельства, потому что не менее его ненавидели Варфоломея за его измену старообрядчеству, сами будучи строгими старообрядцами. «И тот новый келарь и казначей с советники своими», писал Варфоломей царю в новой челобитной, «рнят на меня, богомольца твоего, за то, что я, богомолец твой, твоему, великого государя, указу и освященному собору не противен, и в монастырь писал, чтоб они твоему, великого государя, указу и соборному изложению противны не были ж»²⁸⁵. Геронтию не мешало в этом случае и то, что он некогда был много облагодетельствовав Варфоломеем и ему обязан жизнью при братском возмущении против него в 1663 году²⁸⁶. С новым казначеем Геронтием мы уже довольно знакомы. Но келаря Азария встречаем в истории возмущения только в первый раз. Не мешает несколько познакомиться и с ним, потому что с этих пор и ему принадлежит не маловажная роль в возмущении. До выбора в должность келаря старец Азарий был простым монастырским будильщиком; он не был обучен даже грамоте и всегда поручал подписываться за себя под деловыми бумагами старому священнику Леонтию²⁸⁷. Но этим мы не должны соблазняться: келарю грамота не особенно была нужна, потому что он дело имеет не с книгами и бумагами, а с простым монастырским хозяйством, где требуется только не особенно большая сметливость и расторопность, а в этих последних качествах нельзя было отказать Азарию, – за это ручалась самая должность будильщика. Должность эта хотя и не поражает слух громкостью названия и не высоко стоит на иерархической лестнице Соловецкой, но на самом деле она довольно сложная и имеет не малое значение. она заключается не в одном только обходе утром по монастырю с колокольчиком в руках для призвания спящей братии на молитву; но и в том, что Соловецкий будильщик по предварительному соглашению с настоятелем, или экклесиархом (ныне ризничим), а иногда и по своему усмотрению, распределяет многочисленную братию – священнослужителей и церковников по разным церковным службам; священнослужителей, например, именем настоятеля посылает служить всенощное бдение, литургию, молебны, панихиды, и т. п.; церковников чередует в отправлении клиросных и псаломнических обязанностей; всем своевременно напоминает, за всем строго наблюдает и обо всем доносит настоятелю. Словом, будильщик в Соловецком монастыре – это первый, самый верный помощник, «слух и око» настоятеля по церковно-служебным, а иногда и по другим монастырским делам; это – личность всюду являющаяся, все знающая, всеми повелевающая. Потому выбираются на эту службу люди по большей части молодые, самые юркие, на все способные и не сменяются иногда целую жизнь. Для рядовой братии это такая власть, которой никто не смеет не повиноваться, потому что неповиновение ей равняется неповиновению самому настоятелю²⁸⁸. Таким образом, судя только по должности будильщика, которую Азарий проходил до келарства, можно думать, что он был далеко не из простых и заброшенных старцев. Но впереди мы увидим и другие подтверждения сему.

Итак, довольно горячая борьба между собою двух Соловецких партий: партии умеренных старообрядцев с архимандритом Варфоломеем и келарем Савватием во главе, и партии старообрядцев строгих, во главе которых после Герасима стал Александр Стукалов, кончилась в монастыре полною победою последней над первою. Александр Стукалов с «ново выбранными самовольством» властями теперь фактически сделались полновластными управителями монастыря, без царского соизволения, «самовольством» захватив в свои руки «монастырскую казну, грамоты жалованные, крепости всякие, книги и соборные кельи письма»²⁸⁹. Варфоломея они номинально считали уже отрешенным от настоятельства; недоставало только формального его удаления, но и этого они достигли, хотя и с большим трудом.

Как только был окончен выбор нового казначея Геронтия, Александр Стукалов с товарищами немедленно принялись за составление новой братской челобитной к царю на Варфоломея. Составление, впрочем, не требовало от них большего труда, – стоило только повторить содержание прежних челобитных – и дело с концом. Так они и поступили. Но не легко было собрать под челобитную как можно больше братских подписей; некоторые из братии, не смотря на свою склонность к старообрядчеству, страшились этим навлечь на себя гнев царский. Александру Стукалову, поэтому, пришлось самому ходить по братским кельям и уговаривать братию подписаться к челобитной; приходилось иногда против упорных употреблять и некоторые насилия. «И как государь», писал царю Варфоломей, «из Соловецкого монастыря архимандрит Сергии поехал, и они, заводчики и бунтовщики Александр Стукалов с товарищи рняся тому твоему, великого государя, указу и соборному архиерейскому повелению, написали новую затейную челобитную, и с той челобитною в монастыре по братии ходили к кельям руки прикладывать скопом, человек по десяти и больше, а иные братия, боясь их озорничества, руки прикладывали неволею»²⁹⁰. Но как бы то ни было, челобитная, написанная, по обычаю, от всего братства, начиная с соборных старцев и кончая последними трудниками, была подписана новым келарем Азарием, старым казначеем Варсонофием (он не успел еще сдать должность Геронтию) соборными старцами и множеством братии. Между подписавшимися встречается уже не мало старцев, которые еще в июле месяце подписывали челобитную келаря Савватия на Александра с товарищами. Таковы: старый казначей Варсонофий, новый – Геронтий, бывший ризничий старец Вениамин и др. Однако нет руки архимандрита Никанора²⁹¹, хотя он начал уже принимать самое живейшее участие в монастырском движении и первым подписывался к сказкам и челобитным о вере, начавшимся со дней пребывания в монастыре архимандрита Сергия²⁹². Впрочем, мы уже замечали, что Никанор не имел обычая подписываться к челобитным, когда дело касалось его личности; и теперь он не подписался потому, что братия, как и раньше Герасим с Александром, просила царя на место Варфоломея поставить настоятелем Никанора²⁹³. Самому проситься было неудобно.

Новая челобитная должна была сослужить Александру Стукалову две службы: с одной стороны, оправдать ею поведение по отношению к Варфоломею и келарю Савватию, самовольно удаленному им от должности, т.е. засвидетельствовать пред царем, что он Александр; как и раньше Герасим, хлопотал и хлопочет об удалении Варфоломея действительно с согласия братия, хотя последняя и смешалась при допросах Сергия; с другой – во что бы то ни стало заменить Варфоломея если не Никанором, то хотя кем ни будь другим. Это должно было и самолюбие Александра удовлетворить, старообрядчеству в монастыре дать прочность. И вот Александр, в свое оправдание, от лица всего братства пишет царю, что первую челобитную на архимандрита Варфоломея, «соборные старцы Ефрем, Александр Стукалов, Герасим, Геннадий, Иона и др. послали к царю, радея о Соловецком монастыре я о душах братии, кроме братского общего ведома не за большими руками того ради, чтобы угодник его, архимандричей, а монастырю владелец, келарь старец Савватий Абрютин не уведал, бояся от него бесчеловечного озлобления и скорби». В видах достижения второй целя снова посыпались на несчастную голову Варфоломея, с сто приверженцами всевозможные обвинения. «Он архимандрит Варфоломей с келарем Савватием Абрютиным и послушником своим, что ныне на Москве строителем Иринархом Торбеевым», говорится в челобитной от лица братия, «пьянственным и всяким нестройным своим житьем устав и чин преподобных отец наших Зосимы и Савватия нарушили до конца, я во всю Русскую землю святую обитель начальников наших преподобных чудотворцев своим пьянством и зазорным житием сотворили безчестну и поносну, и монастырь истощил, и о наших грешных душах ни мало отеческого попечения о спасении нашем не имеют, но токмо сего надзирают, кто про их житие и свое оскорбление что выговорит, и они нас убогих зато оскорбляют всяким жестоким и бесчеловечным оскорблением, и служителей престола Божия, священников и дьяконов, и рядовую братию напрасно плетьми бьют без милости, и в тюрьмы глухие в цепях сажают, и голодом морят, и выняв из тюрьмы, ограбя до нага и платье сняв, безмилостивно и бесчеловечно, аки осужденников, высылают вон из монастыря напрасно, чтоб про них впредь никто ничего не говорил; а иные и ныне за то, по его архимандрмчью указу и угодника его Савватия Абрютина радением, в тюрьмах сидят в заточенье»²⁹⁴.Наконец снова, устами братии, Александр взывает к царю о новом настоятеле: «и мы, богомольцы твои, государевы», говорит он, «просим: пожалуй нас нищих своих государевых богомольцев, призри на свое царское богомолье, вели, государь, нам вместо того архимандрита Варфоломея избрать нам себе по прежнему нашему выбору²⁹⁵, отца и пастыря Савы чудотворца Сторожевского монастыря, бывшего архимандрита Никанора, или иного нашего же монастыря старца добра и искусна, аще твой, великого государя указ будет, чтоб до конца твоему государеву богомолью, Соловецкому монастырю, от их пьянственного и нестройного жития в конец не разориться, и нам нищим от их бесчеловечного озлобления врозь не разбрестись»²⁹⁶.

В одно и то же время и одинакового содержания с этой челобитной была составлена челобитная и к новгородскому митрополиту Питириму, когда монахи, между прочим, просили быть за них пред царем «заступником» и дать «свое благословение» на выбор нового настоятеля из своей среды²⁹⁷.

Для представления челобитных царю и Питириму, 12-го октября «по братскому челобитью» отправился в Москву сам автор их Александр Стукалов со старцем Варфоломеем и слугами Фаддеем и Иваном²⁹⁸. Но в Москве Александру с Варфоломеем не посчастливилось. По всей вероятности, челобитные им удалось представить царю и митрополиту Питириму. Но они сами, вместе со слугами Фаддеем и Иваном, промыслом архимандрита Варфоломея и строителя Иринарха», были разосланы по московским монастырям «под начал и посажены под стражу»²⁹⁹, как и прибывшие раньше их старцы челобитчики Тихон и Тарасий³⁰⁰. В Соловецком монастыре, впрочем, долго ничего не знали о такой участи челобитчиков. Сами челобитчики, по всей вероятности, попав под стражу, лишены были возможности вести переписку с Соловецкой братией. Но и никто другой ничего не сообщали о них. С возвращением в Москву архимандрита Сергия, который так недружелюбию был принят в монастыре, православная Москва считала неудобным иметь сношения с непокорными правительству монахами, а сочувствующие монахам старообрядцы частью были привлечены на суд московского собора 1666 года, а частью боялись через сношение с ними попасть под опалу. Таким образом у Соловецких монахов вдруг порвалась нить сообщений с Москвой в то самое время, когда они больше всего интересовались московскими новостями и, в частности, – участью посланных старцев, с новой челобитной о настоятеле. Нетерпение и скорбь по этому поводу у монахов доходили до крайних пределов. Вот что они писали об этом в январе 1667 г. в Москву к брату старца Александра Ивану Ивановичу Стукалову: «и к нам государь по се время вести от них (челобитчиков) никакой не бывало, как их Господь Бог сохраняет, и о их братском спасении и безвестном пребывании печалуем ныне всем монастырем, что ведомости от них прямой по се время переняти не можем»³⁰¹. Неизвестность участи посланных в Москву старцев и последствий их ходатайства о новом настоятеле в тоже время побуждала Соловецкую братию к новым мерам. В случае неудовлетворения их просьбы и прибытья Варфоломея в монастырь, они уже решились не принимать его на настоятельство, – «силою мил не будет», говорили они про себя. Они готовы были лучше остаться со всем без настоятеля, чем с нелюбимым настоятелем. Чтобы отбить у Варфоломея всякую охоту к возвращению в монастырь, они всячески старались дать понять ему о своем полном и глубоком к нему нерасположении. Они прервали с ним всякую переписку, перестали посылать к нему на содержание деньги и хлебные запасы, «пограбили все имущество келейное», которое он оставил в монастыре; посылали старца Кирилла нарочно в Сумский острог для отыскания Варфоломеева имущества, хотя там ничего не было. Не довольствуясь этим, монастырские власти отдавали приказы по всем монастырским усильям, чтобы и тамошняя братия не считала уже Варфоломея своим настоятелем и никаких сношений с ним не имела, а тем более не посылала бы ему материальных средств к существованию³⁰². В январе, например, 1667 г. келарь и казначей писали в Вологду к приказным старцам Марку, Паисию и Христофору: «да писали вы преж сего, что архимандрит с Москвы присылает к нам для денег: и вам бы к Москве отнюдь денег им не посылать и о всем писать к нам; а кого архимандрит учнет с Москвы к вам присылать, и вам бы их отнюдь у себя не держать и посылать их к нам в монастырь, и архимандричья устрашения ни в чем (бы) не боялись, положили (бы) упование на Господа Бога и на великого государя милость, потому что мы ото всего монастыря к великому государю послали челобитную, что ему отнюдь не быть, а чаем, что и сам не поедет, а хотя и приедет и он силою мил не будет, и вы на.него ни в чем не надейтесь и со всем монастырем за него не остужайтеся³⁰³. Некоторых ненадежных приказных старцев власти спешили заменить своими, более верными людьми. Так удален был от приказной службы Сумский старец Макарий за то, что был в переписке с Варфоломеем и не послал в монастырь прибывшего из Москвы от Варфоломея за разными сведениями слуги Якова Михайлова. На место Макария был прислан из монастыря старец Геннадий, один из главных соучастников в составлении всех челобитных на Варфоломея. Он послан был в Суму «с великою властью»; ему было приказано выбрать из сумских монастырских стрельцов сорок человек и бить их «батоги нещадно», за то, что они с Макарием жили в послушании у Варфоломея и осенью «не дали убить» бывшего келаря Савватия Точно так жев волость Колежму отослан был на место старца Маркелла «злобы ради» новый приказчик Кирилл с кривым Юстином, по это дело почему-то «не сталось»³⁰⁴.

В январе 1667 года, наконец, до Соловецкой братии дошел слух о печальной участи Александра Стукалова с товарищами. Архимандрит Варфоломей, не получая из монастыря ни известий, ни денег, не вытерпел, и послал в Сумский острог к приказному старцу Макарию с отпиской своего келейного сторожа Якуньку Михайлова, чтобы «проведать из монастыря вестей». В монастырь он ни- кому ничего не писал. Не сообщил братии и старец Макарий о том, что Варфоломей к нему пишет, и отпустил Якуньку со своей отпиской обратно в Москву на другой же день. Но не настолько были воздержны на язык и осторожны приближенные Варфоломея сторож Яков Михайлов и Московский строитель Иринарх. Первый про постигшую в Москве участь Александра и др. разболтался в Суме, а последний написал об этом в своей отписке к бывшему казначею Варсонофию, который теперь, не смотря на незаконное удаление его от казначейской должности, был на стороне новых келаря Азария и казначея Геронтия, и сообщил им содержание письма. Таким образом Соловецкие монахи через три месяца в первый раз узнали, что их дело о новом настоятеле в Москве не подвинулось вперед еще ни на один шаг. Но они не унывали и не ослабевали в надежде на осуществление своих желаний. Напротив, возбуждались к новым предприятиям по этому делу. Теперь вся забота их направлена была к тому, чтобы по возможности облегчить участь несчастных челобитчиков и поддержать их твердость и непоколебимую верность себе.

Как только были получены в монастыре столь неприятные известия из Москвы, которым, впрочем, монахи не вполне верили, монастырские власти «учиня черный собор» порешили немедленно отправить в Москву нарочных «для проведывания братского пребывания», а вместе и для доставления «страдальцам» от монастыря материальной и духовной поддержки. С этою целью 19 января 1667 г. были посланы в столицу монастырские слуги Елизар Алексеев и Максим Родионов, снабженные деньгами и письмами от братии к челобитчикам и другим лицам. Денег «для московской харчевой издержки» челобитчикам было послано, правда, не много, только 50 руб., и то не прямо в руки челобитчикам, местопребывание которых было Соловецким монахам не вполне известно, а на имя Ивана Ивановича Стукалова – родного брата старцу Александру и монастырского «благодетеля». Но на случай недостатка материальных средств к существованию в Москве челобитчики теперь были уполномочены обращаться за ними в Вологду к строителю Соловецкого подворья соборному старцу Марку с товарищами. Келарь Азарий и казначей Геронтий, писали об этом вологодским приказным старцам Марку, Паисию и Христофору следующее: «а о чем они (слуги Алексеев и Родионов), или прежние посланные старцы наши Александр с товарищи и слуги, станут приезжая вам докучать, или к вам кого присылать, и вам бы им всякое вспоможение чинить и иметь их с собою заедино»³⁰⁵. Кроме того, в нужде челобитчиков мог не оставить своею материальною поддержкою и Иван Иванович Стукалов, человек, по-видимому, зажиточный, почтенный и усердный старообрядец. Келарь и казначей рассчитывали не только на материальную с его стороны поддержку челобитчиков, но и на его заступление. за них пред царем. «Да и ты, Господа ради»; писали они к старцу Александру «у него (Ивана Ивановича) милости проси, чтобы он великому государю царю, помазаннику Божию, елико ему Бог помочи подаст, заступил»³⁰⁶. В особом письме на имя Ивана Стукалова келарь и казначей сообщали ему о том, как «приезжал в монастырь архимандрит Сергий учил их по новым книгам, а они со всею братией дали ему сказку в том, что отнюдь церковного чину и старых книг переменить не смеют и готовы за предание великих чудотворцев и прочих святых отец с радостью смерть приять и тою временною смертью и живот вечный получить»; писали, что «многие старцы уже посхимились, готовясь на той вечный путь», и в заключение просили его не оставить своею милостью и заступлением посланных в Москву старцев и слуг. В подкрепление этой просьбы были посланы Ивану Стукалову: икона великих чудотворцев Зосимы и Савватия, щоточки рыбы щедровыя, десять лестовок нерпечьих, связанки рыбей щедровой черни, братыночка корельчатая, и слюды пятнадцать гривенок³⁰⁷. Благодаря всем этим мерам, положение Соловецких челобитчиков в Москве с материальной стороны не могло быть затруднительно. Но это еще не могло успокоить Соловецкую братию по отношению к челобитчикам. Братия особенно страшились измены их старообрядчеству, в виду преследования со стороны правительства. Примеры тому были на лицо: изменил архимандрит Варфоломей, изменил старец Герасим, изменили почти все так или иначе попавшие из монастыря в Москву и подвергнутые увещаниям на Московском большом соборе. Остаться верным старообрядчеству значило обречь себя на всевозможные лишения и страдания. Достанет ли на это мужества у Александра с товарищами?...

Всеми силами стараясь поддержать бодрость и верность Соловецким старообрядческим интересам в своих «страждущих» поверенных по делам Александре Стукалове и других, келарь и казначей писали к ним: «да в той же отписке (московского строителя Иринарха к казначею Варсонофию) писано про вас, что вы розданы под начал в разные московские монастыри: и вам бы господам нашим о том положить упование на всемогущего Бога и на преподобных отец Зосиму и Савватия чудотворцев: не попустит бо вам Господь Бог выше меры вашей искусится; точно Господа ради не унывайте, и елико вам Бог помощи подаст о монастырском деле порадейте, и к нам ведомо о всем чините; а мы грешные о вашем преподобии соборне и келейне должны молити Бога и вас не оставлять и душа своя за вас полагати»³⁰⁸. Независимо от сего келарь Азарий писал к старцу Тихону: «и ты, государь, постражи аки Христов воин, не ослабевай ни в чем, как мне ты свое благословение предал, говорил, и мне внушил Бог человеколюбец твое слово и благословение, и ты Господа ради попомни, как ты меня свет утверждал, тому и ты подражай»³⁰⁹.

После этого для Соловецкой братии, по-видимому, оставалось только спокойно ожидать возвращения из Москвы посланных слуг Алексеева и Родионова, с известиями о челобитчиках. Но монахи и в этом случае не были спокойны. Они как будто предчувствовали, что посланные не возвратятся в монастырь и они останутся надолго без положительных сведений о судьбе челобитчиков. Кроме того, монахи мучились нетерпением поскорее узнать о том впечатлении, какое произвело на Москву возвращение из монастыря архимандрита Сергия с отказом братии принять новые церковные книги и о тех намерениях Москвы, какие она имеет по отношению к ним по поводу этого отказа. Движимые этим предчувствием и желанием келарь Азарий и казначей Геронтий хотели восстановить прерванное с Москвой сообщение через вологодских приказных старцев Марка, Паисия и Христофора. Вот что они об этом писали к ним: «а живучи вам в Вологде проведывать, что каких Московских вестей про святое место слышет, и вам бы одноконечно святому месту порадеть, тотчас присылать о том в монастырь с вестью нарочно, чтоб про все вам было ведомо. А как слуги Елеазар и Максим (посланные из монастыря) к Москве от вас поедут, и вам бы для скорого проведывания послать с ними до Москвы своего человека, и что слышет про святое место, и про братию, и кои ныне на Москве, подлинную весть переняв воротится б ему с Москвы к вам с подлинною вестью назад, а вам бы пожаловать порадеть к нам нарочно весть прислать тотчас; а мы на вас надеемся. А как вы того своего человека к Москве пошлете и вам бы о том подумать, как лучше и как вас Бог вразумит, чтобы его архимандрит и строитель у себя не защемили»³¹⁰.

Предчувствие Соловецкой братии и опасения подобного рода были не напрасны. Прибывшие в Москву монастырские слуги Алексеев и Родионов, действительно были задержаны в Москве. 22 февраля 1667 г. бывший келарь Савватий из Сумского острога писал архимандриту Варфоломею: «изволь спросить Макара (посланного от Савватия с письмом слугу) и о слугах о Елезаре и Иоиле (?), которые были посланы из монастыря к Стукалову»³¹¹. Это было писано Савватием в то время, когда прибыл в Сумский острог новый следователь по Соловецким делам стольник Хитрово. В связи с этим обстоятельством упоминание Савватия в письме к Варфоломею о слугах прямо намекает об аресте и привлечении к следствию последних. В этом случае и посланные из монастыря к челобитчикам деньги и письма вероятно не дошли по назначению.

И действительно, все посланные от келаря и казначея со слугами Алексеевым и Родионовым в Москву письма сохранились до нас между официальными соборными бумагами, а это едва ли могло случиться, если бы они дошли до рук тех лиц, к коим адресованы. Дальше, и старцы челобитчики, по-видимому, остались навсегда под началом в московских монастырях. В истории возмущения после этого об них только раз упоминает какой-то старец из приверженцев Варфоломея в своем письме к нему. Уведомляя Варфоломея о назначении нового следователя по Соловецким челобитным Хитрово, этот старец в феврале 1667 года между прочим писал Варфоломею: «батюшко мой государь, святой архимандрит, ведомо тебе будь, Александр Севастьянович (Хитрово) вечер у руки (царской) был и едет (в Сумский острог) вскоре, и меня бедного волочет и врагов наших с собою»³¹². Остались ли Александр Стукалов и его товарищи по крайней мере верными старообрядчеству? Положительных сведений об этом не сохранилось; но из того обстоятельства что они не упоминаются в числе раскаявшихся Соловецких монахов, можно предполагать, что они не изменили старообрядчеству, не смотря на опалу и лишения, сопряженные с заключением под начал. Неизвестно и о том, где и как они кончили свою скитальческую жизнь. Во всяком случае роль их в Соловецком возмущении кончилась с отъездом их в Москву. Место Александра теперь заступают келарь Азарий и казначей Геронтий, руководимые Никанором,

Однако поездка в Москву старца Александра с братской челобитной о новом настоятеле не осталась без последствий. она побудила правительство командировать в Соловецкий монастырь нового следователя по челобитным от братии на архимандрита Варфоломея и от Варфоломея на братию. На этот раз следователем назначен был царский стольник Александр Севастьянович Хитрово. Как скоро стало известно об этом назначении, архимандрит Варфоломей обратился к царю с просьбой такого рода: «пожалуй меня, богомольца твоего, вели, государь, против моего, богомольца своего, и тех мятежных старцев Александра Стукалова с товарищи челобитья разыскать стольнику Александру Хитрово, или кому ты, великий государь, укажешь; а для очные ставки меня, богомольца своего, и его старца Александра Стукалова с товарищи отпусти в Соловецкий монастырь для того, что у меня, богомольца твоего, о всяких монастырских делех братские заручные соборные приговоры, что к тебе, великому государю, монастырские казны в отпуску; и в усольские промыслы при мне дано, и тому всему записки и на них доводчиков сыскные всякие дела оставлены в Соловецком монастыре»³¹³. Но почему-то просьба эта не была уважена; Варфоломей остался в Москве. По всей вероятности, не были взяты стольником Хитрово и старцы Александр с товарищами; по крайней мере нигде не упоминается об этом. В 20-х числах февраля 1667 г. Хитрово прибыл в Сумский острог (на западном берегу Белого моря, в 70 верстах от Соловецких островов) и здесь остановился. В монастырь ехать было неудобно и по зимнему времени и по опасному настроению Соловецкой братии, о чем Хитрово мог знать от архимандрита Сергия; поэтому он и не думал туда отправляться, предполагая, что можно исполнить поручение и без этого. Он немедленно начал вызывать к себе из монастыря братию, которых необходимо было допросить по делу. 22 февраля бывший келарь Савватий Абрютин, проживавший в Сумском остроге с сентября 1666 г. и особенно обрадованный прибытьем на следствие стольника Хитрово, писал в Москву к своему другу и благодетелю архимандриту Варфоломею, что Александр Севастьянович послал в монастырь «по Питирима с товарищи подьячего, а дадут ли их, или нет, того неведомо, потому что власти живут в монастыре безбоязненно»³¹⁴. Действительно, из дела не видно, да и нельзя предполагать, чтобы кто ни будь из братии прибыл в Сумский острог к стольнику Хитрово, когда они архимандриту Сергию, не хотели даже сказывать своих имен; «и сему чиновнику бунтующие (монахи) оказали ослушность», говориться в Соловецкой летописи³¹⁵. Таким образом новому следователю пришлось иметь дело, вероятно, только с теми немногими монахами, которые были на сумском подворье и по монастырским усольям. Только от них он мог собрать кое какие справки об архимандрите Варфоломее и о старцах челобитчиках, на которых Варфоломеи подал царю свои «улики». Но и об этом не имеется положительно никаких сведений. Из всех действии стольника Хитрово по порученному делу известно только то, что он в Суме «арестовал и отдал за караул в деле великого государя» недавно присланного из монастыря нового строителя сумского подворья старца Геннадия³¹⁶. Во всяком случае новый следователь был кажется не многим счастливее архимандрита Сергия и возвратился в Москву тоже почти ни с чем. Разве мог похвалиться только тем, что не испытал тех стеснений и опасностей, которым подвергался в монастыре Сергий. Взаимно указанные в челобитных Варфоломея и старцев Герасима и Александра с товарищами собственные пороки остались, таким образом, навсегда не сглаженным пятном на страницах Соловецкой истории. Но не в этом дело.

Московское правительство, не видя конца ссоре Соловецкого настоятеля с братией и не имея возможности узнать точно, на чьей стороне больше правды, однако, отдало предпочтение братии. Архимандрит Варфоломей в половине 1667 г. был, наконец, удален от настоятельства в Соловецком монастыре; удален именно по ходатайству не возлюбившей его братии. «И по нашему, богомольцев твоих, прошению», писали в 1668 г. монахи царю, «пожаловал ты, великий государь, его Варфоломея переменить изволил»³¹⁷. При этом со стороны правительства не было высказано ни малейшего гнева к братии за сопротивление монахов следователям архимандриту Сергию и стольник Хитрово и за самовольный выбор новых монастырских властей келаря и казначея; только в случае непослушания новому настоятелю и непринятия новых церковных книг патриарх Иоасаф грозил братии отлучением от церкви и проклятием³¹⁸. В этом удовлетворении упорно-настойчивого ходатайства Соловецкой братии ясно проглядывает с одной стороны – затруднительность правительства в выборе мер к покорению взволновавшихся монахов, с другой – желание его поскорее успокоить их, после чего можно было рассчитывать, что и монахи с своей стороны будут уступчивее в деле принятия новых книг. Но надежда была совершенно напрасна: братские волнения из-за настоятеля не только не прекратились с удалением Варфоломея, напротив приняли еще более резкий характер.

Но прежде чем приступить к описанию дальнейших Соловецких волнений из-за настоятеля, мы считаем необходимым обратить внимание на другую сторону дела; именно – на старообрядчество, которые для одних из братии, в деле о перемене настоятеля, служило прикрытием своих низких страстей, а для других, может быть, честных, по простых, искусно руководимых и подстрекаемых первыми, – действительным побуждением к желанию видеть у себя нового настоятеля. В заключение настоящей статьи мы не можем не заметить только той характеристичной черты дела о настоятеле, – которой, вероятно, не мог не подметить и сам читатель, – что в этом случае Соловецкая братия вела борьбу по преимуществу с самим государем, имевшим неограниченное право увольнять и назначать по своему усмотрению Соловецких настоятелей. Мы видели, что братия исключительно к царю обращается с своими просьбами о новом настоятеле; видели, что царь дает свои особые наказы о производстве следствия по челобитным; видели, наконец и то, как Соловецкие монахи оскорбляли царя своим непослушанием к следователям и выбором новых властей, хотя в то же время в каждой челобитной, каждой сказке уверяли царя, что они ни в чем не противны великому государю, молят за него Бога и готовы положить за него свой живот³¹⁹ и т.д. Действительно им долго не хотелось ничем оскорблять кроткого, благочестивого и доброго до них царя, не хотелось тем более, что они еще надеялись на него в деле старообрядчества, и оскорбляли невольно, вопреки собственному желанию, преследуя свои цели с замечательною стойкостью. Совсем другой характер носит их борьба с духовными властями из-за старообрядчества; борьба эта отличается полным пренебрежением к этой власти, заразившейся, по мнению монахов, латинизмом; монахи не стесняясь ставят православных иерархов в ряды слуг антихристовых и смеются над их проклятиями. Это между прочим выразилось и при увещании монахов, к которому мы и перейдем.

Увещания Соловецкой братии в Москве и на месте. Вызов братии в Москву. – Раскаяние старца Герасима Фирсова. – Командирование в монастырь для увещания братии архимандрита Сергия. – Соборное повеление к братии, посланное с Сергием. Вторая братская челобитная о вере. – Беседы Сергия с братией о вере. – Сказка, данная от братии Сергию. – Доклад собору Сергия. – Вызов в Москву и раскаяние архимандрита Никанора.

Нам уже приходилось говорить о том, что московское духовное правительство в деле водворения в Соловецком монастыре спокойствия и новых церковных порядков некоторое время возлагало большие надежды на вызов в Москву для увещания передовой Соловецкой братии. Действительно, было вызвано из монастыря несколько человек монашествующих и почти все они беспрекословно подчинились требованиям духовных властей, торжественно пред духовным собором раскаиваясь в своих старообрядческих заблуждениях и хулах на церковь. Но можно быть уверенным. что и слабые из Соловецких старообрядцев не без душевного смущения расставались со старыми церковными порядками, в которых они были воспитаны с детства и которые свято сохраняли в Соловецкой обители до последней возможности. Что же касается старообрядцев строгих, то они, как после оказалось, подчинялись правительству и церкви, положительно уступая лишь необходимости. Оторванные от многочисленного сонма Соловецких монахов, с которыми до сих пор стояли за старообрядчество, они не чувствовали под собой твердой почвы для борьбы с сильным и грозным правительством, а между тем и страдать за веру с Аввакумом и Лазарем не хотели. В этом случае лицемерное раскаяние для них было единственным средством к выходу из опасного положения, и они пользовались им без зазрения совести. Правительство, впрочем, было склонно верить в чистосердечность раскаяния почти всех монахов. Оно поверило, например, притворному раскаянию архимандрита Никанора с его несколькими учениками и отпустило их в монастырь, где они сделались по-прежнему первыми ревнителями старообрядчества и бунтовщиками³²⁰. Только к одному старцу Герасиму Фирсову духовные власти отнеслись почему-то особенно подозрительно, испытывая его даже на предсмертном одре, между тем как раскаяние его по видимому было самое чистосердечное³²¹.·

Было вызвано в Москву Соловецкой братии сравнительно слишком небольшое число. Первым вызван в начале 1666 года архимандрит Варфоломей, о раскаянии которого вместе с прибывшими с ним Соловецкими старцами мы уже знаем. Вместе с Варфоломеем вызывался и Саввинский архимандрит Никанор, но он отказался от поездки в Москву, ссылаясь на трудный зимний путь и свои старческие немощи³²². В мае 1666 г. за архимандритом Никанором и старцем Герасимом Фирсовым, как главными, по убеждению правительства, заводчиками Соловецких смут, был послан в монастырь с царским указом особый нарочный. Но Никанор и на этот раз «ехать не изволил»³²³, хотя зимнее время уже прошло и немощи его были не настолько велики, чтобы совсем не позволяли ему предпринимать дальние поездки, что свидетельствуется путешествием его в Москву по третьему вызову в 1667 г., притом даже в зимнее время³²⁴. На первый вызов Никанор по крайней мере отвечал челобитной к царю, уверяя его, что «не поехал не для ради упрямства», а единственно «для ради немощи». Но на второй – он даже не счел нужным послать и оправдание. Мы, впрочем, знаем уже причины, удерживавшие Никанора от поездки в Москву, т.е. что в это время в братстве был только что поднят вопрос о новом настоятеле, составлялась к царю о том братская челобитная, и Никанор был поставлен первым кандидатом на настоятельство; только личное присутствие Никанора среди братии могло поддержать и сделать общим это желание сначала небольшого кружка братии. С другой стороны, Никанор может быть боялся подвергнуться в Москве неприятностям, задержке и принуждению оставить старообрядчество, без которого братия не приняла бы его в настоятели. Таким образом с прибывшим из Москвы нарочным пришлось отправиться только старцу Герасиму Фирсову³²⁵. Старец Герасим нам известен как составитель тетрадок и послания о крестном знамении и челобитной о новом настоятеле. Судя по тому живому участью, какое он принимал в Соловецких смутах с 1658 года, можно было бы ожидать, что он особенно окажется упорным при увещании в Москве. Но вышло на оборот: он беспрекословно и чистосердечно раскаялся в прежних своих старообрядческих хулах на церковь и не изменил затем православию до конца жизни. Мы не можем не остановиться несколько как на самом раскаянии, так и на последующей судьбе этого старца, тем более, что «послание его о двуперстном сложении» высоко ценится старообрядцами до наших дней, а об нем самом старообрядцы думают, что он не изменил своим прежним убеждениям до конца жизни и за эти убеждения мученически пострадал, будучи, по распоряжению духовных властей, задушен на пути в Москву³²⁶.

Призванный 1 июля 1666 г. в собрание русских иерархов (патриархов еще не было в Москве) старец Герасим объяснил собору, что в Соловецком монастыре до отъезда его в Москву никаких новых церковных порядков и обычаев не вводилось главным образом потому, что не было повеления о том ни со стороны царя, ни со стороны московских духовных властей, ни от Соловецкого настоятеля: что он сам в 173 (1665 г.) летом говорил архимандриту Варфоломею, чтоб велел служить по новым служебникам, но архимандрит ничего на это ему не сказал; что к братской челобитной о вере, посланной с Варфоломеем, он подписался «страха ради» и т.д. Относительно собственных убеждений сказал, что с прибытья в Москву он в сложении перстов для крестного знамения стал следовать тому правилу, которое напечатано в Скрижали; т.е. знаменует себя уже трехперстным сложением, «хотя прежде сего о том и соблазнялся неведением»; что «крест который от двух древ сложен (четверо конечный) признает за истинный крест» и что, наконец, «и Символ веры исповедует, и держит и вперед обещается содержать так, как напечатано в ново исправленных печатных книгах». Отцы собора по-видимому никак не ожидали от Герасима столь скорой перемены в убеждениях и не хотели верить в чистосердечность его слов. Ты «прежде сего», говорили они ему, «мудрствовал и писал многие письма про ново исправные печатные книги: книгу Скрижаль и др., а ныне что скоро обещеваешся все держать по ново исправным печатным книгам? Не страха ли ради и не лестно ли приходишь, и истинно ли уверился, яко так истинно»? «Ей, истинно так и не лестно», отвечал Герасим, «и не страха ради исповедаю так, как соборная апостольская церковь прияла ныне и (как) в ново исправных печатных книгах напечатано и в Скрижали, – истинно и право то исповедую, и так держать обещеваюсь». При этом Герасим просил у собора прощения в своих прежних заблуждениях и дал обещание написать опровержение «на те свои письма, что писал неведением на ново исправные печатные книги»³²⁷. Собор, однако и после этого не хотел верить ему. 12 июля Герасим был снова призван для испытания в собрание иерархов. И на этот раз он не только не оказался прежним горячим защитником старых церковных порядков, напротив «горце возрыдал о прежних своих хулах и мятежах и со слезами умолял собор о прощении»³²⁸. Собор продолжал не верить и для дальнейших испытаний послал старца «под начал» в Иосифовский (Волоколамский) монастырь. В виде нового испытания в августе 1666 г. от собора предписано было настоятелю Иосифова монастыря архимандриту Савватию допросить Герасима: когда он, по своему обещанию, напишет «на свои прелести обличительное письмо»? Герасим отвечал, что он против Никоновских нововведений («прелестей») ничего не писал; следовательно, и опровергать ему нечего. Но что касается того, что он «писал о сложении перстов десные руки, им же воображается крестное знамение, и то писал от божественного писания (?), и что из которых книг взято, их же соборная и апостольская церковь приемлет, то в тех тетрадях помечено». Этим он хотел сказать, что опровержения с его стороны написанных им тетрадей о кресте не требуется, так как собор сам может видеть по указаниям на источники, что правда и что неправда в его сочинениях. Когда же окажется, что он погрешил в чем-нибудь «неведением», то в этом он уже раньше просил и теперь просит «у великого государя милости и у священного собора прощения». Впрочем, и на этот раз Герасим не совсем отказывался написать опровержение на самого себя. «А до сего времени», говорить он дальше, «писать мне было нечего и неколи; книги у меня с собою нет, – сослан я душой и телом, а которые книги приличны к тому делу в есть ли он в Иосифове монастыре, или нет, того я не ведаю; а когда улучу великого государя милость и священного собора прощения, и от того я не отрицаюся». В заключение своих объяснений Герасим снова заявлял собору о своем чистосердечном раскаянии. «А соборные апостольские церкви чину и предание я ничего не отметаю, и хулы никакой не полагаю, и во всем повинуюсь соборной апостольской церкви и всему священному собору»³²⁹. Но собор был недоволен отказом Герасима написать на свои прелести обличительное письмо, потому что это письмо могло бы принести большую пользу при увещании упорной в старообрядчестве Соловецкой братии. Поэтому Герасим оставлен по-прежнему под началом на испытании. – Такого рода недоверие со стороны собора к Герасиму продолжалось до самой его кончины, последовавшей, впрочем, через год после первого раскаяния. Это видно из следующего: в половине 1667 года старец Герасим сделался тяжко болен. – «опух весь» и пожелал исповедаться и причаститься святых Христовых тайн по чину православной церкви. Настоятель Иосифова монастыря Савватий не смел удостоить его исповеди и причастия без особого царского указа и донес о болезни его царю, спрашивая: если он преставится, то где будет повелено предать тело его погребению – в монастыре, или в другом каком-либо месте³³⁰? В ответ на это донесение Савватием получена была царская грамота от 21 сентября, в которой между прочим говорилось: «по нашему, великого государя, указу, богомольцы наши, преосвященный собор, велели того подначального старца Герасима допросить (в четвертый, если не пятый уже раз), истинное ль и неложное покаяние к церкви Божией и к священному собору приносит, и будет он старец Герасим в допросе скажет, что он истинное и неложное покаяние к церкви Божией и ко священному собору приносит, и символ крепко держит и вся церковная и келейная исправляет, как напечатаны в ново исправных печатных книгах, и его велели исповедать, и по исповеди отца его духовного, будет достоян, и при смерти тела и крови Христа Бога нашего причастить, и как смерть ему случится, и его погребсти в Иосифове монастыре... А будет он до сего еще указу умре, и тебе бы, рассмотри по житию его, в каком он исповедании умер, по тому и погрести»³³¹. К крайнему сожалению, нет достаточных сведений о том, застала ли эта грамота в живых Герасима и удостоился ли он пред смертью исповеди и причастия святых тайн, чего так искренно желал. В деяниях московского собора 1667 г. в статье о Герасиме отмечено только, что он в Иосифове монастыре «в мире усну и почи о Господе». Судя по этому соборному отзыву, надобно думать, что он умер как верный сын православной церкви, напутствованный таинствами покаяния и причащения.

Таковы были последние дни жизни одного из первых и ревностных Соловецких защитников старообрядчества. Вместо прежнего буйного, пьющего по ночам с приятелями мед и табак, нечистого на руку и делающего фальшивые деньги и т.д., мы видим теперь скромного старца, со слезами раскаяния умоляющего царя и духовных особ, собравшихся в Москве, простить его в прежних заблуждениях и принять в лоно матери церкви. Очевидно, время и искреннее, беспристрастное отыскивание истинны, которое проглядывает в его послании о кресте, произвели наконец решительный перелом в его убеждениях. Припомним, что старец Герасим незадолго до смерти помирился, по крайней мере со своей стороны, и с архимандритом Варфоломеем, против которого написал обширнейшую, переполненную обвинениями братскую челобитную. Примирившись таким образом с церковью и своими личными врагами, он отошел в вечность с совершенно успокоенною совестью и полною надеждою на милосердие Божие.

После Герасима были вызваны из Соловецкого монастыря в Москву келарь Савватий (в октябре 1666 г.) и архимандрит Никанор (в начале 1667 года). Когда и каким образом оставил старообрядчество и присоединен к церкви Савватий, – мы не знаем; только известно, что в феврале 1667 г. он был уже на стороне православных и в союзе с архимандритом Варфоломеем заботился об искоренении Соловецкого мятежа³³². Никанор же принес свое мнимое раскаяние 20 апреля 1667 г.³³³ Этот бессовестный обман со стороны Никанора, сопровождаемый таким притворством, что собор никак не мог подметить его, – заслуживает с нашей стороны особого внимания. Но мы принуждены подробности его на некоторое время оставить, чтобы сказать об одном довольно важном событье, совершившемся между вызовом Герасима и Никанора; именно, об увещании Соловецкой братии в самом монастыре, через посланного туда архимандрита Сергия. Дело в том, что Московский собор вслед за прибытьем в Москву старца Герасима стал разубеждаться в пользе вызова Соловецкой братии. Действительно, вызов был совершенно бесполезен. На отъезд в Москву и обращение к церкви немногих из передовой братии остальное братство не обращало никакого внимания и по-прежнему оставалось в старообрядчестве. На место выбывших и изменивших общему настроению братства главных заводчиков, в роде старца Герасима, тотчас являлись новые, каков старец Александр Стукалов. Собор терялся в выборе братии к вызову, а вызывать все многочисленное братство было, естественно, невозможно – вызов продолжился бы без конца. Притом братия отправлялись в столицу неохотно и могли совсем отказаться от поездки под различными предлогами, подобно тому как отказывался до 1667 г. архимандрит Никанор. Все это побуждало собор придумать какое-либо другое средство к вразумлению остающейся, в обители братии. Некоторое время собор думал подействовать на братию через архимандрита Варфоломея. Действительно Варфоломеи послал в монастырь несколько увещательных к братии писем; но на них не было получено никакого ответа³³⁴. Братия теперь были настроены против Варфоломея; в монастыре обсуждали вопрос об удалении его от настоятельства и потому никто из братии не обращал никакого внимания на его послания. После уже этой неудачной попытки собор решился послать в Соловецкий монастырь Ярославского архимандрита Сергия с несколькими товарищами из белого и монашествующего духовенства. Мы уже знаем о том, как архимандрит Сергий с товарищами был принят в монастыре и не будем об этом говорить.

При отправке из Москвы Сергий не был от собора снабжен особой инструкцией, которой он мог бы руководствоваться в деле увещания братии³³⁵. Но он получил на имя Соловецкой братии соборное повеление (от 11 июля 1666 г.) принятии ново исправленных книг и чинов, которое и могло служить ему инструкцией, так как не было запечатано и дано было не для того, чтобы передать братии, а, чтобы только прочитать вслух всего братства. В своем повелении собор, во-первых, предуведомлял Соловецкую братию, что Сергий посылается к ним от собора ради неповинующихся между ними исправлению святых книг и не приемлющих в исправленном виде символ веры, литургии, трехперстного сложения в крестном знамении, трегубой аллилуйи и т.д. Во-вторых повелевал всем инокам беспрекословно соединиться с церковью, «да будут в соединении с нею, как во едином телеси удове под единою главою Христом». В 3-х, на случай неповиновения братии соборному повелению, – наперед провозглашал проклятие против упорных. «Аще ли в чесом неиовиноватися начнут» (некоторые из братии), говорится в повелении, «сих, по данней нам благодати от Святого Духа, по седьмому вселенскому собору (прав. I), с ним же святая правила облобызающе, приемлем и держим святых апостол и шести вселенских соборов, к сим же и поместных девяти, яко от единого Святого Духа вдохновенных, их же они прокляша, проклинаем, их же извергоша, извергаем, и их же отлучиша, отлучаем, и их же запретиша, запрещаем, дóндеже обратятся и покаются», потому что «сии нынешнии соперницы, сущий в Соловецком монастыре, или кто где (по великому Василию, прав. I) подцерковницы имут нарещися, яко не повинуются святой кафолической восточной церкви, и оставляют ю, и в согласии никогда же быть хощуют, но в своей воли всегда быть хотят». Припомним при этом, что царь Алексей Михайлович, с своей стороны в данном Сергию наказе повелевая братии быть послушными ему во всем, без всякого прекословия, как в сыскном, так и в церковном делах, угрожал неповинующимся «жестоким наказанием и дальними ссылками»³³⁶. Но ни проклятия собора, ни угрозы царя не устрашили Соловецкую братию. У монахов была уже изготовлена к царю новая челобитная о том, чтобы царь не велел Сергию учить их по новым книгам, которая и была послана в Москву с нарочными старцами Тихоном и Тарасием, лишь только Сергий прибыл в монастырь, не приступив еще к выполнению возложенных на него поручений³³⁷.

Не смотря на свою сравнительную краткость эта новая Соловецкая челобитная, касающаяся церковной реформы, проливает новый свет на Соловецкое стояние. Прежде всего из рукоприкладства к этой челобитной мы узнаем, что архимандрит Никанор, не дождавшись удовлетворения со стороны царя просьбы Герасима Фирсова с товарищами об определении его Никанора Соловецким настоятелем, самовольно стал во главе Соловецкого братства, и что в монастыре, к этому времени (5 окт. 1666 г.), между многочисленным братством не оставалось уже почти ни одного человека (за исключением разве келаря Савватия), кто бы не разделял взглядов Никанора на новые церковные порядки. Челобитная была подписана собственноручно почти всем грамотным братством (70 человек), начиная с соборных и кончая мирскими трудниками, а безграмотные безусловно доверяли подписаться своим духовным отцам³³⁸, тогда как в мае и июне мы видели еще большое и резкое разделение братии на две половины. В самой челобитной усматривается с большею ясностью смысл стояния и план будущих действий монахов. До сих пор в стоянии преобладал дух личной вражды передовой братии к Варфоломею и потому остальное братство принимало в борьбе враждующих сторон нерешительное участие; теперь напротив борьба сосредоточивается по преимуществу на церковной почве, а потому и остальное братство, не имеющее никаких личных неудовольствий против Варфоломея, принимает самое живое участие в ней. До сих пор большая часть братии знала в церковной реформе только «латинскую ересь» с ненавистным «крыжом», а в настоящее время они уже в состоянии перечислить несколько мнимых отступлений православной церкви от апостольского и святых отцов предания и представить на них свои возражения, ссылаясь на старые книги. «В новых, государь, книгах» говорится в настоящей челобитной «предложено имя Господу нашему Исусу Христу, Сыну Божию. Посему новому преданию вместо Исуса написано с приложением излишней буквы (и): Иисус, его же страшно нам грешным не точию приложити, но и помыслити; да в новых же, государь, книгах повелевают нам инако креститися, а инако священникам благословлять, а не творящих таковая патриарх Никон проклятию предает... и т.д.³³⁹ До сих пор, наконец, Соловецкие монахи относились к своему царю с благоговением и глубокою преданностью, а теперь это благоговение начинает уже сильно ослабевать под влиянием мысли, что царь сам принимает «еретическое» учение Никона и его последователей. Припомним, что монахи около этого времени вопреки обычаю без царского соизволения поставили новых келаря Азария и казначея Геронтия, и, не обращая внимания на строгий царский наказ, не дали Сергию надлежащим образом произвести следствие по челобитным Варфоломея и старца Герасима. В настоящей челобитной монахи делают царю косвенные, но довольно прозрачные намеки на его собственное отступление от истинной веры прародителей и родителей его. «Прислан с Москвы к нам архимандрит Сергий с товарищами», пишут монахи, «учить нас церковному преданию по новым книгам, и во всем велят последовать и творить по новому преданию, а предания великих святых апостолов и св. отцов семи вселенских соборов, в коем прародители твои государевы и начальники преподобные отцы Зосима и Савватий, и Герман и преосвященный Филипп митрополит, ныне нам держаться и последовать возбраняют. В заключение монахи стараются даже запугать царя тем, что в случае неудовлетворения их просьбы они оставят монастырь, зная, что царь дорожит Соловецким братством между прочим в видах охранения северных границ России. Таким образом настоящая челобитная служит как бы образцом и программою остальных челобитных, с которыми мы скоро встретимся, и указывает смысл и план будущих действий монахов. она дошла до рук царя и в Москве таким образом, прежде получения от Сергия известий из монастыря и прежде возвращения его, могли уже знать, что миссия его не будет иметь желанных успехов. Но старцы Тихон и Тарасий за доставление оной поплатились заключением под начал в московские монастыри, где едва ли не оставались до самой смерти³⁴⁰.

Отправив челобитную, монахи решились выслушать торжественно на черном соборе архимандрита Сергия³⁴¹. Было приглашено в храм Преображения Господня все братство. Явились архимандрит Никанор, бывший келарь Савватий Абрютин, новый келарь Азарий, казначей Варсонофий, соборные старцы, черные попы и дьяконы, рядовая и больничная братия, слуги, работники, стрельцы, и все временные жители монастыря. Архимандрит Сергий прочитал пред собранием грамоты царскою и митрополита Питирима Новгородского и соборное повеление. Лишь только кончилось чтение, в братстве поднялся большой шум, начали говорить криком с невежеством и упорством: «мы указу великого государя послушны, и во всем ему, великому государю, повинуемся, а повеления о символе веры и о сложении трех первых великих перстов к воображению креста Господня на лицах наших, и трегубой аллилуйи, и о молитве, еже есть: Господи Исусе Христе, Боже наш, помилуй нас, и новоизданных печатных книг, служебников и потребников и прочих не приемлем, и слышать не хотим и готовы все пострадать единодушно». Между тем из толпы монахов выступил вперед архимандрит Никанор. Братство притихло. Никанор высоко поднял свою руку, сложил три первые пальца и во всеуслышание, с большим гневом начал говорить: «то учение, что велят креститься тремя перстами, есть предание латинское, печать антихристова. Вы братия того отнюдь не должны принимать, а я за всех вас готов к Москве ехать и пострадать». Обратившись затем к архимандриту Сергию с товарищами, Никанор сказал: «что вы соборуете (т.е. собираетесь в Москве на собор) и присылаете (в Соловецкий монастырь)? У вас и главы-патриарха нет без него соборы ваши не крепки». Слушавшая с большим вниманием ораторство Никанора братия и мирские люди под конец речи всем черным собором крикнули: «за нами всеми те ж речи, мы готовы все единодушно пострадать, а новые веры, учения и книги отнюдь все не приемлем»! Некоторые старцы и мирские люди говорили при этом всякие неистовые бранные слова, а другие готовы были с архимандрита Сергия и его товарищей посбивать клобуки. Архимандрит Сергий, чтобы водворить какой-нибудь порядок в собрания и начать с братией толковую беседу, предложил собранию выбрать из братии двух или трех человек, «с кем бы можно было о том церковном деле говорить без мятежа и благочинно». Братия указали на черного попа Геронтия, сказав, что он у них человек выборной от всех, который может говорить с ним Сергием обо всем, а что скажет, с тем вся братия будет согласна. Немедленно выступил на средину собрания Геронтий и, обратившись к Сергию, повел речь о молитве Иисусовой. Но лишь только успел произнести: «за что вы (т.е. Сергий и др.) отъемлете из сея молитвы Сына Божия», как собрание снова заволновалось и послышались жалобные возгласы: ох де ох! горе нам! Отнимают де у нас Сына Божия! и где де вы (обращ. к Сергию) девали имя Сына Божия»³⁴²? Стон и крик братии продолжался «на долг час». Когда несколько приутих, – Геронтий снова заговорил. Теперь речь его была о трегубой аллилуйи. «Чего ради вы, спрашивает он Сергия с товарищами, трижды велите глаголати аллилуйя, а в четвертые: слава тебе Боже, – когда в житии святого Евфросина Псковского чудотворца трижды говорить аллилуйя не велено, и о том было явление Пресвятые Богородицы»? Но не дождавшись ответа, взял книгу, в которой помещалось житие Евфросина, поднялся на табурет и начал читать, постоянно обращаясь к братии и приговаривая: «не прельщайтеся и не слушайте такова учения, что говорить аллилуйя трижды, а в четвертые: слава тебе Боже»! В братстве снова на долгое время поднялся мятеж и крик больше прежнего. Братия при этом не обращали ни малейшего внимания, ни на указ великого государя, ни на повеление собора, призывающие их к повиновению, о которых им напомнил Сергий. Вследствие этого Сергий должен был прекратить свои бесполезные увещания братии и оставить бурное монашеское собрание. Впрочем, он еще не терял надежды на какой ни будь успех своей миссии. Он призвал к себе выборного от братии Геронтия с немногими из грамотной братии и снова завел с ними беседу о церковном деле. В этой более спокойной беседе Геронтий начал свою речь следующим образом: «прежде, до сего от Соловецкого монастыря вся русская, земля всяким благочестием просвещалась, и ни под каким зазором Соловецкий монастырь не бывал, яко столп, и утверждение, и святило и свет сиял, вы ныне новой вере от греков учитися, а их греческих властей к нам в монастырь под начал и самих присылают, и они, греческие власти, и крестились не умеют, мы их и сами учим, как креститись; а мы не хотим древнего предания святых апостол и святых отец и святых чудотворцев Зосима и Савватия нарушать; и во всем им последуем; а на крыжах латвийских по новым служебникам служить не хотим; тут же в новых служебниках, в литургии в конце тропаря: Благообразный Иосиф и воскресения Христова не проповедуют». Архимандрит Сергий старался разрешить каждый недоуменный вопрос собеседников; но «они отнюдь ни в чем ему не внимали». Тогда он, чтобы запутать противников противоречиями, обратился к Геронтию с братией с таким вопросом:

– Великий государь царь Алексей Михайлович благоверен ли, благочестив ли, и православен ли и христианский ли царь?

Несмотря на то, что Соловецкие монахи Алексея Михайловича давно уже не считали вполне православным, не без оснований предполагая о его склонности больше на сторону никониян, чем старообрядцев, однако не решались высказаться откровенно, чтобы прежде времени не навлечь на себя царский гнев. Геронтий отвечал на предложенный вопрос о царе:

Благоверен, благочестлв и православен и христианский есть царь.

– А повеления его и грамоты, которые с нами к вам присланы, каковы вам мнятца быть. – православны ли?

На этот хитрый вопрос Геронтий с братией не знали что отвечать. Они хорошо понимали, что какой бы ни был их ответ, должен непременно привести к противоречию. Если сказать, что православны, в таком случае необходимо было бы им подчиниться, а они этого не хотели; когда же сказали бы, что царские повеления не православны, то этим обличили бы свое подозрение относительно православия царя, потому что от православного царя не могли исходить повеления не православные. Сообразив все это Геронтий с товарищами оставили вопрос Сергия без ответа, «умолчали».

– «Православны ли», спросил еще Сергий, «святейшие четыре патриарха (восточные) и наши российские преосвященные митрополиты, архиепископы, епископы и весь освященный собор, благочестивы ли они суть, пастыри ли и учители ли, и отцы ли вам суть»?

– «Прежде сего», отвечал Геронтий, «святейшие четыре патриарха, были православны, а ныне – Боги их весть, потому что они сами живут в неволе: а российские архиереи и весь освященный собор православны».

– «А соборное их повеление, за их святительскими руками присланное с нами к вам, каково мните быть»? продолжал пытать Сергий».

– «Повеления их не хулим, а новые веры и учения их не приемлем, – держимся предании святых чудотворцев и за их предания, хотим все умереть вожделенно».

– «Присланная с нами Псалтирь со восследованием святого Зосима чудотворца вашей ли Соловецкой обители, и приемлете ли ю, и честну и святу вменяете ли быть»?

– «Слыхали мы, что такая книга именовалась, а кто в ней написал, будто она Зосиминская. того мы не ведаем, и по ней правило сам святой чудотворец Зосима совершал ли, или нет, того мы не ведаем же, – то делалось давно».

Из этой беседы архимандрит Сергий должен был окончательно убедиться, что дальнейшие увещания Соловецкой братии были бы напрасною тратою времени и сил. Очевидно, у братии предрешено было не поддаваться ни на какие убеждения, а твердо стоять на своем. Сергий готов был после этого оставить монастырь, тем более, что положение его в монастыре, как мы уже знаем, было крайне стеснительно и не безопасно. Но он хотел по крайней Мере взять с собой в Москву «ради тех великих церковных и сыскных дел» именную роспись братии и мирским людям и просил об этом на соборе келаря, казначея, соборных старцев и всю братию, по братия и росписи не дали и имян своих не сказали, зная хорошо, что роспись может послужить Московскому собору средством к привлечению на суд главных виновников возмущения. Таким образом миссия архимандрита Сергия не принесла положительно никаких плодов³⁴³. Сергий поспешил обо всем донести в Москву и затем 11 октября сам выехал из монастыря в обратный путь³⁴⁴.

Впрочем, Сергий отправился из монастыря в Москву не совсем с пустыми руками. Монахи снабдили его своей сказкой, подписанной Никанором со всем братством и мирянами и поданной 6 октябри в надежде, что Сергий представит ее царю. Сказка по своему содержанию служит почти буквальным повторением челобитной о вере, посланной 5 октября со старцами Тихоном и Тарасием. Но есть в ней и некоторые особенности, заслуживающие внимания... Монахи, например, хорошо сознавая свои прежние и теперешние вины пред царем и желая предотвратить от себя царский гнев, в сказке с особенным усилием стараются уверить царя, что глубоко чтут и преданы ему, желают ему добра, молятся за него, готовы душу свою за него положить и повинуются ему во всем, кроме нового предания. «И мы нищие его, государевы богомольцы, и сироты», говорится в сказке, «ему благочестивому великому государю, кроме сего нового предания, во всем повинны и послушны, и ни в чем его царскому величеству не противны, и под его, великого государя державную и высокую руку души и главы своя преклоняем, и во всем ему, государю, трепетны и страшны, и за него благоверного и благочестивого государя царя и великого князя Алексея Михайловича … и за его благоверную и благородную государыню, нашу царицу и великую княгиню Марью Иличну, и за благоверных и благородных царевичей, государев наших, и за благоверные царевны должны Бога молить, и во всем добра хотеть и души своя за их царское величество готовы полагать». Так по крайней мере монахи на словах были покорны царю, пока надеялись, что царь не откажет им оставаться при старых порядках. Но на деле выходило и теперь уже противное, что особенно ясно видно в деле перемены настоятеля Варфоломея, а после, через короткое время, когда у стен монастырских стали появляться царские стрельцы, они, как увидим, вопреки сему уверению не только взялись за оружие к противодействию царской воле, но и оставили за царя, и за весь царский дом свою молитву. Другая особенность сказки та, что монахи на этот раз, в случае неудовлетворения их просьбы грозят царю не оставлением обители, а готовностью принять от него мученические венцы. «Аще ли великий государь царь», говориться в заключении, «на нас грешных фиал гнева своего излиет, лучше нам убогим временною смертью живот на веки получить, нежели начальников своих, преподобных отец наших Зосимы и Савватия, и Филиппа митрополита и прочих святых предания оставить»³⁴⁵.

Архимандриту Сергию не скоро пришлось доложить собору о результатах своей поездки в Соловецкий монастырь. Когда он возвратился в Москву, здесь происходило торжество по поводу прибытья на собор восточных патриархов Паисия Александрийского и Макария Антиохийского. С прибытьем их дела о старообрядцах отошли на второй план, потому что необходимо было прежде обсудить и решить дело о патриархе Никоне. Таким образом вопрос о старообрядцах оставался почти без всякого дальнейшего обсуждения несколько месяцев, до апреля 1667 г. Но за то с этого времени он пошел решительно и быстро к концу. Русские архипастыри (без патриархов), составлявшие собор 1666 г., хотя и много уже сделали по, этому вопросу, подтвердили, например, определения собора 1654 г. одобрившего исправление книг, отлучили главных виновников раскола: протопопа Аввакума, диакона Феодора и других; от церкви изготовили против них Жезл Правления; но все это пока не имело должной силы и значения, особенно в глазах старообрядцев. Не даром же архимандрит Никанор говорил Сергию: «что вы соборуете, у вас и главы патриарха нет, и ваши соборы не крепки»! С прибытьем восточных патриархов и с выбором своего патриарха, деяния собора 1666 г. естественно потребовали, если не пересмотра, то по крайней мере утверждения со стороны патриархов. За утверждением, впрочем, дело не стало. На первых же заседаниях по вопросу о реформе, греческие патриархи отозвались: «книги ново преводные и исправленные печатные суть правы и согласны с нашими греческими книгами». В свою очередь и новый Московский патриарх Иоасаф благословил и утвердил определения собора 1666 г, о старообрядцах. 13 мая на торжественном заседании собора из 3-х патриархов, 14 митрополитов, 8 архиепископов, 5 епископов, 25 архимандритов, 8 игуменов и 13 протопопов была уже окончательно решена участь старообрядцев. Собор составил особое повеление и завещание, которым заповедовалось всем русским православным христианам: а) покоряться во всем, без всякого сомнения и прекословия, св. восточной и апостольской церкви Христовой; б) употреблять при богослужении книги исправленные и напечатанные при Никоне и после него, «зане суть право исправлены»; в) читать символ веры без слова «истинного»; г) произносить в определенных местах «аллилуйя трижды и т.д. Всех неповинующихся этому решительному определению собор, как и в 1666 г., предал анафеме. «Аще ли же кто не послушает повеленных от нас и не покорится святой восточной церкви и сему освященному собору, или начнет прекословить и противлятися нам: и мы такого противника данною нам властью от святого и животворящего Духа, аще будет от священного чина, извергаем и обнажаем его всякого священнодействия и благодати, и проклятию предаем; аще же от мирского чина, – отлучаем и чужда сотворяем от Отца и Сына и Святого Духа, и проклятию и анафеме предаем, яко еретика и непокорника, и от православного всесочленения и стада и от церкви Божия отсекаем, яко гнил и непотребен уд, дóндеже вразумится и возвратится в правду покаянием»³⁴⁶.Само собой разумеется, что эти клятвы собора всею своею тяжестью падали и на Соловецких монахов, которые до сих пор ни одной йотой не поступились в старых церковных порядках, не смотря на неоднократное призвание к покорности как со стороны царя, так и со стороны русской церкви. Но собор пока не хотел относить своей клятвы лично к ним. Он вообще смотрел на упорство монахов снисходительно, питая надежду на скорое обращение их к покорности при новых кротких мерах. В 16-е заседание собора³⁴⁷, наконец, был выслушан словесный доклад Сергия о поездке к Соловецким монахам. «Ста посреди собрания» Сергий между прочим доложил собору: «пришедшу мне в Соловецкий монастырь и повеления сотворити тщащуся, абие того монастыря келарь (Азарий), и казначеи (Варсонофий), бывший же архимандрит монастыря Саввина Никанор, а с ним и прочие иеромонахи, и иеродиаконы и монахи, так же слуги и вся чадь противны явились повелению благочестивейшего самодержца и всему освященному собору (1666 г.) повиновения долг отрекоша и даша мне архимандриту сказку за руками своими, яко весьма ново исправленных книг печатных ни в коем же священнодействии в церковном же и келейном употреблять хощут»³⁴⁸. Доклад Сергия оставлен без соборной резолюции в виду предполагаемого назначения в Соловецкий монастырь нового настоятеля и ожидаемых от того благоприятных последствий.

Между тем по третьему вызову прибыл, наконец, в Москву, два раза отказывавшийся от поездки архимандрит Никанор. Замечательно, что при третьем вызове Никанора была употреблена со стороны правительства некоторого рода хитрость. В приходорасходной книжке нового казначея Геронтия под 16-м февраля 1667 г. говорится: «приезжал в Соловецкий монастырь от великого государя с грамотою стряпчий Иван Петрович Образцов к архимандриту Никанору и на черном соборе сказывал словесно ко всему монастырю великого государя милость». Нет положительно никаких оснований думать, что царь Алексей Михайлович и после того, как Соловецкие монахи почти насильно выпроводили из монастыря царского посланника архимандрита Сергия, питал к ним прежнее благоволение. Напротив, легче предположить, что терпение царя по отношению к монахам подходило уже к концу и эта мнимая милость была высказана на Соловецком соборе для того, чтобы избежать со стороны их нового сопротивления. В свою очередь и монахи едва ли могли ожидать теперь особого царского к себе благоволения, и это неожиданное, торжественно объявленное благоволение тем более могло ободрить их и подкрепить в надежде на удовлетворение разных своих челобитий к царю. Под влиянием этих надежд они за привезенное милостивое царское слово щедро наградили Образцова: поднесли ему «10 руб. деньгами, кружку серебряную, 15 гривенок слюды и дороги полосатые красные». Под влиянием тех же надежд они охотно снарядили и Никанора в Москву, дав ему в спутники черного попа Амвросия, дьякона Пахомия и старца Никиту³⁴⁹. Они много рассчитывали на силу личных просьб Никанора пред царем и били ему челом, «чтобы он пред великим государем заступник был и за них стоял»³⁵⁰. Сам Никанор на этот раз не считал удобным и полезным отказываться от поездки. 5 октября, как мы видели, он в беседе с архимандритом Сергием пред всем братством высказался, что готов ехать в Москву за всех пострадать. Теперь настало время оправдать пред братией свою неосторожно высказанную храбрость, – иначе монахи потеряли бы к нему всякое доверие и уважение. С другой стороны, теперь и личные дела Никанора не держали в монастыре: он достиг своей главной цели, склонил все братство на свою сторону. 18 февраля 1667 г. Никанор отправился из монастыря в Москву с стряпчим Образцовым и вышеупомянутой братией, получив из монастырской казны на дорогу 200 р.³⁵¹; по пути заехал в Троицкую лавру и здесь отслужил соборный молебен чудотворцу Сергию, веруя, конечно, что угодник Божий поможет ему выйти победителем из предстоящей борьбы с мнимыми врагами православия, а в марте был уже в Москве. Можно быть вполне уверенным, что Никанор въезжал в столицу полный блестящих надежд на успех в борьбе за веру, рассчитывая на благоволение и защиту со стороны царя и других сильных мира. Он мог рассчитывать на эту защиту, потому что царь, по его словам, до сих пор имел к нему «милость и духовную любовь», а при дворе и вообще в Москве было у него не мало прежних знатных духовных детей. Но надежды на первых порах далеко не оправдались. В Москве он был встречен крайне недружелюбно от всех, начиная с царя. Он с своей братией остановился было на Соловецком подворье, но архимандрит Варфоломей и строитель Иринарх поспешили выжить его отсюда; пришлось приютиться у какого-то благодетеля. Между тем царь не думал приглашать его к себе и вероятно не без его соизволения над Никанором с братией был учрежден строгий надзор, опечатано их имущество и отобраны монастырские деньги. Дело доходило до того, что они не знали, где взять насущный кусок хлеба. Почти единственным благодетелем в этом случае был для Никанора и его учеников стряпчий Образцов, с которым они коротко сошлись во время пути. Некоторое время он содержал их на свои средства. Он же раз умолил строителя Соловецкого подворья Иринарха дать им на содержание 8 р. Никанор конечно знал, что все эти огорчения и притеснения исходят из того, что он не хочет изменить своим старообрядческим убеждениям. Не смотря на увещания, ласки и угрозы святейших патриархов, он сначала, «до дней многих» не хотел своей главы преклонить «к душеспасительному послушанию». Вероятно, не легко было ему расстаться с мыслью, что приехал в столицу пострадать за Соловецкую братию. Но страдания даже в той мере, в какой ему приходилось испытывать их теперь, оказались выше сил его, а впереди еще можно было опасаться лишения сана, отрезания языка и ссылки в Пустозерскую землянку, чему подвергались Аввакум, Лазарь и другие, – тогда как оставив упорство можно было рассчитывать на всевозможное царское и соборное благоволение и милость; можно было надеяться достигнуть на худой конец Соловецкого настоятельства, о чем так настойчиво просили царя Соловецкие монахи. И Никанор рассудил предпочесть страданиям за веру благоволение со стороны царя и духовных властей. «Намыслися и смирив себе»³⁵², говорится о раскаянии Никанора в соборных деяниях, «прият благословение, и камилав греческий («рогатый», как говорили тогда старообрядцы) взят на главу свою благословением святейших патриархов». 20 апреля Никанор представил собору письменное исповедание, в котором между прочим говорилось: «аще и смущен бех до ныне в неведении, ныне же Божиею благодатию услышав от пресвятейших патриархов, от пресвятейшего папы и патриарха Паисия Александрийского и судии вселенского, и от пресвятейшего патриарха Макария Антиохийского и всего востока, и от пресвятейшего патриарха Иоасафа Московского и всея России, и от преосвященных митрополитов, архиепископов и епископов, и от всего освященного собора, без сомнения приемлю, яко же исправлено, и верую и исповедую сице: верую во единого Бога Отца (след. весь символ, с православным чтением). К сему же (приемлю) аллилуйя 3-жды, в четвертое слава тебе Боже... Знамение крестное на лице своем воображаю тремя первыми персты; крест четвероконечный приемлю, яко истинный есть крест; и молитву Иисусову глаголю сице: «Господи Иисусе Христе Боже наш помилуй нас» и прочая исправленная святейшими патриархи и преосвященным собором вся усердно приемлю и без сомнения держати обещеваюся»³⁵³. На другой день, т.е. 21 апреля Никанор снова предстал пред собором вместе с прибывшими с ним из Соловецкого монастыря старцами: иеромонахом Амвросием, дьяконом Пахомием и монахом Никитой. Все они просили у собора прощения в том, что до сих пор сомневались относительно символа веры, трегубой аллилуйи, сложения перстов в крестном знамении и т.д., все обещались следовать тому, как соборная и апостольская церковь учит и как напечатано в исправленных при Никоне бывшем патриархе Московском книгах, обещались ни в чем не прекословить, и которых суемудрством прельщали – приводит на истину так же, как соборная и апостольская церковь содержит³⁵⁴. Собор до того недоверчиво, как мы видели, принявший раскаяние Соловецкого старца Герасима Фирсова, что только пред смертью разрешил ему приобщиться св. тайн, на этот раз почему-то был опрометчиво доверчив: Никанор с братией получили не только полное прощение и разрешение от соборной клятвы, но и позволение возвратиться в монастырь, чтобы, по их обещанию, наставлять на путь истины тех из братии, которых они прельщали своим суемудрством. Между тем здесь то и требовалась большая осмотрительность³⁵⁵. Никанор приносил раскаяние не потому, что разубедился в старообрядчестве, а, чтобы избежать участи Аввакума, Лазаря и др. и возвратиться в Соловки к любимой братии, если не в сане Соловецкого настоятеля, то по крайней мере с прежним званием отставного Саввинского архимандрита. План его удался, как только можно было желать. Лишь только было сделано мнимое раскаяние, на него отовсюду посыпались милости и ласки. Наблюдать за ним теперь конечно уже не считали нужным; отобранное имущество и деньги были возвращены; он снова перешел жить на Соловецкое подворье и т.д. Патриарх Иоасаф для Никанора с братией открыл свои амбары и погреба, откуда они могли брать себе в довольстве всякое пропитание; сверх того, не раз посылал к ним на подворье с «подачами». В свою очередь и царь вдруг сделался необыкновенно милостив. Он стал приглашать Никанора к себе на беседы, посылал к нему на подворье гостинцы, а 22 июля в день ангела царской супруги Марьи Ильиничны прислал даже свою карету, приглашая к обеденному столу. Словом Никанор после раскаяния стал в Москве в великой чести³⁵⁶. Но для его честолюбивой и энергичной натуры едва ли было этого достаточно. Он, по всей вероятности, не прочь был посидеть на соборе рядом с патриархами в звании соборного члена, не отказался бы, пожалуй, от архиерейского омофора и во всяком случае мог ожидать назначения настоятелем в Соловки; но об этом ни царь, ни патриархи, никто из присутствующих на соборе не думал и намекать. В таком случае Никанору ничего не оставалось больше, как только поскорее возвратиться в Соловки, чтобы по-прежнему в союзе с братией стоять за веру и мстить своим обидчикам. Впереди мы увидим, что он так и сделал.

Между тем московское правительство постепенно извлекая из среды Соловецкого братства передовых и влиятельных личностей, которые кроме Никанора, безусловно подчинились церкви, думало, что оно таким образом наносит Соловецкому стоянию самые сильные удары, подрывает Соловецкий раскол в самом корне. После же обращения от старообрядчества к церкви таких опасных передовых личностей, как старец Герасим Фирсов и архимандрит Никанор, правительство пришло наконец к убеждению, что к благоприятному исходу Соловецкого возмущения со стороны его сделано все необходимое; остается только назначить в Соловецкий монастырь по просьбе братии на место Варфоломея нового настоятеля и поручить ему ввести в монастыре новые церковные порядки. И новый настоятель действительно был назначен и послан в монастырь.

Новый Соловецкий Настоятель архимандрит Иосиф. Назначение Иосифа и отъезд его с Варфоломеем в монастырь. – Патриарший наказ к братии о принятии Иосифа. – Предостережете к братии об Иосифе от Никанора. – Прибытье в монастырь Иосифа и Варфоломея. – Прибытье Никанора. – Отправление в Москву старца Кирилла Чаплина с отписками и новой челобитной о вере. – Рассуждения о Соловецком возмущении на Московском соборе. – Высылка из монастыря Варфоломея и Иосифа.

К увольнению архимандрита Варфоломея от должности Соловецкого настоятеля никаких особенно уважительных причин не было. Уступая до дерзости упорному ходатайству братии о перемене настоятеля, правительство думало через это успокоить братию, без чего нельзя было думать о водворении в монастыре новых церковных порядков. Но монахи не успокоились, потому что правительство только на половину удовлетворило их просьбу, назначив новым настоятелем бывшего строителя московского подворья старца Иосифа, а не архимандрита Никанора, которого желали и просили у царя монахи. Иосиф, Соловецкий постриженик, был несколько лет строителем московского подворья; до 1666 г. он, как и все Соловецкие монахи, держался старообрядчества, но не твердо, и потому беспрекословно оставил старообрядчество, когда того потребовал от него собор 1666 г. Царь, патриарх и прочие власти лично знали Иосифа, не сомневались как в искренности его раскаяния, так и в способностях быть хорошим настоятелем, и надеялись на его влияние на Соловецких монахов. Это было поводом для правительства к назначению Иосифа Соловецким настоятелем. Но для Соловецких монахов старообрядцев один переход Иосифа на сторону православных был уже достаточным поводом, чтобы питать к нему глубокое нерасположение. Между тем у них были с Иосифом и личные расчеты: Иосиф был келейным братом Варфоломея и «единомышленником»³⁵⁷, помогал ему обделывать в Москве его личные дела³⁵⁸, выкупал братские челобитные на Варфоломея³⁵⁹ и т.д. Самое назначение его настоятелем, монахи приписывали поэтому проискам Варфоломея. И по нашему, богомольцев твоих прошению», писали они царю в 1668 г., «пожаловал ты, великий государь, его Варфоломея переместить изволил: и он архимандрит Варфоломей, умышлением своим, в свое место в архимандриты вместил келейного брата своего и единомышленника своего, прежнего московского строителя Иосифа, чтобы им жить во святой обители по-прежнему»³⁶⁰.

Но как бы то ни было, Иосиф посвященный Новгородским митрополитом Питиримом в сан архимандрита, в июле 1667 г. отправился в Соловки к месту своего служения, имея при себе на имя Соловецкой братии патриарший наказ (от 23 июля) о принятии его и подчинении соборным постановлениям о церковном богослужении. Вместе с Иосифом отправился в Соловки и Варфоломей для сдачи монастыря новому настоятелю. Святейший патриарх Московский Иоасаф в своем наказе, посланном с Иосифом Соловецкой братии и вотчинным крестьянам: а) повелевал чтобы «архимандрита Иосифа слушали и почитали, как и в прочих монастырях властей почитают»; чтобы повелению государя, патриарха и всего освященного собора, по правилам святых апостол и святых отец, повиновались и со святою восточною апостольскою соборною церковью имели согласие и соединились, приняв исправленные книги; б) писал, что соборное деяние об исправлении святых божественных книг и чинов и печатные ново исправленные книги к ним будут присланы впредь и, наконец, в) ослушникам угрожал, как и собор 1666 г., проклятием и извержением, доколе не обратятся и не покаются³⁶¹.

Но прежде, чем был доставлен в монастырь этот патриарший наказ, монахи получили из Москвы от архимандрита Никанора наставление относительно принятия Иосифа совсем в другом тоне, которому и дали предпочтение. Никанор, как мы уже замечали, после мнимого раскаяния, пользуясь царским и патриаршим благоволением и доверием, упросил их позволить ему возвратиться в Соловецкий монастырь, под предлогом увещания Соловецких отцов, на самом же деле, по выражению Денисова, «чтобы к покаянию обратится за преступление»³⁶². Назначением на настоятельство Иосифа, можно полагать, честолюбие Никанора было сильно задето, потому что не Иосиф, а он был рекомендован царю от братии. Это тем более было для него неприятно, что когда-то от него недалеко было не только настоятельство, но и архиерейство. Нам невольно думается, что Никанор, сделавшись Соловецким настоятелем не изменил бы, пожалуй, принесенному раскаянию и был бы в состоянии уговорить Соловецкую братию подчиниться церкви, потому что монахи были глубоко преданы ему и верили в его мудрость. Но если уже по каким-либо соображениям собора нельзя было Никанора сделать Соловецким настоятелем, то ни в каком случае не следовало отпускать его в Соловецкий монастырь, по крайней мере до тех пор, пока не был в монастыре водворен порядок и спокойствие. В этом заключается существенная ошибка московских властей, давшая Соловецкому возмущению дальнейшее существование. Никанор, потеряв всякую надежду быть Соловецким настоятелем, хотел по крайней мере, чтобы и Иосиф не был настоятелем. Под влиянием подобного рода чувств он через своего верного слугу Фадея Петрова и поспешил предупредить Соловецкую братию о новом настоятеле. «В июле Соловецкие старцы получают из Москвы грамотку», говорится в одном современном документе, рука Фадейки Петрова³⁶³, служки архимандрита Никанора. «Едут к вам пишет Фадейка, «новый архимандрит Иосиф, старый Варфоломей и Никанор· смотрите, Иосифа к себе в архимандриты не принимайте, под благословение к нему не ходите и другим ходить запретите: он едет без государева указа (?), стакнувшись с бывшим архимандритом Варфоломеем»³⁶⁴. Таким образом Соловецкие монахи больше, чем за месяц до прибытья в монастырь Иосифа узнали о назначении его и успели хорошо обдумать: какой устроить ему в монастыре прием. Они действительно готовились к принятию нового настоятеля, руководясь наставлением Никанора. Чтобы, например, при встрече его не оказалось между ними людей нетвердых в старообрядчестве, готовых перейти на сторону его, они позаботились заблаговременно устранить таковых из своей среды. «А иные священники», говорит Варфоломей, «хотели по ново печатным служебникам служить, и они их за то выслали до нас в Анзеры, а иных на берег³⁶⁵.

14 сентября, наконец, архимандриты Иосиф и Варфоломей, пристали к одному из Соловецких островов, Заяцкому, в 6 верстах от монастыря, где с давних пор существовал монастырский двор и проживало небольшое число братии, любящей уединение. Архимандрит Никанор, в одно время с ними выехавший из Москвы, отстал от них в Архангельске. Как только стало в монастыре известно о прибытии Иосифа и Варфоломея, монахи тотчас составили черный собор для решения вопроса: принимать архимандритов в монастырь, или нет? Решено было: предварительно узнать о цели их прибытья, хотя об этом монахи уже знали из письма Фадейки Петрова. Были посланы на Заяцкий остров для переговоров соборные старцы: Кирилл и Тихон и черный поп Митрофан. Руководствуясь наставлением келаря, казначея и соборных, они предложили прибывшим следующий вопрос: «с чем вы, архимандриты, приехали, т.е. какой великого государя указ привезли и как у нас в монастыре будете служить, по-старому или по-новому»? Причем предупредили Иосифа, что «если он станет служить по-старому, то будет принят с честью, что братия рады будут ему, аки Богу· а если – по-новому, то он в монастыре не нужен, сиди в келье, какую дадут, а в монастыре и в церкви ничего не ведай до указа великого государя». Архимандрит Иосиф на это сказал, что он прибыл с указом великого государя и по благословению святейших патриархов восточных и Московского, преосвященного Питирима, митрополита Новгородского, и всего освященного собора, и имеет при себе, на имя братии указ, повелевающий ему и братии служить по ново исправленным книгам. Тогда старцы предложили ему ехать в монастырь и прочитать указы царя и патриархов в монастыре на соборе. Но Иосиф побоялся ехать; узнав о настроении братии и отвечал на это предложение: «велите быть ко мне на Заяцкой остров келарю и казначею, попам и дьяконам, и соборным старцам, и я здесь им великого государя указ и святейших патриархов грамоты объявлю». С этим Кирилл с товарищами возвратились в монастырь³⁶⁶. На другой день, т.е. 15 сентября, действительно прибыл к Иосифу келарь Азарий, казначей Геронтий соборные старцы и до 70 человек братии и мирских людей. Начался снова допрос Иосифу: «зачем ты едешь, с каким указом и как рукою благословляешь»? – «Еду я», был опять ответ Иосифа, по указу великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича... и по благословению великого господина святейшего Иоасафа патриарха Московского... и преосвященного Питирима, митрополита Новгородского и Великолуцкого с настольного грамотою, а крещусь я, как изложено на соборе и служу, как соборная апостольская Московская церковь содержит». Выслушав такой ответ, братия не пошли к Иосифу под благословение, как требовал монастырский обычай «и учинили шум многой». Иосиф хотел было прочитать им самые грамоты, но монахи отказались слушать, – «выслушаем де в монастыре при всей братии», сказали они, – и взяли его с ладьей в монастырь сильно, со всяким бесчестием». Когда ладья Иосифа пристала к Соловецкой пристани, было уже около 2 часов ночи. Иосиф и Варфоломей не пошли ночью в монастырь и расположились переночевать в ладье. Но братия не хотели оставить их одних, из «опасенья», может быть, чтобы кто-нибудь из обитателей монастыря – фанатиков не вздумал порешить с новыми слугами антихриста. К ладье на ночь поставлен был караул из тридцати (по Варфоломею из пятидесяти)³⁶⁷ человек монастырских слуг. Тогда только келарь и казначей с братией успокоились на счет их и разошлись по своим кельям. 16 сентября после заутрени Иосиф по приглашению братии отправился в соборный храм, где его уже ожидали вся братия и все мирские люди. С ним пошел и Варфоломей. Келарь и казначей с некоторой братией встретили их на монастырской ограде; но опять не приняли благословения, говори: «буде станешь нас по-старому (двуперстным, а не именословным сложением) благословлять, и мы у тебя благословение принимать станем, а по-новому к благословению не идем». С прибытьем в храм Иосиф обратился к многочисленному собранию чернецов и мирян с таким воззванием: «слушайте государева указа и святейших патриархов повеления»! На это все собрание разом ответило: «вели честь государев указ»! Между тем на средине церкви поставлен был стул. На стул взобрался казначей Геронтий, взяв предварительно от Иосифа отписную и настольную грамаоты. Грамоты были прочитаны. Но Геронтий не хотел так скоро оставлять своей импровизированной кафедры. По словам Варфоломея, он вслед за этим «учал свои написанные раньше письма (тетради) чести с великим шумом, и на святой вселенский (т.е. Московский) собор и на святейших вселенских патриархов многие хулы износить». Между тем, когда Иосиф и Варфоломей предложили ему прочитать что ни будь из книг, привезенных ими из Москвы, от святейших патриархов, «он их чести не почел, – аз де в них и посмотреть не хочу, – и возложил на них всякую хулу». Как скоро было кончено чтение грамот и писем Геронтия, собор объявил архимандриту Иосифу: «нам ты архимандрит не надобен с такою службою в архимандриты, как написано в грамоте, будь ты в своей (прежней) келье». Иосиф возразил было монахам: «для де чего вы великого государя указу и святейших патриархов повеления не слушаете»? Но ему еще сказали: «нам ты архимандрит не надобен, сиди в келье». После этого Иосифу с Варфоломеем оставалось только возвратиться на свою ладью и отправиться обратно в Москву. Но братия думали совсем иначе. Им почему-то не желалось, чтобы новый и старый настоятели возвратились так скоро. Может быть они поджидали прибытья Никанора, чтобы с ним об этом посоветоваться. Так или иначе это было, только Иосиф и Варфоломей по решению братии были задержаны в монастыре. С этою целью у них были отобраны царские и патриаршие отписные и ставленные грамоты. Мало того, Варфоломея по его словам, монахи в собрании «мало не убили, изодрали у него на голове клобук и выдрали волосы»; от дальнейших оскорблений он спасся только тем, что скрылся из соборной церкви к чудотворцам (т.е. особый храм, где почивают мощи преподобных Зосимы и Савватия). С окончанием собрания Иосиф и Варфоломей были сведены в отдельные кельи и к кельям было поставлено по пяти человек караульных; келейники их, которые прибыли с ними из Москвы, были посажены в монастырскую тюрьму, а келейная рухлядь забрана и запечатана в монастырском амбаре³⁶⁸. Положение Иосифа и Варфоломея в монастыре было, очевидно, слишком незавидное. Но выхода из него пока никакого не представлялось, и они должны были по необходимости покориться своей участи. Дальнейшая судьба их во многом зависела от советов с нетерпением поджидаемого братией архимандрита Никанора.

Не долго заставил себя ждать и Никанор. 20 сентября и он пристал к Соловецким берегам. Несмотря на то, что Никанор в Москве изменил старообрядчеству, о чем братия не могли не знать, и прибыл в монастырь в греческом «рогатом» клобуке, братия, однако встретили его далеко дружелюбнее, чем своего настоятеля. Остановившись со своей ладьей у Соловецкой пристани, он не хотел сразу явиться в монастырь, очевидно, ожидая приглашения, а может быть и побаиваясь братии за свою измену старообрядчеству, и расположился на ночь на своем судне. Действительно, келарь и казначей не замедлили отправить к нему соборных старцев Кирилла и Тихона и дьякона Еремея с приглашением ехать к ним в монастырь. Кирилл с товарищами явились на судно, приняли у Никанора благословение и передали приглашение. Никанор в ответ сказал: «я вас стану благословлять по-прежнему». На другой день он сам явился в монастырь, был принят «келарем и казначеем честно», – и приглашена, «в соборные сени» (т.е. в келью, где обыкновенно собирался монастырский собор для обсуждения разных дел). Начались расспросы в совещания по делам стояния за веру.

– «Что де ты скажешь и какой с тобой есть великого государя указ» спрашивали Никанора братия, зная, по всей вероятности, что он в Москве дал обещание убеждать братию к покорности царю и церкви».

«Со мною никакого великого государя указу (т.е. повелевающего уговаривать братию к покорности) нет», отвечал Никанор, «только есть великого государя грамота, что мне велено быть в келье и всякой покой давать мне по-прежнему».

Весьма справедливо по поводу этого ответа замечает старец Кирилл, что если бы Никанор сказал братии, что царь и святейшие патриархи ему повелели убеждать братию к покорности, то «от того б многие его послушали»; между тем от него ни теперь ни после «не было о том никаких слов, ни поучения».

Продолжая любопытствовать о московских новостях, келарь и казначей с братией с укоризною спросили Никанора; «для де чего ты Никанор клобук переменил»? Вопрос этот для Никанора не был неожиданным. Он давно уже приготовил на него и ответь, при помощи своей сговорчивой на все совести.

– «На меня де тот клобук положили сплою, я де ему не рад». Так жалобно и бессовестно Никанор пред братией солгал, чтобы избежать укоризны, и при этом поспешил снять Московский клобук, смиренно прося у братии прощения в своем невольном падении. «Поверже камилав приятый», говорит о Никаноре собор 1667 г., «покаяния отречеся и со раскольники вчинися»³⁶⁹. Но монахи и после этого продолжали придирчиво пытать своего несчастного любимца.

– «Мы де тебе били челом», сказали ему келарь и казначей, «чтобы ты великому государю заступник был и за нас стоял, а ты де к нам привез неведомо что»! Никанор, наконец, огорчился: «сами де поедете к Москве и про то отведаете», сказал он на эту укоризну. В конце концов, разумеется, между братией и Никанором состоялся мир и снова началось обоюдное стояние за веру. Никанор тут же передал братии остаток от выданной ему на поездку в Москву монастырской суммы двух сот рублей 128 р.³⁷⁰, чтобы показать, что он бережливый человек, не такой, каков, например Варфоломей, державший на московские поездки по 200 и больше рублей. Чтобы совсем сгладить свой грех пред братией он сделался затем более прежнего усердным защитником старообрядчества, истинным поджигателем братских старообрядческих страстей, потому что для него уже в мире были потеряны всякие надежды на какие бы то ни было почести. Для Соловецкой братии он скоро стал и настоятелем, и митрополитом, и царем. С этих пор в глазах братии только его повеления имели законную силу, выполнялись безусловно, а повеления, угрозы и проклятия всех прочих властен, «как слуг антихриста», не имели совершенно никакого значения.

По примеру Никанора покаялись пред братией в измене старой вере, сняли греческие рогатые и надели Соловецкие клобуки и те старцы, которые сопровождали его в Москву и теперь воротились вместе с ним, т.е. поп Амвросий, дьякон Пахомий и соборный старец Никита³⁷¹.

На третий день по прибытии в монастырь Никанора, т.е. 23 сентября, из монастыря был послан в Москву с отписками к царю и патриарху соборный старец Кирилл Чаплин, которого братия опять вопреки монастырскому обычаю, самовольно без предварительного соизволения царя, назначила быть строителем Соловецкого в Москве подворья, хотя там был строитель Иринарх Торбеев, ученик Варфоломея³⁷². Нельзя не удивляться этой новой бесцеремонности, почти дерзости братии в деле перемены московского строителя. В монастыре они могли сколько угодно менять властей и правительство ничего с ними не могло поделать. Но в Москве пред глазами царя и патриарха это для них теперь было совершенно невозможно. Они не могли не знать этого и однако посылают нового строителя, испытывая терпение кроткого государя! Само собой разумеется, Кирилл не был допущен до строительства. Сверх того, монахи поручили Кириллу лично бить челом царю и патриарху «о прежнем пении» (т.е. о старом церковном богослужении). Но от этого Кирилл сам отказался, оставив, вместе с прибывшими с ним слугами, старообрядчество.

С Кириллом были посланы следующие документы в Москву: от архимандрита Иосифа – две отписки к царю и патриарху о том, как его приняли в монастыре; от братии к царю: челобитная о вере и отписки о прибытии Никанора.

Не принятый на настоятельство и посаженный в монастырскую келью под караул, архимандрит Иосиф в своих отписках докладывал об этом царю и патриарху кратко, в общих чертах. Эта краткость и мягкость отписок невольно приводит к мысли, что они не миновали братской цензуры. «И в нынешнем государь в 176 (1667 г.) сентября в 15 день», писал Иосиф царю, «приехал я богомолец твой в Соловецкий монастырь, в соборной церкви боголепного Преображения на черном соборе келарю старцу Азарию с братией, твой великого государя указ сказывал и грамоту великого господина святейшего Иоасафа патриарха Московского,... и всего освященного собора изложение всем вслух чли, и они, келарь Азарий с братией, ново исправленных книг не приняли, и сказали мне, богомольцу твоему, что де чину и предания преподобных отец Зосимы и Савватия чудотворцев нарушить не хотим, и меня, богомольца твоего, на архимандрическое место не возвели, а в келье, государь, дали мне место, где я преж сего жил, и сказали, будет де и впредь буду архимандритом и учну служить по новым служебникам, и меня богомольца твоего, на архимандритство принять не хотят и подали мне о том заручную челобитную и били челом, чтобы ее послал к тебе великому государю; о том – как ты великий государь укажешь»³⁷³? Монахи с своей стороны не считали нужным доносить царю о том, как они встретили и приняли в монастырь Иосифа и Варфоломея. В своей челобитной, посланной при отписке Иосифа, они в четвертый уже раз со слезами умоляли царя, чтобы он «помиловал нищих своих богомольцев и сирот, не велел бы у них предания и чину преподобных отец Зосимы и Савватия переменить, а повелел бы им оставаться в той же вере, в которой отец его государев и все благоверные цари, и великие князи... и все святые отцы угодили Богу». К сему с решительностью присовокупляют: «аще ли ты, великий государь, помазанник Божий, нам в прежней, святыми отцы преданей, в старой вере быть не благоволишь и книги переменить изволишь, милости у тебя, государя просим: помилуй нас, не вели, государь, больше того к нам учителей присылать напрасно, понеже отнюдь не будем прежней своей православной веры переменить, и вели, государь, на нас свой меч прислать царский, и от сего мятежного жития переселить нас на оное безмятежное и вечное житие; а мы тебе великому государю не противны·, ей, государь, от всея души у тебя, великого государя, милости о сем (т.е. о присылке царского меча) просим и все с покаянием и восприятием на себя великого ангельского чину (схимы) пятой смертный час готовы»³⁷⁴. Царь пока не думал посылать на непокорных меч свой. Но и монахи совсем не были расположены подклонять свои головы под царский меч, хотя и просили царя о присылке его. Просьба их об этом имела не буквальный, а таинственный смысл, который они сами хорошо понимали и который, надеялись, будет понятен и для царя. Мнимою просьбою о присылке меча и готовностью умереть за веру они ни больше ни меньше как только хотели затронуть самые живые струны благочестивого царя, хотели устрашить его ответственностью пред Богом за их смерть. Дальнейший ход событий подтверждает эту мысль как нельзя лучше. Послав к царю просьбу о присылке меча, они стали готовиться вовсе не к смерти от него, а к отражению, если только верили в присылку. Об архимандрите Никаноре монахи доносили царю только, что они согласно царскому указу приняли его в монастырь с честью и по прежнему позволили жить в келье и пользоваться монастырским содержанием не скудно³⁷⁵.

Таким образом из всех вышеприведенных Соловецких отписок и челобитных московские власти могли узнать только, что дело водворения в Соловецком монастыре мира и новых порядков не подвинулось к окончанию ни на один шаг; напротив, усложняется и принимает опасный характер. Но подробности о встрече и принятии Соловецкими монахами трех архимандритов и судьба их для властей оставались неизвестными, хотя они были и далеко не лишние при решении вопроса о новых мерах к покорению монахов. В этом случае им помог присланный из монастыря старец Кирилл и прибывшие с ним слуги. Старца Кирилла с слугами поручено было Чудова монастыря архимандриту Иоакиму и келарю Савве допросить накрепко, со всею подробностью: с какою целью они присланы в Москву; с ведома ли нового настоятеля Иосифа; при них ли прибыли в монастырь архимандриты Иосиф, Варфоломей и Никанор; с какою честью они приняты, служит ли Иосиф по новым служебникам и т.д. Кирилл и служки не скрыли правды и рассказали подробно всю историю прибытья в монастырь Иосифа, Варфоломея и Никанора, которая нам уже известна. Сверх того, они засвидетельствовали о всеобщем настроении Соловецкого братства против ново исправленных книг и пения, присовокупив, что монахи готовят в Москву к великому государю новых челобитчиков каковыми уже и назначены поп Лаврентий и два старца Иаков и Каллиник³⁷⁶. Царь и патриарх Московский положительно не знали теперь, какие предпринять новые меры против бунтовщиков, ни во что, ставивших царские указы и соборную анафему. К военным мерам, как мы уже замечали, пока не думали еще прибегать, а все другие были уже испробованы. Поэтому вопрос о Соловецком возмущении снова был передан на рассмотрение и решение собору, все еще не разъехавшемуся. Но и собор не находил уже средств к покорению монахов. Он продолжал обсуждать меры духовные, готовил, опровержение на последнюю Соловецкую челобитную, сбирался произнести новую анафему, но и в этом случае дело каждый раз откладывал до другого времени. Теперь внимание собора особенно было обращено на архимандрита Никанора, который так бессовестно обманул собор, и царя и всех. В соборных деяниях мы находим о Никаноре следующую заметку: «пришед (Никанор в Соловецкий монастырь) паки возбесился; приложися несмысленным мятежником и во всем уподобися им; поверже камплав приятый, покаяния отречеся и со раскольники вчинися»; но вместо решения вопроса об изменнике только замечено «зде докончити»³⁷⁷. Очевидно собор не знал, что делать и с Никанором.

Между тем пока в Москве придумывали новые меры против Соловецких бунтовщиков, и эти последние не оставались без дела. У монахов теперь стояли на очереди два неотложных вопроса: вопрос о том, что делать с настоятелями: новым Иосифом и старым Варфоломеем, те. выслать ли их из монастыря, или заключить под более надежную стражу, – и вопрос об отправлении в Москву на имя царя последней, обширной челобитной о вере, сделавшейся впоследствии настольною книгою для всех русских старообрядцев. Пребывание в монастыри не признанных со стороны братии настоятелей старого Варфоломея и нового Иосифа составляло для передовых Соловецких старообрядцев истинную тягость потому, что служило большим соблазном и камнем претыкания для меньшей братии, как слабой, так и твердой в старообрядчестве. Слабые колебались и готовы были склониться на сторону Иосифа, а у строгих до фанатизма являлась мысль о насилии при виде слуг антихриста; около келий настоятелей они «производили крики, и шум и гили частые, и всякий позор и лай многий», называли их собаками и не прочь были расправиться с ними по своему, говоря; «как де собака в церковь скопит, церковь де святить надобно, – а они де также вместо собаки, хотя де и ушибить их, одно де что собака то они, греха де в том не будет»... Тем не менее монастырские власти долго не решались выпустить Иосифа с Варфоломеем на берег, опасаясь вероятно личных жалоб их в Москве и преждевременной кары. Но за то был значительно усилен надзор за ними. Братии и мирянам было строго воспрещено подходить близко к кельям Иосифа и Варфоломея, а тем более ходить к ним в кельи и сходиться с ними на переходах. Сами Иосиф и Варфоломей отлучены были от всякой святыни; им не позволялось ни в алтарь входить, ни Евангелия, ни креста; ни икон целовать. В конце уже 1667 г. монахи пришли к той мысли, что лучше будет, если они настоятелей выпроводят куда-либо из монастыря. Сперва был выслан на берег архимандрит Варфоломей, к которому особенно пред этим братия приходили почасту со всяким шумом; а Иосифа приговорили было к высылке на пустынный Анзерский остров. Но потом вскоре и его выслали на берег, по словам Соловецкого архимандрита Макария, с великим бесчестием в без годное зимнее время»³⁷⁸. Впрочем, сами монахи в феврале 1668 г. писали царю, что Иосиф и Варфоломей из святой обители не от человек, но сами Божиим страхом гонимы выехали³⁷⁹.

Так решен был монахами довольно нелегкий вопрос о новом и старом настоятелях. Не менее труда ими было предпринято и при решении вопроса об отправлении в Москву последней челобитной.

Последняя Соловецкая челобитная о вере, отравленная к царю Алексею Михайловичу в конце 1667 г. Сравнение настоящей челобитной с предшествующими. – Древние списки с последней челобитной и время отсылки оной. – Определение места последней челобитной в старообрядческой литературе. – Главное побуждение к составлению и посылке оной. – Самое составление. – Способ отыскивания в новых книгах мнимых ересей. – Сущность содержания. – Развитие частных мыслей: а) о близкой кончине мира; б) о повсюдном уклонении христиан, кроме русских, от истинной веры Христовой; в) о современных греческих и русских иерархах и греческих книгах; г) о соборе 1666–67 г. и о клятвах никонианских соборов; д) о новой вере, будто бы вводимой в России учениками Никона, с перечислением мнимых отступлений православных от веры Христовой и е) пламенное желание челобитчиков пострадать за веру «На конце последнего века». – Последствия челобитной, посланной 23 сентября 1667 года.

С тех пор, как Соловецкие монахи вступили с Московским правительством в открытую борьбу, т.е. с 1666 г., до февраля 1668 г. они имели оружием борьбы почти исключительно челобитные к царю Алексею Михайловичу. В это сравнительно короткое время они успели отправить в Москву до восьми челобитных, не считая нескольких сказок, данных увещателям, отписок и личных челобитий архимандрита Никанора и разных старцев, нарочно с этой целью отправлявшихся в Москву³⁸⁰. Но из всех этих челобитных, в числе коих четыре были исключительно «о вере», ни одна не заняла столь почетное место в старообрядческой литературе, какое досталось последней челобитной о вере, посланной в конце 1667 г. Дело в том, что монахи до сих пор ни в одной из своих челобитных не излагали пред царем ни своей веры, ни своих убеждений столь пространно и с такою смелостью; как в последней челобитной. Все предшествующий челобитные о вере сравнительно весьма кратки и написаны в тоне смиренной покорности и преданности государю. Монахи со слезами просили царя, чтобы он оставил их при старых порядках, выставляя на вид почти одно только то, что при этих порядках угодили Господу Богу Соловецкие и другие многие русские чудотворцы³⁸¹. Это, впрочем, было естественно: до самого прибытья из Москвы (в сент. 16б7 г.) трех архимандритов Иосифа, Варфоломея и Никанора монахи не имели еще той ожесточенности, с которой они с этих пор начинают действовать, или по крайней мере не хотели обнаруживать оной, чтобы преждевременно не раздражить царя и совсем не испортить дела, все еще питая надежду на удовлетворение с его стороны их просьб и особенно личного ходатайства за них архимандрита Никанора; с другой стороны они не имели еще и той полноты сведений о мнимых отступлениях греческих и русских иерархов от православия, какая обнаружена ими в последней челобитной; не имели потому, что сами были плохие мастера на выдумки подобного рода, всегда ожидали первого слова из Москвы, и затем уже начинали шуметь в стенах своей обители; а между тем и московские расколоучители Аввакум с братией почти до 1666 г. вращались больше всего около «латинского крыжа», трехперстного сложения и трегубой аллилуйи, почти не касаясь второстепенных нововведений³⁸². Но теперь было совсем не то: монахи из назначения настоятелем не Никанора, а Иосифа, убедились в полном невнимании правительства к их просьбам, и ожесточились до последней степени. Между тем Никита Пустосвят и поп Лазарь в своих челобитных 1665 г. довели перечисление мнимых отступлений православных от веры Христовой до самого конца³⁸³, а только что прибывший из Москвы архимандрит Никанор, который раньше, будучи в монастыре получал от Аввакума послания, теперь, по всей вероятности, мог пояснить эти челобитные новыми сведениями, заимствованными из личных бесед с Аввакумом, Никитой и Лазарем³⁸⁴. Ожесточившимся монахам оставалось только воспользоваться новыми обвинениями православных в отступничестве и, поместив их в свою челобитную, нанести последний и решительный удар последователям Никона. Они так и сделали, и последняя челобитная, поэтому, вышла несравненно больше предшествующих и назидательнее для всех старообрядцев.

Впрочем, подлинной Соловецкой челобитной до нас не сохранилось. Но сохранились современные ее выходу списки с нее. Таков список, помещенный в принадлежащем Московской синодальной библиотеке (№ 641) сборнике второй половины ХVII в., написанный до 1670 г. собственноручно известным в истории раскола духовным сыном Аввакума иноком Авраамием. Этот список признается за самый древнейший и несомненно сходный с подлинником, так как Авраамий имел возможность приобрести Соловецкую челобитную из первых рук, т.е. прежде, чем она подверглась от переписчиков некоторым, впрочем, самым незначительным и несущественным изменениям. Поэтому мы, намереваясь представить содержание и характеристику Соловецкой челобитной, предпочитаем этот список всем другим спискам и печатным изданиям³⁸⁵.

Но при этом возникает вопрос: когда челобитная была отправлена в Москву и была ли подана царю? В списке Авраамия время отсылки не обозначено; но в других некоторых списках говорится, что она послана 22 сентября 1667 г. с старцем Кириллом³⁸⁶, а по показаниям печатных изданий – в октябре 176 (1667 г.) и без обозначения с кем именно. Разница, следовательно, только в месяце. Старец Кирилл Чаплин действительно был послан из монастыря в Москву 23 (а не 22) сентября 1667 г. с челобитной, но не с этой последней, по счету пятой, а с другой, по счету – с четвертой, краткой³⁸⁷. Между тем прибывший в Москву с Кириллом служка Сенька Ермилов на допросе 29 ноября 1667 г. говорил, что «хотели послать из монастыря к великому государю, после них вскоре, челобитчиков, а выбрали в челобитчики черного попа Лаврентия, да двух старцев Иакова, да Каллиника»³⁸⁸, и говорил, по всей вероятности, о намерении послать их с этой последней челобитной. Однако о прибытии в Москву священника Лаврентия с новой челобитной, ни о самой челобитной, посланной после отъезда в Москву Кирилла, не упоминается ни в царском указе, ни в соборном повелении, посланных в монастырь 27 декабря 1667 г. по поводу прибытья Кирилла³⁸⁹, ни в других последующих документах, хотя на поездку до Москвы требовалось времени никак не больше месяца. Это обстоятельство наводит нас на два заключения. Во-первых, что настоящая челобитная была послана не в сентябре, а после когда-то, может быть и в октябре, как говорится в печатных изданиях, и не с Кириллом, а с попом Лаврентием. Во-вторых, по каким-то непредвиденным для монахов обстоятельствам, она не была подана царю, – иначе царь и собор не упустили бы случая упомянуть об ней, а может быть и написать что-нибудь в опровержение оной, при отправке в монастырь вышеприведенных указов от 27 декабря 1667 г. Во всяком случае она была пущена по рукам старообрядцев и произвела на них сильное впечатление.

Последняя Соловецкая челобитная вся пропитана духом учения первых расколоучителей Аввакума, Никиты, Лазаря и др., и до некоторой степени представляет свод тех понятий и взглядов, какие они имели на православных иерархов и на доведенную в 1667 г. до конца церковную реформу Никона. С этой стороны она возвышается над всеми предшествующими ей и последующими старообрядческими произведениями, тем более, что была написана от лица целого сонма глубоко чтимых всем русским народом иноков, тогда как все другие челобитные писались по преимуществу от одного какого-либо лица. Все старообрядцы сразу оценили ее по этому достоинству и с благоговением приняли в руководство во всех случаях жизни. Сами расколоучители, при составлении новых своих челобитных, стали брать Соловецкую челобитную за образец и помещать из оной в своих челобитных большие выдержки. Так делали, например, старец Авраамий, подававший царю свою челобитную около 1670 г.³⁹⁰ и Никита Пустосвят, при составлении стрелецкой челобитной, из первой челобитной которого многое было взято в Соловецкую³⁹¹. Остальные старообрядцы, при столкновении с православными, стали ссылаться на Соловецкую челобитную, как на основание своих религиозных убеждений³⁹². Со второй половины ΧVIII в. Соловецкая челобитная стала в старообрядческих типографиях печататься при «Истории о отцех и страдальцах Соловецких»³⁹³, тогда как этой чести от старообрядцев до сих пор не удостоились произведения таких старообрядческих знаменитостей, каковы Аввакум, Никита и Лазарь. Таким образом Соловецкая челобитная заняла в старообрядческой литературе почти первое место.

Настоящей челобитной Соловецкие монахи, как мы уже заметили, хотели нанести решительный удар последователям Никона и особенно Московскому собору 1667 г. Им, как и всем расколоучителям, желалось во что бы то ни стало добиться отмены соборных постановлений и восстановления старых церковных порядков. Это им казалось весьма возможным. Известно, что расколоучители, как и Соловецкие монахи долгое время не могли отрешиться от мысли, что царь не разделяет взглядов Никона на церковную реформу и допускает нововведения в церкви лишь по недостатку в себе внимания и энергии, испытывая сильное давление со стороны окружающих его многочисленных учеников Никона. «Един бысть православный царь на земли остася», писал Аввакум к некоему Иоанну, «да и того не внимающего себе западнии еретицы, яко облацы темнии угасили христианское солнце и свели в тьму многие прелести, и погрузили»³⁹⁴. Но «кто бы смел» писал Аввакум уже к самому царю, «рещи такия хульныя глаголы на святых, аще не бы твоя держава попустила тому быть»³⁹⁵.Составив такое понятие о царе, расколоучители не теряли надежды на обращение его и на отмену порядков даже после 1667 г. Аввакум не хотел «свести рук с высоты небесныя, дóндеже Бог отдаст ему царя»³⁹⁶. Нужно, думали расколоучители, возбудить в царе присущую ему ревность по старой вере и энергию, и тогда для него, царя самодержавного, ничего не будет стоить свергнуть с себя «еретическое» иго и отменить соборные решения, подобно тому, как он отменил решения собора 1660 года. Возбудить же энергию в царе, по мнению всех челобитчиков, можно было только раскрытием пред его благочестивым взором всей глубины «нечестия», куда Никоновы ученики стремились ввергнуть и его самого и весь русский православный народ. Такого рода соображениями руководились Аввакум, Никита, Лазарь и др. расколоучители, подавая царю одну за другой лично и через юродивых³⁹⁷ челобитные о вере, которые царь не отказывался принимать, как бы показывая этим свое сочувствие к челобитчикам³⁹⁸. Это же было и для Соловецких монахов главным побуждением к составлению и посылке в Москву настоящей знаменитой своей челобитной о вере. Составление челобитной монастырским собором было возложено на казначея иеромонаха Геронтия, замечательного начетчика, бывшего при Варфоломее соборным уставщиком, которого как мы знаем, в 1663 г. братия сбирались было побить камнями. «А челобитную писал я по братскому велению», говорил сам Геронтий в 1674 году, пред воеводой Мещериновым³⁹⁹. Не принимавший исправленных книг только потому, что боялся суда Божия признать их православными без сличения с харатейными книгами, Геронтий, однако, после того, как в 1666 г. самовольством братии был поставлен казначеем, сделался самым ревностным защитником старообрядчества и одним из главных и влиятельнейших руководителей братии в духе противления власти гражданской и духовной. Между прочим, за отъездом в Москву старцев Герасима Фирсова и Александра Стукалова – составителей первых Соловецких челобитных, на Геронтие теперь лежала обязанность писать от братии все челобитные, сказки и отписки, и он выполнял эту обязанность настолько добросовестно, что остановок в этом деле никогда не было. Но при этом еще находил время делать выписки из старых книг и составлять записки в обличение новой веры, по временам читая их братии. Мы уже видели его читавшим таковые 16 сентября 1667 г. на черном соборе, со стула, в присутствии нового и старого настоятелей – Иосифа и Варфоломея, и всего братства, причем он возложил на новые книги всякую хулу. На такого книжника братия вполне могли надеяться, поручая ему составление последней самой важной челобитной, и надежды были не напрасны.

При составлении челобитной Геронтий задался целью набрать как можно больше обвинений против новых учителей и это для него было не трудно. Он взял за образец челобитные Никиты и Лазаря и старался ни на шаг не отстать от этих фанатиков, пользуясь изобретенным ими способом критики новых книг. Способ этот состоял в следующем: берет, например, Никита первую попавшуюся под руку книгу Никоновского выпуска, положим Служебник, и, – будучи глубоко убежден, что каждое пропущенное, измененное, или вновь вставленное слово, каждая буква, титла и даже точка и запятая, – суть нарушение веры, ересь, – начинает с первой страницы подчеркивать эти пропущенные, измененные и вставленные слова, буквы, точки и запятые, приговаривая: «Аполлинариева ересь, и Несториева, и Маркеллова»⁴⁰⁰ и т.п. При таком способе критики и Геронтий в новых книгах почти на каждой странице находил ересь. В одном месте написано, например,: «был еси», вм. «беяше» (265); в другом: «время сотворити Господеви», вм. «время послужити» (265), в третьем: недостает «наш (н) да иже» (и) – в слове «истинный» (238) и т.д. и т.д. К придуманным таким образом от себя лично ересям, Геронтий еще больше прибавил в свою челобитную придуманных Никитою и Лазарем. Впрочем, во внешней обработке челобитной Геронтий является довольно самостоятельным. Расположение, например, обвинений против православных у него совсем не то, что в челобитных Никиты и Лазаря, хотя не менее беспорядочное и бессвязное. Притом его челобитная написана в более умеренном тоне. Он почти не бранится; нигде не называет Никона и его последователей еретиками, а только – учителями новой веры, и весьма редко то или другое нововведение называет латинской ересью, не упоминая о других ересях.

Соловецкие монахи в своей челобитной пишут царю о том, о чем не раз уже было писано ему в челобитных Аввакума, Никиты, Лазаря и др. и что было уже опровергнуто в «Жезле Правления», который они уже получили из Москвы (270); пишут с тою целью, чтобы и со своей стороны устрашить царя гневом Божиим и подвигнуть к восстановлению веры отцов, присовокупляя, что они во всяком случае не изменят древнему благочестью и готовы за него предать себя на мученическую смерть (262).

Сущность содержания Соловецкой челобитной кратко можно представить в таком виде: настали последние времена «конец последнего века» (232. 249) и господство антихриста; скоро должны настать и второе пришествие Христово и кончина мира. Это усматривается особенно из всеобщего оскудения веры Христовой. Во всем мире, по понятиям монахов, почти нигде уже не осталось и следов истинной христианской веры: Рим, со всем западом отделившись от восточной церкви, давно уже сам собою потерял православие и заразился различными ересями (л. 275). Вслед за тем и на востоке православная вера от насилия поганых турок до конца иссякла (л. 253). После этого она не малое время, оставалась было непоколебимою в России и русское государство за то было названо третьим Римом (247). Но дух антихристов мало по малу стал проникать и в Россию: в 1595 г отпала от православия Малая Россия, приступив к римскому костелу (275), а с восшествием на патриарший престол Никона и Великая Россия стала склоняться в бездну погибели. Об этой опасности для России было заблаговременно предсказано в книге «о Вере» (275), но на предсказания никто не обратил должного внимания и с 1667 г. православие осталось в России разве только у немногих, не принимающих Никонова учение, каковы они – челобитчики. Вместо истинной веры Христовой, неприкосновенно сохранявшейся в России со времен св. Владимира, ученики Никона, по преданию его и по ново изложенным книгам, начали проповедовать какую-то новую незнаемую веру, по своему плотскому мудрованию (218): повелевают почитать крыж латинский (225), креститься щепотью, тремя персты (229), говорить аллилуйя трижды (232) и т.д. Таким образом, по мнению Соловецкой братии, начали сбываться пророческие слова Спасителя, относящиеся к концу мира: Сын человеческий обрящет ли (си) веру на земле (Лук.18:8)⁴⁰¹. Но Россия, думают монахи, не совсем еще погибла и может снова стать на путь правый, с которого она сбита учениками Никона, если только того захочет царь Алексей Михайлович. На царе лежит непременный, священный долг восстановить веру, в которой угодили Богу и благочестно кончили дни свои его предки, начиная с св. Владимира до Михаила Федоровича (218). В противном случае ни самому царю, ни всей России не избежать гнева Божия и наказания. Последняя уже и начинает испытывать гнев Божий в разорении от иноплеменных, в запустении Божиих церквей, в еретическом раздирании и истреблении книг церковных старых и т.д. (256, 276). Таково в общих чертах содержание Соловецкой челобитной.

Нужно сказать, что некоторые из высказанных в Соловецкой челобитной мыслей далеко не новые и принадлежат не только не Соловецким монахам, но и не Аввакуму с братией, у которых монахи многому научились, а почти всему русскому православному народу начала ΧVII в., не исключая и духовенства. Таковы основные мысли, касающиеся кончины мира и современного состояния в роде человеческом христианской религии. У Соловецких монахов, как и у первых расколоучителей, в их борьбе с новым религиозным направлением и особенно – с реформой Никона, они только доведены до крайних пределов развития. В виду этого частное развитие их в Соловецкой челобитной мы считаем необходимым представить в связи с развитием не только у первых расколоучителей, но и у русского народа вообще.

а) Вопреки положительному и непререкаемому сказанию самого Спасителя, что о дне том и часе (т.е. о кончине мира) никтоже веcтm, ни ангели небеснии, токмо Отец Мой един (Мф.24:36) в христианском обществе с самых первых времен христианства начали являться стремления определить время пришествия Христа, на основании тех признаков, которые указаны в Новом Завете. В разное время срок пришествия Спасителя определялся различно. Ко времени принятия христианства в России образовалось и укрепилось мнение, что пришествие это последует по истечении 7000 лет от сотворения мира. Мнение это из Греции перешло в Россию и сделалось здесь, особенно с XV в., общераспространенным. Но не встретив Христа Спасителя в 1492 г. когда он, по общему убеждению русских, должен был непременно явиться в мир как судья и мздовоздаятель рода человеческого, наши книжники стали, хотя и нерешительно, указывать на 1666 год, как на начало воцарения в мире антихриста, за которым, само собою разумеется, вскоре должно наступить и страшное пришествие Христово. Это новое гадание в начале XVII в. было внесено в глубоко уважаемую раскольниками Книгу о вере. Во дни патриаршества Никона эта страшная мысль особенно глубоко засела в умах многих благочестивых россиян. Совпадение церковной реформы Никона с предсказанным «концом последнего века», когда нужно было думать не о реформах, а о том, как явиться на страшный суд Христов, многим казалось достаточным подтверждением для предсказания о наступающем царствовании антихриста, которое, по св. писанию, необходимо должно сопровождаться искажением и преследованием веры Христовой. Отставленные Никоном от книжного дела иосифовские справщики Аввакум с братией, сами разделявшие мысль о скорой кончине мира и проводившие ее в издаваемых ими книгах, теперь, негодуя на оскорбившего, и опозорившего их книжную мудрость «многомятежного Никона», с особенною силою ухватились за эту страшную мысль и на ней основали свое упорное стояние за старину. Они все разом прокричали, что «нигде (в св. писании) того нет, чтобы в последние времена исправлять веру»⁴⁰². Реформа Никона у них скоро превратилась в то зло, которое предсказано на 1666 г. в «Книге о вере», а сам Никон был провозглашен антихристом⁴⁰³.

Соловецкие монахи в этом случае предупредили самих расколоучителей, потому что раньше их столкнулись с Никоном и возненавидели его, и слышали от анзерской братии, как Никона, когда он был еще простым иеромонахом, во время совершения литургии, обнимал и лобызал страшный змий. Соловецкий дьякон Пимен еще в 1651 году объявил Никона антихристом⁴⁰⁴. Вскоре затем, сосланный Никоном на Соловецкие острова иеромонах Феоктист, на случай, если Никон не окажется действительным антихристом, придумал антихриста мысленного из многих личностей· а между тем кто-то из братии высчитал, что самое пришествие Христово последует в 1691 г.⁴⁰⁵.

Подобно тому, как Аввакум с братией, и Соловецкие монахи главным образом оправдывали свое упорство наступившим царствованием антихриста и скорою кончиною мира. Последняя челобитная их вся проникнута этою главною мыслью. Монахи не раз прямо напоминают царю о конце последнего века, и о том, что теперь совсем не время и небезопасно приступать к реформе церковной, в которой они видели перемену веры, т.е. уклонение православных на сторону антихриста. «А нынешнего, государь, на конце последнего века новые веры проповедницы отнюдь не терпеливы, и немилосерды и неблагоприступны и горды»... (232). «Аще ли, государь, нам ныне на конце последнего века учиться сызнова новой вере и слушать их непотребного учения, его же страшно и помыслить, то разве, государь, и креститься нам будет сызнова»... (249). «И то, государь, всем нам ныне явно, что то писание (в кн. о вере) сбылось не ложно: понеже та писанная лета приидоша, а те церковные раздоры и вере смятение начало быть с того указанного времени (т.е. 1666 г.) якова смятения не бывало от начала века»... (247)⁴⁰⁶. Вслед за мнимым наступлением будто бы предсказанных церковных раздоров и смятений в вере, которых Россия, по мнению монахов, могла бы избежать, но не хотела, не замедлило последовать, по словам монахов, и заслуженное наказание Божие. «Ныне же, государь», пишут монахи, грех ради наших, попущением Божиим, отнелиже они, новые веры учители, начаша изменити церковное пение, и святых отец предание и православную веру, и от того, государь, времени, в твоем государстве, российском царствии начата быть вся не полезная: моры и войны беспрестанные (с Польшей), и пожары частые, и скудость хлебная и всякое благих оскудение... (276)⁴⁰⁷. Все это, думали монахи, будет служить для благочестивого царя самым убедительнейшим и неотразимейшим свидетельством его собственной погрешности, какую он допустил, позволив Никону-антихристу и затем собору изменить русскую веру. Но этим они далеко еще не хотели ограничиться. Им между прочим хотелось доказать царю, что теперь не только не время, Но и не было никакой нужды изменять, или исправлять русскую единственно православную веру.

б) В России долгим временем исторически сложилось столь высокое понятие о русском православии, что для многих оно казалось единственным во всем мире. Нечего и говорить о том, что все не православные христианские вероисповедания русским казались немногим лучше язычества. Особенно не любили русские латинства. Римская ересь, по мнению русских, заключала в себе все, когда-либо бывшие в христианстве ереси. С Рима начал свои завоевания в мире освобожденный от адских уз сатана⁴⁰⁸. Это столь невыгодное понятие о католическом вероисповедании, унаследованное русским от греков-просветителей России, после смутных времен самозванства, при патриархе Филарете завершено было особым «чином принятия католиков» в церковь православную через новое крещение, наряду с язычниками. Рукописные сборники и печатные книги XVII в. переполнены статьями о латинской прелести и о распространяющемся из Рима антихристовом духе. Но замечательнее всего то, что в глазах русских скоро потеряли доверие и просветители их – греки. С некоторого времени и на них в России стали смотреть как на пошатнувшихся в вере и склонившихся к Риму, откуда веяло духом антихриста. Первым поводом к такому предубеждению русских против православных греков были попытки их к сближению с католиками посредством унии. Русские стали понемногу уклоняться от общения с греками, не стали принимать греков на архиерейские кафедры и наконец обзавелись своим патриархом, чтобы ничем не заимствоваться от греков, православие которых стало сомнительным. Несчастное положение под игом турецким, собственные отзывы греков о разных стеснениях в вере со стороны поганых агарян и преувеличенные похвалы их русскому православию, наконец основанное на личном знакомстве свидетельство Арсения Суханова о греческой вере окончательно утвердили русских в том понятии, что во всем мире только одна Россия может быть названа в полном смысле православною, что всякое сближение в вере с кем бы то ни было, хотя бы то с греками, всякое заимствование от иноземцев религиозных обычаев и порядков будет нарушением собственной веры, которая не требует ни в чем ни прибавки, ни убавки даже на одну йоту. Между тем Никон нашел в ней недостатки и начал исправления при помощи греков. Это было для врагов реформы и для Соловецких монахов новым свидетельством, что Никон-антихрист, хочет превратить святую веру на свой лад, и – вторым основанием к упорству.

Для Соловецких монахов, как и для других старообрядцев, по отношению к Восточной церкви особенно служили камнем преткновения, случайно высказанные и занесенные в Кормчую до нельзя преувеличенные похвалы русскому православию бывших в России патриархов Константинопольского Иеремии II (в 1596 г.) и Иерусалимского Феофана (в 1620 г). На этих собственно отзывах монахи и основывают святость, неприкосновенность и превосходство русского православия пред восточным. «Сами вселенские патриархи», пишут монахи царю, «прежде бывшие у нас в русской земли, Иеремий цареградский и Феофан иерусалимский, и иные многие палестинские власти о нашей православной вере свидетельствуют списанием, яко же в книге Кормчей Московской печати л. 15 и 26. пишет сице, что де у них в Царе-граде и во Иерусалиме конечное православной вере греческого закона от агарян насилие и погубление, церквам Божиим запустение и разорение, но точно един на всей вселенной владыка и блюститель непорочной веры христианской, самодержавный великий государь царь (русский) благочестием всех превзыде, и все благочестиво в твое государство едино царство собрашася и третий Рим благочестия ради твое государство Московское царство именоваша (247)⁴⁰⁹. Самым лучшим подтверждением этого лестного отзыва о русском православии служат, по словам монахов, прославление от Бога святых русских мужей и чудотворные иконы. «И аще бы, государь», говорят монахи, «наша православная христианская вера неправа, то бы и милости и чудес от чудотворных икон не было и прародителей твоих государевых благоверных царей и великих князей, и преподобных и богоносных отец наших Господь Бог во святых чудесы не бы прославих…(248)⁴¹⁰. Но Соловецкое православие по мнению челобитчиков, было самое безукоризненное. Вспомним беседу Геронтия с архимандритом Сергием о том, что от Соловецкой обители до сих пор вся Русская земля просвещалась всяким благочестием. Восхваляя собственную чистоту веры и сравнивая ее с греческою, монахи говорят в челобитной: «и твое царское богомолье Соловецкая обитель до сего времени во истинной православной вере и в благочестии по преданию апостольскому и преподобных отец наших Зосима и Савватия и Филиппа митрополита, стояла непоколебима и под зазором в православии от греческих и русских архиерей ни в чем не бывала; наипаче же от начала во святей обители нашей самих тех греческих и русских и киевских властей, митрополитов, и архиепископов, и архимандритов, и игуменов присланных бывало много, и ныне есть; а присылаются все греческие власти того ради, чтобы им навыкнути у нас в обители православные христианские веры истинного благочестия и иноческого чина. И аще бы, государь, до сего времени у нас была не православная вера, то бы их греческих властей для исправления к нам под начало в Соловецкий монастырь не присылали. И о сем с клятвою все, тебе, великому государю, пишем, и свидетеля Христа Бога на души своя представляем; яко не точно они, греченя, простые чернецы, но и самые их начальнейшие власти, архиереи, кои у нас под началом бывали и ныне есть, немало истинного благочестия, и иноческого чина, и церковного и келейного начала не знают, донелиже у нас благочестью навыкнут, и лица своего перекрестить по подобию не умеют; а иных ссыльных старцев гречан привозят к нам без крестов»... (274, 275). Такова, по уверению Соловецких монахов, была до Никона православная вера в России, в чистейшем своем виде сохранявшаяся у них в обители.

в) Понятно, что современные им греческие, и русские архиереи, утвердившие на соборе 1666–67 г. Никоновскую церковную реформу должны были казаться ересиархами, посягнувшими на чистоту древнерусской истинно-православной веры. Так действительно и отнеслись к ним Соловецкие монахи и другие вожди старообрядчества. Не так давно глубоко уважаемые православные палестинские власти, от которых русский народ с благоговением принимал наставления и благодать священства и патриаршества, теперь в глазах Соловецких монахов стали еретиками, которым было бы лучше не учить русский народ, а самим учиться вере в России и особенно у Соловецких монахов, и которые приезжают в Россию только ради наживы. «Почто им», (греческим учителям) пишут в одном месте монахи, «у нас православная христианская вера отимати и учити нас новой вере и странному учению, которые сами ничего не знают, и конечного исправления в православной вере требуют?» (250, 251). «Ибо и самые их лучшие греческие учители, когда приезжают в русскую и землю и ни един лица своего перекрестить не умеет и ходят без крестов. А у нас государь, невежи и поселяне им дивятся и говорят: «что де они, палестинские власти, пастыри и учители нарицаютця и в иную землю учить приезжают, а сами и лица своего перекрестить не умеют, то де чему нас поселян научити, и какова де от них научитися нам в православной вере исправления»...»⁴¹¹ (252). «Влепоту убо, государь, (им) приезжать в твое государево благочестивое российское царствие самим учитись православной христианской вере и благочестью навыкати, яко до довольна будут в своей земле и иных научить» (253)⁴¹². Соловецкие монахи, действительно, не упускали случая поучить греков уму-разуму, когда их посылали к ним для испытания в вере. Вспомним как они, например, учили Арсения класть поклоны, креститься двуперстно, произносить Исус и т.д. и как Арсений действительно хвалил их веру, чтобы только не попасть в тюрьму и не остаться без рыбного стола. «А присылаются (в Соловецкий монастырь) греческие власти», говорят монахи в челобитной», «того ради, чтобы им навыкнуть у нас в обители православные христианские веры».... И (мы) кресты накладываем на них зде, у себя во обители... (275). И ссыльные греки, по словам монахов, оставались весьма довольны их наставлениями и хвалили их веру. «А которые греки и киевские власти у нас под началом не бывали (т.е. бывали) и те все истинное православие, еже во обители нашей рассмотря (ев) до конца похвалили, и никто от них предания преподобных отец Зосимы и Савватия не хулили» (275). Но тем не менее некоторые из подобных невежд приезжают в Россию и «учат русских новой вере, яко же мордву и черемис, неведущих Бога и истинные православные веры» (245). К этому их, по словам монахов, побуждает какая-то непонятная зависть к прежним своим благочестивым и мудрым патриархам. «И понеже, государь, зависть не весть предпочитати полезного и николиже оставляет познати истинны, те греческие учители завистью подвижими, тех вселенских прежних патриарх (Иеремии и Феофана) богодухновенное на нашу истинную православную веру свидетельство положили ни во что» (257). Впрочем, по свидетельству монахов греки больше всего приезжают в Россию ради серебра и злата, только под предлогом учительства. «Поистине, государь, те нынешние греческие учители приехали (подразумеваются присутствующие на Московском соборе патриархи Макарий и Паисий) в твое государство российское не веры исправлять, но злата, и серебра, и вещей собирать и мир истощать» (254). Таковы были на взгляд Соловецких монахов православные греческие иерархи, которые помогали русским святителям изгладить в русской церкви, допущенные нашим невежеством, беспорядки.

Русских иерархов монахи еще в 1666 году пред архимандритом Сергием называли «православными»⁴¹³. Но теперь и они были на взгляд монахов не лучше греческих. Монахи в челобитной не называют их иначе, как «Никоновыми учениками и проповедниками новой незнаемой веры» (218, 229, 231 и 242 и др.), что равносильно тому, если бы они, по примеру Аввакума, назвали еретиками, слугами антихриста. Впрочем, в челобитной встречаются иногда и такие места, где монахи почти прямо причисляют их к слугам антихриста. «А нынешние, государь», пишут, например, они в одном месте, «на конце последнего века новые веры проповедницы отнюдь нетерпеливы, и немилосерды, и неблагоприступны, и горды; (по ап. Павлу 2Тим.3:1–15), аще и едино слово явится им неугодно, и они хотят за то и душу с телом разлучити и смерти предати. И воистину, государь, блажен той, его же сподобит Господь от таковых нынешних учителей до смерти пострадати, и веруем божественному писанию, яко тии паче прежних мучеников у Бога обрящутся. О сем бо и мы молим человеколюбие Божие, яко да и нас грешных сподобит от них пострадати и по не мал у отраду в будущем веке за своя согрешения получити» (232).

Расписав пред царем греческих и русских иерархов в столь непривлекательном виде, монахи не оставили без порицаний и греческие книги, служившие для святителей образцом и руководством при исправлении русских и книг. Вот что об них пишут монахи: «а книги, государь, у них греков, кои прежнего благочестивого исправления были, после цареградского взятия отняли римляне и перепечатали у себя по своему латинскому обычаю, и те свои им латинские книги раздали, а их греческие книги все огнем сожгли. И о сем свидетельствует в книге своей блаженный Максим Грек» (258). По мнению монахов даже, прежние греческие книги не были чужды разных ересей, будучи испорчены своими еретиками. «А которые, государь, старые книги», пишут монахи, «у них греков ныне еще есть, и те книги от еретиков многие испорчены, насеяно в них много худых плевел: понеже во время тех старых книг в греках еретиков и богохульников, и иконоборцев было много» (259). Таким образом, пожалуй, можно сомневаться в чистоте и тех книг, с которых в первый раз были сделаны славянские переводы, потому что св. Кирилл и Мефодий жили уже после упоминаемых монахами еретиков, каковы иконоборцы!! Так далеко иногда заходили враги реформы в своих хулах на все новое. Впрочем, монахи о последнем обстоятельстве, т.е. об испорченности старых греческих книг узнали только теперь. «Да и нам, государь, те их греческие книги ныне стали всем явны, что они неисправны и от еретиков испорчены: понеже, государь, в русских наших печатных книгах до сего времени, покаместа с греческих книг не печатали, никоторые посылки (в печати. новинки; в хлуд. № 1: новинки, № 2: никоторые неповинны) и зазоры не было, а как почали печатать с греческих переводов, и в тех новых русских печатных книгах объявилось много худых и богохульных и непотребных речей.... (259) потому что, по словам монахов, «Никоновы ученицы печатают с них без рассмотрения и без свидетельства, аще что и до конца худо и непотребно, тому они не внимают, точию бы им было против греческих книг, и теми они греческими книгами православную нашу христианскую веру истребили до толика, будто и следа православия в твоем государстве российском царствии де сего времени не именовалоси» (245).

г) Некоторые из расколоучителей сами просили у царя нового общего собора для решения вопроса о том, старым или новым книгам следовать? Так Никита, рассуждая о крестном знамении, писал царю: «и о сем ты, великий государь, наша христианская главо, вели соборнейшим рассуждением рассудить: чему нам последовать, – древних ли святых отец и великих государей, царей и великих князей, многим книгам и соборнейшим писанием, или нынешней ново вводной и много ложной Никоновской книге (Скрижали), иже снискано от ведомого вора и врага Христова, от жидовского обрезанца Арсения чернца? О, великий государь, попекись добре нашим душам! Вели о сем рассудить, чтобы нам от тех проклятий (с одной стороны стоглавого собора, с другой – Никона) душ своих не погубить⁴¹⁴. Поэтому, когда для решения вопроса о Никоне царь повелел быть собору, расколоучители, вероятно, немало обрадовались, предполагая, что новый собор из угождения царю, нерасположенному по их мнению к Никоновым нововведениям, восстановит и истребленную Никоном с его учениками веру, и не заявили ни малейшего протеста против созвания собора. Но обольщаться подобного рода надеждами им пришлось не долго; собор 1666–67 г. как известно, еще прежде, чем прибыли вселенские патриархи, решил старообрядческий вопрос не в пользу врагов реформы, а вскоре за тем прибывшие патриархи утвердили это решение. Теперь только враги реформы окончательно убедились, что их дело почти совсем проиграно, если только не одумается царь и не заступится за них. Разразившись вследствие этого отчаянною бранью против членов собора, греческих и русских иерархов, – о самом соборе 1666–67 г. они отозвались так: он будто бы «совершенно православие все и древнее предание святых апостол и богоносных отец отринул, и льстивно оболгал и охулил, нечестие же всякое приял, и оправдал, и укрепил, и ново развращенные богомерзкие книги со многими ересями в них похвалил, и всех еретик крещение римское и священство их гнусное приял, их же (т.е. римлян) святые отцы наши проклинаша и отсвятыя церкви отметаша, – понеже Рим всех ересей приятелище и источник всякого нечестия латинское мудрование богомерзкое»⁴¹⁵.. С 1666–67 г. по мнению фанатиков в русской церкви окончательно водворилась предсказанная «мерзость запустения, непреподобно священство, и прелесть антихристова на святом месте поставилась, сиречь на алтаре не православная служба...». «Это – последнее отступление, иного же отступления уже нигде не будет: везде бо бысть; последняя Русь зде»⁴¹⁶.

Соловецкие монахи вполне разделяли такого рода взгляд на соборе 1666–67т г. Но этому ни повеления, ни клятвы собора для них не имели совершенно никакого значения. Напротив, неповиновение собору, особенно обнаружившееся при посещении их архимандритом Сергием и при встрече нового настоятеля Иосифа они считали делом святым. Следуя во всем за расколоучителями, они в последней челобитной стараются решениям собора 1666–67 гг. противопоставить решения и клятвы стоглавого собора, которому придают значение и авторитет почти вселенского собора, несмотря на то, что он был под председательством только местного митрополита. Вот что об этом мы находим в их челобитной: «новые веры учители двумя перстами креститься нам возбраняют, а не крестящихся щепотью проклинают, и тем точно всуе себе труждают и грех на свою главу собирают, понеже писано есть: «аще святитель проклинает не по делу Божию, сиречь не посвященным правилам, не последует Божий суд»; а не покоряющимся им, аще и прокляты от них, но от Бога великим хвалам достойны суть. А что при благоверном царе и великом князе Иване Васильевиче всея России преосвященный Макарий митрополит по апостольскому преданию, на освященном и богодухновенном своем соборе уложили и не крестящихся двумя перстами вечному проклятию предали, и они тому церковному уложению и священному собору, паче же Христову и апостольскому преданию не повинуются, да и нам также повиноваться не велят и полагают то соборное проклятие ни за что, и тем своим неповиновением учинили себя под вечным проклятием, да и нас ныне грешных с собою ведут под тоже проклятие» (231).

Так по мнению ожесточенных врагов реформы вместо православной Христовой веры явилась в России какая-то «новая незнаемая вера», которой не только Соловецкие монахи, но будто бы «и прародители и отцы их до настатия Никонова патриаршества и до сего времени и слухом не слыхали» (218).

д) Эта новая неизвестная Соловецким монахам вера по понятиям и свидетельству всех расколоучителей, начиная с Аввакума, есть ничто иное, как латинская ересь, только в более мрачном смысле, чем мы понимаем о католиках, – в смысле антихристовой прелести⁴¹⁷.

В чем же заключается по убеждению монахов эта, положим, новая вера? Страшно и сказать! По уверению монахов русские люди со времен патриаршества Никона сделались из православных христиан хуже язычников: они например не стали исповедовать Сына Божия ни пришедшим в мир, ни воскресшим; не называют Его даже Сыном Божиим, и дали Ему новое имя. Мало того, они и Духа Святого не признают истинным и покланяются духу лукавому и т.д.

Трудно представить себе более плачевное состояние религиозно-умственного склада почти тысячного сонма иноков, которые мечтали о себе, что они проливают свет христианского учения и благочестия на всю православную Русь, и у которых, действительно, русский народ раньше многому учился. Но мы при этом не должны забывать времени и обстоятельств, под влиянием которых челобитная была писана. Всем известно, что отсутствие духовного просвещения и слепая привязанность к обрядовой стороне религии и к букве писания, были в XVII в. отличительной чертой религиозной жизни русского народа вообще. Простые Соловецкие монахи не стояли в этом случае выше других. Понимание истинного смысла реформы Никона, само собою разумеется, было выше их сил и разумения, и они не могли не смутиться, когда реформаторы стали касаться тех порядков и обычаев, которые у них считались необходимым условием к угождению Богу.

Однако не в этом заключалась вся беда. Нельзя допустить, чтобы все совершенно монахи были настолько грубы и упорны, что никакое разъяснение для них не было бы полезно. Но к сожалению, этого-то и не доставало: никто из последователей Никона до 1666 г. не позаботился о разъяснении им смысла реформы. Архимандрит Сергий в 1666 г. в первый раз стал было разъяснять; по теперь было уже поздно: личные враги Никона, каковы архим. Илья, Никанор и другие, проживавшие постоянно в монастыре, постарались разъяснить реформу в противном смысле. Простодушная, братия усвоила из этого разъяснения главным образом то, что настало последнее время, в лице Никона пришел антихрист, который первым долгом, по предсказаниям св. писания и святых отцов, начал извращать остаток веры Христовой. Врагам реформы, а может быть и самого правительства этого было достаточно для того, чтобы простую братию превратить в слепое орудие интриг и борьбы с правительством. Братия теперь простодушно верила всему, что ни скажут главные заводчики возмущения. Не зная книжных тонкостей, они верили всякой нелепости, какую вздумалось Геронтию поместить в челобитную и называли его за эти нелепости златоустом. Верили, например, что с исправлением тропаря Благообразный Иосиф, новые учители перестали проповедовать воскресение Христово, а с устранением из слова «истинный» (в Царю небесный) двух букв «наш да иже», сделали Духа Святого только причастным истине, не равным Отцу и Сыну; но в тоже время видели ересь и в том, что в чине литургии, после причастия тропари: Воскресение Христово видевше... Святися святися... и О пасха велика.., в которых исключительно славится воскресший Христос Спаситель, положено говорить по вся дни, а не по воскресеньям только (чел. 268). Словом, если бы исправители книг, вместо того, чтобы в молитве Иисусовой убавить слова «Сыне Божий», прибавили, или, если бы не было этих слов, – внесли бы их, – монахи все-таки нашли бы в этом ересь, потому что были убеждены теперь, что худо и добро творится последователями антихриста, в видах обольщения людей. Автор челобитной – Геронтий, хорошо знал свою братию, и по каким-то непонятным побуждениям не щадил красок, чтобы очернить пред ними реформу и реформаторов, помещая в челобитную свои и чужие нелепости, в которые едва ли сам верил.

Челобитная заключается обще-братской слезной мольбой к царю о том, чтобы он оставил старые церковные порядки по крайней мере в Соловецкой обители неприкосновенными; при чем монахи решительно заявляют царю, что они в противном случае готовы умереть мученическою смертью. «Аще ли твой, великого государя, помазанника Божия и царя», пишут монахи, «гнев на нас грешных изольется и православную нашу христианскую непорочную веру тем новые веры проповедником отнять у нас допустить изволит, и чудотворцев наших и прочих святых отец предание изменить, и о сем тебе, великому государю, прежде в челобитной своей писали, и ныне тоже пишем: лучше нам временною смертью умереть, нежели вечно погибнуть. Или аще, государь, огню и мукам нас те новые учители предадут, или на уды рассекут: но убо изменить апостольского пореченного (и отеческого) предания не будем во веки. Великий государь царь, смилуйся, пожалуй,»! (262).

Последняя Соловецкая челобитная, если только она дошла до рук царя, в чем есть, как мы говорили, основание сомневаться, – не вырвала ни со стороны царя, ни со стороны собора никаких распоряжений. Но за то – предпоследняя, посланная 23 сентября со старцем Кириллом Чаплиным подвигла царя и духовных властей на более серьезные меры по отношению к непокорным. Царь решился наказать монахов временным отнятием у них богатых береговых вотчин и воспретил подвоз к монастырю из разных городов и селений хлебных запасов. «За противность», писал он 27 декабря 1667 года в монастырь, «ново выбранным самовольством келаря (Азария) и казначея (Геронтия) и их единомышленников ко святой соборной и апостольской церкви и за непослушание к нам, великому государю, и ко святейшим вселенским патриархом, того Соловецкого монастыри вотчинные села и деревни, и соляные и всякие промыслы, и на Москве и в городах со всякими заводы и с запасы, и соль (указали) отписать на нас, великого государя, и из тех (сел) и деревень и от всяких промыслов денег и хлебных и всяких запасов, и соли и всяких покупок с Москвы и из городов в тот монастырь пропускать не велели, до особого указу»⁴¹⁸. Московский собор, будучи еще в полном составе, с своей стороны провозгласил по отношению к монахам последнюю, решительную анафему. «И за таковое не покорение», писали в монастырь к архимандриту Иосифу сами патриархи Паисий Александрийский, Макарий Антиохийский и Иоасаф Московский, – «ко святой церкви, и к великому государю нашему, и к нам патриархам и за ложь на святую церковь и на православную нашу христианскую веру и на великого государя нашего и за лживое их писание (предпоследняя. челобитная), мы православные патриархи и весь освященный собор тех непокорных предаем анафеме, сиречь – вечному проклятию, кроме тех, которые вскоре обратятся ко святей церкви с чистым покаянием»⁴¹⁹. С извещением об этом в монастырь были посланы из Москвы сотник московских стрельцов Василий Чадуев с приличной командой и Соловецкий старец Кирилл Чаплин с слугами.

Но при всем этом ни царь ни собор Московский не хотели верить, что в Соловецком братстве нет никого, кто бы готов был покориться церкви и государю, предполагая в тоже время, что и архимандрит Иосиф находится еще в монастыре. В этой надежде царь и собор послали с Чадуевым на имя «соборных и рядовых старцев и мирян, которые святей соборной и апостольской церкви не противны и великому государю послушны» особые грамоты, повелевая им не слушать мятежников. Царь в двух своих грамотах (на имя монахов и мирян особо) обращался к мнимым покорным ему и церкви людям с таким повелением: «и как они (Чадуев и Кирилл) в Соловецкий монастырь с нашею великого государя и святейших вселенских патриархов с грамотами приедут, и вы б, памятуя нашего великого государя крестное целование, Соловецкого монастыря ново выбранным самовольством келарю и казначею и их единомышленникам говорили, чтоб они от противности недоумения своего и от непослушания отстали и у архимандрита (Иосифа) были в послушании. А буде они от противности своей не отстанут и нашему, велик, государя, указу учинятся непослушны, и вы б их ни в чем не слушали, а им противникам и не послушникам келарю и казначею, и их единомышленникам наш великого государя указ за их непослушание и противность будет вскоре»⁴²⁰. Собор в лице вселенских и московского патриархов между прочим писал к архимандриту Иосифу: «и как к тебе сия наша грамота придет, и тебе б, архимандриту Иосифу, Соловецкого монастыря выбрать братию, которые не противятся святой церкви и нашему благословению и всему освященному собору, и поговоря с ними велеть выбрать всех того Соловецкого монастыря непокорных, и сию нашу грамоту прочесть: и будет Никанор бывшей архимандрит и иные раскольники не повинуются святой церкви и нашему благословению и всему освященному собору, и тем раскольникам сказать наш соборный указ вышеописанный, яко суть проклята по прежней нас и святейшего Иосифа патриарха Московского и всея Руси грамоте, паче же по нынешней»⁴²¹.

Может быть эти царские и патриаршие грамоты не остались бы хотя без каких ни будь благоприятных последствий, если бы были посланы пораньше, когда архимандрит Иосиф был еще в монастыре. Но сотник Чадуев, прибыв в монастырь 23 февраля 1668 г., здесь уже не нашел его. Во главе братства по-прежнему стояли «мятежные» келарь Азарий и казначей Геронтий, пред которыми без настоятеля по необходимости преклонялось все братство и миряне. Грамоты были Чадуевым предъявлены братству, но из всего многочисленного братства и множества проживающих в монастыре мирян-богомольцев и работников ни один человек не смел отозваться на призыв к послушанию со стороны царя и патриархов, потому что всякому возвысившему в этом смысле голос грозила опасность подвергнуться после отъезда Чадуева строгому наказанию от монастырских властей. В ответ на полученные грамоты монастырские власти, презирая всякие угрозы и соборную анафему, поспешили составить от имени всего братства и мирян «отписку» к царю, где оправдываются в непринятии на настоятельство и высылке из монастыря архимандрита Иосифа, и «сказку» в которой кратко повторяют последнюю челобитную о вере⁴²².

Отпиской и сказкой врученным сотнику Чадуеву Соловецкие монахи кончили всякое сношение с царем. В свою очередь царь, с получением этих последних известий из Соловецкого монастыря стал изготовлять против непокорных военные меры. С открытием навигации 1668 г. началась осада Соловецкого монастыря, продолжавшаяся до 1676 года.

Общий характер этого периода.

С 1668 года борьба Соловецких монахов-старообрядцев с правительством принимает новый характер. До сих пор правительство в Соловецких монахах видело только простых, неразумных и не особенно опасных ревнителей старины. Вследствие этого все меры против них исходили по преимуществу от правительства духовного, царь только соглашался и отчасти помогал. Меры эти при том не простирались дальше отеческих увещаний, сопровождаемых угрозами отлучить непокорных от церкви. В начале 1668года, когда возвратившийся из монастыря в Москву сотник Чадуев доставил последний решительный отказ (сказку) монахов в повиновении царю и собору 1666–67 года, – правительство наконец убедилось, что на монахов нельзя смотреть только как на заблуждающихся в вере и что против них кроткие меры увещаний далеко недостаточны. С этих пор Соловецкие монахи в глазах правительства начинают становиться бунтовщиками, презирающими власть не только соборную, но и царскую, делаются государственными преступниками. Вследствие этого и меры против лих теперь стали исходить исключительно от царской власти и состояли уже не в кротких увещаниях, а в посылке под монастырь вооруженных стрельцов. В свою очередь у монахов взгляд на борьбу теперь переменился. До сих пор они считали своими врагами исключительно представителей церкви греческих и русских иерархов, отменивших старые церковные порядки. С этими только врагами они и вели борьбу, имея оружием против них челобитные к царю, которого только отчасти подозревали в склонности к новым порядкам. Но в настоящее время в глазах их и царь Алексей Михайлович стал отступником от отеческих преданий. «И с ним» думали монахи, «вступить в борьбу за веру не только не будет особенного греха, напротив может вмениться от Бога в добродетель». И вот, как только появились на Соловецких островах московские стрельцы, монахи, затворяются в крепких монастырских стенах и начинают борьбу с новыми, по их понятию, врагами церкви, и ведут борьбу уже не на бумаге, а с оружием в руках. Так простое Соловецкое стояние за веру превращается в вооруженное восстание монахов против царской власти.

Осаждали Соловецкий монастырь попеременно три московских полководца: стряпчий Игнатий Андреевич Волохов, стрелецкий голова Клементий Алексеевич Иевлев и наконец стольник и воевода Иван Алексеевич Мещеринов. Полководцы эти имели неодинаковое число стрельцов, не одинаковые инструкции от царя и не одинаковую энергию; поэтому и вели осаду монастыря различно. От этого прежде всего зависела продолжительность осады. Дело в том, что и царь Алексей Михайлович колебался в выборе мер против непокорных монахов и менее всего желал прибегать к военным средствам, рассчитывая покорить их одной угрозой и стеснением. В этом убеждении он первым двум полководцам давал менее строгие инструкции и меньшее число стрельцов, чем последнему. Только Meщеринову он повелевал уже «искоренить мятеж вскоре», посредством именно военных сил, отрядив под команду его больше 1000 человек стрельцов. Сообразно сему и в обороне монахов проглядывает некоторая постепенность. Монахи не вдруг берутся за оружие для сопротивления и, взявшись, сначала больше сидят, затворившись в монастыре, чем отстреливаются, и молятся за царя, отчасти сознавая еще долг христианский по отношению к предержащим властям, отчасти же – по привычке. Затем они начинают больше отстреливаться, чем сидеть сложа руки и стали думать о том – следует-ли молить Бога за царя, по их мнению, отступника? Наконец стали отстреливаться со всею решительностью и энергией. А между тем некоторые из братии и бельцов дошли до полного фанатизма: стали неотступно требовать оставить молитву за царя и царское семейство; другие в неистовстве бросились на кресты «с титлой», на старые и новые, печатные и письменные. книги, и принялись те и другие рубить, жечь, метать в море, или искажать, подделывая под свои убеждения; немало появилось теперь в монастыре и таких «страдальцев за веру», которое от постоянного страха и умственного напряжения дошли до отупения и скотоподобия, махнув рукой и на веру и на чистоту нравственную; наконец многие начали рваться из монастыря и за это испытывали тюремное заключение, голод, плети и т. п. истязания.

Вот общий последовательный ход вооруженной борьбы Соловецких монахов с правительством.

Мы проследим печальную историю этой борьбы по указанным ступеням ее развития.

Командирование к монастырю стряпчего Волохова. Предварительные меры: отписка в казну монастырских вотчина, и воспрещение подвоза в монастырь потребных запасов. – Тайный подвоз запасов и предосторожности монахов на случай осады. – Прибытье Волохова в Сумский посад. – Инструкция, данная ему. – Посылка к монахам стрельца, с предложением о покорности и ответ. – Ссора Волохова с архимандритом Иосифом. – Первая и последующие поездки Волохова на Соловецкие острова. – Результаты трехлетнего пребывания Волохова под монастырем. – Новые столкновения у Волохова с Иосифом и удаление от дел их обоих.

Прежде, чем прибегнуть к военным мерам, царь Алексей Михайлович хотел испытать против непокорных монахов еще следующее средство: грамотой от 27 декабря 1667 г. на имя «Соловецкого монастыря соборных и рядовых старцев, которые святей и соборной и апостольской церкви не противны и великому государю послушны», как мы уже знаем, он извещал братию, что «за противность ново выбранных самовольством келаря Азария и казначея Геронтия святой церкви он указал» многочисленные и богатые Соловецкие вотчины со всеми доходами «отписать на свое имя»⁴²³. Угроза эта едва ли была бы приведена в исполнение, если бы посланному в монастырь с этою царскою и другою соборною грамотами для введения в должность нового настоятеля архимандрита Иосифа сотнику Чадуеву удалось ввести Иосифа, и, если бы в монастыре, как предполагал царь, действительно оказалось большее число братии, «непротивной церкви и послушной царю». Но ни Чадуеву не удалось выполнить возложенного на него поручения, так как Иосиф был раньше выслан из монастыря, ни братии, покорной царю и церкви не оказалось ни одного человека⁴²⁴. Вследствие этого царь вынужден был свою угрозу осуществить на деле: монастырские вотчины с их доходами в начале 1668 г. были действительно отписаны на царское имя.

Впрочем, управление монастырскими вотчинами оставлено за теми Соловецкими монахами, которые проживали по усольям и которые были покорны церкви и царю. Управление сначала сосредоточивалось в руках сумского приказного старца, которому остальные приказные должны были отдавать во всем отчет, а сумской старец отдавал отчет Холмогорскому воеводе. Но в ноябре 1668 г. в сумской острог для заведывания вотчинами был послан непринятый в Соловецком монастыре настоятель архимандрит Иосиф. Архимандрит Иосиф, хотел управлять вотчинами ни от кого независимо; но на первых же порах он встретил сильные притязания на вмешательство в вотчинное управление со стороны посланного к монастырю первого полководца стряпчего Волохова, который обыкновенно в зимнее время жил в Сумском остроге. Отсюда, как увидим, происходили у Иосифа с Волоховым постоянные столкновения, весьма много вредившие делу управления вотчинами и осаде монастыря и разрешившиеся удалением от дел того и другого.

Для проживающих в Соловецком монастыре непокорных монахов с отнятием вотчин, которые служили им немалой поддержкой в жизни, настали, по-видимому, дни действительного испытания. Но они и теперь думали смиряться и нисколько не тужили. На самом деле испытание это для них было пока еще мало ощутительно; Они легко могли обойтись в жизни и без вотчинных доходов. Благодаря их бережливости и предусмотрительности их амбары были полны хлебом и в казнохранилище лежало несколько десятков тысяч рублей⁴²⁵. Между тем в течении целого лета 1668 г. их, по обычаю, свободно посещали усердные богомольцы, а богатые и сочувствующие им поморцы, бывая в монастыре под предлогом богомолья, привозили к ним хлеб, соль, рыбу и всякие съестные запасы⁴²⁶. В конце лета, кроме того, многие из усольских приказных старцев, не смотря на запрещение, по обыкновению, прибыли в монастырь с отчетами на нагруженных всякими запасами ладьях и остались в монастыре⁴²⁷. Словом, лето 1668 г. для монахов прошло обычным порядком, без особых неприятностей. В то же время монахи не оставались совсем беспечными, в виду предстоящей осады. С получением первых известии о командировании под монастырь стряпчего Волохова с вооруженными стрельцами они прежде всего позаботились очистить монастырь от лишних и бесполезных людей. На одном из общих собраний всех ревнителей старой веры было положено: объявить малодушной и немощной братии и мирским людям, чтобы удалялись из монастыря заблаговременно⁴²⁸. Пользуясь этим снисхождением некоторые из братии действительно оставили монастырь, перебравшись на берег. Так, в декабре 1668 года выехали в Сумский острог 11 человек чернцев и 9 человек бельцов, которые «в монастыре к мятежникам не приставали»⁴²⁹. По словам выходцев червца Иоасафа и бельца Васьки монахи в это время сами высылали из монастыря подобных людей⁴³⁰. Действительно в июле 1669 г., до прибытья еще под монастырь Волохова, они выпроводили в Сумский острог, как негодных для них, даром поедающих их дорогой хлеб, а, пожалуй, и не безопасных 12 человек опальных людей, которые были присланы к ним в монастырь в разное время из Москвы, по царскому повелению...⁴³¹. Неизвестно только: была ли в это время у монахов мысль о вооруженном сопротивлении? Во всяком случае она могла зародиться и действительно явилась вскоре, при первом появлении около монастыря стрельцов. Соблазн был большой; на монастырской стене и по башням стояло девяносто разнокалиберных пушек, в оружейной палате хранились тысячи мелкого оружия, в пороховом подвале было 900 пудов пороху и соответствующее сему количество ядер и свинцу; при всем этом монахи сами были не последние мастера обращаться со всяким оружием, приучившись к сему по царскому повелению, на случай нападения со стороны шведов, и между ними было, как увидим, не мало отставных и беглых стрелецких сотников, десятников и стрельцов, прибывших с берега⁴³². Такого рода условия жизни не могли не навести монахов на мысль о вооруженном сопротивлении и не могли не возбудить в некоторых желание испробовать свои силы и искусство.

Назначение к Соловецкому монастырю стряпчего Игнатия Андреевича Волохова последовало в конце лета 1668 года, и он к осени успел добраться только до Сумского острога. На Соловецкие острова путь через море был уже не безопасен; поэтому он и остался в Сумском остроге до лета 1669 г⁴³³. С Волоховым прибыли из Москвы: пять человек пушкарей и затинщиков, и с Двины – 157 человек Двинских и Холмогорских стрельцов. К этим стрельцам были присоединены и Соловецкие стрельцы 125 человек. Таким образом под командою Волохова составился отряд из 287 человек⁴³⁴. Стрельцы были вооружены пищалями, копьями луками. Но Волохову сверх того дано было право пользоваться военными орудиями и снарядами, какие найдутся при Сумском остроге. При отправке из Москвы Волохов получил, по-видимому, довольно неопределенные инструкции от царя, не желавшего на первых порах прибегать против монахов к военным мерам. Первого указа, данного в руководство Волохову, мы под руками не имеем. Но вот подтверждение его, данное в 1669 году 1 сентября. Царь на этот раз повелевал Волохову; «над непослушниками промышлять, согласно прежнему указу, смотря по тамошнему делу всякими мерами, с Заяцкого острова, а буде пристойно и с того бы острова переехать совсем на Соловецкий остров»⁴³⁵. Какими же это всякими мерами? Царь и сам еще не знал какими, только никак не военными. Главным образом Волохову рекомендовалось наблюдать, чтобы не было в Соловецкий монастырь подвоза хлебных и других запасов. Когда в 1669 году Волохов преждевременно оставил Соловецкие острова, перебравшись в Сумский острог на зимовку, царь повелел ему снова отправиться на Заяцкие острова «для оберегания хлебных запасов»⁴³⁶. Затем Волохову поручено было: «которые старцы и мирские люди из Соловецкого монастыря учнут приходить к нему, Волохову, в стан, принимать и расспрашивать: кто именно в том монастыре ныне пущие не послушники и их советники, и которые с ними в совете быть не хотят, и по сколько их человек на обе стороны и в чем меж ними рознь, и есть ли у них хлебные и иные какие съестные запасы и сколько, и на сколько им того будет и от чего им чаяти скудости и вскоре ль? И доведавшись от них (выходцев) про то до пряма, приказывать в монастырь о обращении, и обнадеживать всякими мерами, чтобы они от непослушания и от противности отстали, и святой соборной и апостольской церкви были не противны и нам великому государю послушны»⁴³⁷. Очевидно, царь не знал сил и средств монахов к обороне и продолжительному «сидению» в монастыре и пока считал достаточными против них две меры: стеснение в приобретении насущных потребностей жизни и увещания, подкрепляемые обнадеживанием отдать им вины, в случае покорности; меры, как мы уже заметили, не тягостные для монахов, запасшихся хлебом на десятки лет и имевших сверх того возможность доставать себе из поморья все, что потребуется для жизни. Благодаря такой неопределенности инструкции, Волохов действовал против монахов своеобразно и непрактично.

В январе 1669 года он по царскому указу из Сумского острога посылал в Соловецкий монастырь стрельца с предложением монахам: принести добровольно покорность церкви и царю. Ответ последовал таков: «у нас одно положено, что по новым книгам петь и служить не хотим; на том мы в монастыре и сели, чтобы помереть, и если Волохов вперед к нам пришлет, то мы его посланника в тюрьму засадим»⁴³⁸. Между тем начались у Волохова с архимандритом Иосифом неприязненные отношения. В начале 1669 года Волохов доносил царю на Иосифа и усольских старцев, что Иосиф вместе с монахом Кириллом только и любят тех, у которых в монастыре братия и племянники живут и воруют; что брат бунтовщика попа Матюшки, дьячок Ивашка Евстратьев живет у архимандрита в келье и с монахом Кириллом всякие тайные письма пишет и посылает в монастырь; что он, Волохов, хотел ехать в Кемский городок, потому что Кемские люди Соловецким ворам радеют, но Иосиф не дал ему подвод; что архимандрит Иосиф и по усольям старцы все бражники: чернцы и служки ходят на волость (по деревням) пьяные и государевы запасы на воровство приносят бабам. «Надобно думать», прибавлял Волохов, «что в архимандрите (и в усольских старцах) к тебе, государю, мало правды: Иосиф за ваше здоровье в навечерии Рождества Христова Бога не молил, и дьякона возглашать не заставлял и говорком псаломщик не говорил; за это я на архимандрита шумел; на 12-е число февраля на Алексея митрополита свадьбы венчали; а про усольских старцев сказывал мне поповский староста Унежемского усолья поп Василий: как де ездил он, Василий, по Соловецким вотчинам, то заметил, что за ваше (царское) здоровье на великом выходе Бога не молят, в церкви говорят не единогласно и пение поют не наречное»⁴³⁹. Архимандрит Иосиф в свою очередь жаловался царю на Волохова, что он над Соловецкими мятежниками промыслу никакого не чинит, сам на море не ездит и стрельцов не посылает, живет в Сумском остроге и, приметываясь к монастырским служкам и крестьянам, чинит на них налоги для своей корысти, бьет батогами безвинно, в цепях и железах держат многие дни, хвалится его, архимандрита, великому государю огласить напрасно; монастырских крестьян, ездящих к Архангельску, велит задерживать и берет с них деньги за пропуск»⁴⁴⁰. Царь не знал, кому из доносителей верить и оставил их доносы пока без внимания. Впрочем, по этому, вероятно, поводу 3 мая 1669 г. была послана к архимандриту Иосифу царская грамота о том, чтобы он «в Сумском остроге и во всех усольях приказным старцам и всяких чинов и работным людям велел учинить заказ крепкой, чтобы из Сумского острога, из усилий и из иных ни из которых мест никакие люди в Соловецкий монастырь отнюдь не ездило никакими мерами, ни для чего, и беречь того на крепко, чтобы из Сумского и ни откуда никакие люди в Соловецкий монастырь рыбы, и соли, и хлебных и никаких запасов и иного ничего тайно отнюдь не привозили под опасением – ссылки в Сибирь (если священнического и иноческого чина) и смертной казни (мирских людей) без всякие пощады»⁴⁴¹.

Когда весной 1669 года для Волохова настало благоприятное время к отъезду на Соловецкие острова, под монастырь, архимандрит Иосиф по неприязненным ли отношениям к Волохову, или по скудости монастырских денежных и хлебных запасов, не хотел выдавать ни самому Волохову, ни стрельцам положенного денежного и хлебного жалованья. Стрельцы заволновались, приступали к архимандриту Иосифу с шумом, говорили ему дерзости и решительно отказывались ехать на Соловецкие острова без жалования. После немалых споров Иосиф должен был наконец удовлетворить справедливое требование Волохова и стрельцов. Но к спешной поездке на острова явилось новое препятствие, опять благодаря враждебным отношениям между Волоховым и Иосифом. Волохову сверх стрельцов потребовались особые люди на разные посылки и в гребцы, при переправе через море в Соловки, Он стал набирать таковых из монастырских крестьян; но архимандрит Иосиф отдал крестьянам приказание, чтоб не слушали его. «Куды тех людей в посылку посылать учну», писал Волохов царю, «и они меня не слушают»⁴⁴². В подобных дрязгах между Волоховым и архимандритом Иосифом прошла лучшая пора лета 1669 г. Монахи до прибытья Волохова могли свободно принимать у себя поморцев с грузом и отправлять свои суда в море за рыбой и в Мезень за товарами. Только в июле Волохов со стрельцами наконец прибыл на Соловецкие острова и остановился на Заяцких островах, отделенных от главного Соловецкого, на котором стоит монастырь, проливом шириною версты в четыре.

Какие Волохов на первых порах принимал меры к покорению монахов, об этом хорошо неизвестно. Но можно отчасти судить по следующему замечанию, которое сделал ему царь, вследствие доноса на него со стороны стрелецких полуголов, бывших с ним на Заяцких островах. «Ведомо нам учинилось», писал царь Волохову 1 сентября 1669 г., «что ты и полуголовы, которые посланы с тобою с Москвы, и стрельцы, стоите на Заяцком острову, от монастыря в пяти верстах; и полу-де головы тебе говорят, чтобы вам всем с того острова идти на Соловецкий остров для промыслу над непослушными, и ты с того острова на Соловецкий остров не идешь неведомо для чего». Пребывание Волохова на Заяцком острове казалось царю и на самом деле было невыгодно тем, что некоторые из старцев и мирских людей пребывающих в монастыре, действительно хотели отстать от мятежников и перейти в стан к Волохову, но не могли этого сделать потому, что «за морским путем (через пролив) приходить им к нему было не мочно». Царь повелевал теперь Волохову «буде пристойно» с Заяцкого острова немедленно «переехать совсем на Соловецкий остров»⁴⁴³. Но указ дошел до Волохова уже в то время, когда он был снова в Сумском остроге. Волохов не знал о сделанном на него доносе и вероятно не ожидал от царя никаких новых распоряжений. Между тем приближалась холодная осень и пребывание на островах в летних палатках, без определенных занятий, стало делаться затруднительным и скучным. Поэтому он 8 сентября и возвратился в Сумский острои, с намерением провести там зиму. Архимандрит Иосиф поспешил донести царю об этом преждевременно возвращении Волохова на зимовку и царь но доносу Иосифа 30 сентября снова повелел Волохову «тотчас» отправиться хотя на Заяцкие острова, «для оберегания хлебных запасов»⁴⁴⁴. Но было уже поздно: настал октябрь месяц, а в это время морской путь к Соловкам почти прекращается – по морю начинает носиться весьма опасный для половцев мелкий лед (шелуха). Притом вероятно и стрельцы по обычаю были уже распущены на зиму по домам. Волохов поэтому невольно должен был остаться в Суме до весны 1670 года. Так совершил Волохов первую поездку под Соловецкий монастырь. Подобным образом он отправлялся из Сумского острога на Соловецкие острова и к осени возвращался на зиму в Сумский посад, распуская по домам стрельцов, каждое лето до 1672 года.

Подвинулось ли дело покорения монахов при Волохове хотя сколько-нибудь вперед? Нисколько. Монахи жили себе спокойно в монастыре, не нуждаясь ни в чем и не думая о покорности. Во время пребывания Волохова на Соловецких островах, близь монастыря, они обыкновенно затворялись в крепких монастырских стенах. В остальное время, рано весной и поздно осенью, спокойно принимали гостей и запасались съестными припасами. Не смотря на строгое царское запрещение ездить к мятежникам и особенно возить им что-нибудь из необходимых жизненных потребностей, у монахов постоянно находились «благодетели», которые доставляли им все нужное для жизни, чего нельзя было приобрести на Соловецких островах. В октябре, например, 1669 года Муромские кормщики Данилко Полтинин, Ивашко Андреев и Никита Козмин и монастырский «покрученик» Андрюшка Веденик доставили монахам с мурманского промыслу груз соленой рыбы, достаточной для пропитания не на один год. В это же время была перевезена в монастырь с Жигжинского острова рыба, выгруженная там из пришедшей с моря, в бытность Волохова на Заяцких островах, монастырской ладьи. Подобным образом монахи доставили себе необходимые запасы и товары и в другие годы. В 1670 году, например, монахи Анзерского скита продали им 146 пудов свежепросольной щуки, сигов и кумежи и 320 пудов трески и палтосины. В 1671 году анзерский чернец Варфоломей, двинской старец Никанор и береговые всякие люди целое лето провозили в монастырь рыбу, масло, сукна, холст, кожи и между прочим 15 бочек вина красного, выгружая на противоположной от Заяцких островов стороне Соловецкого острова⁴⁴⁵. Единственным успехом Волохова за все трехлетнее пребывание его на Соловецких островах может быть названо только то, что в 1670 году ему удалось взять в плен неосторожно выехавших из монастыря для рыбной ловли в ближайшей морской губе бывшего келаря старца Азария и с ним 13 человек монахов и 24 человека мирян⁴⁴⁶. Но для Соловецких монахов и этот случай не сопровождался никакими вредными последствиями. Убыль 38 человек больше чем из 500 была не особенно заметна.

По всей вероятности, монахи пожалели об отце Азарие, как человеке твердом в вере и отважном, о чем свидетельствует его выезд для ловли рыбы в виду явной опасности, но они уже привыкли к утрате дорогих людей, каковы были Герасим Фирсов, Александр Стукалов я др. Мы сейчас увидим, что они добровольно лишились и казначея Геронтия – автора всех челобитных, которого так недавно называли «вторым Златоустом» посадив его в тюрьму за некоторые несогласия с ними. Между тем борьба за старые порядки не только не теряет прежней силы, напротив превращается в вооруженное восстание. Это свидетельствует о том, что павшие герои борьбы – Фирсов, Стукалов и др. далеко не были главною опорою стояния. Очевидно, стояние поддерживалось и развивалось кем-то другим, кто умел подлаживаться под вкус возмутившейся братии, разжигал в них страсти и сам при всех неблагоприятных и опасных обстоятельствах оставался цел и невредим. Таковым во всей истории возмущения и особенно после падения Азария и Геронтия является, известный нам архимандрит Никанор со своим верным слугой Фадюшкой Бородиным⁴⁴⁷. В их руках теперь сосредоточена вся монастырская власть; они являются главными руководителями вооруженной обороны. Впрочем, сила и власть их немало зависела и от их достойных «товарищей». Эти товарищи Никанора и Фадюшки, по их образу жизни и поступкам, на которые мы укажем в своем месте, нам сильно напоминают о тех темных личностях, которые в Соловецком монастыре раньше «без черного собору игуменов, келарей и казначеев, меняли выбирая себе потаковников», которые «старцев, пострижеников старых и житием искусных и предания великих чудотворцев Зосимы и Савватия хранящих бесчестили на соборах им говорить не давали», которые во время смут в 1666 г. готовы были спутников архимандрита Сергия отправить на дно морское и у архимандрита Варфоломея в 1667 году рвали на голове «рогатый» клобук и волосы и т.д. От подобных людей меньше всего можно было ожидать благоразумия и беспристрастия в начатом деле стояния за веру. И действительно у товарищей Никанора и Фадюшки в их вооруженной борьбе на первый план выступают не благоразумие, а личные страсти. Как далеко они выходили за пределы благоразумия и беспристрастия в деле самой религии, об этом можно судить по следующему отзыву одного из вышедших из монастыря к Мещеринову, Васьки Кириловщины: «И в церковь Божию они не ходят, и на исповедь к отцам духовным не приходят, и священников проклинают и называют еретиками и богоотступниками, а исповедуются промеж собою у бельцов и помирают без покаяния и без причастия – и в ямы их кладут без отпевания священнического... И ново исправленные печатные книги в море пометали келарь Азарий, да служка Фадей Петров с товарищи, предварительно вынув их из досок, которые сожгли»⁴⁴⁸. «Вознеистовавшеся зельным неистовством», пишет Соловецкий архимандрит Макарий в предисловии к Ирмологию 1686 г., «собравше множество святых книг печатных и вся растерзаше и в море потопиша, иные же и сожгоша до 200 книг». «Фадейчище с товарищи сверх того по словам Макария, «все кресты по острову с положенной титлой посече и позже»⁴⁴⁹. Архимандрит Никанор был достойным представителем партии таких людей. Он говорил своим товарищам; «на что нам священников, мы и без священников проживем, в церкви часы станем говорить, а священники не нужны». Сам лично он уже пять лет не приобщался святых тайн⁴⁵⁰. Таковы главные борцы за старую веру, с которыми имел дело Волохов. Он со стрельцами в течение трех лет по всей вероятности не раз бывал у самых стен затворенного монастыря и пробовал пугать монахов выстрелами из своих пищалей, на которые монахи стали отвечать своими. Все старцы и бельцы, которые в последние годы осады выбегали из монастыря в стан Мещеринова, единогласно говорили, что «монастырь заперли и стрельбу завели келарь Азарий с товарищами»⁴⁵¹, а Азарий как мы уже сказали, в 1670 году взят Волоховым и отправлен в Суму. Следовательно, отстреливаться начали монахи при первом появлении у стен монастыря Волохова со стрельцами, т.е. в 1669 году. И во всяком случае не позже 1670 года. В этом году келарь Азарий уже и рыбу ловил на вооруженных маленькими пушками лодках⁴⁵².

Да и мысль о вооруженном сопротивлении принадлежит никому другому, как келарю Азарию, архимандриту Никанору и служке Фадюшке Бородину с их товарищами. «А стрельба началась», показывал в 1674 г. старец Митрофан, «от Никанора архимандрита, да от служки Фадюшки Бородина с товарищами; и он, Никанор, по башням ходит беспрестанно и пушки кадит и водою кропит и им говорит: «матушки де мои галаночки (от происхождения их из Голландии) надежда-де у нас на вас, вы-де нас обороните»⁴⁵³. «А стрельба началась», показывали черный священник Павел и старец Дионисий, «от келаря Азария, да от Никанора, да от Фадюшки Бородина»⁴⁵⁴. Это же самое говорили о начале стрельбы черный поп Геронтий, старец Варлаам и другие выходцы⁴⁵⁵. Более благоразумные, смиренные, набожные и все еще сознающие долг подчинения царю монахи не только не хотели отстреливаться, но даже не советовали Азарию с товарищами затворяться в монастыре. Казначей Геронтий – автор челобитных первый протестовал против стрельбы.

«А о стрельбе я запрещал», показывал он в 1674 г. Мещеринову; «и в монастыре запираться не велел,... и приговор о том я написал, что против государевых ратных людей не биться и монастыря не запирать, и тот приговор был у келаря Азария»⁴⁵⁶. Это показание Геронтия подтверждена многими выходцами. «А Геронтий о стрельбе запрещал и стрелять не велел», говорит, например, старец Митрофан⁴⁵⁷. «Черный священник Геронтий всем говорил – в монастыре запираться и стрелять не велел», говорил белец Васька Кириловщина⁴⁵⁸ и т.д. Советовали Азарию с военнолюбивыми товарищами не браться за оружие и другие старцы. Например, старец Манассия говорит о себе: «и Соловецким бунтовщикам я говорил, чтобы по государевым ратным людям не стрелять»³. Вообще можно сказать, большая часть братии, именно – люди, заинтересованные исключительно религией, смиренные, добросовестные, в вопросе о вооруженной защите совершенно отделились от Азария, Никанора, Фадюшки Бородина и их товарищей.

Эта большая, но слабая половина скромной и честной братии готовы даже были сдаться Волохову, не переменяя, впрочем, веры, готовы были страдать за веру, не сопротивляясь силе, именно так, как страдали святые мученики, как они сами высказывали об этом в своих челобитных к царю. Геронтий с учеником своим Манассией могут быть в этом случае выставлены, как образцы таких страдальцев-героев: в 1674 г., явившись в став Мещеринова, они не убоялись объявить ему, что не переменят своих религиозных убеждений, хорошо зная, что их твердость в вере может, довести их не только до страданий, но и до смерти⁴⁵⁹. Легко могло случиться, что Геронтий, Монассия и другие старцы, явившиеся в 1674 г. к Мещеринову, вышли бы и раньше, еще в стан Волохова, но это не от них зависело. С одной стороны – Волохов жил на Заяцком острове, отделенном морским проливом в четыре версты; к нему, следовательно, можно было пробраться только на лодках, но не всякий старец имел таковые. С другой – главные бунтовщики, в 1668 году предлагавшие слабым старцам о выходе из монастыря и в 1669 г. выславшие 12 человек ссыльных, вскоре затем признали за лучшее несогласных с ними в вопросе о стрельбе морить в монастырской тюрьме. «А которые из братии», показывал в 1674 году старец Митрофан, «священники и старцы и служебники к их мятежу не приставали и из монастыря просились, и они мятежники из монастыря их не выпустили»⁴⁶⁰. Казначея Геронтия мятежникам особенно не хотелось выпускать из монастыря потому, что он до сих пор составлял в монастыре авторитет и вне монастыря был известен, по своей челобитной, как второй Златоустый: утрата такого старца могла быть очень заметна. Поэтому, когда Геронтий хотел было отправиться по приглашению митрополита Иоакима в Новгород, чтобы «о ново исправленных печатных книгах и о кресте достоверное уверение и свидетельство с древними харатейными книгами восприять, потому что Иоаким приглашал его, – мятежники его Геронтия из монастыря не отпустили». Но этого мало, – когда он стал говорить, что не следует запираться в монастыре и отстреливаться, и составил об этом приговор, его посадили в тюрьму и содержали в ней до 17 сентября 1674 года⁴⁶¹. Ученик Геронтия Монассия, имевший дерзновение подать свой голос не в пользу стрельбы, испытал туже участь: «и меня за то», говорил он, «держали они в тюрьме по се (17 сентября 1674 г.) числа⁴⁶². Старец Амвросий говорит о себе: «а как в Соловецком монастыре учинился бунт и мятеж, и я в то время из монастыря просился и меня не выпустили, и я из монастыря бегал, и воры меня поймали и в монастыре держали поневоле... Да после меня остался в монастыре послушник старец Питирим Крылошанин, и из монастыря он со мной бегал же, и воры его из монастыря не выпускают, а он к ним ворам ни в чем не пристает»⁴⁶³. Васька Кириловщииа до 1674 года уходил из монастыря трижды и всякий раз воры его возвращали, однажды даже судно, на котором хотел отплыть, рассекли, плетьми били и в монастыре держали поневоле»⁴⁶⁴. Вообще с некоторого времени бунтовщики положили «кто им станет говорить о правде», т.е. что-нибудь неподходящее под их убеждения и планы, бить таковых людей, в тюрьме держать и морить голодом, а не высылать из монастыря⁴⁶⁵. Таким образом, если и были старцы и бельцы, готовые сдаться Волохову, то они не имели средств к тому, потому что принадлежали к партии слабой, зависевшей от архимандрита Никанора с товарищами.

Столь слабая осада монастыря со стороны Волохова могла бы продолжаться без всякого вреда для Соловецкой братии целые десятки лет. Волохов, как мы видели, дорожил больше зимней резиденцией в Сумском посаде, чем летней на Соловецких островах. И в Суме он, а по примеру его и стрельцы, ко вреду дела к соблазну поморцев не переставали ссориться с архимандритом Иосифом и производить всякие беспорядки. В 1671 году 2 апреля архимандрит Иосиф жаловался царю, что 15 февраля с Холмогор в Сумский острог был послан двинский сотник стрельцов Степан Холопов с сотнею Холмогорских стрельцов на перемену прежнего сотника и стрельцов. По подорожной Холопову до Сумы велено давать подводу (одну) да под ружье и под запасы стрельцов двадцать подвод. Но он, проезжая мимо Соловецких вотчин, брал у монастырских крестьян насильно подвод по сорок и больше. Далее: в Холмогорах Холопову и стрельцам было выдано хлебное жалованье на всю дорогу. Но они это жалованье – или оставили своим семействам, или пропили, и отправились в путь без хлеба. Но так как без хлеба обойтись было нельзя, то у монастырских крестьян «у кого во дворах сведают хлебных и съестных запасов, имали насильством, через что бедных крестьян, которые и без того по большой части ели «сосну, сено и мох», окончательно «оголодали и многих били и изувечили». Не довольствуясь этим, стрельцы по прибытии в Суму приступают к архимандриту Иосифу, чтобы выдал им дорожное жалованье, составив сказку за своими руками в том, что «им на Холмогорах хлеба дано в дорогу, чем только мочно подняться»; приступали неоднократно с шумом до тех пор, пока архимандрит Иосиф не удовлетворил их требование⁴⁶⁶. У самого Волохова вражда с архимандритом Иосифом дошла до последней крайности. 16-го марта 180 (1672) года он, по словам Иосифа, «составным своим вымыслом по прежней своей злобе, в церкви Божии на божественней литургии во время херувимской пред самым выходом учиня великий мятеж, взял его архимандрита Иосифа в церкви с великим поруганием, бил по щекам, драл за бороду и начал толкать в шею; стрельцы подхватили, совсем выволокли из церкви с ругательствами, притащили на съезжий двор и посадили за караул в тюрьму, на большую цепь со стулом. Туда же попали соборный старец Кирилл и служка Иосифа. Между тем «2 апреля», писал Иосиф Новгородскому митрополиту Питириму «приехал в Сумский острог Соловецкого монастыря постриженик поп Герман, неведомо откуда и явился к Игнатию Волохову, и он Игнатий, распрося и сказку у него взяв, прислал его в острог, на монастырский двор, к приказному соборному старцу, и велел в келье место дать, где ему жить, и кормить его и поить. Мало того, Волохов дал Герману память за своею печатью, велел ему в Сумском остроге, у церкви Божии служить и над попами и над всеми церковниками ведать, и учинил его себе духовным отцом; а он поп учал жить нестройно, напился пьян, стрельцов и крестьян стал давать за караул без ведома самого Игнатия Волохова, а иных и бить без вины; а старца Никодима в ногу поколол, и всякие смуты учал Игнатию приносить, а он Игнатий во всем ему верит и многих людей безвинно, напрасно оскорбляет батоги и в тюрьму сажает». Когда архимандрит Иосиф, освобожденный из под караула (2 мая), спросил Германа: по какому указу он в Сумском остроге божественную литургию служит? И он Герман никаких грамот и памятей, кроме дайной Волоховым у себя не сказал и никаких священнических потреб; дароносцы и риз, ни патрахиля и книг у него не оказалось; а как де ехал он поп Герман в Сумский острог, и в то де время были в посылке из Сумского острога от стряпчего Игнатия Волохова сотники московских стрельцов Микифор Акинин, да двинских стрельцов Матвей Ясновский со стрельцами, и съехались де с ним попом в Унском усолье на стану, и просили де у него благословения, и он де тогда им сам сказал: «был он прежче сего поп, а ныне де ему благословлять не велено»⁴⁶⁷. Кроме попа Германа Волохов еще подружился с выходцами из монастыря червцом Иоасафом и бельцом Васькой Токарев. «Эти старцы», говорит архим. Иосиф «сложись с Волоховым заодно, умысла воровски, его архимандрита Иосифа оболгали Волохову и сказку за своею рукою ему дали, чем бы его Иосифа не делом огласить, будто он бунт заводит». По их именно сказке Волохов и бил в храме Божием и за бороду драл Иосифа и в тюрьме многое время, до указа великого государя держал⁴⁶⁸. Вследствие этих жалоб архимандрита Иосифа, царь Алексей Михайлович, 3 апреля 1672 года, послал в Сумский острог к сотнику московских стрельцов Ивану Молчанову грамоту о том, чтобы он у Игнаты Волохова Соловецкого архимандрита Иосифа, и соборного старца Кирилла и служек из-за приставов взяв, освободил. Вместе с тем было повелено Молчанову монастырскую и братскую рухлядь, которую Игнатий успел захватить, отобрать у него Волохова и отдать архимандриту Иосифу с братией под расписку при посторонних многих людях. Первое повеление Молчанов исполнил в точности; но последнего – не мог, встретив от Волохова сопротивление. Однако составил захваченному Волоховым монастырскому, архимандричьему и братскому золоту и рухляди особую роспись за руками Иосифа с братией и 10 июня представил ее царю. Волохов и архиманд. Иосиф были затем отозваны в Москву.

Так кончилась осада Соловецкого монастыря со стороны Волохова. Целых три года Волохов провел в Сумском остроге и на Заяцких островах в совершенной бездеятельности, если не считать деятельностью его дрязги с архимандритом Иосифом. Целые три года царь терпеливо дожидался, что от «утеснения» монахи покорятся, но они думали не о покорности, а о том: как бы запастись новыми запасами, благодаря близорукости Волохова, и как бы недопустить его близко к своим стенам, делая по временам пушечные выстрелы. Целых наконец три года правительство старалось по крайней мере узнать: с чем засели монахи и долго ли могут держаться, таская из-за этого из Сумы в Москву выходцев, но и это не удавалось⁴⁶⁹.

Между тем, хотя и слабая, осада монастыря была большим соблазном для русского народа и особенно поморья. В поморье всюду бродили старцы – выходцы Соловецкие и распространяли слухи о царе-гонителе, о духовных и гражданских властях – слугах антихристовых и о истинных мучениках-героях Соловецких монахах⁴⁷⁰... Голодные и забитые поморцы слушали речи всякого проходимца и готовы были к восстанию против правительства.

Стрелецкий голова К. А. Иевлев. Назначение Иевлева и прибытье на Соловецкие острова. – Письмо к монахам о покорности. – Отъезд в Сумский острог. – Неприятности с сумским приказным старцем Иоилем. – Милостивая царская грамота к Соловецким монахам. – Новая инструкция Иевлеву на случай упорства монахов. – Соборы к отъезду на Соловецкие острова весной 1673 г. и самый отъезд. – Новые утеснения монахов. – Отозвание. Иевлева в Москву. Подкрепления монахов запасами. – Неустройства в монастыре. – Отменение молитвы за царя с семейством.

На место неспособного стряпчего Волохова под Соловецкий монастырь, в июне 1672 года назначен голова московских стрельцов Клементий Алексеевич Иевлев⁴⁷¹. Вместе с тем увеличено и число стрельцов до 725 (двинских 600 и сумских 125). Но главный способ покорения «мятежников» оставлен тот-же, именно: «утеснение всякими мерами», не прибегая без нужды к оружию⁴⁷². «Послан ты», говорится в одной грамоте, «с начальными людьми и стрельцами для промыслу на Соловецком острове над Соловецкими чернцами мятежники, как мочно потеснить»⁴⁷³.

В сентябре месяце голова Иевлев со своими стрельцами прибыл прямо на Соловецкие острова и первым долгом послал в Соловецкий монастырь стрелецкого сотника Никифора Порошина с письмом от себя к мятежникам о том, «чтобы в винах своих великому государю добили челом и освященному собору покорение принесли». В письме было сказано и то, что «государь их жалует, велит прежние вины их отдать». Соловецкие старцы и мирские люди, получив письмо Иевлева, как будто несколько поколебались и в удостоверение попросили у Иевлева царской грамоты о том, что им в прежних винах действительно будет прощение. Иевлев такой грамоты не имел, и монахи поэтому остались по-прежнему упорными. После этого он, попробовал пригрозить монахам своими пищальными выстрелами; но скоро «у служилых людей не стало свинцу и пороху». Между тем наступила осень, и он оставил Соловецкие острова, отступив на зимовку в Сумский острог. С прибытьем в Суму 19 октября он поспешил донести царю о том, что монахи не поверили его письму и стоят упорно, ожидая от великого государя грамоты «об отдаче вин их». К этому присовокупил, что на случай новой осады монастыря с весны 1673 года ни у него, ни в Сумском остроге нет ни пушек, ни пороху, ни свинцу, ни фитиля, ни грамотного мастера для приступного дела, ни грамот, и ему идти к монастырю будет не с чем. В ответ на это донесение в ноябре был получен царский указ только о том, чтобы Иевлев распустил по домам до будущей весны всех 600 человек Холмогорских и Архангельских стрельцов. Так легко монахи отделались от первого утеснения со стороны нового полководца Иевлева.

Пребывая целую зиму в Сумском остроге, Иевлев не хотел оставаться без деятельности. По примеру Волохова он самовольно начал вмешиваться в вотчинные монастырские дела, к которым после архимандрита Иосифа был приставлен Соловецкий старец Иоиль. Начались снова неприятности, дрязги и жалобы с той и другой стороны, а неизбежным следствием их были – соблазн, притеснения и обиды бедным поморцам и замедление осады монастыря. Неприятности начались по следующему поводу: старцу Иоилю по делам управления многочисленными поморскими вотчинами постоянно требовались люди на посылки в волости и усолья. Раньше эту обязанность исполняли Соловецкие стрельцы, которые были теперь в распоряжении Иевлева. С возвращением с Соловецкого острова они оставались без особых занятий и потому старец Иоиль хотел было их снова употребить на посылки. Но голова Иевлев решительно отказал ему в этом. Это послужило первым поводом к жалобам царю на Иевлева со стороны приказных старцев Сумского Иоиля и Московского Иринарха, На первую жалобу не было в Москве обращено внимания. Но скоро явились новые поводы к другим жалобам, которые уже не остались без последствий, неблагоприятных для Иевлева. Иевлев, вопреки данному из разряда наказу ни в каком отношении не вмешиваться в вотчинные монастырские дела потребовал к себе в Сумский острог из всех монастырских волостей с соляных промыслов земских старост с сборными и расходными книгами и начал поверять их. Кроме того, он хотел быть судьей над монастырскими крестьянами, которые до сих нор не знали никакого постороннего суда, кроме монастырского. Так, однажды он разбирал дело между двумя поссорившимися сумлянами и одного из них Андрюшку Серебреника присудил бить на правеже скована и доправил на нем в свою пользу 52 р. и в пользу челобитчика 40 р.⁴⁷⁴. Новые жалобы Иоиля и Иринарха на подобного рода вмешательство в вотчинные дела со стороны Иевлева побудили царя сделать Иевлеву замечание и послать старцу Иоилю в подтверждение его прав по управлению вотчинами новую грамоту, с тем, чтобы он между прочим «берег накрепко и заказ учинил, чтобы из волостей и из соляных промыслов в Соловецкий монастырь к мятежникам ни с чем отнюдь никто не ездил и ведомости никакие к ним не чинил», а ослушников передавал бы Иевлеву⁴⁷⁵. Иевлев, как увидим, из корыстных видов и после этого иногда вторгался в запрещенную для него область деятельности.

В конце мая 1673 года к Клементию Иевлеву, в ответ на его донесение от 19 сентября 1672 года, была послана царская грамота на имя соборных старцев, священников, дьяконов, братии, служебников и мирских людей, затворившихся в Соловецком монастыре. Царь еще раз писал Соловецким мятежникам, чтобы они «от шатости и своего намерения отстали и соборной апостольской церкви принесли повиновение и ему великому государю добили челом», уверяя, что «он великий государь пожаловал, велел им вины отдать и впредь им об этом воспоминание не будет», и что, в противном случае, ни от него великого государя милости и пощады, ни от освященного собора прощения тоже не будет⁴⁷⁶. Клементию Иевлеву повелевалось немедленно отправиться с этой грамотой на Соловецкие острова и послать ее в Соловецкий монастырь к старцам и мирским людям с кем пригоже. «И буде они монахи», писал царь Иевлеву, «от шатости обратятся и великому государю вину свою принесут и о том бы ты мне великому государю писал с нарочным гонцом и повинную их челобитную заруками прислал»⁴⁷⁷. Но на случай дальнейшего упорства монахов теперь дана была Иевлеву инструкция такого рода: 1) «чинить мятежником всякую тесноту и сторожи около монастыря устроить крепкие, чтоб из монастыря и в монастырь никаких людей и никакой живности не пропустить и тем бы притеснением привести их в покорение и послушание. 2) А которые соляные промыслы буде близь Соловецкого монастыря есть и промышляют от мятежников жилецкие люди и тем промыслом чинят себе поживление и от тесности освобождаются: и ты бы над теми промыслы ко утеснению промысл всякий чинил и тем Соловецких мятежников приводил в страх в покорение»... 3) «И строение всякое и промыслы, буде от которых Соловецким мятежником есть всякая свобода и ты-б то все... велел разорить»... и 4) «А ратных людей: стрельцов и иных, которые посланы с тобою, по наряду, для приступов к монастырю не посылать и из пушек по ограде не стрелять, и никакого воинского промыслу над монастырем не чинить»⁴⁷⁸.

Наступила весна 1673 г., открылась навигация и Иевлев должен был немедленно отправиться под Соловецкий монастырь; Но он был еще далеко не готов: у него не было готовых судов для переправы через море стрельцов; да притом и двинские стрельцы еще не прибыли в Суму, о своевременном сборе и высылке коих было от царя повелело двинскому воеводе Долгорукому⁴⁷⁹. Поэтому он послал вместо себя ротмистра Якова Бексендена с поручиками и наличными стрельцами⁴⁸⁰, а сам между тем занялся приготовлением судов и гребцов для себя и для имеющих прибыть с Двины стрельцов. Покончив все свои дела в Суме и дождавшись двинских стрельцов, голова Клементий Иевлев наконец 20 июня и сам отправился на Соловки. Вместе с ним отправились и только что прибывшие из Новгорода от Новгородского митрополита Иоакима для увещания монахов игумен Макарий и Софийского собора священник Федор⁴⁸¹.

С прибытьем под монастырь Иевлев прежде всего послал к мятежникам милостивую царскую грамоту. Но монахи, в 1672 году как будто поколебавшиеся, теперь были опять тверды в своем стоянии и отвергли последнее милостивое приглашение терпеливого и добродушного царя, готового отдать им все уже многочисленные вины. Игумену Макарию с священником Федором не удалось и повидаться с Соловецкими монахами, а об увещании нечего было и думать.

После отказа в покорности голове Иевлеву ничего не оставалось делать, как приступить к точному выполнению царской инструкции от 13 мая 1673 г., т.е. к утеснению монахов всеми мерами, не прибегая к оружию. Он так и сделал. Все монастырские здания, все промышленные заведения и рыболовные снасти, какие только были по Соловецкому острову, особенно близь монастыря, были сломаны и преданы огню; многочисленный рогатый скот – коровы и быки – был перебит и отдан в пищу стрельцам; 25 лошадей были отправлены в Сумский острог⁴⁸². Между тем стрельцы окружили монастырь и готовы были напасть на первого вышедшего из монастыря мятежника. Монахам пришлось теперь вынести такую тесноту; какой до сих пор они еще не видали. Но к счастью их многочисленные жалобы со стороны старцев-строителей: Московского Иринарха и Сумского Иоиля на злоупотребления Иевлева, побудили царя вызвать последнего в Москву к ответу. В конце июля Иевлев уже очистил Соловецкие острова, возвратившись в Суму со всем своим войском. Монахи вздохнули свободнее. На место Иевлева никто не являлся до лета 1674 г. Монахи в это время успели кое-какие монастырские заведения и промыслы по острову поправить; набрали ягод и грибов, наловили в море и по озерам рыбы, запаслись дровами. Сверх того, по осени 1673 г. некто Логин Кемлянин с товарищами закупил в Мезени и доставил в монастырь целый груз различных товаров. Например, сукна 155 аршин, холста 1400 арш., кожи на 18 р., овчин и мерлушек 416 шт., семги 16 пудов, масла коровья 114 пудов и т д. Около этого же времени доставили: сумляне – трески 45 пудов; кемляне – масла коровья 30 пудов, полотна 33 аршин, сукна 24 аршин и пр.⁴⁸³ Таким образом монахи могли опять жить без особенных нужд, не смотря на «утеснения».

Но внутренний строй жизни монахов начал заметно сам собой расстраиваться и главным вождям мятежа вероятно стоило не малых хлопот, чтобы не допустить его до полного распадения. Это особенно видно из частых перемен келарей и казначеев, которые были слишком вредны, но, по-видимому, неотвратимы: служить было теперь не лестно и не легко, и потому выбранные старцы то и дело отказывались от чести келаря или казначея; или же – за неспособностью были удаляемы братией. Мы знаем, что в октябре 1667 года самопроизвольно братией были поставлены в келаря – старец Азарий, в казначея – черный поп Геронтий. Но в октябре (30) 1668 года казначеем был уже старец Симон; а в июле (24 ч.) 1669 г. келарем – старец Епифаний. В сентябре (1) 1669 г. казначей Симон заменен старцем Глебом; но в июле (5) 1673 г. были уже келарем Маркелл, а казначеем – Мисаил. Замечательно, что перемены происходили всегда по братским приговорам. Только в последние годы осады это не стадо строго соблюдаться: больной или умирающий келарь, или казначей передавал свою должность келейным образом своему духовному старцу, или ученику. Это мы увидим еще впереди. Теперь же кстати представим полный состав монастырского собора, от которого конечно не мало зависело дело обороны. В 1673 г., например, составляли собор: келарь старец Маркелл, казначей – Мисаил, соборные старцы: черный диакон Иеремей, старец Боголеп, Макарий, Епифаний (бывший казначей), Феодосий, Софроний и Дорофей – всего 10 человек. К отводной книге казначея Мисаила они подписались так: «к сей отводной книге черный священник Леонтий вместо детей своих духовных – келаря старца Маркелла, казначея – Мисаила и соборных – Макария и Епифания по их велению руку приложил. Вместо старца Дорофея – духовный отец его черный поп Селивестр». Далее: «черный дьякон Иеремиище; чернец Боголеп, чернец Феодосий». Таким образом ровно половина соборных членов были безграмотными людьми⁴⁸⁴.

Эти старцы с прочей братией в декабре (28 ч.) 1673 г. держали черный собор, на котором положили «за великого государя богомолье отставить»⁴⁸⁵. Надо заметить, что до этого времени никто еще из других, даже самых ярых, приверженцев и проповедников старообрядчества каковы Аввакум, Лазарь и т. п. не решался расстаться с молитвою за царя, помня многие заповеди об этом в св. писании. Каким же это образом Соловецкие монахи дошли до такой крайности в своем старообрядчестве? Прежде всего, конечно, их привело к этой мысли сильное раздражение против царя-утеснителя. Уже около десяти лет они просят его о том, чтобы, не касался их веры, оставил бы их в покое с верою отцов и праотцов, но он не сделал ни одной уступки. Мало того, уже четыре года теснит их всякими мерами, хочет заморить голодом, окружил монастырь войском и пушками, пускающими по временам свои ядра в монастырские храмы и жилища и т.д. В виду всего этого монахи-мятежники наконец не вытерпели, пожелали мщения царю-гонителю. Но какое придумать мщение, имея далеко неравные с ним силы? Домашние хулы и оставление молитвы были для них пока единственным средством к отмщению за свои обиды. К тому же они решились не молиться за царя, на их взгляд неверного, не православного, слугу антихристова, вдобавок мучителя, успевшего уже не один десяток святых мужей-староверов сжечь на костре, или изуродовать пытками и отрезанием языков. С 28 декабря монахи не только оставили молитву за царя и царское семейство, но и начали «про великого государя говорить такие неистовые слова, которых не только написать, но и слышать страшно»⁴⁸⁶.

Но последствия такого решения были для главных заводчиков неожиданны; они окончательно разделили братство на две половины и тем ускорили падение упорных. Большая половина братии теперь окончательно отделилась от вождей, готова была восстать против них и растворить монастырь, или по крайней мере при первом удобном случае удалиться из среды отступников от обычных церковных правил, к каковым принадлежит молитва за царя. Предводителям мятежа настали новые хлопоты: нужно было во что бы то ни стало склонить всех к их решению и заставить следовать ему, или по крайней мере – молчать, не мешать им в новых затеях. Но это было не легко сделать: несогласные заволновались, стали опасны для них самих. Что же оставалось делать? Внешние силы были пока на стороне собора и партии, решившейся оставить молитву за царя и теперь эти силы были обращены всецело на своих домашних врагов – молящихся за царя. Не молящиеся начали садить непокорных в тюрьму, морить голодом, наказывать плетьми. Первыми жертвами их истязаний были священники, потому что они первые, протестовали против решения собора 28 декабря и к соблазну других не переставали молиться за царя при совершении богослужения. «А священники – Леонтий, Митрофан, Селивестр и Амбросим», говорит Васька Кириловщина, «на собор книги приносили и им ворам сказали, что они богомолья за великого государя в церквах и кельях не отставят. И они воры и на ангел благоверной государыни царевны Софьи Алексеевны за великую государыни и за царевну Бога молить и заздравной чаши ставить не велели, а священницы... Бога молили и ангелу царевны Софии Алексеевны праздновали и молебен служили»⁴⁸⁷. На первых порах «воры» их за это хотели побить⁴⁸⁸, но пока ограничились заключением в тюрьму. Бывший казначей Геронтий, в 1669 г. протестовавший против вооруженной обороны и за то заключенный в монастырскую тюрьму, и в вопросе о молитве за царя был одним из первых, протестовавших против решения 28 декабря и потому оставлен был в тюрьме. Старец Павел 28 декабря 1673 г. дерзнул было на самом соборе сказать, чтобы за великого государя богомолья не оставлять, и сверх того с послушником своим Дионисием, да со старцем Арсением написали в монастырский сеноник (синодик) для поминовения имя благоверной государыни царицы великой княгини Марии Ильичны, и за это воры всех их троих хотели посадить в воду, мучили, называли еретиками и посадили в тюрьму, в которой морили голодом и держали по 16-е сентября 1674 года, а имя царицы из синодика выскребли⁴⁸⁹. Старца Варлаама за молитву за царя держали в тюрьме и морили «голодною смертью» сперва год, затем вторично шестнадцать недель»⁴⁹⁰. Иных – братию и мирян, которые «к их воровству не приставали и за государя Бога молили», воры держали в тюрьме и морили так, что некоторые из них от нестерпимого голода и жажды ели и пили собственные испражнения.

Замечательно, что самые ревностные поборники не моления за царя сотники Исачко и Самко, которые, «божественного пения и молитвы за великого государя и слышать не хотели», требовали, однако от братии, чтобы молились за преосвященных митрополитов и за всех православных христиан»⁴⁹¹. Царь таким образом, пред которым Соловецкие бунтовщики до 1667 года благоговели, если верить их челобитным, презирая в тоже время духовных властей, как слуг антихристовых, теперь стал в глазах их самым первым врагом церкви и единственным, за которого не должно молиться Богу.

В борьбе у не молящихся с молящимися за царя прошла вся зима 1673–74 года. Между тем с наступлением нового лета настали для них новые более ощутительные утеснения со стороны нового усиленного царского войска.

Стольник и воевода И. А. Мещеринов. – Назначение и прибытье в Суму Мещеринова. – Отъезд на Соловецкие острова. – Осадные работы в 1674г. – Выстрелы с монастырских стен. – Новый собор в монастыре по вопросу о молитве за царя. – Вылазка из монастыря «для языков». – Возмущение партии молящихся за царя против не молящихся. – Бегство и высылка из монастыря несогласных с мятежниками. – Целование мятежниками креста на том, что будут биться до смерти. – Сведения о средствах монахов к обороне, сообщенные Мещеринову выходцами. – Раскаяние некоторых выходцев и твердость в убеждениях Геронтия и Манассии. – Снятие осады и отъезд Мещеринова в Суму. – Жалобы царю на вмешательство Мещеринова в вотчинные дела. – Насколько жалобы справедливы. – Новая поездка на Соловецкие острова в 1675 г. – Вызов из Поморья выборных для спросов о проживающих в монастырь родственниках. – (Отправка к Мещеринову Двинских стрельцов и военных снарядов. – Новая осада и бомбардирование монастыря. – Последние усилия бунтовщиков удержаться в монастыре. – Бегство из монастыря чернца Феоктиста и открытие тайного хода в монастырь. – Мещеринов в монастыре. – Расправа с главными виновниками. – Заключение.

6 сентября 1673 года царь Алексей Михайлович дал знать сумскому строителю старцу Иоилю, что вместо стрелецкого головы Иевлева у Соловецкого монастыря велено быть стольнику и воеводе Ивану Алексеевичу Мещеринову с начальными людьми поручиками Васильев Гудковским и Федором Стахорским. С Мещериновым кроме этих двух лиц назначены: из Москвы – один священник, лекарь Емельянов, для письма подьячий Новгородского приказа Иван Еремеев и Московских стрельцов 15 человек; с Двины – Двинских и Холмогорских стрелецких сотников 5 и стрельцов 600 человек⁴⁹². В январе 1674 года Мещеринов прибыл в Сумский острог и здесь оставался до весны, в ожидании навигации и прибытья стрельцов, которые с отозванием Иевлева по обычаю были на зиму распущены по домам.

Между тем терпение и кротость царя по отношению к Соловецким бунтовщикам стали истощаться. Он наконец решился употребить против них вполне военные меры. В грамотах Мещеринову постоянно напоминалось, чтобы он «был на Соловецких островах неотступно (т.е., не выезжая по обычаю на зиму в Сумский острог) и над Соловецкими ворами чинил всякий воинский промысел со всяким радением, неотложно, чтобы их воровство и мятеж искоренить вскоре⁴⁹³. Наступила весна 1674 года; к Мещеринову собрались стрельцы Двинские и Соловецкие и он 2 июня отправился под Соловецкий монастырь⁴⁹⁴. Руководствуясь царским повелением, он принялся за дело осады Соловецкого монастыря, со всей энергией, по всем правилам военного искусства. У него правда пока не было достаточно средств к осаде. Недоставало, например, пушек, потому что взятые в Сумском остроге Соловецкие пушки оказались проржавевшими и почти негодными к употреблению; совсем не было больших стенобитных орудий и мастеров – гранатчиков. Все это было обещано ему. из Москвы и с. Двины вскоре; но пока не присылалось. Некоторые недостатки он сумел сам устранить, например, сам отлил несколько новых пушек из собранной в Суме и Кеми меди и затем немедленно приступил к осадным работам. Вскоре было устроено вокруг монастыря 13 земляных городков; на них были нарублены и наполнены камнем деревянные раскаты. Начался над ворами жестокий промысл: с городков полетели в монастырь, как крупный град ядра и пули; несколько раз начальные люди со стрельцами подходили под самый монастырь и подвели подкоп под три Соловецкие башни⁴⁹⁵. Бился таким образом Мещеринов с «ворами» до тех нор пока у него не истощился от многой стрельбы почти весь порох⁴⁹⁶. Особенных успехов, впрочем, пока не было. Соловецкие мятежники сами на этот раз с новыми неприятелями стали биться отчаянно.

В монастыре в это время были «самые пущие воры и к бунту и воровству заводчики: архимандрит Никанор, келарь старец Нафанаил, прозвище Тугип, да городничий старец Протасей, да воры-ж сотники Исачко Воронин, да Самко Васильев, родом двинянин Курецкой волости»⁴⁹⁷. Архимандрит Никанор снова беспрестанно ходил по башням, кадил и кропил водою пушки, чтобы оборонили монастырь, «надежда де у нас на вас, матушки мои галаночки»; своим ратникам он повелительно приказывал не прекращать стрельбы ни на одну минуту; караульщикам говорил, чтобы хорошенько смотрели из трубок – где воевода, и когда усмотрят – стреляли бы в него самого, – «как усмотрите, и вы по нем стреляйте: как поразим пастыря, – ратные люди разойдутся аки овцы»⁴⁹⁸. Раздражение мятежников против царя-утеснителя теперь было полное. В сентябре, 16 числа, в монастыре был новый «воровской собор» по вопросу о молитве за царя. Дело в том, что «воры сотники Исачко да Самко с товарищи», люди в военном деле незаменимые, вдруг «во всей своей воровской службе келарю отказали, и ружья на стену положили и больше того служить не хотели для того, что они за великого государя священникам Бога молить не велели, а священники их не слушают и за великого государя Бога молят, а они воры того и слышать не хотят». «Келарь Нафанаил им ворам на соборе добивал челом, чтобы они им, т.е. келарю с другими заводчиками служили», вероятно обещаясь заставить священников не молиться за царя. «Сотники по челобитью келаря снова ружья взяли и служить стали по-прежнему»⁴⁹⁹. Келарь Нафанаил был верен в слове, данном сотникам Исачке и Самке. На другой же день, т.е. 17 сентября случилось тезоименитство благоверной государыни царевны Софьи Алексеевны. Черный священник Митрофан обратился к келарю с просьбой, чтобы дал на заздравную чашу меду. Келарь сказал: «на заздравную чашу меду тебе не будет, для того, что сотники за великого государя Бога молить и заздравной чаши давать не велели». Так о. Митрофан и остался без заздравной чаши, которую пил и привык пить в этот день уже несколько лет. «Мне с ними ворами о том не драться стать», говорил он чуть не со слезами, утешая самого себя⁵⁰⁰.

После удовлетворения этого каприза сотников Исачки и Самки дело обороны пошло опять своим чередом. В ночь на 20 сентября часу в шестом воры осмелились даже выйти из города (из монастыря) для языков. Но как скоро заметили, что на встречу к ним из табора Мещеринова выбежали государевы ратные люди, испугались и вернулись назад в город. «Как-де мы на вылазку ни выйдем и нас всегда страх великий обуяет», признавались они своей братии, возвратившись в город⁵⁰¹.

Между тем братия и миряне, молящиеся за царя, грозили восстанием против «заводчиков», тем более, что последние их морили в тюрьмах голодом, били плетьми и в монастыре держали по неволе. Они сдерживались пока единственно потому, что в монастыре еще были священники, которые, совершая богослужение, не переставали молить Бога за царя, хотя и терпели за это не только лишение заздравной чаши, но и истязания. «А как в монастыре в церквах божественная служба и за великого государя богомолье престанет», говорил Мещеринову беглец Васька Кириловщина, «и как станут чернцы и миряне, которые к воровству не пристают из монастыря проситься: и у них промеж собою будет усобица и сеча большая. А ожидают они старцы (молящиеся) того времени и оплашивают их воров: как воевода Иван Алексеевич Мещеринов с Соловецкого острова в Сумский острой, отъедет, а воры после того разойдутся по острову, (за грибами и ягодами) и они над ними ворами хотят промысл учинить, и их порубит. А как воевода с Соловецкого острова не съедет и им над ними ворами того учинит не можно, потому что воры в то время все в монастыре, а они у них живут все в неволе»⁵⁰². Теперь нельзя было заводчикам слишком надеяться даже на тех людей, которые не протестовали против них, слушались их во всем, стояли с оружием на башнях и по городу, даже стреляли по государевым людям. Многие из этих людей только о том, и думали: как бы воспользоваться случаем и убежать из монастыря, и слушались заводчиков только потому, что боялись мучений. Васька Кириловщина, выбежавший к Мещеринову 20 сентября, рассказывал про себя, что он раньше уходил из монастыря трижды; но воры каждый раз с дороги возвращали; раз судно, на котором хотел отправиться на берег, рассекли, били плетьми и потом поневоле дали оружие. Убежать ему удалось следующим образом: 20 сентября воры тянули в поваренные ворота пушку; Васька помогал; но видя, что все заняты хлопотами и на него никто не обращает внимания, незаметно отделился от прочих, проскользнул в ворота – и убежал⁵⁰³. Другой белец Рогуев, тоже поневоле стрелявший по государевым людям, рассказывал Мещеринову, что он 17 сентября стоял на карауле на Никольской башне; в это время пришли к нему на башню священник Митрофан и отец его духовный Амвросий и стали просить его, чтобы их выпустил из монастыря, советуя самому бежать с ними; он выпустил их через бойницу и с ними бежал⁵⁰⁴ и т.д.

Бегство из монастыря в это время стало особенно развиваться и между прочим побежали люди самые дорогие, именно – священники, от присутствия которых зависела сдержанность противной партии – молящихся за царя. Священники и многие из старцев и мирян, которые засели в монастыре, исключительно спасая свою древне-отеческую веру, думали до сих пор, что и главные предводители их сидят и даже отбиваются от государевых ратных людей единственно из-за истинной веры; но теперь они стали все более и более убеждаться, что у «пущих заводчиков» вера стоит далеко на заднем плане, что под предлогом веры они преследуют какие-то другие темные цели. Для благочестивых старообрядцев стало наконец понятно, что они находятся в союзе с шайкой настоящих бунтовщиков. Поведение заводчиков служило лучшим доказательством тому. Мало того, что заводчики «божественного пения и молитвы за царя и слышать не хотели, в церковь Божию и к духовным отцам на исповедь не ходили, а исповедовались у простолюдинов, помирали нередко совсем без покаяния и причастия, проклиная священников, называя их еретиками и богоотступниками. – они сверх того про царя начали говорить такие речи, что «не только написать, но и слышать страшно». Но и этого было еще недостаточно вождям Соловецкого бунта. Их распаленные страсти потребовали гнусных удовольствий. Они стали жить содомски⁵⁰⁵. «А которые старцы говорили им о том (что они живут содомски), и они их били, мучили и в тюрьму сажали»⁵⁰⁶. Этого только недоставало Соловецким бунтовщикам для того, чтобы сделаться вполне достойными постигшей их в 1676 году кары царей земного и небесного!.. В виду всего этого благочестивые старцы-старообрядцы теперь в ужасе отвернулись от своих товарищей и с новыми силами стали рваться из монастыря, попущением Божиим, превратившегося в притон безумных и развратных людей. Они готовы были подвергнуться всевозможным мукам от царя и царских воевод, лишь бы только избежать сообщества с людьми, с которыми можно вызвать на себя гнев Божий. 17 сентября в 8-м часу дня, как мы видели, удалось убежать через бойницу Никольской башни священникам Митрофану и Амвросию и бельцу Иудке Рогуеву и 20 сентября бельцу Ваське Кириловщине. Многие и другие готовы были выбежать, но не всем удавалось. Священник Амвросий, например, говорил, что после него остался в монастыре послушник старец Питирим, который раньше с ним Митрофаном бегал, но удержан и теперь остается в монастыре поневоле⁵⁰⁷. У священника Павла, выпущенного из монастыря 20 сентября, остался ученик старец Арсении по топ же причине⁵⁰⁸ и т.д.

Впрочем, бунтовщики некоторых слишком опасных для них старцев стали сами выгонять из монастыря. 17 сентября, например, выпущены ими: священники Геронтий с учеником старцем Манассией; Павел с учеником старцем Дионисием и старец Варлаам. Геронтий хотя и в тюрьме сидел до самого дня выпуска, но по-видимому для бунтовщиков был страшен. С одной стороны, он не переставал увещевать их не драться с государевыми людьми; с другой протест и страдания его, многоуважаемого, честного, истинного старообрядца, слывшего в братстве за второго Златоуста были большим соблазном для слабых соучастников бунта. Далее заводчики вообразили, что Геронтий с товарищами намерены переменить книги. И вот, они порешили выпроводить их поскорее из монастыря, как людей не только не нужных, но и опасных. Однако давалась свобода подобным старцам не всегда безусловно. Некоторых предварительно за их непокорность бунтовщики наказали плетьми. Так, например, поступили они со священником Павлом и его учеником Дионисием, тоже до самого выпуска сидевшими в тюрьме за молитву за царя. Геронтия с учеником Манассией, впрочем, не подвергли телесному наказанию; вероятно посовестились, или побоялись возмущения со стороны монастырской братии, уважавшей Геронтия. После убежавших и высланных 17 и 20 сентября священников Митрофана, Амвросия, Павла и Геронтия в монастыре осталось только дна священника – старик Леонтий и Селивестр, но и те отказались в церквах служить⁵⁰⁹. Приближалось время усобицы и сечи великой, о котором говорил белец Васька Кириловщина. Для тех из бунтовщиков, которые «не хотели слышать божественного пения» и не страшились смерти без покаяния и причастия, этот недостаток в священниках не только не был отяготителен, но скорее приятен. Но не все были такие: многие требовали божественного пения. «И старцы, и миряне, которые к ворам не пристают, о священницех о Митрофане и о Амбросиме сетуют, что они из монастыря от них ушли», рассказывал Васька Кириловщина. Архимандрит Никанор правда утешал их, говоря: «мы и без священников проживем, и в церкви часы станем говорить, а священницы нам не нужны»; но такого утешения для многих было недостаточно... Между тем, как священники Митрофан и Амвросий ушли, а Геронтий с товарищами были выпущены, главные заводчики усоветовали между собой крест целовать на том, что они будут стоять друг за друга и биться против государевых людей, пока не помрут все за одно, и что великому государю бить челом и сдавать монастырь ни в каком случае не будут, а тех, которые к их воровству не приставали и с ними креста не целовали, предположили порубить»⁵¹⁰.

Обо всем происходившем в монастыре по 20 сентября 1674 года выходцы священник Митрофан с прочими сообщили воеводе Мещеринову. Теперь только правительство могло узнать о том, чего тщетно добивалось через, Волохова и Иевлева. Благодаря откровенности выходцев, оно наконец узнало «кто именно пущие не послушники и их советники, и которые с ними в совете быть не хотят, и поскольку их человек на обе стороны, и в чем меж ними рознь, и есть ли у них хлебные и иные съестные запасы» и т.д. Но особенно важны были, сообщенные выходцами сведения о средствах обороны, потому что ясно говорят о нецелесообразности и безуспешности первоначальных мер, предпринятых правительством через Волохова и Иевлева. Между прочим, выходцы сообщили Мещеринову, что на монастырской стене стоит до 90 пушек, пороху сначала было 900, по теперь остается еще до 450 пудов: хлеба монахам будет лет на 10 или на 15; харчевых запасов: масла коровья – года на два, меду, сырцу – кадок с полтретьядцать, а кадка весом пудов по восемь и по десяти; вина церковного восемь бочек целых и т.д. «В последнее время», говорили выходцы, «покупал монахам вино и рыбу в Архангельске Анзерского монастыря строитель; а раньше приезжали к ним в монастырь с рыбой и харчевыми запасами с берега многие люди. Число засевших в монастыре монахов и мирян было до 500 человек и «сели они воры в монастыре», по словам выходцев, «на смерть, сдаться и добить челом великому государю никоторыми делы не хотят»⁵¹¹. Получив такого рода сведения о средствах к обороне и о решительности монахов обороняться до смерти, Мещеринов не мог и думать о том, что можно засевших выморить голодом, как раньше думало правительство; требовались к покорению засевших соответствующие их силам и средствам меры. Мещеринов и начал уже прибегать к более целесообразным мерам; но выходцы и затем недостаток собственных военных средств на время отвлекли его от этих мер и дали засевшим монахам еще раз вздохнуть свободно.

Выходцы потребовали со стороны Мещеринова не мало хлопот. Прежде всего нужно было допросить их со всею подробностью и склонить к полному раскаянию, а потому уже позаботиться об их судьбе. Некоторые из них пред Мещериновым скоро, чистосердечно и вполне великому государю в винах своих челом добили и святой восточной и апостольской церкви во всем покорились, говори, что они к мятежникам не приставали, за государя Бога молили и должны молить и жили в монастыре в неволе. Таковы священники Митрофан, Амвросии и Павел, – старцы Варлаам и Дионисий и бельцы Иудка Рогуев и Васька Кириловщина. Павел, при своем раскаянии, сказал даже, что «он с своими учениками Дионисием и Арсением живучи в монастыре, ново исправленных печатных книг изыскивали и во всем радели». Но священник Геронтий с своим учеником старцем Манассией хотели и по выходе из монастыря остаться старообрядцами. Манассия твердо и решительно заявил, что он ни в чем освященному собору не покоряется, ново исправленных печатных книг не слушает и тремя первыми персты креста на себе не воображает. Геронтий же готов был покориться церкви, по не прежде, чем получит от преосвященного митрополита Новгородского достоверное уверение в том, что ново исправленные книги сходны с древними харатейными книгами; без этого уверения, говорил он, ново исправленных печатных книг слушать и тремя персты крест на себе воображать ему сомнительно, боится страшного суда Божия. Впрочем, Геронтий и Манассия во все время пребывания в монастыре за государя Бога молили, обещались молиться и во всем, кроме веры, покориться своему государю, сознавая это долгом христианским. Допросы выходцев продолжались до 23 октября⁵¹². Затем покорившиеся и непокорные были отправлены в Сумский острог к приказному старцу Игнатию, с приказанием – первых кормить с братией; а Геронтия и Манассию «оковав, посадить в тюрьму и беречь накрепко, до указа великого государя»⁵¹³.

Выходцы для Мещеринова составляли пока единственный успех его довольно продолжительного и серьезного воинского промысла над Соловецкими ворами и мятежниками в 1674 году. Но он, по-видимому был доволен и этим успехом, и допросами выходцев закончил свои дела около монастыря. В октябре он разрушил свои городки, возвратился в Сумский острог на зимнее пребывание, хотя по инструкции от царя и не должен был этого делать. В своем донесении царю от 21 ноября он оправдывал снятие своей осады и отъезд с Соловецкого острова с одной стороны тем, что у него от многой стрельбы стал выходить порох; с другой – что стрельцы стали у него просить прибавки хлебного жалованья потому, что им по полуосьмине раздаточной меры на месяц человеку не доставало; между тем того хлеба, который был прислал из Сумского острога старцем Игнатием, не могло быть достаточно на ползимы, даже при обыкновенной раздаче⁵¹⁴. Но царь за это на Мещеринова сильно разгневался. «А что ты Иван», писал он 19 декабря Мещеринову, «с Соловецкого острова сошел, и городки, и шанцы, и избы, и всякое строение велел сжечь; и за то тебе учинено будет жестокое наказание, как ты будешь на Москве». Однако делать было нечего: время было зимнее и предписывать снова ехать под монастырь было уже нельзя; царь по необходимости должен был повелеть Мещеринову двинских стрельцов распустить до весны по домам. В тоже время царь дал наставление, как действовать с наступлением следующей весны. «А как Бог даст», писал он, «на весне лед скроется и дойдет время идти на Соловецкий остров, и ты-б, собрался со всеми нашими ратными людьми по прежнему и по сему нашим великого государя указом, на Соловецкий остров шел, не спустя времени и был там неотступно, и над Соловецкими мятежники и раскольники чинил промысл неотложно и в том службу свою нам, великому государю, показал со всяким радением, и в воинском ратном деле чинил бы промысл не оплошно, а с Соловецкого острова без нашего великого государя указу отнюдь не отходил, чтоб тех раскольников мятеж искоренить вскоре». Наставление подкреплялось следующей угрозой: «а буде ты Иван с Соловецкого острова без нашего великого государя указу впредь сойдешь: и за то тебе учинена будет смертная казнь»⁵¹⁵. Так нетерпеливо теперь ждал покорения Соловецких монахов!

Настала весна 1675 года. Но белое море не скоро позволяет пускаться в него на судах: в мае, а, пожалуй, и в июне. У Мещеринова притом не было в сборе стрельцов, и он не торопился отъездом в Соловки. Между тем Сумский старец Игнатий вздумал добить царю челом о разных преступлениях Мещеринова, от которых «государева отчина до конца разорилась, крестьяне нищими сделались» и т.д. При этом он не упустил написать в челобитье и того, что Мещеринову время бы ехать на Соловецкие острова, «а он тем великого государя делом не спешит неведомо для какого вымыслу». Стрельцов нет? Но стрельцов, писал Игнатий, при Мещеринове имеется: московских 15, вологодских 47, сумских 100 и кемских 25 человек; и с этими стрельцами он мог бы Соловецких воров осадить и не выпускать по озерам рыбу ловить. И вот, 12 июня царь снова повелевает Мещеринову «идти на Соловецкий остров тотчас не спустя времени»; «а если ты», опять грозил царь, «вскоре к Соловецкому монастырю на остров не пойдешь и промысл учнешь чинить не радетельно, и быть тебе Ивану за то в смертной казни».

Мещеринов на этот раз был предупредителен; он отправился под монастырь прежде получения этой грамоты, сопровождаемой новою грозою – снять с него голову, именно 25 мая; отправился притом так, как хотелось старцу Игнатию и как повелел царь, т.е. не дождавшись двинских стрельцов, а с одними только наличными в числе 185 человек.

Прошла уже половина лета 1675 года, а Мещеринов под монастырем стоял все еще с отрядом из 185 только стрельцов. несмотря на то, что царь еще 20 декабря 1674 г. послал указ двинскому воеводе Нарышкину, чтобы распущенные на зиму двинские стрельцы 600 человек и новых 200 человек, с наступлением весны 1675 г. были собраны и посланы в Суму к Мещеринову немедленно; несмотря на это, стрельцов не было в Суме даже в начале августа. Посылка их затянулась вследствие недостатка судов, на которых можно было их отправить из Холмогор до Сумы, а потом и на Соловецкие острова.

В августе месяце, наконец, прибыли на Соловецкие острова к Мещеринову: из Москвы – несколько гранатчиков, два пушкаря и с Двины 850 человек двинских и холмогорских стрельцов, и привезли с собой 100 пудов пороху, верховые пушки и к ним ядра и пушечные всякие припасы⁵¹⁶. В это же время Соловецкий приказный старец Исаия, по повелению государя, доставил в стан Мещеринова «в годовое число» 1639 кулей ржаной муки и всевозможные съестные припасы⁵¹⁷. Таким образом Мещеринов теперь имел отряд из 1000 с лишком вооруженных стрельцов, три пушки полковых, десять медных, вылитых им самим из приобретенной в Суме и Кеми меди⁵¹⁸, несколько старых сумских пушек и несколько новых верховых, присланных с Двины, сотни пудов пороху⁵¹⁹, всевозможные военные снаряды и годовой запас провизии. Сверх того Мещеринов, по словам Денисова, «различная гранатные орудия на разорение обители уготовав, повелел хитрецам три великие грамотные пушки от древа сделать по множеству пороха чиненных железных ядер вмещающие: ова бо из них 160 ядер, ова-же 260, ова-же 360 ядер вмещающие беша»⁵²⁰. При таких силах и средствах Мещеринов мог начать весьма серьезную осаду монастыря. И он действительно начал дело вести, как и в прошлом 1674 году опять серьезно. Монастырь был снова окружен батареями⁵²¹, городками и башнями, равняющимися по высоте с монастырскою стеною – пушками и стрельцами, так что теперь для осажденных монахов не было решительно никакой возможности ни из монастыря выходить, ни в монастырь кого либо принять. Мещеринов притом решился держать монахов в этом положении и предстоящую зиму, пока не удастся ему так или иначе искоренить мятеж, чтобы в противном случае самому не лишиться головы, по угрозам царя. Осадив таким образом монастырь, Мещеринов не замедлил и бомбардированием, «соделанным же оным (трем великим грамотным пушкам) приказа начиненные толичеством ядер (в 160, 260 и 360) на обитель пущати: удобно вознепщевав сими, яже во обители строения, и живущие в них испалив развеять; яко же бо летяще огня палежем приближающиеся опаляху тако, разрываемы чрепами безмилостивно сокрушаху и смерти предаяху»⁵²². Бомбардирование, однако ни к чему не приводило: крепостная стена и каменные монастырские здания могли вынести в 1854 году без всякого вреда удары от 96 ф. английских бомб и ядер, а ядра Мещеринова вероятно не были тяжеловеснее. Независимо от сего Мещеринов «бился с ворами, не щадя головы своей на многих вылазках, подошел под город (монастырь) в самые ближние места, подкопы многие под монастырскую стену подвел и пороху множество туда закатил», думая при удобном случае взорвать монастырь; 23 декабря даже «приступ великий воины сотвориша, и лестницы к стене приставиша и всем воинством на взятие приступиша»⁵²³. Успехов и в этом никаких не замечалось. Монахи и на вылазках сражались храбро, «на смерть», и от стены отражали стрельцов с полным геройством. Мещеринов лишился одного поручика Гудковского и 112 человек стрельцов, тогда как у монахов не было почти ни убитых, ни раненых. «Сущий же во обители отцы», говорит Денисов, «в соборную церковь стекшеся, слезами и молитвами от Бога помощи и от преподобного чудотворца заступления прошаху. А иже на стене града стражие и слугу противу ратным стоящи подобающая творяще, на стену взыти не даяху и охрабрившеся лестницы оных сокрушила и самое воинство от обители далече отгнаша»⁵²⁴. Мещеринов приходил от этих неудач в отчаяние. «Видев воевода яко ничтоже киновию ратующе успевают, яко ниже козньми, ниже хитростьми и умышлении каковыми, ниже стреляньми, наконец ниже приступами потщавшеся киновнию взяти возмогоша: но бездельни и посрамлени вспять отхождаху, отлагает прочее надежду о киновии, отчаявается о взятии, облагается безнадежием весьма о стоянии, за невозможное взятия толикую крепость имеющего града, и что действовати прочее не доумеется»⁵²⁵.

Нельзя, однако думать, чтобы монахи долго таким образом продержались в монастыре. Их силы видимо упадали, дела расстраивались не по дням, а по часам; они делали последние отчаянные усилия, может быть сами предчувствуя скорую гибель. Во главе монастырского собора с осени стояли – келарь Нафанаил Тугин и казначей Мисаил. Но в январе 1676 года были уже: келарем Левкей, казначеем черный поп Леонтий, вступившие в должность без всякого уже «отводу». Леонтий, наприм., пред смертью казначея Мисаила – его духовного сына, просто взял себе ключи от казначейской палаты и стал казначей. Сила и власть келаря и казначея сосредоточились теперь исключительно на кладовых и погребах монастырских, которые день от дня становились более и более пустыми: не было ни рыбы, ни масла, ни толокна, ни капусты... В церковь почти не за чем было ходить – единственные священники Леонтии и Сильвестр отказались служить еще в прошлом году. Архимандрит Никанор уже устал кропить и уговаривать пушки, чтобы оборонили. Оборона монастыря была отдана в полное распоряжение сотнику Логину с товарищами Исачкой Ворониным и Самкою Кемлянином. Но рядовые ратники не хотели знать военной дисциплины, хотя и сражались иногда на вылазках и со стены с царскими стрельцами. Они, например, не знали и не хотели знать обычного в военной службе порядка смены с караула: простояв на стене или где-либо известные часы, а может быть и не достояв, не дожидались на свое место другого караульного и спокойно оставляли свой пост без караула. В свою очередь те, для коих наступал караульный час, не торопились к известному месту и т.д. Сверх всего этого в монастыре от тесноты, бездеятельности и плохой пищи развилась цинга и братия стали умирать целыми десятками в день⁵²⁶. По всему этому можно предполагать, что монастырь в скором времени сам бы растворился пред Мещериновым. Но предупредил растворить его один выходец чернец Феоктист, за что и заслужил от Денисова название Иуды предателя. Чернец Феоктист тайно ушел из Соловецкого монастыря в полк к воеводе Мещеринову в ночь на 9-е число ноября. Явившись к Мещеринову, он принес повинную во всем, т.е. покорился церкви и государю и сверх того поведал, «что-де мочно над Соловецкими ворами промысл учинить от Ануфриевския церкви⁵²⁷ изорву, и ратных людей ввести в Соловецкий город окном, которое под сушилом у Белой башни, за час до свету или в отдачу ночных часов, потому что-де воры в это время с караулу и с башен и со стен сходят в кельи, а остается-де на башнях и по стенам только по одному человеку⁵²⁸.

Не вдруг, однако был приведен в исполнение предложенный Феоктистом план покорения монахов. Нужно было выждать благоприятного к тому времени. Как бы ни были беспечны Соловецкие караульные, но надеяться вполне на их беспечность было нельзя: могли усмотреть приближающихся людей со стороны неприятеля и вовремя поднять на ноги всех Соловецких ратников. Феоктист, разумеется, должен был указать людям Мещеринова на окно, через которое можно им попасть в монастырь. И он не отказался от этого. Воевода дал ему в распоряжение до 50 воинов. С ними он «нощьми многое время ко оному пролазу, глаголют же яко от Рождества Христова, даже до 29 (?) января по вся нощи к месту оному хождаше и не можаше обрести времене потребна за тишину и прозрачие нощей»⁵²⁹.

Но вот наконец на 22 января 1676 г. ночь случилась безлунная и с ненастной погодой. В монастыре главнокомандующему сотнику Логину «спящу в своей келье» три раза слышался неведомо чей и откуда голос: «Логине востани, что спиши, яко воинство ратных под стеною; во граду будут скоро»... Два раза поэтому голосу Логин вставал и перекрести вся снова ложился спать «ведяше бо стражи хранящии опасно». Но в третий раз «воспрянув трепетен тече скоро к стрегущим», коих нашел на своем месте. Потом разбудил всю братию и рассказал им о своем видении. Время было самое полуночное. Братия собрались в церковь, совершили «полунощницу» и утреню и опять разошлись по кельям и предались сну. На заре и ночная стража со стены и башен по обычаю убралась на покой, – остались два три человека и те дремали; уснул почти весь монастырь. Новая денная стража пока еще не являлась, неохотно расставаясь с покойным ложем.

Между тем за версту от монастыря, в стане Мещеринова не спали: сам Мещеринов и чернец Феоктист, – они советовались, как бы воспользоваться темнотой ночи и ненастной погодой. Чернец еще раз указал воеводе именно на утренние часы, когда Соловецкие защитники под влиянием тяготившего их сна бывают слишком беспечны. С концом совещаний, по команде воеводы, в несколько минут поднялся на ноги весь стан, и отряд из 50 стрельцов, предводительствуемый майором Келиным и чернцом Феоктистом, отправился прямо к известному Феоктисту проходу. Вслед за ними тихо и безмолвно подходил к стенам монастыря сам воевода с остальными стрельцами. Соловецкие караульщики вероятно спали крепким сном и не заметили подошедшего к самой стене неприятеля. Передовой отряд скоро и легко отбил ломами указанную Феоктистом калитку и свободно, в несколько минут проник внутрь монастыря, занял вооруженную, но оставленную Соловецкими ратниками стену и башни и сломав замки, растворил так называемые святые ворота. Теперь только несчастные Соловецкие бунтовщики услышали шум вторгнувшегося к ним в обитель неприятеля и увидели погибель лицом к лицу. В порыве отчаяния некоторые из них бросились с чем попало к святым воротам на встречу неприятеля, чтобы дать бой. Ворота были уже запружены массою хорошо вооруженных стрельцов, во главе коих стоял сам воевода Мещеринов. Произошла быстрая и горячая схватка. В несколько минут безумцы до 30 человек были буквально искрошены в куски бердышами стрельцов⁵³⁰. Остальные обезоружены и оставлены в живых для того, чтобы предать более мучительной казни. Робкие из братии, услышав шум и узнав о происходившей в воротах резне, поспешили укрыться в своих кельях, в ожидании расправы. Некоторые, впрочем, сбежались в соборный храм, схватили образа и кресты и с ними пошли на встречу к Мещеринову⁵³¹. Победитель, сопровождаемый монахом Феоктистом и своим войском, торжественно вошел в Преображенский собор и приказал петь благодарственный молебен. Между тем некоторые из начальных людей отправились опечатывать монастырскую всякую казну, а большая часть стрельцов поспешили в пустые кельи для отыскания богатств после убитых и умерших монахов. Все это совершилось в несколько часов. Затем по всему монастырю расставлены караулы. Скрывшаяся по кельям братия отыскана, перекована и размещена по тюрьмам до совершения над ними суда и расправы. Расправа над ними пока была отложена: воевода хотел отдохнуть после столь удачной победы...

Отдыхал Мещеринов, впрочем, не долго. Имея данную от царя власть казнить и миловать мятежников, он в тот же день начал призывать их к себе в стан, допрашивать, произносить над ними суд и приводить свое решение в исполнение. Большая часть из оставшихся в живых бунтовщиков и теперь на вопросы и предложения Мещеринова и покорности церкви, и государю отвечали дерзостно. Архимандрит Никанор, например, говорил на допросах: «что ты величаешься и высишься, я не боюсь тебя, ибо и самодержца душу в руце своей имею» (как бывший некогда духовник)⁵³². Ризничий чернец Вениамин (который в 1666 г. от братии рекомендовался царю первым после Никанора кандидатом на настоятельство), будучи за караулом в своей келье, караульного Гришку Спирева, бил по щекам и за бороду драл за то, что он, Гришка, за государя Бога молит⁵³³. Подобным людям от Мещеринова пощады не было. Таковых он немедленно «рубил и вешал». По собственным его словам он предал казни одних только взятых в святых воротах с оружием в руках 28 чел. «чтобы на то смотря иным не повадно было воровать»⁵³⁴. Но этим числом казнь далеко не ограничилась. По словам чернца Феоктиста, пособившего Мещеринову растворить монастырь, Мещеринов, кроме многих убитых в бою, «иных воров перевешал, а многих чернцов выволоча за монастырь на (морскую) губу (живых) заморозил»⁵³⁵! Правда, Мещеринов доносил царю Федору Алексеевичу, что он «остальных воров, которые по кельям сидели, побить не велел». Не предал казни он и тех, которые вышли к нему на встречу с крестом и иконами и сразу объявили себя покорными царю и церкви. Но таких счастливцев было слишком не много. «Из пущих воров и заводчиков» он оставил в живых «ради взыскания монастырской казны»: келаря Левкея, казначея Леонтья (старшего священника, который в 1663 г. произвел «алтарный мятеж»), ризничего Вениамина, некоторых сотников и рядовой братии 32 чел.⁵³⁶. Но из этих немногих не всем пришлось сохранить жизнь. Вениамин, например, за нанесенные караульному Гришке Спиреву побои был в тюрьме подвергнут от Мещеринова таким истязаниям, что через пять дней после помилования помер⁵³⁷. В начале лета 1676 г., когда прибыл в Соловецкий монастырь новый настоятель архимандрит Макарий, Мещеринов подал ему «роспись за своею рукою» только о 14 уцелевших чернцах «сидельцах»⁵³⁸. В это число входили не только помилованные им ради взыскания казны пущие воры и заводчики Левкей, Леонтий и др., но и вышедшие к нему на встречу с крестом. Между тем еще в 1674 г., по словам выходцев, сидело в монастыре – братии 200 и бельцов 300 чел.⁵³⁹. Из них вышло из монастыря в стан Мещеринова в 1674 и 1675 гг. 16 и в 1675 г. взято на острове 7 человек, всего 23 чел.⁵⁴⁰. Куда же девались остальные? Может быть немалая часть из них померли от повальной болезни, резвившейся в стенах монастыря незадолго до покорения⁵⁴¹, а все прочие были так или иначе преданы от руки Мещеринова казни. Насколько можно верить преданию, сохранившемуся у старообрядцев и у Соловецкой братии, после покорения, монастыря морская губа, омывающая монастырь с западной стороны, была завалена телами убитых в последней стычке, заживо замороженных и казненных монахов и бельцов. Не малая часть их валялась около стен монастыря и болталась на виселицах и деревьях. В таком положении тела погибших оставались в течении всей зимы 1676 г., пока некоторых не поглотило раскрывшееся весной от льдов море, а других – не распорядился новый настоятель Макарий собрать и предать земле, без христианского, впрочем, погребения, не на кладбище, а на особом маленьком острове, называемом «Бабьим»⁵⁴². Вместо казненной, перекованной и рассаженной по тюрьмам братии монастырь был населен стрельцами Мещеринова, которые и оставались здесь до прибытья летом 1676 г. архимандрита Макария с новой братией, набранной из русских монастырей⁵⁴³.

Так кончилось слишком двадцатилетнее стояние Соловецких иноков за «старую веру».

Не хотелось бы верить в столь печальное событье в истории нашей православной церкви; но к несчастью оно на лицо и с неотразимою убедительностью свидетельствует, что в XVII в. на Руси были возможны и такие событья... Темное время в недостаточная еще прочность государственной и церковной жизни как нельзя лучше благоприятствовали подобного рода явлениям. Достаточно в этом случае припомнить, что ΧVII в. был временем переходным как для государства, так и для церкви. Государство утверждало на царском престоле новую династию Романовых и вело усиленную борьбу с самозванцами, которые как тени прервавшейся династии не переставали появляться на окраинах России даже в царствование Алексея Михайловича. Русская церковь заботилась об утверждении только что возникшего патриаршества и определяла отношения его к царскому престолу. При этом были неизбежны ощутительные столкновения между царскою и патриаршею властью, неизбежна некоторого рода борьба за права первенства в государстве. Силы были почти равные и поэтому немудрено, что по временам патриаршая власть иногда затеняла царскую (при Филарете и Никоне). Независимо от сего в церковную и государственную жизнь неотразимо вторгался дух нового времени и настойчиво требовал постановки жизни на новых началах, – на началах западного просвещения. Ко всему этому русский народ и духовенство относились не безучастно. Но в то время, как одни безмолвно, а иногда и охотно подчинялись требованиям времени и исторических событий и шли – или за государем, или за патриархом, – другие упорно стояли на утоптанной отцами и дедами дороге и не хотели двинуться вперед ни на один шаг. Они не были довольны ни государственной жизнью с новой династией, ни церковною с патриархом, ни веянием духа просвещения, и готовы были на борьбу против всяких внешних и внутренних преобразований русской жизни. В результате было по всей России брожение умов, шаткость патриотизма, ослабление церковной дисциплины и упадок нравственный. Все это резко выразилось в истории Соловецкого возмущения. Соловецкие монахи были дети своего времени, из класса сынов отечества, недовольных ничем новым в жизни. Богатый Соловецкий монастырь, находившийся на морских островах, в дали от правительственного контроля и пользовавшийся почти полною независимостью и разными привилегиями был лучшим местом, где можно было недовольным людям скрыться от ненавистных требований времени и правительства гражданского и церковного и пожить свободно, в свое удовольствие. И мы видели, что не задолго пред возмущением монастырь был переполнен людьми, совершено не призванными к монашеской жизни, – людьми, которые из своих личных выгод убежище пустынников превратили в торговый, шумный город, со всеми недостатками мирской жизни⁵⁴⁴. Эти люди жили и наслаждались некоторое время жизни в монастыре спокойно, ничем особенно не обнаруживай своих неприязненных отношений к высшему правительству и только по временам сталкиваясь с местными властями – новгородским митрополитом и архангелогородскими чиновниками, неуместно вторгавшимися в их привилегированную область жизни и деятельности. Так безмятежно и мирно текла их жизнь, потому что высшее правительство гражданское и духовное благоволило к ним, покровительствовало и ничем не касалось ни их материальных интересов, ни их нравственного строя жизни. Но вот со одной стороны Никон – сначала митрополит, а потом патриарх, с другой – царь Алексей Михайлович начинают ощутительно затрагивать их нравственные и материальные интересы: первый требует строгой монашеской жизни, а последний повелевает выслать из монастырских сокровищ в государственную казну то десять, то двадцать тысяч рублей и не возвращает их. Такого рода притязания, хотя и законные, естественно, должны были вызвать в привыкшем к независимой жизни Соловецком братстве, на первый раз хотя домашнее смущение против правительства. Против царя Алексея Михайловича, впрочем, Соловецкие монахи долгое время и домашним образом не обнаруживали своих неудовольствий, считая его действующим под влиянием Никона. Но не то было по отношению к Никону. Он, еще будучи новгородским митрополитом в Соловецком братстве заслужил имя «врага Соловецкой обители», «антихриста». На патриаршем престоле он тем более для монахов стал ненавистен, потому что начал отписывать к своим монастырям лучшие Соловецкие вотчины. Недоставало только случая, чтобы выразить пред ним эту ненависть. Но и случай не замедлил явиться: Никон приступил к исправлению церковных книг и в 1655 г. выпустил в свет новый служебник. Монахи, получив в 1657 г. служебник, не задумались отвергнуть его, как еретический; на самом же деле потому, что он был произведением ненавистного человека.

Между тем Никон оставил патриарший престол, а блюститель патриаршего престола Крутицкий митрополит Питирим с прочими духовными властями не понял надлежащим образом поступка монахов и до 1666 г. не только не был расположен наказывать их, но и не решался напоминать им о новом служебнике. Царь по-прежнему благоволил к монахам, но в то же время продолжал требовать от них в казну высылки сумм. В это время ненависть, которую монахи раньше питали только к одному Никону, переносится на все духовное правительство, потому что оно не выводило из употребления, разосланного по России при Никоне нового, ненавистного для монахов служебника. Начинают монахи теперь келейно отзываться и о самом царе, как наученном от Никона латинской ереси, хотя и питают еще большие надежды на обращение его к старой церковной жизни и на благоволение к себе. Переселение в Соловецкий монастырь на покой Саввинского Архимандрита Никанора, который в Москве был обижен невниманием к нему и со стороны царя и особенно со стороны Никона; присылка «на смирение» многих государственных и церковных преступников, – наконец добровольное стечение с разных концов России людей, недовольных новыми церковными порядками, – все это окончательно утвердило коренную Соловецкую братию в том настроении, начало которому было положено при Никоне и обнаружилось в 1657 г. при получении нового служебника. – В 1666 году правительство духовное, наконец, обратило внимание на непокорность Соловецких монахов и начало принимать духовные меры к вразумлению их. Но было уже поздно: давнее глубокое нерасположение к правительству в умах передовой братии теперь уже вполне созрело и опираясь на простоту и суеверия остальной братии сделалось почти всеобщим. На призыв правительства к покорности из всего многочисленного (около 1000 человек) братства отозвалось не больше 10 человек – из вызванных в Москву. Все прочее братство вступило с духовным правительством в упорную борьбу, имея оружием челобитные к царю. Ни увещания, ни угрозы отлучения от церкви не производили на них решительно никакого действия. В ответ на эти угрозы они в своих челобитных царю заявляют о своей готовности умереть за веру, а между тем смело и решительно защищают свою независимость: прибывшему из Москвы с царским наказом и соборным повелением архимандриту Сергию не позволяют приступить к производству следствия по челобитным старца Герасима Фирсова и архимандрита Варфоломея; нового настоятеля архимандрита Иосифа не принимают на настоятельство и высылают из монастыря; произвольно ставят келарей и казначеев и т.д. Духовное правительство, истощив против непокорных свои меры, наконец отступилось и предоставило покорение их царю. Царь, как и правительство духовное не решается вдруг на крутые меры. Сначала он в виде угрозы только отписывает в казну все Соловецкие вотчины. Но и в этом случае монахи не думают о покорности. Напротив, свои предубеждения и неприязненные отношения переносят на самого царя и готовятся вступить в борьбу с ним; Царь посылает затем к монастырю под командою сперва стряпчего Волохова, потом стрелецкого головы Иевлева отряд стрельцов, поручая им теснить монахов всеми мерами, не прибегая к оружию. Но и это не помогло: монахи воспользовались пушками, расставленными на монастырской стене и открыли против царских стрельцов огонь, в тоже время по близорукости и не рачительности полководцев и благодаря сочувствию поморцев, свободно подкрепляя себя хлебом и другим необходимым запасом. Назначенный в 1674 г. к монастырю на место оказавшихся неспособными полководцев Волохова и Иевлева стольник и воевода Мещеринов с увеличенным числом стрельцов, по повелению царя, приступает наконец к настоящей военной осаде. Но монахи от этого только больше раздражаются: они оставляют молитву за царя и начинают поносить своего государя, как только можно. Только измена одного из них монаха Феоктиста кладет конец борьбе, даст торжество над ними воеводе Мещеринову. Такова в общих чертах вся рассмотренная нами история Соловецкого возмущения. Из этого, мы думаем, не трудно убедиться, что главным мотивом в истории Соловецкого возмущения от начала его до конца были воспитанные привилегированными условиями Соловецкой жизни и возбужденные случайным столкновением с правительством духовным и гражданским личные страсти некоторых из передовой братии, каковы архимандрит Никанору священник Леонтий, старец Вениамин и др. Старая вера для этих людей была только хорошей опорой в борьбе с правительством. Опираясь на нее, первые возмутители легко могли поднять на ноги против правительства остальную братию, которая по своей простоте и по внушению возмутителей в обрядовых переменах видела действительное нарушение христианских истин, превращение православия в латинскую ересь. Эти несчастные, как мы видели, только в период вооруженной обороны сознали свою ошибку, именно тогда, когда главные заводчики совсем почти оставили религию и взялись за оружие, чтобы отстоять свою прежнюю свободу и независимость. Увидев свою ошибку, они поспешили отстать от бунтовщиков, побежали из монастыря и таким образом ускорили гибель своих вождей. Но не могло бы Соловецкое возмущение продолжаться столь долго и едва ли бы дошло до столь печальной развязки, если бы само правительство на первых же порах поняло смысл его, как следует и вовремя приняло бы более целесообразные меры. Но оно, как мы уже не раз замечали, сначала думало, что в упрямстве монахов не заключается ничего опасного и потому около десяти лет не принимало к погашению его никаких мер, затем стало прилагать меры, совсем не соответствовавшие смыслу восстания, в то же время делало иногда большие промахи, каковы, например, увольнение в 1667 году из Москвы обратно в монастырь ложно раскаявшегося архимандрита Никанора, который раньше стоял и по возвращении снова стал во главе восстания. Таков, по нашему крайнему убеждению, должен быть смысл Соловецкого возмущения.

Но каков бы не был смысл этого возмущения, однако оно дало силу и авторитет всему русскому расколу и положило основание безпоповству, со всеми его крайностями. Не будем перечислять тех обрядовых мелочей, которые для первых расколоучителей – Аввакума, Лазаря и друг, были достаточным основанием к обвинению православной церкви в латинской ереси и которые получили, так сказать, санкцию в последней Соловецкой челобитной 1667 г. Укажем только на те основы, которые даны Соловецким возмущением безпоповству. Это 1) учение об антихристе мысленном, заключающееся в сочинении Соловецкого узника иеромонаха Феоктиста⁵⁴⁵. 2) Учение о том, что можно в жизни обходиться, не опасаясь лишиться надежды на спасение, без помощи священников, высказанное пред Соловецкой братией архимандритом Никанором и практиковавшееся в монастыре последние годы вооруженного восстания. 3) Учение о том, что не следует молиться за царя не старообрядца, не раз подтвержденное на черных соборах Соловецкой братии и практиковавшееся в монастыре. 4) Учение о том, что не следует почитать крест с «титлой» (И.Н.Ц.И.) и наконец 5) самое ужасное учение о самосожигательстве, которое по примеру Аввакума проповедовали в Поморье Соловецкие выходцы старцы Игнатий, Герман и Иосиф, совершив проповедь сожжением себя и не одной тысячи простых людей⁵⁴⁶. На этих началах, вслед за казнью Соловецких старообрядцев, как бы из их пепла в Поморье возникла знаменитая Выговская пустынь, существовавшая почти два столетия, которая таким образом Соловецкое учение перенесла в старообрядческий мир. В нынешнем столетии погибла и Выговская пустынь; но не погибло безпоповство – это наследие Соловецкого возмущения, до настоящего времени руководствующееся в жизни Соловецкой челобитною 1667 г. и «Историей о отцах и страдальцах Соловецких», составленною одним из основателей Выговской пустыни Семеном Денисовым из рода князей Мышецких. Какими ужасными последствиями сопровождалось и до настоящего времени сопровождается Соловецкое возмущение в старообрядческом безпоповстве, об этом известно всякому, кто знаком с вековой историей и нынешним состоянием безпоповства.

В утешение православных сынов отечества мы можем сказать только то, что Соловецкое возмущение не сопровождалось столь печальными последствиями собственно для Соловецкого монастыря. Соловецкий монастырь, правда, в 1676 г., при покорении бунтовщиков лишился почти всего братства и подвергся разграблению со стороны воеводы Мещеринова и стрельцов. Но правительство в этом случае вовремя подало ему помощь и таким образом спасло от окончательного разрушения. На место погибшей братии в том же 1676 году было прислано из русских монастырей несколько монахов с архимандритом Макарием во главе, которые вместе с немногими оставшимися при покорении в живых и раскаявшимися и составили новое покорное церкви и государю братство⁵⁴⁷. Мещеринов, польстившийся на Соловецкое богатство и нагрузивший было драгоценными церковными и келейными вещами целую ладью, с прибытьем на место его князя Волконского и дьяка Алмаза Чистого, был уличен в ограблении монастыря теми монахами, которых он не успел казнить и которые из опасения лишиться жизни сами раскрывали ему монастырские сокровища. Все захваченное им богатство было у него князем Волконским отнято и возвращено в монастырь, а сам он за это подвергся суду и четырехлетнему тюремному заключению⁵⁴⁸. Затем Соловецкая жизнь пошла обычным порядком: Соловецкий монастырь снова стал славиться и многочисленностью братства, и строгостью жизни иноков, и богатством. Таковым он остается до настоящего времени.