Земство и раскол II (Бегуны)

Напечатано в журнале „Время» за 1862 г., № 10, стр. 319–363 и № 11, стр. 251–297 (цензурное дозволение на выпуск в свет означенных книжек № 10-го – от 11 окт., за № 11-го – от 12 ноября того же года; редакция М. Достоевского). Статьи о бегунах, как и некоторые другие работы Щапова, появились в искаженном цензурой виде, в каковом перепечатываются и в настоящем издании за неимением рукописного оригинала В C– в. государственному складу России Петр великий, радикально изменяли на все последующее время внутренний, исторический, созданный свободным бытом народным состав и строй русского земства. При Петре возвелось до апофеозы московское единодержавие. «Росписание России на губернии и провинции из ближней канцелярии, из кабинета Петра великаго», разрушило естественную, коло­низационную, историко-этнографическую основу федерального областного земского строения и деления. Учреждение высших центральных правительственных ведомств окончательно уничтожало гражданскую и ду­ховную юридическую самобытность областей, слабые признаки которой еще сохранялись отчасти и в XVII веке. Издание регламентов, инструкций и уставов сглаживало все разнообразие и стесняло, исключало вся­кую свободу естественного, юридического, экономического, умственного и нравственного саморазвития областного земства, устанавливая для него, без всякого отношения к разнообразию местных условий, одни общие нормы или регулы. Ревизия душ была завершительным актом разложения исторической организации земского мира и сословного, бюрократического, централизационного строя государства, в форме империи всероссийской она, во-первых, каждую личность прикрепляла к империи, за­писывая каждую душу в государственную «переписную книгу»; во-вторых, раскалывала, так сказать, цельный общинный состав, организм земства на сословные касты, крепостные, служилые и податные, военно- духовно-гражданские. Вот главные начала, которые по воле Петра вели­кого в самых основах преобразовывали земство на разные сословия империи, и которые потому во многих отношениях болезненно отозва­лись в земстве на все последующее время. И вот причины, почему общинно-демократические согласия раскола, поднявшие народную оппозицию против реформ Петра великого, оппозицию недовольного земства против шведско-немецких форм тогдашней империи, с самого начала восстали и доселе восстают главным образом против всех указанных начал государственности. И с тех пор и доныне свою историко-догма­тическую полемику они ведут обыкновенно со времени Петра I, так что каждое историко-обличительное сочинение федосеевцев, бегунов начинается или все наполняется обыкновенно бранью «антихриста, еже есть Петра I» и отрицанием всех его государственных учреждений: сената, синода, регламентов, ревизии душ, подушной подати, разделения человек на чины или табели о рангах и т. д. Из этих основных начал народно-бытовой оппозиции демократические общины раскола разви­вали все свое историко-оппозиционное учение.

Ревизия душ была камнем преткновения пли главным разъединяющим началом для земства, и потому сопровождалась особенным развитием раскола в земстве. Эпоха первых двух ревизий, 1718 и 1742 года, характеризующаяся тяжелой для народа постройкой империи, была временем самого болезненного и напряженного хаотического движения податных, служилых и крепостных масс народа. В это время в них сильно развивался дух отрицания, и выражался хаотическим, беспокойным брожением и бегством от службы, от податей, от крепост­ного рабства, бегством из самой империи, заграницу. Эпоха следующих двух ревизий, 1762 и 1782 годов, когда начался поворот к установке, к образованию русского сословно-разъединенного общества, ознаменова­лась в истории масс народных сильными, энергичными агитациями крепостного, служилого и податного земства. В этих агитациях преимущественно выразился тот дух недовольства, который наболел в сердцах податных и крепостных масс народа в первой половине XVIII столетия и который тогда выражался бегством и разбойничеством. Основной мотив всех этих движений и физических и нравственных сил податного, крепостного и служилого народа составляла месть за угнетение и жажда воли. В это время, под знаменем раскола, грянула пугачевщина. В это время пророк людей божиих, освободитель и иску­питель душ крестьянских, с мистическим предчувствием, в мифических образах, возвещал идею свободы, освобождения, искупления душ народных, возвещал «от стран иркутских до северной страны пи­терской». В это же время, под знаменем беспоповщинского раскола, явились бегуны. В бегунах преимущественно выразилось отрицание ревизской, военно-служилой и податной прикрепленности душ, личностей к империи и великороссийской церкви и порабощенности их властям и учреждениям той и другой.

В настоящем очерке мы хотим сказать главным образом о происхождении и значении в народной истории согласия бегунов, касаясь, впрочем, отчасти и прочих согласий раскола.

I

С тридцатых годов XVIII столетия до пугачевщины почти не слышно, не видно на сцене истории огромных масс провинциального народа. А горемычные, они тогда страшно стонали. Но отдаленный стон народный, по словам Щербатова, не был внушаем и слышен среди роскошей столичных. Тогдашнее правительство не знало народа, над которым держало строгую, деспотическую опеку. Народ не знал правительства и только испытывал кругом вопиющие злоупотребления администрации и судопроизводства, крепостного права и проч. «Россия, – говорит тот же историк и публицист екатерининского времени, – Россия не как другие страны, где правительство тщится обнаружить свои операции перед народом, но о самых вещах, касающихся непо­средственно до народа, в совершенной тайне сие содержит. Что я гово­рю о народе? Самые таковые дела главному правительству неизвестны, а знает их токмо тот, кому они препоручены. А посему правительство такой поверенной особе сопротивляться не может; самые операции его зависят от хотения того: народ пребывает в неведении и неудовольствии, иногда и понапрасну. Желающие научиться способу не имеют. Размышления остановлены. Ошибки или злоупотребления неисправляемы оста­ются, и ошибка ошибкой и зло злом, якобы для исправления, умножают». В половине XVIII столетия правительство было в самом печальном неведении народа, а народ перед ним был самый жалкий, peuple des enclaves, по выражению английского посланника того времени, Сирлея. Императрица Екатерина II так описывала, в каком положении нашла империю, когда вступила на престолы «Я нашла сухопутную армию в Пруссии, за две трети жалованья не получившую. В статс-конторе именные указы на выдачу 17,000,000 рублей не выполненные. Монетный двор со времени царя Алексея Михайловича считал денег в обращении 100 мильонов, из которых 40,000,000 почитали вышедшими из империи вон и натурою отправленными, понеже тогда вексельного обо­рота либо вовсе не знали, либо мало употребляли. Почти все отрасли тор­говли были отданы частным лицам в монополию. Таможни всей империи сенатом даны были на откуп за два мильона. 60.000,000, кои оста­лись в империи, были 12 разных весов серебряные деньги от 82 про­бы по 63, медные от 40 до 32 рублей в пуде. Внутри империи заводские и монастырские крестьяне почти все были в явном непослушании властей, и к ним начали присоединяться местами и помещичьи. Правительствующий сенат тогда составлял один департамент. Сей слушал апелляционные дела не экстрактами, но самое дело со всеми обсто­ятельствами, и чтение дела о выгоне города Масальска занимало при вступлении моем на престол первые шесть недель заседания сената. В губерниях так худо исполняли приказание сената, что в пословицу вошло говорить: ждут третьего указа, понеже по первому и второму не исполняли. Каждая губерния была разделена на провинции, а к каждой провинции были приписаны окружные города, в коих находились воеводы и воеводские канцелярии. Оные не получали жалованья, и дозволено им было кормиться от дела, хотя взятки строго запрещены были. Сенат определял воевод, но числа городов в империи не знал. Когда я требовала реестры городам, то признались в неведении оных, даже карты всей империи сенат от основания своего не имел. Я, быв в сенате, послала пять рублей в академию наук, чрез реку от сената, и купленный там кирилловский печатный атлас в тот же час пода­рила правительствующему сенату. По восшествии моем на престол, се­нат подал мне реестр доходам империи, по которому явствовало, что оных считали 16,000,000. По прошествии двух лет я посадила князя Вяземского и тайного действительного советника Мельгунова считать доходы. Они несколько лет считали, переписывались раз по семи с каждым воеводой, наконец сочли 28 мильонов. При коронации моей было у меня три секретаря, у каждого из них было по 300 прошений, итого 900. В июне месяце 1763 года поехала я в сенат. Слушали дело о новой ревизии, которой двадцатилетний срок настоял, и требо­вали от меня повеление нарядить ревизоров по всей империи и бессчетные воинские команды; считали, что менее 800,000 рублей ревизия не станет. Сенаторы в разговорах между собою упоминали о бесчисленных следственных делах, которые ревизия за собою повлечет, о побегах в Польшу и за границу ревизских душ, об ущербе империи от всякой ревизии, почитая, однако же все ревизию за нужную вещь. Я слушала весьма долго все, что говорили господа сенат, наконец устав говорить замолчали. Тогда я спросила, на что таковой наряд войск и тя­гостные суммы для казны. Нельзя ли инако? Мне сказали: так делывалось прежде. Я на сие ответствовала: а мне кажется вот так, – публикуйте по всей империи, чтобы каждое селение послало о наличном числе душ реестр в свою воеводскую канцелярию, чтобы канцелярии прислали в губернии, а губернии в сенат. Человека четыре сенаторов встали, представляли мне, что прописных будет без числа. Я им сказала: поставьте штраф на прописных. Паки пред­ставляли, что за всеми уже положенными жестокими наказаниями мно­гое множество прописных есть. Тогда я им говорила: – простите всех доднесь прописных по моей просьбе и велите селениям про­писных доныне внести в нынешние ревизионные сказки. (Далее рассказывает Екатерина от ом, как сенаторы стали было горячиться, и едва кончен был разговор о ревизии по мысли императрицы). Завод­ских крестьян непослушание унимали посланные генерал-майоры князь Александр Алексеич Вяземский и Александр Ильич Бибиков, рассмотря на месте жалобы на заводосодержателей, но не единожды при­нуждены были употребить противу них оружие и даже до пушек, и не унялось восстание сих людей, дóндеже гороблагодатские заводы за двумильонный казне долг графа Петра Шувалова возвращены в коронное управление, также воронцовские, чернышовские, ягужинские и некоторые иные заводы по таковым же причинам паки в казенное поступили ведомство. Весь вред сей произошел от самовластной раздачи сенатом заводов сих со приписными к оным крестьянами. Щедрость сената тогда доходила до того, что медного банка трехмильонный капитал почти весь роздан заводчикам, кои умножая заводских крестьян ра­боты, платили им либо беспорядочно, либо вовсе ничего, проматывая взятые от казны деньги в столице».

При таком правительстве каково было жить горемычным податным. крепостным, рабочим, служилым массам народа?.. В глуши провинций, неведомо для правительства, стонали они под игом губернских и воеводских канцелярий, под игом начальников губерний, вроде Тутолминых, Гудовичей, Трескиных, под игом ландратов, ландрихтеров, ландкомиссаров, комендантов, обер-комендантов обер- ландрихтеров, исправников, заседателей, становых и вековым путем тяжко-прожитых опытов стали они невольно доходить мало-помалу до того фактического, болезненно-прочувствованного отрицания, какое несдержимо и однажды навсегда выразилось в демократически-отрицательной оппозиции всех федосеевских согласий раскола и в особенности в согласии бегунов. Все массы земства тяжко испытывали горько-жизнен­ное недовольство, и вот, во всех слоях его, недовольные доходили до такого отрицания. Взглянем хоть бегло, в частности, на быт подат­ного, крепостного и служилого народа, на быт купечества, мещанства, крестьянства и солдатства, в эпоху появления и распространения согласия бегунов и перед ней.

Былинный эпос и песни народные воспевают богатство и веселый, широкий разгул гостей новгородских и купцов богатых. Не то совсем представляет историческая, грустная действительность. Рабская заби­тость, крайний недостаток духа инициативы, предприимчивости, недостаток просвещенной рациональности при здравом, практическом русском смысле – вот печальные результаты исторического воспитания нашего купечества и вообще торгово-промышленного класса. По происхождению сродное крестьянству, неохотно и медленно отрываясь от коренных исто­рических обычаев сел, наше купечество туго поддается и европейским понятиям и формам быта, указанным Петром великим. Оно образует какую-то социально-оппозиционную реакцию, могучую, плотную, сдерживаю­щую силу, посредствующую между сельским крестьянством и город­ским дворянством, крепко, свято, самоупорно охраняющую коренные начала самобытного, народно-крестьянского исторического творчества. Тут, в этой бытовой, тяжко-прожитой самовыдержанности не все са­модурная рутина, а нельзя не обратить внимания на эту вековую, исторически-развившуюся и окрепшую силу воли, самостоятельность быта. Боль­шая часть купечества и посадства, или мещанства, вместе с крестья­нами со времен царя Алексея Михайловича и императора Петра I пошла в старообрядство, в раскол, и доселе упорствует в нем. Тут, в этом расколе не все застой, а есть жизнь, движение, поддерживается и воспитывается дух народного саморазвития, свободной самодеятельности, самораспорядительности, самостоятельности, самоустройства, самоуправления. Доказательство на это представляют, между прочим, московские и петербургские старообрядческие народные собрания XIX века. Не говорим покуда о политической письменности старообрядческой. Со времен Петра великого большая часть купечества и посадства признала лучшим устроить на основе старообрядства свое, хоть и крепко замкнутое, но самобытное, бессословное, братское, богатое общество, с соборно-общинным и выборным самоуправлением, чем соединиться, слиться с православным обществом, разъединенным кастово-сословным анта­гонизмом, управляемым как машина не своими общественными силами. К тому невольно вела купцов и посадских историческая обстановка, политический общественный быт и положение их.

На земском соборе 1642 года посадские, торговые и промышленные люди во имя старинного обычая, излюбленного общинного самоуправления, выразили протест против воеводского самоуправства и желание собствен­ного суда посредством своих выборных. Голос их не был уважен. Недовольство торгово-промышленных городских классов, также как и крестьянское, излилось бунтами по всем городам. Но приказно-госу­дарственная сила воспреобладала над земскими стремлениями. И в девятидесятых годах XVII века, гости, купецкие и промышленные люди были уже безгласными жертвами приказного произвола. Сам Петр великий, сожалея об оскудении и разорении торговых и посадских людей, и о том, что «его великого государя с них окладные многие доходы учи­нились в недоимке, а пошлинным сборам и иным поборам большие недоборы»; сам Петр писал: «что им гостям и гостиной и суконной сотни и всем посадским, купецким и промышленным людям, во мно­гих их приказных волокитах, и от приказных разных чинов от людей в торгах их и во всяких промыслах чинятся им большие убытки и разоренье, а иные оттого промыслов своих отбыли и оскудали». Ни коммерц-коллегии и мануфактур-коллегии, ни учреждение бур­мистрской палаты, московской ратуши и городовых земских изб с их приказно-купеческим чиновничеством, с президентами ратушей, обер-инспекторами и инспекторами крепостных дел, подьячими, надсмотрщи­ками, сборщиками и расходниками, купецкими фискалами – ни одно из этих учреждений не улучшило торговли и промышленности купцов и посадских, не заменило для них самоуправляемой, самосудной свободы торга и промысла. Напротив, инструкциями всех этих учреждений, тор­говыми и ремесленными уставами до крайности стеснено было свободное торгово-промышленное развитие. Купцы и ремесленники по-прежнему были рабы п жертвы казны, бурмистров ратушных, бурмистров таможенных, кабацких и проч., да воевод, дьяков и подьячих. Не охранял их от бесправия, грабежа и обид и верховный контроль над правосудием юстиц-коллегии. В уставе главного магистрата так показано их положение: «хотя судные дела во всех губерниях и провинциях в смотрении и в ведении подлежат в юстиц-коллегии, однако ж, понеже купецкие и ремесленные тяглые люди во всех городах обретаются не токмо в каком презрении, но паче от всяких обид, нападок и отягощений неслыханных едва не все разорены, отчего их весьма умалилось, и уже то есть не без вящшаго государственнаго вреда». Точно также мало благоустраивали быть купцов и ремесленников главный магистрат с его регламентом и городовые магистраты, учрежденные с целью предоста­вить купцам некоторые права самосуда и самоуправления, чтобы обеспечить их доходы для обеспечения доходов казны. Вместо предоставления купечеству и ремесленным классам свободного торгово-промышленного саморазвития тогдашнее правительство по немецкому образцу делило да подразделяло их на гильдии и цунфты или цехи, подчиняло опеке альдерменов, старост. Как материально и нравственно вредны гильдии, об этом будет речь дальше. Вместо свободного выбора промысла, прави­тельство подробно определяло самые стеснительные, кастово-корпора­тивные способы приобретения регулярного гражданства, торгового и ре­месленного состояния. Например, вроде! таких правил: «тот из мастеровых людей, кто не запишется в цех, лишается права на свободное отправление ремесла; без предъявления цеховому альдермену и без клейма, ремесленник не имеет права продавать свое изделие», и т. п. Такой приказно-магистратский, корпоративно-крепостной или замкнуто-сословный вид самоуправления был нисколько не легче и не лучше приказно-административного управления. Да и тот был уничтожен при преемниках Петра. Вместе с уничтожением главного магистрата в Петербурге горо­довые ратуши и магистраты подчинены были губернаторам и воеводам. И после, когда были восстановлены, не выходили из-под контроля, гу­бернаторов и секретарей. Как деспотствовали над купечеством началь­ники губерний и разные присутственные места, желающих знать это отсылаем к «Запискам Державина» и к «Записке о Сибири», напе­чатанной в «Чтении общества истории и древностей российских» за 1859 г. Вследствие этого и самые выборные общественные учреждения – магистраты, а после и думы не имели почти никакой самостоятельности, самораспорядительности, по причине преобладания губернских бюрократических канцелярий и властей. Равным образом и выборные должностные лица, пре­зиденты магистратов, головы дум и проч. вследствие преобладания приказного элемента над земскими интересами становились истыми чи­новниками-деспотами. Ужасно читать, какие были во второй половине XVIII столетия президенты городовых магистратов, избиравшиеся иногда из военных. Например, московский генерал-губернатор граф Салтыков доносил от 17 ноября 1763 года: «Орловского магистрата президент Дмитрий Дубровин купечеству делал великие притеснения, грабежи и смертоубийства, также и казне похищения, за что главным магистратом и был отрешен от присутствия; но несмотря на то правил ту долж­ность своевольно. Во время сего нахального правления фабрика купца Кузнецова товарищами его разграблена и разорена, а бывшие на оной ра­ботники отчасти разогнаны, избиты и переувечены, и просил он, Кузнецов, в сенатской конторе, от которой и послан указ к находяще­муся там кирасирского полка полковнику Давыдову, коим велено ему, обще с орловским воеводой и с определенным от главного магистрата депутатом, все по самой справедливости исследовать, а Дубровина с сообщниками взять под караул для пресечения непорядков и для восстановления тишины расставить в городе частые пикеты, почему он, Дубровин, и взят под караул. А как между тем кирасирский полк в поход выступил, то мятежники ходят и поныне так, как и прежде, в великом множестве с заряженными ружьями и дубьем, бьют смертно и увечат всех тех, которые с ними не согласны» (и так далее идет рассказом о деяниях президента магистрата и его сына). И не только провинциальные, городовые магистраты, но и петербургский главный ма­гистрат во второй половине XVIII столетия был страшно неустроен. Он больше притеснял торговых людей, особенно торгующих крестьян, чем заботился о беспрепятственном развитии торговли; больше грабил купцов, чем поощрял и облегчал народную торгово-промышленную производительность. Щербатов в «Статистике в рассуждении России» писал о главном магистрате: «Сие место, долженствующее бы быть за­щитой и подпорой купечества и мещанства, учинилось вертеп разбойни­ков, где их грабят и утесняют других подданных. Сему я неко­торые примеры предложу. Поведано, чтоб все мастеровые были записаны в цехи; а состояние российского государства требует, чтоб благородные имели в домах своих мастеровых (при существовании крепостного права) из собственных своих людей, которых нельзя удержать, да и нельзя им запретить, дабы они и на других не работали, а нужного и сходственного с сим обстоятельством учреждения нет. Запрещено крестьянам торговать, а великая часть купцов их деньгами торгуют, или прибыл от них получают; исключить их из торговли, тем по­теряется великое число денег, которые ныне в обращении и в торгу, а не исключить, то купечество разоряется; законы старые пребывают, но­вые печатаются, другие неведомые указы именные магистрату о сем даются. Не лучше ли бы порядочно сие рассмотреть, и чего неможно запретить, то с некоторыми выгодами для купцов позволить (и крестьянам торговать). В магистрате судятся вексельные дела и дела о банкрутах, а полного вексельного уставу нет, а банкрутского и не бывало; два или три были сочинены, всеми местами апробованы, на конфирмацию поданы, но без конфирмации остались. Последний был сочинен комиссией о комерции, по долгом лежании нересматриван сенатом, то-есть местом, ненавидящим комиссию о коммерции; ибо князь Вяземский, генерал-прокурор, сие место ненави­дит за то, что оно часто сопротивляется его несходственным с пра­вилами торговли предприятиям, как поскольку он имеет наблюдение и о доходах государственных. Сам сенат учиня токмо малые пе­реправки, сей устав о банкротах апробовал за подписанием своим и комиссии о коммерции императрице в 1774 году подал. Но как она в кабинете своем хочет на все случаи сделать новое пространней­шее уложение, то сего уставу не апробовала, а между тем временем государство и торговля терпит».

В нравственно-юридическом отношении купцы и мещане много терпели обид в судах от присутственных мест.

Они много зла терпели от бюрократического канцеляризма, несмотря на ослабление его во второй половине XVIII века. «И ныне, – жаловались купцы во второй половине прошлого столетия, – и ныне тоже всеми теми монархами (Петром, также Анною и Елисаветою, восстановившими учре­ждения петровы) купечество от канцеляриев почти несовсем отрешено, однакоже великое претерпевает от оных притеснение и обиды, которых избегнуть никак не можно, кольми же паче когда совсем канцеляриям отдано под власть будет: тогда купцам останется делать только то, чтоб никуда от домов не отлучаясь, оберегать домы и домашних своих, всех торгов лишиться и придти в отчаяние». По чрезмерной алчно-придирчивой, корыстолюбивой истязательности, чиновники чрезвы­чайно медленно вели купеческие дела, пока не получали взятки, или запу­тывали и решали неправильно. На суд таскали купцов и мещан на­сильно, без всяких предварительных повесток. Лукавые судьи фор­мальными допросами запутывали их на суде. Военнослужащие купечеству причиняли обиды и побои; за забранные товары не отдавали денег. Дво­рянство с презрением смотрело на купеческих детей, как «в грубости рожденных», за то, что они попадали в дворянство. «Чрез это, – по словам князя Щербатова, – чины уподлялись, а служащий корпус дворянский огорчался». Словом, купечество, по словам его депутатов комиссии 1767 года, находилось «в крайнем презрении», так же, как и мещанство. Недаром поэтому представители купечества и мещанства в этой комиссии, созванной для сочинения проекта нового уложения, представляли между прочим: 1) о выборе из купечества особливых депутатов и о дозволении оным входить во все присутственные места по делам купеческим; 2) о нечинении военно-служащим людям купечеству никаких обид и побоев и о платеже им за забранные у купцов товары денег; 3) о правосудии и скорейшем решении дел во всех присутственных местах по просьбам от купечества; 4) об уменьшении судов и о штрафе судей; 5) о незабирании насильно из суда в присутственные места градских жителей без учиненных повесток; 6) об избавлении купечества от службы при сборе казенном, от ежегодных выборов к откупщикам для приема и отдачи вина, так как это купечество считало самой боль­шой «конфузией для себя», и т. п.

В коммерческом отношении купечество и вообще торгово-промышлен­ный класс страдал от монополии казны. Уже в XVII веке, особенно в царствование Алексея Михайловича, стало государственно-экономическим принципом: «как бы государевой казне было прибыльнее». Петр великий, перестроивавш1й московское государство в империю, неусыпно хлопотал о доходах и прибыли казны, и потому о «денежных сборах» старался особенно «присматриваться», так что все, даже и самые губернии учреждал главным образом с финансовой целью. При нем, впрочем, казенная монополия в некоторых отношениях, например, в отношении к фабричной и заводской промышленности и производительности, была поучительным для парода примером или образцом. Но правитель­ство и после Петра великого не только не ослабляло, а еще год от году усиливало систему казенного монополизма, так что к концу ХVIII и к началу XIX столетия монополия возросла до крайности и стала одним тяжелым стеснением для торговли и промышленности. Мордвинов признавал в этом одну из главных причин расстройства финансов в России и обеднения торгового класса. «Казна присвоила себе единоторжие, писал он: а) Чрез отстранение торгового класса людей от казенных поставок. Сим отстранением и посылкой, взамен того, во все места казенных чиновников для закупки вещей из первых рук, ослаблена необходимая для общественного благосостояния вза­имная связь между производителями, торгующими и потребителями: б) чрез ослабление в торговцах охоты вступать в подряды и поставки казенные. При малом числе подрядов и поставок, предоставляемых казной торговому классу людей, самое даже производство на оные торгов до безмерности затруднено, как обрядами самого производства их, так и мерами обеспечивающими исправность поставок: ибо требуются залоги (не беззатруднительные обыкновенно для торгующих) не только по та­ким обязательствам, кои для выполнения своего требуют довольного времени, но даже и на работу, которая с первого дня начатия ее, сама по себе составляет уже залог. К сему присовокупить должно и ослабление самой охоты в торговых людях вступать в обязательства с казной, во-первых чрез разнообразные им чинимые притеснения, а именно: чрез неточное соблюдение казной контрактов, с ними заключенных, чрез медленный платеж денег, чрез тягостное продолжение расчетов с ними и т. п.; и во-вторых чрез примеры появления многих казенных поставщиков в разоренном и самом нищенском состоявши. Таков был экономический гнет казны над торговым сословием.

В экономическом отношении особенно жалко было положение безземельных мещан. Указом от 14 марта 1746 года окончательно нару­шено всенародное, всесословное значение земли, или землевладение. Купцам и цеховым ремесленникам – посадским, мещанам запрещено наравне с дворянами покупать земли не только с деревнями, но и без деревень. Таким образом привилегировано было на крепостное землевладение одно дворянство, а купечество и мещанство, так же, как и кре­стьянство, лишено свободного права на землю. Отсюда последовало не только юридическое, но и поземельное разъединение земства, нарушена поземельная общность, связь, и свободная, взаимная, обоюдная переходность из купеческого и мещанского состояния в сельское, земледельческое, и обратно. Лишение земли особенно вредно стало для мещанства. Неся все крестьян­ские повинности и подушные подати, не имея прав свободного промысла, мещане лишены были и главного источника обеспечения и дохода – земли. Оттого большая часть из них стала представлять самых несчастных тружеников, бобылей, нищих, чернорабочих, прислужников и т. п. Недаром в XVIII веке села, по указам, весьма неохотно обращались в города, и крестьяне, не желая быть безземельными мещанами, неда­ром упорно отстаивали свои старинные земли.

Таким образом и торговый, и ремесленный класс, и купцы и мещане терпели несносные стеснения и лишения в самых насущных источниках жизни. «Все знаменитейшие народы древних и настоящих времен, – скажем словами Мордвинова, – соделались богаты от торговли и промыслов. Одна Россия, занимающая половину Европы, сковывала доселе свою торговлю и свою промышленность, и правительство ее, ожи­дая от народа великих доходов, само поражало то, от чего и народ и казначейство могли бы стяжать великие богатства». Оттого и города в России не процветали. Щербатов в свое время заметил: «города нетокмо в лучшее состояние приходят, но паче ослабевают за недостатком купечества, а которое остается, то вящшую тягость должно нести». И удивительно ли после этого, если какой-нибудь безземельный мещaнин, труженик горемычный, не находя в гopoде ни работы хорошей, обеспечивающей житье-бытье, ни покоя, а только одно горько-слез­ное горе-злосчастье, оставлял город и шел куда-нибудь в бегуны, грустно утешаясь словами их ученья: «града настоящаго не имамы, но грядущего взыскуем...» У бегунов же была по крайней мере надежда, было стремление основать где-нибудь на русской же земле свой город, свою область.

Из города пойдем по селам. Вот средневолжские села. В XI и XII веках, когда была вольная воля на великорусской земле они боль­шей частью только еще устроялись, заселялись вновь, путем добровольного свободного перехода вольных охочих людей, крестьян, путем мирной земледельческой культуры, куда ходил топор, коса и соха, по следам мирных хозяйственных путей, ухожаев и станов. Тут отовсюду перезывались и сами приходили добровольные приходцы. Тут жили мирные жилецкие люди – крестьяне. До половины или до конца XVI века тут не было бегства, бродяжничества: только калики nepexoжие ходили по монастырям, да по православному миру с духовными стихами. До конца XVI или до начала XVII столетий тут, как и по всей сель­ской Руси, был в обычае добровольный, свободный переход... По вот уничтожен мало-помалу, с тяжким вековым трудом, свободный пере­ход крестьянский. Вследствие векового систематического прикрепления крестьян к сельской, землевладельческой и казенной земле, а посадских людей – к городам, к посадам, – началось повсюду, по всей земле великорусской, вместо свободного перехода, неудержимое, непрерывное, вековое бегство и бродяжничество крестьян и посадских. Стало и здесь, в этих средневолжских селах такое же бегство, бродяжничество. В течение полутораста лет правительство энергически преследовало беглых и бродяг: во второй половине XVIII столетия бегство стало униматься, но не останавливалось. И вот в этих средневолжских селах ярослав­ской, владимирской и костромской губернии, вместо свободного перехода и вместо бегства и бродяжничества, являются бегуны, странники, особое общин­но-демократическое оппозиционное согласие, которое принцип бегства воз­водит в догмат, бегству придает религиозную санкцию, в бегстве указывает путь спасенный. Исходный пункт его – село Сопелки, хотя основатель его был солдат из мещан. Таким образом, вместо старин­ных, хозяйственных путей и ухожаев средневолжских областей, здесь бегуны указывают народу путь бегства и составляют свои маршруты, путевые указатели, куда нужно бежать. Эти маршруты будут дальше приведены. Вместо старинных оседлых старожилов и жилецких или мирских людей являются так называемые жиловые, или мирские бегуны, т.-е. оседлые и пристанодержатели, укрыватели странствующих бегунов. Вместо старинных станов и мест дворовых являются и у бегунов свои пристанища, которые также называются станом и местами. Такой исторический переворот произошел в одной области сел! И из этой средневолжской области бегуны быстро распространились по селам почти во всех великорусских губерниях и в Сибири. Основанное беглым солдатом из мещан, согласие бегунов скоро охватило большую часть крестьянства. Что же за причины, отчего крестьяне стали обращаться не только в согласие филипповцев, федосеевцев, поморцев, но и в согласие бегунов? Верно, что-нибудь да тяготило их и побуждало вместо бегства к бегунству и странничеству...

Или: там, в понизовом Заволжье, пролегала в первой половине XVIII столетия, через степь саратовскую, к Уралу путь – тропа, кото­рую предание называет сиротскою дорогою. Чрез все XVIII столетие по ней шли, пробирались в саратовские степи, в юго-восточное Приуралье и за Урал гонимые староверы. Между ними большая часть была беглые солдаты и крестьяне, преимущественно крепостные. Па пути этом многие из них селились на хлебородных землях саратовской губернии и в конце XVIII столетия основали вновь несколько сел, каковы, между про­чим, Березовую-луку, Острую-луку, Красный-яр, Ивантеевку, Хворостянку и многие другие, а также весьма значительно заселили города: Хвалынск, Волгск, Кузнецк, Балашов, Аткар, Сердоб и самый Саратов, и пробирались далее за Яик и за Урал... Куда шли эти беглые крестьяне? Что гнало их с родного места-жительства? Чего искали они – воли или земли?

Не доходим до Урала. Там в половине XVIII столетия задви­гались, забунтовали заводские крестьяне. Что-то и их тяготило!.. Да куда бы путник XVIII столетия ни пошел по Великороссии, по селам, везде что-то было неладно в крестьянском миру. С 1729 года по 1772 или вплоть до пугачевщины почти не утихали бунты: то здесь, то там вспы­хивали взрывами, предвещавшими страшное вулканическое движение – пугачевщину. Прошла гроза пугачевская. В 1797 г. опять начались крестьянские движения... Что же возмущало крестьян? чем они были недо­вольны? Чего хотели? Посмотрим хоть бегло на тогдашнее положение крестьян.

Страшное, тяжелое было время для крестьян в 1718–1725 г., когда происходила первая формальная поголовная перепись или ревизия душ. По указу 1719 года января 22 повсюду разъезжали по России рассыльщики и офицеры с командами для отобрания сказок. О крестьянах дворцовых, патриарших, монастырских, одним словом, не помещичьих, они отбирали сказки оттого, кто их ведает: от приказчиков, старост, выборных за их руками; о помещичьих крестьянах сказки отбирались от владельцев и старост, также за руками. После того происходила поверка сказок, и где оказывался излишек в душах против сказок, там этот излишек в душах, с причитающейся на них землей, обращался в пользу открывателя, или доносчика. И поме­щики, и крестьянские общины, в лице представителей, строго наказы­вались за утайку душ. «Смертные казни, без всякой пощады», конфискации, цепи, «розыски» или следствия с пытками – вот что принесла с собой первая ревизия. Сколько земли отошло к росписчикам, офицерам, доносчикам за открытие утайки душ! Сколько тысяч крестьян должны были переменить владельцев, и вышедши из-под власти законных, исстаринных, природных, попасть в руки новых, нежданных владе­телей! И несмотря на такую строгость, крестьяне упорно утаивались от ревизии, и ревизия в течение восьми лет не была кончена. Так страшно нелюба, противна была народу поголовная перепись! Многие переходили в раскол из-за ревизии, говоря: «творите с нами что хотите, но в книги законопреступные писаться не будем, и другим не советуем, ибо мы записаны в книги животные небесного царя» и т. п. Многие бежали, и скрывались в лесах.

Крестьяне, привыкши к прежним общинным, мирским подворным переписям, в которых они и посадские рассматривались как люди свободные, с первого разу увидели, что новая ревизия совершалась помимо крестьян, помимо миров, помимо их выборных. Они хорошо поняли, что ревизией их хотели прикрепить к воле помещика, без собственного полноправного владения землей. Крестьяне почувствовали, что правитель­ство посредством ревизии передает их во власть помещиков, от лица го­сударства, и на том же праве безграничного господства, на котором государ­ство владело крестьянами, как своими подданными. Из поместья, в кото­ром записаны крестьяне, они также не могут выходить свободно, как подданные из пределов государства; от власти помещика так же не могут освободиться своей волей, как жители страны от правительства. Па основании ревизии помещик получил право, обеспеченное силой закона, воспрещать крестьянам и выход из его поместья, и свободный выбор промысла, и вступление в брак или избрание холостой жизни. В этом-то смысле первая ревизия составляет истинное начало крепостного права, и явившись раз, это право не могло не отразить своего влияния на всех сторонах народного быта. Какую власть получили помещики относи­тельно своих крестьян, такую же власть должны были приобрести крестьянские общины относительно своих сочленов. Отвечая за их состоятельность в исполнении повинностей, стали и они воспрещать как свободный выход из общины, так и выбор занятия: то и другое стало зависеть от паспортов, от разных обеспечений на случай рекрутства и т. д.¹ Эта сдержанность, прикрепленность крестьян и к империи в качестве подданных, и к помещикам в качестве крепостных и к общинам по паспортам и т. п., страшно тяготила крестьян, и многих выводило из терпения. И вот, бегуны возвестили свободу от ревизии и бегство из империи, или от правительства, бегство из крепостного состояния, бегство из общины, даже бегство из семьи и т. д.

Прикрепивши крестьян к власти помещиков, ревизия предала их всем злоупотреблениям крепостного права. Помещики стали насильно прикреплять себе и свободных людей, как свидетельствует находя­щаяся у нас под руками рукописная челобитная одного заслуженного служилого человека времени Петра. Уже при Петре по всей силе обнару­жился произвол помещиков. В одном указе сам он писал: «Есть некоторые непотребные люди, которые своим деревням сами беспутные разорители суть, что ради пьянства, пли иного какого непостоянного житья, вотчины свои нетокмо не снабдевают и не защищают ни в чем, но разоряют, налагая на крестьян всякие несносные тягости, и в том их бьют и мучат, и оттого крестьяне, покинув тягла свои, бегают, и чинится от того пустота, а в государевых податях умножается доимка». Сплошь и рядом были такие помещики, которые не давали кре­стьянам на себя работать и просто грабили их. Крестьянин Посошков видел положение крепостных крестьян в свое время, и, между прочим, вот что писал: «есть такие бесчеловечные дворяне, что в работную пору не дают крестьянам одного дня, чтобы им на себя что сработать. Так пахотную и сенокосную пору всю и потеряют у них; или что нало­жено на их крестьян оброку или столовых запасов, то положенное заберут, да и еще требуют с них излишнего побору, и тем излише­ством крестьянство в нищету повергают; и который крестьянин начинает мало-помалу посытее быть, то на него и подати прибавят. И за таким их порядком крестьянин никогда у такого помещика обогатиться не может. И так крестьян пустошат, что у иного и козы не оставляют. От таковой нужды крестьяне домы свои оставляют и бегут иные в понизовые места, иные же и в украинные, а иные и в зарубежные: так чужие страны населяют, а свою пусту оставляют». Таким образом и крепостное право вынуждало к бегству, воспитывало в народе склонность к бегству, и, следовательно, задолго приготовляло к бегунству.

В эпоху второй ревизии 1742 года еще более усилилось бегство крестьян. В это время, по словам бегунов, погибла церковь, и сохра­нялась только в бежавших от ревизии. После второй ревизии увеличилась и тягость крепостного права. Теперь и свободный бедняк-крестьянин по закону должен был уже сам искать себе господина, должен был просить, как милости, чтобы кто-либо из привилегированных удостоил его принять в число крепостных с обязанностью платить за него подушную подать. Помещики уполномочены были законом по своему произволу ссылать крестьян в Сибирь, или куда угодно, отдавать в солдаты, торговать ими, как товаром, продавать в рекруты, если нахо­дили выгодных покупщиков, отделяя детей от родителей. Крепостные крестьяне постепенно теряли право собственности. Указом 14 февраля 1761 года крестьянам запрещено обязываться векселями и вступать в поручительство, да и под заемные письма им дозволялось брать не иначе, как с удостоверительным дозволением от помещиков. Крестьянам запрещалось прежнее свободное право торга в селе ли, или на посаде. Уже в указе Петра от 27 сент. 1723 г. было постановлено, «которые крестьяне не похотят в посады, и им никакими торгами не торговать, ни промыслов никаких держать, и в лавках не сидеть.» Помещичьи крестьяне не иначе могли отправиться для своих нужд в ближние торги, как с дозволения приказчика и под надзором десятского пли выборного. Крестьяне не могли, по прежнему свободному праву, вступить в купече­ство без увольнительного письма помещика. Указом 3 января 1762 г. повелено главному магистрату и его конторе «накрепко подтвердить, чтобы оные места дворцовых, синодальных, архиерейских, монастырских и помещичьих крестьян без указных отпускных и увольнительных от властей и помещиков писем в купечество отнюдь не записывали». Понятно, как все это было стеснительно для торгующих кре­стьян. Помещик, вроде даже Татищева, при своем несносно-отеческом опекунстве, лишал крестьян всякой воли и домашней самораспорядительности, морил крестьянина трехдневным голодом за то, что он осмелился продать лишние или ненужные ему курицу или поросенка; поме­щик требовал, чтобы у крестьянина на дворе было столько-то коров, лошадей, овец, оловянных ложек и т. п.; а в противном случае отдавал его в батраки без платежа денег за работу. Не говорим уже о тех варварских ужасах крепостного права в XVIII столетии, про которые едва верится в эпоху освобождения крестьян. Подобное кре­постное состояние крестьян хуже было военной, солдатской службы. Почему крепостные дворовые люди и крестьяне, в начале царствования Елизаветы Петровны, уходили от помещиков и сами добровольно проси­лись в солдатскую службу, «согласясь немалым собранием и порознь», подавали самой императрице челобитные о записке их в военную службу. И за то беднягам, по словам указа 2 июня 1742 г., «учинено им на площади с публикою жестокое наказание, а именно: которые подавали челобитные немалым собранием, те биты кнутом, а из них пущие к тому заводчики сосланы в Сибирь на казенные заводы в работу вечно», и проч.

Говорить ли о жалком, угнетенном положении заводских крестьян? Этот особый класс несчастных, бесхозяйственных работников, рабов фабричных и заводских, создал Петр I указом 18 января 1721 года, прикрепив крестьян к заводам и фабрикам. А потом уж сами управители заводов в некоторых губерниях, например в оренбургской, по своему произволу приписывали крестьян к заводам. «Из чего про­изошло, – замечает кн. Щербатов, – что, когда большая часть волостей была приписана к заводам, работники часто должны были ходить рабо­тать от близкого завода к другому по 700 верст, и крестьяне были разными пронырствами заводчиков разоряемы, так что при начале царствования императрицы Екатерины повсюду бунты и неудовольствия от крестьян оказались». Потом сенат, как мы видели из слов Екате­рины, самовластно и щедро раздавал крестьян заводчикам, «кои, умно­жая заводских крестьян работы, платили им либо беспорядочно, либо вовсе ничего, проматывая взятые из казны деньги в столице». Вследствие такого злоупотребления крестьяне в половине XVIII столетия стали бунтовать на заводах гороблагодатских графа Шувалова, на воронцовских, чернышевскнх, ягужинских и многих других. Крестьян уни­мали оружием и даже пушками.

При таком бесправии крестьяне естественно должны были выходить из терпения и не на заводах только. С 1719 по 1773 г. в разных местах они начинали уже волноваться. Таковы, например, были крестьянские движения: в феврале 1729 года по поводу распущенного в народе небывалого указа о воле от 19 февраля 1728 г., движения 1741 и 1742 г., когда обнаружилось стремление крестьян записываться в воль­ницу, движения в 1758 г. в тамбовском и козловском уездах, в Цари­цыне и по Волге, когда обнаружилось стремление крестьян к вольному самоустройству на новых, ими самими выбранных местах; движение в 1760 г в арзамасском уезде и в галицкой провинции и т. п. Отрицание крепостного права крестьяне по-прежнему выражали бегством, исканием вольного поселения. В указе от 13 января 1758 г. читаем: «Сенату от 13 ноября 1757 года донесено по жалобам помещиков из тамбовского и козловского уездов, что крестьяне, забирая свои пожитки и лошадей, бегут, а другие чинят разглашение, якобы оные беглые, собравшись в Царицыне и переправясь чрез Волгу и порыв землянки, живут и принимать будут впредь всяких прихожих людей. А некоторые крестьяне явным образом бегут же, объявляя при том побеге, что они идут на поселение в Царицын и Камышенку к шелковому казенному заводу, где для принятия их якобы определен майор Парубер». Военные команды, отправлявшиеся для усмирения крестьян, дей­ствовали с непростительной неосторожностью, бесчеловечно. Отправля­лась военная команда с офицером и с пушками, сама путем не зная куда, в которую деревню, начинала экзекуцию, несмотря ни на какие представления от крестьян, что они вовсе не того помещика, что они послушны своему владельцу и он на них никогда не жаловался; стреляла и рубила несчастных крестьян и не слушала никаких убеждений; а после оказывалось, что крестьяне действительно правы, что команда должна была идти в другую деревню, а вовсе не в ту, которую разо­рила и опустошила. Манифест императора Петра III о вольности дво­рянства, изданный 18 февраля 1762 года, окончательно обратил крестьян в полную собственность помещиков. Услышав о дворянской грамоте, крепостные люди и особенно крестьяне ждали и себе воли от службы помещикам. Они убеждены были, что помещики их временные владельцы. Еще крестьянин Посошков говорил: «Крестьянам помещики не вековые владельцы, они владеют ими временно». Так думали и все крестьяне. И вот, услышав о дворянской грамоте, крестьяне думали, что и они тогда же получат свободу. Носились слухи, будто новый государь, даровавший свободу от службы дворянам и повелевший на фабриках и заводах производить работу вольнонаемными людьми, готовил указ о свободе крестьян и вообще всех крепостных людей. Слухи эти тотчас повели уж и к тому, что в некоторых уездах крестьяне явно отказались повиноваться помещикам, ссылаясь на эти слухи (Манифест 19 июня 1762 г. П. С. З., № 11,577).

Так словно тучи перед грозой скоплялись элементы крестьянского недовольства и по временам глухо уж взрывались движениями, предвозвещая страшный громовой грохот пугачевщины. И ложные указы о воле уж пророчили про манифест Пугачева, обещавший наделить народ «и волей, и землей, и рекой, и травами, и морями, и провиантом, и порохом, и свинцом...»

Между тем и крепостное право самой черной, градобойной тучей проходило по земле русской, по сердцам народным чрез все XVIII столетие и глубоко отметился след его, даже на новых генерациях. Оно много побило, подавило умственных сил в народе, много причинило демора­лизации энергическому, твердому, богатырскому характеру, широкой, кипу­чей, богатой натуре русского народа, буйной, размашистой, сбойчатой воле его, много испортило крови в нем. Оно выразилось вредно не только материально, в хозяйственном и общественном быту народном, но и нравственно. Оно отметилось не только в истории народной, не только в житейских общественных и домашних обычаях, понятиях, фамильных преданиях и народных легендах, но и в языке русском, в песне народной...

Не лучше было положение и вольных казенных крестьян. Во-первых, правительство в XVIII веке, щедро раздавая земли вельможам и иноземцам, своих государственных крестьян обделяло землей. В южных, например, областях удобные земли оставались во власти у короны, многие лежали впусте, а другие отдавались в наем для паствы, тогда как тысячи государственных крестьян не имели и по осьмине на работника высеять. Казенные крестьяне были те же крепостные рабы казны и сельских управ. В первой половине XVIII столетия ими заправляли больше десяти разных военных и гражданских чиновников. Начальство это было тогда не в мочь тягостно для крестьян, как докладывали императрице Екатерине I Меньшиков, Остерман, Макаров и Волков: «Ныне над крестьянами, – писали они в своем общем мнении, – разве десять и больше командиров находится вместо того, что прежде был один, а именно из воинских, начиная от сол­дата до штапа и до генералитета, а из гражданских от фискалов, комиссаров, вальдмейстеров и прочих до воевод, из которых иные не пастырями, но волками, в стадо ворвавшимися, назваться могут... мужикам бедным страшен один въезд и проезд офицеров и сол­дат, комиссаров и одних командиров, кольми же паче страшны правеж и экзекуция, о которых уже и так доносят, что крестьянских пожитков в платеж тех податей не достает, и что крестьяне не только скот и пожитки продают, но и детей своих закладывают, а иные и врознь бегут». Самые выборные крестьянские головы, старосты, сотские и т. п., невольно усвояя под влиянием приказного, капральского значения всякой службы, стали больше мироедами, придирчивыми приказными притеснителями крестьян, чем их излюбленными общинными попечителя­ми. Новое разделение сельских общин при Екатерине II на волости, почти с одинаковым для всех волостей арифметически определенным числом жителей, введение в сельское управление исправников, заседателей, становых, писарей – все это были новые, не столько благоустроительные, сколько стеснительные и даже вредные для крестьянства меры администрации. Скоро волостные начальства – исправники, заседатели, становые, секретари сильно надоели крестьянам и возбуждали между ними ропот. Негодование, раздражение против сельского чиновничества и судов до того накипало в сердце крестьян со второй половины прошлого столетия, что стало изливаться в письменности простонародной вопиющими, раздражительными сатирами. Особенно раскольники любили составлять такие сатиры. Вот, например, отрывок из крестьянской сатирической «просьбы на исправника», находящейся в старообрядческих сборниках:

Всепресветлейший и милостивый творец,

Создатель небесных и словесных овец!

Просим мы слезно, нижайшие твари,

Однодворцы и экономические крестьяне,

О чем, тому следуют пункты:

1)

Не было в сердцах наших болести,

Когда не разделены были мы на волости,

И всякому крестьянину была свобода;

Когда управлял нами воевода,

Тогда с каждого жила

По копейке с души выходило,

2)

А как известно всему свету,

Что от исправника и секретаря житья нету

По науке их головы и сотские воры

Поминутно делают поборы,

Поступают с нами бесчеловечно,

Чего не слыхать было вечно.

Прежде тиранили, ненавидя христовой веры,

A сии мучат, как не дашь денег или овса меры

Все наши прибытки и доходы

Потребляют земскому суду на расходы

3)

Суди нас, владыко, по человечеству;

Какие же слуги будем мы отечеству?

До крайности дошли, что нечем и одеться,

В большие праздники и разговеться

Работаем, трудимся до поту лица,

А не съедим в христов-день куриного яйца;

Ядим мякину, общо с лошадьми...

А как придет весна.

То жены наши начнут ткать кросна

Исправнику, секретарю и приказным,

Чтоб не быть бабам нашим праздным,

С каждого домишку

Берут по полупуду льнишку,

И сверх того для своей чести

Сбирают по полуфунту овечьей шерсти:

Даже со двора по мотку и ниток,

Каков бы ни был наш пожиток

И как они взъезжают,

То плут-десятской с сотским из дому всех выгоняют.

А тех только оставляют, которые помоложе,

Да уж и говорить о том не пригоже!

Приезды их весьма для нас обидны,

Тебе, владыко наш, самому очень видны

Просим мы тебя слезно, простирая руки –

Как ныне страждут адамовы внуки,

От властителей таких велика нам беда,

Избавь нас, господи, от земского суда.

В исходе прошлого и в начале нынешнего столетия казенное крестьянство находилось в самом жалком состоянии. Мордвинов так изобразил «крайнее обижение земледельческого сословия» в это время: «В России 18 мильонов мужеского пола душ сеют хлеб, чтобы про­кормить 2 или 3 мильона остальных затем жителей... Дабы при таких мрачных обстоятельствах, земледельческое наше сословие (каково почти и во всех государствах есть самое беднейшее) могло как ни есть разживаться, то долженствовали бы по крайней мере облегчать оное вся­чески в казенных поборах; напротив того, сословие сие обремененное у нас более других, и казенными налогами, и личными повинностями, и рекрутскими наборами, и дальне-срочным служением в полках. Что принадлежит в особенности до казенных поселян, то великая площадь, занимаемая в российском государстве 12 мильонами сих мужского и женского пола людей, при настоящем положении у нас сельского хозяй­ства, не может не оставаться надолго в диком и скудном состоянии. Там, где сохою скребут землю не глубже, как на 4 пальца, где рабо­тает скот малосильный, всегда тощий, где паренина существует, где урожаи дают от 3 до 4 зерен, где и на десятине накашивают 30 или много 50 пуд сена, где коровы питаются соломою, а люди едят хлеб мякинный, конечно, владыке сих 12 мильонов душ достаточного стя­жания от них ожидать не можно. Нет на сем великом уделе, соста­вляющем 4-ю почти часть пространного российского государства и могу­щем вместить несколько европейских королевств, нет ни благоуст­роенных усадьб, ни богатых на нивах урожаев, ни добрых коней, ни удобных к обработке земли орудий, ни рукодельных заведений, ни обогащающих народ промыслов, ни сословия иного, кроме крестьянского, ни лиц, могущих управлять, ни лиц, могущих просвещать, нет и началь­ных даже учреждений к возрождению впредь благоустройства. Какое нелепообразное великой части империи состояние. Но в сей дикости она и на веки остаться должна будет, если населяющие ее 12 мильонов пахарей и пастухов, живя среди мхов и дебрей, в грубых деревенских хижинах, оставляемы будут без всякого урядства и просвещения их во всем, что потребно к благоденствию народному». Таково было положение крестьянства в течение всего XVIII столетия. В начале XVIII столетия, именно в 1713 году, сам Петр Великий сознавался: «что возрастают на тягость всенародную и умножаются для лукавых приобретений и похищений государственных интересов великие неправды и грабитель­ство, а тем многие всяких чинов люди, а наипаче крестьяне приходят в разоренье и бедность.» В начале XIX столетия Мордвинов изображал в таком же виде «крайнее обеднение земледельческого сословия». В статье о налогах, он тоже замечал: «в России земледельческое и ме­щанское, сии два величайшие сословия, на коих лежат подати, составляющие главные статьи государственного дохода, наиболее прочих сословий стеснены и лишены способов к обогащению. При таком уровне бед­ности, при этой равной изобиженности, бесправности крестьян и мещан очень естественно равенство их и в понятиях, и в стремлениях. Крестьянин и солдат из мещан, мещанин и солдат из крестьян – это братья-близнецы, которые сразу поймут друг друга и равно способны на одну и ту же инициативу. Удивительно ли после этого, если какой-нибудь солдат из мещан переяславских и крестьянин пошехонский идут вместе по костромским лесам, думают одну думу, живут в одной келье, и вместе основывают и распространяют одно согласие бегунов, и в их согласие бегут толпы братий их, и крестьян, и мещан, и солдат, и все равно увлекаются новым учением! Стало, у всех на сердце что-то одно...»

Плоть от плоти, кровь от крови крестьянства, – солдатство, не менее крепостного народа, тяготилось своим крепостным положением в службе царской!² Теперь народ уже попривык к рекрутчине. Да и то, надобно быть в отдаленной деревне в набор, чтобы слышать не в домах только, а по всем улицам раздающейся плач и рыданье над живым погребаемым молодцом... Что же было в ту пору, когда в первый раз вышел страшный указ о рекрутском наборе, указ 20 февраля 1705 года о наборе с двадцати дворов по рекруту, когда народная семейная жизнь была еще замкнутее, самоуглубленнее, патриархальнее, чем теперь? Легко представить этот стон, вопли, рыдания и даже проклятия, какие изливались в слезных причитаниях над рекрутами на учредителя рекрутчины. И тем боле народ раздражался тогда рекрутскими наборами, что они были слишком часты и разорительны для семейств крестьянских и посадских, и поглощали самое лучшее, моло­дое, здоровое, могучее рабочее поколение земства, продерживая его в солдатстве под палочной дисциплиной, в казарменной удушливой среде, лет двадцать пять и более. Если не ошибаемся, при Петре уже было всех наборов, местных и общих, до сорока, в том числе одних повсеместных – до пяти. Тут поглощено было народу, по крайней мере, до 180,000 человек на одно регулярное войско, что очень немаловажно по тогдашнему числу всего народонаселения. Только с 1719 г. по 1725, в течение шести лет, взято в рекруты более 70,000 человек. А с 1718 года, в течение следующих пятидесяти лет, рекрутчина поглотила в одной великой России до 1,132,000 рекрут, т.-е. шесть человек из положенных в подушный оклад. Потом, в какие-нибудь первые пять лет царствования Екатерины II, в семь наборов, рекрутчина забрала до 327,044 человек, кроме церковных причетников. А как набирали рекрутов и везли в полки! «А именно, – читаем в указе, данном из военной коллегии 20 октября 1719 года, – первое, когда в губерниях рекрут сберут, то сначала из домов их ведут скованных, а приведчи в город, держать в великой тесноте и по тюрьмам и острогам не по малу времени, и таким образом еще на месте изнурив, и потом отправят, не рассуждая по числу людей и по далекости пути, с одним офицером или дворянином, хотя бы тысяча человек была, и с нужным пропитанием, к тому-же поведут, упуская удобное время, жестокою распутицею, отчего в дороге приключаются многие болезни, и помирают безвременно, а всего злее, что многие без покаяния; другие же, не стерпя такой великой нужды, бегут, и боясь явиться в домах, пристают к воровским компаниям... Отчего такие великие в государстве умножи­лись воровские вооруженные компании, что не от таких беглецов. Другие, хотя бы и с охотою хотели в службу идти, но видя сначала такой над своею братиею непорядок, в великой страх приходят.» После Петра, и даже во второй половине прошлого столетия так же дурно обращались с рекрутами. Вместо того, чтобы этих бедняг, и без того безутешно изобиженных разлукой с родным семейством и проч., утешать человеколюбивым обхождением с ними, их еще обирали «тягостными корыстными приметками и употребляли в партикулярные работы». Во время набора, до подготовки квартир, забритые рекруты в большом множестве стояли зимой, в стужу, на дворе, а ночь проводили в торговых банях в жару, и т. п. Отрадно ли было родителям видеть в таком положении своих детей, братьям – братьев? Приятно ли, сносно ли было несчастным рекрутам, еще до службы царской, претерпевать такое мученье? Да, не даром, верно, в народном эпосе сло­жились особые молодецкие рекрутские песни, как сложились они и про все, что только тяжко прострадал народ наш на своем историческом веку. Вот, например одна из старых рекрутских песен:

«Попила, головушка, пила, погуляла,

За батюшкины, за матушкины, буины-головы,

За братьины и за невестины легкия работы

Со радости, со весельица кудерюшки вьются,

Со печали русыя секутся,

Послышали кудерюшки над собой невзгоды

Невзгоды, мои кудерюшки, большое солдатство,

Вечор-то меня, молодца, вечор поймали.

Резвы ноженьки во железы сковали,

Белы рученьки назад завязали,

Посадили добраго молодца в легкия сани,

Повезли-то меня, добраго молодца, по большой дороге,

По большой дороге в симбирскую губернию,

Поставили добраго молодца на мирскую фатеру,

Поутру добраго молодца рано поднимали,

Повели-то добраго молодца меня ко приему,

Поставили под казенную меру

Я под мерушку добрый молодец не вышел.

И только вышел русыми кудрями, черными бровями»

Служба солдатская нелегче была в прошлом столетии рекрутского набора. Но при Петре великом солдаты ясно понимали свои подвиги и заслуги в походах Петра, и в то же время так смотрели на многие его учреждения, как только сама горькая жизнь, практика народная взвешивала их, как прочувствовали, прострадали, перенесли реформы Петра на плечах своих податные, крепостные. рабочие и служилые массы народа, и как должна о них сказать правдивая, чисто-народная история, оценивая их не отвлеченно, не по предзанятым идеям, а по чувствам, по страданиям перенесшего их на себе народа, современного Петру. Приводим здесь целиком замечательное «подметное письмо» солдат петровского времени, напечатанное в «Чтениях общ. истор. и древн. росс.» за 1860 г. во II книге:

«Уже тому пятнадцать лет, как началась война со шведом, нигде мы худо не сделали и кровь свою не желеючи проливали, а и поныне себе не видим покою, чтоб отдохнуть год или другой, жон и детей не видим, нас как нарочно мучать, кругом обводят Москву, что чрез Москву ближе было иттить в Питербурх нежели чрез Псков. Сравняли нас с посохою; уже пришел из конпани, из лесу дрова на себе носи, и день и ночь упокою нам нет, и деньги, старой оклад, отнимают, и впредь нам добра ждать нечего; хоть кого и от службы отставят, однакож не покой, таж служба. И в Питербурхе: уже мы ведаем, то неоднова говорено, что дам отдохнуть, а именно после турецкой акци и полтав­ской батали, а правды нет. Вить, мы не аньгели, что пятьнадцать лет служи без отдыху. Мы на службе грешим, а жоны наши дома иные уже замуж вышли.. Будет то, как нас, где ни есть, в мори потопить, или где взойдет чрез воды и всех поберут. Уже вить две причины было в перьво нарьвенском походе, в другой – в турецкую акцыю, смотри и третей причины, либо полон двор, либо корень вон; уже чрез меру лето и осень ходил по морю, чево неслыхано в свете, а зиму также упокою нет на корабельной работе, а иные на камнях зимуют, с голоду и с холоду помирают. А государство свое все разорил, что уже в иных местах не сыщешь у мужика овцы. Чево больши от Бога хотел, что в Померании и славу велию показали, тако-ж и в других местах завоевали: потом было отдохнуть и Богу благодарение воздать, и царство свое управить, развести всякия неправды, утолить сирых наших, в том бы угодно Богу и слава во все страны произошла; а то, хотя и была фортуна на пятьнадцать лет, а иногда сделается в пятьнадцать минут худо и слава вся пройдет: в одной фортуне человек не может жизнь свою изжить. Уже почин есть: сделаем мы так: смолвимся человек 1000 или 2000; хотя и не похотят которые дворян­чики, а иные есть на нашу руку, а в других полках мы со многими говаривали, все готовы, також и черный народ, и они також говорят; от такова распорятку и чрезмерной такой войны быть нам в великой скудости: по таких-де, щастливых победах, не даль отдохнуть; таперь пошло, и неведамо докуль, одно воевать только и вытвержено. А хотя, де над нами нещастье будет, то мы и пошли прямо в швецкия войска: коли-де, он неумет нами владеть, что уже и мы видим, как где служат и муку терпят, а над нами уже так делают, что не можно человеку вытерпить. Вить мы не как стрельцы, не придем с повин­ною, примут нас везде с ружьем служить. Как так, что пятнадцать лет, и уже отдыху нет! Вить мы не постриглись в монастырь! Что говорят: «умная голова, умная голова!» Коли-б умная голова, мог бы такую человеческую нужду рассудить: как так долго служить, и без греха прожить, и что будет на том свете за такой грех отвечать. Так приводит, чтобы из наших душ не было ни малаго христианства. Только полюбился Питербурх, разве тово ждать, как в тюрьму по­садит? Уже в Питербурхе поморил всяких чинов людей, напрасною смертью, человек больше мильону. Вот смотри, так сделает над нами: как швед зашол в руки и все свое потерял, так и нас где-нибудь заведет, либо в море потопит, или заведчи где в камнех с голоду поморит; а уж нам Котлин ад злой? Во где мы мудрость ево всю видим? Выдал штуку в грацких правах, учинил сенат. Что при­были? Только жалованья берут много. Спросил бы хоть у одного чело­битчика, решили-ль хоть одному безволокитно, прямо, да сыскав за такое непослушание, хоть одному штраф учинил, в кампание ты-б их не брал», и проч.

И после Петра великого в течение всей первой половины XVIII столетия, да несколько и позднее, все горька, тяжела была для рекрут и солдат служба. Да с чего-нибудь да сложились же эти горемычные солдатская песни, которые пелись особенно беглыми солдатами...

Беглые солдаты и в наше время есть у нас, как и везде. Нам доводилось читать одно в высшей степени любопытное современное дело о беглом солдате-раскольнике. Доводилось и слышать многое о беглых солдатах. Но никогда беглых солдат не было столько, сколько их было в первой половине прошлого столетия, особенно при Петре великом, как увидим дальше. Главной причиной их бегства очевидно было дурное положение солдатства.

Таково было в общих чертах положение податных, крепостных и служилых масс народа, со времени реформ Петра великого и в эпоху развития, происхождения и распространения согласия бегунов. Все мутило их, возбуждало недовольство и располагало к бегству – един­ственному спасению в безвыходно-тяжелом, стесненном, крепостном положении. И бегство в XVIII веке было непрерывное, неудержимое, повсеместное, особенно на юго-востоке и на западной границе. Бежать тогда было какою-то роковой необходимостью для податных, крепостных и служилых сословий. Бегство составляло путь спасения, единственный способ совершенного и решительного отрицания всего, что не нравилось, что тяготило в мире. Только и оставалось явиться учителю-бегуну, чтобы возвести бегство в доктрину, в догмат, назвать спасенным путем. Бегство вдохновляло песню народную и выразилось особым циклом песней в молодецком, разбойничьем и солдатском народном эпосе. И какой-то широкий, необъятный, неудержимый, богатырский разгул, простор воли выразился в этих песнях. Жажда гуляльная, несдержимое стремление куда-нибудь в степь саратовскую, в степь моздокскую, жажда летать соколом, жажда все с кем-то сразиться в чистом поле – вот что выливается в молодецкой, разгульной песне. Из Сибири добрый молодец рвется в великую Россию, поет:

Не пора-то ли мне доброму молодцу

Ехать во Росеюшку гулять

И здесь попадается в тюрьму. В тюрьме он поет песню «про сокола во поимани».

Смолоду закалялась в крови молодецкая жажда гулянья, склон­ность к бегству. Про мальчугу песня поет:

Вот отколь, отколь мальчуга!

Он из родины бежал,

Он оставил мать-старуху

И отца-старика

Давно рвались, бежали удалые буйные молодцы, вольные, гулящие люди всякого чина, вниз по Волге, на тихий Дон казачий, в степь са­ратовскую, на Яик и в Приуралье. Горькое, злобное недовольство Москвой, государством гнало их туда в XVII веке. Пронеслась кро­вавая борьба с Москвой буйного Стеньки Разина и утихла; только тихий Дон оглашался с тех пор богатырским, вековечным народным эпосом про Степана-света Тимофеевича, и песни эти вторились на тысячи голосов, на разнообластные вариации и мотивы через все XVIII столетие: и в тяжелую петровщину, и в страшно-кровавую бироновщину, и в буйную, могучую, страшно-грозную пугачевщину. Только вместо сподвижников Стеньки Разина – казаков, эти разгульные песни прилагались к беглым солдатам», к беглым рекрутам, буйным молодцам, да к разбойникам. Затих казачий тихий Дон после Стеньки Разина. Но сквозь все сдержки, положенные Петром, молодецкая, разгульная, буйная удаль все прорывалась и на тихий Дон, и в степь саратовскую, и в оренбургское Приуралье. Как ни преследовали Петр великий и его пре­емники стародавних вольных гулящих людей, а они все-таки разгуливали по чисту полю южно-волжскому. И песня недаром слагалась про беглых молодцов, зашатавшихся, загулявшихся и с грудью простреленною.

Не былинушки в чистом поле зашаталися,

Зашатался, загулялся доброй молодец

На своем ли на добром коне богатырскиим,

Его была грудь прострелена,

Миткалиная рубашечка вся кровью забрызгана

Прикачнулся добрый молодец, привольнулся,

Привольнулся к тиху Дону и проч.

Рекруты, по словам Петра великого, бежали из полков, и боясь явиться домой, шли в «воровския компании». А другие буйные, удалые молодцы бежали в южные степи, куда в XVIII веке обыкновенно сбе­гались всякого рода беглые люди. И не рекрутчина только могла гнать в XVIII веке в дикую степь. Мало ли могло быть горечи житейской, семейной, когда быт народа вообще был жалок, бедствен, печален. И Ломоносов в то время оставил свою родную избушку, отца, мать, и бросился в путь-дорогу далекую, неведомую, и, если бы не обоз, тоже мог бы где-нибудь замерзнуть зимой, или погибнуть как-нибудь. И, стало быть, много погибало молодцов в дикой степи, когда про них сложи­лись особые, народные песни. Например, вот песня «про смерть мо­лодца в степи».

Не пыль-то в поле запылилася,

Не туман-то с моря подымается:

Подымалися гуси, лебеди.

Гуси, лебеди, утки, серые.

Не сами собою они подымалися,

Ясного сокола они испужалися,

За ём летит стар сизой орел,

Закричал он, возгаркнул

Своим громким голосом

Уж ты стой, постой млад ясен сокол!

Я не бить лечу, я спросить хочу:

Уж и где ты был, где погуливал?

Я гулял-погулял во дикой степи,

Во дикой степи во саратовской;

Налетали мы на диковинку,

Там диковинка не малая.

Лежит тело белое,

Тело белое, молодецкое.

Не убит лежит он, неизрезанный,

Вострым копьецем он весь исколотый

Круг его вьются три ласточки:

Первая ластушка – родной батюшка,

А вторая ластушка – родная матушка,

А третья ластушка – молодая жена.

Где отец плачет, тут ключи текут,

А где мать плачет – Волга матушка прошла,

А где жена плачет – роса утренняя;

Солнышко взойдет, вся роса спадет.

После к бегунам бежали и такие молодцы, бежали сыновья и до­чери от отцов и матерей. Пристанодержатели бегунов скрывали их у себя также гостеприимно, как и разбойников. Разбойники–это особый, многознаменательный в народной истории тип беглых. От мифиче­ских богатырей, не чуждых тени разбойничества, от новгородских ушкуйников, соединявших в себе с разбойничьим характером ти­пическое новгородское отличие, пролагателей путей колонизации, торговли и промышленности, от Стеньки Разина и его сподвижников казаков, которые называли себя не ворами, не разбойниками, а Стеньки Разина по­мощниками – до разбойничества XVIII столетия и до пугачевщины много перемен совершилось в духе народном, также как много перемен произошло в быте народном, от вечевой воли до государственной сдержанности, до ревизской, паспортной и т. и. крепостности. Разбойни­чество XVIII столетия было уже новым, своеобразным характеристиче­ским явлением в народной истории. Оно истекало из исторического положения крепостных, служилых и чернорабочих масс народных в XVIII веке. Особенно порождали его солдатчина, крепостное право и деспотизм областного начальства. Разбойничество XVIII столетия был каким-то злобным, свирепым мщением, большей частью направлен­ным на богачей, на дворян-помещиков, на начальников. Часто оно было и каким-то диким, безразборным разгулом могучей физической силы, жаждавшей простора, кипевшей каким-то неопределенным, несознанным злобным чувством мщения. Но и оно заключало в себе те элементы, которые после вызвали согласие бегунов и пугачевщину. В разбойничестве первой половины XVIII столетия выражалась какая-то сви­репо-мстительная народная реакция, таким зверским явлением, как, на­пример, бироновщина. И разбойничество отчасти тоже было грубым, ди­ким отрицанием противо-свободных, противо-народных элементов в государстве. Оно было, так сказать, диким, лесным бегунством. «Воровские разбойничьи компании» первой половины XVIII столетия, – это лесные согласия бегунов, основанные не на учении, не на доктрине, а просто проникнутые разгулом, разбойническим мщением и грабежом. Оттого после и пристанодержатели бегунов были в согласии с раз­бойниками, держали их в своих «пристанях» или «местах».

Вообще в XVIII столетии, во внутреннем состоянии земства, много было мотивов к бегству всякого рода. Ревизия душ, разделив земство поголовной переписью на военно- и гражданско-служилых дворян, на духовно-служилых церковников, обязанных учиться «в надежду свя­щенства», на гильдейско-цеховых торгово-ремесленных людей, на поме­щичьих крепостных и на казенно- и дворцово-крепостных людей и крестьян, вместе с табелью о рангах, с казенным чиновно-служеб­ным разделением школ, окончательно произвело сословное разделение земства. Отсюда уже неизбежно развивался сословный антагонизм, дошедший в половине XVIII столетия до полного развития, до открытой неприязненности сословий. Вследствие кастально-сословного разъединения земства, вследствие отнятия молодых, здоровых, мощных, лучших ра­бочих сил земства, крестьянства и мещанства, от мирного производительного труда, от своей земли и общины, для службы отвлеченным, общим, непонятным для массы народной интересам империи, казны, –естественно пришли в хаотическое смущение и брожение земские общины. Вековым сочинением и постоянными изменением табелей губерний, ве­ковой перестановкой, перепиской областных общин из одной провинции в другую, из уезда в уезд, чересполосно, нарушена была самая фе­деративно-территориальная областная стройность, цельность, естественно-историческая привычная расположенность земства, данная всем веко­выми бытом, свободным колонизационно-хозяйственным земским самоустройством и самораспределением народа, определенная физико-географическими, местнобытовыми и этнографическими условиями. Вековым оземствованием, ссылками, переселениями, гонениями перемешан сложившийся на исторической почве строй и состав общин, миров, произве­дена насильственная хаотическая смесь в составе их населения. Одними словом, в земстве происходил раскол, и кастально-сословный, и политико-географический или земско-областной, и даже этнографический. Вследствие этого раскола, разобщения разрознения в земстве, и раскол старо­обрядства, раскол церковно- и земско-демократический развивался еще сильнее, и восстал против разделения человек на чины или на сословия, против ревизии душ, против самой перепутаницы земли русской, и стал питать пуризм этнографический, антагонизм к иноверцам и к православным мирянам, убегал из мира, боялся омирщения. Вследствие того же раскола, разобщения, разрознения в земстве неизбежно происходила эта расплывчивость, расходчивость в земстве. Таким образом произошло в земстве бродяжничество и бегство. Бежали земские люди от мира, из земской общины, потому что, по выражению раскольников, дух антихристов возвеял на мир, помутил мир, согласие, разрознили членов общин, сделали общины с их выборными предста­вителями служебными орудиями империи. Бежали земские люди от ре­крутчины, потому что она убивала лучшие производительные рабочие силы, в самой свежей их мощи и жизненности, отрывала от труда, материально, существенно полезного и для дома, и для других, отрывала от семьи родной для войн, пользы которых на себе вовсе не испытывал народ, а только нес один ущерб. Бежали земские люди от налогов, от податей и повинностей, потому что они в первой половине XVIII века были особенно несносны, притом подрывали частное благосостояние земства, земское экономическое самоустройство и самораспоряжение. Бежали далее земств люди от крепостного ига, потому что не было мочи жить под помещичьими деспотизмом. Бежали отовсюду, из городов, из сел, из казарм, даже из школ. Бежали горемычные церковнические дети из бурс семинарских, потому что больно-тяжело было их, по выражению духовного регламента «жестокостное, инокам подобное житие». Бежали и потому еще, что безвыходно было положение их и по окончании курса; например, горемычные студенты александро-невской семинарии, в 1747 году, так вопияли о своем безвыходном положении по выходе из бурсы, по случаю вышедшего в то время указа о поставлении в священники никак не ранее тридцати лет: «Где нам нижайшим правильных лет дожидаться? У родителей или сродников? Но тех большое нас число не имеет. Рукоделием кормиться? Но того не обучались. Куплями ли промышлять? Но и на две лепты почти у всех нас не наберется. А хотя у одного и другого из нас и родитель сыщется, но и сам он на силу пропитание имеет: как же кормить толь возрастного сына, от которого и сам себе в такие лета надеется помощи, станет. При семинарии уже ни сяк ни так оставаться и тридесяти лет дожидаться вовсе немочно. Ибо и так уже бедственное школьническое житие паче меры наскучило, вне которого может быть давно уже иные честное себе заслужили прокормление. Итак мы, нижайшие, вместо чаемого за труды дванадесятилетние награждения, бог-весть, с какою надеждою остаемся. В монахи пострижения нет; в священники, без всякого изъятия, по тридесяти лет требуется; в дья­коны желаемого прихожаны голосу недостает; в дьячки же и пономари стыдно и весьма обидно, и кроме посмеяния от всех, и наипаче от тех, которые за тупостью к учению или другим коим недостаткам отставлены от семинарии, и давно по местам таковым определены, и живут себе благополучно, в совершенном житья стане, больше нет чего надеяться. Отчего и тем, которые в классах обучаются, уповательно, что охота к учению крайне ослабеет». При таком положении духовных бурсаков, удивительно ли что в XVIII столетии множество из них предавалось бегству из бурс. В учительских каталогах первой половины прошлого столетия часто отмечалось: semper fugitiosus. Если и в наше время еще сильно было в обычае так называемое в классических журналах «нахождение в бегах», то можно себе пред­ставить, что было в прошлом столетии. Неудивительно также и то, что во второй четверти XVIII столетия церковники, вместе с крепостными людьми, поднимали бунты за то, что и их прикрепляли к помещикам или отдавали в солдаты.

Короче скажем, бежали и бегали по белу свету всяких чинов люди, но всех более податные, крепостные и служилые. И собирались эти беглые в разные компании, согласия, скопища. Одни, могучие физи­ческими силами, собирались в «воровския и разбойничьи компании большия», и чинились, по словам Петра великого, вместо его царского величе­ства подданных, злодеи всему государству, сбирались больше полустолетия, чтобы произвести наконец пугачевщину. Другие, обладая нравствен­ными силами, движимые религиозно-политическими учениями, бежали в леса, в горы, в степи, тайно от правительства, основывали свои вольно-народные колонии, общины, в противоположность приказно-государ­ственной, преимущественно военной колонизации XVIII столетия, собира­лись в свои мирные общины, в согласия, стремились к особно-областному самоустройству и самоуправлению. Первые, во имя Стенек Разиных, во имя Пугачевых, собираясь в воровские и разбойничьи компании, или в многолюдных и вооруженных станицы беглых драгун, солдат, рекрут и казаков, и соединяясь с беглыми крепостными и разночин­цами, домогались, в пугачевщину, поколебать существующей порядок. Вторые во имя старого вольно-народного земского устроения, под знаменем религиозно-обрядовой старины, стремились наибольше путем мирной пропаганды основать везде по областям свои общины, согласия, привести их все, по выражению федосеевского собора 1751 года, в любовь и соеди­ненье, и образовать из всех согласий общий совет или собор. Во второй половине прошлого и в первой четверти нынешнего столетия зачатки федерации старообрядческих общин, зачатки местных и общих советов или собраний уже обнаруживали значительное развитие.

В первой же половине XVIII столетия раскол только охранялся, спасался и пропагандировался путем бегства. Жестокое преследование беглых и разбойников, жестокое гонение раскола, бироновщина усили­вали бегство и разбойничество, ускоряли появление пугачевщины, озлоб­ляли и усиливали раскол. Крепкие тюрьмы, железные оковы не исправ­ляли разбойников, не вырывали из сердец их накипавшей закоснелой злобы. Они и в тюрьме пели о лесах и станах своих, как гласит старинная песня:

Вы леса ли наши, лесочки, леса наши темные,

Вы кусты ли наши, кусточки, кусты наши великие,

Вы станы ли наши, станочки, станы наши теплые,

Вы друзья ли наши, братцы, товарищи!

Леса наши все порублены,

А кусты наши все поломаны,

Все станы наши разорены,

Все друзья наши товарищи переловлены

Во крепкие тюрьмы наши товарищи посажены,

Резвы их ноженьки в кандалах заклепаны

У ворот-то стоят грозные сторожи,

Грозные сторожи, бравые солдатушки,

Никуды-то нам, добрым молодцам, ни ходу, ни выпуску,

Ни ходу, ни выпуску из крепкой тюрьмы

Ты возмой, возмой туча грозная,

Ты разбей-ко, разбей земляны тюрьмы,

Чтобы разбойнички-друзья разбежалися

Точно также не искоренялся, а только закалялся и креп раскол от гонений. Летописи старообрядческие ужасными чертами изображают страшное время бироновщины. В раскольничьей книге, недавно вышед­шей заграницей, под заглавием «Церковная история», читаем, например, такое сказание «о мучительстве в станицах донских казаков».

«В царствование российской императрицы Анны Иоанновны, послан­ный полномочный чиновник, прибыв в станицы донских казаков для приведения их всех без изъятия к новопреданным церковным догматам, и когда отнюдь не находил в них склонности, принял самые жестокие меры, начинал от верхних станиц, перебирая по еди­ному каждое семейство разными мучительными пытками, и ничтоже успев, наконец каждому семейству повелел выходить на берег Дона и изби­рать из двух едино – или присягать к принятию новопечатных книг в соединение с великороссийскою церковью, или на виселице умирать, и все согласились умереть. Неизъяснимым ужасом преисполнено было зрелище, когда из каждого дома отец с матерью и детьми, с неизъяснимым воплем и рыданием на брег Дона торжественно шли за веру умирать, и друг друга объемлюще, отец сына, а мать дщерь, утопали в слезах. Мучитель подавал лишь знак – и вдруг вздергивались на виселицу и умирали, а по умертвии мучитель повелевал тела бросать в реку, да тем пловущими мертвецами возвестить и прочим нижним станицам, какова постигнет и тех година. Сие деялось первое ближе с гнезда об одной стороне Дона, а между тем прочие станицы, под командою мудрого и к преданиям святоотеческим всеревностного ата­мана Игнатия Некрасова с елико-возможною поспешностью и легкостью в одну ночь свелись и поднялись в бегство всего 40,000 самых домохозяев с женами и детьми, оставя на месте все свое домовое заведение и прочее тяжелое имущество, хотя у многих отняты были и самые конские табуны; но и из них многие семейства только с телом и душой присовокупились. Тако сей благочестивый народ, под предводительством своего богомудрого атамана Некрасова, единственно направлялся промыслом божиим с немалым препятствием, однако наконец благополучно перешел Дунай в турецкие пределы. О таковом жалостном послед­ствии, сверх рукописных историй, между рук староверцев находящихся, свидетельствуют со стороны даже самих гонителей подлинные слова из печатного издания, под названием исторический, политический и лите­ратурный журнал Сын Отечества».

Вследствие таких гонений, от мучительства биронова, по словам Болтина, бежало заграницу не менее 250,000 д. муж. пола. В той же старообрядческой «церковной истории» сказано:

«Здесь по крайней мере возведем окрест мысленные очи свои и пробежим общим взглядом нетокмо по российским пределам, но и по всей Европе, а частью и Азии для чувствительного понятия, како из той божественной ограды столь разгнаны были словесные овцы, что наполнились ими горы и холмы, и непроходимые дебри. Населились от веков ненаселяемые отдаленные сибирские и кавказские горы. Умножи­лись российским народом области: малороссийская, белорусская, поль­ская и бессарабская. Нацелились тем же уделом в значительном числе целых обществ многие державы: Турция, европейская и азиатская, Валахия, Молдавия, Австрия и Пруссия. И все таковое бесчисленное множе­ство российского народа, единственно по причине невозможности внутрь России содержать древне-церковных чинов и уставов под жестоким притеснением и казнью, вынуждено было оставить всю приверженность свою к отечественной природе и искать прибежища и свободы веры в чужих пределах».

И в начале второй половины XVIII века беглых было множество. И причин к бегству было также много. В первые годы царствования Екатерины II граф Петр Ив. Панин исчислял следующие причины побегов в Польшу: «Обстоятельства, делающие доныне поползновение к побегам из России в Польшу, примечаются быть следующие: 1) стро­гость духовенства и разные как от оных, так и от светских корыстные градоначальнические приметы к затвердевшимся людям в раскольничьем суеверии; 2) поборы в рекруты из ближних к границам имений, причем и заведшее поползновение в некоторых помещиках прода­вать в рекруты от целых семей за посторонние, а не за свои уже деревни, и без всякого в том уважения, как огорченья, так и разоренья остаю­щимся их семьям, в которых отдачу в рекруты почитают жены мужей, а отцы детей своих за взятие на убийство и на всегдашнее от них отлучение; 3) весьма худое и не только нерачительное содержание рекрут до отправления в полки, но и случающиеся к ним, как по мно­гим следствиям известно, тягостные корыстные приметки, так что вместо чтоб им, огорченным людям чрез отлучку от семейства своего, делать всякое к службе приласкание, не страшились приметками их оби­рать и употреблять в партикулярные работы, да и в самых резиденциях зимою прежде рекрут набирывали, нежели им квартиры приуго­товляли, следуя обыкновенному порядку полиции, чтоб наперед именной список при доношении в нее вступил, а потом определение и билеты на асигнации квартир последовали, между тем же ежедневно в множе­стве набираемые рекруты принуждены были зимою на дворе в стуже, а ночью в торговых банях в жару к новой службе приласкаение полу­чать; остающемуся же их семейству было горестнейшим то зрелищем и примером на будущее для детей их поборы; 4) ничем не ограниченная помещичья власть с выступлением в роскоши из всей умеренности, к сборам с подданных своих собственных податей и употреблением оных в работы, не только превосходят примеры ближних заграничных жителей, но частенько у многих выступающие и из сносности человеческой; 5) возвышение цен без уважения ближнего заграничного примеру соли, без коей никто питаться не может, и вина, к которому подлый русский народ неотвращенную уже привычку имеет; а при про­даже первой большие для поселян трудности, распространяющаяся до взя­ток; а строгость во взыскании вольной винной продажи, употребляемая без уважения же близости границ, где в том всякой свободную волю имеет; 6) Доныне по великому несчастью распространившееся, особенно в отдаленных губерниях, провинциях и городах, от зловредного вкоренившегося лихоимства неправосудие и нерадение без корысти никаким общим делам и попечениям; 7) бывшее употребление в выборе городских начальников для пользы посылаемых туда персон, а не для пользы поручаемых им градоначальств и дел».

По таким причинам много пароду бежало в Польшу, в Австрию и даже в Турцию. В Польшу старообрядцы малороссийских стародубских слобод часто переводили беглых крестьян, солдат, казаков. Вследствие указа 14 декабря 1762 года, дозволявшего всем беглым загра­ницу беспрепятственно возвращаться на места, отведенные в Сибири и на юго-востоке Великороссы – многие из беглых, и в том числе старообрядцы выходили из Польши и снова пускались в странствование, в южное Заволжье.

В августе 1772 года пробирался между толпой беглых, из-за польской границы беглый казак, раскольник, среднего росту, долголи­цый, сухощавый; волосы на голове русые, борода черная с проседью, глаза карие, выразительные; на левом виске от золотухи шрам. На вопрос: кто? он назвался раскольником и бывшим прежде пензенским купцом Емельяном Ивановым. На пограничном форпосте он заявил желание идти на Иргиз: ему дали паспорт и велели явиться в симбир­ской провинциальной канцелярии в ведомстве которой находился Иргиз. Казак прошел прямо. Там, гласит старообрядческая песня:

Монастырь верхней издавна стоит на крутой горе

Во прекрасной ли во пустынюшке, во зеленой во дубравушке,

Как прекрасен сад, при реке древа,

При древах этих мелки пташечки

Они райския поют песенки,

Утешают же они иноков монастырских и всех трудников

Что возговорит им игумен речь,

Наставляя всех ко спасению:

Вы отцы снятыи соборныи

Вы послушайте моего гласу,

Что и надо нам признаватися,

Как мы жизнь истеряли

Всю и во многом во смятении

Возведем очи свои к вышнему,

Польем слезы, как источники,

Мы просить будем самого творца,

Чтоб наставил нас ко спасению,

Он управил бы жизнь полезную

Вы овцы мои златострунные,

Воспевайте песни пресладкия как архангелы

Воспевайте, аки гром гремит в ударениях...

Мы игумену покоряемся,

Как древа вси преклоняемся.

А мы вышли вси во долинушку,

Во зеленую во дубравушку.

А мы смотрим вси во зеленой сад.

Как при той ли, да при пустынушке, при долинушки,

Протекла река пребогатая;

От нея же мы все питаемся,

Рыболовством все занимаемся.

Как при той же, да при речушке,

Молодые все вышли иноки,

И при правных все при лодочках,

Рыболовшички все держат неводы.

Это был монастырь иргизский. Бедный путник в нем остано­вился, и был принят ласково игуменом Филаретом, который не преми­нул дать ему наставление в духе старообрядства.

Гостя в монастыре иргизском, странник ходил по окрестным селам; особенно часто ходил в мечетную слободу малыковской воло­сти, где крестьяне были раскольники, и знакомился с крестьянами. Игумен иргизский и не знал, как и куда потом давался незнакомый пришлец.

Любопытно вообще, как тогда, в эпоху появления бегунов, беглые расхаживали по белу свету. Но этот беглец был особенно загадочен.

В ноябре 1772 года, его видели с раскольником мечетной слободы Семеном Филипповым, в яицком городке, в доме отставного казака Дениса Пьянкова. Тут раз хозяин спросил его, по поводу ходившего на Яике слуха:

– Что будто бы в Царицыне явился государь Петр Федорович!

Беглый незнакомец с особенно-утвердительным тоном отвечал: – Это правда, и он подлинный царь Петр Федорович, и, хотя его в Царицыне поймали, да он ушел, а вместо его замучили другого.

– Как этому можно статься! Ведь Петр Федорович умер! – с сомнением возразил Пьянков.

– Неправда, отвечал беглец: – он также спасся и в Петербурге от смерти, как и в Царицыне.

Пьянков, опасаясь беды, не захотел дальше любопытствовать, и замолчал. Но беглец был очень заинтересован разговором, и после непродолжительного молчания, сам завел такой разговор:

– Как вам, яицким казакам, не стыдно, что вы терпите такое притеснение в ваших привилегиях!

– Что ж делать-то? отвечал Пьянков, – так видно тому и быть.

– Да не лучше ли вам выйти с Яику, заговорил беглец: – выйти с Яику в турецкую область, на Лобу реку, а на выход я вам даю денег, на каждую семью по двенадцати рублей.

При этом беглец прихвастнул, что будто у него на границе оста­влено до 200 тысяч рублей, да на 70 тысяч товару.

– Если же, прибавил он: – яицкое войско согласится бежать, то из своих денег буду оное коштовать.

Пьянков с сомнением возразил на это:

– Да где ты такие деньги возьмешь, и что ты подлинно за человек?

– Я, отвечал беглец, – я заграничный торговый! – и стал дальше говорить на ту же тему:

– Когда вы выйдете заграницу, то всех вас с радостью встретит турецкий паша: он, ежели будет нужда в деньгах войску на проход, то даст еще хоть и до пяти мильонов рублей.

Пьянков не стал дальше слушать, и велел ему больше не говорить таких речей. От Пьянкова беглец каждый день ходил на базар, и все толковал что-то с народом.

Потом, в июне месяце 1773 года, видели этого таинственного бег­леца, как пробирался он уж из тюрьмы казанской на Узени, в Камыш-Самору. Место это тогда было непроходимое: кругом лес, а в лесу трясины и болота. Тут скрывались беглецы. Тут и вокруг незна­комого беглеца собралось человек семь беглых казаков, да семь же человек раскольничьих старцев. Тут они держали совет склонить на свою сторону яицких казаков во время плавки рыбы, и с помощью их взять яицкий городок, побить всех старшин и потом идти на Оренбург...

Затем видели незнакомого беглеца в половине июля: он ехал в Жаловицкий умет, отстоящий от яицкого городка в 50-ти пли 60-ти верстах, ехал один в кибитке, запряженной парой лошадей, в мужичьем платье: при нем было ружье, котел модный и мешочек с сдобными лепешками. По приезде в умет содержателю его, пахотному солдату симбирского уезда, Степану Максимову Оболяеву, по народному прозванью –Ереминой-курице – он сказался пензенским купцом Иваном Ивановым: «был де он в яицком городке за покупкой рыбы, и там, оставя свой обоз, велел оному за собой ехать, а сам наперед поехал, было, в Пензу, но на дороге лошади, взбесясь, разбили телегу», а потому и просил уметчика пробыть у него, пока дождется свой обоз, обещая ему за то заплатить. Уметчик пустил пожить. Беглый незнакомец принялся за промысел: стал стрелять по степи сайганов, и ими сам питался и кормил уметчика. Уметчик был рад жильцу промышленному, особенно когда увидел, что жилец – старообрядец, крестится двуперстным знамением. Так неделю пробыл беглый незнакомец у уметчика, высматривал, да выпытывал его, не переметчик ли. Через неделю он наконец решился откровеннее заговорить с ним:

– Что ты, Степан Максимыч, знаешь: ведь я тебя обманул, что сказался пензенским купцом, а я ведь не купец, но дубовский казак и не Иваном меня зовут, а Петром Ивановым.

Уметчик Еремина-курица почти и не обратил внимания на эти слова жильца, а заботился главным образом об обозе, рассчитывая вероятно поживиться от него.

– Так поэтому ты и об обозе-то солгал? – только и спросил он.

Ловкий беглец, смекнув тотчас корыстолюбие уметчика, и не желая вдруг оказаться обманщиком, отвечал:

– Нет, это я не солгал, а правда: я на сих днях его сюда ожидаю.

Уметчик Еремина-курица этому и поверил, и обходился с жильцом дружно. А этот, узнавши простоту его и снисходительность к беглецам, решился наконец открыть ему свой замысел. Через две не­дели, по приезде, был он в бане с хозяином, и после бани, заведя разговор стороной, спросил уметчика:

– Что, Степан Максимыч, давеча ты был со мной в бане, приметил ли ты на мне царские знаки?

А уметчик с усмешкой и равнодушно отвечал:

– Какие знаки? я их отроду не только не видывал, да и не слыхивал.

Беглец теперь совсем убедился, что простоте-уметчику можно все говорить.

– Этакая ты простая курица, – сказал он, –уж царских знаков не слыхивал! Я тебе их когда-нибудь при яицких казаках покажу.

– Что же это, Петр Иваныч, – спросил тут уметчик, затронутый несколько любопытством, –к чему ты это говоришь? Каким на тебе быть царским знакам?

– Эдакой ты безумный, – отвечал беглец, – уж того-то не догадался, к чему я это говорю! Ведь я не купец и не казак, так как тебе ска­зался, а государь ваш Петр Федорович!

Тут уметчик Еремина-курица испугался, что он принимал жильца за простого человека, однако ж, осмелился еще спросить:

– Да как же это я слышал, что государь помер?

– Врешь, – сказал беглец, – Петр Федорович жив, а не умер: ты смотри на меня так, как на него. Я был за морем и приехал в Россию прошедшего года. И услыша, что яицкие казаки приведены все в разоренье, так нарочно для них я сюда на выручку приехал, и хочу, если Бог допустит, опять вступить на царство.

Уметчик тут стал кланяться и просить прощенья, что обращался с ним попросту. Спустя несколько дней к уметчику приехал знако­мый казак Закладнов попросить лошади. Когда Закладнов седлал за плетнем лошадь, уметчик подошел к нему, и указывая на беглеца, который виднелся из сарая, спросил полушепотом:

– Что, Гриша, как ты думаешь об этом человеке? Какой он человек?

– Почему я могу знать, что он за человек, отвечал Закладнов.

– Вишь, – объяснял дальше уметчик с какою-то таинственной торжественностью, – вишь это государь Петр Федорович. Он говорит, что имеет на себе царские знаки и нарочно сюда на выручку к вам приехал. Он приказал тебе сказать, чтоб ты открывал о нем войско­вой руки надежным казакам.

Закладнов содрогнулся. Тут беглец-самозванец вышел из са­рая и сказал сам уже Закладнову:

– Что, Гриша, слышал ты от Ереминой-курицы обо мне?

– Слышал, государь! – поклонясь, отвечал Закладнов.

– Ну смотри же, Гриша, – говорил беглый самозванец, –рассказывай обо мне дома надежным людям войсковой руки, да смотри объясняй по тайности, так чтобы и жены ваши не знали, и берегитесь старшинской руки, чтобы как не проведали обо мне. Пришли ко мне сюда от войска человек двух нарочитых людей: я с ними поговорю и скажу им, что надо сделать.

Накормя Закладнова на дорогу завтраком, самозванец, еще раз провожая его сказал:

– Смотри же, Гриша, не забудь, пришли ко мне казаков, и сам с ними приезжай. Да проворь скорее!

– Хорошо, сударь, слышу! – отвечал Закладнов, и взялся за про­паганду пугачевщины.

Такие, между прочим, беглецы скрывались в прошлом веке в массе беглых и потом мало-помалу выдвигались на отчаянные подвиги или самозванства, или разбойничества, или религиозно-политической пропа­ганды. И вот выдвинулся из толпы таких беглецов, прошел через скиты старообрядческие знаменитый беглый казак зимовейской станицы, раскольник ветковский к иргизской, Емельян Иванов Пугачев. И с каким демократическим тактом начал он свое отчаянное дело! Из Польши, откуда вышел и первый самозванец, идет он прямо в при­уральское Заволжье, в этот необъятный, вековой притон, омут сбродного народа, куда стекались в XVIII веке самые отчаянные беглые, последние вольные, гулящие и голутвенные люди цикла и закалу Стеньки Разина, где скоплялись все элементы, вся накипь, наболь народного недо­вольства, и раскольничьего, и крепостного, и заводского, и проч. Беглец с могучей натурой идет к своим же сбродным беглецам, к яицким казакам, в которых тоже еще не охладел закал Стеньки Разина, закал, поддерживаемый теперь еще расколом. Давно эти сбродные, удалые, буйные молодцы старой повольничьей, ушкуйничьей породы сбе­жались на Яик. Сначала они тоже, подобно вольницам, дружинам Ермака Тимофеича или Степана Разина, удальством и разбоями про­мышляли по Каспийскому морю и по Волге. Потом, натешившись вдо­воль удалыми разбоями, в волю нагулявшись по широкому раздолью степи саратовской, по Волге и морю, решились наконец основать вольную оседлую общину: «собрався учинили совет» и предались под власть России при царе Михаиле Федоровиче. Им дана была «жалованная грамота на реку Яик с сущими при ней реки и притоки и со всякими угодьи от вершин той реки до устья». Они набрались беглыми всякого рода, вольными, гулящими людьми и образовали военно-демократическую общину. Демократическая воля в них до того была сильна, необуздана, что с 1721 года, когда они подчинены были ведению военной коллегии, до 1770 года, они непрерывно вели открытую, неуступную борьбу с ограни­чительными притязаниями начальства. Борьба эта достигла высшей степени разгара, когда в яицкий городок пришел Пугачев. Казаки раздели­лись тогда на две партии: на несогласных, или казаков войсковой руки, и на согласных, т.-е. сторонников старшин и правительства, или старшинной руки. Пугачев сразу понял силу и значение первой чисто-демо­кратической партии, и с нею-то пошел в поход. И зашевелился, за­двигался весь юго-восточный край империи, зашевелились русские и ино­родцы, затряслось все южное Приволжье и Заволжье, затряслись уральские заводы и зауральская Сибирь. Полетали возмутительные листы, мани­фесты, не многоглаголиво-красноречивые, а затрагивающие самое сердце и все вековые помыслы, желания и ожидания народа: «дарю волей и землей, и рекой, и травами, и морями, и хлебным провиантом, и крестом, и боро­дою, и свинцом, и порохом». И слова эти, как самая горючая, пламенная искра, просто производили пожар в сердцах народных. И пламя пуга­чевщины пылало. Крепостные, тяжко-податные, рабски-служебные, тяжко-чернорабочие основы империи заколебались. А буйные, давшие волю физиче­ской силе казаки говорили: «То ли еще будет, так ли еще тряхнем Москвой», т.-е. государством. И ужаснулось правительство. «Бог знает, чем все это кончится!» – говорила Екатерина. «Зло превелико, ужасно», – писал ей Бибиков: «Ух, дурно!.. Не Пугачев важен и не воры казаки, а важно общее негодование».

В самый разгар пугачевщины раз стоял в Москве на часах молодой солдат и пел такую песню:

Ох ты, батюшка. Ленбурх город!

Про тебя, Ленбурх, идет славушка,

Слава добрая, наречье хорошее,

Будто ты, Ленбурх, на крае стоишь, на крутой горе.

На крутой горе, на жолтым песке,

На жолтым песке, рассыпчатым,

На трех речушках, да на устьицах.

Да первая речушка течет Самарушка,

Другая речушка – Яик река,

Третья речушка – Урал река

По Урале реке живут казаченьки,

По Самарушке живут татарушки,

По Уралу гулял генерал-Пугач

Как во матушке было во каменной Москве,

Молодой-то солдат на часах стоит,

На часах стоит, себе речи говорит:

„Не дают-то мне, доброму молодцу,

Волюшку во Ленбурх сходить,

Во Ленбурх сходить, Пугача убить”.

Но в то время, как этот солдат, верный царю и отечеству до капли крови, или просто жаждавший только дать волюшку, разгул моло­децкой силе, удали, с таким порывом зарился Пугача убить, в то самое время толпы солдат убегали с часовой службы, из полков, даже из крепких тюрем. Издавна, с тех самых пор, как нача­лась в России рекрутчина, скиты и слободы старообрядческие, глухие провинциальные захолустья, даже помещичьи имения наполнены были беглыми солдатами и рекрутами. Полное собрание законов первой поло­вины и особенно первой четверти XVIII века наполнено указами о беглых солдатах и рекрутах. В первой четверти прошлого столетия из беглых солдат, драгун и рекрут образовались многочисленные «вооружонныя компании», к которым приставали беглые и крепостные люди. Солдат по сто, по двести и больше, верхами, с ружьями, в регулярном порядке разъезжали по многим уездам и грабили помещичьи имения. Леса напол­нены были большими скопищами беглых солдат, где они приставали иногда и к «разбойничьим компаниям». Там, в темной чаще лесов свети­лись по ночам огни: вкруг них сидели солдаты беглые, безпашпортные. Или собирались они, «сходилися на полянушку, на широкую». И старая, гремучая, завещанная бойцами Стеньки Разина песня раздавалась по лесам:

Ты взойди-ко, взойди солнце красное,

Обогрей ты нас, добрых молодцев,

Солдат беглых, безпашортных».

II

В начале восьмидесятых годов прошлого века пробирались по галицким лесам Костромской губернии трое беглых: солдат с кресть­янкой и крестьянин. Идя по лесу, они толковали что-то о пришествии и царствии антихриста, о гонении на христиан, о новой ревизии 1782 года, о спасенном пути, о бегстве от антихриста. Солдат говорил, а спутники больше слушали и тяжело вздыхали да крестились.

Крестьянин был беглый из пошехонского уезда. Его звали Егором Егоровым. Но откуда и зачем шел в лес этот солдат беглый, что за спутница с ним шла и чему он наставлял беглых странни­ков? спросим старожилов-староверов, и они скажут нам.

То был основатель согласия бегунов Евфимий, беглый солдат из переяславских мещан.

Тогда, во всех волжско-камских и северо-поморских городах мещанам, посадским, как мы отчасти видели, житье было худое, трудное. Безземелье, рекрутчина и подать, цеховая замкнутость и стеснен­ность труда – все это сильно, горько тяготило мещанство. Не имея мочи переносить это горе, негодуя на свое жалкое, податное и цеховое устрой­ство, мещане, вместе с крестьянами и купцами, тоже по большей части происхожденцами из мещанства и крестьянства, мещане, говорю я, поневоле уклонялись в раскол, составляли помимо цехов свои свободные, трудовые, общинные согласия. Дети их с ранних лет воспитывались таким образом уже в духе раскола, тем более что при отсутствии правительственных училищ и учителей для простого народа старообряд­ческие грамотники, наставники были почти единственными учителями мо­лодых податных поколений, ближе всех стояли к умственным по­требностям и понятиям массы народной. Вот и Евфимий, сын переяславского мещанина, с ранних лет научился беспоповщинскому толку от федосеевских наставников. Раз возбужденная, затронутая грамотой, учением, душа Евфимия уж не могла успокоиться на начатках мысли, знания; жаждала больше, рвалась дальше. Евфимий чувствовал непреодолимое влечение бежать. Такова участь большой части русских кресть­янских и мещанских самородков, начиная от Ломоносова до Коль­цова. Недаром и старообрядческий стих выражает эту жажду удовле­творения умственных потребностей:

Душа своей пищи дожидается.

Душе надо жажду утолить.

Потщися душу свою гладну не оставить.

Вот и Евфимий с жаждой уяснения затронутых в душе вопро­сов, в порыве пытливости, любознательности, в молодом увлечении и экзальтации религиозного энтузиазма, бежит из дома отеческого, из Переяславля Залесского, приходит в Москву и скрывается у старцев филипповского согласия, в то время только-что появившегося в Москве. Старцы его вновь окрестили и назвали Евстафием, научили его не мо­литься за государей, не повиноваться никаким властям, ни граждан­ским, ни воинским, ни духовным, отвергать всякую, как граждан­скую, так особенно солдатскую службу и проч. В Москве Евфимия поймали и отправили назад в Переяславль. Мещанское общество отдало его в солдаты. Но солдатская служба была не только тягостна для Евфимия, но и противна его совести. Он знал, как тысячи в его время уклонялись от рекрутчины, бежали от солдатской службы. Он знал и учение такого раскольничьего согласия, которое основано было беглым солдатом, знал учение филипповского толка, что солдатская служба – есть служба антихристу. И вот, Евфимий бежал из солдатской службы, опять пришел к своим в Москву. Федосеевская община преображенского кладбища в то время составляла центр управления для самой большой части областных, местных беспоповщинских общин, упра­влялась своими выборными попечителями: развивала, устраивала, чрез своих агентов-наставников, областные, местные общины. В этой общине Евфимий нашел приют, постригся в иноки и скоро назначен был наставником в поморской скит филипповского согласия. Здесь-то, в Москве он взял с собою последовательницу филипповского же толка, беглую крестьянку Тверской губернии, Ирину Федорову. И вот она-то была его спутницей повсюду. С ней Евфимий прибыл в поморский скит. Здесь в то время настоятелем был беглый сержант, некто Адриан. В бытность свою в Ярославле, он взят был полицией, как беспаспортный, и лишен монашеской одежды; но потом как-то увернулся от полиции и пришел в поморской скит. Евфимий с ним не поладил и рассорился за то, что он скрывал от братии бывший с ним в Москве случай. Ссора дошла до того, что Евфимий написал на Адриана жалобу старцам московского согласия. Те приказали ему повиноваться Адриану, как настоятелю поморского согласия. Тогда огорченный Евфимий ушел со своей Ириной из поморского скита опять в Москву для личного объяснения со старцами преображенской общины. Наконец, когда и здесь не нашел согласия со своим мнением об Адриане, крайне огорчился и отправился с Ириной Федоровой в Ярославскую губернию. В это-то время, после всех страннических переходов, в душе Евфимия окон­чательно созрела мысль – начать в народе свое учение, устроить свою пропаганду странствующих наставников, основать новое согласие бегствующих, странников, бегунов. Он стал проповедовать, сначала в самом городе Ярославле, а потом и переходя из села в село, что со времени патриарха Никона и царя Алексея Михайловича зародился в великороссийской земли антихристов порядок, что Петр I есть главный, последний рог двурожного зверя, главный нововводитель антихристова порядка: ревизии душ, разделения людей на чины и сословия, неравномерного разделения земли между людьми и проч., что с 1742 года, со второй ревизии истинная христианская община сохранилась только в беглых от ревизии; что воинские и гражданские власти образы зверя, обладающие человеческими душами и т. д. «Бегство, странство, выводил от­сюда Евфимий, – вот один спасенный путь от зверя-антихриста, от его властей, от всего его царства. Бежать и бежать остается христианам не только от всякой службы, от податей, от ревизской записи в список подданных антихриста, но и от отцов, матерей, братьев, сестер и сродников! Такие начала религиозно-политического отрицания, семена нового согласия, посеял Евфимий в городе Ярославле, в деревне Малышевой Ярославского уезда, и особенно в селе Сопелках, в четырех верстах от деревни Малышева. Таким образом положил начало про­паганды бегунов, приобрел несколько странствующих наставников, и сам, с крестьянкой Ириной Федоровой и с крестьянином Егором Егоровым, пошел показать на деле пример бегунства, странства.

Вот кто был тот беглый солдат, что с двумя спутниками про­бирался по галицким лесам Костромской губернии. Он шел со стран­ницей Ириной Федоровой, и с пошехонским крестьянином в галицкие леса для того, чтобы там основать скит, убежище для нового согласия, и буде можно, положить начало прочному устройству общины бегунов. Там они расчистили из-под леса место, поставили общую келью и поселились в ней. Там, в тиши, Евфимий обдумывал основные мысли своего «лицевого апокалипсиса» и «цветника».

Так тихо, неведомо для правительства, для вельможества екатери­нинского времени, для архипастырей, желавших уничтожить раскол, для полиции, жестоко и обирательно преследовавшей его, так неслышно, невидимо возникали новые и еще боле, чем прежде, демократически-оппозиционные согласия раскола. В глуши провинциальных захолустьев, в глуши лесов, беглые солдаты и крестьяне думали свою думу, по мерке, по кругозору своего практического и религиозного смысла. Так возникало и согласие бегунов. Сейчас мы изложим основные начала учения Евфимия, а затем – и всех бегунов. Но пока Евфимий пребывает в лесу и обдумывает свой «цветник», дума наша невольно останавли­вается и углубляется в общий смысл народных событий, ознамено­вавших семидесятые и восьмидесятые годы прошлого столетия.

В то время как в высшем, образованном классе народа, не­ведомо для крепостных и податных масс, замышлялась аристократи­ческая попытка Панина и Дашковой, и подготовлялась или начиналась уже борьба мистико-идеалистического направления Новикова и его обще­ства с материально-отрицательным направлением, в то время и в массах простого, податного народа видим тоже двоякого рода движения. Одно движение, могучей физической силы, вышедшей из терпения, непосредственно-натуральное буйное движение накипевшего, наболевшего в сердцах народных антагонизма и недовольства, – это просто рьяный, сбойчатый, мятежный порыв несносно-сдержанных могучих сил на­рода к выходу из-под векового гнета: это пугачевщина. Другое движение тихое, духовно-нравственное, мистико-идеалистическое. Это болезненное выражение угнетенного, наболевшего сердца, духа народного, выражение страдальческих чувств народа крепостного, порабощенного, оставлен­ного самому себе, без просвещения, без цивилизации; экзальтация больных сердец, мечтания и грезы больных, разгоряченных, экзальтированных фантазий. Это общество людей божиих, селивановщина, и вообще все так-называемые мистические пророчествующие секты.

В Петре III, как мы уже сказали, крепостные крестьяне видели почему-то своего искупителя, освободителя от крепостного ига. Разно­сились в то время даже толки, будто Петр III уж и дал указ о свободе, да его скрывают от народа, и что народ сам должен на­чать дело освобождения, и тогда указ будет объявлен. Движения и начались в 1762 году. Но ничем и кончились. После Петра III всту­пила на престол Екатерина II, а манифеста о свободе крепостного на­рода не бывало. Вместо того вышла при Екатерине жалованная грамота только о вольности одного дворянства. Надежды масс народных на Петра III, на свободу и льготы жестоко обманулись...

Но угнетенные, крепостные массы народа не отчаялись в своих надеждах и мечтаниях. Скоро явились между ними, под именем Петра III, свои, самозванные провозвестники свободы. Одни мечем воз­вестили о народном ожидании воли и льгот: другие мистико-идеалисти­ческой пропагандой пророчили про искупление, освобождение народных душ. Пугачев, назвавшись Петром Ш, поднял общее движение податных, крепостных и служилых масс народных. А рядом с пуга­чевщиной, под тем же знаменем, совершалось другое движение к искомой, вожделенной свободе, движение духовно-нравственное. Кондрат Селиванов, или по другим известиям, Иванов, крестьянин Орловской губернии, также под именем Петра III шел за свободу, но не с ме­чем, а с пророчественной проповедью об искуплении, освобождении душ народных. Он не обещал народу материальных благ, земель, вод и т. д., не давал в руки, как Пугачев, «пороху и свинцу», но призывал к открытому восстанию. Отрицая церковно-библейский буквализм и православно-восточную обрядность, он, сообразно с естественно-мифологической настроенностью народного миросозерцания, шел путем мифической мистико-идеалистической пропаганды, в символических образах возвещал свободу духа, совести, человека, народа. Проповедуя о воскресении душ. он ободрял дух народный, забитый, деморализованный, будущим оживлением его во времена свободы, внушал веру в это оживление, ожидание его, стремление к нему. Возвещая искупление, освобождение душ, Селиванов внушал веру в свободу, которая рано или поздно должна настать для рабского народа, возбуждал стремление к ней. Вместо вооруженной силы, вместо «конных и пеших полков», он собирал по всем странам кавалерию духовную, общество его после­дователей, готовившихся к будущей свободе, воодушевлявшихся мистико­-идеалистической экзальтацией в коммунистических собраниях, безотчет­ными, беззаботными, даже веселыми пророчественными песнями об искуплении, освобождении и воскресении душ. Сам он считался полковником этой духовной кавалерии, которая иначе называлась кораблем духовным, в котором он был кормчим. В мифическом образе бо­гатыря или полковника силы духовной представляет Селиванова песня людей божиих:

У нас было на сырой земле

Претворилися такие чудеса;

Растворилися седьмые небеса.

Сокатилися златые колеса,

Золотые, еще огненные

Уж на той колеснице огненной

Над пророками пророк сударь гремит,

Наш батюшка покатывает,

Утверждает он святой божий закон

Под ним белый храбрый конь.

Хорошо его конь убран

Золотыми подковами подкован

Уж и этот кон не прост

У добра коня жемчужный хвост

А гривушка позолоченая,

Крупным жемчугом унизанная

Во очах его камень маргарит

Изо-уст его огонь-пламя горит

Уж на том ли на храбром на коне

Искупитель наш покатывает,

Он катает со златыми ключами

По всем четырем сторонушкам,

По иным землям французским,

Французским и иркутским.

Набирал полки премудрые –

Кавалерию духовную

А теперь то, други милые,

Прикатилось красно солнышко,

Во северну сторонушку,

Во северну, во питерскую.

При батюшке, искупителе,

При втором спасителе

Душам нашим воскресение.

Уж стал наш батюшка родной

Государь наш полковник дорогой

Своими полками полковать, и проч.

………..

Спешит батюшка, катает

Он со страшным судом,

Со решеньем и прощеньем,

Со златыми со трубами

С богатырскими конями

……….

Не помогут мои други

Сего свету вам князья,

И цари-то все земные

Поидут они под землю,

И накроет их земля.

Что горючия каменья

За их к верным нераденье.

Ваша воля, ваша власть.

Что угодно, то устрой.

Глубоко задумаешься, и разгадать не можешь, что за тайна русского народа, судьбы народной высказалась в этих странных исторических метаморфозах или персонификациях народного духа. Снизу, из масс народных, выходили целые полтора столетия, самозванцы-цари, по харак­теристическому выражению летописи XVII века, играли царем, и во имя свободы, льгот материальных, житейских, магически увлекали массы, громко заявляли о массе народной перед всей Россией, будили, пугали всех. сильно занимали царей и правительство; податные, крепостные, служилые массы крестьянства, которых почти вовсе невидно, не слышно было в истории со времен Стеньки Разина, вдруг и громко выступают на сцену истории, ворочают целым краем империи, идут со своим самозванным царем – беглым казаком-раскольником, и ужасают правительство! С другой стороны, опять почти целое столетие, являются другие самозванцы – христы, пророки, искупители, освободители, пастыри, учители и проч., и отрицая многие библейские книги, византийские или православно-восточные предания, отрицая великороссийскую церковь с ее иерархией, священниками, с таинствами, проповедуют свои свободные религиозные мнения, распространяют демократизм и религиозный и гражданский, под знаменем религии христовой, православной и также силь­но затрагивают церковь православную и духовное правительство! Да что-нибудь да значат в истории народной, в развитии духа и миpocoзерцания, стремлений и идеалов народных, что-нибудь значат такие чудовищные явления, как пугачевщина, христовщина, селивановщина, самозванство политическое и самозванство религиозное...

В то время как массы находились в таком хаотическом движении, когда и пугачевщина не завоевала им воли, и мистико-идеали­стическая, мифически-пророчественная селивановщина не облегчала земной, ежедневной, денно-нощной, злой неволи, – в это время возникло согласие бегунов. Оно пе заносилось, как селивановщина, за седьмые небеса, не носилось на колесницах огненных по облакам, не мечтало о та­инственном воскресении и искуплении душ, как мистические, пророчественные секты. Оно прямо и твердо стало на землю, даже говорило о владении землями, реками и усадьбами в пользу народа. Оно указывало податным, крепостным и служилым массам путь спасения не отвле­ченный, не мистический, а чисто земной, и притом уж указанный на­родной историей путь бегства, странничества, скрытия. Бегство и скрытие было уже фактическим, действительным самоосвобождением от вся­ких сдержек и тягостей житейских и политических, домашних и общественных; было не словесным и не мистико-созерцательным, а реальным, практически-жизненным, деятельным, демократически-оппозиционным отрицанием всякой крепостности и помещичества, и ревизской, и казенно-податной, и церковной; было фактическим, действи­тельным самоисключением из списка подданных крепостных, податных и служилых рабов империи и сынов церкви. Равным образом, не надеясь, подобно пугачевщине, разом тряхнуть Москвой, ниспровер­гнуть ненравившийся политический и церковный порядок, согласие бегунов возвестило принцип постепенного и постоянного, личного и обще-согласного отрицания этого порядка бегством от него, принцип посте­пенной подготовки простого народа к политической борьбе, посредством странствующей пропаганды, странствующих наставников масс народных. «Браться подобает с антихристом, – говорили бегуны, – но до вре­мени открытой брани с ним браться нельзя, а подобает только браться противлением его воле и неисполнением его законов; а когда придет время открытой брани, тогда всяк, иже убиен будет, получить венец, какой не получал никто из мучеников». Таковы главные, общие стремления бегунов.

С таким учением выступил на путь пропаганды и сам Евфимий, основатель согласия бегунов. Своими сочинениями он первый положил основание и догматике их. Через два года Евфимий с Ириной Федо­ровой возвратился из костромских лесов в Ярославль, и снова начал распространять и утверждать свое учение и согласие. В то же время, для руководства, изложил основные пункты своего учения в письменных сочинениях. В 1784 г. он издал лицевой апокалипсис с карти­нами и со своими толкованиями. В картинах этих он наглядно для простого народа изобразил свое учение: антихрист с короной у него означал верховную власть, лжепророки антихристовы, изображенные в лицах, означали духовную и гражданскую власть, служащую антихристу. Незадолго перед смертью Евфимий написал Цветник. Здесь он до­вольно подробно изложил свое учение – сущность и основание согласия бегунов. В 1792 году Евфимий умер в Ярославле, в доме купчихи Пастуховой, и похоронен был по странническому обычаю в ямском лесу. С тех пор последователи согласия бегунов каждый год, в день смерти Евфимия, служат панихиду за упокой его души.

Изложим теперь сущность учения Евфимия, на основании его «Цвет­ника».

С 1666 года, учил Евфимий, настало в российском государстве царство антихриста. Патриарх Никон лжепророк антихриста, имя его Никита, или по-гречески Никитос (50, 8, 20, 8, 300, 10, 70, 200=666)³, означает число зверино 666, знаменующее имя антихриста. С 1666 года священнослужители суть демоны, демонские телеса, уста зверины: ду­ховная власть служит антихристу; новопечатные книги, как то – псал­тырь, евангелие, соборное деяние, жезл, скрижаль, увет, пращица и другие, суть учение дьявольское.

«Царь Алексей Михайлович, – говорит далее Евфимий, – был первым рогом двурожного зверя, последним же рогом был сын его Петр I». На Петра I Евфимий, как и все другие расколо-учители федосеевские, филипповские и другие, излил всю горечь своего недовольства и учения. «Петр I, – пишет он, воцарился антихристом в российском государстве. На римском языке император пишется иператор и заклю­чает в себе число зверино. В сем гордостном князе мира сего за­ключается быть первый тейтан, презлейший и преисподний бес. Все повинующиеся императору антихристу заклеймены его печатью, отрицаются Христа и предаются дьяволу. Петр I есть чувственный антихрист. Все его повеления ложны, законопреступны и богопротивны. Обложив денеж­ным окладом православных, он записал их в еретики. Чув­ственные бесы, посланные антихристы учинили народную перепись, наз­вали православных раскольниками и обложили их двойным денежным окладом⁴. Бесовские полки, воинские и гражданские власти, исполнили царские указы от 8 февраля 1716 и 2 марта 1718 годов».

Особенно достойны внимания нападки Евфимия на следующие реформы и нововведения Петра I. «Он, – говорит Евфимий, – уничтожил до конца древние остатки благочестивых обычаев, возобновил, на место их, языческие поганских вер обычаи, как-то: бритье бороды, народные пе­реписи, разделение человек на разные чины, размежевание земель, рек и усадеб, завещая каждому наблюдать свою часть, а другому не дав ни­чего; учреждение цехов и гильдий и введение разных богопротивных из латинских и немецких стран установлений, чем восстановил он междоусобную брань, свар и бой.

Со времени Петра I, – учил далее Евфимий, – царская власть – икона сатаны; все, повинующиеся царской власти, кланяются иконе сатаны. Воинские и гражданские власти антихриста нынешнего времени суть образ зверя, чувственные бесы, иконы сатаны, обладающие душами че­ловеческими, принуждающие в погибельную ересь, укрепляемую царями и князьями века сего».

Из всего этого взгляда и учения Евфимий выводит свой основной, главный догмат о необходимости спасаться бегством от антихриста и всех его властей и порядков. Проклятиями грозил он тому, кто не будет противиться власти антихриста и спасаться от нее бегством.

Малосодержательно, голословно и даже пустословно учение бегуна Евфимия, но и оно послужило плодотворным семенем для последующего развития историко-демократической догматики бегунов. С тех пор оно породило несколько религиозно-политических сочинений бегунов, которые дальше будут рассмотрены по порядку. Как ни пустословно было учение Евфимия, но для массы народной оно было вполне доста­точно убедительно. Умы и сердца народные оно за живое затрагивало. Массе не нужно было многословное изложение близких ее сердцу и опыту предметов, не нужен равным образом и тонкий, отвлеченно-теоретический анализ. Массе, в насущных вопросах в жизни, нужны только положения, указания. Нужно только задеть, указать, выставить па вид те вопросы или факты, которые народ на себе испытал, тяжко прочувствовал, прострадал – и этого достаточно, чтобы увлечь массу народную. Таково было и учение Евфимия бегуна. Одним основными догматом о бегстве от всего тяготящего в государстве, об отречении от всех властей и их предписаний и требований, о самоисключении, самоосвобождении посредством бегства из списка подданных, крепостных, податных, служилых империи – одним этим всеобъемлющим догматом Евфимий магически увлекал народ, и без того склонный к бегству от разных тяготящих условий, замыкающих, удушливо-теснящих обстановок горемычного быта.

Услышав такое, за живое затрагивающее учение, крестьяне, ме­щане, купцы, солдаты, недовольные своими бедственным угнетенным положением, толпами устремились в бегство, в согласие бегунов. Горько-думная житейская искушенность, горько прочувствованные, горько прожитые тяготы, горе жизни, несвободного труда, трудного семейного прокормления, подати, рекрутчины, фабричной и заводской бесхозяйственной замкнутости, помещичьего ига, чиновничьих нападок, обид и грабительств, цеховой и гильдейской закрепленности, безземельного тяжелого приобретания средств жизни и казенных уплат, – все это разом за­тронуто было учением Евфимия и согласия бегунов. Все это и прежде так и наводило само собою на мысль, что бегство, отрицание на деле всего того, что тяготит жизнь – единственный путь спасения и свободы. Крестьянину, с которого вымучивали подушную подать, или которого теснил помещик, становой, шел в бегуны. Сын крестьянина, мо­лодой, работящий парень, только что хотевший жениться или уж и женившийся, только что обзаведшийся избушкой, хозяйством, и вдруг, наездом военной команды, отторгнутый от дома, забритый в рекруты, бежал в бегуны. Мещанин, записной замкнутый раб цеха, едва кормившийся своим кругом стесненным ремеслом, только что едва смогший уплатить выдавленную подушную подать, и ждавший рекрут­чины, бежал в бегуны. Купец, своим потовым трудом наживший капиталец, из крестьян записавшийся в купцы, в гильдию, кругом испытывавший придирчивое обирательство, сверх пошлин придирчивое насильственное закрытие лавок, торга, безгласный в шестигласной думе, раб гильдии и чиновничества, до освобождения купечества от ре­крутства долженствовавший за себя поставить рекрута, терпевший от начальников и военнослужащих чинов ругательства, побои и проч., ку­пец этот записывался в бегуны мирские жиловые и становился сам покровителем, пристанодержателем странствующих бегунов, помощником их пропаганды. Солдат, оторванный от родины, от жены и детей, из далекой губернии, солдат бежал в бегуны. Одним словом, согласие бегунов возвестило, открыло широкий, просторный путь для всех угнетенных крепостных, податных, чернорабочих и служилых классов народа.

А какой простор открыло согласие бегунов молодым кипучим натурам; удалым буйным молодцам! Все, что сдерживало жизнь, да­вило широкую грудь молодца – все бегунство сбрасывало. Из душной мастерской или фабричной он бежал бегуном в лес отдохнуть свежим воздухом.

Я сокроюсь в лесах темных,

Водворюся со зверями,

Там я стану жить...

Там приятный воздух чист,

И услышу птичий свист.

Нежны ветры тамо дышут

И токи вод журчат.

Крушило горе, давила кручина молодца, – он бежал бегуном в пустыню.

С горя, со кручины,

Я пойду же разгуляюсь,

Во прекрасной во пустыне,

Моя матушка вторая.

Ты прекрасная пустыня

Приими меня пустыня

Со премногими грехами,

Со горячими слезами

Принимает же пустыня

На свои-то белы руки,

Яко мати свое чадо ..

И отвещаеть мать-пустыня

Архангельским своим гласом

И ох ты, гой еси, младой юношь!

Тебе в келье не сожити,

Черна платья не сносити

У меня же во пустыне

Нету сладкие-то пищи,

У меня же во пустыни

Нету пития медвина,

У меня ли во пустыне

Нету светнаго-то платья.

У меня ли во пустыне

Нету светлыя палаты,

У меня ли во пустыне

Теб не с кем слова молвить,

У меня ли во пустыне

Теб не с кем разгуляться.

Что возговорит младый юношь:

Ох ты матушка, вторая,

Ты прекрасная пустыня

Прими меня к себе жити

Мне-ка сладкая-то пища

Мне гнилая-то колода,

Мне-ка пития медвина

Мне горька вода болотная,

Мне-ка цветное-то платье

Эта черна схима,

Мне-ка светлая палата

Эта мала хата,

Мне-ка слово-то промолвить

С тобою же пустыня.

Я пойду же, разгуляюсь

По зеленой по дубраве.

Отвещает мать-пустыня

И архангельскими своим гласом:

Ой, ты юношь, как стоскуешься, младой,

Придет тогда весна красна,

Налетят тогда с моря пташки,

Горемычные кукушки

И оне станут куковати,

Жалобы станут причитати,

А ты станешь слезно плакать …

Не утешила юношу пустыня. Тяжело, несносно было молодому юноше сидеть в темной, душной келье монастырской. Тяжел, противен был монашеский, послушничий подрясник. Несносен был отеческий деспотизм игумена. Молодой инок сбрасывал черный подрясник, и бежал бегуном из монастыря.

Една сосенка стоит,

А под сосенкой при той

Молодой инок лежит.

Ничего не говорит

Токмо плачет как река,

Что пришла к нему беда, беда не малая,

Что игумен гнев имел,

И собором он смирял

Не нечаянно пришла

Нестерпимая беда

Куда же мне и детися,

Ой лучше разгулятися.

Как, идти мне в монастырь

И прощения просить?

Не хочу я у них жить.

Приезжали к судьям,

Объявили мой побег,

Что я тайно у них убег

Вы прощайте, мои други,

Певцы славны-крылошане

Не хочу я у вас жить,

Со всеми с вами я прощусь

И на веки разлучусь.

Прощай, славный монастырь.

Не хочу я в тебе жить

Находился человек в состоянии мистической экзальтации, мучил его страх смерти и ответственности за грехи: он бегуном предавался подвигу странства. Он пел:

„Ничто же может воспретити,

От странства мя отлучити

Пищи тако не алкаю,

Странствоваться понуждаюсь.

Не так, жаждою смущаюсь,

Скитатися понуждаюсь

Всему миру в смех явлюся,

Токмо странства не минуса

Бежи, душа, Вавилона,

Постигай спешно Сиона,

Тецы путем к горню граду,

Плачи, душе, о том време,

О греховном своем бреме,

Како будешь отвещати,

На суде страшном предстати

Уже час дне сокращается.

Смертный час, приближается.“

И не только давало исход всем недовольным согласие бегунов, но и возводило в демократический догмат горьковатые выводы народной горемычной жизни и вековой искушенности и практики. Подданные, крепостные, служилые массы народа, горьким опытом своим. путем своей вековой жизненной практики невольно сами собой доходили до тех жизненных выводов и учений, до каких и лучшие, просвещеннейшие умы того времени доходили путем науки, теорий, рациональных соображений и идей. Таким практическим саможизненным путем, по непосредственному опыту, массы дознавали многие политико-экономические истины, и саможизненно, фактически, страдальческим исповедничеством, путем горьких протестаций, выразили эти истины, основали особые согласия, пропаганды для уяснения дальнейшего развития и распространения этих истин. Их самородки-наставники, даровитые начи­танные грамотники, только откликнулись на горько-жизненный вопль и стон податных, крепостных, рабочих и служилых масс, и пошли проповедниками многих таких идей, которые в то время зрели и в науке, и в лучших государственных умах. Укажем для примера две-три таких идеи Евфимия бегуна.

Вот, например, Евфимий восстал против учреждения цехов и гильдий. А кто из образованных людей не знает, что против цехов воору­жался и такой знаменитый государственный человек, как Тюрго! А у нас не вооружался ли против цехов и гильдий знаменитый Мордвинов. Вот что он писал об этом: «Узаконяемое где-либо от прави­тельства разделение упражнений человеческих во все времена и от всех народов, опытами дознаваемо было за главнейшую препону к народ­ному обогащению, да и в самом деле дозволять одному промышлять тем, другому другим, не есть ли тоже самое, что предписывать пределы уму и деятельности человеческой: учреждать частную каждого пользу, ему одному могущую быть известною, теснясь волею, обстоятельствами изменяемую и зависящую от обладаемых каждым способом действия, соделывать постоянными частные упражнения, когда все вокруг чело­века изменяется и не удерживается в постоянстве ни естественным ходом вещей, ни правительственными законоусилиями? Не есть ли тоже самое, что дозволять одному употреблять ноги свои, другому руки, третьему ум и подвергать наказанию за малейшее отступание от узаконенного разряда, сколько бы он ни стеснителен был для личных каждого польз. В России разделение на гильдии учреждено было, между прочим, с намерением извлечь из того казенный доход; но как по приведенным здесь основаниям всякое разделение останавливает успехи народ­ного обогащения, то можно утвердительно сказать, что доколе у нас тор­говля и внутренняя промышленность не получат совершенной свободы с предоставлением заниматься оными всем сословиям народа, без вся­кого различия и без всякого со стороны правительства участия и притязания, до тех пор Россия не достигнет цветущего состояния» и т. д. Мордвинов доказывает вред для торговли, промышленности разделения на цехи и гильдии торговцев и ремесленников. В статистике Кольба тоже справедливо сказано о наших цехах и гильдиях: «Цеховые учреждения в России обратились прямо в стеснения для промыслов... Реме­сленные управы для усиления ремесленных сборов простирали свои тре­бования о записке в цехи не только на домашние заведения или малые фабрики, содержатели которых вовсе освобождены от взятия гильдейских свидетельств, но и на фабричные и заводские заведения, снабженные льготными свидетельствами и даже непризнанные фабрики, под тем предлогом, что на них работа производится ручным способом, и что есть цехи одинакового с ними названия. Они произвольно размно­жали число цехов и без разбора применяли к ним нисколько несходные производства⁵ не только ремесленные, но и фабричные, ста­раясь включить в круг своего ведения всю мелкую фабричную и завод­скую промышленность. Мелкий фабрикант, попавший однажды в цех, с трудом уже может выбраться из него и поступить на фабричное положение, расширив производство, тем более что получение свидетель­ства на звание фабриканта или заводчика сопряжено со сложными фор­мальностями и потерей времени. Притом цеховые формальности, отвлекая рабочих от дела, затрудняя хозяев, служат поводом к явным неудовольствиям и спорам... Гильдии имеют не только материальное, но и нравственно вредное влияние на торговлю и на торговцев. Ограничивая размерами объявленного капитала деятельность каждого торговца, опре­деляя ими их право и значение, они, во-первых, удаляют многих чест­ных и способных людей с торгового поприща, закрывая, например, для них заграничную торговлю; во-вторых, приучают купца смотреть на свое ремесло только как на средство добывать всеми возможными пу­тями деньги; подрывают всякие нравственные основы в этом сословии и всякую сословную гордость и честь; делают из купца, по выражению «Вестника промышленности», «мешок с золотом», которому воздаются почести до тех пор, пока на нем есть ярлык, свидетельствующий о богатстве этого мешка; притом почести, сообразные с цифрой, выста­вленной на ярлыке. Наконец, гильдии, по крайней неравномерности на­лога, стесняют чрезмерно мелких торговцев и чрезмерно облегчают больших ко вреду малых. Отсюда происходит неравномерность: купец, торгующий по 3 гильдии с капиталом 3,000 р. и получающей па него 20% (600 р.), отдает 1/4 или 25% своего дохода; тогда как купец 1 гильдии, торгующий на 300,000 р. и получающий дохода 10%, или 30,000 р. с., платит с него только 2%.

Далее бегун Евфимий восстает против разделения человек на разные чины. Это нападки ла табель о рангах или на чиновную иерархическую градацию и разделенность народа, и вообще на сословное разъединение земства. Если в наше время начала гуманности и реформы уничто­жили бесконтрольность и самовластие, то не так было в то смутное время. Податные, крепостные и вообще простые массы так называемого в прошлом столетии подлого народа, испытали весь гнет, все сте­снительное преобладание над собой высших сословий – военного офицер­ства и генералитета, духовного сословия – церковной иерархии и чиновни­чества. Печальный результат сословного устройства – антагонизм со­словный – в эпоху Евфимия-бегуна выразился болезненно и страшно в пугачевщине.

При Екатерине II, в то время, когда жил бегун Евфимий, нача­лось и генеральное размежевание земель, но производилось дурно и чрез­вычайно медленно. Народу, не терпевшему в то время ревизии душ, народ­ного описания, и межевание, расписание русской земли казалось нарушением его исстаринных земских прав.

В ревизии душ народ сразу понял нарушение права общин в деле народных переписей, прикрепление свободных крестьян и общин не только к государству, но и к личности помещиков, понял лишение крестьян воли.⁶ В старой России право землевладения было общенародное, общинное и личное. Не только крестьяне и сельские общины, слу­жилые люди, но и гости или купцы и посадские, монастыри, церкви, вла­дыки, священно и церковнослужители, все имели право владеть землей. С XVIII века, когда земля окончательно обращена была в крепостную собственность империи, короны и дворянства, для прочих классов народа чрезвычайно затруднено и даже невозможно стало землевладение. И купить земли не все имели право. Отсюда произошли разные безземельные классы народа: мещане, литераторы, художники, ученые и т. п. Если они не принадлежали к высшему дворянству и были без средств и связей – им крайне трудно и даже невозможно было приобрести землю, хотя бы они тоже были личные дворяне. Отсюда большая часть городских жите­лей, не имея постоянного, верного источника жизненных средств, с трудом могла приобретать насущное обеспечение. В особенности, как мы видели, мещане страдали и доныне страдают от безземелья. Понятно после этого, почему именно беглый мещанин Евфимий восстал против лишения земли.

III

Основанное Евфимием согласие бегунов быстро распространилось почти по всем великорусским губерниям и в Сибири. Оно открыло податным, крепостным и служилым массам народа новый, широкий путь противо-церковной и противоправительственной оппозиции, стало своеобразным и сложным наростом и скопленьем новых, народных оппозиционных элементов. Перечисляя первых последователей согласия бегунов, мы видим в нем, как и во всех прочих согласиях рас­кола, опять все крестьян, мещан, купцов, преимущественно происхо­дивших из крестьян, или бывших с ними в родственных, либо торговых связях, и солдат-дезертиров.

Исходными пунктами согласия бегунов были: село Сопелки, на берегу Волги, в пятнадцати верстах от г. Ярославля⁷, и деревня Малышева в четырех верстах от Сопелок. По смерти старца Евфимия, ученица его Ирина Федоровна поселилась в Сопелках у крестьянина Петра Семе­нова Крайнева, и вместе с ним продолжала дело Евфимия. Сначала она окрестила в странническое согласие самого Крайнева, переименовав его Севастьяном, и родственника его ярославского купца Полетаева, происходившего из крестьян села Сопелок и женившегося на дочери Край­нева. Потом окрещены были Ириной Федоровой жители села Сопелок: крестьянин Яков Яковлев и купец Филип Курочкин с матерью и женой, проживавший в селе Сопелках. В 1812 году бежал из Яро­славля, по научению Крайнева, мещанин Михайло Федоров Чагрин, поселился в селе Сопелках у Крайнева и был им перекрещен в согласие бегунов, под именем Мокея. Этот Чагрин странствовал в продолжении двадцати пяти лет, в 1836 году был пойман в деревне Исакова, в вотчине графа Киселева, и по суду приговорен к ссылке в Закавказский край за непризнание царя, за дерзкие выражения против церкви и Правительства и за бродяжничество. Но обманом вывернулся из острога, и снова сделался ревностным проповедником учения Евфимия. Он, Егор Егоров, ученик Евфимия, и Севастьян Крайнев стали главными распространителями толка бегунов в Ярославской губернии. Скоро явилось и много других наставников по обеим сторонам Волги.

Под влиянием этих и других учителей страннический толк распро­странился в самой большой части ярославских сел. Например, в приходе села Сопелок это учение принято было в деревне Ярцеве – вот­чине Кокошкина – и в деревне Алексеевой –Арнаутова. Из Сопелок, по правой стороне Волги, учение бегунов распространилось преимущественно в следующих селениях: в вотчине Мятлевой, что в восьми верстах от села Сопелок, в деревнях: Голенищеве, Кочаеве, Тимохине, Борисове и Телищеве, где оно смешалось с федосеевской сектой, во всем красносельском приходе, в котором господствующая секта – филипповщина. Село Красное находится близь границ Костромского и Нерехтского уездов, в сорока-пяти верстах от г. Ярославля. В приходе этом появились бегуны в следующих селениях: в вотчине графа Киселева – в селе Красном, в деревнях: Исакове, Лобастове и Ускове; в вотчине графа Мамонова – в деревнях: Юрьевской, Петракове, Гридине, Мигачеве; в вотчине Хомутова и Лукьянского – в деревнях: Ченцове, Кстове, Иванов­ской; в вотчине Толбучина – в деревне Мячкове, в приходе села Нового; в вотчине Ольхиной – в деревнях: Гашках, Дубках, Борисове, Тимонове и в приходе села Туношны – в вотчине графа Воронцова. Группа дере­вень, находящихся на правой стороне от дороги из села Туношны в город Нерехту, и составляющих приходы сел Высоцкого, Сеславина и Михайловского представляют особый пункт сопелковской пропаганды бегунов. В этой местности странническое учение особенно распространено в вотчине генерала Кокошкина, в деревне Торговцовой и князя Юсупова, в деревне Облезцове, в которых все жители занимаются пристанодержательством; точно также в деревне Измайловой, вотчине того же князя Юсупова; в деревне Федоровой – вотчине Кокошкина; в деревнях Погорелке и Мутовке, вотчине Сорохтина; в деревне Скородумке, вотчине Хомутова; в деревне Шарупиной, вотчине Осокина, в селе Сеславине, Комаровского; в селе Бурмакине и в деревне Щипцове, вотчине Ворон­цова. Наконец, по той же линии, учение Евфимия распространилось в казен­ной кобыльской волости, преимущественно в деревнях: Дудкине, Харлове, Докукине, Жилине, Рыкове, в селе Вышеславском, в деревне Прошенине и др. По левой стороне Волги учение сопелковской секты распространи­лось в Ярославском уезде до самых границ Даниловского и Романо-Борисоглебского уездов, в деревнях прусовского прихода, находящихся против села Сопелок, на противоположном берегу Волги: в деревне Филимонове, вотчине Перепелкина; в деревне Терентьевской, вотчине Патрикиева и Семеновой, вотчине Ханыкова; в вотчинах Васильева и Вла­сьевой, в деревнях прихода Городиц: Борках, Неверове, Ивановской и Бичетникове; в вотчине Кутайсовой, в приходе села Печелок, особенно в деревнях Вахрушеве и Игнашине; наконец, в деревнях казенной Григорьевской волости и в вотчине графа де-сант-Антуан-Обрезкова, преимущественно в деревнях Дудкине, Скоморохове, Бычкове, Островках, Аграфенине, в селе Гавшинках, в дер. Юркине и других.

Так в одном Ярославском уезде, в первом стане до восьмидесяти трех сел и деревень стали приютом согласия бегунов. Судя по этому, можно отчасти представить степень распространения его и в других уездах и станах Ярославской губернии.

Из того же села Сопелок учете бегунов проникло в Костром­скую губернию. Начатки его там посеяны были уже отчасти самим Евфимием. Потом около 1812 г. прибыли в село Сопелки из села Красного Костромского уезда, вотчины князя Вяземского, беглые расколь­ники филипповской секты – Родион Михайлов с отцом своим Михайлом Тихоновым, и были крещены и приняты в согласие бегунов Мокеем Федоровым. В 1824 г. прибыл в Сопелки из Костромской губернии крестьянин села Сидоровского, Кинешемского уезда, по отцу Андрианов, был крещен наставником Родионом Михайловым и по начитанности скоро сам сделался наставником. Спустя несколько вре­мени туда же прибыли из костромского села Красного две женщины, Авдотья и Анна, для узнания учения Евфимия. После беседы и совещания с сопелковскими старцами они пригласили к себе в Костромскую губернию наставника Михайла Андреева. При помощи этого учителя, в корот­кое время, они увлекли в странническое согласие много селений около села Красного, что в тридцати пяти верстах от Костромы, и около заштатного города Плеса: целые семейства, поголовно, сманивали они в новое согласие. Таким образом, учение Евфимия быстро распростра­нилось по уездам Костромскому, Нерехтскому и Кинешемскому.

Из Нерехтского уезда согласье бегунов проложило себе дорогу во Владимирскую губернию. Здесь оно преимущественно распространилось в Шуйском уезде и дошло до знаменитого села Иванова. Далее, учение Евфимия простерлось вниз по Волге, в Нижегородскую губернию, в Балахнинский уезд, в Казань, в Симбирск. Есть известия, что сопелковская пропаганда приобрела последователей в Алатырском уезде Сим­бирской губернии, в селе Иевлевом, в котором раскол в высшей степени развит; в селе удельного ведомства – Кладбище, в жигулевских горах Сызранского уезда. Далее учение бегунов простерлось в Самару и в Саратов. Усердный приверженец его, сопелковский купец Курочкин и один из сыновей купца Полетаева часто проживал в городе Самаре; другой же сын Полетаева – на пристани села Майны. Купцы эти, крестьянин Гурьян Степанов и другие из жителей села Сопелок ежегодно отправляли свои суда в те губернии за хлебом и на этих судах, особенно на коноводных машинах, перевозили беглых раскольников. В Саратов, впрочем, учение бегунов проникло еще до двадцатых годов. В 1815 г. прибыл из Саратова крестьянин Ярославского уезда деревни Симоновской, некто Симеон Шубник. Позна­комившись с сопелковскими бегунами, он стал им описывать все удобства жизни в Саратове, возможность укрывательства в садах, и предложил Ирине Федоровой, Доминике Андреевой, дочери ярославского мещанина Душина, перекрещенной еще самим Евфимием, Родиону Ми­хайлову и его отцу Сергею Тихонову перейти на жительство в саратовские сады. Те согласились и ушли. Ирина Федорова и Доминика нашли пристанище в саду купца Григория Яковлева Крюкова, а Родион Михайлов и отец его скрывались в буераках у филипповцев. Там они скрывались восемь лет. Наконец, Ирина Федорова и Родион Михайлов решились возвратиться в Ярославль и вновь явились в Сопелки; Доми­ника же и Симеон отправились из Саратова в Астраханскую губернию, где поселились в камышах на берегу Каспийского моря. Там они были пойманы: Симеон сослан в Закавказский край, а Доминика в Сибирь на поселение, где, по освобождению из тобольского острога, долго бродяж­ничала и, наконец, поселилась на жительство в келье, в кийской волости, в Томской губернии. Все эти бегуны занесли учение Евфимия в понизовый, прикаспийский край.

В области верхней Волги, в Тверской губернии, учение Евфимия-бегуна распространилось преимущественно с 1835 года. Первым проповедником его здесь был беглый раскольник из крестьян Корчевского уезда, деревни Завражья, вотчины Васильчиковой, Степан, по перекре­щении Иван Кононов. Он, по возвращении из Ярославской губернии, проповедовал сопелковское учение в казенных деревнях Калязинского уезда: Лебзине, Клетине, Костине, селе Кимре, деревне Луканине, Бобакиной и других. Кононову помогал в распространении учения крестьянин казен­ной деревни Клетина Осип Федоров. В 1842 году тверские бегуны, крестьяне Корчевского уезда, нарочно съездили в Сопелки и пригласили к себе в наставники Ермогена Кузьмина, жившего в то время в Ярославском уезде в деревне Кетове у крестьянина Якова Батыева. Ермоген Кузьмин, сделавшись наставником тверской паствы, стал уже действовать систематически, приобрел много пристаней, или мест, по выражению бегунов, в Корчевском и Калязинском уездах. В то же время он распространял сопелковское согласие и в Московской губернии. Сюда он приглашен был богатым крестьянином Дмитров­ского уезда, села Рогачева, Прохором Григорьевыми который построил ему на свой счет две кельи: одну в своем доме, а другую в деревне Каменках у знакомой женщины.

В Москве евфимово, или сопелковское учение распространилось с самого начала его появления в Ярославской губернии. В Москве пре­имущественно усвоили его те купцы и мещане, которые происходили из крестьян Ярославской губернии или были в родственных связях с ярославскими сектантами. Влиятельных пропагандистов согласия бегунов до 1850 г. в Москве было до двенадцати человек.

В области северной речной системы учение бегунов проникло в первые годы настоящего столетия, а быть может и ранее, еще при Евфимии. В Новгородской губернии оно распространилось в самом начале нынешнего столетия, до 1808 года и после. Там бегуны основали свою первую общину в колотиловском лесу Устюжского уезда. Наставни­ком их был старец шестидесяти лет, некто Яков Яковлев, не объявлявший своего рода. Отсюда они выходили на пропаганду по окрестностям. В ноябре 1808 г. поймано было в колотиловском лесу двадцать девять человек, скрывавшихся в кельях. Исключая шести покаявшихся и прощенных, все прочие вместе с наставником Яковом Яковлевыми после заточения в устюжском остроге наказаны были кнутом и сосланы в Нерчинск на каторжную работу. Из Устюжского уезда учете бегунов распространилось в чаромскую волость Череповецкого уезда, в деревню Назарово.

Около 1813 года беглый раскольник филипповского согласия из села Красного, Костромского уезда, Василий Петров, перекрестив сам себя и переименовавшись Иваном, пошел с проповедью учения о бег­стве и странстве в Вологодский уезд. Здесь он успел основать общину бегунов в домшинской волости. Именитый учитель бегунов, Никита Семенов, из помещичьих крестьян Ярославской губернии, не только утвердил и умножил общину домшинскую, но и распространил сопелковское учение по всей окрестной вологодской стороне. Преиму­щественно оно укоренилось здесь в двух деревнях казенной устиновской волости – Вахрушевой и Елданках и в четырех деревнях дом­шинской волости: в Вотерках, Черневой, Матьковой и Микулине.

Вследствие странствования и проповеди Никиты Семенова, учение евфимиево, или сопелковское перешло из Вологодской губернии в Олонецкую, в Каргопольский уезд, и в архангельские пределы. Сюда это учение занесено было кем-то еще прежде. Потому-что сам Никита Семе­нов впервые усвоил его в пустыне Архангельской губернии, на Топь-озере, где достал «цветник» Евфимия и сам себя окрестил в странство. Теперь, прибывши в северное поморье в другой раз, Никита Семенов сам посеял здесь новые семена согласия бегунов.

В Сибирь евфимиево учение внесено было ссыльными: новгородским наставником Яковом Яковлевым, ученицей Евфимия, ярославской ме­щанкой Доминикой Душиной и другими последователями этого учения. По водворении на поселение, ссыльные бегуны обыкновенно опять уходили в странство, клейма вытравливали разными средствами, иногда высасы­вали ртом, и с фальшивыми видами ходили по западной Сибири. Иногда еще на пути в Сибирь бегуны имели возможность рассеивать свой толк, как, например, Яков Яковлев, который дорогой виделся и беседовал с ярославскими вождями согласия – Мокеем Федоровым и Ириной Федоровой. Кроме того, многие бегуны и сами бежали в привольную Си­бирь и на дороге устроили пристани. Таким образом, они посеяли учение Евфимия и устроили пристани, например, в Кургане Пермской губернии, в Кунгуре и особенно в Тюмени Тобольской губернии, также на злато­устовских и топлинских заводах. Тюмень стала даже исходным пунктом и средоточием местной, сибирской пропаганды согласия бегунов. Далее, в западной Сибири, бегуны преимущественно распростра­нялись в Томской губернии, в кийской, боготольской и дмитриевской волостях. Здесь они строили кельи в горах по реке Kие, иногда в глу­хих лесах или тайгах, и селились. Есть известия, что бегуны сибирские даже со всеми удобствами устраивают свои кельи в лесу: имеют свои поля, огороды, лошадей, одним словом, полное хозяйство. Странствующие бегуны кормились и кормятся подаяниями богатых поселенцев соседних сел и деревень, а летом уходят на золотые прииски. По недо­статку наставников сибирские странники часто перекрещиваются сами, почему в народе называются самокреванцами или скрытными, по главному догмату согласия, повелевающему скрываться.

Так из исходного пункта – села Сопелок, путем бегства и странства, распространилось евфимиево, или сопелковское согласие бегунов по большей части великорусских губерний и в Сибири. Сообразно с таким географиче­ским распространением и с основным догматом согласия бегунов, раз­вивалось его внутреннее устройство и определился внутренний состав.

Существенный догмат согласия бегунов – бегство, странство и скрытие. Это по их учению – единственный путь спасения от антихриста, единственный путь решительного, фактического, деятельного и всежизненного, всецелого отрицания всякой государственной крепостности, крепостности правительственной, ревизской, паспортной, подушно-податной, служебной, помещичьей и церковно-иерархической. Отсюда первая обязан­ность всех пропагандистов, наставников согласия бегунов – ходить, странствовать по Poccии и научать прежде всего бегству, странству и скрытию. Первая обязанность каждого вступающего в согласие бегунов или странников – обречься на странство. Эта обязанность так важна в учении бегунов, что в 1812–1813 г. между ними шли жаркие споры о том, крестить ли вступающих в их согласие до выхода их в стран­ство. Ревностные последователи Евфимия упорно настаивали на том, что до выхода в странство не должно крестить. При такой строгой обяза­тельности странства и необходимости его для распространения учения бегунов, также обязательно и необходимо было, с другой стороны, и скрытие странствующих бегунов. Отсюда неминуемо вытекала необходимость убежищ, пристаней для укрывательства странников. И вот согласие странников, или бегунов разделилось на два равно необходимые разряда: на странников, или бегунов жиловых, мирских, пристанодержателей, и на бегунов странствующих, бегствующих. Первые преимущественно вы­полняли обязанность скрытия, укрывательства и покровительства, вторые – обязанность странства и странствующей миссии, пропаганды согласия бегунов.

Бегуны мирские, или жиловые, большей частью богатые купцы и зажи­точные мещане и крестьяне, живут в городах и селах, вместе с право­славными в своих домах. Для исполнения заветного догмата евфимиева о странстве они или только с самого начала, до перекрещения в странническое согласие, предаются недолговременному и недалекому странству, или на старости лет перед смертью просто только переселяются из дома в дом. Странство, бродяжничество для них – одна только формальность. Главную же, священную обязанность их составляет скрытие и пристанодержательство. Почти все жиловые, или мирские бегуны –пристанодержатели странствующих бегунов, или беглых странников. Поэтому они особенно строят свои дома, приспособительно к пристанодержательству. Сохраняя во всей наружности домов общий и старинный архитектурный тип русских построек, пристанодержатели бегунов обыкновенно устраивают в подызбицах, в подпольях, в подклетях или подгорницах, под сенями, иногда на чердаке особые кельи и клети, в которых и проживают беглые раскольники, странствующие бегуны. Для удобства укрывательства их в домах сделано несколько тайных входов, выходов, отверстий, лазеек, так что во время самого обыска бегун может незаметно увернуться, либо быстро перебегая из клети в клеть через сокровенные дверки в заборах и стенах, либо живо приподнимая половицу и спускаясь под пол. Иног­да клети устраиваются на дворе или в огороде, или в садах, как, например, в саратовском и астраханском краю, а иногда и в поле. Усердные и богатые пристанодержатели, занимающие удобную, просторную усадьбу, настраивают иногда по нескольку клетей в своих домах или около них. По старинному писцово-крестьянскому обычаю клети эти называются местами. Если странники говорят, что в таком-то селении есть место, это значит незанятая келья или клеть. Те местности, селения или го­рода, где жили известные постоянные пристанодержатели, где находились средоточия мест, называются пристанями или станами. Таких пристаней и пристанодержателей много на всех путях странствования бегунов. Мы могли бы исчислить большую часть и сел и городов, где до 1852 года были пристани бегунов, могли бы исчислить много и купцов, и мещан, и крестьян пристанодержателей, но считаем это излишним и утомительным для читателя. Укажем общими цифрами число пристаней и пристанодержателей в разных местах до 1852 года. В Ярославском уезде, в 1-м стане, в 83 селах и деревнях считалось до этого года 248 пристанодержателей; во 2-м стане, в норском посаде, в 5 деревнях 9 пристанодержателей; в г. Ярославле 27; всего в 89 поселениях в Ярославском уезде в обоих станах 284 пристанодержателя. В Романо-Борисоглебском уезде, в 29 деревнях 72 пристанодержателя, да в самом городе Романове 2. В пошехонском уезде, в 40 деревнях 74 пристанодержателя, да в городе Пошехонье 3. В Даниловском уезде, в 9 деревнях 17 пристанодержателей и 1 в г. Данилове. В Рыбинском уезде, в г. Рыбинске 3, в одной деревне (Кишкине) 2. В г. Угличе 2, да в селе Заозерье 3 пристанодержателя. В Ростовском уезде, в селе Угодичи 1 крестьянин. В Костромской губернии, в 96 поселениях 122 пристанодержателя. Именно: в Костромском уезде, в 16 деревнях 20 пристанодержателей; в Кинешемском уезде, в 31 деревне 30 пристанодержателей: в Нерехтском уезде, в Плесе, заштатном городе, 14 пристанодержателей, да в 48 селах и деревнях 57; в Юрьевецком уезде, в ячменской казенной волости 1 известный. Во Владимирской губернии в Шуйском уезде, в селе Иванове, известно было до 1852 года 10 пристанодержателей. В Нижегородской губернии, в Балахнинском уезде, в 3 селах 7 пристанодержателей. В Московской губернии, в самой Москве, известно было 12 пристанодержателей – куп­цов и мещан; в Дмитровском уезде, в 8 деревнях 17 пристано­держателей. В Тверской губернии, в Корчевском уезде, в 17 деревнях 25 пристанодержателей. В Вологодской губернии, в Вологодском уезде, в 2 деревнях казенной устиновской волости – Вахрушевой и Елданках 7 пристанодержателей; в домшинской волости того же уезда, в 4 де­ревнях до 5 пристанодержателей. В деревне Вахрушевой главная при­стань Никиты Симеонова. В Тобольской губернии, в Тюмени 4 пристано­держателя: у купца Якова Михайлова Опрокидникова, ныне умершего, место для странников устроено было при мыльном заводе, а у другого купца за городом в поле выстроен особый флигель исключительно для странников. Далее, в западной Сибири пристанодержатели находились в Томске, в бывшем селе Кий (ныне город), где пристанодержателем был донской казак, тамошний поселенец, около села Кий по р. Кие леса и в них кельи бегунов. Наконец, есть пристанодержатели: 1) в Дмитровской волости: 2) около златоустовских заводов: 3) топлинских заводов; 4) в г. Красноярске и во многих других местах. На Ал­тайских горах, на Камне, издавна селились бегуны всякого рода и звания, известные под названием каменщиков. Столько нам известно о пристанодержателях до 1852 года; разумеется, остается множество неизвестных.

Бегствующие странники, или бегуны-бродяги имели сведения о всех этих пристанях и пристанодержателях. У них были свои мар­шруты или путники. Приведем для образца один маршрут по Сибири, в какую-то азиатскую, неведомую страну, и при маршруте пригласитель­ное письмо⁸: «На Екатенбурх, на Томск, на Барнаул, вверх по реке Катурне на красной Яр, деревня Ака, тут часовня и деревня Устба. Во Устбе спросить странноприимца Петра Кирилова, зайти на фатеру. Тут еще множество фатер. Снеговые горы: оные горы на 300 верст, от Алама стоят во всем виде. За горами Дамасская деревня; в той деревне часовня; настоятель схимник инок Иоанн. От той обители есть ход 40 дней с роздыхом, чрез Кижискую землю, потом четыре дни ходу к Татанию, там восеонское государство: живут в губе океяна моря: место называемое бловодие и озером Лове, а на нем 100 островов, а один остров есть ... верст, а на них горы, а в горах живут о Христе подражатели христовой церкве, православные христиане. И с тем прошу желающих православных христиан; пря­мым образом, без всякой лести вас уверяем всех православных христиан, желающих последовать стопам христовым. А там не мо­жет быть антихрист, и не будет. И во оном месте леса темные, горы высокия, расседлины каменны: а там народ именно, варварств никаких несть и не будет, а ежели бы все китайцы были христиане, то б и ни едина душа не погибла... Любители христовы, градите выше­означенною стезею!.. От пана гоними из своея земли, отлучилися пять сот лет и приискивали им место два старца, церквей сирских (асирских)... сущих христианских... Российских церквей 44, и христианские у них митрополиты занялись от сирского патриарха, и отлучилися от своих мест от числения Никона патриарха, а приход был от Зосимы и Савватия, святых соловецких чудотворцев, кораблями чрез ледовое море. И таким образом, отцы посылаемы, проискивали от Изосимы и Савватия. Сей же памятник писал сам, тамо был, и пи­сал им свое многогрешное иное Михаил своею рукою, и о Христе с братиею своею писал вам».

Запасаясь на дорогу такими маршрутами, бегуны иногда запасаются и фальшивыми, самодельными паспортами. Некоторые пристанодержатели специально занимались составлением поддельных, своеобразных бегунских паспортов. Паспорты эти имеют различные формы, иногда даже исполнены фантастического и юмористического содержания. Некоторые бегуны имеют паспорты, начинающиеся так: «Господь покровитель и спаситель мой, кого ся убою? Дан сей паспорт из града бога вышняго, из сионского правления, из вольной полиции» и т. д. Бегуны собственно отрицают паспорты и всякий письменный вид, считая их печатью антихристовой, но свои поддельные паспорты, составленные в духе их учения, считают необходимыми для безопасности странствования или для показания земской полиции в случай поимки, что они ее и ея паспортов и знать не хотят, а знают только вольную полицию сионского правления, и паспорты из града бога вышняго, т.-е. в сущности никакой полиции и никаких паспортов не признают. Точно также для охранения себя от всяких напастей на далеком пути-дороге бегуны иногда берут с со­бой в рукописных тетрадках или заучивают наизусть, по простона­родному обычаю, особые народные заговоры или молитвы в путь идущим и назад идущим. Молитвы эти употребительны и у раскольников, и у православных. За неимением под руками мифических путевых заговоров, приведем для примера две молитвы. Молитва в путь идущим. «Господи Боже наш, в путь шествовати угоднику своему Якову устрой его, рабу своему (имя рек) сопутствуй, раба своего владыко изми от искушения, разбойника, разбойства, всякого навета, и в шире и близко пространства. Устави прежде всякого творища промысл по заповедем твоим, исполни житие небесных благ, бывши тамо, возвратиться бла­говоли: яко твое есть царство, сила и слава, отца и сына и святаго Духа. Аминь». Молитва назад идущим: «Господи владыко, Боже отец наших, тя просим, тебя с милосердием, якоже бе изволил сам взыти со угодником твоим Моисеем во свете. Люди твоя избра, израильтяне изведа в земли чуждой, такожде и ныне сам иди с рабом твоим, (имя рек), сам, своих сохрани, их день и нощь, якоже укрепил Иисуса Навина, образом и крестом с молитвою» ...

Сообразно с географическим распространением учения бегунов и с топографическим распределением их главных пристаней развивалось внутреннее своеобычное юридическое самоустройство их согласия. Село Сопелки, как исходный пункт развитая всех областных, местных пристаней бегунов, как средоточие наибольшего страннического населения, естественно образовало центр, средоточие всего союза, или согласия великорусских и сибирских пристаней. А совокупность всех этих областных, местных общин, или пристаней, великорусских и сибирских, образовала федерацию или целый союз согласия бегунов, концентрированный около села Сопелок. Вследствие такого союзного устройства, каждая областная пристань составляла самобытную, само­управляемую паству пли общину, имела свой совет и суд. Так, например, особые местные пристани представляли Москва, заштатный город Плес в Костромской губернии, деревня Вахрушева для вологодского сословия бегунов, Тюмень – для западносибирских бегунов, и т. д. Все вместе областные или местные пристани бегунов тянули судом и советом к своему исходному пункту и центру – к селу Сопелкам, так как из него они были насаждены. Здесь был, в случаях нужных, общий главный сход, совет и суд бегунов. Сюда сходились обыкновенно из всех местных пристаней для изучения подлинного учения Евфимия и для перекрещения. Здесь был общий суд бегунов, когда кто-либо провинился в каком-нибудь важном проступке против целого согласия. Сюда же стекались из разных великорусских и сибир­ских пристаней главные наставники местных общин для решения споров догматических. Таков, например, был сход и совет в селе Сопелках в 1842 году, на который стеклось до пятнадцати местных, главных учителей, и в том числе из Тюмени. Не только такие ближние паствы бегунов, как, например, костромская или московская, но и отда­ленная тюменская паства находилась в непосредственных и довольно частых сношениях с селом Сопелками. Наставники ее, вроде беглого казака Овчинникова и Дементьяна Михайлова, ездили в Сопелки для совещания с здешними старцами, вывозили с собой много книг, в том числе для украшения согласия и связи с сопелковцами, брали у них для руководства своей пастве цветник Евфимия.

Каждая областная группа пристаней или отдельная местная паства бегунов имела своих выборных наставников и управителей. Так, сопелковской общиной управляли, до следственной комиссии 1850 года, следующие наставники: 1) Иван Степанов, из крестьян Мышкинского уезда: 2) Михайло Андреев Кувшинов, ярославский мещанин, с фабрики Яковлевых; 3) Семен Григорьев, беглый солдат, родом из Ярославского уезда, деревни Семеновой; 4) Яков, по перекрещении Фока Максимов, беглый солдат, родом из Борисоглебского уезда, деревни Ивановской. Кроме этих наставников принимали участие в суде и в совете, в каче­стве главнейших сектантов: 1) Иван, по перекрещению Федор Иванов Кривой, беглый кантонист, родом из Костромского уезда, деревни Шел­кова; 2) Алексей, по перекрещению Василий Петров Горбунчик, из крестьян Ярославского уезда, деревни Когаева, и еще девять человек, из которых шесть были беглые солдаты, один отставной унтер-офи­цер и два крестьянина. Северной группой пристаней, или паств управлял главный наставник, наиболее почитаемый между учителями и упра­вителями бегунов, Никита Семенов. В паствах Пошехонского, Романо-Борисоглебского и Даниловского уездов наставниками были: 1) Димитрий Егоров, в странстве Василий Яковлев, беглый солдат, родом из Даниловского уезда, из дворовых людей; 2) Марко Яковлев Большой, из крестьян Ярославской губернии; 3) Петр Тимофеев Чумак, из помещичьих крестьян Пошехонского уезда, деревни Скрылева и еще двое – один из крестьян, другой неизвестного происхождения. Точно также имели своих выборных и управителей паствы и пристани: ко­стромская, тверская, олонецкая, тюменская и другие.

Согласие бегунов, как и некоторые другие беспоповщинские общины, эмансипировали простонародную женщину из рабского, замкнутого, исклю­чительно рабочего положения. Бегуны уважали женщин начитанных и возводили их, наравне с мужчинами, в достоинство наставниц. Так, из начитанных странниц сопелковского согласия следующие женщины были более уважаемы и около 1850 года выбраны для служения в малых собраниях: 1) Татьяна, по перекрещению Марья Васильева, кре­стьянка Ярославского уезда, деревни Вахрушевой; 2) Елизавета Алек­сеева, крестьянка из деревни Борков, Ярославского уезда; 3) Ека­терина, по перекрещению Фиония Львова, крестьянка из деревни Дудкина, Ярославского уезда; 4) Александра Ильина, Ярославского уезда, деревни Голенищева; 5) Мария Ильина, из деревни Нещерки, Ярославского уезда; 6) Елизавета, по перекрещению Лукерия Васильева, из крепостных крестьянок Романо-Борисоглебского уезда; 7) Авдотья Пе­трова, Пошехонского уезда, деревни Рыжково; 8) Афанасия Фокина, дочь наставника Фоки Максимова, Романо-Борисоглебского уезда, дерев­ни Ивановской; 9) Варвара, по перекрещению Мелания Васильева, из деревни Ивашева.

Из сочинителей и грамотников-мужчин, более начитанных, зани­мавшихся перепиской книг, духовных стихов и проч., были более известны, до следственной комиссии 1850 года: 1) Михаил Андреев Кувшинов, ярославский мещанин с фабрики Яковлевых, бывший одним из самых ревностных деятелей быстрого развития сопелков­ского согласия, увлекший в него, кроме множества посторонних, свое семейство – мать, пять братьев, сестру и двух дочерей; 2) Василий Петров Горбунчик, крестьянин из деревни Когаева, Ярославского уезда. По начитанности, этот наставник постоянно считался членом главного совета старцев сопелковского согласия. Он имел постоянную при­стань и занимался книгами в селе Сопелках у крестьянина Федора Иванова Савелова, у которого при обыске летом 1852 года найдены в тайниках все книги Василия Петрова, между прочим, весьма любопытные рукописи, и в числе их подлинные сочинения основателя согласия бегунов Евфимия; 3) Никита Семенов, из крестьян. Ярослав­ской губернии, вотчины графа Мамонова. Сначала он обучался в Москве портному мастерству, но потом бросил это занятие. Будучи еще только шестнадцати лет, он вместе с товарищем своим Ларионом Ивановым бежал и поселился в пустыне Архангельской губернии, на Топь-озере. Там Никита достал «цветник» Евфимия, основателя толка бегу­нов, решился последовать его учению, сам себя окрестил в странство и, прибыв в село Сопелки, для знакомства и беседы с ярослав­скими старцами, был принят ими в согласие. Потом он удалился в Романо-Борисоглебский уезд и, поселившись в деревне Голубенках, люнеев­ской волости, у последовательницы согласия бегунов, девицы Варвары Дмитриевой, дал ход своим дарованиям. Отселе с необыкновенным успехом стал он проповедовать сопелковское учение и писать в пользу его. Своими дарованиями, начитанностью, даром преподавания и сочинитель­ства он почти затмил память об Евфимии. Весьма замечательно его сочинение: «На тридцать ересей». В нем Никита Семенов обличает все старообрядческие согласия, особенно поповщинскую общину, за те уступки, какие она сделала православной церкви и православному прави­тельству, поучает их строгой выдержанности религиозной и гражданской оппозиции, увещевает все согласия раскола к примирению для дружного, совокупного противодействия православной церкви и православному пра­вительству. Кроме исчисленных нами сочинителей и наставников бегунских, еще известны были до 1852 года: Федор Иванов Кривой, Василий Яковлев, Кузьма Абрамов Бурлов, Афанасий Григорьев, Меркурий Григорьев, Иван Васильев Грозный из московских мещан; Иван Васильев Шумилов из крестьян Ярославского уезда села Прусова; Агафон, по перекрещению Савва, Степанов, из крестьян Пошехонского уезда деревни Телешина; Семен Григорьев, из крестьян Яро­славского уезда деревни Терентьевской; Емельян Григорьев, по пере­крещению Мефодий из крестьян Романо-Борисоглебского уезда деревни Киселева; Филипп Никифоров из дворовых людей Московской губернии Бронницкого уезда.

Под влиянием таких наставников учение Евфимия развивалось и после него. В существенных догматах оно совершенно согласовалось с общей беспоповщинской догматикой, особенно федосеевской, и потому находило в ней много готовых, развитых начал. По-прежнему камнем преткновения для старообрядческого общества были реформы Петра великого, до самой сердцевины коснувшиеся старинного, естественно-исторического земского народного строения. Потому, со второй половины XVIII века, в письменности старообрядческой, особенно в беспоповщинской, усили­лась историко-политическая протестация против преобразований Петра, особенно тяжко налегавших на быт народной массы. Так, во второй половине XVIII века разносилась по городам и селам тетрадка, под заглавием: «Челобитная об антихристе еже есть Петр I» Это всена­родная, окружная протестация раскола против реформ Петра I. Челобитная эта сочинена как бы в иронический укор Петру великому, который первый не стал лично принимать и слушать народные челобитные; уничтожил, вместе с челобитным приказом, самый принцип земской, общинно-областной, челобитной гласности и представительности парода пред правительством, какая была в XVI и XVII столетиях. Вот отрывок из этой челобитной: «Мы смотряюще недремательным оком познаваем, яко от лет по числу 1666 конец прияша пророчествия, а совершенное же вся злобы исполнение исполнися на Петре, егда исполнися число зверя 1666 лет, в то лето царь Алексей Михайлович с Никоном отступи от святой православной веры, a после его в третьих восцарствова на престоле всея Русии сын его первородный Петр и нача превозноситися паче всех глаголемых богов, сиречь помазаников, и нача величатися и славитися пред всеми, гоня и муча православных христиан и распространяя свою новую веру, и церковь по всей России в 1700 году возобнови, уничтожи патриаршество, дабы ему единому властвовати, не имея равного себе, дабы кроме его никаких дел не творили, но имели бы его единою превысочайшею главою, судиею всей церкви, приял на себя титлу патриаршескую, и именовася отец отечества и глава церкве российския и бысть самовластен, не имея никого себе в равенстве, восхитив на себя не точию царскую, но и патриаршую власть, и нача себя величати и славити, возвышаяся на всяка возобновления: в 1700 году собра весь свой поганый синклит в 1 день января месяца и постави храм идолу ветхоримскому Янусу, и пред всем народом нача творити чудеса, под видом фавмазии, и вся воскликнуша ему единогласно: виват, виват новый год! От того дни разосла своя указы во всю Русию, повеле праздновати новое лето, разрушая законную св. отец клятву, иже на первом вселенском соборе положенную празд­новати новое лето в 1 день сентября месяца, разрушая сию законную клятву, и при том своем янусовском собрании поздравление прият за импера­тора августейшаго, сиречь над всеми обладателя. Оле, благоразумная чада, вонмите зде, коему ежегодно празднуете новый год? Все господния лета истреблени, а сатанины извещены; воистину исполнися здесь тайнозрительное откровение и власть перваго зверя всю творити пред ним, и творяше землю и вся живущая на ней, да поклонятся ему. Удалятися и бегати подобает нам во антихристово время от еретических жертв, понеже в откровении Иоанна богослова во главе 12 писано, яко церковь побежит в пустыню, вернии христиане, истинии раби христовы побежат в горы и вертепы, и спасутся. Понеже Петр нача гонити и льстити и искореняти останок в Русии православную веру, своя новыя умыслы уставляя, нова законоположения полагая, по духовному и по граждан­скому расположению состави многие регламенты и разосла многие указы во всю Русию с великим угрожением о непременном исполнении оных, и устави сенат, и сам бысть над ними главою и судьею главнейшим; тако нача той глаголемый бог паче меры возвышатися, учини описание народное, исчисляя вся мужеска пола и женска старых и младенцев, живых и мертвых, и облагая их данми велиими, не точию на живых, но и на мертвых таково тиранство учини, с мертвых дани востребова. Егда же той император или монарх, сиречь единоначальник или единовластитель народное описание учини, называя то ревизиею или исчислением душ человеческих, которые приняли его за императора и за единовластного правителя, мы от Христа спаса научихомся закон и заповеди его сохраняти и веру святую блюсти, и таковому лже-Христу в послушество отдатися не хощем и в книги его законопреступныя писатися с нечестивыми никогда не будем, да и хотящим спастися никому не совтуем: творите с нами, что хотите, ибо есьмы христиане единого исповедания у вселенских соборов св. отец и св. страдальцев соловец­кой обители, пострадавших за древнее благочестие: того исповедания и мы держимся, и в книги ваши законопреступныя гражданския в силу указа вашего императора и его законоположений ревизии, не пишемся: ибо мы от крещения записаны есьмы в книги животные у царя небесного, понеже видим во святом писании, яко прежде бывшии в Русы благочестивые цари Иван Васильевич_, Федор Иванович и Михаил Федорович и Алексей Михайлович, бывший в благочестии до Никона патриарха, яко сии вси народного исчисления от мала до велика мужеска пола и женска, живых и мертвых и всего общечеловечества не творили и оставляли то в судьбу правительства всемогущаго Бога. Зрите человецы, и воньмите, и рассмотрите по святому писанию, в киих летах жительствуем, и кто ныне обладает вами, ибо дух петров царствует во всех до скончания века, якоже свидетельствует книга: «кабинет Петра великого», ибо дух государей русских есть дух Петра великаго. Петр великий, восхищая на себя славу сына превысочайшаго, именовася Петр I, и прочии по нем такожде именуются, и паки именовася божеством Русии, яко свидетельствует книжка, «кабинет Петра»: он бог твой, он бог твой, о Россия! Там же православным христианам подобает всеусердно держатися отеческого наказания. Подобает нам жизнь препровождати в безмолвии и в пустынях, яко господь чрез Иеремию пророка взывает: изыдите, изыдите, люди моя из Вавилона».

По всем мыслям, и особенно по взгляду на бегство, как на спасительный путь, это сочинение «Об антихристе, еже есть Петр I», едва ли не может быть приписано бегунам. Во всяком случае, в нем вполне выразилось основное учение бегунов. Поэтому мы рассмотрим его здесь. Для того чтобы понять взгляды всех беспоповцев и в особенности бегунов на учреждения Петра, нужно рассматривать их с народно-исто­рической точки зрения, так как раскол держится, между прочим, на старине народной.

Бегуны и вообще беспоповцы протестуют, во-первых, против того, что Петр I «император наречеся, сиречь монарх или единовластитель, не имея равного себе, дабы кроме его никаких дел не творили, по имели бы его себе превысочайшею главою». В этом протесте их выразилось исстаринное русское народное воззрение на единодержавную власть царя. Вопрос о самодержце стал сильно занимать мыслящих русских людей с того времени, когда московские цари стали называться самодержцами, т.-е. с XVI столетия, когда «великий государь царь и великий князь Василий Иванович (отец Грозного) повелел писать себя самодержцем и в посольских грамотах, и в историях». Летопись отметила это как факт знаменательный в народной истории. И вот, вследствие исторического развития такого образа мыслей о самодержавии, когда Петр I не только не признал нородосоветия, но и наречеся император и издал правду воли монаршей, раскол грянул проклятием: «антихрист!» И с тех пор стало развиваться в расколе, и у бегунов достигло высшего развития историко-демократическое учение об антихристе, еже есть Петр I. С тех пор многие беспоповщинские согласия, и в том числе бегуны, стали вовсе отрицать и отрицают императорскую власть, находя в самых именах императоров со времени Петра I зверино число 666. Неко­торые, впрочем, царей благоверных признают, а императоров не при­знают. Например, одна беспоповщинская раскольница-странница в показании своем говорила: «за благоверного царя, который делает благие дела Богу, молюсь, но за императора и весь императорский дом Богу не молюсь и в молитвах своих не упоминаю». Другие бегуны в показаниях своих, как увидим далее, вовсе отрицают и царскую и императорскую власть. Мало того, они восстают и против всех тех, кто молится за царя, «соби­раются, – говорят бегуны, – в свое богомерзкое собрание, за него Бога молити, и молят за богоотступника, антихриста молебны и читают тропарь: «Господи, спаси державного царя нашего, и подаждь ему победу на сопротивные». Зрите, богоотчужденные! о какой победе молитесь!.. На тех, кои, по св. писанию, кроются в горах, в вертепах и земляных пропастях от лица его, и нейдут к нему под присягу, и не дают ему свои души и душевный оклад, и оброк в смущенную, жидовскую церковь. О них вы и молитеся, чтобы их победил, пленил и в свою область присовокупил к вашему богоотчужденному собранию». (Разглагольствование тюменского странника и об антихристе еже есть Петр I).

Далее бегуны и все раскольники протестуют против того, что Петр «устави сенат и синод». Это протест против централизации народ­ных дел, гражданских и церковных. Pyccкие земские люди, исстари привыкшие жить на всей своей прежней воле, по старине и по пошлине, верные отеческим преданиям старины, хотели местного, земского самоуправления и самосуда меж себя, как в делах гражданских, так и в религиозных. Старожилы, коренные, прироженные pyccкие люди, привер­женцы отчей и дедней старины, старообрядцы, помнили, по преданиям отцов и дедов, и читали в старых летописях про старинные юридические земские обычаи, про мирские сходы и согласия в волостях. про городские людские собрания или сходы на думу на веча, про сохранившиеся еще в первой половине XVII века областные земские сходы и советы, наконец, про московские земские соборы. Помнили и в старых летопи­сях читали они, как предки их, или старинные городовые веча, напри­мер, псковское и новгородское, и сельские мирские сходы сами решали даже дела церковные, религиозные. Помнили они, как прежде посадские и крестьяне судилися сами меж себя. И вот, когда в Петербурге устроены были сенат и синод, когда часто стали тянуть их сюда по разным делам, они возопили против Петра за то, что устави сенат и синод. Тяжкие истязания, какие претерпевали старообрядцы в сенате и синоде по делам староверства и по делам житейским, особенно укрепили в них предубеждение и протестацию против обоих высших центральных правительствующих ведомств. Недаром даже солдаты при Петре вели­ком протестовали против сената и его злоупотреблений. «Выдал штуку в грацких правах, – роптали они в своем подметном письме, – учинил сенат. Что прибыли? Только жалованья берут много. Спросил бы хоть у одного челобитчика, решили-ль хоть одному безволокитно, прямо, да сыскав за такое непослушание, хоть одному штраф учинил». Беспорядки, какие господствовали во внутреннем устройстве и делопроизводстве сената и синода в XVIII веке, также усиливали в расколе чувство оппозиции против них. Недостатки эти громко высказывались просвещенными людьми второй половины XVIII и первой четверти XIX столетия. Например, кн. Щербатов о сенате писал: «почтение к сенату упадает, да и подлинно пристрастия и пороки в сенаторах есть, но недовольно, что их охулят за оное, надлежало бы проникнуть их начало. Сенаторы, быв уже люди чиновные, быв в столь узких границах, властью генерал-прокурорскою стеснены, теряют нужную бодрость, для государственного управления надлежащую. Сим самым показуется, что сие выс­шее правительство не все так исполняет, как надлежит; сенаторы впадают в пристрастия и неправосудие, и тако можно сказать, что сена­торы повреждают сенат, а сенат повреждает сенаторов». О синоде XVIII века Щербатов писал: «равное сенату правительство есть синод для духовных дел. Но рассмотрим и сие самое, так ли учреждено, как бы надлежало для достижения до желаемого конца? Архиереи и другие духовные особы, присутствующие в синоде, суть люди почтенные их саном, а часто и пронырством, сочиняющие корпус между собою, яко беспрестанно борющейся для приобретения себе больше силы, а в сопротивление им посажен один обер-прокурор, человек небольшого чина и по большей части не случайный при государе, то может ли он единой силе их сана, пронырствам и соединению противиться?» Точно также императрица Екатерина II, а при Александре I Сперанский, Мордвинов и граф А. Воронцов, изображали неустройство и беспорядки сената. Последний даже пришел к такому заключению о сенате: «ежели сенат оставить так, как он есть, сделавшись ничтожным, то кажется пона­прасну и иметь оный, и чинить на него издержки». (Прим. на нек. ст. кас. до России). Если государственные умы, по своим просвещенным юридическим и административным идеям и наблюдениям, сознавали недостатки высших центральных правительственных учреждений, то простые люди, старообрядцы доходили до предубеждения против сената и синода путем горького опыта и разорительно-страдальческого дело- хождения.

Потом беспоповцы и бегуны восстают против новых законопо­ложений Петра, против составления «многих регламентов» по духовному и по гражданскому расположению, и против многих указов, разосланных по всей России, «с великим угрожением о непременном исполнении оных». Это прежде всего протест народный против строгой обя­зательности и санкции самодержавных императорских указов. В старину, до уложения 1649 года, не рассылались вдруг по всей России общие, строго-обязательные нововводительные законы, указы и уставы, а отдава­лись только царские указы и грамоты местные, по местным нуждам. И притом эти указы и грамоты не навязывались областным общинам насильно, против воли народа, а всегда издавались и присылались в области вследствие местных, общинно- областных народных челобитных. Народ таким образом посредством общинно- областного челобитного представления своих местных нужд и потребностей как бы участвовал в издании указов и грамот. Это участие особенно заметно было в издании, например, уставных грамот об излюбленном само­управлении. Теперь же, при Петре, было совершенно иначе. Вдруг и строго предписываются народу до 28 регламентов, уставов и инструкций, более 2,900 указов с 1700 по 1725 год. И все эти регламенты и указы вдруг радикально изменяют на совершенно новый, искусственно-чуждый лад все естественно-историческое, вольно-народное земское строение, весь вековой, самобытный, обычный склад народной жизни. И система регла­ментации потом растет до чрезмерности, до крайнего стеснения народ­ной деятельности и производительности многосложными кодексами регул. В XVIII веке только старообрядцы протестовали против регламентации Петра Великого. А в первой четверти XIX столетия и такой просвещен­ный и знаменитый государственный человек, как Мордвинов, таким образом писал об излишестве регламентации: «Еще в правительстве нашем с некоторого времени до излишества воздействовал дух предрассуждения, что можно частную пользу управлять регламентами, ИЛИ уставами. Но по уставу самой природы никакой торг, никакое ремесло, ни художество не могут процветать без свободы в действиях своих, и свобода единственное есть достоверное и надежное руководство к успехам деятельности народной. Уставы, нередко содержа в себе противоречия и недоразумения, требуют многих толкований и пояснений, коими и самое основание учреждения часто совсем ниспровергается; вообще же, они множеством и обширностью своею служат не к сокращению, а к умножению поводов к злоупотреблениям. Правительство не должно ни в каком случае принимать на себя управлений занятиями и произ­водствами частных людей, ибо сие значило бы тоже, что и принимать на себя учреждать необъятность видов частной пользы», и проч. (О причин. расстр. финанс. в России).

Еще бегуны и другие беспоповцы протестуют против поголовного народного описания, или ревизии душ. Народ сразу и очень хорошо понял значение нововведенной Петром подушной переписи. Он искони не любил поголовного числа, как знака дани. При главном, преобладающем значении в древнем быту народном земли, земского строения, при всенарод­ной и общинной принадлежности земли, как самого первого и общего, естественного данного источника животов и промыслов, в старой, до­петровской России народ выработал поземельную писцовую перепись и окладную систему, и привык к поземельной ценности и дани. Потом он привык и к подворной переписи, все-таки не касавшейся собственно личности и не нарушавшей общины. Но когда Петр I ввел подушную перепись, народ возопил. Он восстал против ревизии душ, во-первых, потому, что она, внося каждую душу, каждую личность в «пере­писную книгу», прикрепляла таким образом каждую душу, каждую лич­ность к государству: во-вторых, на землях служило-вотчинных при­крепляла каждую душу, каждую личность к власти помещика, и таким образом завязывала крепкий узел крепостного права: в-третьих, расписывая души пли личности по родам их службы и занятий, системати­чески дробила народ на сословия и закрепляла их внутреннюю, корпо­ративную, или остальную раздельность подушным, поголовным расписанием. Притом ревизия душ производилась не общинами, не выбор­ными от народа, а исключительно приказными чиновниками с военными командами. Наконец, подушная перепись, или ревизия душ несогласна была с народным понятием потому, что брала критерием податной оценки и сбора душу, неподлежащую цене. Вот причины, по которым не только старообрядцы, но и нестарообрядцы протестовали против ревизии душ. Так, Посошков писал: «во исчислении душевном не чаю ж я проку быть; душа – вещь неосязаемая, и умом непостижимая, и цены неимущая: надлежит ценить вещи грунтованныя. В душевном следовании труда много подъято, а казны чаю тысяч десятка два-три исто­щилось: обаче чаю я, что она вся пропала». Волынский, в инструкции, данной крестьянам в 1724 году, также восстает против поголовщины отстаивая систему писцовых, окладных книг. Бегуны восстают про­тив подушной переписи, как знака приписи, или прикрепленности к государству или «к смущенной жидовской церкви антихриста», как они выражаются.

Точно в таком же смысле бегуны и другие беспоповцы восставали и восстают против подушкой подати, и даней многих. Разумеется, одной из главных причин этого протеста была тягость для податного народа подушных податей и сборов, особенно при Петре и в XVIII веке. И теперь, сплошь и рядом, можно слышать вопль о тягости податей и разных земских сборов, особенно от бедных крестьян и беззе­мельных мещан. Но бегуны главным образом восстают против подушной подати опять, как против явного знака подданства, порабощения душ антихристу. «Антихрист души людей подушным окладом себе подчиняет», – говорят они. Ропот их на то, что и с мертвых дани востребова, намекает, кажется, на существующий и доселе платеж подати живыми членами податного семейства за умерших до новой ревизии.

Около двадцатых годов нынешнего столетия сочинено бегуном Василием Москвиным «Разглагольствие тюменского странника». В этом сочинении изложены те же основные догматы, что и в «Цветнике» Евфимия и в рукописи «Об антихристе, еже есть Петр I». Весь мир, по учению тюменского странника, разделяется на два царства: на мир божий и мир сатанин, или титанов. В первом господствует дух божий, истинный, животворящий, во втором – дух ложный, противный и убивательный. В мире божием находится град небесный, Сион, где пребывают бегуны; в мире сатанином – великий град темный Вавилон, где обретаются зловерные, злочинные, пустопопы, кони сатанины; в первом праздники торжественные, во втором праздники табельные, табачные.

В «Вавилоне (т.-е. в России), по личному мнению тюменского стран­ника, управляет всеми людьми антихрист, который господствует не духовно, а телесно и видимо, а именно с 1666 года, когда исполнилось число имени его, или 666. Воплотился антихрист в начале в образе беззаконной троицы: царя Алексея Михайловича, и Никона, и справщика книг Арсения Грека. После того антихрист постоянно обновляется в верховных властях. Русское правительство, по учению тюменского стран­ника есть собрание слуг антихриста, который в первом своем обновлении (в лице Петра I) устроил иносказательный духовный суд, и в нем поставил «богоотчужденное некое зерцало», а в зерцале написал богопротивный человек, сиречь Петр I, их законоведец и пастырь, и новый Христос, сиречь антихрист». «Во всех присут­ственных местах, – говорит тюменский странник, – судят и распоряжают по своей похоти, по злату и сребру, по мешкам и по штофам, и между судей пребывает и распоряжается противник божий, отец их дьявол».

Pyccкие законы тюменский странник называет кривосказательными книгами⁹, святейший синод – жидовским синедрионом, правительствующей сенат– антихристовым советом. В слове сенаторы бегуны усили­ваются отыскать число зверино 666, почему пишут не сенаторы, а сенатри, и так вычисляют: с = 200 + е = 5 + н = 50 + а = 1 + т = 300 +р = 100 + и =10 = 666.

Все учение бегунов есть всецелое, решительное, деятельное или фактическое отрицание всех основных начал и учреждений империи, всей государственной системы. Так тюменский странник, как и все бегуны, отрицает присягу, отвергает ревизию душ, отвергает подати и оброки: «ибо антихрист души людей подушным окладом себе подчиняет». Укоряя раскольников других толков, платящих государствен­ные подати, тюменский странник пишет: «мнятся службу приносити Богу, а сами не зрят, кое время достигли, у кого во области находятся, и сами себе в область предаша, клятвою и присягою обложишася и души своя отдаша, сиречь душевный оклад и оброк в смущенную жидовскую церковь: ов тридесять рублей, ов 60 рублей, ов 100 рублей». Против присяги бегуны и вообще непризнающие верховной власти раскольники тем более протестовали, что их часто насильно принуждали присягать. Такая присяга сама себя уничтожала, не имея нравственного основания в совести, в убеждениях присягавшего принужденно. Паспорты и всякий письменный вид странник считает печатью антихриста, толкуя по своему слова Апокалипсиса: «даст им начертание на десней руце их или на челах их, да никтоже возможет ни купити, ни продати, токмо кто имать начертание, или имя зверя, или число имене его» (Откр.13:16,17). Под числом имени его бегуны разумеют императорский титул, употребляемый в плакатных паспортах; начертание видят в государственном гербе. Изображение государственного герба в виде двуглавого орла с распущенными крыльями и лавровыми венками в лапах, толкуют так: «Орел от тяжких людских беззаконий крылья свои опустил и держит он не скипетр и державу, крестами увенчанные, как прежде, во времена благочестия, а змей антихристовых». Апокалипсическое выражение, что без начертания никто не возможет ни купить, ни продать, странник понимает в том смысле, что без купеческого свидетельства, без свидетельств гильдейского и цехового и без паспорта нельзя тор­говать, ни продавать, ни покупать¹⁰. Стеснительность паспортной системы, а равно и гильдейско-цеховых свидетельств теперь чувствуется всеми. Отрицая все атрибуты или условия государственного верноподданства, странник отвергает и рекрутскую повинность, и военную службу. В защиту бегства из солдатской службы странник приводит слова писания: «На нем же аще месте воя соберут, не иди тамо, уклонися же и измени, не уснут бо аще зла не сотворят; отымется сон от них, и не спят» и проч. (Притч.6:15–17). Поэтому бегуны охотно принимали в свое общество беглых солдат, да и согласие их основано беглым солдатом, и между наставниками их много беглых солдат. Рекрутский набор тюменский странник также отвергает. Укоряя раскольников других согласий, он говорит: «Детей ему своих в полки бесовские провожают и снаряжают, как и прежде языки, незнающее Бога». И практическим путем горького опыта податный народ дознавал, ощущал, тягостно переносил зло рекрутского набора.

Наконец, тюменский странник, согласно с Евфимием, говорит, что следует или брань творить с антихристом (Откр.12:7), или бе­жать в горы и пустыни от него (Мф.24:16; Откр.12:14), и про­рочит про открытую борьбу с антихристом. «Браться с антихристом открытой силой, – говорить¹¹ странник, – до времени нельзя; но когда придет время, тогда всякой, записанный в книги животные, должен ополчиться на антихриста, и, если кто в этой борьбе будет убит, тот получит такой мученический венец, какого еще никто из христовых мучеников не получал». В ожидании этой борьбы бегуны утверждают, что скоро спаситель придет с неба на белом коне сотворить брань с антихристом, что тогда все бегуны будут в рядах воинства его, и затем наступит царство их, откроется для них давно искомый или грядущий город, новый Иерусалим при Каспийском море. Оттого-то бе­гуны туда, в Астраханскую губернию и другие прикаспийские места и стремились преимущественно.

Таковы существенные, общие догматы бегунов. Кроме этих основных начал проявлялись и проявляются некоторые оттенки и особен­ности в учении частных наставников. Например, Василий, по перекрещении Иван Петров, крестьянин из села Красного Костромского уезда, учивший в домшинской волости Вологодского уезда и в Пошехонском уезде проповедовал своеобразный социализм: воспрещал соб­ственность и обращал личное имущество странников в пользу всей общины. Кроме того, он запрещал принятие денег, как заклейменных антихристовой печатью. Другие учителя нападали на греко-российскую веру. Например, очень даровитый и начитанный ярославский мещанин Мокей Федоров говорил: «Греко-российская вера есть вера гражданская, мирская, не на правом, искреннем убеждении основанная, но служащая правительству для поддержания порядка и богопочтения к земной власти».

Нравственный характер и быть бегунов вполне сообразен с их учением. Основной догмат их о спасительности странства, бегства совершенно расторгает между ними семейную замкнутость, возвещает эмансипацию членов семейства и свободный выход из дома на все че­тыре стороны. Тогда как в православном купечестве, например, по домостроевским понятиям и обычаям, господствует крепкая семейная заключенность, и дети находятся почти в крепостной зависимости от деспотической власти отцов, у бегунов, напротив, свободно расторгается семья: не только сын, но и дочь уходит с любимым бегуном куда угодно. Примеры бегства дочерей из отеческих домов с бегунами-любовниками в истории странников повторялись нередко. Например, с бегуном сибирским, беглым казаком Овчинниковым, находилась в странстве дочь тюменского купца Опрокидникова, Надежда Яковлева. В него же влюбилась и с ним странствовала дочь сопелковского крестьянина Ивана Егорова Панова, Марья. Вообще, редкий наставник бродяжничал без любовницы. Нам доводилось читать любопытную исповедь одного наставника бегунов, как он со своей любовницей на­слаждался поэзией любви в лесах, под тенью дерев и проч. Иногда эти любовницы проявляли рыцарский героизм. Например, в начале тридцатых годов известный наставник бегунов, Василий Горбунчик, был пойман в Ярославле и по судебному решению сослан в закавказский край. Любовница его, странница Марья Васильева, с соучастием беглого раскольника Афанасия Григорьева, освободила его с неимоверной смелостью. На паре лошадей она догнала этап, в котором шел Василий Петров Горбунчик, близ Переяславля. Марья Васильева пешком провожала Горбунчика. Они отстали от этапа, оставаясь под надзором одного конвойного, не подозревавшего злонамеренности со стороны добродушных, по-видимому, сострадательных людей. Марья Васильева и Афанасий Григорьев воспользовались беспечностью конвойного, выхва­тили у него ружье, беглецы с арестантом бросились в телегу, и, хотя за ними погнались верховые, но смелые раскольники успели ускакать и спрятаться в лесу. Там они переоделись и, бросив лошадей, возврати­лись к своим пристанодержателям.

Многое можно бы сказать о замечательных умственных и нравственных качествах избранных бегунов. Это необыкновенная смелость, энергия, удаль, нередко богатырская, эта хитрая, ловкая вывертливость и находчивость в стеснительных обстоятельствах, эта изумительная сметливость, изобретательность и удаль, с какою бегуны освобождаются из острогов и тюрем, эти похождения, исполненные борьбы и разнообразных приключений: все это могло бы составить сборник любопытнейших и характеристических былин и народно-физиологических очерков. Но для этого нужны особые изыскания и очерки. В настоящем очерке мы отметим два-три факта, изображающих нравственный характер бегунов. В высшей степени поразительна эта закаленная, твердая, упорная выдержанность отрицания, какую обнаруживали бегуны на суде. Например, бегун крестьянин Емельян, но перекрещению Мефодий Герасимов, на допросе перед следователями так смело и прямо говорил в своем показании: «От лет Никона патриарха цари за благочестивые не почитаю, а за богоотступники, сопротивники, анти­христы: гражданская власть – такожде антихриста слуги; духовная власть – ложные пророки и еретики; за царя я Бога не молю и молить не буду, и власть его над собою не почитаю, но токмо над собою к душевному спасенью власть признаю царя небесного; а церковь великороссийскую за святую не признаю и у еретиков на духу от роду не бывал, потому я не почитаю за святое». Содержавшийся в корчевском тюремном замке в 1840 году бегун, крестьянин Тверской губернии, Корчевского уезда, деревни Завражья, Стефан, по перекрещении Иван Кононов, по мани­фесту, состоявшемуся в 1841 году, был освобожден; потом, после вторичного побега, опять был пойман, и при следствии объявил, что он христианского исповедания, государя и все установленные им вла­сти считает раскольниками, что хотя он освобожден по манифесту, но манифест этот за милость не признает, потому что благодеяние дано государем не по душе, а по плоти». В 1841 году был пойман в Нижнем-Новгороде бегун, крестьянин Кинешемского уезда, села Вичуги, Прокофий Васильев Царев. При допросе он объявил, что государя императора, учрежденных им властей, законов духовных и гражданских, судебных мест и самых помещиков не признает и не повинуется им, объясняя при этом, что на небеси есть царь цар­ствующих, а на земле он сам себе царь и иерей. Бегун Дементий Петров, выдерживая твердость подобных ответов перед судом, отвергал всякую пищу, довел себя до чахотки и умер. А вот показание женщины, бегуньи, хотя и не отличающееся резкостью отрицания, но также достойно внимания по прямоте ответа и для дополнения характери­стики женщин-странниц или бегуний: «Матрена (а по христианскому наименованию Улита) Тимофеева Ширяева, от роду имею сорок лет, гра­мотна, христианка; на исповеди и у святого причастия не бывала, что такое значит исповедь и святое причастие – понятия не имею; церковь божию признаю за истинную, православную, но молиться в оную не хожу, потому что служители ее крестное знамение творят щепетью, не соблюдая святой троицы, и богослужение производят против солнца; за благоверного царя, который делает благие дела, Богу молюсь; но за императора и весь императорский дом Богу не молюсь и в молитвах своих не упоминаю: мощи святых угодников не признаю; что такое именуется мощами – не знаю: нигде о таковых в книгах исповедуемой мною христианской веры не читывала; христианкою себя именую по тому, что Христос пострадал за род человеческий и умер на кресте... Назад тому лет двенадцать была судима за семилетний побег из местожи­тельства своего для богомолья в лeca и уклонение в поморскую секту; но по данной правительству подписке быть по-прежнему в правоверии оставлена от дела свободною. После освобождения из кунгурского тюремного замка за первый побег я проживала семь лет в доме роди­телей своих, ходила в православную церковь молиться Богу, но святых таин не приобщалась и побуждаема к тому не была, а как зная, что истинная христианская веpa соблюдается в лесах, и исполнители оной от мира бежат, то назад тому три года, перед праздником Ильи пророка, из дому отца своего скрылась вторично; скитаясь по лесу, пришла на ключ, впадающей в реку Березовку, и отыскавши удобное место, основала земляную келью... куда пришла ко мне девица Марфа Маракулина; по окончании кельи мы именовали себя христианскими име­нами: я называлась Улитой, а девица Марфа – Анной .. Обратиться по-прежнему в православие не желаю, потому что, совращаясь дважды в раскол, не смею надеяться более на покровительство закона. На все данные мне вопросы ответствую по чистой совести, справедливо, в том собственноручно и подписуюсь. К сим ответам крестьянская девка Матрена Ширяева по упрямству своему руки не приложила и приложить таковую никому не доверила».

В заключение, для дополнения характеристики учения и религиозно- политического характера бегунов, приведем полемическое сочинение против странников, неизвестно кем написанное – православным пли беглопоповцем. Сочинитель пишет: «Может быть, скажет нам странник, что от царей тогда так (христианами странники) названы были, однако сего утвердить не можно, чтобы и сами так никогда не нарицались... Мы не дерзаем восставлять крамолу на властей, якоже стран­ники... От того, еже злоречится ныне христианом раскольниками, яко от небывалого некоего и внезапного клича ужаснены будучи странники, нарушили всякое благочиние и вечный закон христовой церкви, и поставя сие довольною причиною не точию непокорения властем, но един­ственною виною погибели христовой церкви, и составили новый страннический сонм, все растерзали и попрали в церкви. Сия их дер­зость второкрещенья и верх всякого их законоположения совершенно их отчуждали от всякого верных присвоения... Я не знаю, пре­терпевала ли когда церковь от хулителей своих такия хулы и уко­ризны, каковые семя ея терпит ныне от сих христианохулителей – странников. Не вем, тщился ли кто так от еретиков рассевать свою прелесть, как сии. Они праздны будучи и бездельны и невостягнуты никакими законами, успешно исполняют, как мнят, дело проповедания истины. И в малое, как известно нам, время, от лета 7332, аки вины преткновения их, день от дня вяще и вяще умножаются в количестве. Яко более 500 ныне быти числу их как сами сказывают...

Странники не только что отвергают повиновение светской власти, но и всех оной повинующихся, аще и в телесных, облагают судом отступ­ничества и погибелью. Вопроси странника: кто основал вашу церковь? Не должны ли будут рещи, яко отец Евфимий? Странники церкви и истин­ному крещению ругаются, перекрещиваются, ибо прежде начальник их Евфимий крещен был истинным крещением, но потом наругался тому самокрещением и прочим показал пример». Далее обличитель называет странников разбойниками: «разбойники суть, понеже виновны бывают погибели не только душевной, но и телесной, за непризнание над собою человеческой власти и за непокорство в телесных; кра­мольники суть, понеже крамолу на властей выдвизают; отступники суть, понеже отступили от православной христовой церкви, и не хотят выда­вать власти даней, уроков, чести и страха, якоже и ересеначальник их, ибо не только странники удаляются, отступают места отечества их, елико отеческого права, ибо во все времена никто не узаконивал чтоб всем бегать и удаляться домов своих... Разве токмо самая празд­ность учит их обходить всюду грады и веси и всех развращать своим учением. Сам Христос нижайшее состояние рабства себе избра: от самаго рождения своего вписан раб быти и данник Кесаря: власти Кесаря и Пилата ни в чем не противился. Разве только скажут на сие странники, что не своею волею Христос в рабех кесаревых написася, а по силе повеления, но и сие мнение несогласно евангелию... Наши же изумленные странники обвиняют нас и всю церковь, которая во все гонительные времена не отверглась ярма рабства, даней и властей мирских... Какой извет непослушания своего дадут странники? Если скажут, что власти тогда были не таковы, как ныне; но властей в то время, когда апостолы поучали повиноваться властям предержащим, во всем мире не бе православных, но вси идолослужители, даже до Константина великого... «По учению странническому нигде же несть в мире неодолеемой церкви, повсюду то ересями, то гонениями есть одолена, даже и в самой России, от времен Петра I и бывшей от него второй ревизии и записания ради в раскол одолена и погибла, якоже уверяют они нас в том своими тетрадями; наипаче же и самым делом доказал то начальник их Евфимий: основал на себе новую бегствующую церковь. И если о себе скажут, что они потомки древних российских христиан, не писавшихся в ревизии, то и сие лжа есть, ибо Евфимий нигде не нашел незаписанных в раскол по 2-й и по 3-й-ревизии; а если же кто и был от укрывающихся, то от записанных не раскалывались. Бегуны говорят, что погибла церковь во вторую ревизию, бывшую в 1744 году, и что до 1782 года, в течении 38 лет, от второй ревизии до самокрещения евфимиева, церковь укрывалась где нибудь».