Оксана Куропаткина родилась 29 августа 1984 года в Обнинске. В 2001 году окончила школу № 14 г. Обнинска. В 2006 году с отличием окончила филологический факультет Московского педагогического государственного университета по кафедре русской литературы XX века по специальности «Учитель русского языка и литературы» с дополнительной специальностью «История». В 2007 году с отличием окончила бакалавриат Библейско-богословского института святого апостола Андрея по специальности «Теология». В 2009 году окончила аспирантуру Центра изучения религий Российского государственного гуманитарного университета. В том же году в РГГУ защитила диссертацию на соискание учёной степени кандидата культурологии по теме «Религиозная и социокультурная самоидентификация „новых“ пятидесятников в России».
Преподавала в Библейско-богословском институте святого апостола Андрея, Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ, Русско-американском христианском институте. Работала в Центре изучения кризисного общества, Центре изучения и развития межкультурных отношений. С 2018 года – ведущий передачи «Гик Zona» о современной массовой культуре на «Теос Медиа».
‒ Оксана, если в советское время в верующих семьях росли единицы, среди ваших ровесников это уже не такая редкость. Ваши родители были верующие?
‒ Мама да, мы с ней крестились одновременно, а папа остался неверующим. Он интересовался этой темой, часто маму расспрашивал, но держался в стороне от Церкви.
Крестились мы в 1990 году, когда мне было шесть лет. Я очень хорошо помню этот момент. Мама давно хотела, а у меня тоже была конкретная, очень практичная мотивация: у моего приятеля был крестик, а у меня не было. Я сказала: «Мама, хочу, чтобы крестик был». И 4 ноября, на Казанскую, мы пошли в храм. Там огромная очередь. Час стоим, другой, мне всё это надоедает, и я начинаю кричать и скандалить. Суровый батюшка, который нас крестил, сказал маме: «Тебе нужно будет за нее молиться и молиться». Мама, только приняв крещение, сразу была отправлена на покаянные поклоны.
‒ После крещения вы сразу стали воцерковляться? Спрашиваю, потому что я тоже крестился в 1990 году, но первый раз исповедовался только в 1998. Тогда же крестили всех желающих, крестили без подготовки и даже ничего не спрашивали. У многих всё крещением и заканчивалось.
‒ У нас всё было более благополучно. В 1991 году я начала ходить в первую открывшуюся воскресную школу, а уже с начала 1992 года мы с мамой стали активными прихожанками храма святых Бориса и Глеба в исторической усадьбе Белкино – он был первым открывшимся в Обнинске храмом. Я не могу назвать себя ребенком из верующей семьи, потому что мы с мамой воцерковлялись вместе. Мама периодически присутствовала на моих занятиях в воскресной школе, а я не раз приходила на курсы для взрослых, на которые ходила она.
‒ Наверное, с семи лет вы, как полагается, стали исповедоваться, но насколько это всё было осознанно?
‒ Вполне осознанно. Могу сказать, что у меня в результате прихода в Церковь произошел внутренний переворот. Я была девушка весьма буйного нрава, которая всех посылала куда подальше. После прихода в Церковь не то чтобы нрав стал сильно лучше, но вести себя стала гораздо приличнее.
‒ Много написано и рассказано о том, что в те годы некоторые неофиты пытались воспитывать своих детей чуть ли не по-монашески, и это, естественно, ни к чему хорошему не приводило. У вас в семье таких перекосов не было?
‒ Чего не было, того не было. Неофитских глупостей хватало у всех, но меня не строили. Мы с мамой соблюдали все посты, я с послаблениями, потому что без молока не могла, а мама очень строго. Обязательно ходили в субботу на всенощную, а в воскресенье на литургию, но не могу сказать, что для меня это была какая-то принудиловка. Мне нравилось ходить и в храм, и в воскресную школу. У меня к этому был живой интерес. Я из читающей семьи, мама работает в детской библиотеке заведующей, в три года я научилась читать по слогам вслух, в пять лет уже читала про себя и еще до прихода в Церковь прочитала всю «Детскую Библию», а в восемь лет – всю «взрослую» Библию. Мне было очень интересно.
‒ А в воскресной школе только изучали основы веры или были также какие-то кружки, студии?
‒ Сначала занятия в воскресной школе напоминали обычные школьные занятия: я приносила тетрадку, записывала туда цитаты из Ветхого и Нового Завета. Библейскую историю проходили. А чуть позже мы также стали принимать участие в подготовке спектаклей. Неудивительно, потому что нашу воскресную школу начинали люди творческие, активные. В 1997 году на Рождество мы играли часовой спектакль в обнинском Доме культуры. А готовились заранее – если постановка намечалась на Рождество, то репетировали уже с осени. Если планировался большой спектакль, то, помимо занятий в воскресной школе, еще два раза в неделю были репетиции.
‒ В то время вы уже учились в школе. Как складывались отношения с одноклассниками?
‒ Мне в принципе очень везло с детскими коллективами. Первые два года я училась в колледже – так громко называлось новое экспериментальное учебное заведение для детей, там всё было хорошо, ‒ потом я сделала скачок из второго класса в четвертый, потому что как раз тогда переходили с десятилетнего на одиннадцатилетнее обучение, и перешла в обычную школу. Там меня сначала встретили в штыки, но не потому, что я верующая, а потому, что я была несколько странноватая. Я всегда была интровертом, человеком, которому с собой интересней, чем с другими, и очень много читала. Общаться с другими детьми не умела, даже не знала, как это делается. При этом с родственниками и с папиной, и с маминой стороны общалась прекрасно. У меня очень хорошая семья, наша память простирается вплоть до прапрапрадеда, который был помощником архимандрита Макария (Глухарева), миссионера Алтая (он и канонизирован как преподобный Макарий Алтайский). В роду были священники, и память о них в семье хранилась, мне в детстве читали мемуары моей прабабушки – дочери священника. У нас крепкий семейный клан, я каждое лето ездила в гости к родственникам в Новосибирск. Причем если родня со стороны мамы помнит родословную до седьмого колена, и, начиная с четвертого, с прабабушки, это интеллигенция, то родственники с папиной стороны – это люди простые и некнижные. Я ездила и к папиным родственникам, и к маминым, то есть общалась с людьми разного толка, разного уровня образования и разного жизненного уклада, и никаких проблем не было. Проблема была в общении с внешними, со своими ровесниками.
Поэтому неудивительно, что в классе у меня возникли проблемы, но вскоре на это обратила внимание классная руководительница, очень правильно вмешалась в процесс, и меня приняли. В пятом классе, когда, как обычно, из разных «началок» смешиваются новые коллективы, опять возникли некоторые сложности – по той же причине. Но уже с седьмого класса этих сложностей не стало – благодаря доброму отношению одного из лидеров класса и замечательной учительнице русского языка и литературы. Атмосфера в классе была очень доброжелательной. Многих подростковых жестокостей, на которые ребята горазды, у нас не было, за что я своему классу очень благодарна.
Что касается отношения к религии, то я свою веру не выпячивала, но и не скрывала. Одноклассники относились к этому спокойно, а кто-то и с интересом. В десятом классе был конфликт между ребятами и преподавателем нового предмета «История русской культуры», поскольку подростки сочли стиль преподавания слишком жестким, а манеру говорить о вере – навязчивой. Но ко мне у них по этому поводу претензий не было.
‒ Как вам кажется: вашим одноклассникам этот предмет принес больше пользы или вреда?
‒ Я думаю, что если бы подача была несколько другая и мы больше придерживались программы, пользы было бы больше. Сам предмет был достаточно интересен. История русского быта и повседневности, связанная с религиозными убеждениями – мне кажется, это хороший подход и хорошее дополнение к урокам истории.
‒ В переходном возрасте у вас не было охлаждения к Церкви?
‒ Я всегда интересовалась религиозной темой и не могу относиться к ней равнодушно. У меня был период религиозного кризиса. Очень хорошо помню, с чего всё началось. Где-то лет с двенадцати начался подростковый кризис в отношении к Церкви и религии. Не бунт против мамы или верующих взрослых – не было причин бунтовать, потому что меня никто ни к чему не принуждал.
У меня был вопрос к существу. У меня не возникало сомнений в том, что Бог есть, но я задавала себе вопрос: что я, собственно, здесь делаю, зачем я Ему нужна и зачем я нужна в Церкви?
‒ То есть сомнений в том, что храм – дом Божий, что в Церкви истина, у вас не было?
‒ Были сомнения и в этом. Когда я спрашивала себя, что я делаю в Церкви, я как раз имела в виду, есть ли в этом какой-то смысл, несет ли Церковь тот самый высший смысл жизни.
‒ В этот период вы реже ходили в церковь или продолжали ходить, чтобы не огорчать маму?
‒ Ходила так же, но не могу сказать, что делала это для мамы. Мне нравилось богослужение. Оно доставляло мне эстетическое удовольствие. Да, периодически я уставала на всенощных, и мне хотелось на что-то переключиться, но в принципе богослужебная атмосфера, в которой я выросла, нравилась и была приятна. Еще очень важно, что мы с мамой вовремя освоили богослужение, и я с раннего детства понимала, что там происходит. Мои ровесники меня постоянно дергали: «А скоро закончится служба?», и я всегда могла им ответить, через сколько примерно она закончится, потому что ориентировалась, когда, что и почему происходит.
‒ Но, наверное, исповедовались и причащались реже, потому что служба нравилась, а в исповеди смысла не видели?
‒ Такое было, но у нас в храме исповедь к причастию жестко не привязывалась, поэтому причащаться продолжала.
‒ Делились со священником своими сомнениями?
‒ Вопроса к исповеди у меня не было, а вопрос к вере был. Этим, кажется, один раз со священником поделилась.
‒ Получили от него ответ, который помог вам разобраться со своими сомнениями?
‒ Да, получила. Священник выразил уверенность в моей вере. Смысл его ответа был такой: люди проходят разные периоды в вере, и в том, что со мной происходит, нет ничего страшного, ужасного, непонятного, и нужный мне ответ я обязательно найду. Мне не ткнули пальцем и не сказали, что вот он, ответ, но сказали, что он будет, и чтобы я не дергалась и не сомневалась. Я, конечно, дергалась, но сомневаться стала меньше.
‒ Где вы искали ответ? В книгах? У людей?
‒ В размышлениях. Я тогда не так много общалась с людьми и не могу сказать, что мне было с кем поделиться. Но в неполные 15 лет я, выросши из воскресной школы, стала ходить в молодежную группу, где у меня появились новые друзья и знакомые, и тогда произошел второй и самый значимый поворот в моей жизни, который, наверное, можно назвать настоящим обращением. Произошел этот поворот благодаря человеку, который до сих пор мой друг. С ним единственным я поделилась своими сомнениями и получила ответ не в том смысле, что человек сказал мне что-то очень важное, но просто рядом с ним и через него я почувствовала реальное присутствие Божие. Помните рассказ владыки Сурожского Антония, как он, читая Евангелие от Марка, почувствовал, что рядом стоит Христос? Вот примерно это почувствовала тогда и я. Вера иррациональна, и убеждают в ней иррациональные вещи. Общение с этим человеком, может, не полностью сняло мои сомнения, но в чем-то утвердило и дало очень много энергии. Можно сказать, что я по сей день живу за счет того, что получила тогда.
‒ А с чего начался ваш интерес к протестантизму?
‒ Это параллельная история. Интерес к Ветхому Завету был у меня с раннего детства, с того момента, когда я прочитала «Детскую Библию», а когда в восемь лет прочитала всю Библию, от Бытия до Апокалипсиса, меня особенно впечатлил Ветхий Завет. Я в него влюбилась, влюбилась на всю жизнь! Пятикнижие как-то не очень понравилось (хотя в целом книга Исхода нравилась, а предписания книги Левит я читала с большим интересом), а исторические книги с Иисуса Навина до Четвертой книги Царств читала запоем. Была в восторге от библейских историй и ярких персонажей. Немножко заскучала на книгах Премудрости, пророческие книги мне в целом понравились, наверное, за счет своей загадочности и экспрессивного стиля, а вот на Новом Завете мне было не очень интересно. По сравнению с Ветхим Заветом впечатления были гораздо менее яркими. Оживилась я только на Деяниях Апостолов и на Апокалипсисе.
Помню, кстати, забавный момент. Мама рассказала мне, что они на занятиях разбирают Послание к Римлянам и ничего не понимают. Мне тогда было восемь лет, и я как раз дошла до Послания к Римлянам. Прочитала и сказала, что, в отличие от них, я там поняла – всё ж ясно написано! Потом, правда, уверенности стало сильно меньше.
Чем взрослее я становилась, тем больше читала книг по библейской истории. Я в принципе люблю историю, а библейская история увлекла меня так сильно, что в какой-то момент я даже думала заниматься библеистикой. Но если по порядку, то дело было так. Я понимала, что моя специальность должна быть связана с книгами и текстами, поэтому пошла на филологический факультет. Поступила в МПГУ на факультет русского языка и литературы с дополнительной специальностью «История». А после третьего курса подумала, почему бы мне еще не пойти поучиться библеистике, на которую я давно засматривалась в связи со своей любовью к Ветхому Завету, и поступила в Библейско-богословский институт, где училась три года. Первый год училась заочно, а потом перевелась на очный, и был период, когда я совмещала два очных обучения: в МПГУ и в Библейско-богословском.
Поступив в Библейско-богословский институт, я сразу решила, что буду заниматься библеистикой, и пошла в РГГУ на занятия по библейскому ивриту – как раз к тем специалистам, которые работали в Российском Библейском обществе и сделали новый перевод Ветхого Завета. До сих пор горжусь тем, что присутствовала на нескольких семинарах по библейскому переводу и видела, как этот перевод творится. Учёные обсуждали и спорили, как лучше перевести то или иное слово, а я, девчонка, которая ничего не знала, сидела среди уважаемых людей и специалистов. Помню, как на этом семинаре обсуждали тридцать вторую главу Второзакония. Всегда вдохновляет, когда видишь, как люди в результате творческого процесса создают что-то прекрасное.
Еще помню, как была потрясена, когда один из самых уважаемых специалистов сказал: «Вы простите мое невежество, но я вот этого не знаю, просветите». Ничего себе, подумала я. Причем он сказал это явно не для того, чтобы попозировать – все были свои, не перед кем было выпендриваться, ‒ а просто человеку совершенно не стыдно признаться, что он чего-то не знает. Я это запомнила и подумала, что это надо взять на вооружение – если ты чего-то не знаешь, не надо бояться в этом признаться. Как раз это показатель того, что ты хороший специалист.
‒ Иврит вы выучили? Свой любимый Ветхий Завет читаете в подлиннике?
‒ Читаю, конечно, в переводе. Еврейский текст разберу, особенно с огласовкой. Могу перевести со словарем. Давно не практиковала, но периодически вижу еврейский текст и радуюсь, что я, по крайней мере, могу его прочесть. Наверное, корректно ответить на ваш вопрос так: какие-то представления о языке имею.
‒ В связи с тем, что читать Ветхий Завет вам интереснее, чем Новый, вы никогда не думали о том, что вдруг иудаизм ближе к истине?
‒ Нет. Для меня слишком привлекательна Личность Христа, поэтому таких мыслей не было. В сторону иудаизма я никогда не думала, в сторону ислама думала, потому что там чистый монотеизм без привязки к национальному контексту. Я читала и Коран, и Сунну, и мне действительно очень близок чисто монотеистический посыл, но Личность Христа удерживает меня в христианстве.
‒ Толстого Личность Христа тоже привлекала, но он не верил ни в Его Божественную природу, ни в Воскресение. У вас не было сомнений в том, что Христос воскрес?
‒ В этом сомнений точно не было. Для меня признание Личности Христа автоматически означало, что я признаю Его Сыном Божьим, а Сын Божий не может просто умереть, Он воскресает. И мучения Толстого по этому поводу меня никогда не вдохновляли, мне всегда казалось, что они слишком рационалистичны и он гораздо лучше как писатель, чем как моралист, рассуждающий о религии. Эти его рассуждения мне всегда было скучно читать.
‒ А почему в итоге вы занялись не библеистикой, а протестантизмом?
‒ Потому что почувствовала, что мое призвание – не только священные тексты, но и влияние этих текстов на людей, изучение реальной живой практики и рассказ об этой жизни другим людям. Следовательно, это религиоведение. Хотелось, чтобы изучаемые люди были христианами, но при этом иными, другой конфессии, а также, чтобы я с этими людьми была уже знакома. Так получилось, что это были протестанты.
‒ Хотелось бы спросить у вас как у специалиста по протестантизму: действительно ли он повлиял на экономику? Насколько мне известно, к этой идее Вебера некоторые относятся критически.
‒ У меня есть вопросы к Веберу. Прежде всего, мне кажется, что он объединяет опыт протестантов XVI-XVII веков и опыт протестантов XVIII-XIX веков, а это два несколько разных опыта. Конечно, есть линия, которую мы можем проследить от Лютера до XIX века, но всегда должны делать некоторые оговорки. Многие, прочитав Вебера, приходят к выводу, что кальвинизм благословил стяжательство: если ты не богат, ты не спасен. Но ведь это достаточно поздняя идея. Ни у самого Кальвина, ни у классических кальвинистов любого толка и любой национальности такой идеи не было. Богатство для них – искушение, проверка на духовную прочность и социальное обременение. Человек богатый обязан всем менее обеспеченным и менее удачливым. Богатство – это даже не награда за честные труды, а просто милость Божия. Понятно, зачем она пришла – затем, чтобы ты помогал людям, но это вообще никак не связано с твоими достоинствами. Твое спасение никак не связано с твоими достоинствами, которых нет, а благословение Божие через богатство даже не связано с твоим трудолюбием. Это не награда и не признак избранности, а просто такое Божие задание человеку.
С основной же мыслью Вебера я согласна, но с уточнением: не только идея влияла на окружающий мир, но и окружающий мир приспосабливал под себя идею. Буржуазия влияла на протестантизм, а протестантизм влиял на буржуазию.
‒ Некоторые видят причины неустроенности российской жизни именно в православии. Такую идею еще лет 10 назад высказал Владимир Познер, но не он первый, и он в своем мнении не одинок. Что вы думаете об этом?
‒ Я бы сказала, что сторонники этой идеи не учитывают ни дореволюционного опыта процветающих монастырей, ни феномена старообрядцев, которые прекрасно работали и создавали экономику нашей страны. Мне кажется, что по своей природе православие не интересуется созданием Царства Божьего как социальной структуры. Православие видит Царство Божье прежде всего «внутри» и поэтому больше интересуется внутренней жизнью, общей молитвой (соответственно, поэтому так важны богослужения) и тем, чтобы во время молитвы Бог преображал наши души, а дальше уже Он действует через нас; соответственно не нужны какие-то специальные механизмы и алгоритмы действий. Православный человек недоволен собой, понимает тщету своих усилий улучшить себя – и полагается на милость Божью. Молиться можно по-разному. Одно дело, когда здесь у тебя всё более-менее хорошо, нет никаких стресс-факторов, и тогда для тебя молитва ‒ лишь храмовое богослужение и твое личное или семейное молитвенное правило. Совсем другое дело, когда давит внешняя среда. Например, Русский Север – там климат уже стресс-фактор. Или гонения со стороны государства – то, что было у старообрядцев. Тогда просто в силу того, что люди находятся в состоянии стресса, им необходимо постоянно принимать практические решения, их молитвенная практика и представление о важности общей молитвы начинают переноситься на всю жизнь. Люди понимают, что молиться можно не только во время богослужения, но и во время работы и домашних дел, что молиться можно не только словом и умом, но и делом, которое делаешь. Пока нет стресс-фактора, это неочевидно. Когда есть красивое богослужение, куда приходишь и включаешься в общий поток, это не нужно. Стресс-фактор либо препятствует частому совершению этих богослужений, либо делает их недостаточными для твоего душевного равновесия. Приходится дополнять это каким-то конкретным делом. В общем, когда есть внешнее давление, православие может быть вполне успешной экономической системой. Это, кстати, совпадает с нашим менталитетом: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. На длинной дистанции и в повседневности мы не слишком хороши, но когда есть вызов, выкладываемся по полной.
Я бы обобщила так: ощущение себя, с одной стороны, принятым Богом, а с другой – погибающим грешником, который идет к Царству Божьему, православных людей подвигает прежде всего к устройству внутренней жизни (то есть личная аскетическая практика и богослужения), а протестантов – к активному устройству повседневной жизни. Хотя, опять же, это слишком широкое обобщение: в протестантизме существует солидная мистическая традиция, которая интересуется прежде всего внутренней жизнью.
‒ То, что вы рассказали о православии, скорее монашеский идеал, хотя в общежительных монастырях монахи не только молятся, но и выполняют различные трудовые послушания. А мирян, тем более людей семейных, от земных забот никто не освобождал.
‒ Да, но одна из наших отечественных проблем – нехватка современной педагогики для мирян. Вы правильно сказали, что имеющиеся практики – монашеские, и проблема в том, как их адаптировать для мирян. Повседневное наблюдение за собой для мирян тоже ведь проблема. Я решительно не согласна с теми, кто обесценивает наработки святых отцов и аскетической литературы и говорит, что для современных мирян они неактуальны, но нужно подумать, что мирянину XXI века делать с этим опытом, как в него погрузиться и как применить в своей жизни. С этой адаптацией у нас проблема. Есть замечательные священники-духовники, которые творчески применяют святоотеческий опыт, но их, к сожалению, пока недостаточно.
‒ В начале беседы вы рассказали о пережитом в школьные годы религиозном кризисе. Больше таких кризисов не было?
‒ Таких масштабных, наверное, нет. Последующие кризисы были связаны с вопросами, что делать и куда продвигаться. Но это не касалось сомнений в Боге и глобальной истине. Чего не было, того не было. Может, мне в этом плане помогло то, что в 18–19-20 лет читала много богоборческой литературы: Сартра, Камю, Ницше, Фрейда. Кстати, Ницше до сих пор мой любимый философ. Я читала эту литературу не в поисках ответов на вопросы, просто мне были интересны поиски этих людей и их атеизм, их богоборчество как интеллектуальный эксперимент. В этом смысле такая литература для меня до сих пор важна и интересна. Но ни Сартр, ни Камю, ни Ницше, ни Фрейд нимало не убедили меня, что христианство не истина. Я очень благодарна им за те вопросы, которые они поставили, за расширение мышления, за то, что появилось много тем для беседы с людьми неверующими или нейтрально относящимися к Церкви, но на моих личных убеждениях это не сказалось. В истине я уверена. Я не буду никому что-то навязывать и тем более что-то запрещать, меня ничуть не смущают ни какие-то вопросы к вере, ни какие-то атеистические произведения, я могу их с интересом почитать и посмотреть, но меня лично это никак не колеблет.
‒ Сегодня многие из воцерковлявшихся в девяностые говорят и пишут, что тридцать лет назад они пришли в другую Церковь. Вы тогда были ребенком, но уже сказали, что прекрасно помните, как крестились и как воцерковлялись. Нет у вас чувства, что вы с мамой воцерковлялись в другой Церкви?
‒ Да, конечно. Я бы сказала, что это не ощущение, а эмпирический факт: и настрой у людей был другой в девяностые годы, и положение Церкви было другое. Но меня волнует не то, связана ли Церковь с государством, дружит с ним или нет, а скорее огорчает угасание пассионарности, которая была в девяностые годы. Я ее очень хорошо помню, сама сформирована этими девяностыми годами, помню, как действовала моя мама и ее соратники, как на глазах появлялись новые служения. Я помню эту творческую энергию преображения повседневности. Многие сегодня ругают церковные девяностые за то, что люди натворили много глупостей. Это факт, я эти глупости наблюдала и сама делала, но скажу, что в делании глупостей тогда был тот плюс, что люди искренне хотели изменить жизнь. Многие приходили в Церковь уже в зрелом возрасте ‒ например, поколение моих родителей, им было уже около сорока лет, ‒ и люди искренне хотели свою жизнь изменить и идеал Царства Божьего хотя бы частично реализовать. Конечно, мало у кого было понимание, как это делать: не было опыта христианской семьи и опыта общины, и каждый действовал, исходя из того, что услышал или прочитал, но все были в творческом поиске. Даже попытки копировать какие-то практики в итоге были творческими – просто из-за того, что наработки приходилось переносить в другой контекст. Люди пришли в Церковь и оставались в ней, потому что видели в этом глубокий внутренний смысл. Конечно, мне это дорого, и я помню, как на моих глазах эта пассионарность угасала. Меня это огорчает, но я понимаю, что это естественный ход жизни. Пассионарность пробуждается во времена тяжелых испытаний. У всех, а у христиан особенно, потому что христианство – это в принципе религия кризиса. Кризиса и его преодоления. Если над нами ничто не капает, мы расслабляемся, и христианство рассыпается на наших глазах.
И не нужно возлагать на кого-то одного ответственность за то, что это происходит. Происходящее, на мой взгляд, естественный этап жизненного процесса. Но как есть отливы, так есть и приливы. Как говорил один мой знакомый священник, еще не вечер. Ситуация комфортного благоприятствования изменится, потому что она не может не измениться, и что-то будет по-другому. Будет спрос на людей, которые горят, делают и действуют.
Но эти наблюдения никак не оправдывают неверность супружеским и священническим обетам, которую мы наблюдаем в нынешней церковной среде. Если вокруг нас энтропия, это не значит, что мы должны соглашаться и действовать соответственно энтропии: мир во зле лежит – дай-ка и я полежу. Личная ответственность человека всё равно остается. Добрые времена или худые ‒ истина неизменна, и обеты, данные Богу, остаются ценными, независимо от того, девяностые годы ХХ века на дворе или десятые ХХI. Человек дал Богу обет. Не правительству, не партии, а Богу, и попросил Бога в трудную минуту поддержать его. И в какой-то момент человек от этого отказывается. Конечно, не суди и не зарекайся – никто из нас не знает, каким обетам изменим мы. Но когда люди считают, что они сделали хорошо, и многие их одобряют, ‒ это огорчительно. И те, кто сетует, что Церковь не та и так далее, мне кажется, сами не замечают, что несут львиную долю ответственности за деградацию Церкви. Потому что если у нас такие низкие нравственные требования, если мы по факту ничем не отличаемся от людей, которые начитались поп-психологической литературы ‒ тогда зачем вообще морочить голову себе и другим? Зачем тогда вообще городить этот огород? Этого я не понимаю, и это меня огорчает больше, чем то, что нет пассионарности девяностых.
‒ Перед революцией Церковь тоже много ругали, а начались гонения, и тысячи людей – архиереи, священники, миряне, ‒ претерпели гонения, многие приняли мученическую смерть, но не отреклись от веры.
‒ Конечно. Понятно, что никому из нас не хотелось бы, чтобы пассионарность пробудилась таким образом, но надо понимать, что приливы и отливы, гонения или отсутствие оных от нас мало зависят. Это обстоятельства жизни, над которыми мы не властны. Мы властны только над тем, что находится в нашей зоне ответственности. То, что мы делаем, конечно, может повлиять на серьезные перемены в Церкви, обществе и государстве, но никто не знает, когда и как. Поэтому ты делаешь свое дело и выполняешь свой долг, насколько можешь. Собственно, поэтому огорчительно, что люди оставляют свое служение, изменяют своему долгу, нарушают свои обеты, и считают, что у них всё хорошо. Я уклоняюсь от обсуждения конкретных личностей, потому что не знаю их обстоятельств, не знаю, как сама повела бы себя на их месте. Заповедь «не судите», мне кажется, относится к таким случаям ‒ ты не вправе выносить суд о конкретном человеке в целом. Но огорчительно, что люди, не будучи на месте этого человека, не испытав его искушений, начинают одобрять и прославлять его очевидно греховные действия. Это очень неприятно и угнетает.
Леонид Виноградов для «Азбуки веры»
Комментировать