Если в монастырь приходит человек с двадцатью годами «отсидки» и хочет быть «ближе к Богу», что ему сказать? Как не испугаться, не отвергнуть? Историю своего монастырского служения рассказывает бывший наместник Никольского мужского монастыря Омской епархии, викарий Омской епархии, а ныне – епископ Магнитогорский и Верхнеуральский Зосима (Балин).
‒ Сибирские монастыри, в частности, Свято-Никольский в деревне Большекулачье, обладают своеобразием, которое, я так понимаю, было у них всегда. Раньше в монастыри заточали политических преступников, ссылали представителей белого духовенства, которые подвергались дисциплинарным взысканиям, например, за пьянство.
Сейчас в деревенских обителях ‒ преимущественно люди тяжелой судьбы. Есть бывшие заключенные, которые освободились и не смогли адаптироваться в обществе, а в монастыре находят тихое пристанище. Не всегда понимая, что тихое пристанище ‒ это все-таки то, что должно быть в первую очередь внутри, а не выражаться в каких-то внешних обстоятельствах или условиях.
Бывает, что приходят и уходят. Порой ‒ разочарованными. Иногда, наоборот, набираются какого-то духовного опыта, сил, крепости и выходят из обители в мир, укрепленные перед прохождением самостоятельного жизненного пути.
Думаю, у каждого настоятеля, у каждого наместника есть список людей, на которых он возлагал определенные надежды: что, возможно, этот человек войдет в «костяк» обители, станет надежной опорой. Но этого не происходило.
Бывало, что просто срывались и уходили в алкогольный или наркотический штопор, или могли сказать: «Батюшка, я бы хотел поехать в другую обитель пожить, посмотреть, как там». Я всегда старался людей провожать без укоров и зомбирования на неудачу, чтобы человеку не говорить: «Ты уходишь, но ты нигде себя не найдешь». Мне кажется, что программировать человека подобным образом непорядочно. Прощаясь, мы всегда старались, чтобы все оставалось на уровне нормальных, добрых человеческих взаимоотношений.
Проходит много случайных «пассажиров», которые могут отнять время на задушевный разговор, а целью этого разговора является стремление получше устроиться в монастыре в бытовом смысле. Как правило, такое происходит с теми, у кого стаж «отсидки» большой…
Со временем стараешься к этим разочарованиям относиться спокойно: люди идут своим путем и, даже если оступаются, Господь их все равно любит.
Может быть, нахождение в нашем монастыре станет каким-то небольшим, но все же светлым опытом, который им поможет в дальнейшем. Стараюсь смотреть на эти вещи только с положительной точки зрения.
Когда приходит человек с 20 годами «отсидки» и говорит, что хотел бы быть поближе к Богу, ‒ ты оказываешься перед выбором. Ты же вводишь его в коллектив, в семью, и боишься, чтобы он там не натворил чего-то. И в то же время как скажешь: «Простите, я не могу вас принять, вы слишком много времени провели в лагерях и стали опасны для общества, вы нам социально не близкий элемент»?
Начинаешь думать о другом: может быть, Господь тебе этого человека вверяет, дает шанс и ему, и тебе, а ты его отвергаешь, тем самым лишаешь, может быть, последней надежды в этой жизни. Начинаешь молиться и за человека, и за то, чтобы Господь указал действительно правильный путь.
Стараешься, по возможности, давать шанс большинству, но со временем приобретаешь опыт и немножко начинаешь видеть человека ‒ чего он внутренне взыскует. Я не говорю о духовности, мы все далеки от нее, но важно хотя бы, чтобы некая мера искренности присутствовала.
Иногда понимаешь, что человек приходит перезимовать, но выгнать его жалко: идти-то некуда, а зимы у нас суровые. Смиряешься и терпишь.
«Там все попы, и даже водитель у владыки ‒ поп»
‒ Моя бабушка была членом партии, занимала на комбинате пищевой промышленности руководящую должность. Она была крещена в детстве, но, понятное дело, в храм не ходила. Выйдя на пенсию, видимо, попыталась вспомнить то, что видела у своей мамы ‒ верующей, воцерковленной. Думаю, что это была какая-то попытка вернуться в свое детство.
Когда мне было 12 лет, она попросила сходить с ней в храм и предложила: «Максим, что ты думаешь насчет того, чтобы покреститься?» Я был не против. Это не был какой-то обдуманный поступок, больше ‒ импульсивный, как у меня, так и у бабушки.
Шел 1989 год, люди шли креститься массово, и взрослых крещаемых было больше, чем детей. В роли крестных могли выступить совершенно незнакомые люди.
У меня формально был «комплект»: крестной стала бабушка, а крестным отцом стал человек, которого я видел тогда первый раз в жизни и более не встречал, возможно, он сам тогда крестился.
В следующий раз я в храме оказался через год: чем-то тяжело болел и, выздоравливая, сказал маме: «Мама, наверное, потом стоит сходить в храм, свечечку поставить». «Почему бы и нет», ‒ ответила мама, тем более до храма минут пятнадцать пешком.
Пришел в храм, поставил свечи, долго бродил внутри, разглядывал росписи, ничего не понимая, сидел на лавочке, молился, как мог, и удивлялся: с одной стороны ‒ какая-то древность, но с другой стороны ‒ это все очень актуально и живо. Ушел с мыслью: «Неплохо бы здесь потрудиться на каникулах». Но тогда эту идею не реализовал.
Я окончил восьмилетку и пошел по-тогдашнему в старшую школу ‒ в девятый класс. Но в школе мне было просто невыносимо. Полгода учебы в девятом классе я чувствовал себя не в своей тарелке. С одноклассниками-то отношения всегда были отличные, дружеские. Если что, мог постоять и за себя, и за друзей: физкультура была в моей жизни с детства… Папа у меня окончил институт физкультуры и работал в плавательном бассейне; мама ‒ выпускница медицинского, в это время работала во врачебно-физкультурном диспансере. С радостью вспоминаю первые поездки в спортлагерь, который находился в живописном сосновом бору, недалеко ‒ высокий берег Иртыша…
Просто учебный процесс перестал увлекать: я не видел никакого приложения для себя в будущем, и тем скучнее мне было напрягаться, чтобы учить совершенно неинтересную мне алгебру и физику.
И тут я узнал, что владыка Феодосий (Процюк), митрополит Омский открывает духовное двухгодичное епархиальное училище. Это был 1990 год. Меня как будто озарило что-то, думаю, это был момент призвания, как будто внутренний голос сказал: «Это твое, и стоит на это обратить внимание».
Информацию об открытии училища до меня донес школьный преподаватель, он вел факультатив «мировая художественная культура», параллельно с этим был певчим в храме ‒ подрабатывал просто как светский человек в верхнем хоре. Он вызвался меня познакомить с кем-то из священников, причастных к училищу, сказав: «Там все попы, и даже водитель у владыки ‒ поп». Я подумал: «Ничего себе, у них такая мистическая погруженность, что даже водитель, ни больше ни меньше, должен быть попом». Немного детское восприятие, показывающее, насколько я, да и тот певчий, учитель МХК ‒ ничего не понимали в вопросах веры.
Когда пришел, меня сразу в алтаре подвели к владыке под благословение. Он сказал: «Будешь помогать у нас в храме? Смотри, видишь, у нас ребята ходят». «Да, владыка, с удовольствием», ‒ ответил я. Отстоял первую всенощную, литургию на Рождество и остался у владыки на два года в качестве иподиакона. Из школы я ушел, забрал документы в середине учебного года, несмотря на протест и недоумение родителей, которые даже ходили в церковь, чтобы батюшки повлияли на мое решение оставить школу и внушили мне ту мысль, что надо все-таки окончить десять классов. Но тут я оказался непреклонен.
С Рождества начались занятия в духовном училище. Было интересно погрузиться в новую жизнь, мы с утра до вечера находились при храме, с охотой выполняли любое послушание. Понятно, что по уровню образования ‒ это были скорее курсы, все делалось по наитию, литературы было мало, программы учебные только составлялись.
В Лавру с чемоданчиком
Через два года владыка написал рекомендацию, и мы с другом ‒ Ваней Холкиным, который теперь протоиерей Иоанн Холкин, настоятель московского храма, с чемоданчиками из кожзаменителя поехали в Лавру, перед поступлением ‒ утепляли переходный корпус, как раз его только-только отдали семинарии. Семинарский корпус тоже тогда только заработал.
Поступили, общались с покойным отцом Кириллом (Павловым), ‒ доводилось ходить за советом, на благословение. Бывали у отца Наума (Байбородина), к которому мы всегда ходили с достаточной мерой благоговения и получали просимое, не было никаких в этом плане духовных казусов. Дружны были со скитоначальником Черниговского скита, это был наш земляк, сибиряк игумен Борис (Храмцов).
С третьего курса Московской духовной семинарии я был отчислен. Перед этим у меня было несколько так называемых «залетов»: пропуск вечерней молитвы, появление в стенах Московской духовной школы в нетрезвом виде… Грехи молодости.
Но главное было в другом. Мы были молодыми, ведь поступили в шестнадцать лет все-таки. Для призвания этого возраста оказалось достаточно, чтобы оно захватило тебя и куда-то повлекло, а для более монотонного, ежедневного труда, где надо и поусерднее посмиряться, и просто претерпеть какие-то вещи ‒ терпения, я думаю, и не хватило.
То, что дали мне годы учебы в семинарии в Лавре, ‒ осталось со мной. Там появилось и много друзей, за которых я поныне благодарен Богу.
Никитский монастырь я вспоминаю как семью
После того как ушел из семинарии, я поехал в Омск, окончил там школу работающей молодежи. В 1995 году подошел к отцу Науму со словами: «Батюшка, благословите где-нибудь год потрудиться при монастыре».
Он благословил ехать к отцу Анатолию (Аксёнову), нынешнему епископу Кустанайскому, а тогда игумену Никитского Переславль-Залесского монастыря. Там я и провел год ‒ половину года на коровнике, половину ‒ на кухне в качестве трудника.
Когда окунулся в монастырскую жизнь, никаких разочарований от монастырского братства у меня не было. Начиная с 1991 года, когда приезжал в качестве паломника на несколько недель в тот же Черниговский скит Лавры. Я вспоминаю эти годы как очень благостные и искренние.
Среди братии был какой-то особый дух или даже голод духовный. Люди живо могли беседовать продолжительное время на такие темы, как совершение пятисотницы, обсуждать первые репринтные издания святителя Игнатия (Брянчанинова)…
Никитский монастырь я вспоминаю как семью. Я не помню каких-то конфликтных отношений или ситуаций, хотя мы год жили ввосьмером в одной комнате.
Когда несли послушание, всегда кто-то охотно готов был прийти на помощь, по-дружески мог зайти на коровник и сказать: «Сколько осталось? Сколько вы не отдоили? Давайте я тоже возьму ведро и тоже подою пару коров».
Потом я вернулся в Омск, окончил истфак педагогического университета. Но мне очень хотелось окончить семинарию, взять тот рубеж, который я не осилил и бросил на третьем курсе. Я посчитал, что надо этот вопрос для себя закрыть. Было тяготение пожить жизнью осмысленной, собранной, сосредоточенной.
Я отправился в Томск и сразу был принят послушником в братию Томского Богородице-Алексиевского монастыря. Находился в монастыре на послушаниях и параллельно ходил на занятия в Томскую духовную семинарию.
В этом монастыре я принял постриг, и там же меня рукоположили. Говорить о каких-то препонах со стороны родителей к моему монашеству не приходилось, потому что и до этого был ряд самостоятельных решений, и родители знали, что я сам делаю свой выбор в жизни и сам за него отвечаю.
Сахалин
В семинарии нас ознакомили с письмом, в котором говорилось, что Святейший Патриарх Алексий II и учебный комитет при Священном Синоде призывает выпускников периферийных семинарий съездить на год, на два в какие-то отдаленные регионы ‒ Камчатка, Чукотка, Магадан и Сахалин. Леса рук не наблюдалось.
У меня же было желание посмотреть страну, попутешествовать. Я написал прошение, владыка его удовлетворил, и после окончания семинарии уехал в миссионерскую командировку на Сахалин. Вместо двух лет прожил и прослужил семь.
Сейчас принято частенько фрондировать по отношению к епископату, а мне, наверное, в этом отношении повезло, речь не об одном и не двух владыках, ‒ с кем Господь сводил на протяжении жизни. На Сахалине был тогда владыка Даниил (Доровских), епископ Южно-Сахалинский и Курильский. Вообще в епархии в почете была простота во взаимоотношениях между епископом и рядовым духовенством. Никогда не было никакого снобизма, грубости, хамства. Сейчас епархию возглавляет епископ Тихон, брат владыки.
Я возглавлял отдел по тюремному служению, преподавал на курсах дистанционного обучения (тогда Свято-Тихоновский университет проводил дистанционное обучение в отдаленных епархиях), работал в молодежном отделе, совместно с православным братством организовывали паломничества, путешествия по острову со святынями.
А это порой было ой как не просто. Чтобы привезти икону или частицу мощей в какой-нибудь дальний уголок Сахалина, приходилось самому садиться за руль «Ленд Крузера-80» и с помощниками двигаться в путь.
На Сахалине практически была реализована в советское время хрущевская программа «показать по телевизору последнего попа». Тем более, что там и до революции церковность была не в почете. А уж после… В конце восьмидесятых там не было ни одного действующего храма, ни одного священника. Область в духовном плане ‒ пустыня.
Люди воспринимали нас по-разному, кто-то отчужденно, но больше, мне кажется, с радостью, даже какой-то детской радостью. У меня там остались друзья, с которыми мы каждый день списываемся, созваниваемся.
Я, когда полгода назад приезжал туда, почувствовал, что попал домой.
Сахалин ‒ это каторга с серьезным историческим багажом. Еще Чехов писал о нем. А криминальная лагерная система тюремного мира пытается устанавливать свои законы везде, даже в школе.
Мне как человеку, возглавляющему отдел тюремного служения, приходилось путешествовать между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, была администрация этих тюремных учреждений, которая иногда скептически относилась к визитам священника, особенно касательно литургии.
Могли люди себе позволить ерничать на такие темы, как причастие: что, мол, заключенные приходят, потому что там вино, к которому они относятся как к алкоголю. Приходилось убеждать, оправдываться, объяснять духовный смысл, что используются микроскопические дозы…
С другой стороны ‒ сложно было найти подход к самим заключенным.
Приходилось ездить по разным лагерям, в том числе и для несовершеннолетних. Раз в неделю проводили уроки православия в колонии для малолетних, служили литургию в колонии общего режима, общались с людьми в следственном изоляторе.
Кошка по имени Зося
До сих пор переписываюсь с женщиной, с которой мы познакомились в следственном изоляторе: ее судили за хранение и распространение наркотиков. Женщины и дети в тюрьме ‒ это явление противоестественное. Противоестественность этой картины всегда вызывала какое-то повышенное сочувствие и сострадание, желание что-то изменить, помочь.
Эта женщина ‒ преподаватель игры на домре. У нее муж занимался «бизнесом» по продаже наркотиков и втянул ее в это дело. Ей дали десять лет. Вот уж насколько человек «не вписывался» в атмосферу тюрьмы! Ей было невыносимо тяжко. А со мной она могла пообщаться и донести свои мысли ‒ интеллигентного, интеллектуально развитого человека.
Хотелось ей помочь ‒ писали ходатайства, и, в конце концов, ее по условно-досрочному отпустили. Вот с тех пор и дружим.
Роль отдела по тюремному служению состояла еще и в том, что к нам прислушивался Совет по помилованию, какие-то наши рекомендации, ходатайства, прошения, письма о судьбах некоторых арестантов порой оказывали воздействие на смягчение приговора или меру пресечения.
Однажды я пронес котенка в женский отряд. У нас кошка в соборе родила котят, и я решил сделать сюрприз отбывающим срок женщинам и принес им одного котенка, черно-белого. Отношения с администрацией были нормальные, и они закрыли на это глаза. А девчонки назвали кошку Зося. Я же Зосима, а Зосима тоже Зося вроде. Уже прошло шесть лет, как я уехал с Сахалина. Недавно мне на телефон прислали фотографию, свидетельствующую, что кошка до сих пор здравствует и по-прежнему живет в сахалинской тюрьме. Такая раскормленная, важная.
Заплатить за электричество!
Я вернулся с Сахалина в Омск, чтобы быть поближе к родным. Мама с папой уже не молоды, а бабушке ‒ той, которая меня крестила, было уже девяносто лет (полтора года назад ее не стало). Родная сестра была далеко, уехала по контракту в Штаты, преподавала в Блумингтонском университете.
Владыка Тихон отпустил меня сразу же, как только я озвучил свою просьбу, причем я сказал, что с готовностью приму любой ответ. На такой доброй волне я шесть лет назад вернулся.
Вот уже пятый год, как я несу послушание наместника Никольского мужского монастыря Омской епархии. Это небольшой монастырь в деревне ‒ около 30 км от Омска. Он из себя представляет загородный храм, дореволюционный, 1905 года. Восстанавливали из руин.
Процесс этот, учитывая отсутствие регулярного финансирования и помощи ‒ бесконечный. Есть братский корпус, хозяйственные постройки, скит в пяти километрах от монастыря на берегу Иртыша, где условия пожестче ‒ там есть домовый храм преподобного Александра Свирского и отдельно стоящий храм в честь Державной иконы Божией Матери, и нет электричества.
Бывает, руки опускаются, и в основном, как ни стыдно это признавать, из-за каких-то бытовых вещей. Ты думаешь, из каких средств будешь оплачивать электроэнергию или газовое отопление, или что сейчас надо проводить какой-то ремонт, а у тебя нет ни копейки.
А при этом ты ответственен за определенное количество людей, которые доверились тебе как наместнику, и ты должен понимать, что они должны быть как минимум сыты и в тепле. Зима в Сибири суровая. Поэтому вопрос отопления, питания и одежды всегда остро стоит на повестке дня.
Выгорать начинает тот, кто когда-то горел
Понятно, что у нас в Церкви, в ее человеческой составляющей есть вещи, которые могут отшатнуть неустоявшегося человека. Всегда нужно понимать: это человеческое, а все, что касается человеческого, может быть подвержено и страстям, и порокам. Но несомненно есть и святое, незыблемое, то, до чего мы не дотягиваемся со своей внутренней борьбой.
Наверное, эта обращенность к Богу, обращенность к святости позволяет отделять одно от другого и понимать, во имя чего мы здесь вообще находимся, не только в монастыре или в Церкви даже, а вообще на Земле.
Выгорать начинает тот, кто когда-то горел, а если у тебя не было горения, то, соответственно, нет и проблем с выгоранием, потому что выгорать нечему, ты изначально был, как говорил преподобный Серафим, как «головешка».
А если моменты горения все-таки наблюдались, было желание искренне послужить Богу и людям в Церкви, а потом ты начинаешь у себя замечать элементы выгорания ‒ какого-то более циничного отношения к тому, что ты делаешь, какого-то разочарования, то впору браться за себя. Лекарство здесь Церковью на протяжении веков уже давно предложено ‒ обратиться не столько на свои проблемы, сколько на проблемы, беды и скорби других людей. Послужить другим.
Это всегда помогает, когда ты не зациклен только на себе. Когда ты стараешься, зачастую через силу, делать что-то не только для себя, но и для других, работу эту возводишь в определенную систему, дисциплинируя себя.
Когда, как говорил преподобный Паисий Святогорец, чужая боль становится своей, когда ты чужие скорби пытаешься пропускать через себя, у тебя появляется шанс не сползти в полную бессмысленность жизни. Через помощь другим Господь вытягивает из многих состояний, где выгорание, может быть, не самое худшее. За это и стоит держаться.
Оксана Головко
***
Свобода выбора и Православие
Встреча Преосвященнейшего Зосимы, епископа Магнитогорского и Верхнеуральского, со студентами института экономики и управления МГТУ им. Г.И. Носова
Вопрос:
‒ Молодость – это время выбора, время поиска. Как Вы можете обосновать необходимость православия для молодежи? Или, может, можно верить и во что-то другое, искать иные дороги?
‒ Благодарю Вас за вопрос. Относительно православия для молодежи или каких-то альтернативных путей самопознания я хочу сказать, что Господь даровал человеку удивительное качество, которое отличает его от животного – это свобода воли, человек свободен в своем выборе, как в сторону добра, так и в сторону зла. И в контексте свободы выбора у человека может быть множество альтернативных путей, на которых он стремится к познанию Бога или к познанию самого себя. Если Господь даровал человеку эту свободу выбора, то почему кто-то другой должен отнимать или ограничивать ее? Разумеется, нет. Что же касается Православия, то я бы не суживал подачу этой веры до того, насколько она применима к молодежи или какому-то другому возрастному сегменту нашего общества, потому что выбор веры – это всегда какой-то элемент чуда.
Поделюсь личным опытом: родители мои были некрещеными, мама врач-педиатр, отец трудился в спортивной сфере. И вот я узнаю в 1990 году, что в Омске открывается духовное училище. Что это такое, я понятия не имел. А вот что-то зацепило, и в сердце появилась тогда еще неосознанная тяга. С 14 лет меня привлекало Православие, которое было и остается предметом моей искренней любви. Выбор это или момент призвания Богом человека? Святые отцы говорили о том, что нет ничего зазорного в том, что ты постоянно, говоря современным языком, анализируешь свой выбор, насколько он тебе подходит, и насколько ты подходишь тому, что ты выбрал. Я сейчас говорю о союзе человека и Бога. Новый завет как переводится? Это Новый договор. А Ветхий завет – это старый договор. Вот в рамках Нового договора человека с Богом мы постоянно и проверяем себя, насколько мы следуем его заповедям. Поэтому и молодежь, и люди преклонного возраста, и даже малыши, за которых и вместе с которыми выбор сделали их родители, ‒ все мы находимся примерно в равных условиях.
Вопрос:
‒ Не считаете ли Вы, что наши предки выбрали Православие, потому что это было выгодно? Можно назвать Православие ‒ религией угнетенных, ведь в ней очень много запретов? В язычестве, которое предшествовало Православию, все было проще, там, например, оговаривалась кровная месть, которая не наказывалась.
‒ Преимущества кровной мести в чем? Она регламентирует мздовоздаяние. То есть известные фразы – око за око, зуб за зуб, что оговаривали? Если кто-то у кого-то выколол глаз, то в отместку не надо ослеплять его, а ответить той же мерой, то есть это регламентация, а не благословение кровной мести как таковой. А по поводу Вашего заявления о религии угнетенных, это ведь уже была официальная религия Византийской империи. На момент выбора Русью православного христианства Византия уже в течение шести столетий исповедовала христианство, императоры были православными христианами. Поэтому слишком большой отрезок времени отделял наших предков от христианства, как от религии угнетенных.
Вопрос:
‒ Как, на Ваш взгляд, сегодня молодому человеку, студенту увидеть тот ценный «бисер», который заключен в православном мировоззрении?
‒ Прежде всего, надо не доверять той троллинговой подаче информации по Церкви, которая сейчас доминирует в интернет-пространстве, потому что там много льется грязи. Мы, как и все люди, несовершенны. Но, поймите, ложь о Церкви кому-то выгодна. Если идет такой накат и наезд на Церковь, это не значит, что в ней собрались одни мерзавцы, значит это кому-то по какой-то причине надо, и человек, который хочет увидеть «бисер», должен вначале отодвинуть от себя эту негативную пену, которая сейчас присутствует практически во всех комментариях по любой новости о Церкви.
Сдуть эту пену и попытаться беспристрастно, подходя к этому аналитически, рассмотреть, что же полезного нашли в этой православной вере наши предки, избрав ее себе как государствообразующую религию, и которая по факту является культурообразующей религией. Это не плюс и не минус православной религии, но реально существующий факт, что вся культура российская пропитана Православием, и она является основой для того культурного древа, которое выросло на почве Русской государственности. Это значительная часть нашей жизни, которую стоит изучать, понимать, хотя бы для того, чтобы быть культурным и образованным даже в светском понимании этого слова человеком. Вот так на нейтральной почве спокойно и по-научному попытаться разобраться во всем. И тогда можно увидеть, что бесценный «бисер» там есть, он никуда не исчез из этой сокровищницы.
Анна Картавцева
Источники: Правмир.ру / «Магнитогорские епархиальные ведомости», №2 (28)
Видео: видеоархив Свято-Никольского мужского монастыря, Омская епархия
Фото: Магнитогорская епархия
Комментировать