Елена Петровна – седовласая, моложавая, энергичная женщина, за свои долгие 74 года немало повидала. Всю свою жизнь она посвятила борьбе с «врагами народа», свято веря в светлое будущее – коммунизм, идеалы которого пыталась претворять в реальность. Но прошло время, многое изменилось в стране. Наступило и прозрение. Мир осветился для нее иным светом, когда в сердце пробудилась живая вера в Бога…
Родилась она в 1927 году на святой Вологодской земле, в деревне, рядом с которой стоял древний монастырь святого Кирилла Новоезерского. «Моя мама, ‒ рассказывает Елена Петровна, ‒ была неграмотной и очень верующей женщиной. Отец же, как человек грамотный всегда работал на важных должностях. В Бога он верил, но никогда своей веры не выказывал. Помню, как в детстве мы ходили с мамой в монастырь. Вокруг была такая неописуемая красота, как в раю: монастырские ворота словно золотые, двор, утопающий в цветах… В 30‑е годы, когда я уже подросла, храмы стали безжалостно рушить: на моих глазах сбивали золотые купола, скидывали кресты. Нами, детьми, разрушительные действия взрослых воспринимались как правильные. В те годы и в семьях уже не позволяли себе говорить о Боге, боялись. Мама молча молилась перед иконами, которых в доме по-прежнему было очень много.
Коммунисты делали все, чтобы в корне поменять многовековой уклад русской жизни. Нашу старинную деревню поспешили переименовать в деревню Розы Люксембург, но жители продолжали упорно называть ее по-старому. Надругалась новая власть и над святынями. В одном из разоренных храмов разместили школу. В ней я и училась. Потом здесь открыли клуб, где веселилась и плясала молодежь, а позже в этом же здании хранили зерно. Другую закрытую церковь превратили в МТС, где ремонтировали трактора. В школе нам внушали, что в Бога верят только люди необразованные. И мне, конечно, не хотелось отставать от времени. Я искренне поверила, что Бога нет. Стала активным октябренком, потом пионеркой и комсомолкой. В 1946 году, тогда я уже переехала к родственникам на север Карелии, меня избрали членом бюро райкома комсомола.
Я была способной к учению, но началась война, наступило тяжелое голодное время, и мне в 15 лет пришлось пойти учиться на счетовода. Затем отец пристроил меня работать в лагерь для заключенных, расположенный в том самом монастыре, в который когда-то в детстве меня водили молиться. Сюда попадали «враги народа», осужденные по 58 статье. За ними тщательно следили, чтобы не сбежали. Да разве сбежишь с острова, окруженного со всех сторон водой. За лагерной оградой находилась только хозяйственная часть с более свободным режимом, для уголовников. Им советская власть доверяла больше, чем политическим заключенным. В моей памяти ярко сохранились некоторые образы этих людей. Особенно запомнилась врач, молодая, обаятельная и очень добрая женщина. Помню, заключенного Коркина ‒ круглолицего, добродушного человека, который часто удил рыбу, закидывая удочку прямо из окна своей камеры, так как стена монастырского здания стояла в воде. Когда ему удавалось что-нибудь поймать, он варил уху и всех угощал ею.
В 1943 году в лагере появился новый контингент заключенных ‒ военные преступники. Это было очень голодное время. Когда я дежурила на кухне, то с внутренним содроганием наблюдала, как варили для осужденных баланду: в котел вместе с илом, щепками и озерной грязью бросали не чищенную рыбу, туда же вываливали картошку, кожура которой была облеплена землей. Это варево и ели заключенные раз в сутки. Одна из сидевших в лагере женщин рассказывала, что из-за голода они ели как сухари высушенный кал. Сколько их там погибло, сваленных затем в общие братские могилы.
‒ Вы и теперь считаете, что в лагере сидели одни только преступники?
‒ Нет, конечно. Теперь я понимаю, там было немало и невинно осужденных. Но тогда я свято верила, что это были враги, с которыми надо бороться и которых надо беспощадно уничтожать. Среди заключенных находилось много артистов Львовского оперного театра, которые свое свободное время посвящали творчеству: ставили оперы «Пиковая дама» и «Евгений Онегин». Представляете, какие у них были великолепные голоса? Но были в лагере и преступники. Среди них была певица, жившая с немецким комендантом, который без суда и следствия расправлялся с ее обидчиками, расстреливая их прямо из окна своего автомобиля.
‒ Как складывалась ваша послевоенная жизнь в Карелии?
‒ Однажды, когда я уже работала в леспромхозе бухгалтером, меня пригласили на беседу с незнакомым мужчиной, а через несколько дней вызвали в органы МГБ и предложили работу. А мне не очень хотелось уезжать из поселка. У меня к тому времени уже появились подружки, да и работа моя мне нравилась. И я решила не уезжать. Но меня срочно вызвали в райком комсомола. «Ты с кем играешь в прятки?», ‒ спросил сердито секретарь райкома, как и все в те годы, опасавшийся за свою жизнь. Мне приказали быстро собрать свои вещи и срочно приступить к работе. Так в 20 лет я стала оперативным работником МГБ.
Я уже работала в Петрозаводске, когда меня послали учиться на курсы в Москву. В свободное от работы время я окончила вечернюю школу. Это было не так просто, поскольку в органах безопасности мы работали сутками ‒ с 11 до 17 часов, потом с 20 часов вечера и до восхода солнца. Отдыхать было некогда, да и отпусков после войны не давали. Но благодаря работе, я уже не голодала. Помню, когда появился коммерческий хлеб, мы однажды устроили настоящий пир: накупили хлеба, соли, нагрели кипятка. Наверное, даже с шампанским за праздничным столом теперь так не радуются, как радовались мы нашему скромному угощению.
Но пришло время, и на моих глазах культ органов МГБ рухнул, но еще оставался культ партии. Многим пришлось тогда уйти из органов безопасности, многих понизили в звании, началась очередная чистка. Те, кто продолжал работать, были в отчаянии: стало совершенно не понятно, кто же теперь враг. Мне же предложили поехать за границу. Там я и проработала около пяти лет.
‒ И могли бы остаться за границей?
‒ Я просто не смогла бы этого сделать. Уже после двухлетнего безвыездного пребывания в Силезии, я буквально заболела ностальгией: смотреть не могла ни на готику, ни на аккуратно мощенные плиткой тротуары, на эти холеные парки, не могла слышать чужую речь. У меня стало постоянно подниматься давление, хотя даже сейчас в моем возрасте я не страдаю гипертонией. Врачи порекомендовали мне уехать. Когда наш поезд остановился на границе, я готова была от радости расцеловать солдата, проверявшего мои документы. А когда в Бресте вышла на перрон, заплакала, и слезы из моих глаз лились рекой. Я встала на колени и поцеловала родную землю. Мне, испытавшей буквально физическую боль от разлуки с родиной, порой и сейчас бывает очень жаль тех, кто навсегда оставляет свою страну.
Возвратившись в Петрозаводск, я продолжала работать по своей специальности в разных государственных учреждениях. И по-прежнему пропагандировала коммунистическую идеологию. И все-таки хочу сказать, что жизнь наша была далеко не такой счастливой и простой, как может показаться многим. То, что мы выдержали, не каждый сегодня поймет. Некоторые из моих подруг уже умерли от тяжелых болезней, одна из них покончила жизнь самоубийством, другая скончалась в психушке. У многих не сложилась личная жизнь.
‒ Вы посвятили партии полвека и все-таки вышли из нее. Почему?
‒ Коммунистом я стала в двадцать лет и всегда была верна партии. Когда пришел к власти Горбачев, я воспрянула духом и ждала больших перемен. Но вскоре пришло понимание того, что за красивой болтовней нашего генсека ничего нет. А окончательному моему разочарованию способствовал случай. Уже будучи на пенсии, устроилась я на работу в одно из солидных учреждений культуры нашего города. И стала свидетелем того, что в нем, не стесняясь, на глазах у всех воруют и берут взятки. Как человек добросовестный, я сказала об этом на партийном собрании в присутствии заведующего отделом обкома партии, аргументируя свои обвинения фактами. Но представители обкома поддержали не меня, а коррупционеров, а я на следующий день без предупреждения была из этого учреждения уволена. Это и стало для меня последней каплей, я начала прозревать. Однажды, сидя на очередном партийном собрании, среди гула ничего серьезного не содержащих речей я вдруг поняла, что в партии мне делать больше нечего, что единомышленников у меня среди коммунистов больше нет. Я встала и ушла. И на душе моей появилась радость, словно камень с нее свалился. Случилось это в 1991 году. А вскоре мне позвонил секретарь райкома (не буду называть фамилии) и стал меня отчитывать: «Как же так получается, Елена Петровна, взносы не платите, на собрания не ходите, не лучше ли вам сдать свой партийный билет?» Его претензии меня тогда очень возмутили: «Когда пятьдесят лет назад голодная и босая я вступала в партию, чтобы строить коммунизм, партийный билет мне вручали не вы, ‒ сказала я ему, ‒ и поэтому лично вам я возвращать его не собираюсь. А если будете настаивать, то я на площади Кирова на глазах у людей сожгу билет и объясню им, почему я это сделала». А потом с горечью добавила, что коммунисты целую жизнь у меня украли и не только у меня, но у всего моего поколения. Секретарь райкома переменил тон, поскольку тогда уже боролись за каждого члена партии. А потом наступили такие трудные для партии времена, что было уже не до меня.
‒ Как случилось, что вы снова, как когда-то в детстве, оказались в Церкви?
‒ Все свободное от хозяйственных забот время, а мне приходилось ухаживать за парализованной мамой, нянчиться с внуком, бегать по магазинам в поисках продуктов, которых тогда просто не было, я посвящала чтению литературы. Особенно заинтересовалась религиозными философами Бердяевым, Флоренским, Соловьевым. Прочту что-нибудь и думаю: «Неужели я умнее Соловьева и Бердяева. Они ведь в Бога верили, а для меня Он не существует». Стало приходить понимание того, что умных людей мы от себя отодвинули подальше, и даже разделались со многими из них. (Отца Павла Флоренского расстреляли под Медвежьегорском, в Сандормохе ‒ ред.) Вспомнилось, что всегда, когда проезжала мимо церкви, на сердце теплело. У меня появилась верующая приятельница, с которой мы беседовали на религиозную тему. А потом просто нахлынули воспоминания далекого детства, ведь я родилась на святой вологодской земле.
‒ Чем запомнилось вам первое посещение храма?
‒ Этого нельзя забыть. Мы пошли туда с моей приятельницей. Уже у церкви меня стало буквально трясти, бросало в озноб, начались судороги. В храм я вошла с большим трудом и вдруг почувствовала, что что-то невидимое схватило меня за шею и душит. Я в ужасе выскочила на улицу. Но, придя немного в себя, вошла снова. И все повторилось сначала. Входила я в храм еще много раз. Враг рода человеческого не пускал меня к Богу. Таким было мое первое посещение церкви. Через некоторое время мы снова отправились в храм, куда меня стало тянуть непреодолимо. Однажды, стоя у иконы Казанской Божьей Матери, я неожиданно для себя заплакала, слезы из глаз моих лились ручьем. Потом я стала ходить в храм раз в неделю. И каждый раз на душе становилось настолько легко и хорошо, что хотелось бывать здесь чаще. А уже позже я пришла к необходимости покаяния. Я каялась в своем безбожии, в том, что смеялась над верой своей матери. Я ведь не только не вера в Бога сама, но и другим проповедовала отрицание Его. Прости и помилуй меня, Господи! Ни с чем не сравнить необъяснимое никакими словами то ощущение радости после горячей исповеди. Это был праздник покаявшейся души! Она больше не ноет, не мятется, мне доставляет большую радость делать людям добро.
Многие пожилые люди не знают сегодня, чем себя занять. Летом я часто вижу во дворе бабушек, перемывающих кости соседям. Но лично мне скучать некогда.
У многих людей моего поколения жизнь похожа на мою. Сейчас для нас наступило очень трудное время, мы забыты и предоставлены самим себе, а для нынешней власти и вовсе уже не существуем.
Я согласилась в подробностях изложить свою жизнь, чтобы облегчить свою душу и наполнить ее покоем. Ведь такому человеку, как я, не так-то просто было изменить свое видение мира, но мне во всем Бог помогает. Я верю в жизнь вечную…
Беседовала Ирина Яковлева
Источник: Православие в Карелии. Сайт Петрозаводской и Карельской епархии
Комментировать