Протоиерей Феодор Бородин для «Азбуки веры»
Протоиерей Феодор Бородин родился в 1968 году в Москве, был крещен в 9 лет. В 1986–1988 гг. служил в армии, после армии поступил в Московскую духовную семинарию, окончил ее в 1992 году. Рукоположен в диаконы, а затем в священники в 1992 году. Служил в храме святителя Николая в Кленниках, с осени 1993 года настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке. Женат, отец восьмерых детей.
– Отец Федор, вы рассказывали, что росли в нецерковной семье, но в девять лет вас крестили и тогда же крестная стала водить вас в храм. Для семидесятых годов ситуация очень редкая.
– Так счастливо сложилось, что Господь привел нас с сестрой к человеку, занимавшемуся миссионерством, насколько это возможно было в советское время – к Вере Алексеевне Горбачевой, преподавателю литературы в Гнесинском музыкальном училище. Она не имела своих детей, но у нее было почти тридцать крестников, и всех своих крестников она по-настоящему воцерковляла.
Мои родители познакомились с Верой Алексеевной, когда она переезжала в наш дом. Папа мой, человек спортивный, на сидячей работе тосковал по физическим нагрузкам, поэтому очень любил помочь кому-то перевезти мебель. Делал он это бесплатно, а потом, как человек общительный, со многими из тех, кому помог переехать, знакомился ближе. И Вере Алексеевне он помог переехать, увидел у нее в квартире икону. А как раз в то время в кругу моих родителей и их друзей обсуждался вопрос, зачем креститься и нужно ли это. Мама моя была крещена в детстве, и она решила, что детей надо крестить, чтобы потом мы не мучились с выбором. Папа был некрещеный (крестился он в 1987 году, когда я служил в армии), но согласился с мамой и попросил Веру Алексеевну стать нашей крестной. Она сказала, что согласна, но только в том случае, если папа с мамой пообещают, что не будут ей мешать учить нас молиться и три-четыре раза в год брать в храм на Причастие. Папа и мама согласились, хотя не очень понимали, о чем речь.
Как и большинство советских людей, мои родители были далеки от церковной жизни, хотя нормы жизни, отношений, которые они нам прививали, были христианские. Конечно, если подходить к вопросу строго, Крестить нас было нельзя. Но получилась удивительная вещь: я сначала почувствовал внутреннюю радость от богослужения, хотя ничего в нем не понимал, а уже потом начал читать Евангелие. На мою детскую душу и на душу моей сестры, которая старше меня на полтора года, эта благодать подействовала. Сестра всю жизнь посвятила служению Церкви – преподает русский язык и литературу в православной гимназии.
Водила нас крестная в храм на «Ботаническом саду» – там тогда служил ее духовник, отец Геннадий Нефедов, прекрасный священник, Царство ему Небесное. Конечно, было тяжело, и я помню, как один раз обиделся: вынесли Чашу – думаю, всё, сейчас причастят, и пойдем есть бутерброды, которые крестная брала с собой, и пить чай из термоса прямо на лавочке у храма. Тяжело мы переносили этот утренний голод. А Чашу уносят. Это был Великий вход, но тогда я этого не понимал. Тем не менее именно богослужение сделало меня верующим. Через какое-то время начал читать Евангелие, изданное в Брюсселе и попавшее в нашу домашнюю библиотеку каким-то нелегальным путем. Видимо, кто-то по дипломатической почте прислал, потому что просто так привезти его было нельзя.
Моим первым молитвенным опытом стала молитва преподобному Сергию Радонежскому. Крестная подарила бумажную иконку преподобного Сергия, и я понял, что это реальный живой человек, который здесь присутствует и к которому я могу обращаться. Я воспринимаю это как его участие в моей жизни, потому что потом, учась в семинарии, я четыре года прожил в Троице-Сергиевой лавре – счастливое, неповторимое, благодатное время!
А когда стал читать Евангелие, мне попался отрывок из Евангелия от Иоанна, где Господь прощает женщину, взятую в прелюбодеянии. Это стало переломным моментом в моем сознании – именно тогда я понял, что верю во Христа. Точно не помню, когда это произошло, но, наверное, лет одиннадцать мне было.
– Почувствовали тогда, что ваша вера несовместима с тем, чему учат пионеров?
– Может, Вы помните, что в то время все мы на автомате были октябрятами, пионерами, комсомольцами, но почти никто в это не верил, понимали, что это просто игра.
– Я это помню, но я не был верующим подростком. А вот что тогда почувствовал советский школьник, пионер, росший, как и большинство, в неверующей семье, а в одиннадцать лет осознавший себя верующим?
– Во мне то и другое долго уживалось, и я первые годы даже не понимал, что это лукавство. Серьезное противоречие моей веры коммунистическим идеям, проводниками которых, конечно, были все эти детско-юношеские организации, осознал, когда уже пару лет был комсомольцем. Я прошел таким путем, что сначала воцерковилось мое сердцем и только потом – голова. Мы, советские люди, были сильно деформированы с детства, так как понимали, что все вокруг говорят одно, думают другое, подразумевают третье. С детства въедалась в нас такая неискренность, поэтому чтобы сохранить свое внутреннее, мы могли и лукавить. Конечно, называть себя неверующим я уже не мог, но до какого-то времени совмещал несовместимое, даже не чувствуя какого-то внутреннего дискомфорта. Есть такая карикатура: ребенок правой рукой отдает пионерский салют, а левой, за спиной, держит фигу. Так жили многие, и я, пока мое сознание не было переработано верой, с этим жил, за что мне до сих пор стыдно.
Один мой школьный друг, с которым мы и сейчас общаемся, из состоятельной номенклатурной семьи, в храм не ходил, но был крещён и считал себя верующим. Однажды… Думаю, этот эпизод будет интересен не только современным религиоведам, но и религиоведам будущих времен. Однажды на большой перемене этот мой друг взял еще одного нашего одноклассника, и они побежали в храм Воскресения Словущего на улице Неждановой (сейчас это снова Брюсов переулок), встали там перед иконой и побратались, а в знак братания поменялись пионерскими галстуками.
Так вот, я помню, как в шестом классе учительница истории в ответ на какие-то его слова спросила его: «А ты что, верующий?» Весь класс замер, а он ответил: «Да». Кто помнит советское время, понимает, что для такого ответа тогда требовалось мужество. Но в храме они в знак братания поменялись галстуками. Это я к тому вспоминаю, что в то время, если подросток не из традиционной верующей семьи в какой-то момент осознавал себя верующим, потом проходило еще немало времени, прежде чем человек понимал, что это несовместимо. В нашей школе учились дети отца Валериана Кречетова, все знали, что они дети священника, и понимали, почему они без галстуков и без значков, никто к ним с этим не приставал. Им с детства было понятно, что это несовместимо, а мы доходили до такого понимания не сразу.
– Вы сказали, что ваша крестная всех своих крестников воцерковляла по-настоящему. Значит, она не только водила вас в храм, но и занималась вашим религиозным просвещением?
– Насколько это было в те годы возможно. Тогда же даже никаких книг не было. Но первый молитвослов мне подарила именно Вера Алексеевна. Где она его достала, не помню, но молитвослов не самиздатский, а легально изданный, в мягкой обложке. Не просто подарила, а подчеркнула там три молитвы – «Царю Небесный», «Богородице Дево, радуйся» и «Отче наш» – и сказала, что надо их читать утром и вечером. Жила она этажом выше. Через пару месяцев зашла и спросила, читаю ли я молитвы, я не читал, но соврал, что читаю. Попросила показать ей молитвослов, посмотрела и сказала: «Что же ты мне врешь по такому поводу?» Я удивился: «Откуда вы узнали, Вера Алексеевна?» – «Если бы читал два месяца, страничка была бы замята». Конечно, мне стало стыдно.
– А когда читали Евангелие, с ней обсуждали?
– Нет. Она видела, что интерес появился, а через некоторое время мы переехали из этого дома. Но вскоре стала воцерковляться мама. Сначала она увлеклась восточной духовностью. Даже дома у нас проходили какие-то нелегальные занятия по духовному росту, появилась гора ксерокопий. Через это многие проходили – разбивали лед атеизма чем-то более простым, чем христианство, хотя по неведению считали это более сложным. Ищущая интеллигенция того времени обычно лояльно относилась к православию – мол, тоже вполне допустимая практика, ходите в храм, если вам это нужно, а потом дорастете и до просветления. И сейчас есть люди, которые даже ходят в храм, но при этом практикуют не пойми что. Но всё-таки обычно русскому интеллигенту бывает мелко в учениях Востока, и многие приходят в храм, воцерковляются серьезно, глубоко.
А мама воцерковилась так. Как-то утром, когда я собирался в школу, раздался звонок в дверь, я открыл. На площадке стояли сотрудники КГБ, они предъявили красные книжечки, сказали, чтобы мы с сестрой шли в школу, а маму арестовали и увезли. Кстати, гуру, который проводил у нас на квартире какие-то занятия, посадили – был процесс. Маму в тот же день вечером отпустили, но за те несколько часов, что ее не было дома, из нашей квартиры вывезли всю нелегальную литературу. Классическую литературу, которой у нас в библиотеке было много, и альбомы по искусству оставили, а из духовной осталась только одна книга: Библия. Ее тогда только что впервые издал Издательский совет Русской Православной Церкви, поэтому ее не изъяли.
Мама к тому времени уже колебалась между разными направлениями духовной жизни и эту историю поняла как ответ Божий, что всё это суета, которую надо отложить, а истина только в Церкви Христовой. Больше она с теми своими учителями и их единомышленниками не общалась, а стала ходить в храм. На «Соколе», потому что это тогда был ближайший к нашему дому храм – мы жили на «Аэропорте». Там тогда не было такого понятия, как духовник, священники менялись, а исповедь проводили только общую. Но мама не просто воцерковилась, а решила, что надо идти работать в Церковь, и устроилась в Елоховский собор уборщицей. Потом ее как человека рассудительного и с дарованиями взяли в крестильню – в то время в Елоховском соборе была чуть ли не единственная или одна из двух крестилен в Москве, где взрослых крестили полным погружением. Там мама в то самое время, которое предшествовало Тысячелетию Крещения Руси, или уже во время и после празднования организовывала эти крестины – пять-шесть раз в день по пятнадцать-двадцать человек. С кричащими младенцами и родителями, которые ничего не понимают. По благословению служащих священников она проводила фактически первые систематические огласительные беседы. Длились они минут тридцать-сорок – больше нельзя было. Кратко рассказывала о вере. Каждому хотела дать Евангелие, а поскольку оно тогда не издавалось, переписывала его по ночам от руки. Раз двенадцать или пятнадцать переписала всё Евангелие. Давала людям его читать – с возвратом, но постепенно все эти экземпляры кто-то не возвращал. Теперь даже одного экземпляра на память у нас в доме не осталось, но, значит, слово Божие где-то посеяно.
Я тоже всё серьезнее воцерковлялся, открывал для себя Евангелие, утреннюю и вечернюю молитву. Еще мне помогло то, что я рисовал, с детства учился в художественной школе. В какой-то момент открыл для себя икону. Меня поразил лик преподобного Серафима Саровского, и я попробовал скопировать икону. Тогда я почувствовал, что русская и византийская икона – вершина мирового искусства. Еще и поэтому мне стало важно постичь источник такого великого искусства. К восьмому или девятому классу я полностью осознал себя верующим церковным человеком.
– Мама тогда уже воцерковлялась?
– Да.
– То есть в период ее увлечения Востоком у вас не было достаточно знаний, чтобы с ней спорить?
– Не было, но я интуитивно чувствовал, что все эти увлечения мне не очень близки и интересны.
– А с какой работы мама ушла, чтобы устроиться уборщицей в храм?
– Она учитель математики, потом работала программистом еще на больших машинах. Но в храм она вышла из декрета – у меня кроме старшей сестры есть брат, который на девять лет младше.
– Вы участвовали в его религиозном воспитании?
– Не особо участвовал, потому что после школы я не поступил в институт (поступал в полиграфический на книжную графику) и в восемнадцать лет ушел в армию, а после армии поступил в семинарию.
– Что чувствовал в восьмидесятые годы верующий юноша в советской армии, я даже представить не могу.
– В армии я уже осознавал себя верующим.
– Но неужели не заставляли крестик снимать?
– Крестик я пронес во рту, за щекой, потому что нас, как всех новобранцев, первым делом вели в баню, там, естественно, мы полностью раздевались, одежду нашу забирали, а после бани нам выдавали солдатскую форму. Еще мама прислала мне в рулоне лейкопластыря маленькую иконку святителя Николая, я ее подцепил изнутри на тельняшку (служил я в десантных войсках), а когда форма одежды была «брюки, голый торс», перецеплял ее в карман брюк.
– Сослуживцы знали, что вы верующий?
– Рано или поздно узнавали.
– Там, где вы служили, дедовщина была?
– Страшная. Можно сказать, что в ВДВ дедовщина была одной из самых тяжелых. Конечно, это одно из самых больших потрясений в моей жизни. Инфернальная реальность греха. С нами обращались настолько жестоко, что некоторые просто не выдерживали. Одного парня мы в последний момент вынули из петли – повеситься хотел от отчаяния, другого поймали в исподнем в лесу, зимой – человек готов был замерзнуть, но не возвращаться в часть.
Когда мы своим призывом собирались, давали слово, что на нас это кончится, и мы, став дедами, поступать так с молодыми не будем. Но когда пришел призыв молодых, а мы стали старослужащими, буквально в этот же день мои одногодки стали вести себя по отношению к молодым солдатам точно так же, как вели себя деды с нами. Я пытался напомнить им, что мы давали друг другу слово, но они только отмахивались: не хочешь – не делай, нас мучили, и мы имеем право. Я увидел, что зло как предложение, если человек не готов нравственно сопротивляться, захватывает его изнутри.
Из этого моего страшного опыта может быть понятно, что такое мытарства – когда душа проходит испытание как предложение, и если она в плену какой-то страсти, она уже не может пройти мимо. Не может, потому что несвободна.
Но также я сделал вывод, что если у тебя есть убеждения, которые ты готов отстаивать, это вызывает у других уважение. Кто-то, может, воспринимал меня как дурачка – ну что с него взять, – но за веру меня в армии не преследовали.
– И замполит не проводил персонально с вами идеологическую работу?
– Был тяжелый эпизод, когда сослуживец раскрутил меня на антисоветский разговор, а потом сдал. Я к тому времени уже прочитал «Архипелаг ГУЛАГ», знал о сидевших и казненных священнослужителях, поэтому насчет советского прошлого у меня никаких иллюзий не было. Сам я такие разговоры ни с кем не заводил, но когда со мной его завели, свое мнение высказал. И тот, кто завел разговор, меня сдал.
Внезапно с утра приходит замполит полка, нам объявляют, что рота сейчас не идет ни на какое обучение, а будет срочная политинформация. Все напряжены, командир роты сурово смотрит на меня, а я еще не понимаю, в чем дело, но когда замполит говорит, что мы строим светлое будущее, а есть такая гнилая молодежь – панки, хиппи, – которая борется с советской властью, и среди нас такой тоже есть, мне становится понятно, что это про меня. Вся рота взвинчена: кто предатель? Умеет замполит говорить. Я понимаю, что мне потом невозможно будет служить в этой роте, ничего никому не объяснишь. Среди сослуживцев много ребят простых, деревенских, которые живут еще в советской парадигме. Встаю, а замполит говорит: «Рассказывай, Бородин, как ты докатился до такой жизни». Я отвечаю: «Знаете, произошло недоразумение. Ко мне подошел человек и попросил меня как москвича рассказать о представлениях о жизни хиппи и панков. Я сам не хиппи и не панк, но рассказал ему об их представлениях. А он что-то спутал – видимо, решил, что я сам являюсь хиппи или панком».
Я не сказал, что являюсь сторонником коммунистической идеологии, а к тем молодежным субкультурам я действительно не имел отношения. И после моего объяснения сослуживцы успокоились, командир роты тоже, а замполит побагровел от злости – понял, что мальчишка обыграл его на его же поле. Но делать было нечего – он увидел, что роту, особенно командира, мое объяснение устроило, обрадовало, и сказал: «Ладно, всем разойтись, Бородину остаться». Когда мы остались вдвоем, он, конечно, выпустил пар, обещал меня сгноить, но никаких последствий не было. Господь мне помог.
– А о вере с сослуживцами никогда не разговаривали?
– Практически нет. Многие знали, что я верующий, но там это никого интересовало. У меня было переписанное мамой Евангелие и еще одно – изданное за границей, маленькое, с мельчайшим шрифтом. Я его прятал, а ротный, когда искал дембельские альбомы (их, если находили, отбирали), нашел у меня Евангелие и убрал к себе в сейф. Ночью, когда дежурил по роте, я вскрыл его сейф, и оказалось, что закрыть сейф как будто на ключ значительно сложнее, чем вскрыть. Но справился я и с этой задачей. Так повторялось два или три раза, и в конце концов ротный поймал меня, повалил и стал коленом на грудь. Я был худенький, а он очень крупный, сильный, весил килограмм сто двадцать. Он стал орать на меня: «Дядя Федор, ты украл у меня свою книжку!», а я говорить не могу, только хриплю в ответ: «Товарищ капитан, но ведь вы сначала у меня ее украли». За этим смешным диалогом наблюдала половина роты. Но идеологической работы со мной на уровне роты никто не проводил. Ротный, правда, просто из вредности продержал меня до последнего – я уехал домой 29 июня 1988 года.
– Поступать в семинарию решили еще в армии?
– Да, там я дозрел до этого решения. Сначала хотел быть художником. Я уже сказал вам, что после школы поступал, но не поступил в полиграфический институт, а еще раньше, после девятого класса, пытался поступить на реставрацию в училище 1905 года. Тоже не поступил, расстроился, но незадолго до этого маме посоветовали съездить в село Шеметово к архимандриту Герману (Красильникову), духовнику московского духовенства, знавшему многих новомучеников и исповедников. Мы с сестрой приехали туда. Когда служба закончилась, он посмотрел на нас, стоявших в уже пустом храме, и позвал: «Аня, Федя, идите сюда». Это нас поразило – мы не были знакомы, и он не мог знать, как нас зовут. Он вынес из алтаря четки преподобного Серафима (сейчас они хранятся в Свято-Даниловом монастыре, а тогда хранились у него), по очереди надевал их нам на шею – такое у него было благословение. Аня заканчивала десятый класс (а тогда в школе учились десять лет), и он сказал ей: «Иди на филфак, ты поступишь». А мне сказал: «Художник – не твоя дорога, у тебя другой дар. Тебе надо быть священником».
Тогда я это не понял и продолжал думать, что буду художником, а в армии уже всерьез задумался над его благословением и решил, что буду поступать в семинарию. Пока я служил, мама стала ездить к архимандриту Кириллу (Павлову). Поехал с ней, пришел к нему и сказал, что еще до армии отец Герман (Красильников) благословил меня на священство, спросил, могу ли я на это рассчитывать, поступать мне в семинарию сразу или сначала поработать, повзрослеть. Отец Кирилл отца Германа, к тому времени уже покойного, знал. Он сказал мне ни в коем случае не ждать, а поступать в этом году.
Мама по-прежнему работала в Елоховском соборе, она подвела меня к отцу Матфею Стаднюку, он благословил меня, а отца Дамиана Круглика, тогда тоже служившего в Елоховском соборе, благословил готовить меня к поступлению. По-церковнославянски я к тому времени уже читал, но надо было учить тропари, вечерние молитвы. Отец Дамиан написал мне рекомендацию. В 1988 году я поступил в семинарию.
– Учеба там способствовала укреплению веры?
– Безусловно. Мы имели возможность постоянно общаться с лаврской братией: и просто разговаривать с ними, и исповедоваться у них. И еще мы понимали, что хотя только что прошло Тысячелетие Крещения Руси, после международной показухи могут опять закрутить гайки и даже начать сажать. Поступающий в семинарию понимал, что если он не поступит, потом в вуз можно и не пытаться поступать – он уже человек с клеймом. Один мой друг из Горького (так тогда назывался Нижний Новгород), поступивший вместе со мной, за две недели до начала учебного года поехал домой (нас всех до начала занятий отпустили по домам) и, к счастью, с вокзала позвонил маме, а она ему сказала: «Пожалуйста, не приходи домой. У подъезда дежурят». И он две недели жил у друзей, потому что у подъезда дежурили или милиция, или военный патруль, чтобы забрать его в милицию или на военные сборы – переподготовку. Забрать, чтобы он не смог начать учебу в семинарии (хотя он уже поступил туда) и не портил городу статистику.
А еще я помню, как мой соученик, ныне митрополит Мукачевский Феодор, замечательный монах и архиерей, в 1989 году принял постриг и довольно быстро был рукоположен в иеродиаконы, а когда получил известие, что скоро его рукоположат в иеромонахи, ходил по комнате и молился так: Господи, дай хотя бы одну литургию послужить! Не знали мы, в какую сторону всё повернется. Тогда поступление в семинарию еще было, можно сказать, уходом в андеграунд.
– Про семинарию я могу только предполагать, но мне кажется, что что-то общее если не со срочной службой, то с военным училищем, есть. Мужской коллектив, распорядок дня, дисциплина. Но, наверное, вы, поступив туда сразу после армии, почувствовали и огромную разницу?
– Конечно. Ничего похожего на дедовщину не было, а было единение в вере, горение, стремление послужить. Здоровый дух был, крепкий. Почти все мы служили в армии, и для нас семинарская дисциплина, гораздо менее жесткая, чем армейская, не представляла никаких трудностей.
Но я много раз убеждался, что Церковь многоэтажна. В ней есть подвальные помещения, куда сходятся все коммуникации, а есть верхний этаж, с которого можно достать до неба, и от тебя, от настроя твоей души зависит, какой стороной повернется к тебе Церковь. Если ты ищешь молитву, ищешь пусть даже маленький, но подвиг делания, ищешь глубоко и искренне верующих людей, ты всё это в Церкви найдешь в большом количестве. А если тебе интересны раздоры и интриги, ты только это в Церкви и увидишь. Однажды, лет через двенадцать после окончания семинарии, я с разницей в неделю встретил двух своих соучеников. Сначала совершенно удивительного игумена, подвизающегося сейчас в прославленном русском монастыре, человека, можно сказать, рожденного монахом. Встретились мы с ним, и он мне напомнил, как именно в годы нашей учебы появились первые ксерокопии… Кстати, моя мама этим занималась. Наверное, десятки современных архиереев и сотни священников старшего поколения получали свои первые книги в нашей квартире на «Аэропорте». В том числе письма Оптинского старца Амвросия. Переплетенные ксерокопии. А первый четырехтомник еще не прославленного Игнатия Брянчанинова я привез в Лавру и подарил этому будущему игумену – тогда я еще не знал, что он готовится к монашеству. Обо всем этом он вспоминал, когда мы встретились двенадцать лет спустя, и говорил: «Мы с тобой прожили четыре года как у преподобного Сергия за мантией! Какое счастье, что мы оказались тогда и там!»
А через неделю ко мне пришел другой соученик, человек умный, но конфликтный и сплетник. Таким он был в семинарии, и когда мы встретились через двенадцать лет, опять начал всех поливать грязью. Я с сожалением понял, что человек как жил в подвале, так там и остался. Он не только ни разу не поднимался на верхний этаж, но даже в окно не смотрел. На что человек настроен, то он и видит. Так и в семинарии, и на приходе, и в монастыре, и в любой церковной структуре.
– А вы о монашестве не думали?
– Нет. Отец Герман (Красильников), когда я заканчивал девятый класс, сказал мне несколько емких слов, которые очень объемно раскрылись в моей последующей жизни. Про благословение на священство, о котором я тогда даже не задумывался, я уже говорил, а еще он сказал, что я женюсь, Господь даст мне жену и детей. Учась в семинарии, я уже понимал, что это был священник, которому Господь многое открывал. Поэтому таких колебаний у меня не было.
– Отца Германа вы видели несколько раз. А духовника нашли уже во время учебы в семинарии?
– Да. Мы все, конечно, могли ходить на исповедь к отцу Кириллу (Павлову), но понимали, что это будет неправильно по отношению к огромному количеству людей, приезжавших к батюшке со всего Советского Союза, а потом со всей России с очень важными вопросами. Им надо было где-то останавливаться, ночевать, он принимал людей много часов подряд, поэтому мы с какой-то текущей исповедью его не беспокоили, а шли исповедоваться в надвратный храм к монаху, который исповедовал по череде, и постепенно прилеплялись к кому-то из них.
– Но с отцом Кириллом вы тоже общались во время учебы?
– Конечно. Помню, я встретил его на лестнице братского Варваринского корпуса через два года после того, как приезжал к нему советоваться, поступать мне в семинарию сразу или подождать. Он спускается по лестнице, я иду наверх, к своему духовнику, беру у отца Кирилла благословение, и тут происходит нечто потрясающее. Он внимательно смотрит мне в лицо, и я понимаю, что это какой-то другой взгляд – в душу, и медленно, немножко вопросительно говорит: «Федор?» Человек прозревает (отсюда слово «прозорливость») твое имя и называет тебя по имени, хотя очевидно, что он, принимавший ежедневно сотни людей, тебя запомнить не мог. Обычной человеческой памятью не мог, а это была другая память, духовная.
– Когда вы поступали в семинарию, еще допускали, что даже могут снова начаться гонения, а когда окончили, церковная жизнь в стране возрождалась так бурно, что священников не хватало, и рукополагали совсем молодых. И вы стали священником в двадцать четыре года. Конечно, когда поступали, не могли предположить, что в священники вас рукоположат так рано?
– Не мог. Думал, что будет, как обычно, хотя бы пять лет диаконства. И уже когда заканчивал семинарию, хотел поступить в академию, но, хотя учился я хорошо, отец Кирилл категорически не благословил меня идти в академию, а сказал, что мне надо жениться и идти на приход. Обычно он был очень мягок, спрашивал, как ты сам настроен, но в этот раз твердо сказал, как мне надо поступить. Я это воспринял как волю Божию и пошел на приход.
– Помогло то, что вы начинали служение в храме святителя Николая в Клённиках, где был настоятелем опытный духовник отец Александр Куликов?
– Да, безусловно. Я начинал там диаконом, вскоре меня рукоположили в священники и назначили настоятелем храма Космы и Дамиана, где служу до сих пор, но первые три года продолжал служить и в Клённиках, помогал, поэтому неоднократно исповедовался у отца Александра. Он не был моим духовником, но воспоминания о нем, о его личности, об общении с ним и совместном служении у меня самые светлые.
– Вы писали иконы, а в том храме была создана одна из лучших современных иконописных школ. Отец Николай Чернышёв, замечательный иконописец, до сих пор там служит.
– Я с отцом Николаем познакомился, когда он еще не был в сане. Он руководил росписью на лестнице Покровского академического храма, а я участвовал в этой росписи.
– Наверное, и с Ириной Васильевной Ватагиной общались? Она тоже была прихожанкой храма в Клённиках и руководила там иконописной мастерской.
– Конечно, я с ней общался, но тогда я уже был диаконом, и писать иконы мне стало некогда. После семинарии всего две-три иконы написал.
– Отцу Николаю удаётся совмещать священническое служение с иконописью.
– Ну, отец Николай не настоятель. Кроме того, он, если говорить об иконописи, фигура совсем другого масштаба. Сейчас он руководит мастерской факультета церковных искусств ПСТГУ, базируется эта мастерская, естественно, при храме в Клённиках. Он большой мастер, а я всего лишь один из его учеников. И останусь учеником. Каждого Господь к своему служению призывает.
– У вас нет сожаления, что из-за нехватки времени перестали писать иконы?
– Мне, конечно, хочется писать иконы, но я не вижу такой технической возможности. Детям рисовал много. Они тоже рисуют, кто-то больше, кто-то меньше, один сын в этом году даже собирается поступать в художественный институт.
– Значит, вам удавалось проводить время с детьми? Ведь у священника воскресенье один из самых загруженных дней. Миряне сходили всей семьей на литургию и потом могут провести весь день вместе, а у священника часто и после литургии очень много дел: крестины, венчание (если не пост), кого-то надо причастить дома или в больнице…
– Действительно, у священника выходные с выходными детей-школьников не совпадают, и это беда. А надо сказать, что когда мои старшие дети были еще дошкольниками, у меня был некоторый перекос священнического неофитства. Есть неофитство священническое, есть монашеское, а один архиерей говорил мне, что есть неофитство и архиерейское. Не в отрицательном смысле, а в смысле, что в начальный период служения Господь тебе во всем помогает, и ты идешь, еле касаясь земли, летишь, а за тебя всё делает помощь Божия. Такой период удивления и восторга бывает после рукоположения. Богослужение и особенно таинства открываются тебе совершенно по-другому. Ну а у меня этот период попал на начало девяностых годов – время миссионерской проповеди. Для нас, священников, тогда все двери были открыты. Я с 1993 года семнадцать лет ходил в общеобразовательные школы, в кадетский корпус. Мне давали любые классы в любое удобное для меня время. Если бы я захотел, мог бы бывать там каждый день. Такой возможности у меня не было, но я считал своим долго бывать там часто. Вел то, что теперь называется основы православной культуры. Учебников тогда не было, вел сам – старался показать детям христианские корни нашей культуры, через разговоры о культуре вывести их на глубокие проблемы. Это не то же самое, что преподавать Закон Божий в воскресной школе детям, которых привели на занятия родители. В обычных школах и в кадетском корпусе почти все дети из нецерковных семей. Ты должен рассказать им о самом важном так, чтобы это было интереснее боевика или мультика, который они посмотрели накануне. Было трудно, но интересно. До сих пор считаю это важной частью моей жизни.
А ведь ходил я в школы в свободное от основных своих обязанностей время. Главной служебной обязанностью для меня, как для любого священника, было служение на приходе, сначала даже на двух. Конечно, я недодал внимания своим старшим детям. Мне казалось, что всё с Божьей помощью само сделается. Теперь понимаю, что это была ошибка. Помню очень строгие слова архимандрита Иоанна (Крестьянкина), сказанные моему знакомому священнику, который так же, как и я, в девяностые и нулевые был погружен в очень активную деятельность. Отец Иоанн сказал: «Первые твои прихожане – твои дети. Если ты их упустишь, остальным твоим трудам грош цена». Но это понимание пришло позже. Тем не менее все выросшие дети в Церкви, все исповедуются и причащаются.
– Это одна из самых болезненных проблем в современной церковной жизни. Дети, выросшие в церковных семьях, в переходном возрасте охладевают к Церкви, и в старших классах или на первых курсах перестают ходить в храм.
– Часто христианскую веру в глазах детей дискредитирует страстность и греховность родителей. Например, родители требуют послушания, говоря при этом правильные слова, но если нет любви, ребенок чувствует, что на самом деле такая жесткость родителей – результат гордыни и властолюбия. Или я знаю такую историю: если во время чтения всей семьей полного вечернего молитвенного правила ребенок отворачивал голову от угла с иконами, папаша-неофит мог сразу дать ему по шее. Естественно, назвать это христианским воспитанием нельзя.
Всё это сильно дискредитирует веру в глазах ребенка, но неправильно утверждать, что если ребенок из церковной семьи перестает ходить в церковь, в этом всегда виноваты родители. Не надо забывать, что каждый человек свободен, Мы знаем, что с пророком Самуилом Бог говорил и через него руководил целым народом, а дети у Самуила были негодные. И у Давида был сын Авессалом. Человек вырастает и выбирает, но, пока он жив, еще ничего не решено. В девяностые годы мы исповедовали и причащали сотни людей, которые в двадцатые и тридцатые годы под давлением советской власти ушли из Церкви. Они каялись, говорили, как жалеют о том, что ушли, и что лучше бы отсидели и даже претерпели до конца. Если человек в детстве вкусил Божьей благодати, он знает, куда возвращаться, и вполне возможно, что когда нас уже не будет на этом свете, многие ушедшие из Церкви подростки вернутся. А некоторые уже вернулись. Я много раз видел, как возвращаются в Церковь люди, которые были в ней в детстве и юности. Как правило, они приходят в другой храм, к другому священнику, но возвращаются ко Христу. Отчаиваться не надо. Пока человек жив, еще ничего не потеряно.
Конечно, это не значит, что от семьи ничего не зависит. Зависит и от семьи, и от прихода. Мы, например, уже много лет ходим в приходские байдарочные походы, делаем летние лагеря, проводили ролевые игры. Давайте в рамках приходов создавать внебогослужебную деятельность, которая будет интересна подросткам. Но гарантий никаких нет, потому что человек, вырастая, делает свой свободный выбор. То, что пока все наши дети в Церкви, я считаю Божьей милостью и благодарю Господа за эту милость!
Беседовал Леонид Виноградов
Комментировать