Ученый-философ о своем переходе из протестантизма в Православие
Александр Михайлoвич Прилуцкий видная фигура в ученом мире Санкт-Петербурга. Доктор философских наук, профессор РГПУ им. Герцена, а с недавнего времени и преподаватель Общецерковной Аспирантуры и Докторантуры им. Св. Кирилла и Мефодия, в прошлом генеральный секретарь Евангелическо-Лютеранской Церкви Ингрии, перешедший в Русскую Православную Церковь.
О том, чем Православие привлекает образованных людей, о кризисе современного протестантизма и трудностях перехода пойдет наш сегодняшний разговор.
‒ Александр Михайлoвич, расскажите пожалуйста, как начинался Ваш путь верующего человека, почему именно протестантизм показался Вам тогда актуальным?
‒ Я не уверен, что мой личный опыт интересен кому-то, за исключением тех, кто, так или иначе, меня знает. Но если Вы меня спрашиваете, то, конечно, отвечу. Сколько я себя помню, мне всегда интересовала и привлекала Церковь. Одно из самых ярких ощущений моего детства ‒ когда я, школьник начальных классов, вместе с бабушкой и дедушкой зашел во время круиза по Волге в православную церковь в Казани. Это был мой первый опыт знакомства с церковью. И этот опыт оказал очень сильное эстетическое, и, надо полагать, мистическое воздействие. Темные лики старинных икон, церковное пение и изображение Голгофы до сих пор сохранились в памяти. На уровне ощущений (моя семья не была религиозной и не могла помочь разобраться в чувствах и переживаниях) я понял, что пришел в соприкосновение с какой-то непонятной, запретной (на дворе 70‑е годы), но очень важной, как сейчас я скажу ‒ коренной и подлинной реальностью.
Потом, в университете, этот интерес усилился. Тогда же впервые прочитал Библию, на церковнославянском языке, да и тему для диплома выбрал связанную с религиозным дискурсом ‒ я работал с текстом жития Макария Желтоводского чудотворца, с церковнославянским текстом. Текст этот очень интересный, глубокий и колоритный до сих пор ожидает научного издания.
Но при всем этом, тогда я плохо знал Православие, не имел представлений о его глубине. А протестантская миссия, этот термин я здесь использую в самом широком смысле, на волне перестройки вошедшая в нашу постсоветскую реальность, казалась мне убедительной и в чем-то созвучной моим тогдашним настроениям. Сразу оговоримся, что термин «протестантизм» не представляется мне удачным, слишком различные конфессии объединяет он в некое кажущееся единство. Но в то время людей волновали не столько вопросы конфессиональные (они и сегодня на самом деле волнуют меньшинство), сколько культурно-цивилизационные: все «протестантское» ассоциировалось с «западным» и потому было особо привлекательным. В то время «прозападнические тренды» в социальной и духовной культуре были очень популярны, они реально захватывали людей, недовольных поздней советской реальностью. Не очень глубокие и содержательные миссионерские книжечки казались тогда для многих высшим пилотажем богословской мысли, конечно, я утрирую, но при этом не особо грешу против исторической достоверности. Протестантизм был интересен, но в его радикальных направлениях казался недостаточно глубоким. В итоге поиск привел меня в лютеранство, конфессию протестантскую, но при этом чуждую радикализму неопротестантов. Тогда мне казалась увлекательной строгая логика лютеранской догматики, в которой виделись ответы на почти все вопросы.
И, повторю, в этом был элемент некоего фрондерства, не по отношению к Православию разумеется, мы, студенты начала 90‑х гг. плохо знали его, но по отношению к атеистической идеологии, которая нас сильно раздражала, в том числе и «железным занавесом», а тут раскрывается интересная и оригинальная духовная традиция, укорененная в «западнной», «свободной», «неподцензурной» культуре! Вспоминаю, как в то время мы, студенты выпускного курса, изводили очень «неполикорректными вопросами» преподавателя научного атеизма, и добились того, что он просто перестал ходить на лекции. Тогда нам это казалось это грандиозной победой. Научное религиоведение в то время только оправлялось от травматического опыта советского прошлого, делало первые шаги в условиях академической свободы и мало что могло предложить интересного.
‒ Как Вы стали заниматься религиоведением? Что для Вас значит религиоведение?
‒ Сейчас я могу сказать, что наличие хорошего гуманитарного образования является важнейшим условием для занятия научным религиоведением. Именно научное религиоведение, которое вовсе не является антиподом теологии, формирует компетентный подход к изучению религиозных процессов. Тогда приходит осознание, что действительно, тот, кто знает только свою религию ‒ не знает никакой. И это осознание приходит со временем.. Сегодня многие не понимают того, что религиоведение не тождественно атеизму. К сожалению, для многих верующих, искренних людей религиоведение представляется чем-то вроде «осовремененного» советского атеизма. Такой подход не только контрпродуктивен, он вреден. Страх перед религиоведением, как я неоднократно говорил и писал, обедняет теологию, и наоборот.
На самом-то деле, научное религиоведение и научная теология вовсе не исключают друг друга. Я позволю себе такую параллель. Среди протестантов популярно представление о том, что «вера в Иисуса» (именно так в этом дискурсе принято именовать Спасителя) исключает человека из пространства культуры, такая вера не может ни с чем сопоставляться, она должна исключить из жизни человека любой интерес, любое увлечение, любое хобби, (очень забавно наблюдать в среде протестантизма взрослых, уважаемых людей, которые по-детски скрывают свои общем-то совершенно невинные увлечения и маленькие слабости, чтобы не быть обвиненными в «недуховности»). Потому что всё, что не является «верой в Иисуса», объявляется «мирским» и «греховным». Конечно, не все, кто так считает, готовы это откровенно заявлять, но такая тенденция, безусловно, присутствует.
Конечно, это не просто упрощение, это подмена вопроса, логическая подтасовка. Об этом очень хорошо сказал русский философ Г.П.Федотов, «Христос требует жертвы, самым дорогим и священным, что есть у человека: отцом и матерью, следовательно, и родиной. Так как Он есть вечная жизнь, то ничто живое в Нем не погибает. Он вернет человеку мать и отца, вернет и родину, но вернет иными, для иной, более чистой любви», поэтому вера в Спасителя не есть отрицание культуры, самой сложной культуры интеллектуальной, но ее преображение.
Поэтому-то и религиоведение не исключает теологии. Теология не противостоит религиоведению, не противостоит она и религиозной вере. Быть подобным ребенку, как учит св. Писание, еще недостаточно. Одновременно нужно и быть мудрым, нужно, наконец, исследовать Писание, а это уже задача научная, кстати равно близкая и теологии, и религиоведению. И вот здесь я вижу тот мост, то пространство взаимодействия, которое позволяет не просто «примирить» теологию и религиоведение, но задействовать их потенциал для служения единой цели духовного делания.
‒ Что в современном протестантизме показалось для Вас неприемлемым? В своих статьях вы неоднократно писали о кризисе современного протестантизма, в чем он состоит?
‒ Я думаю, что прежде всего, нужно говорить о процессах конфессиональной миграции. Социологи знают об эффекте ожидания. Иными словами, человек, совершая какое-либо действие, ожидает определенный эффект, результат. Так, открывая на кухне кран, вы ожидаете, что из него потечет вода. Если вместо этого вы получаете электрический удар, вряд ли вы повторите этот опыт. С конфессиональной миграцией дело обстоит сложнее. Человек идет в церковь в ожидании получить ответ на значимые для него вопросы, приобщиться к благодати Божией, молитвенно обратиться к Спасителю о своих проблемах… Именно такая Церковь им востребована. Но тут исключительно сильна и сила традиции, и личные привычки и предпочтения, и масса иных факторов. Если меняется ситуация в церкви или меняется сам человек, меняется его иерархия ценностей, то он или сумеет их согласовать, или же осознает, что такую церковь он принять не может. Об этих процессах я и коллега проф. В.Ю. Лебедев размышляем в «Дискурсах смыслов»…
Обычно конфессиональная миграция не предполагает наличие единственного фактора: это результат комплексных процессов. Тем не менее, если вместо ответа на актуальные вопросы человек слышит банальности, вместо возвышенной эстетики, помогающей ему молиться ‒ он встречает «попсу», если все происходящее перестает для него быть высшей мистической реальностью ‒ символ профанируется до аллегории, ‒ то человек начинает понимать, что такие изменения он не может принять. Равно как тот, кто ценит теологическую культуру, не может заменить ее на религиозные романсы под гитару: он ощущает их неуместность в сакральном пространстве храма. Как сказал один священник: нужно различать: пахнет в церкви ладаном, или кофе. Очень глубокое наблюдение.
И это не просто проблема эстетики. Я убежден, что за убогой, попсовой эстетикой, говорю это вообще, в принципе, безотносительно к тем или иным конфессиям, скрывается онтологическая неспособность воспринимать Бога через красоту созданного им мира. Бог открывает себя человеку по-разному ‒ в трагизме мученичества, в лишениях и страданиях, в возвышенной эстетике литургии (вспомним реакцию славян-язычников на православное богослужение «не знали, на небе мы, или на земле»), в радостях семейной жизни… но Бог ‒ совершенный Творец, не открывает Себя в посредственном, убогом. Так, мы ощущаем благодатность совершенных форм иконописи и не воспринимаем ядовитые краски ремесленных религиозных картинок. Стиль теологичен. Не случайно все исторические иконы, почитаемые в качестве чудотворных, одновременно являются и очень высокими образцами искусства. Посредственных среди них нет.
Что касается кризиса современного протестантизма, разумеется, то я вовсе не претендую на первенство в разработке данного понятия. Можете просто набрать «кризис протестантизма» в Яндексе и убедитесь, что это вполне устойчивый религиоведческий термин.
Но термин, конечно, нуждается в прояснении. Писание учит, что дерево познается по плодам. Так вот, в преддверии 500 летнего юбилея эти плоды и можно попробовать на вкус. И вкус у них, я скажу, противоречивый. Ведь нигде в каноническом Православии и Католицизме, а это ¾, если не 4/5 христианского мира нет ни «женского священства», ни «женского епископства», ни благословения «однополых браков», ни дискуссий по поводу допустимости эвтаназии. В христианстве эти явления есть только в протестантизме. Резонно возникает вопрос: не есть ли все перечисленное закономерный результат Реформации?
Есть, конечно, и другие плоды ‒ так вполне справедливо говорится, что современная научная герменевтика продукт протестантизма, но и здесь есть своя ложка дегтя ‒ либеральное толкование, низводящее св. Писание до уровня любого древнего «сугубо человеческого» текста тоже продукт протестантизма.
Все перечисленное невозможно интерпретировать иначе, чем кризис. Можно говорить, что российские протестанты далеки от всего этого, но во-первых, так ли это, а во-вторых, даже если это и так, то так ли это существенно? Ведь и российские протестанты не торопятся прекращать общения со своими либеральными собратьями… Да и столь ли показателен пример российского протестантизма, если речь идет о явлении в целом. Ведь консерватизм российского протестантизма не в последнюю очередь есть продукт влияния Православия. Православной духовной культуры.
Есть и другие проблемы, не менее важные. Так для меня в итоге размышлений стало понятно, что принцип «только Писание», столь важный для протестантов, не может рассматриваться как фундамент теологии. Во-первых, возникает неразрешимый вопрос о каноне Библии, который невозможно решить без обращения к традиции. Да и сам принцип «только Писание» из библейских текстов не выводится, то есть он изначально сам себе противоречит, о нем в самой Библии не говорится… а вот о важности традиции, то есть Предания, в Библии утверждается вполне четко. Во скольких обществах, конфессиях и группах заявляют претензии на этот принцип, но при этом умудряются противоречить друг другу практически по всем вопросам. Нужно понять, не может религия существовать без традиции, в данном случае ‒ без Предания. Без традиции только хаос и человеческое одичание, без традиции нет культуры. Поэтому отвержение традиции возможно только на словах, отвержение традиции в религии делает невозможным никакой дискурс вообще.
Иногда традиционные протестанты говорят, что они вовсе не отвергают традицию, но лишь подчиняют ее авторитету Писания. В итоге традиция как бы сохраняется, но она противопоставляется Писанию. Это теологическое заблуждение. Писание нельзя в принципе противопоставлять традиции. Писание сформировалось в условиях традиционного общества, Писание укоренено в той высокой Традиции, источником которой является Сам Бог. Ведь так или иначе, но именно традиция есть контекст Писания. История Церкви показывает, что всё напряжение богословской мысли периода Патристики и дальше шло именно по этой линии: Писание соотносилось с Преданием, причем Преданием Апостольским, но при этом живым и актуальным.
Так же и с таинствами, прежде всего с Браком и Рукоположением. Отказали им в статусе таинств и что в итоге? Получили в ряде западных протестантских обществах, причем многочисленных и вполне «респектабельных», то, что в терминах Ветхого завета есть «мерзость перед Богом»… конечно, хотели как лучше, но факты остаются фактами. А отсюда и целый комплекс проблем: без священства нет Евхаристии, нет Исповеди… Форма-то может и быть, а вот что кроме формы?
Постмодернизм привел к формированию видимостей в культуре. В отечественной протестантской культуре их, к сожалению, немало. Укажу на основные. Серьезное изучение Писания подменяется зачастую просто «чтением» и «пересказом» Синодального перевода. Вопреки заявленному принципу «только Писание» как-то вот нет крупных специалистов в области герменевтики среди отечественных протестантов, и это не случайно. Все прагматизировано: не умствуй, не мудрствуй, иди проповедовать Иисуса. То есть миссия. Тоже интересно и показательно. Одно дело ‒ серьезная миссионерская работа, предполагающая хорошее образование, компетентность в области апологетики, сравнительного богословия, светских дисциплин гуманитарного профиля. Другое дело ‒ размахивать Библией и отвечать по трафарету на самые простые вопросы, раздавать брошюрки и играть на гитаре. Такая миссия есть разновидность маркетинга, рекламы товаров и услуг, а сам миссионер незаметно усваивает манеры и даже сленг уличного рекламщика. Теологическое образование зачастую подменяется «курсами» и «семинарами», а преподаватели приглашаются по принципу, сформулированному Грибоедовым «числом поболее, ценою подешевле». Кто только не преподает в итоге. Кажется, что все это пустяки, ерунда. Но постепенно все эти детали складываются воедино и тогда приходится принимать решение.
‒ Какова обычная реакция на такой переход из церкви в церковь?
‒ Конфессиональая миграция вполне ожидаема. Сразу скажем, что переход служителей, находящихся под запретом или к нему явно идущих, вообще не следует принимать к рассмотрению. Тут причины очевидны. Для анализа важны другие случаи, когда переходит человек канонически не скомпрометированный. Такие переходы из протестантизма в последнее время значительно участились. Кстати, интересна и реакция на них. Многие относятся к таким явлениям совершенно спокойно. Но бывает и неадекватная реакция. Обычно же, как следует из интернет дискуссий, задействуется одна из нескольких стратегий.
Признание права на выбор и констатация того, что сменив конфессию, человек остается в рамках единой религии. В этом случае переход не рассматривается как некая «проблема». Сохраняется общение, симпатии.
В других случаях наблюдается попытка скомпрометировать перешедших, перевести проблему на их личности. Типа, а он вообще пиво любит, марки собирает и человек недуховный. Используется прием, который называется «чтение в сердцах» ‒ попытка объяснить конфессиональную миграцию, приписав перешедшим некие «скрытые мотивы», ‒ «но мы-то ведь знаем, что на самом-то деле причины совершенно другие». Используются различные диффамационные приемы: придумывание мотивов, инсинуации, и под. Я встречал и вполне детские объяснения ‒ этот ушел, потому, что его обидели, а этот, потому, что ему что-то пообещали, но не дали. Помимо всей неубедительности, такие объяснения создают конфессиональным обществам не особо привлекательный вид: хочется спросить «что же это у вас так к людям-то относятся?»
Замолчать, проигнорировать, идеальная с точки зрения прагматики стратегия, да вот она не всегда удается на практике.
Или, в крайнем случае, заявить ‒ «не велика потеря. Не жалко. Мы-де ничего не потеряли, пользы от него было мало». Последняя позиция особо показательна, так как оценка людей с точки зрения «пользы» и их соответствующая классифакация, то есть качественная оценка ценные люди ‒ неценные люди, напоминает известную одиозную и преступную идеологию, совершенно нехристианскую. Конечно, это не официальная позиция руководителей, они понимают ее ущербность, но она явно в интернете присутствует. Это неумные стратегии: если проблема есть, нелепо заниматься самовнушением, что у нас всё замечательно.
‒ Как произошел Ваш поворот к Русской Православной Церкви? Почему именно ее вероучение Вы приняли для себя?
‒ Мое решение о переходе в Православие было принято мною совершенно самостоятельно, но при этом я горячо благодарен тем моим собеседникам, которые помогли мне сделать этот выбор, это, о. Александр Паничкин, о.Константин Маркович, и, конечно, о. Александр Асонов, который, можно сказать, является моим восприемником в Православии. Это решение было совершенно естественным, на каком-то этапе сформировалось совершенно четкое ощущение, своего рода знание, что это необходимо совершить, и это будет единственно правильно. Всё шло к этому. На каком-то этапе накопилась психологическая усталость: то, что я считал правильным и важным, руководством оказывалось невостребованным, то, что для меня было ценным, вполне открыто объявлялось второстепенным, а то, что от меня хотели ‒ было для меня совершенно неприемлемо ни теологически, ни стилистически. Пришло осознание того, что без Предания нет Церкви, да по сути нет и св. Писания, а есть только разноголосица частных мнений и предпочтений, произвол интерпретаций. Стало ясно, что все это не мое, что нужно решать вопрос в корне. Далее последовала цепь событий, которые только укрепили меня в этом намерении. Не хочется много говорить о себе, у каждого свой путь к Богу, путь в Церковь. Я многому научился за время пребывания в лютеранстве, обрел, в том числе и духовный опыт, познакомился со многими прекрасными людьми. Я за это благодарен, но это не должно останавливать на духовном пути.
Путь российского ученого, возможно, не самый показательный. Однако, задуматься заставляет. Дорога, которой мы идем к Истине никогда не бывает проста, и это нужно помнить всем, вступающим на нее.
Интервью А. Кузина. 2016 год
Источник: Русская народная линия
***
Комментировать