– Здравствуйте, в эфире передача «Мой путь к Богу» о тех людях, для которых их обращение к вере стало событием, которое делит жизнь на до и после, которым на этом пути пришлось многое переосмыслить, чем-то пожертвовать, многое изменить в своей жизни. Что движет этими людьми, что даёт им силы на этом пути – мы беседуем с нашими гостями. Сегодня в студии у нас Аркадий Маркович Малер, православный мыслитель, публицист преподаватель. Аркадий Маркович, мы с Вами принадлежим к последнему поколению, которое сознательно застало еще Советский Союз и формировалось еще в ту эпоху, когда о вере узнать было непросто, а для многих и невозможно. Я рискну предположить, что и Вы, наверное, не в православной, не в церковной семье родились, и так же, как и для подавляющего большинства наших сверстников, советских школьников, о вере узнать что-то положительно Вам было сложно. Так ли это было? Если так, то каким образом, при каких обстоятельствах произошло Ваше знакомство с православием?
– Да, именно так. Интересно, Вы обратили внимание на то, что действительно в нашем поколении, те, кто родился на рубеже 70‑х – 80‑х годов – это последнее поколение тех жителей Советского Союза, которые застали саму советскую власть и, которые, собственно, в этом смысле за свою жизнь увидели все основные этапы истории нашей страны: от падения СССР до нашего времени. И, да, я успел застать именно советскую эпоху в чистом виде. Я родился в абсолютно атеистической семье, у меня никого не было верующих из родственников вообще и, собственно, не было никаких возможностей тоже узнать что бы то ни было о Церкви ни от кого – не только из родственников, но и из знакомых. И при этом надо сказать, что мой отец закончил философский факультет МГУ, и в доме было очень много философских книг. Книг как атеистических, просто прямо антихристианских, так и книг, где можно что-то было прочесть о христианстве, причем, что самое интересное, в общем-то, о христианстве в основном можно было узнать именно из полемической литературы, направленной против веры вообще, против любой религии, которой, кстати говоря, если Вы помните, очень много выпускали именно в начале перестройки. В начале перестройки был такой период активизации антицерковной политики, когда все возможные издательства, которые занимались научным атеизмом, они стали вдруг все это выпускать, ну и потом эта тенденция сошла на нет, но период такой был. И одновременно я также очень хорошо помню именно советскую школу, в ее таком чистом идеологическом виде, потому что первые три класса, я помню вот самое начало перестройки, у нас была очень такая жесткая советская учительница. И у нас даже были раз в году примерно такие уроки атеизма, когда вызывали детей к доске, спрашивали: «А как ваши родители и бабушки, ходят ли они в церковь?». И все в классе отчитывались о том, что у них это в семье есть, или этого нет. В основном, конечно, этого ни у кого не было, но я никогда не забуду, как одна девочка сказала: «Да, моя бабушка ходит в церковь, и когда она вернулась из церкви, я сказала, что нет, я туда с тобой ходить не буду». И все ей похлопали.
Так что, конечно, к сожалению, когда я только вообще что-то начал осознавать вокруг себя, как только я вышел из состояния первоклашки, то понял, что конечно, если ты человек мыслящий, образованный, а не просто ребенок в яслях, ты должен понимать, что вот до сих пор ты верил во все, во всевозможные сказки и мифы, а теперь ты должен понять, что, конечно, кое чего нет. Нет Деда Мороза и также нет и, собственно, Бога, Которому говорят эти самые какие-то бабушки из каких-то там сказок, фильмов, мультфильмов. И у меня был такой период, я бы назвал его абсолютно таким периодом инфантильного мультипликационного атеизма. Он продолжался очень недолго, но он был, как раз он по времени почти совпал с первыми классами советской школы.
Потом, тут трудно сказать, когда именно это произошло по времени, но где-то, может быть, на рубеже там третьего или третьего-пятого классов, я помню, что вдруг у меня обострился интерес к предельным вопросам. Это может звучать очень странно, но действительно это факт. Вопросам – вообще, как устроен мир, в чем смысл жизни, что будет после смерти. И как только у меня это произошло – я не помню этого момента, этого дня, этой минуты, этой секунды, – но мне как-то стало сразу очевидно, что, конечно, в мире совершенно точно есть какая-то сила, которая абсолютна, которая этим миром управляет, которая управляет тобой, то есть она от тебя что-то требует; которая будет тебя поощрять за хорошие поступки и наказывать за плохие. И очевидность этой силы проистекала просто из ответа на каждый из предельных вопросов: собственно, почему так мир устроен, что мы, люди, живём на одной земле, и в мире, кроме как на земле, больше никого нет, во вселенной бесконечной, в этом холодном космосе, нет других живых существ, кроме нас. В инопланетян я очень быстро как поверил, так и понял, что их нет, что это все плод киноиндустрии. Вот как так устроено, что мы думаем, что мы произошли от животных, а при этом ведем себя как люди, и требуем от всех вести себя как люди. То есть мы исповедуем вроде как некую эволюционистскую концепцию мира, а при этом наша этика и наши социальные отношения – они не животные. И мы требуем от людей, чтобы они были не животные. Как так устроено, что есть множество разных организмов, но у некоторых из них – а именно у людей, появляется «Я», это сознание себя, вот где это «Я» находится.
Вот такие на самом деле довольно примитивные вопросы, с чего, собственно, начинается философия. И тогда же я начал на полном серьёзе увлекаться философией. То есть я начал читать философские тексты, в которых я мало что понимал, среди которых большинство было текстов философов, ориентированных идеалистически, потому что в истории философии абсолютное большинство философов это были люди, верящие в существование, если не Бога, то по меньшей мере, некой трансцендентной, сверхфизической, сверхъестественной реальности. И вот уже с этого момента у меня начался такой очень интенсивный период чтения, интереса к истории философии, истории религий, истории религиозной философии.
И я очень хорошо помню, что как-то раз мой отец привез меня в Прибалтику, а именно в Эстонию, в город Таллин. И там было очень много храмов – не только католических, лютеранских храмов, но также храмы были православные. И на меня эти храмы произвели очень сильное впечатление. Вот само пространство храма – готические храмы очень большое впечатление произвели. Но как-то раз мы вошли в собор Александра Невского, который вообще находится на возвышении в Таллине, и когда я туда вошел (никогда не забуду этот момент), у меня возникло очень такое четкое ощущение, что вот именно это то место, куда ты однажды должен, в конце концов, прийти. Вот пространство храма, эта какая-то затемненность, которая там присутствовала, свечи, иконы – это какое-то пространство абсолютной, предельной серьезности. И чтобы ты в этой жизни ни делал, ты рано или поздно должен сюда прийти. Вот это как хотите, так и понимайте, то есть вот это ощущение было. И с этого момента каждый раз, когда я видел православную церковь и хотел туда зайти, я понимал, что захожу не просто как в некое, скажем, культурное здание, где что-то, может быть, красиво для глаза, приятно и так далее, а вот именно это некое место предельных смыслов, предельной осмысленности.
И вот тут у меня начался собственно религиозный поиск – в самом точно смысле этого слова. Литература, которая была в доме, этому помогала. К сожалению, опять же, из окружающих меня людей мало кто мог мне ответить на соответствующие вопросы. Но был очень интенсивный поиск, который продолжался несколько лет, и за это время я всерьез увлекался очень разными религиозными философскими концепциями. Больше того – я решил, что надо выбирать между религиями. Сразу скажу, что может быть единственное, что меня вообще мало интересовало и не привлекало – это, скажем так, именно восточные религии – то, что называется «религии кармические», то есть религии индийского, китайского происхождения, вообще, сразу стали мне глубоко чужды и неинтересны, я через силу себя заставлял их изучать, их историю, их картину мира. А вот то, что называется «религии авраамические» – религии, которые исторически пускай вышли из иудаизма, но с точки зрения религиоведения, ветхозаветного иудаизма – естественно, те религии, которые себя причисляют к ветхозаветному корню, они, конечно, мне были очень интересны. И выбор в основном шел в рамках вот именно авраамических религий. Тогда же это все одновременно было связано с очень большим увлечением политикой, различными политическими идеологиями, увлечением различными историософскими концепциями. Тут же и увлечение эстетикой, то есть не вообще искусством, а эстетикой, теорией искусства. То есть это был такой совокупный поиск, где, конечно, ведущую роль играл именно разум больше, чем чувства. То есть я сразу для себя понял, что если меня что-то привлекает именно с точки зрения моих чувств, то это может быть обманом, потому что чувства обманывают. И сейчас я скажу, что я понимаю, что это не очень даже правильно, потому что чувства – это тоже источник познания мира, и это такое интеллектуалисткое недоверие к чувствам – оно неправильно. Но то, что, конечно, разум должен осмыслять эти чувства, то, что он должен помогать – это тоже очень важно. Потому что разум – это тоже не только источник познания мира, это то, что ведет человека в этом познании.
Был период недолгий увлечения толстовством. Но что самое смешное – потому что оно у Толстого не является с моей точки зрения какой-то серьезной религиозно-философской концепцией, но читал. Я сначала прочел Толстого как проповедника, а потом прочел его, как писателя. Потом я очень серьезно интересовался масонством – не вступил в масонскую ложу, но был почти на грани. То есть прочел почти всю литературу на русском языке о масонстве, которая вышла где-то к 1993–1994 году точно, и антимасонскую тоже.
И когда уже понял, что нужно выбирать именно религию, я очень серьезно относился к иудаизму, и фактически выбирал между иудаизмом и христианством. Настолько это было серьезно, что, опять же, почти не стал иудеем. И опять же это все был абсолютно самостоятельный путь, то есть никто в моем окружении меня к этому никак не подталкивал. Например, у меня были родственники отца, которые уехали в Израиль, но это были люди совершенно секулярные и очень холодно относящиеся к какой бы ни было религии вообще. А вот для меня это было вообще все интересно: история древних евреев, как вообще возможно было появление Ветхого Завета, Пятикнижие Моисеево. И в какой-то момент стало ясно, что нужно выбирать между иудаизмом и христианством. И вот тут некоторые внешние, может быть, даже какие-то свойства христианства, сыграли очень важную роль. Ну, во-первых, это очень большое впечатление, такая, знаете, завороженность от древней русской культуры, древнерусского искусства. Ну, конечно, прежде всего иконописи. Вот древнерусская иконопись, особенно, конечно, иконы Андрея Рублева, которого я, в свою очередь, узнал через Андрея Тарковского – они на меня произвели очень сильные впечатления сами по себе. Я бы мог сейчас начать богословствовать, но сейчас я говорю просто о таком подростковом восприятии, когда ты понимаешь, что вот здесь что-то абсолютно серьезное, правильное, то, чего нигде больше нет.
Я помню, что я очень любил гулять по московским монастырям, и до сих пор люблю московские монастыри просто как место прогулки: карабкаться на них, если они находятся на склоне, заходить внутрь, обходить храмы. Я помню, почти все московские монастыри обошел, когда мне было 14–15 лет.
Конечно, это русская литература, но не любая русская литература, а конкретно: Гоголь и Достоевский. Очень серьезное у меня было увлечение Гоголем, я даже пытался писать какие-то сценарии по гоголевским произведениям, по «Шинели». И вместе с тем, что это наш великий писатель, я читал его духовную прозу, его «Переписку с друзьями», его диалог с Белинским, и это на меня произвело очень сильное впечатление. И вообще Гоголь был такой фигурой, как сейчас, скажем, знаете, какой-нибудь отец церкви. Я понимал, что, если Гоголь стал православным, причем очень последовательным православным, вообще решил, что все, что он написал, нужно уничтожить, потому что это может привести людей в соблазн, и что нужно полностью отдать себя жизни в церкви – вот это фигура для меня в этот период очень существенна и гораздо более авторитетна, чем многие какие-то иудейские, скажем, авторитеты. И конечно, Достоевский: «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы». Я просто понял, что такая глубина понимания человека и опять же предельных человеческих ситуаций – она не случайна. Здесь писатели это черпали из какой-то большой культуры, и это появилось именно в России и именно в православии вот Гоголь и Достоевский. Ну и третий компонент, скажем так, этого влияния христианского, как ни странно – кино, а именно фильмы Андрея Тарковского. Сейчас я уже понимаю, что Андрей Тарковский – это режиссер великий, гениальный, но конечно, в каких-то своих фильмах он не совсем соответствует православно-христианскому пониманию, и я могу его как-то проанализировать, отличить одно от другого. Но его фильмы «Андрей Рублёв», «Зеркало», «Ностальгия», «Жертвоприношение» – они имели очень сильное воздействие, и я понимал, что такого режиссера больше нигде нет, что такой режиссер появился только в России, и он опирается на некую великую традицию, которая не имеет аналогов.
Поэтому русская иконопись, Гоголь, Достоевский, Андрей Тарковский – они на меня произвели большее впечатление, чем все, что было связано с иудаизмом. И кроме того, те люди, те книги, которые мне попадались в связи с иудаизмом – а я не просто вот это покупал, я серьезно я ездил в синагогу, покупал много книг, которые там можно было купить; покупал, помню, книги на специальных разных развалах книжных, на разных лотках, это все там в начале 90‑х стоило очень дешево. Были, помню, просто целые полки соответствующей литературы – полка литературы о масонстве том же. Какие-то были книги, связанные с оккультизмом, довольно много, но они меня не особо так интересовали, они как-то так все были о масонстве.
И здесь я могу сказать, что именно могло бы меня тогда привлечь в христианство: ну, конечно, христианская этика, то есть этика Нового Завета, она отличалась от этики Ветхого Завета, и я понимал, что с ветхозаветной этикой, в общем, понятно, она банальна, она тебя ведет к тому, чтобы ты стал человеком, чтобы тебя вывести, что называется, из животного мира. Говоря философским языком, ты стал на четвереньки, теперь стал человеком, для этого тебе даны десять заповедей. А вот новозаветная этика – она о том, чтобы ты стал богом, она о том, что ты должен осознать на самом деле: ты образ Божий. И она в этом смысле какая-то совершенно нечеловеческая. То есть стать благочестивым иудеем – это не проблема, а стать настоящим христианином – это почти невозможно. Но ведь есть же святые, которые им стали! Вот это очень сильное, конечно, имело воздействие. Все религиозные философии мне были очень понятны. Они мне были понятны, потому что я сам хотел создавать свою религиозную философию. Я понимал, как это сделано. Я понимал, из какого материала, из каких, так сказать, кирпичиков это все состоит. Христианство, если к нему относиться серьезно, если прочесть Евангелие, если прочесть катехизис православный, оно не понятно было для меня в том смысле, что я не понимал, как это сделано. это мог сделать только Сам Бог. Вот когда читаешь Евангелие, когда ты читаешь то, что говорит Иисус Христос, ты понимаешь, что так может говорить только власть имеющий. Что придумать это как какую-то художественную литературу невозможно. И если представить себе, что это все придумано, то это, наверно, придумал какой-то институт людей, которые много поколений этим занимались, а потом все скопом покончили самоубийством, потому что других слов от них не осталось. То есть это невозможно искусственно создать. Ни христианскую этику, ни христианскую антологию картина мира, ни христианскую историософию. Когда ты вдруг узнаешь, как глубоко взаимосвязаны Ветхий и Новый Завет – ну кто мог? Ни один писатель не может дойти до такой глубины вот этой взаимосвязи, что оказывается все, что происходило в Новом Завете – это все имеет какие-то прообразы в Ветхом Завете. Тогда же никто не писал этого. В ХХ веке появляются философы, писатели, которые продумывают свои конструкты разные типа Булгакова, тогда же этого не было. И вот это очень четкое понимание того, что если истина есть, то она именно здесь, вот где-то к 16 годам она уже была у меня, уже в 16 лет я выбирал между конфессиями.
– Я сейчас уточню: Вы к тому времени были некрещёным?
– Нет, некрещёным.
– Потому что бывало, что и в атеистических семьях по традиции совершали все-таки крещения.
– Нет, у меня этого не было и быть не могло. Я как раз понимал, что, если ты хочешь стать христианином, ты должен креститься, вопрос: где креститься. И вот уже начался выбор между конфессиями. Сразу скажу, что если бы я дал волю чувствам, то возможно стал бы католиком. Мне чрезвычайно привлекала готика – и сейчас привлекает; меня очень привлекает схоластика, история католических орденов. Но мне повезло: я был во Франции достаточно основательно, был в Америке, и я видел пустые холодные католические храмы. Я видел пустые холодные протестантские храмы, и я уже понимал, в чем разница. Я понимал, что протестантских направлений очень много, и меня лично оттолкнуло тут уже на уровне чувств то, что они обращались к тебе примерно так, как коммерческая фирма обращается к своим потребителям. То есть они пытались меня к себе завлечь, ничего не объясняя. Я понял в итоге, что я разочарован, что меня это уже больше не интересует. Ну и тогда мне стало очевидно, что кроме православия, другого пути нет. А единственно, что, конечно, мое представления и мое понимание про православие того периода, когда мне было и 16 лет, и сейчас – это просто, знаете, один к миллиону, я бы сказал.
Меня привлекало православие, я бы сказал так: либерально- такое модернистское. А я читал отца Александра Меня, меня интересовали экуменические батюшки, храм Космы и Дамиана на Тверской. Такое вот интеллигентское православие – так это обозначим, причем либерально-интеллигентское. И когда я пришел в храм, когда я решил креститься, я даже никогда и не был русским патриотом в этот момент. Я даже политически стоял на таких довольно либеральных позициях. Но в итоге это произошло, и тоже была интересная очень история, потому что это было собственно, где я жил, тогда у метро «Динамо», храм Благовещения в Петровском парке. И когда уже я решил, что я должен креститься, нам была назначена катехизация, как это ни странно. Она проходила недолго, мы сдавали Евангелие, там еще была группа людей. Потом в последний момент сказали: знаете, а крещение будет в другом месте, оно будет в храме Митрофана Воронежского, который находится вообще в другом районе, ближе к станции метро «Дмитровская». И я помню, что так расстроился, потому что, во-первых, мне очень нравился этот храм Благовещения, а храм Митрофана Воронежского далеко, где-то там, недалеко от железнодорожной станции, в районе, который, в общем-то, мы не очень любили. И знаете, сразу скажу: какого-то Митрофана, какого-то еще и Воронежского… И тут я понял, что если ты хочешь креститься, то будешь креститься там, где тебе скажут, а не там, где тебе хочется. Потом, естественно, узнал, кто такой Митрофан Воронежский – что это был великий деятель Церкви, великий святой, который при Петре Первом критиковал его за вестернизацию, но благословлял на то, чтобы усиливать российскую державу, и даже потом понял, что, может быть, вот тот путь, по которому шел Митрофан Воронежский – это путь, который промыслительным был и для тех моих тогда политических взглядов, таких православно-хранительских. Но это был уже все много позже. Тогда я этого не осознавал. И весной 1996 года, как раз накануне своего 17-летия, я крестился.
И когда я крестился, то ближайшие месяцы пытался жить максимальной воцерковленной жизнью. Ну если говорить об ощущениях, да и переживаниях, ощущение переворота было абсолютное. Я помню, что, когда я вышел из купели – а там настоящий баптистерий, в этом храме, и потом мы шли до дома, вот это все расстояние: главное сейчас не согрешить, вот не согрешить, раз ты христианин, ты не должен согрешить! К сожалению, я очень мало понимал тогда про православие, хотя и много читал, но во много раз меньше, чем понимаю сейчас, несравнимо меньше. Я об этом жалею. У меня никаких сомнения не было в истинности православия, с этого момента я считал себя православным христианином, и все, что я делал, все, о чем я думал, я пытался соотнести с православным христианством. То есть у меня, собственно, отхода от православия, в таком точном смысле слова, не было. Но что у меня было: у меня остались нерешенные вопросы – опять же характера этического, онтологического. И когда я пытался задавать их священникам вот в этом храме, то они мне на них не отвечали. Меня некоторые священники отпугнули, скажу сразу, своим поведением. Сейчас я уже понимаю, что я был неправ, что можно было все делить на 16. Но тогда-то, когда тебе, извините, 17 лет, когда вы полны эмоций, когда у вас кипит кровь и вы требуете немедленного ответа на все возможные вопросы… То вот ты приходишь к священнику и спрашиваешь: а вот что плохого в гностицизме, я очень хорошо помню. Вот меня заинтересовал гностицизм – а что в нем плохого, что в нем не христианского? Гностики верят в существование Иисуса Христа, гностики признают, что была библейская история. И мне хороший батюшка сказал: ну зачем вам это все надо знать, это все от лукавого, лучше просто молитесь, и все. Ну как это можно ответить молодому человеку, который находится в состоянии перманентного религиозно-философского поиска? Да, он крестился, но у него остались вопросы. Такие случаи были.
И вот тут случилось страшное, потому что, к сожалению, те православные авторы, которых я читал, они мне на вопрос не ответили, хотя могли бы ответить, и ответы у них были, но этой встречи не произошло. И я вернулся к различного рода такому полу-оккультизму. Тогда на меня огромное впечатление произвели работы такого основателя движения, которое называется «интегральный традиционализм» Рене Генона. Кстати говоря, такой был мыслитель французский, который вообще принял суфизм, стал софийским шейхом. Почему я решил его вспомнить, я мог бы это имя опустить? Потому что, кстати говоря, им увлекался долгое время Серафим Роуз. И Серафим Роуз тоже пришел в православие из преодоления этого генонизма. Это не был опять же уход от православия сознательный, но это было расцерковление очень сильное. И на долгие годы я опять стал посещать церковь просто как культурный институт, как приятный культурный клуб, куда я могу прийти, что-то почитать, там помолиться и уйти. Это продолжалось очень долго, это было опять же связано с какими-то моими идеологическими и политическими поисками, эстетическими поисками. Так же, как у меня был период обращение, у меня был перевод такого возвращения в церковь.
– Кстати, как это произошло?
– Должен сказать, что он для меня лично не менее не только интересен, но и не менее серьезен. Как я уже сказал, я все время считал, что все, что я делаю, я должен делать в связи и исходя из православия, как я его понимаю. Здесь два момента, как ни странно, сыграли свою роль. Во-первых, это такой мой рационализм. Это может очень странно звучать, что, казалось бы, обычно людей рационализм уводит из веры, a меня мой привел меня к мере и потом вернул, когда я из нее чуть не вышел. Я решил: надо создать философскую систему, если себя считаю философом – а я поступил на философский факультет, в результате долгих исканий я решил, что нужно заняться философией. А система – это то, что где всё друг с другом связано, всё должно из какого-то общего источника происходить, проистекать, поэтому там не должно быть противоречий.
А вот то, чем я активно увлекался, то же учение Рене Генона, например, – это учение интегрального традиционализма, и там, не знаю, учение консервативной революции, евразийства – они этому противоречат, я это понимал умом. Чувства не хотели это понимать, а ум отдавал себе отчет в противоречии – нельзя свести концы с концами. Либо ты православный, либо ты генонист. Либо ты считаешь, что православие – это истина, либо ты считаешь, что истина есть везде, во всех религиях. Вот не получится это сочетать. И вместе с этим рационализмом, знаете, как ни странно это будет звучать, но не то, чтобы не гуманизм, конечно, но понимание того, что все-таки человек – это уникальное существо во вселенной, и только христианство – это та религия, которая дает ему максимум, говоря философским языком, метафизических возможностей, которые другие религии не дают. Вот то, что Бог стал человеком в Новом Завете, и то, что Бог требует от человека в Новом Завете, ни в одной другой религии Он ни от кого не требует. И возникает ощущение тогда, что эти религии не просто ложные – они вообще не от Бога, понимаете. Вот рационализм и, такой, я бы сказал, может быть, христианский гуманизм. Никогда не забуду, как я писал курсовую на втором курсе по русской религиозной философии и, когда я показал своему будущему научному руководителю, то он мне сказал: «Вот очень хорошая курсовая, все замечательно, но имей в виду – тех, кого ты знаешь, как православные философы – они не православные. Там Николай Лосский, отец Владимира Лосского, богослова – да какой он православный!» – и даже красной, помню, ручкой написал это на полях, до сих пор у меня осталась эта запись. Я говорю: «Как это, если Николай Лосский не православный, если русские религиозные философы, которые вообще были главным окном в мир православия, для русских интеллигентов весь ХХ век, не православные, то кто тогда вообще православный?» А я же, например, как раз незадолго до крещения очень увлекался Павлом Флоренским, помню, прочел «Иконостас», и для меня вообще это было – ну вот если где-то православие есть, наверное, вот только у Флоренского, где же оно еще может быть? И я задумался: ведь не просто так это сказано, почему не православный? И вот тогда, учась на философском факультете, я осознал, что оказывается православие – это все-таки законченное мировоззрение, основанное на Библии, Священном Писании, и основанное на Писании отцов Церкви, то есть то, что называется Священное Предание. Что оказывается, вот эти все катехизисы – это не написано вовсе не для каких-то глупых бабушек. Это то, что во что должен верить любой человек, который считает себя православным христианином. И вот тут я четко понял, что отныне я не буду пытаться сводить концы с концами, если они не сходятся мировоззренчески, а надо последовательно погружаться именно в православное христианство.
Вот это, конечно, сказалось на том, что мне пришлось поссориться с абсолютным большинством моих друзей к этому моменту, переосмыслить свою жизнь. А я уже успел написать целую книжку, где пытался как раз на основе православия все эти идеи совместить. Соответственно, придется признать, что книжка та была ложной, придется ее осудить эту книжку, а это, знаете, бывает очень сложно делать для молодых людей, когда вышла книжка, успешно продается и так далее. Но я подумал, что нет, все-таки здесь нужно определяться. И вот этот такой во многом даже научный рационализм, и это внимание к человеку – оно меня привело к тому, что все: либо ты православный, либо ты еретик; все, что не православие – это все ересь, это все не истина, и тут Бог, конечно, тебе всегда помогает. Мне в этом смысле Он помогал всегда. Больше того, скажу, что мы, когда говорим о некоем ощущении Бога – есть люди, которые говорят, что у них его нет вообще.
Если говорить о своей собственной жизни – вот у меня ощущение того, что есть Кто-то, Кто смотрит на тебя, следит за тобой, поощряет тебя, когда ты прав, наказывает тебя, когда ты не прав, указывает тебе какие-то ориентиры в деталях, просто в жизни, в случайных каких- то ситуациях – как будто бы случайных, оно у меня абсолютное просто. То есть можно просто сидеть, смотреть на небо и ждать какого-то вот сигнала. Я знаю, что у людей все это по-разному, здесь я никому не могу ничего советовать, но вот это ощущение, что, если ты открываешься Богу, Бог открывается тебе, оно у меня очень четко присутствует. И тогда я уже понял, что существует русская религиозная философия, а существует догматическое богословие, и ориентироваться нужно на догматическое богословие.
Тут, конечно, скажем, такая фигура как Владимир Лосский на меня произвела очень сильное, даже не впечатление, потому что это не эмоциональные переживания, а просто убеждения. Он начал меня убеждать, именно Владимир Лосский, в отличие, скажем, от отца, религиозного философа Николая Лосского. Тогда же я понял, что, если ты считаешь себя православным, вообще хорошо бы ходить в церковь и общаться со священниками. У меня тогда никого в окружении из священников не было. И первый священник, с которым я начал общаться просто как со своим знакомым – это убиенный иерей Даниил Сысоев. Думаю, что те наши зрители, которые его знают, они понимают, какое он имел значение, потому что он сразу мне дал понять, что вот либо ты здесь, либо ты не здесь, что нельзя сочетать несочетаемое.
И последним таким аккордом, когда я понял, чтобы разорвать со всем, что не ведет тебя к Богу, со всем, что не связано с православием, это, может, вы удивитесь, понимание того, что в христианской картине мира огромное значение имеет понятие личности. Что Бог – это Личность, и что человек – это личность. Что человек создан по образу и подобию Бога, и именно поэтому является личностью. Что в христианской картине мира очень много основано на именно личных отношениях Бога и человека, людей между собой. Что мы – не безличные какие-то моменты абсолюта, моменты проявления абсолюта, а что мы именно личности, то есть свободно разумные существа, которые отвечают за свою жизнь, которые свободны в своих действиях и, при этом, ответственны – вот то, что в философии называется персонализмом. Для многих это очевидно. Я к этому пришел очень поздно, где-то на рубеже 2006–2007 года. И когда я это осознал, что нельзя читать Библию как мы читаем Махабхарату, или как мы читаем монографию Аристотеля; что Библия – это история взаимоотношений личностей, что здесь все обращено к личности – вот для меня это было открытием. И когда я это осознал, а я к этому моменту уже закончил философский факультет, у меня уже был диплом написан по Владимиру Лосскому – до этого ключевого момента я не понимал, вот здесь мне все стало ясно, и с этого момента я уже не помню, чтобы я хоть сколько-нибудь вообще интересовался другими мировоззрениями, кроме православного христианства. Здесь уже последние этапы расставания со всем, что было до этого у меня, произошли окончательно.
– Аркадий Маркович, спасибо большое за Ваш рассказ. Дай Бог, чтобы наши зрители также нашли свой путь к истине, к Богу. Спасибо вам за внимание. Напоминаю, что вы можете присылать свои вопросы, замечания, комментарии на наш электронный адрес. Храни всех Господь.
Ведущий – диакон Георгий Максимов
Гость – Малер Аркадий Маркович, публицист
Видео-источник: Телеканал СПАС
Комментировать