За годы учёбы в педучилище, университете мною прочитаны немало биографий и трудов выдающихся педагогов. Но, спустя много лет после учёбы, открытием для меня стало имя Симона Соловейчика, учителя, публициста, папы троих детей, редактора издательства «Первое сентября». Почему это имя было под запретом, узнаю из его «Последней книги» (http://1001.ru/books/last/index.htm ) :
«Боже мой, сколько лет жизни погублено, сколько лет! Сколько можно было бы слетать за эти съеденные годы!
Но каждый раз, когда хочется пожаловаться, говорю себе "Грех! Грех жаловаться!" Другим не то выпало...»
Многим своим читателям Соловейчик открыл глаза на собственных детей.
На весь Советский Союз он сказал когда-то, что детей надо баловать. Тысячи советских семей расстались с ремнем как воспитательным средством.
Он говорил неслыханные вещи, поэтому на него не могла не ополчиться казарменная педагогика. Да и сегодня многие ли с ним согласятся и, главное, многие ли из нас готовы за ним последовать?
“…своих детей надо оставить в покое…”
“…нельзя разоблачать детей, что бы они ни совершили…”
“...иногда приходится спасать детей от детского сада, от школы, от порядка...”
“…в школе нельзя публично обсуждать детские поступки и слабое учение…”
“…школа должна быть зоной безопасности, но, ставя отметки, мы нарушаем чувство безопасности у большого числа детей…”
“…детей нельзя упрекать…”
Последняя его статья в “Литературной газете” так и называлась: “Не упрекай…” (http://ps.1september.ru/article.php?ID=200601419)
«Побывав в разных школах мира, я впервые понял, что нелепо писать и думать, будто русская школа лучше или хуже, например, американской. Вся мировая школа в тупике, у всех одни и те же проблемы, которые не решаются никакими деньгами. Американцы провели эксперимент: дали одной школе уйму денег, ну просто уйму. Все результаты учения ухудшились. Дело в другом: пришло время хорошо учить всех детей, а школа этого не умеет. Ни в одной стране, нигде. Думаю, даже и в Японии, где я не был. Школа мечется между знаниями и достоинством ребенка, между “жизнью” и “математикой”: чтобы вбить в детей современную математику, половину из них надо так унижать, что школа станет для них адом. Или примириться с тем, что половина детей не знают математики (и много других предметов) – но тогда поднимается всенародный вопль: школа плохо учит! И ничего нельзя: нельзя разделять детей по способностям, категорически нельзя; и трудно учить всех в одном классе; нельзя... – и так далее. Нельзя, чтобы школа была оторвана от жизни, но так называемые “школы жизни” тоже повсюду провалились.
Эта проблема сродни экологической, но об экологии – стон до небес, а о школе никто ничего не знает, не говорит и не пишет. Из всех стран, где я был, наша меньше всех интересуется школой. За последние двадцать–тридцать лет во всех газетах вместе взятых не появилось ни одной существенной статьи о школе. Мы не любим своих детей, не заботимся о них так, чтобы они знали и жизнь, и математику.
А вообще – любим ли мы детей? Спрашивают: что такое любовь к детям? Не знаю. Это тайна. Еще ужаснее звучат фразы вроде “мудрая любовь к детям”. Нигде нет столько пошлости, сколько в книгах и в разговорах о воспитании детей. Ни в чем люди так не темны, как в понимании сути воспитания. Я однажды пошел в зоопарк и сбежал оттуда: мамаши орут на детей так, что и звери пугаются. Откуда же появятся в стране добро и нравственность, если на человека с юных его лет кричат и орут? У нас три четверти детей – настоящие зэки, они только и думают о том, как бы вырваться на свободу из домашнего заключения. И при этом все уверены, что иначе нельзя, иначе “что из него вырастет?”.
Так случилось, что я буквально с девятого-десятого класса, то есть почти пятьдесят лет назад, стал работать с ребятами – сначала у меня было тридцать детей, потом пятьсот, потом девятьсот. И все это было мне в удовольствие. Дети – и радость, и ответственность, и страх. Счастье играть с детьми, разговаривать с ними (лучшие собеседники на свете – шестнадцатилетние), придумывать что-то для детей и вместе с детьми. Знать, что детям хорошо и что они в безопасности. Обеспечьте безопасность ребенка от школы, от сверстников и от родителей – и вырастет чудо. Но, увы, это невозможно.
Лев Толстой как-то сказал, что лучшим в его жизни было время, когда он любил детей; именно так, в прошедшем времени: любил. Вот и в моей жизни было время, когда я беззаветно, бездумно любил детей. Это время закончилось лет в 27–28, потом началось писание. Я увидел, что при существующей системе, при тогдашней педагогике любить детей невозможно – ну разве что своих, близких тебе; а вообще-то с детьми творят что-то ужасное – и в семье, и в школе.
У нас ведь никто не знает, в каком положении находится педагогика в нашей стране. Сколько криков было о гонении на генетику и кибернетику, про педагогику же все забыли. На педагогику гонений не было, потому что ее вытоптали еще в 1934 году, закрыли особым постановлением ЦК. Посмотри: исчезла цензура, и откуда-то взялись свободомыслящие философы, экономисты, историки, писатели, художники, артисты. Только педагогов как не было, так и нет. На всю страну нет ни одного известного педагога с широкими взглядами, смелыми мыслями, убедительными речами – педагога-философа. Полувековой отрицательный отбор (чем бездарнее, тем надежней) сделал свое дело. Если бы вы только открыли книжки, по которым учат педагогике современных студентов! Что кричать о духовности, что призывать к улучшению морали, что призывать к нравственным революциям, если снизу, из пединститутов, расползается по стране темное облако, а одна из главных забот Министерства образования – стандарт: как бы это еще больше стандартизировать школы?
В семидесятые годы была внедрена теория, по которой детей следует воспитывать таким нехитрым способом: потребовать, а если не выполнит, то наказать. Я думаю, что добрая (точнее, недобрая) часть нынешней преступности – из-за повсеместного применения этой теории, которая озлобляет иных детей чуть ли не с первого класса и приучает их ненавидеть своих учителей, а затем и всех взрослых, а затем и всех людей. Поразительно, но по этой теории и сегодня учат будущих педагогов. Да и в школах она царит. Я знаю третьеклассника, которому учительница каждый день ставит по двойке. Он не делает уроков – она ему двойку. И так каждый день. Сколько дней, столько двоек. Других способов вовлечь мальчика в учение эта тетенька просто не знает. И вся педагогическая наука на ее стороне: требует и наказывает, все правильно.
Я начал писать. Меня взяли в “Комсомолку”. Душа моя была уязвлена страданиями детей, и мне казалось, что теперь, с помощью всесильной печати, я смогу все переменить, всех дурных директоров повыгнать из школ, а всех хороших учителей поддержать. Стыдно сказать, что я чувствовал в то время полную ответственность за всех детей в стране и за все школы. Наверно, и министр такой ответственности не знал. Он-то отвечал перед начальством, а я перед самим собой – это страшнее. Но первого же директора, мучителя учителей и отпетого взяточника (он продавал аттестаты сотнями, у него в районе был самый высокий в стране процент людей со средним образованием), сразу же после обличительной моей статьи назначили директором огромной птицефабрики. Конечно, и цыплят жалко, но цыплята не входили в сферу моих интересов, и я оставил его в покое. Я понял, что становлюсь на неверный путь, и больше ни одной разоблачительной статьи про школу в жизни своей не написал. Бог с ними, подумал я, всех не переснимаешь: буду писать не о худших, а наоборот, о лучших. Это продуктивнее.
Я прославлял советскую школу, я писал о гениальных, по-другому не скажешь, учителях, я хвалил – но всех моих героев тут же выгоняли из школы, о них распространяли самые дикие слухи, клеветали на них как могли, словом сживали со свету. Да и меня то выгоняли, то переставали печатать: главную мою книгу, “Педагогика для всех”, принятую к печати сразу же, опубликовали тем не менее лишь через 18 лет. А ведь в ней впервые объясняется с педагогической точки зрения, что такое дух и душа для воспитателя, и основная ее мысль состоит в том, что воспитание – это воспитание духа.
Впрочем, мне очень везло в жизни. Когда слышу в кино или читаю, что жена упрекает мужа: “Ты мало зарабатываешь” – мне это кажется выдумкой литераторов. Я ни разу не слышал упреков такого рода и не представляю себе, как это может быть. Меня вообще никогда ни в чем не упрекали, и я никого никогда не упрекал, не говоря уже о своих детях. Они идеальные дети, хотя все трое плохо учились в школе и еле-еле получили свои аттестаты. Но они меня и в этом не упрекают – что не заставлял учиться. Никто никого ни в чем ни упрекает. Безупречная жизнь? Да нет, конечно. Просто нам всем кажется, что упрекнуть – все равно что ударить. И никогда ничего от упреков и замечаний не улучшается. И семья, и школа, и предприятие, и все на свете улучшается лишь духом, царящим вокруг людей и захватывающим их души. Мне очень трудно далось это понимание, но теперь я твердо верю, что оно правильно. Я навсегда разлюбил известного писателя после того, как он публично, в газете, упрекнул сына за то, что тот без спроса взял его книжку и дал товарищу почитать. На этом основании делается вывод об аморальности нового поколения молодых людей.
Но мне опять повезло в жизни, на меня буквально свалилась, ну просто с неба спустилась газета для учителей “Первое сентября”. Я думаю, что газетный язык, проникающий в сознание людей, действует как яд. Язык сам по себе педагогичен, если это хороший русский. В каждом номере на первой странице написано: “Вы блестящий учитель, у вас прекрасные ученики”. Мечта моя, духоподъемная газета для учителей, осуществляется. Вокруг меня некого и не за что упрекнуть. И себя, оглядываясь на свою 65-летнюю жизнь, тоже ни в чем не упрекаю – а в чем упрекаю, про то писать не буду, это мое.
Все ладно. Только б не было войны.»
«Боже мой, сколько лет жизни погублено, сколько лет! Сколько можно было бы слетать за эти съеденные годы!
Но каждый раз, когда хочется пожаловаться, говорю себе "Грех! Грех жаловаться!" Другим не то выпало...»
Многим своим читателям Соловейчик открыл глаза на собственных детей.
На весь Советский Союз он сказал когда-то, что детей надо баловать. Тысячи советских семей расстались с ремнем как воспитательным средством.
Он говорил неслыханные вещи, поэтому на него не могла не ополчиться казарменная педагогика. Да и сегодня многие ли с ним согласятся и, главное, многие ли из нас готовы за ним последовать?
“…своих детей надо оставить в покое…”
“…нельзя разоблачать детей, что бы они ни совершили…”
“...иногда приходится спасать детей от детского сада, от школы, от порядка...”
“…в школе нельзя публично обсуждать детские поступки и слабое учение…”
“…школа должна быть зоной безопасности, но, ставя отметки, мы нарушаем чувство безопасности у большого числа детей…”
“…детей нельзя упрекать…”
Последняя его статья в “Литературной газете” так и называлась: “Не упрекай…” (http://ps.1september.ru/article.php?ID=200601419)
«Побывав в разных школах мира, я впервые понял, что нелепо писать и думать, будто русская школа лучше или хуже, например, американской. Вся мировая школа в тупике, у всех одни и те же проблемы, которые не решаются никакими деньгами. Американцы провели эксперимент: дали одной школе уйму денег, ну просто уйму. Все результаты учения ухудшились. Дело в другом: пришло время хорошо учить всех детей, а школа этого не умеет. Ни в одной стране, нигде. Думаю, даже и в Японии, где я не был. Школа мечется между знаниями и достоинством ребенка, между “жизнью” и “математикой”: чтобы вбить в детей современную математику, половину из них надо так унижать, что школа станет для них адом. Или примириться с тем, что половина детей не знают математики (и много других предметов) – но тогда поднимается всенародный вопль: школа плохо учит! И ничего нельзя: нельзя разделять детей по способностям, категорически нельзя; и трудно учить всех в одном классе; нельзя... – и так далее. Нельзя, чтобы школа была оторвана от жизни, но так называемые “школы жизни” тоже повсюду провалились.
Эта проблема сродни экологической, но об экологии – стон до небес, а о школе никто ничего не знает, не говорит и не пишет. Из всех стран, где я был, наша меньше всех интересуется школой. За последние двадцать–тридцать лет во всех газетах вместе взятых не появилось ни одной существенной статьи о школе. Мы не любим своих детей, не заботимся о них так, чтобы они знали и жизнь, и математику.
А вообще – любим ли мы детей? Спрашивают: что такое любовь к детям? Не знаю. Это тайна. Еще ужаснее звучат фразы вроде “мудрая любовь к детям”. Нигде нет столько пошлости, сколько в книгах и в разговорах о воспитании детей. Ни в чем люди так не темны, как в понимании сути воспитания. Я однажды пошел в зоопарк и сбежал оттуда: мамаши орут на детей так, что и звери пугаются. Откуда же появятся в стране добро и нравственность, если на человека с юных его лет кричат и орут? У нас три четверти детей – настоящие зэки, они только и думают о том, как бы вырваться на свободу из домашнего заключения. И при этом все уверены, что иначе нельзя, иначе “что из него вырастет?”.
Так случилось, что я буквально с девятого-десятого класса, то есть почти пятьдесят лет назад, стал работать с ребятами – сначала у меня было тридцать детей, потом пятьсот, потом девятьсот. И все это было мне в удовольствие. Дети – и радость, и ответственность, и страх. Счастье играть с детьми, разговаривать с ними (лучшие собеседники на свете – шестнадцатилетние), придумывать что-то для детей и вместе с детьми. Знать, что детям хорошо и что они в безопасности. Обеспечьте безопасность ребенка от школы, от сверстников и от родителей – и вырастет чудо. Но, увы, это невозможно.
Лев Толстой как-то сказал, что лучшим в его жизни было время, когда он любил детей; именно так, в прошедшем времени: любил. Вот и в моей жизни было время, когда я беззаветно, бездумно любил детей. Это время закончилось лет в 27–28, потом началось писание. Я увидел, что при существующей системе, при тогдашней педагогике любить детей невозможно – ну разве что своих, близких тебе; а вообще-то с детьми творят что-то ужасное – и в семье, и в школе.
У нас ведь никто не знает, в каком положении находится педагогика в нашей стране. Сколько криков было о гонении на генетику и кибернетику, про педагогику же все забыли. На педагогику гонений не было, потому что ее вытоптали еще в 1934 году, закрыли особым постановлением ЦК. Посмотри: исчезла цензура, и откуда-то взялись свободомыслящие философы, экономисты, историки, писатели, художники, артисты. Только педагогов как не было, так и нет. На всю страну нет ни одного известного педагога с широкими взглядами, смелыми мыслями, убедительными речами – педагога-философа. Полувековой отрицательный отбор (чем бездарнее, тем надежней) сделал свое дело. Если бы вы только открыли книжки, по которым учат педагогике современных студентов! Что кричать о духовности, что призывать к улучшению морали, что призывать к нравственным революциям, если снизу, из пединститутов, расползается по стране темное облако, а одна из главных забот Министерства образования – стандарт: как бы это еще больше стандартизировать школы?
В семидесятые годы была внедрена теория, по которой детей следует воспитывать таким нехитрым способом: потребовать, а если не выполнит, то наказать. Я думаю, что добрая (точнее, недобрая) часть нынешней преступности – из-за повсеместного применения этой теории, которая озлобляет иных детей чуть ли не с первого класса и приучает их ненавидеть своих учителей, а затем и всех взрослых, а затем и всех людей. Поразительно, но по этой теории и сегодня учат будущих педагогов. Да и в школах она царит. Я знаю третьеклассника, которому учительница каждый день ставит по двойке. Он не делает уроков – она ему двойку. И так каждый день. Сколько дней, столько двоек. Других способов вовлечь мальчика в учение эта тетенька просто не знает. И вся педагогическая наука на ее стороне: требует и наказывает, все правильно.
Я начал писать. Меня взяли в “Комсомолку”. Душа моя была уязвлена страданиями детей, и мне казалось, что теперь, с помощью всесильной печати, я смогу все переменить, всех дурных директоров повыгнать из школ, а всех хороших учителей поддержать. Стыдно сказать, что я чувствовал в то время полную ответственность за всех детей в стране и за все школы. Наверно, и министр такой ответственности не знал. Он-то отвечал перед начальством, а я перед самим собой – это страшнее. Но первого же директора, мучителя учителей и отпетого взяточника (он продавал аттестаты сотнями, у него в районе был самый высокий в стране процент людей со средним образованием), сразу же после обличительной моей статьи назначили директором огромной птицефабрики. Конечно, и цыплят жалко, но цыплята не входили в сферу моих интересов, и я оставил его в покое. Я понял, что становлюсь на неверный путь, и больше ни одной разоблачительной статьи про школу в жизни своей не написал. Бог с ними, подумал я, всех не переснимаешь: буду писать не о худших, а наоборот, о лучших. Это продуктивнее.
Я прославлял советскую школу, я писал о гениальных, по-другому не скажешь, учителях, я хвалил – но всех моих героев тут же выгоняли из школы, о них распространяли самые дикие слухи, клеветали на них как могли, словом сживали со свету. Да и меня то выгоняли, то переставали печатать: главную мою книгу, “Педагогика для всех”, принятую к печати сразу же, опубликовали тем не менее лишь через 18 лет. А ведь в ней впервые объясняется с педагогической точки зрения, что такое дух и душа для воспитателя, и основная ее мысль состоит в том, что воспитание – это воспитание духа.
Впрочем, мне очень везло в жизни. Когда слышу в кино или читаю, что жена упрекает мужа: “Ты мало зарабатываешь” – мне это кажется выдумкой литераторов. Я ни разу не слышал упреков такого рода и не представляю себе, как это может быть. Меня вообще никогда ни в чем не упрекали, и я никого никогда не упрекал, не говоря уже о своих детях. Они идеальные дети, хотя все трое плохо учились в школе и еле-еле получили свои аттестаты. Но они меня и в этом не упрекают – что не заставлял учиться. Никто никого ни в чем ни упрекает. Безупречная жизнь? Да нет, конечно. Просто нам всем кажется, что упрекнуть – все равно что ударить. И никогда ничего от упреков и замечаний не улучшается. И семья, и школа, и предприятие, и все на свете улучшается лишь духом, царящим вокруг людей и захватывающим их души. Мне очень трудно далось это понимание, но теперь я твердо верю, что оно правильно. Я навсегда разлюбил известного писателя после того, как он публично, в газете, упрекнул сына за то, что тот без спроса взял его книжку и дал товарищу почитать. На этом основании делается вывод об аморальности нового поколения молодых людей.
Но мне опять повезло в жизни, на меня буквально свалилась, ну просто с неба спустилась газета для учителей “Первое сентября”. Я думаю, что газетный язык, проникающий в сознание людей, действует как яд. Язык сам по себе педагогичен, если это хороший русский. В каждом номере на первой странице написано: “Вы блестящий учитель, у вас прекрасные ученики”. Мечта моя, духоподъемная газета для учителей, осуществляется. Вокруг меня некого и не за что упрекнуть. И себя, оглядываясь на свою 65-летнюю жизнь, тоже ни в чем не упрекаю – а в чем упрекаю, про то писать не буду, это мое.
Все ладно. Только б не было войны.»
