Православный нигилизм или православная культура

Статья Л. Гринченко представляет первый на страницах «Вестника» отклик «детей» на обвинения «отцов». Мы приветствуем его почин. Чтобы договориться до чего-нибудь, нужно объясниться начистоту. То, что высказал Л. Гринченко, несомненно, на уме у многих. Мы ждем, что эти многие не останутся безмолвны и подадут свой голос в этом интересном споре.

Пока приходится пожалеть, что свою основную мысль Л. Гринченко, осложнил историческими экскурсами, не разъясняющими, а затемняющими ее. А главное, что он с такой неосторожной смелостью принял брошенный молодому поколению вызов и оставил за собой кличку «нигилиста». Подражая в этом отношении Базарову, он до известной степени принял на себя защиту русского нигилизма. Но то, что было естественно для революционера Базарова, отрицавшего «все» (кроме естественных наук), то оказывается весьма странно в устах: православного защитника крепкой традиции. Этот парадокс несколько разъясняется особым значением, в котором автор употребляет слово нигилизм. Для него нигилизм лишь «нечувствие» к ценностям старшего поколения, т. е. разрыв с отцами. Он ошибается лишь, считая это значение слова «популярным». В таком смысле слово «нигилизм» употребляется им впервые, и нельзя сказать, чтобы новая терминология содействовала ясности спора.

Право каждого поколения на искание своего собственного пути и на защиту его от «отцов» не подлежит сомнению. (Как, с другой стороны, не подлежит сомнению и то, что народ, в котором каждое поколение начисто отрицает дело отцов, не может создать органической культуры). Но не об этом праве идет речь. Старшее поколение сейчас упрекает молодежь не в бунте, а в отрицании или в недооценке культуры. Это и называется в просторечии православным нигилизмом. Нигилизм – русский, верующий (а не скептический) – православный, базаровский или всякий иной, –^: характеризуется тем, что, за исключением единственного, признаваемого за основу жизни, все остальное начисто отрицается: как барское и ненужное (шестидесятники), как «надстройка» (марксисты), как еретический соблазн (наше время). В этом сказывается безудержность русской натуры, плохо воспитанной, не привыкшей к сложности жизни и не умеющей зараз держать в уме более одной мысли. Отсюда это повальное упростительство, которое с 60-х годов является злокачественной болезнью, каким-то раком, разъедающим некогда цветущий и богатый организм русской культуры (Пушкин и его время). Но в условиях революционной катастрофы, истребления культурного слоя в России, новый нигилизм грозит вообще культурным срывом России, превращением ее в безбрежное и серое – допустим, православное и демократическое – Пошехонье.

Л. Гринченко прав, конечно, когда связывает русскую борьбу отцов и детей («нигилизм» в его смысле) с отрывом от церковной традиции. Он менее прав (но все же прав), указывая на устойчивость Москвы. Его ошибка в том, что он не видит в Московской Руси глубокого кризиса начала XVI века, существенно изменившего весь ее духовный строй. От удельного быта к самодержавию, от «святой Руси» к «православному царству» – это была огромная ломка нравственных, и религиозных понятий. Вассиан Патрикеев и Курбский были консерваторами, связавшими дело старого боярства с заветами св. Кирилла Белозерского и Нила Сорского. Вместе с погибающим классом погибали (или тускнели) и эти заветы – идеал полутысячелетней жизни древней Руси. Это показывает, что и религиозная цельность, даже построенная на православной церковности, не предохраняет от революций в области культуры – как духовной, так и социальной. Это понятно: культура, даже религиозная, есть область человеческого творчества – всегда изменчивого, даже тогда, когда оно утверждено на камне веры. Прекращение движения есть смерть, застой – тяжелая болезнь. Москва ХVII века была тяжело больна, скрывая свой недуг под обманчивым румянцем тучной дебелости и красками внешнего обрядоверия. Реформы (или революция) Никона и Петра были неотвратимым, хотя и опасным средством спасти больного от паралича.

Полезно вдуматься в трагедию древней Руси, ибо в ней заложены отдаленные корни русского нигилизма (и в нашем и в Гринченковском смысле). Православная Русь получила из Греции неповрежденную чистоту веры и сохранила ее. В своей духовной жизни она явила миру высокий образец христианского подвижничества, еще не вполне уясненного для нас самих. В своем религиозном искусстве она обнаружила несомненную гениальность. Она сумела создать могучее государство, о которое разбились враждебные волны и с Запада и с Востока. Одного не имела Русь: культуры мысли. В этой области она не пожелала учиться у греков, не подняла факел, брошенный погибшей Византией, и осталась в младенческой поре сознания; о Она забыла слова апостола: «Не будьте младенцами по уму». В результате, когда она столкнулась с «умом» в лице Запада, в лице немецкой слободы в Москве, она оказалась перед ним безоружной. Неизбежный для ее существования процесс усвоения западной техники для варварских и простых (не в добром смысле) умов превратился в духовное рабство и отречение от своей традиции.

Не то же ли повторилось в 60-х гг.? Конечно, русский нигилизм этих годов может быть поставлен (Гринченко прав) в линию русской беспочвенной мысли 20-х; 30-х и т. д. годов. Но этот нигилизм имеет и другие корни. Недаром он связан с появлением на исторической сцене разночинцев, людей старой православной культуры, в большинстве случаев, из духовной среды. Семинаристы – самый заметный слой среди нигилистов. Как объяснить это? Не так ли, что в своих семинариях, или, шире, в старой традиции, они не нашли культуры, не нашли оружия; достаточно острого, чтобы справиться с атакой Бюхнеров и Молешотов? Жалки были враги (не выше коммунистических» идеологов), но и перед ними не устояли. Для многих отрыв от религиозной почвы был мучителен. Добролюбов, например, был сильной религиозной натурой. Погубила его слабость разума, детская беззащитность перед змием.

И теперь – трагедия нашего времени. Поколение, своими исканиями, болью, грехом и покаянием выведшее русскую мысль на дорогу православной культуры, с тревогой смотрит на будущее. Если светильник его после него окажется в руках православных нигилистов, что сулит завтрашний день? Сумеют ли они отстоять это сокровище, все значение которого им самим непонятно, от ударов врага? Снова, в который раз, крепость православной культуры на Руси будет сдана без боя. За семинаристом ханжой идет семинарист-кощунник, не может не прийти, по закону исторического возмездия. Доколе же будет продолжаться эта бессмысленная карусель? Всякому долготерпению есть конец – даже Господа Бога. «Бог волен из камней сих создать детей Аврааму». Индусы и китайцы придут и возлягут с Авраамом и московскими угодниками в то время, как на месте некогда святой Руси будет расстилаться духовное болото.

Вот от какого призрака мы с ужасом отвращаемся – мы, имеющие опыт всяких нигилизмов, – и говорим: довольно.

В своей критике богословских достижений старшего поколения Л. Гринченко совершенно прав. Эпоха исканий не была, не могла быть эпохой свершений. В ней много незрелого, субъективного, подлежащего пересмотру.

Новая эпоха ждет творческого синтеза, целостного, чистого, «мерного» православного гнозиса (мудрости). Но единственное условие для него – школа мудрости. Не цензоры, не инквизиторы, не ересиологи создают богословие. Ссылки Л. Гринченко на Оригена и св. Григория Нисского тесьма кстати – только не для его позиции. Даже в боговдохновенном творчестве христианской догмы отцы Церкви не были свободны от заблуждений, и первые создатели систем, первые мыслители, смело поставившие целью выразить содержание Откровения на языке эллинской мысли, потерпели и самые тяжелые неудачи. Но завершители их дела, основоположники православия не были «нигилистами», простыми искоренителями ересей. То были люди высокой мысли и высокой культуры, соединившие свою мысль и культуру с духовной жизнью и церковным вдохновением. Св. Григорий Нисский из их числа, наряду с другими каппадокийцами, с великим Афанасием и Кириллом. Их вдохновенная мысль, а не «панарионы» (каталоги ересей) легла в основу вселенских соборных символов.