Книга 6

Предисловие

Книга полностью посвящена рассказу о взятии и уничтожении римлянами Иерусалима. В древнерусском переводе она даже называлась «О полонении Иерусалима». Повествование вызвало немалый интерес у первохристиан, поэтому христианские историки, начиная с Евсевия Кесарийского, постарались сохранить текст без изменений и извлекли из него много выдержек. Иногда книгу причисляли к Ветхому завету как Пятую книгу Маккавейскую. Так случилось и с переводом ее на сирийский язык, о чем свидетельствует сохранившийся список Амброзианской библиотеки Милана. Исследователь Н. А. Мещерский («История Иудейской войны» Иосифа Флавия в древнерусском переводе. М.-Л.; Изд-во АН СССР, 1958. С. 521) отмечает, что «на русской почве довольно обширные извлечения из текста кн. VI представлены в переводе Хроники Георгия Амартола...»

Бедствия иудеев усиливаются. Нападение римлян на Антонию.

1. Бедствия Иерусалима с каждым днем становились ужаснее, но они только сильнее возбуждали мятежников и делали их все более свирепыми, ибо голод похищал теперь свои жертвы не только из народа, но и из их собственной среды. Бесчисленные трупы, сваленные кучами в самом городе, представляли страшное зрелище, распространяли чумоносный запах и даже мешали воинам в их вылазках: точно на поле сражения, после кровавого боя, они в своих выступлениях должны были переступать через тела мертвых. Но ступая на трупы, они не испытывали ни страха, ни жалости и не задумывались даже о том, что в этом поругании умерших кроется грозное предзнаменование для них самих. С руками, оскверненными братоубийством, они вступали в бой с чужими, как будто хотели этим – мне, по крайней мере, так кажется, – бросить вызов божеству за то, что оно так долго медлит с наказанием. Ибо давно уже перестала воодушевлять их к войне надежда на победу – ее место заменило отчаяние. Римляне, напротив, хотя доставка строевого леса⁶¹⁴ причинила им большие затруднения, окончили валы в двадцать один день, причем, как выше было замечено, все окрестности города, на 90 стадий в окружности, были совершенно оголены. Печален был вид всего края. Страна, которая прежде щеголяла своими древесными насаждениями и парками, была теперь повсюду опустошена и обезлесена. Из чужестранцев, знавших прежнюю Иудею и великолепные предместья Иерусалима, никто не мог удержаться от слез при виде тогдашнего опустошения и от выражения скорби об этой страшной перемене. Война уничтожила всякие следы красоты, и если бы кто-нибудь, знавший прежде эту местность, вдруг появился вновь перед ней, он бы не узнал ее, а искал бы город, перед которым он стоял.

2. Новые валы послужили источником забот как для иудеев, так и для римлян. Первые предвидели, что, если им не удастся сжечь опять и эти сооружения, покорение города неизбежно, римляне же, если бы и эти валы были уничтожены, лишились бы всяких видов на завоевание города. Ибо добыть еще лесного материала не было никакой возможности, да, кроме того, солдаты уже изнурились от постоянных напряженных трудов и приупали духом от последовавших одна за другой неудач. Даже бедствия осажденных привели к большему упадку духа среди римлян, чем среди жителей города. Ибо последние, невзирая на самые ужасные невзгоды свои, нисколько не смягчились и каждый раз разбивали надежды врагов, с успехом противопоставляя валам хитрость, машинам – крепкие стены, а в рукопашных сражениях – бешеную отвагу. Видя эту силу духа, которой обладают иудеи и которая возвышает их над внутренним раздором, голодом, войной и другими несчастьями, римляне начали считать их жажду брани непреодолимой, а их мужество в перенесении несчастья – неисчерпаемым, и сами предлагали себе вопрос: чего бы только такие люди не могли предпринимать при счастливых условиях, когда несчастье все более и более их закаляет? Ввиду этих соображений римляне еще более усилили караульные посты на валах.

3. Войско Иоанна в Антонии, подумав об опасности, угрожающей им в случае, если бы стена была пробита, поспешило, еще прежде чем был установлен таран, сделать нападение на неприятельские сооружения. Но на этот раз дело их не удалось: бросившись с факелом в руках, они, не дойдя еще близко к валам, потеряли надежду на успех и потянулись назад. Видно было, что их план страдает прежде всего отсутствием единства; они выступили разрозненными партиями, робко и медленно, одним словом, совсем не в прежнем иудейском духе; не доставало всего того, что всегда отличало иудеев, а именно: смелости, быстроты натиска, общности набега и искусства в прикрытии отступления. Кроме того, совершив на этот раз вылазку с меньшей решимостью против обыкновенного, они встретились с более твердым строем римлян, чем всегда; последние своими силами и вооружениями прикрывали насыпи вплотную, не оставляя незащищенного места, куда можно было бы бросить огонь, и стояли на своих постах с твердым намерением не давать прогнать себя живыми. Ибо, не говоря уже о сознании, что с сожжением этих укреплений все их надежды превратятся в ничто, солдатская честь уже начала в них возмущаться против того, что хитрость всегда берет верх над храбростью, безумная отвага – над военным искусством, численность – над опытностью, иудеи – над римлянами. Были пущены в ход также и метательные машины, стрелы которых долетали до нападавших. Каждый выбитый из строя образовал препятствие для следовавшего за ним с тыла, да и, кроме того, опасность, с которой был сопряжен дальнейший натиск, лишала их решимости; находившиеся уже в районе выстрелов, отступили еще до боя – одни, устрашенные видом выстроенных в образцовом порядке тесно сплоченных рядов неприятеля, другие – раненные метательными копьями. Так они, упрекая друг друга в трусости, все рассеялись, не достигнув никакого результата. Это нападение произошло первого панема. После отступления иудеев римляне установили стенобитные машины. Тогда защитники Антонии начали метать в них обломки скал, горящие головни, куски железа и всевозможного рода стрелы, которые только попадались им под руки, ибо при своей уверенности в несокрушимости стен и при всем пренебрежении к римским машинам они все-таки хотели воспрепятствовать установке последних. Но римляне, напротив, приписывали рьяное усердие иудеев в защите Антонии от машин слабости стен и, в свою очередь, удвоили рвение в надежде, что фундаменты поддадутся разрушению. Однако стена в местах нападения не поддавалась. Некоторое время римляне выдерживали беспрерывную стрельбу и, не обращая внимания на все грозившие им сверху опасности, не переставали действовать таранами. Но, стоя снизу и подвергаясь ударам камней, беспрерывно бросаемых сверху, часть солдат, образовав из своих щитов кровлю над собой, начали подкапывать руками и рычагами фундамент и, так настойчиво работая, выломали, наконец, четыре камня. Наступившая ночь положила конец борьбе с обеих сторон. В ту же ночь потрясенная тараном стена внезапно обрушилась на том месте, где Иоанн прокопал мину под прежние валы. Произошло это вследствие обвала самой мины.

4. Это неожиданное происшествие произвело на воюющие стороны действие, обратное тому, какого можно было ожидать, Иудеи, которых непредвиденный и непредупрежденный ими обвал должен был привести в уныние, не потеряли все-таки бодрости духа ввиду того, что сам замок Антония остался на месте. Радость же римлян при внезапном разрушении стены была отравлена появлением другой стены, сооруженной людьми Иоанна позади первой. Хотя приступ против этой новой стены был, по-видимому, легче осуществим, чем против первой, так как развалины первой стены облегчали доступ ко второй, хотя и было очевидно, что она гораздо слабее Антонии и, как вспомогательная стена, может быть легко разрушена; несмотря на это никто не осмеливался взойти на эту стену, ибо первые, которые попытались бы это сделать, шли бы на верную смерть.

5. Тит, убежденный в том, что боевое мужество в солдатах можно возбудить преимущественно воззванием и внушением надежды, что бодрящее слово в связи с обещаниями учит солдат забыть опасность и даже презирать смерть, собрал вокруг себя храбрейших и для их испытания произнес: «Товарищи! Речь, имеющая целью воодушевить людей на безопасное дело, равна оскорблению тех, к которым она обращена. Такая речь изобличает также отсутствие достоинства в том лице, которое ее произносит. Слово поощрения необходимо, по-моему, только в опасных случаях, там, где требуется указание, как следует всякому в отдельности действовать. А потому я сам говорю откровенно: тяжело вам взобраться на стену, но к этому хочу еще прибавить, что бороться с трудностями как раз и подобает тому, который желает прославить себя, что геройская смерть заключает в себе что-то величественное и что тот, кто первый совершит храбрый подвиг, не останется невознагражденным. Прежде всего вас должно воспламенить то именно, что иных, пожалуй, может охладить: я имею в виду терпение иудеев и их упорную выносливость в тяжелых обстоятельствах. Ведь было бы стыдно, если бы вы, римляне и мои воины, которые и в мирное время обучаетесь военному делу, а на войне привыкли побеждать, если бы вы давали иудеям превзойти себя в силе и мужестве, и это когда – накануне победы, когда сам Бог являет вам свою помощь. Наши поражения только следствия отчаянного мужества иудеев; они же, напротив, обязаны своими все возрастающими несчастьями вашей храбрости, поддерживаемой Богом. В самом деле, междоусобная война, голод, осадное положение, разрушение стен без участия машин – разве это не гнев божий на них, а нам божья помощь? Пусть же не попрекают вас в том, что вы были побеждены слабейшими себя и к тому же еще оттолкнули божественную помощь. Если иудеи, для которых поражения не могут считаться особенным позором хотя бы по тому одному, что они уже изведали иго рабства, однако, чтобы не впасть в прежнее свое состояние, пренебрегают смертью и то и дело врываются прямо в наши ряды, даже без всяких видов на победу, а только лишь для того, чтобы показать себя храбрыми воинами, то не стыдно ли нам, властелинам почти всех земель и морей, для которых не побеждать уже составляет позор, сидеть сложа руки, не предпринимая ничего энергичного, и ждать, пока голод и неблагоприятная им судьба не совершат начатого ими дела без того, чтобы мы хоть раз рискнули своей жизнью, в то время как одной маленькой ставкой мы можем выиграть все. Раз только мы взберемся на Антонию город будет наш. Ибо если внутри еще и предстоит маленькая стычка, чего я, впрочем, не допускаю, то высокая и господствующая над городом позиция, которой мы овладеем, обеспечит за нами быструю и полную победу. Не стану я теперь прославлять смерть в бою и бессмертие тех, которые падают во вдохновенной борьбе. Я, напротив, желаю малодушным умереть в мирное время от болезни, чтобы души их с телами вместе сгнили в гробах. Ибо кто из храбрых не знает, что души, разлученные с телом мечом в строю, внедряются в чистейшем эфирном элементе между звезд, откуда они светятся потомкам, как добрые духи и покровительствующие герои, а те, которые чахнут в болезненных телах, хотя бы и чистые от грехов и пятен, погружаются в мрачное подземное царство, где их окружает глубокое забвение и где они сразу теряют и тело, и жизнь, и память. Раз судьба установила для человека вообще неминуемую смерть и раз меч более благосклонный слуга ее воли, чем всякая болезнь, то хорошо ли будет с нашей стороны, если мы откажемся жертвовать с благородной целью тем, что мы неизбежно как долг обязаны отдать судьбе. Однако все это я говорю в том предположении, что те, которые отважатся на приступ, не возвратятся оттуда живыми, но ведь бывает, наоборот, что храбрые спасают себя от величайшей опасности. Взобраться на развалины ведь совсем легко, а тогда уже нетрудно разрушить новое строение. Если только вы смело и бодро и в большом числе пойдете в дело, тогда вы взаимно будете воодушевлять и поддерживать друг друга, а ваша твердая решимость быстро сломит спесь врага. Возможно, что успех не будет стоить вам ни одной капли крови, все лишь сведется к тому, чтобы только взяться за дело. Когда вы станете быстро подниматься на стену, неприятель, без сомнения, будет стараться отражать вас, но если вы будете действовать незаметно для них и в то же время силой пробьете себе дорогу туда, они не в состоянии будут сопротивляться, хотя бы даже вас было немного. Да будет мне стыдно, если я того, который первый взберется на стену, не сделаю предметом зависти для всех. Останется он жив, он будет начальствовать над ныне равными ему, но если даже падет, ему будут оказаны завидные почести».

6. И после речи Тита войско в целом все еще колебалось, трепеща перед грозной опасностью. Но один сириец по происхождению, по имени Сабин, служивший в когортах, показал себя храбрым и отважным героем, хотя, если судить о нем по внешнему виду, едва ли можно было принять его за настоящего солдата. Он был черный, сухощавый и неуклюжий, но в этом невзрачном теле жила настоящая геройская душа. Он первый выступил вперед и сказал: «За тебя, Цезарь, я готов пожертвовать собой, я берусь первым взойти на стену. Да сопутствует мне вместе с моей силой и решимостью еще и твое счастье. Если же мне не суждена удача, так знай, что неудача не будет для меня неожиданностью, ибо я по своей доброй воле иду на смерть за тебя». После этих слов он левой рукой поднял свой щит над головой, правой обнажил меч и пошел к стене около 6 часов дня. Из всего войска за ним последовали одиннадцать соревнующихся в храбрости. Во главе всех он грянул вперед, точно охваченный божественным вдохновением. Караулы со стены метали в них копья, осыпали их со всех сторон настоящим градом стрел и швыряли громадной величины камни, поразившие некоторых из одиннадцати. Но Сабин бросился навстречу выстрелам и, хотя покрытый стрелами, не остановился в своем натиске до тех пор, пока не достиг вершины и не обратил врагов в бегство. Устрашенные его силой и присутствием духа, иудеи бежали, предполагая, что вместе с ним еще многие другие взлезли на стену. Но тут произошел случай, подтверждающий, что не без оснований упрекают судьбу в том, что она завистлива к храбрости и всегда ставит препятствия чрезвычайным героическим подвигам. Когда этот человек достиг уже своей цели, он вдруг поскользнулся, споткнулся о камень и с грохотом упал лицом вниз. Иудеи обернулись и, увидев, что он один лежит на земле, направили на него со всех сторон свои стрелы. Он привстал на колено и вначале еще защищался с приподнятым перед собой щитом, ранив при этом многих, приближавшихся к нему, но весь израненный, он опустил руку и, осыпанный стрелами, наконец, испустил дух. Человек этот за храбрость свою был достоин, конечно, лучшей доли, хотя предпринятое им дело было именно такого рода, что должно было стоить ему жизни. Из его спутников трех, достигших тоже вершины стены, иудеи убили камнями, остальные восемь были унесены ранеными обратно в лагерь. Это произошло З-го панема.

7. Спустя два дня двадцать солдат из среды стоявшей на валах стражи сговорились между собой, привлекая к себе еще знаменосца пятого легиона, двух человек из конных отрядов и одного трубача, и в 9-м часу ночи тайно проникли через развалины в Антонию, убили спавшую передовую стражу, заняли стену и велели трубачу дать сигнал. Пробужденные этим внезапным трубным звуком, остальные стражники бросились бежать, не успевши различить число взобравшихся на стену. Страх и сигнал трубы возбудили в них ложное подозрение, что неприятель всей массой проник в цитадель. Между тем Тит, едва только раздался сигнал, скомандовал к оружию и во главе отборной части войска, вместе с предводителями, первый взошел в замок. Так как иудеи бежали в храм, то римляне устремились за ними по подземному ходу, прорытому прежде Иоанном к римским валам. Мятежники, хотя бы ли разделены на два лагеря под начальством Иоанна и Симона, дружно бросились навстречу римлянам, сражаясь с необыкновенным напряжением сил и удивительным воодушевлением, ибо они хорошо сознавали, что с завоеванием святилища город должен пасть. Римляне же усматривали в занятии храма начало победы. Таким образом, в воротах завязался ожесточенный бой: римляне хотели вторгнуться внутрь, чтобы овладеть и храмом, иудеи же старались оттеснить их к Антонии. Стрелы и копья тех и других были бесполезны, они нападали друг на друга с обнаженными мечами. В пылу битвы нельзя было разобрать, на чьей стороне каждый в отдельности сражается, так как солдаты стояли густой толпой, смешавшись между собой в общей свалке, а из-за общего гула ухо не могло различать отдельных кликов. На обеих сторонах лилось много крови, борцы растаптывали и тела, и вооружение павших. Смотря по тому, на чьей стороне был перевес, раздавался то победный крик наступавших, то вопль отступавших. Но не было места ни для бегства, ни для преследования – беспорядочный бой шел с переменным успехом. Стоявшие впереди должны были или убивать, или давать себя убить, ибо бегство было немыслимо из-за стоявших в следующих рядах, которые своих собственных людей толкали все вперед, не оставляя даже свободного пространства между сражающимися. В конце концов свирепая отвага иудеев одержала верх над военной опытностью римлян, и бой, длившийся от девятого часа ночи почти до седьмого часа дня, совершенно прекратился. Иудеи сражались всей своей массой и с храбростью, сообщенной им опасностью, которая угрожала их городу, римляне же участвовали в битве только частью своего войска, так как легионы, на которых покоилась надежда воюющих, еще не вступали в замок. По этой же причине они на этот раз довольствовались занятием только Антонии.

8. Когда Юлиан, центурион из Вифинии, человек небезызвестный, с которым я во время войны лично познакомился, отличавшийся перед всеми военной опытностью, телесной силой и мужеством, увидел, что римляне отступают и только слабо защищаются, он выскочил из замка, где стоял возле Тита, и сам один отогнал побеждавших уже иудеев до угла внутреннего храмового двора. Они бежали всей толпой, так как его сила и смелость казались им чем-то сверхъестественным. Он же мчался среди бегущей толпы с одной стороны на другую и убивал всякого, попадавшегося ему на пути. Это зрелище возбуждало в высшей степени удивление Цезаря и наполняло величайшим страхом других. Но его преследовала судьба, которой не может избегнуть ни один смертный. Он носил, подобно прочим солдатам, обувь, густо подбитую острыми гвоздями, и вот, когда он пересекал мостовую, он поскользнулся и упал навзничь; громко звякнуло его оружие и раздавшийся грохот, обращая на себя внимание бежавших, заставил их вернуться. Римляне, увидев его с Антонии в опасности, издали вопль отчаяния, иудеи же окружили его густой толпой и со всех сторон направили на него свои копья и мечи. Первые удары он отражал своим щитом и несколько раз делал попытку встать, но пересиленный многочисленностью нападавших, он каждый раз падал опять на землю. Однако и лежа он многих ранил своим мечом, ибо сразу его не могли убить: его шлем и щит прикрывали все уязвимые места тела; лишь когда остальные части тела были изрублены и никто не осмелился прийти ему на помощь, он сдался. Глубокое сострадание охватило Цезаря при виде этого доблестного героя, убитого на глазах столь многочисленных его боевых товарищей; он сам охотно поскакал бы к нему на помощь, но местоположение сделало это для него невозможным, те же, которые могли бы это сделать, были парализованы страхом. После ожесточенного боя, из которого лишь немногие из его убийц вышли невредимыми, Юлиан с трудом был окончательно убит, оставив по себе славную память не только у римлян и Цезаря, но и среди врагов своих. Иудеи, похитивши его тело, еще раз обратили римлян в бегство и заперли их в Антонии. На их стороне отличились в этом сражении; из войска Иоанна – Алекса и Гифтей; из войска Симона – Малахия и Иуда, сын Мертона, и предводитель идумеев Иаков, сын Сосы; а из среды зелотов – два брата Симон и Иуда, сыновья Иаира.

Тит, повелев разрушить Антонию, побуждает Иосифа вновь обратится к иудеям со словом увещания.

1. Тит отдал приказ солдатам разрушить фундамент Антонии для того, чтобы открыть всему войску удобную дорогу. В тот же день – это было семнадцатого панема – он узнал, что принесение жертвы, называемой постоянной⁶¹⁵, по недостатку людей было приостановлено и что народ этим удручен. Он пригласил к себе поэтому Иосифа и приказал ему повторить еще раз Иоанну, что «если он все еще одержим непростительной страстью к борьбе, то может вывести против него сколько угодно войска, но пусть не вовлечет в свою гибель также город и храм и пусть перестанет осквернять святилище и грешить перед Богом. Ему предоставляется право возобновить приостановленное жертвоприношение при помощи иудеев, которых он сам может избрать.» Иосиф избрал себе такое место, с которого он мог быть услышанным не только Иоанном, но и массой народа, и, объявив им на еврейском языке то, что поручил ему сказать Тит, присовокупил еще свою неоднократную просьбу, чтобы «они пощадили родной город, предотвратили огонь, который уже лижет храм, и опять приносили бы Богу обычные жертвы»⁶¹⁶. Народ был глубоко сокрушен его речью и молчал, но тиран осыпал Иосифа градом ругани и проклятиями и закончил свою речь следующими словами: «Разрушения города я раз и навсегда не боюсь, ибо город принадлежит Богу». В ответ Иосиф громко воскликнул: «Да! Ты сохранил город во всей чистоте нашему Богу, святилище также осталось незапятнанным; ты ничем не согрешил перед тем, на чью помощь ты уповаешь, и он до сих пор получает от тебя стародавние жертвы! О, ты, гнусный человек! Если бы кто-нибудь лишил тебя повседневного питания, ты считал бы того своим врагом, а Бога, которого ты лишил веками установленной службы, ты считаешь союзником твоей борьбы! Ты хочешь взвалить твои грехи на римлян, а между тем они до сих пор еще уважают наши законы и настоятельно требуют, чтобы упраздненные тобой жертвоприношения опять возобновились. Как не вопиять, как не оплакивать города при виде столь неестественной перемены? Чужие и враги хотят восстановить то, что ты безбожно нарушил, ты же, иудей, рожденный и воспитанный в законе, кощунствуешь хуже всякого врага. Но, Иоанн, и в самую последнюю минуту еще не стыдно отстать от зла. Если хочешь, то прекрасный пример спасения государства представляет тебе Иехоний, царь иудейский⁶¹⁷, который однажды, когда вавилонянин выступил против него войной, сам покинул город и вместе со своим семейством сдался в добровольный плен для того, чтобы не быть вынужденным отдать это святилище врагу, чтобы спасти храм божий от сожжения. За то же он прославляется устами всего народа в священной песне, за то память о нем, переходя из рода в род, остается бессмертной до позднейших поколений. Прекрасный пример для тебя, Иоанн, будь даже подражание ему связано с опасностью! Но я ручаюсь тебе за прощение со стороны римлян. Вспомни, что я советую тебе как соотечественник и обещаю как иудей; и ты должен принять во внимание, от кого и в каком смысле исходит совет. Никогда не случится, чтобы я продолжал жить в плену, отрекаясь от своего народа и забывая свою отчизну. Опять ты негодуешь и кричишь, осыпая меня твоей руганью! Да я заслуживаю еще худшего обращения, ибо я наперекор судьбе подаю еще советы и насильно хочу спасти людей, отверженных Богом. Кто не знает писания древних пророков и их предсказаний об этом несчастном городе, предсказания, которые теперь именно близятся к осуществлению? Они предвещали⁶¹⁸, что тогда город падет, когда кто-нибудь начнет проливать кровь своих соплеменников. А разве город и храм не полны трупов вами убитых? Оттого-то сам Бог вместе с римлянами приближает очистительный огонь к храму и очищает обремененный ужасными злодеяниями город».

2. Так говорил Иосиф, с воплями и слезами, пока рыдания не прервали его речи. Римляне прониклись сожалением к его горю и с уважением отнеслись к его добрым пожеланиям; люди же Иоанна еще больше ожесточились против римлян, так как горели желанием овладеть Иосифом. Однако многие из знатного сословия были тронуты его речью, многие, хотя и не надеялись на свое спасение или сохранение города, остались на месте из страха перед стражей бунтовщиков, некоторые же улучали моменты, благоприятствовавшие удачному бегству, и переходили к римлянам. В числе их находились первосвященники и сыновья первосвященников, Иосиф и Иешуа, три сына Измаила, обезглавленного в Кирене, четыре сына Матфии, который после того, как Симон, сын Гиоры, казнил его отца и трех братьев, один лишь спасся, как уже было сообщено выше (V, 13, 1). Вместе с первосвященниками перешли к римлянам еще многие другие знатные лица. Тит не только принял их дружелюбно, но, зная, что им не совсем удобно будет жить среди народа с чужими нравами, отпустил их на время в Гофну с обещанием после окончания войны возвратить каждому его имущество. С радостью и в полной безопасности они отправились в указанный им городок. Мятежники же, не замечая их больше в лагере, с понятной целью удержать остальных от перехода к римлянам, опять распространили слух, что перебежчики умерщвлены последними. Некоторое время эта хитрость пользовалась тем же успехом, как и прежде, и действительно удерживала людей от перехода к врагам.

3. Но впоследствии, когда Тит вернул иудеев из Гофны и приказал им в сопровождении Иосифа обойти всю стену кругом, масса людей опять бежала к римлянам. Собравшись в кружок в присутствии римлян, они с плачем и рыданиями умоляли мятежников прежде всего открыть весь город римлянам и еще раз спасти отечество или же по крайней мере удалиться совершенно из святилища и сохранить для них храм, ибо всей своей смелостью они не будут в состоянии воспрепятствовать, чтобы римляне, доведенные до крайности, не предали святилища огню. Но это только усилило упорство мятежников: они ответили перебежчикам массой ругательств и поместили на священных стенах метательные машины, катапульты и баллисты, так что храм принял вид крепости, между тем как окружавшие его святые места по многочисленности трупов походили на кладбище. В святилище и в Святая Святых они сновали с оружием взад и вперед, с руками, дымившимися еще от крови братоубийства, и так далеко заходили в своем святотатстве, что то негодование, которое было бы естественно для иудеев, если бы римляне столь оскорбительным образом действовали против них, испытывали, наоборот, римляне против иудеев, так жестоко грешивших против собственных святынь. Ни один даже простой солдат не мог взирать на храм без страха, чувства благоговения и без желания, чтобы разбойники остановились прежде, чем несчастье сделается неисправимым.

4. В пылу негодования Тит еще раз обратился с упреками к Иоанну и его приверженцам; «Не вы ли, безбожники, устроили эту ограду вокруг святилища? Не вы ли на ней воздвигли те столбы, на которых на эллинском и нашем языках вырезан запрет, что никто не должен переступить через нее? Не предоставляли ли мы вам права карать смертью нарушителя этого запрещения, если бы даже он был римлянином? И что же, теперь вы, нечестивцы, в тех же местах топчете ногами тела убитых, пятнаете храм кровью иноплеменников и своих! Я призываю в свидетели богов моего отечества и того, который некогда – но не теперь – милостиво взирал на это место, ссылаюсь также на мое войско, на иудеев в моем лагере и на вас самих, что я вас не принуждал осквернять эти места; и если вы изберете себе другое место сражения, то никто из римлян не ступит ногой в святилище и не прикоснется к нему. Храм я сохраню для вас даже против вашей воли».

5. Когда Иосиф объявил им это со слов Цезаря, разбойники с тираном во главе только возгордились в том чаянии, что не доброе пожелание, а трусость внушила ему это предложение. Тит увидел тогда, что эти люди не имеют сожаления ни к самим себе, ни к храму, и приступил опять к военным действиям, хотя неохотно. Двинуть на них всю армию было невозможно, так как для нее не хватало места. Поэтому он из каждой сотни⁶¹⁹ солдат избрал по тридцати храбрейших, поставил каждую тысячу под командой особого трибуна, самих трибунов под начальством Цереалия⁶²⁰ и отдал приказ напасть на стражей в девятом часу ночи. И сам он надел доспехи, решившись тоже участвовать в бою, но его друзья удержали его от этого намерения ввиду серьезной опасности. К ним присоединились также военачальники, которые сказали: «Он принесет больше пользы делу, если останется спокойно на Антонии и займет пост боевого судьи вместо того, чтобы сойти вниз и лично руководить сражением, ибо перед глазами своего Цезаря солдаты будут совершать чудеса храбрости». Цезарь дал себя уговорить и объявил солдатам: «Я позволю себе остаться только для того, чтобы быть в состоянии ценить их храбрость; чтобы всякий смелый воин был награжден, а трусливый – наказан; чтобы я, властный карать и возвышать, был вместе с тем очевидцем их заслуг». С этими словами он к упомянутому часу отпустил назначенное в дело войско, а сам отправился на сторожевую башню и стал выжидать событий.

6. Посланное для нападения войско не нашло, как оно надеялось, стражей спящими; последние, напротив, бросились с криком навстречу и немедленно вступили в схватку, на крик передовых караулов и остальные густыми рядами ринулись изнутри. Римляне выдержали первый натиск, тогда задние ряды наталкивались на своих собственных людей, вследствие чего многие терпели от своих соратников, как от врагов. Узнавать друг друга по боевому клику нельзя было из-за смешанного гула обоих сражавшихся лагерей; зрение затемнялось ночью, не говоря уже о том, что одних ослепляла ярость, а других страх, а потому бились они, не оглядываясь, не обращая внимания на то, в кого попадают. Римляне, которые тесно сомкнули щиты между собой и двигались в порядке, меньше страдали от этого хаоса, тем более, что каждый из них знал свой пароль. Иудеи же, которые то рассеивались, то бежали вперед без плана и опять отступали, нередко являлись друг другу неприятелями: отступавшего друга иной принимал в темноте за нападавшего недруга. Словом, больше иудеев было ранено их же соотечественниками, чем римлянами. Только с наступлением утренней зари сражающиеся могли видеть и отличить друг друга; тогда они разъединились и в пространстве: бой принял правильный ход, нападение и оборона последовали в стройном порядке. Но ни одна часть не отступала и не уставала: римляне, занятые мыслями о Цезаре, наблюдавшем за ними, соперничали между собой: солдат с солдатом, отряд с отрядом; каждый надеялся, что этот день, если он храбро будет сражаться, будет для него началом повышения. Смелость иудеев разжигалась страхом за самих себя и за святилище, равно как и присутствием тирана, который одних воодушевлял призывами, других принуждал плетьми и угрозами. Битва же ограничивалась почти все время одним и тем же местом, выходя из его пределов в одну или в другую сторону только краткими промежутками и то не на большие расстояния, ибо ни одна часть не имела места ни для бегства, ни для преследования. Каждая перемена в сражении сопровождалась оглушительными кликами римлян с высоты Антонии, которые то воодушевляли своих, когда они осиливали неприятеля, то призывали их к твердости, когда они ослабевали. Дело походило на бой в цирке, ибо ничто из происходившего в сражении не ускользало от глаз Тита и его свиты. Наконец разошлись бойцы после пятого часа дня, начав битву в девятом часу ночи. Ни одна сторона не привела другой к решительному отступлению – победа осталась нерешенной. Из среды римлян многие отличились в том сражении, а из иудеев наиболее выдвинулись: Иуда, сын Мертона, и Симон, сын Иосифа, из войска Симона; из идумеев – Иаков и Симон, первый сын Сосы, второй – Кафлы; из людей Иоанна – Гифтей и Алексас, а из зелотов Симон, сын Иаира.

7. Между тем остальная часть римского войска после семидневной работы разрушила фундамент Антонии⁶²¹ и устраивала широкую дорогу до самого храма. Приблизившись, таким образом, к первой стадии, легионы начали строить валы: один против северо-западного угла внутреннего храма, второй – вблизи северной паперти, между двумя воротами, а из остальных двух – один у западной галереи наружного храма и другой – у северной галереи снаружи. Сооружение этих укреплений стоило, однако, многих усилий и трудов – лесной материал нужно было доставлять за сто стадий, кроме того, римляне часто терпели от неприятельских засад, ибо громадное превосходство делало их беспечными, между тем как иудеи из отчаяния делались все смелее и отважнее. Некоторые всадники, отправляясь за дровами или сеном, оставляли, пока они собирали нужное, своих лошадей на пастбище; иудеи тогда делали вылазки толпами и похищали их. Так как такие случаи повторялись очень часто, то Тит заключил, как это и было на деле, что причина этих потерь лежит больше в небрежности его собственных людей, чем в храбрости иудеев, и решил поэтому строгостью заставить их лучше беречь своих лошадей. Ввиду этого он приказал казнить одного из солдат, лишившегося своей лошади, и этим устрашающим примером сохранил лошадей остальным, ибо отныне эти солдаты более не оставляли их свободно пастись, а словно приросшие к лошадям выезжали для исполнения упомянутых обязанностей. Тем временем храм с сооружением валов был приведен в осадное положение.

8. На другой день после нападения римлян многие мятежники, гонимые голодом, который они не могли утолять уже грабежами, соединились и сделали вылазку в одиннадцатом часу дня против римского стана Елеонской горы. Они надеялись пробиться через него без труда, полагая, что застигнут римлян врасплох, во время их отдыха. Но римляне своевременно заметили их намерение и сбежались с ближайших постов для того, чтобы помешать их переходу через лагерный вал и насильственному вторжению в стан. В завязавшемся ожесточенном бою обе стороны совершали чудеса храбрости; римляне проявляли всю свою мощную силу и опытность, иудеи – свирепую стремительность и неукротимую ярость; первые – по чувству чести, последние – по необходимости. Римляне считали величайшим стыдом для себя дать на этот раз ускользнуть иудеям, когда они уже были окутаны кругом как бы сетью; иудеи же могли надеяться на спасение только в том случае, когда они силой пробьются через шанцы. В отдельности заслуживает упоминания подвиг одного всадника по имени Педаний. Когда иудеи были уже обращены в бегство и оттиснуты в долину, тот налетел на них сбоку во весь опор, схватил на бегу крепкого, вооруженного юношу за пяту и вместе с ним ускакал прочь; так низко он перегнулся через мчавшуюся во всю прыть лошадь, так велика была сила руки и всего его тела и ловкость его в верховой езде. Точно какую-нибудь драгоценность, он принес пленника к Титу. Последний изумился силе всадника, пленника же приказал казнить за нападение на шанцы. После этого он опять отправился к войску, стоявшему возле храма, и подгонял рабочих к скорейшему окончанию валов.

9. Иудеи между тем, увидев, что в сражениях они постоянно терпят потери, а опасность войны надвигается и стучится уже в ворота храма, отрезали пораженные члены, как обычно поступают с воспаленным телом, когда хотят предотвратить распространение болезни. Они сожгли ту часть северо-западной галереи храма, которая была соединена с Антонией, и сломали ее еще дальше на протяжении двадцати локтей. Таким образом, они первые своими собственными руками начали уничтожать огнем священные здания. Два дня спустя, в 24-й день упомянутого выше месяца, римляне тоже сожгли находившуюся в соседстве галерею, а когда огонь охватил площадь в пятнадцать локтей, иудеи еще помогли им и сорвали крышу. Имея возможность бороться с огнем, они не только не препятствовали ему, но сами еще истребляли все, что находилось между ними и Антонией. Невозмутимо глядели они на пожар и давали ему производить свои разрушения, насколько это было в их собственных интересах. Вокруг храма, однако, борьба не прекращалась, стычки между мелкими отрядами происходили беспрерывно.

10. В те дни выступил из среды иудеев некто Ионафан, низенький, невзрачный, по происхождению и во всех других отношениях человек незначительный; появлялся он всегда у гробницы Иоанна⁶²², и, разражаясь высокомерными речами против римлян, вызывал храбрейшего из них на поединок. Большинство расположенных там солдат считало его недостойным внимания, иные, напротив, как казалось, побаивались его; разумно рассуждали, что с человеком, ищущим смерти, не следует пускаться в бой, ибо отчаявшиеся обладают безграничной яростью, и нет у них страха божия; рискующий же своей жизнью в борьбе, выигрыш которой не может принести особенно великой славы, а проигрыш сопряжен не только с позором, но с опасностью, обнаруживает больше бешеной отваги, чем мужества. Долгое время поэтому никто не откликался на его зов, но когда иудей – большой хвастун и ненавистник римлян – начал над ними насмехаться и упрекать в трусости, выступил конный солдат Пудений, возмущенный его словами и чванливостью, а может быть, потому, что относился к его малорослой фигуре с пренебрежением, – и завязал с ним рукопашный бой. Хотя он в общем превосходил своего противника, но счастье ему изменило, и он упал на землю. На упавшего наскочил Ионафан, пронзил его, а затем стал ногами на его труп, раскачивал правой рукой окровавленный меч, а левой рукой щит, торжествовал перед лицом всего войска, хвастал падением воина, и так он издевался над римлянами, пока центурион Приск среди его прыганья и хвастливой болтовни не прострелил его насквозь стрелой. При виде этого иудеи и римляне, движимые совершенно противоположными чувствами, издали громкий крик. Скривившись от боли, иудей упал над телом своего противника, являя тем живое доказательство, как быстро на войне следует за незаслуженным счастьем должное возмездие.

О хитром замысле иудеев, благодаря которому было сожжено много римлян. Дальнейшее описание страшного голода.

1. Мятежники в храме не только продолжали открытую борьбу с расположенными на валах солдатами, но 27-го панема провели еще военную хитрость. Они заполнили промежутки между балками и кровлей западной галереи сухими дровами, асфальтом и смолой, а затем удалились, делая вид, что устали бороться. Многие, менее осторожные римляне в своей горячности пустились преследовать отступавших и с помощью лестницы вскочили на галерею, но рассудительные, которым неожиданное отступление иудеев показалось лишенным всякого разумного основания, остались на месте. И действительно, лишь только галерея наполнилась вторгнувшимися, иудеи подожгли ее со всех сторон. Внезапно вспыхнувшее пламя навело панику на стоявших вне опасности римлян и ввергло в отчаяние находившихся внутри галереи. Объятые со всех сторон огнем, одни бросались назад, в город, другие к неприятелям, но прыгая с галереи в надежде спасти себя, они ломали себе члены. В большинстве случаев попытки к бегству предупреждались огнем, а иные предупреждали огонь мечом. Распространившийся повсюду огонь быстро охватил также и тех, которые уже умерли иной смертью. Как ни негодовал Цезарь против несчастных, без приказания взобравшихся на галерею, он все-таки чувствовал и жалость к ним, тем более, что никто не мог оказать им никакой помощи. И это было утешением для погибавших, ибо они видели, как убивается по них тот, которому они принесли себя в жертву, как он силится ободрить их, как он призывает всех окружающих оказывать им возможную помощь. Эти призывы, эту скорбь Цезаря каждый принимал как погребальную почесть и умирал с радостью. Некоторые, впрочем, спасались от огня на широкую стену портика, но здесь они были окружены иудеями и после долгого сопротивления, которое они оказали, невзирая на свои тяжелые раны, погибли, наконец, все.

2. Самым последним из них пал юноша по имени Лонг. Его доблесть послужила украшением этого злосчастного происшествия. Из всех погибших здесь достопамятным образом он оказался храбрейшим. Иудеи, удивляясь его смелости и желая овладеть им, убеждали его сойти и ввериться им на слово, но, с другой стороны, брат его Корнелий заклинал его не позорить себя и римского войска. Он послушался брата и на виду обеих армий размахнулся своим мечом и заколол себя. Из людей, охваченных пламенем, спасся один, по имени Арторий, благодаря такой хитрости. Он крикнул своему товарищу по палатке, Луцию, громким голосом; «Я назначаю тебя наследником всего моего состояния, если ты подойдешь и подхватишь меня». Тот с радостью подбежал к нему, но в то время, когда прыгнувший на него остался невредим, сам он тяжестью его так сильно был придавлен к мостовой, что на месте умер. Описанный случай хотя и подавил на минуту дух римлян, но в то же время сделал их более осторожными на будущее; он принес им ту пользу, что они отныне не поддавались ни на какие хитрости иудеев, от которых они, вследствие незнания местности и людей, с которыми имели дело, так часто терпели. Сама галерея сгорела до Иоанновой башни, называемой так по имени Иоанна, который построил ее над выходными воротами колоннады Ксиста во время своей борьбы с Симоном. То, что уцелело от огня, иудеи разрушили, покрывая развалинами тела погибших. На следующий день римляне, в свою очередь, сожгли еще всю северную галерею до восточной. Угол, в который упирались обе эти галереи, возвышался над самым глубоким местом Кидронской долины. В таком положении находилась ближайшая окрестность храма.

3. В городе между тем голод похищал неисчислимые жертвы и причинял невыразимые бедствия. В отдельных домах, где только появлялась тень пищи, завязывалась смертельная борьба: лучшие друзья вступали между собой в драку и отнимали друг у друга те жалкие средства, которые могли еще продлить их существование; даже умиравшим не верили, что они уже ничего не имеют: разбойники обыскивали таких, которые лежали при последнем издыхании, чтобы убедиться, не притворяется ли кто-нибудь из них умирающим, а все-таки скрывает за пазухой что-нибудь съедобное. С широко разинутыми ртами, как бешеные собаки, они блуждали повсюду, вламывались, как опьяненные, в первые встречные двери – из отчаяния врывались в дом даже по два, по три раза в один час. Нужда заставляла людей все хватать зубами, даже предметы, негодные для самой нечистоплотной и неразумной твари, они собирали и не гнушались поедать их. Они прибегали, наконец, к поясам и башмакам, жевали кожу, которую срывали со своих щитов. Иные питались остатками старого сена, а некоторые собирали жилки от мяса и самое незначительное количество их продавали по четыре аттика. Но зачем мне описывать жадность, с какой голод набрасывался на безжизненные предметы? Я намерен сообщить такой факт, подобного которому не было никогда ни у эллинов, ни у варваров. Едва ли даже поверят моему страшному рассказу. Не имей я бесчисленных свидетелей и между моими современниками, я с большей охотой умолчал бы об этом печальном факте, чтобы не прослыть перед потомством рассказчиком небылиц. С другой стороны, я оказал бы моей родине дурную услугу, если бы не передавал хоть словами того, что они в действительности испытали.

4. Женщина из-за Иордана, по имени Мария, дочь Элеазара из деревни Бет-Эзоб (что означает дом иссопа)⁶²³, славившаяся своим происхождением и богатством, бежала оттуда в числе прочих в Иерусалим, где она вместе с другими переносила осаду. Богатство, которое она, бежав из Переи, привезла с собой в Иерусалим, давно уже было разграблено тиранами; сохранившиеся еще у нее драгоценности, а также съестные припасы, какие только можно было отыскать, расхищали солдаты, вторгавшиеся каждый день в ее дом. Крайнее ожесточение овладело женщиной. Часто она старалась раздразнить против себя разбойников⁶²⁴ ругательствами и проклятьями. Но когда никто ни со злости, ни из жалости не хотел убить ее, а она сама устала уже приискивать пищу только для других, тем более теперь, когда и все поиски были напрасны, ее начал томить беспощадный голод, проникавший до мозга костей, но еще сильнее голода возгорелся в ней гнев. Тогда она, отдавшись всецело поедавшему ее чувству злобы и голода, решилась на противоестественное – схватила своего грудного младенца и сказала: «Несчастный малютка! Среди войны, голода и мятежа для кого я вскормлю тебя? У римлян, даже если они нам подарят жизнь, нас ожидает рабство; еще до рабства наступил уже голод, а мятежники страшнее их обоих. Так будь же пищей для меня, мстительным духом для мятежников и мифом, которого одного недостает еще несчастью иудеев, для живущих!» С этими словами она умертвила своего сына, изжарила его и съела одну половину; другую половину она прикрыла и оставила. Не пришлось долго ожидать, как перед нею стояли уже мятежники, которые, как только почуяли запах гнусного жаркого, сейчас же стали грозить ей смертью, если она не выдаст приготовленного ею. «Я сберегла для вас еще приличную порцию», – сказала она и открыла остаток ребенка. Дрожь и ужас прошел по их телам, и они стали перед этим зрелищем, как пораженные. Она продолжала: «Это мое родное дитя, и это дело моих рук. Ешьте, ибо и я ела. Не будьте мягче женщины и сердобольней матери. Что вы совеститесь? Вам страшно за мою жертву? Хорошо же, я сама доем остальное, как съела и первую половину!» В страхе и трепете разбойники удалились. Этого было для них уже чересчур много, этот обед они, хотя и неохотно, предоставили матери. Весть об этом вопиющем деле тотчас распространилась по всему городу. Каждый содрогался, когда представлял его себе перед глазами, точно он сам совершил его. Голодавшие отныне жаждали только смерти и завидовали счастливой доле ушедших уже в вечность, которые не видывали и не слыхивали такого несчастья.

5. Случай этот быстро сделался известным также и среди римлян. Многие отказывались ему верить, другие почувствовали сострадание, но большинство воспылало еще большей ненавистью к народу. Тит и по этому поводу принес свое оправдание перед Богом и сказал: «Мир, религиозную свободу и прощение за все их поступки я предлагал иудеям, но они избрали себе вместо единения раздоры, вместо мира – войну, вместо довольствия и благоденствия – голод; они собственными руками начали поджигать святилище, которое не хотели сохранить, и они же являются виновниками употребления такой пищи. Но я прикрою теперь позор пожирания своих детей развалинами их столицы. Да не светит впредь солнце над городом, в котором матери питаются таким образом. Такой пищи более уже достойны отцы, которые и после подобного несчастья все еще стоят под оружием». Говоря таким образом, Тит внутренне был убежден, что эти люди дошли уже до полнейшего отчаяния и, испытав все, уже более не способны одуматься; вот если бы они еще не пережили всего этого, тогда можно было бы еще надеяться на перемену их образа мыслей.

По окончании валов, когда и действие таранов оказалось безуспешным, Тит приказал поджечь ворота; вскоре после этого против его воли был подожжен также и храм.

1. Когда оба легиона окончили валы в З-й день месяца лооса, Тит приказал привезти тараны и направить их на западную галерею внутреннего храмового двора. Еще раньше против этой стены работал шесть дней, не переставая, сильнейший таран, но без всякого успеха; также неудачны были попытки других стенобитных орудий. Мощные по своей величине и сочленению камни ничему не поддавались. Но другие в то же время подкапывали основание Северных ворот и после долгих усилий выломали передние камни, однако сами ворота, поддерживаемые внутренними камнями, устояли. Тогда римляне отчаялись в успешности машин и рычагов и установили лестницы на галерею. Иудеи не мешали им в этом, но как только те взбирались уже наверх, многих сбрасывали со стены, а других убивали в схватке, многие были заколоты в тот момент, когда они оставляли уже лестницы, но не успели прикрыться щитами; некоторые лестницы, как только они наполнялись вооруженными, были опрокинуты сверху иудеями. Последние, впрочем, и сами тоже теряли много людей. Знаменосцы, которые хотели водрузить наверху знамена, сражались за них не на жизнь, а на смерть, так как потеря их считается величайшим позором, однако иудеи овладели знаменами и избили, наконец, всех, влезших наверх. Тогда остальные, устрашенные участью погибших, отступили. Римляне все без исключения, совершив какие-либо подвиги, пали; из среды же мятежников храбрейшими показали себя те самые, которые выдвигались и в предыдущих сражениях, и, кроме них, еще Элеазар, племянник тирана Симона. Когда Тит убедился, что пощада чужих святынь ведет к ущербу и гибели его солдат, он отдал приказ поджечь ворота.

2. В то именно время к нему перешли Анан из Эммауса, кровожаднейший из соратников Симона, и Архелай, сын Магадата. Они надеялись на милость ввиду того, что оставили иудеев в тот момент, когда победа была на их стороне. Эта уловка только возмутила Тита, и так как он узнал еще об их жестокостях против иудеев, то он с большой охотой отдал бы их на казнь. «Только нужда, – сказал он, – пригнала их сюда, но отнюдь не добровольное решение; помимо того, не достойны пощады люди, бежавшие из родного города после того, как сами предали его огню». Тем не менее он смирил свой гнев ради раньше данного им слова и отпустил их обоих, не поставив их, однако, в одинаковое положение с остальными перебежчиками. Тем временем солдаты подожгли уже ворота; расплавившееся повсюду серебро открыло пламени доступ к деревянным балкам, откуда огонь, разгоревшись с удвоенной силой, охватил галереи. Когда иудеи увидели пробивавшиеся кругом огненные языки, они сразу лишились и телесной силы, и бодрости духа; в ужасе никто не тронулся с места; никто не пытался сопротивляться или тушить, – как остолбеневшие, они все стояли и только смотрели. И все-таки, как ни велико было удручающее действие этого пожара, они не пытались переменой своего образа мыслей спасти все остальное, но еще больше ожесточились против римлян, как будто горел уже храм. Весь тот день и следовавшую за ним ночь бушевал огонь, так как римляне не могли поджечь все галереи сразу, а только каждую порознь.

3. На следующий день Тит приказал одной части войска потушить пожар и очистить место у ворот, чтобы открыть свободный доступ легионам. Вслед за этим он созвал к себе начальников; к нему собрались шесть важнейших из них, а именно: Тиберий Александр, начальник всей армии⁶²⁵, Секст Цереалий, начальник пятого легиона, Ларций Лепид, начальник десятого, Тит Фригий, начальник пятнадцатого, кроме того, Фронтон Этерний, префект обоих легионов, прибывших из Александрии, и Марк Антоний Юлиан, правитель Иудеи, да еще другие правители и военные трибуны. Со всеми ими он держал совет о том, как поступить с храмом. Одни советовали поступить с ним по всей строгости военных законов, ибо «до тех пор, пока этот храм, этот сборный пункт всех иудеев будет стоять, последние никогда не перестанут замышлять о мятежах». Другие полагали так: «Если иудеи очистят его и никто не подымет меча для его обороны, тогда он должен быть пощажен; если же они с высоты храма будут сопротивляться, его нужно сжечь, ибо тогда он перестает быть храмом, а только крепостью, и ответственность за разрушение святыни падет тогда не на римлян, а на тех, которые принудят их к этому». Но Тит сказал: «Если они даже будут сопротивляться с высоты храма, то и тогда не следует вымещать злобу против людей на безжизненных предметах и ни в каком случае не следует сжечь такое величественное здание, ибо разрушение его будет потерей для римлян, равно как и наоборот, если храм уцелеет, он будет служить украшением империи». Фронтон, Александр и Цереалий с видимым удовольствием присоединились к его мнению⁶²⁶. После этого Тит распустил собрание и приказал командирам дать отдых войску для того, чтобы они с обновленными силами могли бороться в следующем сражении; только одному отборному отряду, составленному из когорт, он приказал проложить дорогу через развалины и тушить огонь.

4. В тот же день иудеи, изнуренные телом и подавленные духом, воздержались от нападения, но уже на следующий день они вновь собрали свои боевые силы и с обновленным мужеством во втором часу через Восточные ворота сделали вылазку против караулов наружного храмового двора. Последние, образуя впереди себя из щитов одну непроницаемую стену, упорно сопротивлялись. Тем не менее можно было предвидеть, что они не выдержат натиска, так как нападавшие превосходили их числом и бешеной отвагой. Тогда Тит, наблюдавший за всем с Антонии, поспешил предупредить неблагоприятный поворот сражения и прибыл к ним на помощь с отборным отрядом конницы. Этого удара иудеи не вынесли: как только пали воины первого ряда, рассеялась большая часть остальных. Однако как только римляне отступили, они опять обернулись и напали на их тыл, но и римляне повернули свой фронт и опять принудили их к бегству. В пятом часу ночи иудеи были, наконец, преодолены и заперты во внутреннем храме.

5. Тогда Тит отправился на Антонию, приняв решение на следующий день утром двинуться всей армией и оцепить храм. Но храм давно уже был обречен Богом огню. И вот наступил уже предопределенный роковой день – десятый день месяца лооса, тот самый день, в который и предыдущий храм был сожжен царем вавилонян⁶²⁷. Сами иудеи были виновниками вторжения в него пламени. Дело происходило так. Когда Тит отступил, мятежники после краткого отдыха снова напали на римлян; таким образом завязался бой между гарнизоном храма и отрядом, поставленным для тушения огня в зданиях наружного притвора. Последний отбил иудеев и оттеснил их до самого храмового здания. В это время один из солдат, не ожидая приказа или не подумав о тяжких последствиях своего поступка, точно по внушению свыше, схватил пылающую головню и, приподнятый товарищем вверх, бросил ее через золотое окно, которое с севера вело в окружавшие храм помещения. Когда пламя вспыхнуло, иудеи подняли вопль, достойный такого рокового момента, и ринулись на помощь храму, не щадя сил и не обращая больше внимания на жизненную опасность, ибо гибель угрожала тому, что они до сих пор прежде всего оберегали.

6. Гонец доложил о случившемся Титу. Он вскочил с ложа в своем шатре, где он только что расположился отдохнуть после боя, и в том виде, в каком находился, бросился к храму, чтобы прекратить пожар. За ним последовали все полководцы и переполошенные происшедшим легионы. Можно себе представить, какой крик и шум произошел при беспорядочном движении такой массы людей. Цезарь старался возгласом и движением руки дать понять сражающимся, чтобы они тушили огонь, но они не слышали его голоса, за глушенного громким гулом всего войска, а на поданные им знаки рукой они не обращали внимания, ибо одни были всецело увлечены сражением, другие жаждой мщения. Ни слова уговоров, ни угрозы не могли остановить бурный натиск легионов, одно только общее ожесточение правило сражением. У входов образовалась такая давка, что многие были растоптаны своими товарищами, а многие попадали на раскаленные, еще дымившиеся развалины галерей и таким образом делили участь побежденных. Подойдя ближе к храму, они делали вид, что не слышат приказаний Тита, и кричали передним воинам, чтобы те бросили огонь в самый храм. Мятежники потеряли уже надежду на прекращение пожара; их повсюду избивали или обращали в бегство. Громадные толпы граждан, все бессильные и безоружные, были перебиты везде, где их настигали враги. Вокруг жертвенника громоздились кучи убитых, а по ступеням его лились потоки крови и катились тела убитых наверху.

7. Когда Тит увидел, что он не в силах укротить ярость рассвирепевших солдат, а огонь между тем все сильнее распространялся, он в сопровождении начальников вступил в Святая Святых и обозрел ее содержимое. И он нашел все гораздо более возвышенным, чем та слава, которой оно пользовалось у чужестранцев, и нисколько не уступающим восхвалениям и высоким отзывам туземцев. Так как пламя еще ни с какой стороны не проникло во внутреннее помещение храма, а пока только опустошало окружавшие его пристройки, то он предполагал и вполне основательно, что, собственно, храмовое здание может быть еще спасено. Выскочив наружу, он старался поэтому побуждать солдат тушить огонь как личными приказаниями, так и через одного из своих телохранителей, центуриона Либералия, которому он велел подгонять ослушников палками. Но гнев и ненависть к иудеям и пыл сражения превозмогли даже уважение к Цезарю и страх перед его карательной властью. Большинство, кроме того, прельщалось надеждой на добычу, так как они полагали, что если снаружи все сделано из золота, то внутренность храма наполнена сокровищами. И вот в то время, когда Цезарь выскочил, чтобы усмирить солдат, один из них уже проник вовнутрь и в темноте подложил огонь под дверными крюками, а когда огонь вдруг показался изнутри, военачальники вместе с Титом удалились и никто уже не препятствовал стоявшим снаружи солдатам поджигать. Так храм, против воли Цезаря, был предан огню.

8. Как ни печальна и прискорбна гибель творения, удивительнейшего из всех ведомых миру и по объему, и по великолепию, и по роскошной отделке отдельных частей, славившегося к тому еще своей святостью, однако утешением должна служить мысль о неизбежности судьбы для всего живущего, для всех творений рук человеческих и для всех мест земли. Замечательна в этом случае точность времени, с которой действовала судьба. Она предопределила для разрушения, как уже было сказано, даже тот же месяц и день, в который некогда храм был сожжен вавилонянами⁶²⁸. От первоначального его сооружения царем Соломоном⁶²⁹ до пережитого нами разрушения, состоявшегося во втором году царствования Веспасиана, прошло тысяча сто тридцать лет, семь месяцев и пятнадцать дней, а от вторичного его воссоздания Аггеем во второй год царствования Кира⁶³⁰ до разрушения при Веспасиане протекло шестьсот тридцать девять лет сорок пять дней.

Бедствия, вынесенные иудеями во время пожара храма. О лжепророке и о знамениях, предшествовавших взятию города.

1. В то время, как храм горел, солдаты грабили все попадавшееся им в руки и убивали иудеев на пути несметными массами. Не было ни пощады к возрасту, ни уважения к званию: дети и старцы, миряне и священники были одинаково умерщвлены. Ярость никого не различала: сдавшихся на милость постигала та же участь, что и сопротивлявшихся. Треск пылавшего повсюду огня сливался со стонами падавших. Высота холма и величина горевшего здания заставляли думать, что весь город объят пламенем. И ужаснее и оглушительнее того крика нельзя себе представить. Все смешалось в один общий гул: и победные клики дружно подвигавшихся вперед римских легионов, и крики окруженных огнем и мечом мятежников, и смятение покинутой наверху толпы, которая в страхе, вопя о своем несчастье, бежала навстречу врагу; со стенаниями на холме соединялся еще плач из города, где многие, беспомощно лежавшие, изнуренные голодом и с закрытыми ртами, при виде пожара собрали остаток своих сил и громко взвыли. Наконец, эхо, приносившееся с Переи и окрест лежащих гор, делало нападение еще более страшным. Но ужаснее самого гула была действительная участь побежденных. Храмовая гора словно пылала от самого основания, так как она со всех сторон была залита огнем, но шире огненных потоков казались лившиеся потоки крови, а число убитых больше убийц. Из-за трупов нигде не видно было земли; солдаты, преследовавшие неприятеля, бегали по целым грудам мертвых тел. Разбойничья шайка с трудом пробилась сквозь ряды римлян сначала в наружный притвор, а оттуда в город; уцелевший же еще остаток граждан спасся в наружную галерею. Некоторые из священников вначале сламывали шпицы храма вместе с оловом, в которое они были вправлены, и метали их против римлян; видя же, что ничего не достигают этим, а огонь все приближается к ним, они заняли стену, имевшую 8 локтей ширины. Но двое из знатнейших, которые могли, перейдя к римлянам, спастись, или выжидать на стене общей участи, бросились в огонь и сгорели вместе с храмом. То были: Меир, сын Билги, и Иосиф – сын Далая.

2. Полагая, что после разрушения храма пощада окружающих строений лишена будет всякого смысла, римляне сожгли все остальное, а именно: уцелевшие остатки галерей и ворота, за исключением двух, восточных и южных, которые, впрочем, были разрушены впоследствии. Затем они сожгли также казнохранилища, где находились огромные суммы наличных денег, бессчетное множество одеяний и другие драгоценности, так как туда богатые помещали на хранение свои сокровища. Затем пришла очередь за оставшейся еще галереей наружного притвора, куда спаслись женщины, дети и многочисленная смешанная толпа в числе 6000 душ. Прежде чем Тит успел принять какое-либо решение и дать инструкцию военачальникам, солдаты в ярости подожгли эту галерею. Одни погибли в пламени, другие нашли смерть, бросаясь из пламени вниз. Их погибель легла на совести одного лжепророка, который в тот день возвестил народу в городе: «Бог велит вам взойти к храму, где вы узрите знамение вашего спасения». Вообще тираны распустили тогда среди народа много пророков, которые вещали ему о помощи божьей для того, чтобы поменьше переходило к римлянам и чтобы внушить твердость тем, которых ни страх, ни стража не удерживали. В несчастье человек становится легковерным, а когда является еще обманщик, который сулит полное избавление от всех гнетущих бед, тогда страждущий весь превращается в надежду.

3. Так отуманивали тогда несчастный народ обольстители, выдававшие себя за посланников божьих. Ясным же знамением, предвещавшим грядущее разрушение, они не верили и не вдумывались в них. Точно глухие и без глаз, и без ума, они прозевали явный глас неба, неоднократно их предостерегавший. Вот какие были знамения. Над городом появилась звезда, имевшая вид меча, и в течение целого года стояла комета. Перед самым отпадением от римлян и объявлением войны, когда народ собрался к празднику опресноков, в восьмой день месяца ксантика, в девятом часу ночи, жертвенник и храм вдруг озарились таким сильным светом, как среди белого дня, и это яркое сияние продолжалось около получаса. Несведущим это казалось хорошим признаком, но книговеды сейчас же отгадали последствия, на которые оно указывало и которые действительно сбылись. В тот же праздник корова, подведенная первосвященником к жертвеннику, родила теленка на священном месте. Далее, Восточные ворота внутреннего притвора, сделанные из меди, весившие так много, что двадцать человек и то с трудом могли запирать их по вечерам, скрепленные железными перекладинами и снабженные крюками, глубоко запущенными в порог, сделанный из цельного камня, – эти ворота однажды в шесть часов ночи внезапно сами собой раскрылись. Храмовые стражники немедленно доложили об этом своему начальнику, который прибыл на место, и по его приказу ворота с трудом были вновь закрыты. Опять профаны усматривали в этом прекрасный знак, говоря, что Бог откроет перед ними ворота спасения, но сведущие люди видели в этом другое, а именно, что храм лишился своей безопасности, что ворота его предупредительно откроются врагу, и про себя считали этот знак предвестником разрушения. Спустя несколько дней после праздника, 21-го месяца артемизия показалось какое-то призрачное, едва вероятное явление. То, что я хочу рассказать, могут принять за нелепость, если бы не было тому очевидцев и если бы сбывшееся несчастье не соответствовало этому знамению. Перед закатом солнца над всей страной видели мчавшиеся в облаках колесницы и вооруженные отряды, окружающие города. Затем, в праздник пятидесятницы, священники, как они уверяли, войдя ночью, по обычаю служения, во внутренний притвор, услышали сначала как бы суету и шум, после чего раздалось множество голосов: «Давайте уйдем отсюда!»⁶³¹ Еще знаменательнее следующий факт. Некто Иешуа, сын Анана, простой человек из деревни, за четыре года до войны, когда в городе царили глубокий мир и полное благоденствие, прибыл туда к тому празднику, когда по обычаю все иудеи строят для чествования Бога кущи, и близ храма вдруг начал провозглашать: «Голос с востока, голос с запада, голос с четырех ветров, голос, вопиющий над Иерусалимом и храмом, голос, вопиющий над женихами и невестами, голос, вопиющий над всем народом!» Денно и нощно он восклицал то же самое, бегая по всем улицам города. Некоторые знатные граждане в досаде на этот зловещий клич схватили его и наказали ударами очень жестоко. Но не говоря ничего в свое оправдание, ни в особенности против своих истязателей, он все продолжал повторять свои прежние слова. Представители народа думали – как это было и в действительности, – что этим человеком руководит какая-то высшая сила, и привели его к римскому прокуратору, но и там, будучи истерзан плетьми до костей, он не проронил ни просьбы о пощаде, ни слезы, а самым жалобным голосом твердил только после каждого удара: «О горе тебе, Иерусалим!» Когда Альбин⁶³² – так назывался прокуратор – допрашивал его: «Кто он такой, откуда и почему он так вопиет», он и на это не давал никакого ответа и продолжал по-прежнему накликать горе на город. Альбин, полагая, что этот человек одержим особой манией, отпустил его. В течение всего времени до наступления войны он не имел связи ни с кем из жителей города: никто не видел, чтобы он с кем-нибудь обмолвился словом, день-деньской он все оплакивал и твердил, как молитву: «Горе, горе тебе, Иерусалим!». Никогда он не проклинал того, который его бил (что случалось каждый день), равно как и не благодарил, если кто его накормил. Ни для кого он не имел иного ответа, кроме упомянутого зловещего предсказания. Особенно раздавался его голос в праздники и, хотя он это повторял семь лет и пять месяцев, его голос все-таки не охрип и не ослабевал. Наконец во время осады, когда он мог видеть глазами, что его пророчество сбывается, обходя по обыкновению стену с пронзительным криком «горе городу, народу и храму», он прибавил в конце: «Горе также и мне!» В эту минуту его ударил камень, брошенный метательной машиной, и замертво повалил его на землю. Среди этого горестного восклицания он испустил дух.

4. Если вникнуть во все это, то нужно прийти к заключению, что Бог заботится о людях и разными путями дает им знать, что именно служит их благу; только собственное безумие и личная злость ввергают людей в гибель. Так точно иудеи после падения Антонии сделали свой храм четырехугольным, невзирая на то, что в их пророчествах написано, что город и храм тогда будут завоеваны, когда храм примет четырехугольную форму. Главное, что поощряло их к войне, – двусмысленное пророческое изречение, находящееся также в их священном писании и гласящее, что к тому времени один человек из их родного края достигнет всемирного господства⁶³³. Эти слова, думали они, указывают на человека их племени, и даже многие из мудрецов впадали в ту же ошибку, между тем в действительности пророчество касалось воцарения Веспасиана, избранного императором в иудейской земле. Но людям не дано избегать своей судьбы даже тогда, когда они предвидят ее. Иудеи толковали одни предзнаменования по своему желанию, а относились к другим совсем легкомысленно, пока, наконец, падение родного города и собственная гибель не изобличили их в неразумии.

Римляне, внесшие знамена в храм, с ликованием приветствуют Тита. – Речь Тита к иудеям, домагавшимся спасения. Их ответ приводит Тита в негодование.

1. Когда мятежники бежали в город, а храм вместе с соседними зданиями еще горел, римляне принесли свои знамена на священные места и, водрузив их против Восточных ворот, тут же совершили перед ними жертвоприношения и при громких благопожеланиях провозгласили Тита императором⁶³⁴. Добычей все солдаты были так нагружены, что в Сирии золото упало в цене наполовину против прежнего. В то время, когда священники все еще находились на храмовой стене, один мальчик, мучимый жаждой, взмолился римским передовым постам о пощаде и попросил у них воды. Из сострадания к его возрасту и положению они обещали даровать ему жизнь, после чего он сошел к ним, сам утолил свою жажду, наполнил водой и сосуд, который принес с собой, и поспешно убежал наверх к своим. Стражники не могли уже поймать его, но послали ему вдогонку упреки в вероломстве. Он же возразил, «что ничем не нарушил условия, ибо он протянул к ним руку не для того, чтобы остаться у них, а затем лишь, чтобы сойти и добыть воды: и то, и другое он исполнил и тем сдержал свое слово». Обманутые дивились этой изворотливости, приняв в особенности во внимание возраст мальчика. На пятый день священники, гонимые голодом, сошли вниз и были приведены стражами к Титу, которого они просили пощадить им жизнь. Но он ответил: «Время прощения для вас прошло, да и того, ради чего я, быть может, имел бы основания вас помиловать, тоже нет. Священникам подобает погибнуть вместе со своим храмом!» С этими словами он приказал всех их казнить.

2. Когда тираны и их шайки увидели себя побежденными везде войной, окруженными со всех сторон и лишенными возможности бегства, они послали к Титу просить о мирных переговорах. Человеколюбивый по натуре, Тит хотел по крайней мере спасти город, что советовали ему также его друзья, предполагавшие, что разбойники теперь уже присмирели. Ввиду этого он стал у западной стороны внешнего притвора. Здесь находились ворота над Ксистом и мост, который соединял Верхний город с храмом; этот мост теперь отделял тиранов от Цезаря. На обеих сторонах вокруг главных лиц толпилась масса людей: вокруг Симона и Иоанна – иудеи в нетерпеливом ожидании помилования, вокруг Тита – римляне, жаждавшие услышать его решение. Тит приказал своим солдатам укротить свой гнев и прекратить стрельбу, поставил рядом возле себя переводчика и в знак того, что он победил, заговорил первый: «Уже вы насытились страданиями вашего отечества! Наконец-то, после того как вы, не рассчитав нашего могущества и вашей собственной слабости, в безумной ярости погубили и народ, и город, и храм! По справедливости вы должны погибнуть, вы, которые с того времени, как покорил вас Помпей, всегда помышляли о мятеже и, наконец, выступили открытой войной против римлян. На что вы опирались? На вашу многочисленность? Смотрите, ничтожная часть римской армии может справиться со всеми вами. На поддержку союзников? Какой же это народ вне пределов вашего государства предпочтет иудеев римлянам? На вашу телесную силу? Так вы ведь знаете, что даже германцы – и те наши рабы. На крепость ваших стен? Но есть ли более надежная преграда, чем океан, и, однако, защищенные им британцы тоже преклонились перед оружием римлян. На ваше мужественное терпение и хитрость вождей? Так вы же, вероятно, слышали, что даже карфагеняне были нами побеждены. А потому ничто другое не могло довести вас до войны с римлянами, кроме только мягкосердечия самих последних. Мы отдали страну в ваше владение, мы назначили вам царей из вашего народа; далее, мы уважали ваши отечественные законы и предоставляли вам не только у себя на родине, но и среди чужих жить, как вам заблагорассудится. Еще больше, мы позволяли вам для божественной службы устанавливать налоги и собирать приношения⁶³⁵, мы не запрещали никому жертвовать добровольно и не старались вам препятствовать, чтобы вы, враги, не делались еще богаче нас и не могли бы вашими деньгами воевать с нами. Привыкнув к таким высоким благодеяниям, вы сделались надменны, восстали против тех, которые предоставляли их вам и, подобно неукротимым змеям, обрызгали своим ядом тех, которые вас ласкали. Да, раньше вы, как разрозненные и подавленные, невзирая на беспечность Нерона, коварно молчали, но когда недуги государства обострились⁶³⁶, вы показали себя в настоящем виде и выступили с безмерными прихотями и дерзкими надеждами. Тогда пришел мой отец в страну. Не с тем он пришел, чтобы наказать вас за то, что вы содеяли Цестию, а чтобы сделать только вам предостережение; ибо пожелай он искоренить ваше национальное бытие, он бы начал с корня и прежде всего уничтожил бы этот город. Но он не сделал так, он только опустошил Галилею и ее окрестности, чтобы дать вам время одуматься. Вы же принимали его снисходительность за слабосилие, наша мягкость дала только пищу вашей дерзости. После кончины Нерона вы вели себя так, как только могут себя вести самые злые люди; наши междоусобные волнения внушили вам бодрость, и когда я с моим отцом отправился в Египет, вы употребили этот удобный момент для военных приготовлений и не постыдились нарушить покой тех, которые стали во главе империи и которых вы знали как человеколюбивых полководцев. Когда государство перешло под скипетр нашего дома, порядок в нем водворился и отдаленнейшие народы отправляли к нам послов, чтобы нас приветствовать, тогда опять одни только иудеи были нашими врагами; посольства шли от вас по ту сторону Евфрата, чтобы взволновать тамошние племена; новые обводные стены были воздвигнуты; поднялись мятежи, раздоры между тиранами, междоусобицы – все такие явления, какие только можно ожидать от злых людей. Тогда явился я под стенами города с печальными полномочиями, которые весьма неохотно дал мне мой отец. Я слышал, что народ мирно настроен, и радовался этому. До начала борьбы я вам предлагал уняться; и во все время борьбы я был снисходителен, помиловал перебежчиков, исполнял обещания, данные мною обращавшимся ко мне, смиловался над многими пленниками, удерживал жаждавших мести, вывозил мои машины против ваших стен только по необходимости, обуздывал кровожадность солдат, после каждой победы предлагал вам мир, точно я был побежденный. Подступив, наконец, к храму, я опять забыл закон войны и по доброй моей воле просил вас пощадить ваше собственное святилище, спасти себе храм, дозволил вам свободное отступление, обещал пощаду жизни, а в случае отклонения этого, предоставил вам случай сразиться с нами на другом месте – все это вы оттолкнули от себя и собственными руками сожгли храм, а теперь, злодеи, вы вызываете меня на переговоры! Что хотите вы еще спасти? Что может выдержать хотя бы отдаленное сравнение с тем, что уже погибло? Да и какую цену может иметь ваша жизнь после падения храма? Однако вы и теперь еще стоите здесь под оружием? Даже в самом крайнем положении вы все-таки не хотите и вида подать, что нуждаетесь в милости! Несчастные! На что вы еще уповаете? Народ ваш мертв, храм погиб, город – мой, в моих руках и ваша жизнь, и вы еще лелеете славу героической смерти? Но я не желаю состязаться с вами в безумии; если вы бросите оружие и сдадитесь, так я дарую вам жизнь. Как кроткий домохозяин, я накажу только неисправимых, а остаток спасу для себя».

3. Их ответ гласил: условий от него принять не могут, так как они клялись не делать этого никогда и ни в каком случае, но они просят его дать им свободно пройти через обводную стену вместе с женами и детьми; они пройдут в пустыню и оставят ему город. Возмущенный тем, что они, находящиеся в положении пленников, диктуют ему еще условия, как победители, Тит велел объявить им через вестника: ни один перебежчик не будет принят отныне, да не надеется никто на милость, ибо он не пощадит никого; пусть они сопротивляются всеми силами и спасутся, как знают, он же будет действовать только по законам войны. Одновременно с тем он приказал солдатам жечь и грабить город. Однако в тот же день они еще выжидали, но на следующий день они подожгли архив, Акру, здание совета⁶³⁷ и часть города, называвшуюся Офлой. Огонь распространился до дворца Елены, стоявшего в середине Акры, и на пути истребил также отдельные дома и улицы, наполненные телами умерших от голода.

4. В тот день явились к Цезарю с просьбой о помиловании сыновья и братья царя Изата в сопровождении многих знатных граждан. Как ни был Тит восстановлен против всех оставшихся еще иудеев, он все-таки не мог изменить своему характеру и принял их, приказав лишь на первых порах содержать их всех под стражей. Впоследствии он сыновей и родственников царя повел в оковах в Рим в качестве заложников.

Дальнейшая судьба мятежников, причинявших и приносивших много зла. – Цезарь овладевает верхним городом.

1. Мятежники бросились теперь в царский дворец⁶³⁸, где многие, ввиду его укрепленного положения, держали на хранении свои сокровища, выгнали оттуда римлян, уничтожили всю скопившуюся там чернь, около 8400 человек, и разграбили имущество. Из римлян они двух взяли в плен живыми, одного конного и одного пешего солдата. Последнего они сейчас же убили и поволокли по всему городу, словно желая в лице этого одного человека отомстить всем римлянам; всадник же, обещавший дать им полезный совет для их спасения, был приведен к Симону. Но так как он здесь не знал, что сказать, то и был предан в руки одного предводителя по имени Ардала для казни. Этот, скрутив ему руки за спину и завязав повязкой глаза, повел его вперед, для того чтобы обезглавить на виду римлян. Но пока иудей извлекал свой меч, пленник поспешно убежал к римлянам. Тит не мог позволить себе лишить его жизни после того, как он спасся от рук неприятеля, но, считая бесчестием для римского солдата сдаться живым в плен, он приказал отнять у него оружие и исключить его из войска, что для человека с честью составляет большее наказание, чем смерть.

2. На следующий день римляне выгнали разбойников из Нижнего города и предали огню всю местность до Силоама. Хотя их и тешил вид горящего города, но вместе с тем немало огорчало их лишение добычи, ибо разбойники все начисто опорожнили и отступили в Верхний город. Несчастье не приводило их к раскаянию; они, напротив, хвастались им, точно они достигли успеха. Глядя на горящий город, они заявляли, что теперь они спокойно и с радостью умрут, – умрут, ничего не оставив врагам, ибо народ погиб, храм сожжен, а город объят пламенем. И теперь, когда дело доходило до крайности, Иосиф не уставал просить их спасти остаток города. Но сколько он ни говорил об их свирепости и нечестии, сколько ни убеждал их спасти себя, кроме насмешек, ничего не достиг. Так как они, в силу своей клятвы, не могли сдаться римлянам, а оказать сопротивление тоже были не в состоянии, потому что оказались как бы заключенными в тюрьме, то, желая убийствами, сделавшимися для них привычным делом, пресечь возможность побегов, они выходили поодиночке на окраину города и, прячась в развалинах, подкарауливали тех, которые хотели переходить к римлянам. Многие, которые вследствие истощения от голода не имели сил бежать от преследователей, были ими пойманы, убиты и брошены на съедение собакам. Но всякая другая смерть казалась им сноснее голодной, потому и бежали они к римлянам. несмотря на то, что не имели никакой надежды на помилование; поэтому они добровольно давали убивать себя и кровожадным мятежникам. Ни одного свободного места не оставалось в городе, где бы ни валялись жертвы голода и разбоя, – все было покрыто трупами.

3. Тираны с их разбойничьей шайкой возлагали еще надежды на подземные ходы, где, как думалось им, они останутся не разысканными до окончания войны, а после, когда римляне удалятся, они снова выйдут и убегут. Но это, конечно, была мечта: им не суждено было укрыться от Бога и римлян. В надежде на эти подземные ходы они сами жгли еще больше, чем римляне. Тех, которые из горевших зданий спасались в мины, они беспощадно убивали и грабили их имущество, а если находили у кого-либо пищу, оскверненную хотя кровью, то и ее похищали и пожирали. Из-за грабежа они даже воевали друг с другом, и если бы не подоспело покорение, то они, кажется мне, в своем остервенении пожирали бы даже трупы.

Цезарь воздвигает насыпи против Верхнего города, по окончании которых он повелевает установить машины и побеждает весь город.

1. Так как Верхний город, вследствие своего укрытого положения, не мог быть взят без валов, то Тит в 20-й день лооса разделил войско по шанцевым работам. Тяжела была доставка леса, ибо для постройки прежних укреплений, как выше было сказано, вся окрестность города, на сто стадий кругом, была совершенно обнажена. Все четыре легиона воздвигали свои сооружения на западной стороне города, против царского дворца, между тем как вспомогательные отряды и остальная масса войска работали вблизи Ксиста, моста и той башни, которую Симон построил как опорный пункт в борьбе с Иоанном и назвал своим именем⁶³⁹.

2. В эти дни вожди идумеян тайно собрались вместе и совещались относительно перехода к римлянам; они послали из своей среды пять человек к Титу с просьбой о помиловании. Тит подумал, что после ухода идумеян, составлявших большую военную силу, тираны тоже сделаются уступчивее, и потому, после долгого колебания, обещал им действительно помилование и отпустил послов обратно. Но Симон проведал про их приготовления к отступлению и немедленно казнил всех пять человек, бывших у Тита; предводителей же, в том числе и знатнейших из них, Иакова, сына Сосы, бросил в темницу, а простую идумейскую толпу, лишившуюся своих вожаков и оставшуюся беспомощной, приказал охранять и, кроме того, усилил еще охрану на стене. Тем не менее стражи не были в силах остановить побеги: сколько ни убивали, а все-таки беглецов было еще больше. Римляне принимали всех, так как Тит, по кротости своей, оставлял без исполнения свои прежние угрозы, а солдаты из пресыщения и надежды на прибыль удерживались от убийств. Ибо только одиноких людей римляне пропускали мимо, всю же остальную массу они продавали с женами и детьми за бесценок как вследствие многочисленности рабов, так и незначительного числа покупателей. И хотя Тит приказал объявить, чтобы никто не переходил сам один, а брал бы с собой свои семейства, тем не менее он принимал и явившихся поодиночке. При этом он все-таки учредил суд, который выделял из перебежчиков людей, достойных наказания; несметное же множество было продано в рабство. Из числа простых жителей было помиловано и отпущено на свободу, куда кому было угодно, свыше 40 000.

3. В те же дни явился также один из священников, Иешуа, сын Тебута, после того как Тит клятвенно обещал ему пощаду под условием выдачи некоторых священных драгоценностей и принес с храмовой стены два светильника, совершенно схожих со стоявшими в храме, столы, кувшины и чаши все из чистого, массивного золота; вместе с тем он передал завесы и облачения первосвященника с камнями и много другой утвари, употреблявшейся при богослужении. И казнохранитель храма, по имени Пинхас, схваченный тогда же, представил облачения и пояса священников, массу пурпура и шарлаха, хранившегося в запасе на случай надобности исправления завесы, кроме того, много корицы, кассии⁶⁴⁰ и других благовонных веществ, из которых каждый день составлялась смесь для воскурения Богу. Еще много других драгоценностей и немало священных украшений он выдал, благодаря чему он получил одинаковые льготы с другими перебежчиками, несмотря на то, что был взят в плен с оружием в руках⁶⁴¹.

4. Наконец после восемнадцатидневной работы, в седьмой день месяца гарпея, валы были окончены и машины на них установлены. Многие из мятежников считали город уже потерянным и, оставив стены, отступили в Акру, другие побрели в подземные ходы, значительное же число, выстроившись в ряд, старалось воспрепятствовать установке машин. Но и над ними римляне вскоре восторжествовали, не только благодаря своей силе и большой численности, но главным образом потому, что они со свежими, бодрыми силами боролись с приунывшими и изнемогшими. Когда часть стены была разрушена и некоторые башни поддались ударам таранов, защитники сейчас же разбежались, да и самих тиранов охватил страх, далеко не соответствовавший опасности. Ибо прежде чем враги влезли на стену, они уже оторопели и были готовы бежать. Тогда можно было видеть этих горделивых людей, некогда кичившихся своими злодеяниями, смиренно дрожащими и до того изменившимися, что при всех своих тяжких грехах они все-таки возбуждали жалость. Им хотелось сделать вылазку против обводной стены, чтобы, пробившись сквозь стражу, выйти на свободу. Но их верные солдаты разбежались, куда попало, а вестовые в то же время, один за другим, доносили: «разрушена западная стена», «римляне уже вторглись», «вот они уже близко, ищут вас»; и, наконец, другие, ослепленные страхом, утверждали даже, что видят уже своими глазами врагов на башнях. Тогда они с блуждающими от страха глазами пали лицом на землю, вопили над своим безумием и не могли тронуться с места, точно сухожилия были у них перерезаны. Тогда явственно можно было видеть, как преследовал гнев божий этих нечестивцев и как велико было счастье римлян: тираны сами лишили себя надежнейшей твердыни и покинули башни, где никакая сила не могла бы их победить, за исключением разве голода, а римляне, так много трудившиеся над менее сильными стенами, овладели укреплениями, не боявшимися никаких орудий, по одному только счастью. Ибо три башни, которые мы выше описали (V, 4, 3), устояли бы против всяких машин.

5. После того как они покинули эти башни или, вернее говоря, когда Бог их изгнал оттуда, они бежали в долину, ниже Силоама⁶⁴² и, опомнившись немного, устремились к устроенному там укреплению. Но от страха и несчастья исчезла их прежняя отвага: они были отброшены тамошними стражами, рассеялись и скрылись в подземные ходы. Между тем римляне заняли стены, водрузили свои знамена на башнях и при ликующих рукоплесканиях запели победную песню. Конец войны оказался для них гораздо легче, чем можно было ожидать по ее началу. Им самим казалось невероятным, что последней стеной овладели они без кровопролития, и они сами недоумевали, что не нашли здесь ожидаемого противника. Тогда они устремились с обнаженными мечами по улицам, убивая беспощадно все попадавшееся им на пути и сжигая дома вместе с бежавшими туда. Они грабили много, но часто, вторгаясь в дома за добычей, они находили там целые семейства мертвецов и крыши, полные умерших от голода, и так были устрашены этим видом, что выходили оттуда с пустыми руками. Однако искреннее сожаление, которое они питали к погибшим, не простиралось на живых: всех, попадавшихся им в руки, они умерщвляли, запруживая трупами узкие улицы и так наводняя город кровью, что иные загоревшиеся дома были потушены этой кровью. С наступлением вечера резня прекратилась, огонь же продолжал свирепствовать и ночью. В восьмой день месяца гарпея солнце взошло над дымившимися развалинами Иерусалима. За время осады город перенес столько тяжелых бед, что если бы он от начала своего основания вкушал столько же счастья, то был бы поистине достоин зависти. Но ничем он не заслужил столько несчастий, как тем лишь, что воспитал такое поколение, которое его ниспровергло.

Распоряжения Цезаря по вступлении его в город. Число взятых в плен и погибших. О бежавших из подземелья, в числе которых были и тираны Симон и Иоанн.

1. Когда Тит вступил в город⁶⁴³; он дивился его могучим укреплениям, в особенности же тем трем башням, которые тираны в своем безумии покинули. Рассматривая вышину массивного сооружения, чудовищную величину каждого камня и тщательность сочленения их, он воскликнул: «Мы боролись, покровительствуемые Богом; только он мог оттолкнуть иудеев от таких крепостей, ибо что значили бы человеческие руки или машины против таких башен?» В этом роде он еще долго беседовал со своими друзьями. Пленников, брошенных тиранами в крепости, он выпустил на свободу; остальную часть города он разрушил, стены срыл, но те башни он оставил нетронутыми, в память покровительствовавшего ему счастья, которое предало в его руки и непобедимое.

2. Так как солдаты уже устали от резни, а между тем появлялись еще огромные массы иудеев, то Тит отдал приказ убивать только вооруженных и сопротивляющихся, всех же других брать в плен живыми. Но вопреки приказу солдаты убивали еще стариков и слабых; только молодых, крепких и способных к труду они загнали на храмовую гору и заперли их в женском притворе. Надсмотрщиком над ними Тит назначил своего вольноотпущенника, а другу своему Фронтону он поручил решить участь каждого из них по заслугам. Последний казнил мятежников и разбойников, выдававших друг друга, и выделил самых высоких и красивейших юношей для триумфа. Из оставшейся массы Тит отправил тех, которые были старше семнадцати лет, в египетские рудники, а большую часть раздарил провинциям⁶⁴⁴, где они нашли свою смерть в театрах, кто от меча, кто от хищных зверей; не достигшие же семнадцатилетнего возраста были проданы. В те дни, когда Фронтон решал участь пленников, 11 000 умерло от голода; одни вследствие того, что стражники из ненависти не давали им есть, а другие потому, что сами отказывались от предложенной им пищи. Независимо от этого, прямо не хватало хлеба для такой массы людей.

3. Число всех плененных за время войны доходило до девяноста семи тысяч, а павших во время осады было миллион сто тысяч. Большинство их было родом не из Иерусалима; ибо со всей страны стекался народ в столицу к празднику опресноков и здесь был неожиданно застигнут войной, так что густота населения породила прежде чуму, а скоро после нее – голод. А что город мог вмещать такую массу людей, явствует из переписи при Цестии. Последний, чтобы показать Нерону, считавшему иудейский народ совсем малозначащим, как велика степень процветания города, поручил первосвященнику по возможности привести в известность численность населения. Так как тогда наступал праздник Пасхи, когда от 9 до 11 часа приносят жертвы, а вокруг каждой жертвы собирается общество из девяти человек по меньшей мере, но часто и из двадцати (ибо одному нельзя поедать эту жертву), так сосчитали жертвы, и их оказалось 256 500. Если положим на каждую жертву только по десяти участников, то получим 2 700 000⁶⁴⁵ – и то исключительно чистых и освященных, ибо прокаженные, одержимые семятечением, женщины, находившиеся в период месячного очищения, и вообще нечистые не допускались к участию в этой жертве, равно как и являвшиеся для поклонения неиудеи.

4. Большая часть этой массы людей прибыла извне: сама, следовательно, судьба устроила таким образом, что весь народ очутился запертым, как в темнице, и неприятельское войско оцепило город, битком набитый людьми. Размеры гибели людей превысили все, что можно было ожидать от человеческой и божеской руки. Из тех, которые и теперь еще появлялись, римляне одних убивали, а других брали в плен. Они разыскивали скрывавшихся в подземельях и, раскапывая землю, убивали всех там находившихся. В этих же минах найдено было свыше 2000 мертвых, из которых одни сами себя убили, иные друг друга, а большая часть погибла от голода. При вторжении в эти подземелья на солдат повеяло страшным трупным запахом, так что многие, как пораженные, отскочили назад; другие же, которых жадность к наживе влекла вперед, топтали кучи мертвых. И действительно, в этих пещерах находили массу драгоценностей, а корысть оправдывала всякие средства к их добыванию. Из подземелий были извлечены, наконец, пленники, брошенные туда тиранами, которые и в самые последние минуты упорствовали в своих жестокостях. Но и им обоим Бог воздал по заслугам. Иоанн, который вместе со своими братьями терпел голод в подземелье, попросил, наконец, у римлян так часто отвергнутой им милости; Симон же сдался после того, как вынес еще упорную борьбу, которая будет описана ниже. Симон был предназначен для триумфальной жертвы, а Иоанн – к пожизненному заключению. Римляне, наконец, предали огню и отдаленнейшие части города и срыли стены до основания.

Город, пять раз прежде завоеванный, теперь во второй раз подвергся разрушению. – Краткая его история.

Таким образом, на втором году царствования Веспасиана, в З-й день месяца гарпея, Иерусалим был завоеван. Пять раз он был прежде покорен, причем один раз также разрушен. Раз он был взят царем египетским Асохеем, затем Антиохом, после Помпеем, а за ним Сосием сообща с Иродом. Во всех этих случаях город был каждый раз пощажен; но еще до них он был завоеван вавилонским царем и им же разрушен спустя 1468 лет и шесть месяцев после его основания. Первый основатель города был ханаанский владетель, имя которого на туземном языке означает «Праведный царь»⁶⁴⁶, каким он был и на самом деле. Поэтому он был первым жрецом Бога, которому основал святилище, причем город, называвшийся прежде Солима, был им же переименован в Иерусалим⁶⁴⁷. Позже иудейский царь Давид изгнал хананеев из города и населил его своими соплеменниками. 477 лет и 6 месяцев после него город был разрушен вавилонянами. От царя Давида, первого иудейского царя в Иерусалиме, до разрушения, произведенного Титом, прошло 1179 лет, а от первоначального основания до последнего завоевания 2177 лет⁶⁴⁸. Ни древность города, ни неимоверное богатство его, ни распространенная по всей земле известность народа, ни великая слава совершавшегося в нем богослужения не могли спасти его от падения. Таков был конец иерусалимской осады.

В действительности кажется более вероятным то, что римляне главную причину видели в религиозном культе евреев, и для них поэтому важно было разрушить религиозный оплот и таким образом уничтожить очаг дальнейших восстаний. Мотив, которым объясняет Сульпиций Север решение Тита, правда, носит христианскую окраску, но это уже приукрашение, которое, вероятно, позволил себе сам автор.