Похвальное слово Симеону Метафрасту

Михаил Пселл, ритор и философ, процветал во времена Константина Мономаха (1042–1064) и... Романа Диогена (1068–1071), императоров греческих (Allatii: de Simeonum scriptis, pag. 69 ctal).

Желая восхвалить великого и по жизни и по писаниям Симеона, коего имя и дела прославляются во всей вселенной, я недоумеваю, какими словами восхвалить его, или что из всего сказать, чтоб составить причинное похвальное слово. Ибо сей муж не только красноречием украшался, обладал умом плодовитейшим и языком, не по подобию течения ила, не чрез длинные промежутки времени, а ежедневно источавшим потоки слова и обильно орошавшим: но и нравственным совершенством, и всеми добродетелями стяжал себе славу, и был примером для желавших вести жизнь честную и умеренную.

Сего знаменитого мужа, кстати можно сказать, произвел Константинополь, град первенствующий и прекраснейший из градов, первого и, так сказать, прекраснейшего молитвенника о граде. Давши ему рождение от себя и почтивши его таким происхождением, Константинополь и сам взаимно получил честь в том, что возрастил мужа, который один доволен предоставить ему преимущество пред прочими городами. И честь, от него заимствованная, больше и знатнее прежней: тогда превосходил прочие города красотою, наподобие какого-нибудь райского места, превосходными окрестностями и обширностию; а после чрез св. Симеона, затмил и цветами возращенных у себя добродетелей. Так что, хотя бы не был он сначала ничем украшен, достаточно б было сего дивного сына, чтоб он мог состязаться в славе с знаменитейшими городами.

От самого, можно бы сказать, рождения, когда еще только пробивались волосы, он обнаруживал несравненные и чрезвычайные способности, подобно как львенки показывают тотчас по рождении гордый вид и частую гриву. Потому что и тогда уже распускались у него цветы разумения: он имел в себе некоторый глубокий корень проницательности и ум его показывал нечто чрезвычайное. Для других и этого было б довольно, а в нем было только предначертанием имеющего быть усовершения его естественных качеств. Ибо как деревья, которые, при помощи небольшого попечения об них, производят плоды не по естеству своему, если еще имеют какое-нибудь орошение, то делаются еще прекраснее и величественнее: так и в нем естественные способности были доступны развитию и быстро росли. Поэтому он по своей воле начал учиться у ритора, а к философии прилепился от глубины души, всеми своими чувствами и помышлениями.

После того, как проник в школы философские, и оттуда получил некоторые основные начала в пособие к обретению искомого, тотчас отстал и поднялся на высоту, и при руководстве лучей обрел солнце; или, так сказать, от солнца начал присматриваться к лучам, частию из последующего догадываясь о первоначальном, а частию от первых начал заключая о вторых по естеству. И зная, что совершенство природы нашей украшено двумя вещами – произведениями ума и потоками слова, и что из предшествовавших ему людей мудрых одни усовершили ум философиею, а другие очистили язык искусством красноречия, и что, кроме одного или двух, остальные занимались тем и другим; у одних язык частыми епихеремами (силлогизмами) стремился наподобие реки, другие прославились высотою мыслей, так что сии были почти невеждами в красноречии, а те далеки были от совершеннейшего разумения: он избрал средину между теми и другими, сделался чем-то связующим тех и других. Он приспособлял язык к мысли и к словам прилагал мысль; к искусству красноречия присоединял философию, чтоб иметь действительнейшее и выразительнейшее влияние; возвышая искусство философиею и соразмеряя то и другое, сделал, можно сказать, мысль словесною и слово мыслительным.

Философствовал он с нравственною убедительностию и ораторствовал с глубиною философа; в том и другом роде был он равно способен. И как философ, не пренебрегал он предметами гражданскими, зная, что и на них есть печать философии, и как оратор, не отрицался знания, не обольщался одним искусством красно́ говорить.

Поэтому казался он как бы некоторым светильником, возженным в Византии и поставленным на высокое место, некоторым пламенем в воздухе, светящим для всех городов. И место его жительства было как бы некий звездный мир, блистающий всяким родом учения, и посредством одного светильника частию озаряло всю вселенную, частию, кроме собственно так наз. света, украшало ее и другим блеском.

И то чудно, и еще более возбуждает к нему удивление, что таким он сделался, когда был знатного рода, происходил от знаменитой фамилии, обладал большим богатством и всем тем, что́ человека делает ленивейшим к занятию науками. И тогда как многие философию и красноречие употребляют в средство к приобретению богатств, не для того, чтоб познавать лучшее, но чтоб, занимаясь, обиловать суетою, он внешние дары счастия употребил в пособие философии. Поэтому не подражал он ни философам, которые проводили жизнь в праздности, ни ораторам, которые чересчур многими вещами занимались. Ибо одни, как бы ослепленные безмерным светом, тотчас закрыли глаза для лучей философии и не провели добродетели в деятельность, да и учением не воспользовались приличным образом, не были правителями городов и учения своего не преподавали публично, в слух всех, но только растили длинные бороды, как пустую солому, и внешностию производили неприятное впечатление.

Другие, когда и не нужно было, шатались по площадям и позволяли себе невоздержность и наглость в речах; иные жили в бочках, не простирая далее своих требований. Иные, опять, провели свою жизнь в диалектических словопрениях, а другие в искании основ природы (естества), вводя в жизнь бесполезные противоречия и споры: и таковы были весьма многие ораторы. Разумное искусство послужило для них поводом к неразумию. Тогда как им следовало заняться и рассуждать о полезном для общества, они, частию выдумывая сами, частию возобновляя забытое, вводили в жизнь много вредного.

Но св. Симеон не таков был, далек был от них! Не переменяя одежды, не уменьшая нисколько приличной роскоши, не бесчестя своего рода подобными нововведениями, он не запутывал гражданских дел своими выдумками или выдумками других, и не напрасно ораторствовал: знатностию рода воспользовался он, как пособием к благодеяниям, а добродетелию, которой научился, как средством к блеску и высоким достоинствам. Потому что, любимый царями, он пользовался величайшим доверием их в самых важных делах, так что, за свою разумность, удостоился стоять близ царского престола, и по знанию дел получил участие в управлении государством.

И во-первых он заведовал секретнейшими делами и участвовал с императорами в тайных совещаниях; доверие к нему было так велико, что и императору докладывал он донесения отвне и передавал другим повеления императора, и был как бы надежною связию управления тайными делами и правительственными распоряжениями. И тогда как солнце обращается частию у нас, частию в другом месте, он весь был занят и при императоре, и делами. Как выше сказано, обладал он умом оборотливым и ко всяким делам способным, так что и мог предвидеть и посоветовать, и исполнить предначертания; и варваров, одних отражал от пределов римских, иных и побеждал войною или искусством, приводил к покорности целые народы, умел пользоваться и временем, и обстоятельствами: изменял, что требовало перемены, делал нововведения, когда это полезно было, оставлял в том же виде, что признавал хорошим.

И при всем том, был он человек благорасположенный и приятный; и при всей вежливости, язык и мысль его умерялись надлежащим образом, были выдержаны. Одеваясь великолепно, имея прекрасный вид и походку, он и обращение имел приятное: внушал доверенность к себе, был доступен и разговорчив и тем самым привлекал к себе всех. Кроме того, был и щедр, и рукою его управляли богатство и добрая воля. Рука его всегда была открыта, и желающий мог брать из ней, как из текучей реки. Таков был этот великий муж!

Оказал он некоторые услуги и в отношении к тому, что утверждает нашу веру. Они – таковы (но отчего я не говорю лучше и не обращаю речи на важнейшее из его дел? Итак буду говорить о главном, опустивши то, о чем следовало бы сказать прежде.)

Поистине, знамениты подвиги мучеников против врагов, частию видимых, частию не видимых. И как не знамениты? имели они преславное мужество и дерзновение, мысль неодолимую, отсекали всякие страсти и привязанности, стояли выше естества, небрегли об отрубленных и отторженных членах, и наконец презирали самую жизнь. Не менее просияла и жизнь подвижников – монахов; потому что и здесь есть умерщвление плоти, отвержение удовольствий тем, в чем не нужно искать удовольствия, удаление от мира, приближение к Богу, еще живя в теле, борьба с прирожденными нам слабостями и страстями, и с теми, какие насылаются нам отвне, от духов лукавых. Славны жития и тех, и других; таковы они были, таковы, конечно, будут и впредь, хотя и не с ясностию нам ведомо воздаяние им. В таинственных книгах, которые в будущем воскресении прочтут ангелы, точно обозначены их страдания и подвиги; а те, кои прежде сего блаженного мужа, описывали деяния их, не изобразили достойным образом величия их. Но частию и выдумывали кое-что об них, частию же, не в состоянии будучи слагать речь, соответственную делам их, слишком просто и без похвалы описали доброе житие их, ни положивши доброй мысли в основание своего писания, ни украсивши его приличными словами и выражениями; не обратили они внимания ни на точное представление жестокости мучителей, ни на благоразумие мучеников в ответах своих. Даже и подвижничество монахов они искажали, обдуманные дела их выставляя происходившими просто, и как случится, как бы без цели.

Отсюда происходило, что иные даже не терпели и простого чтения письменных памятников, а для иных сказания их служили поводом к насмешкам. Отсутствие изящества речи, непоследовательность и нелепость мыслей, бедность выражений скорее отталкивали от содержания, чем привлекали к нему; из-за погрешностей писателей чудная борьба и победы слуг Христовых у нас выходили смешными представлениями (διεκωμῳδε͂ιτο). И почти все явно порицали эти описания; а составить вместо их лучшие не пришло в голову одним по нерадению, а другие отказывались по трудности этого занятия, для окончания коего недостало бы и всей жизни человеческой; желавшим это сделать недоставало сил, а могшим – усердия и воли. Не так думал и поступил чудный Симеон: но когда, сначала соглашаясь с ними даже до порицания написанного, стал более вникать, то с юношеским жаром принялся за дело и благополучно выполнил труд, который никому не удавался, за который он стал знаменитее всех людей образованных, и посвятил Богу то, что лучше всего. И мученические страдания и подвиги, и воздержание и терпение монахов он прекрасно изобразил и уяснил, и, показавши к ним столько усердия и влечения, взаимно от всех стяжал благодарность.

И что бы можно сравнить с подобным трудом? Какие исследования о греч. древностях, или об обширных пространствах вселенной? И с описываемыми делами какие знаменитые происшествия в истории персов, или древнее сих – вавилонян? а равно и после – подвиги храброго Александра Македонского? – потому что старанием писателей и это все изображено выспренним словом, красивым слогом и увлекательно. И уже потому одному, что в этих сочинениях плавная речь, многие дорожат ими и читают их. А написанное сим благородным мужем с приличным украшением слова о мучениках и других подвижниках вдвойне заслуживает внимания – важно, и как образец слога, и как прекраснейшие образцы жизни и нравов. Укажу и на третье достоинство писаний его, то есть, даже выше историй мучеников и подвижников написанные им слова о святых евангелистах, сложенные с величайшим изяществом и высотою. Избрание такого предмета для занятий свидетельствует о рассудительности его; и употребление таких мнений, выводов и выражений, которые согласны с истиною и вытекают из самого дела, также указывает на мудрость его. А особенно свидетельствует о его мудрости умение приспособиться ко времени описываемых происшествий и войти в доверие слушателей.

Но, говоря об этом подробнее, должен сказать, что я не знаю, как творения сего мужа не весьма изучаются ни теми, которые заботятся более о красноречии языка, ни теми, которые свое занятие поставляют в математике, равно как и преданными изучению природы – потому что для них не видно родов слова, ни ясно представлены фигуры речи (σχηματισμοί τῶν λόγων), нет постановки и решения какого-нибудь вопроса о жизни природы, ни доказательств посредством линий с мудреными названиями, ни философских мнений, в которых предмет представляется с высшей точки зрения. Сверх меры преданные мудрости желали б, чтоб все писалось для хвастовства и напоказ, а не для пользы и исправления нравов. Но я не говорю, что и писания сего мужа не лишены ни одного из требуемых ими принадлежностей сочинения: только, поскольку писал он не по тщеславию, то они и не часты, и не тотчас с началами не везде, и не во всех творениях; но когда самый предмет давал повод к тому, он, воспользовавшись требованиями и приемами речи, возвращался опять к предположенной цели. Потому что речь его имеет целию не искусственное и площадное словоизвитие, не хитрое представление обыденных вещей, не теорию линий или глубочайшее разумение чисел. В область занятий его не входили ни небесные перемены, или как неподвижный (для глаза) мир относится к звездам блуждающим (планетам); не толковал он ни о согласных, ни о полугласных, ни о сочетании их для благозвучия. Все это к его предмету не относится, хотя и этим иногда пользовался в приличных местах. Зато он везде держится истины и повествует без примеси лжи. Знаком он был со многими родами речи, но пользовался тем, который пригоден был и для ученых, и для необразованных слушателей. Тем и другим поэтому нравился он: потому что плавностию и красотою речи привлекал образованного слушателя и некоторым образом услаждал его, доставлял ему удовольствие; а ясностию и содержательностию речи привлекал внимание и людей необразованных. Тех и других, опять, заохочивал и увлекал краткостию и убедительностию.

И я (чтоб не показаться скрывающим правду), конечно, знаю, что есть многие лучшие роды речи, – разумею сочинения совершеннейших ораторов, которых нельзя ставить в непременный образец и пример всем, по причине превосходного благозвучия и плавности речи: но никак не думаю и не знаю, чтобы кто-либо когда-нибудь приспособил к изложению избранного им (Симеоном) предмета форму речи превосходнее. И хотя бы кто из людей, отличающихся слогом и выразительностью мыслей, взялся за тот же предмет и сделал речь более обработанною, все-таки, по моему мнению, его речь еще не была бы так соответственна и удовлетворительна для слушателей. Уже и начальные слова (προοίμια) его сочинений тотчас касаются предмета, и дальнейшее продолжение показывает цель сочинения; а в некоторых сочинениях, после общего краткого взгляда на предмет, он разделяет его на части и приспособляется как к лицам, так и к обстоятельствам событий. Везде одни и те же украшения речи и одно свойство выражений (φρὰσεως), но приемы неодинаковы и разнообразны, можно бы сказать – искусственны, но так, что не искусство владеет предметами, а с предметом излагаемым соображается искусство. Обращая внимание на древнейшие сказания, как на образцы, он не отступает от них, чтобы показаться производящим что-то иное, и к лежащему пред ним образцу применяет образ речи, не переиначивая содержания, а только исправляя погрешности известий, и не вводил чего нового в мысли сочинений, а только преобразовывал форму выражения. При множестве и обилии предметов повествования, при разнообразии содержания, речь у него не спутывается, не в беспорядке: как наилучший кормчий, он, и при напоре волн, оставался покойным и самым искусным образом управлял рулем

В некоторых своих сочинениях он описывает и отечество (πατρίδας) восхваляемых, с показанием особенностей его и характерных принадлежностей; говорит нечто и о реках, рассуждает об истоках их, об удобствах городов, о состояниях климатических и временах года, хотя люди с нечутким ухом и необразованным слухом не обращают на это внимания. И в сочинениях своих он разнообразен: инде рассуждает с живостию и горячностию, а в других местах тихо и покойнее. А в приятности рассказов кого можно б сравнить с ним? Кто поспорит с ним в расположении и порядке речи? Кто – в равномерном сочетании и плавности? – Желал бы и я сказать, что его речь не величественна и не витиевата: но нахожу, что в его писаниях нет недостатка и в этом; потому что в некоторых есть обилие речи, а в большей части – есть важность суждения и заметно остроумие. Предположивши себе две дороги – твердость мучеников и постоянство монахов в подвижничестве, он течет по той и другой не с быстротою ног, но со скоростию речи; и особенно, пробегая поприще монашеской, он является некоторым образом сильнее и крепче себя самого. Истинно, приводит он в упоение, когда его речь востекает на горы, или нисходит в пещеры, или представляет подвижника под сосною или каким дубом, с недорогою естественною пищею из растений и питьем из источников. Такого рода рассказы он украшает цветистыми выражениями и изящно венчает, можно сказать, розами и происходившее давно как бы наглядным делает. Удивляюсь этому мужу за такую цветистость и приятность не менее, как и потому, что он хорошо воспользовался своим предметом. Потому что, хотя я пишу много и о многих, но их творения не заслуживают ни такой похвалы, ни подражания. Людям ученым они, может быть, и покажутся достойными изучения и подражания по причине изящества выражений и разнообразия фигур слова: а большинство пренебрежет ими, потому что не придает важности спорным вопросам и слишком выспренним рассуждениям.

Говорят еще, что он не охотно принялся за это дело, ни сам себе предположил сделать столько, сколько достает воли; но побудили его к тому просьбы императора¹ и тех, которые заботились об учении и образовании. Все ему было приготовлено: немалое число лиц, которые прямо записывали устную диктовку его, и тех, которые занимались перепискою; и те, и другие работали в одно время; кроме того были еще люди, которые рассматривали переписанное, чтобы то, что укрывалось от внимания переписчиков, исправлять и давать ему надлежащий смысл, так как по причине множества писаний самому Симеону нельзя было просматривать и перечитывать их. Но хоть много было труда, много хлопот и забот: всход далеко превзошел ожидания сеявшего и вышло такое обилие жатвы, какого и доныне не имеется. Посему, хотя бы ничего другого не сделал этот муж, если даже не брать в расчет всего прочего, что и поодиночке доставляет ему похвалу – но уже одно то, что он взялся за такое дело и с таким успехом совершил его, и без другого всего достаточно к прославлению его.

Я, впрочем, не хочу и сравнивать его труды с писаниями внешних мудрецов. Ибо что, если одни из них составляли панафенейские речи (παναθηναϊκὰ²), другие великолепным слогом описали борьбу пелопонезцев и афинян? – иные писали в защиту риторов, а те против риторов? Конечно, в них есть обилие красот речи, но польза небольшая и ничтожная. Не хотел бы я к ним приравнивать своего ратоборца; а если б позволили мне, то я назвал бы его достойным стать близь потрудившихся в написании евангелия и изъяснении глубоких тайн Слова. У кого цели одинаковы, у тех и начала сходны; и если у тех и у него целию писаний есть спасение душ, то почему бы и основания неравны? – а лучше сказать, почему бы они не были участниками равного воздаяния? Каких венцов и наград за мужество не удостоится сей чудный муж? – а лучше сказать, каких не удостоился, когда пришел к Богу и вступил в лики тех, коих дела и жизнь описал? Потому что особенно при конце обнаружил, какую жизнь сам вел. Видевшие говорят, что умирал он не в слабости и беспокойстве, но как бы разрешаясь от уз, с светлым лицом, ожидая руководителей ангелов и как бы передавая себя в руки их, чтобы скоро разлучиться с телом.

И когда он умер, тотчас все вокруг исполнилось благоухания; и не тогда только, и не в третий день, но и на многие последующие дни, доколе он один лежал во гробе. И это место, может быть, постоянно издавало бы благовоние, если бы некоторые, в грубом неуважении, не поместили близь него другого трупа. Как только этот труп коснулся великого мужа, тотчас остановился поток благовония. Но это чудо, о лучший и образованнейший из людей! весьма показывает твою чистоту и святость; потому что и без того у тебя довольно свидетельств о совершенстве добродетели.

Будь же милостив и ко мне, если я не собрал, как следовало, всех черт твоего добродетельного жития, не из всех благ твоих сплел венец хвалы, и не положи на мне гнева за ошибки и пропуски мои! Но милостиво вспомни о том, что я написал, если только это достойно чистейших и святейших душ во Христе Иисусе, Господе Нашем, с которым Отцу и Святому Духу слава, честь и держава ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

29 июля 1965

Пер. Тер. Арс.