Протоиерей Стефан Ляшевский

Более полувека тому назад, в 1924 году, митрополит Петербургский Серафим (Чичагов) заповедал мне продолжить его знаменитую «Летопись». Я тогда был молод, все мне казалось возможным и я с радостью согласился. «Летопись» дивеевскую я уже знал хорошо, бывал в Дивеевском монастыре, много слышал от матушки игумении Александры, надеялся, что скоро гонения прекратятся и тогда можно будет свободно писать, но вдруг у меня мелькнула мысль: «А почему же владыка митрополит сам не хочет ее продолжить?» Но владыка, увидев на моем лице мгновенное недоумение, сказал: «Я не доживу до того времени». Действительно, годы шли, гонения только увеличивались, и в 1937 году великий митрополит и священномученик закончил свою жизнь в страшном Лефортовском застенке, откуда никто тогда не выходил. Но до его гибели в течение 14 лет я часто с ним встречался и он мне многое поведал с тем, чтобы я в свое время все это передал всем любящим Дивеев. И когда я перед своим арестом и концлагерем прощался с моим наставником и благодетелем на праздник Богоявления в 1936 году в покоях Блаженнейшего митрополита Сергия, владыка Серафим плакал многими-слезами, обнимая меня и целуя еще раз, при этом напомнил мне о его завещании и благословил на служение Церкви в будущем.

Владыка знал, что мы больше уже не увидимся, то же высказал и митрополит Сергий, повторив несколько раз: «Неужели мы больше никогда не увидимся здесь, на земле?». Через два месяца я был арестован с группой духовенства и епископов на юге России и начался мой крестный путь. Владыку Серафима арестовали в этот страшный 1936 год, и, просидев больше года, он был замучен в Лефортовском застенке. Но священномученическую кончину задолго до этого предсказал ему сам старец Серафим Саровский, в видении в Дивееве в 1902 году. Об этом владыка сам мне рассказал в одной из наших бесед и думаю, что, по смирению своему, он только мне одному и поведал об этом видении: «По окончании Летописи, – сказал владыка, – я сидел в своей комнатке в мезонине, в одном из дивеевских корпусов и радовался, что закончен наконец труднейший период подбора материалов книги по архивным записям современников преподобного Серафима. В этот момент в келию вошел преподобный, – и я увидел его как живого. «Понимаешь, – обратился владыка ко мне, – ни на одну секунду у меня не мелькнула мысль, что это видение, так все было просто и реально, но как же было велико мое удивление, когда батюшка Серафим поклонился мне в пояс и сказал: «Спасибо тебе за Летопись. Проси у меня все, что хочешь, за нее», – с этими словами он подошел ко мне вплотную и положил свою руку мне на плечо. Я прижался к нему и говорю: «Батюшка дорогой, мне так радостно сейчас, что я ничего другого не хочу, как только так всегда быть около вас». Батюшка Серафим улыбнулся в знак согласия и стал невидим. Только тогда я сообразил, что это было видение. Радости моей не было конца», – закончил владыка.

Батюшка Серафим обещал исполнить всякую просьбу, значит, и то, что владыка Серафим будет всегда в Царстве Небесном на тех же высоких сферах вместе с ним.

Каким бы ни был владыка Серафим великим святителем, Божиим архиереем, но надо было еще дополнить чем-то таким, чтобы быть там, в Царстве Небесном, около преподобного Серафима, – и он пошел на подвиг священномученичества, чтобы со священномученическим венцом быть там около преподобного Серафима.

Не об этом ли велел передать преподобный Серафим через матушку Евпраксию перед своей смертью: «Передай тому архимандриту Серафиму, который будет распорядителем во время моего прославления». На мой вопрос владыке – что же именно, владыка ответил: «Об этом буду знать только я».

Владыка Серафим застал в живых некоторых стариц, современниц преподобного Серафима, как, например, Ксению Васильевну, назначенную им церковницей Рождественских храмов, она же была ближайшей келейницей великой госпожи дивеевской Елены Васильевны Мантуровой.

В Дивеевском архиве хранилось много записей современников: 60 рукописных и 17 печатных. Все это было владыкой тщательно изучено и собрано воедино в его «Летописи», написанной за год до прославления преподобного Серафима.

Молитвами священномученика Серафима помоги мне, Господи, продолжить Летопись, по его завещанию мне.

1978 г. США

Прежде чем приступить к продолжению Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря, хочу сказать коротко о том, что написано в «Летописи», изданной в 1903 году [второй раз], перед самым прославлением. Вся церковная Россия тогда ждала прославления преподобного Серафима, многие, многие. Сотни свидетельств об исцелениях, полученных людьми от батюшки Серафима, с запросами, когда же он будет причислен к лику святых, буквально стучались в Святейший Синод ускорить его канонизацию. Как ни бился совоспитанник благочестивейшего Государя, из знатного рода, Леонид Чичагов, накануне своего губернаторства оставивший все и принявший священный сан, доказывая, что Россия ждет такой канонизации, – решение о прославлении все откладывалось, пока Государь Николай II, ознакомившись с докладом протоиерея Чичагова, дал повеление: «Немедленно прославить!» Исполнилось предречение преподобного Серафима: «Того Царя, который меня прославит, – я прославлю». Об этом и я слышал десятки раз от дивеевских сестер, так как были еще живы при написании «Летописи» монахини, современницы батюшки Серафима.

Священник Леонид Чичагов (впоследствии владыка Серафим) привел в «Летописи» множество свидетельств о чудесах преподобного. И люди поняли, что старец Серафим – святой, что было ко времени.

Повеление Государя о прославлении старца Серафима не подлежало никакому промедлению, и началась грандиозная подготовка к торжествам. Прежде всего надо было обеспокоиться принять и обеспечить довольствием массы паломников. Владыка Серафим рассказывал мне: «Я знал, что со всей России прибудет колоссальное количество паломников, поэтому построил шесть четырехэтажных корпусов, конечно только для части паломников: духовенства, иночествующих и господ, потому что для всех невозможно было, ведь пришло и приехало на торжества прославления 300 тысяч паломников, которые расположились на всех свободных от леса участках вокруг монастыря».

Государь объявил, что он прибудет с великими князьями. Три митрополита поспешили сообщить о своем присутствии на прославлении. Архиереев и духовенства притекло несчетное число. Государь на свои средства заказал неописуемой красоты сень над гробницей преподобного. Четыре колонны, украшенные малахитом, яшмой, золотом, а рядом великолепные драгоценные лампады, все разные, именные; капители колонн сверху были украшены ликами. В общем, все украшено по-царски.

Подобного Саровским торжествам события в России не было. Когда начался крестный ход с мощами преподобного вокруг храма, весь народ плакал от радости, видя, как все великие князья во главе с Государем, во всей парадной форме, несли на своих плечах гроб великого угодника Божия, а самый лучший в России церковный хор воспевал гимны в честь прославляемого святого.

При этом сколько произошло исцелений – счету нет. Опишу только одно из них, о котором мне рассказал наш иеродиакон, у самой раки. Подвели к ступенькам гробницы человека, согнутого в дугу, так что голова его была недалеко от колен. Воцарилась гробовая тишина. Взоры были устремлены на страдальца. И вот подвели его и поставили на первую ступеньку сени, и он начал выпрямляться, в гробовой тишине раздался треск костей позвоночника, и больной стал выпрямляться во весь свой рост. Ужас объял предстоящих, раздалось неудержимое рыдание, так потрясло чудо. Болящий наклонился к главе батюшки Серафима, приложился и самостоятельно пошел. Люди целовали его одежды, ведь человека коснулась благодать Всесвятого Духа, целящего его по молитвенному предстательству преподобного Серафима.

И начались бесконечные паломничества в Саров и Дивеев. Монахи, помнящие это торжество, рассказывали мне, что они трое суток не спали и спать не хотелось, такое было состояние духовной радости. В Дивееве спасалось более тысячи инокинь, игуменией в ту пору была незабвенная Мария Ушакова, украшенная четырьмя наперсными крестами, один – из Кабинета Его Величества. Дождавшись прославления батюшки Серафима, она вскоре отошла ко Господу, благословив на игуменство свою любимую келейницу и помощницу по управлению монастырем матушку Александру, про которую Феофан Затворник сказал, что «она – орел». Подлинно так! Орел поднебесный и по жизни и по управлению монастырем, поставленный Самой Царицей Небесной.

Вот что об этом портрете писал архимандрит Серафим, будучи сам прекрасным иконописцем: «Дивеевский собор украшался удивительной живописью собственной монастырской работы, нигде не встречаемой в других обителях во всей России. По молитвам преподобного Серафима Господь послал в Дивеевскую обитель нескольких сестер, между которыми в особенности отличалась и поныне стоит во главе Живописного корпуса мать Серафима. Ее кисть чрезвычайно нежна, дает настоящий свет и выражение ликам святых праведников и может быть всегда отличима от встречаемых других иконописных образов».

«В келии матушки первоначальницы находился портрет ее, сходство с которым удостоверяла ее послушница Евдокия Мартыновна, и еще ее портрет, скопированный дивеевскими монахинями, замечательный тем, что как сестры обители, так и посторонние лица видели, как он по временам оживает, улыбается, глаза блестят или, наоборот, делаются суровыми, грозными, тускнеют. Этот портрет, по бывшим при нем исцелениям, считается в обители чудотворным» («Летопись». С. 732). Так писал архимандрит Серафим. Могу засвидетельствовать и я, что этому портрету дана благодать «живого образа», к которому подводили нас, чтобы узнать, как надо встречать того или иного паломника.

Архимандрит Серафим писал, что нигде не встречаются такие «живые образá», а во время обновления икон в 1922–23 годах, как, например, в Таганроге, когда образ Спасителя в рост человека обновился и был настолько живым, что люди падали на колени, подходя к нему. Помню, упал на колени и я и простоял долго, и слезы лились безудержно – Спаситель стоял живой, каким он был в Святой Земле, воскрешая мертвых. Впечатления передать нельзя никакими словами – все земное не существует и вы чувствуете, что перед вами Творец мира, звездных миров, Господь всего сущего и на земле и на небе. Потом, когда сняли серебряную ризу с иконы, образ оставался прекрасным, но уже далеко не таким, каким был во время обновления. Вот оно, проявление законов неземных.

Таков и живой дивеевский образ преподобного Серафима в главном соборе, к которому вели семь ступенек. Он был в серебряной ризе, что не мешало облику преподобного, – он был таким, какой батюшка Серафим теперь в Царствии Божием – непередаваемый. Кстати, когда я увидел этот образ в Муроме (Дивеев был под запретом), небесный образ преподобного казался скорбным, под стать настроению сестер, живших уже в миру.

В один из моих приездов в Дивеев, в 1923 году, мне привелось жить, по благословению матушки игумении Александры, в очень хорошем доме у Наталии Давидовны, рядом с домом М. В. Мантурова. Она же готовила и обед на всю приехавшую «братию». Каждое утро я шел к дорогим могилкам у Казанской церкви и часто заходил в незабываемую келию матушки первоначальницы.

Войдя в келию и поцеловав по обычаю матушкин портрет, раз встречаю начальницу этого корпуса монахиню Эмилию, она взволнованно говорит: «Ах, какие милые молодые супруги только что ушли отсюда, видно было – очень любят друг друга, но молодая госпожа была какая-то странная, похоже, одержима злым духом. Мы ее подвели к портрету матушки, она поцеловала и, закричав, стала падать. Подхватив, отнесли ее на матушкину лежанку около печки, там она затихла, как бы уснула. Пролежав некоторое время, поднялась и стала совершенно здоровой, бодрой, радостной. Сказала: «Теперь все прошло!» Да это и видно было, и они начали от радости неудержимо плакать и рыдать, благодаря матушку Александру за исцеление. Плакала и я с ними, – продолжала матушка Эмилия, – говорю им: «Теперь идите, будете читать в знак благодарности житие матушки». Оно было короткое, в синем бархатном переплете с золотым крестом. Не могли дочитать до конца, хотя и читали попеременно, слезы душили их. Воистину портрет этот матушкин был чудотворным.

Подробности этого посещения Дивеева рассказала мне матушка-игумения Александра. Во время пребывания Их Величеств в Дивееве, при осмотре величественного собора и высказанного ими одобрения всего виденного, сестрами были пропеты тропарь и кондак преподобному Серафиму на чудеснейший дивеевский распев, композиции монахини Веры Чичаговой, управлявшей дивеевским хором из 40 инокинь. А он отличался поразительной гармоничностью, в нем совершенно не было слышно отдельных голосов. Игумения, будучи знатоком церковных композиций, восхищалась дивеевскими распевами больше других – киевским, знаменным и т. д. Она подходила к хору, который на некоторые песнопения выходил к самому амвону, и пыталась услышать отдельные голоса, но не могла – их не было слышно. «Это ангельское пение», – сказала игумения. Дивеевское пение наложило отпечаток и на матушкино церковно-певческое творчество.

Весьма понравилась Их Величествам дивеевская церковная живопись и иконопись – собор был расписан сестрами во главе с начальницей иконописной мастерской. Государь, создатель Комитета церковной живописи, ценил ведь не только академическую иконопись.

Дивеевский главный собор – Свято-Троицкий, правый придел в честь иконы Царицы Небесной Умиление, а левый, после прославления преподобного Серафима, был посвящен новоявленному угоднику Божию.

Во время прославления в Дивееве жила знаменитая на всю Россию Христа ради юродивая блаженная Паша Саровская, которую очень почитал архимандрит Серафим. Государь был осведомлен о Паше Саровской. Когда его экипаж подъехал к келии блаженной Паши, оттуда вынесли все стулья, на полу был расстелен ковер. Их Величества, князья и митрополиты едва смогли войти в келию. Параскева Ивановна сидела на кровати. Посмотрев на Государя, она сказала: «Пусть только Царь с Царицей останутся». Государь извиняюще посмотрел на остальных, попросил оставить его и Государыню одних, видимо, предстоял серьезный разговор. Все вышли и сели в свои экипажи, ожидая выхода Их Величеств. Матушка-игумения выходила из келии последняя, но послушница осталась. Вдруг игумения слышит, как Параскева Ивановна, обращаясь к Царям, сказала: «Садитесь». Государь оглянулся и, увидев, что негде сесть, – смутился, а блаженная свое: «Садитесь на пол». Вспомним, что Государь был арестован на станции Дно! В великом смирении Государь и Государыня опустились на ковер, иначе бы не устояли от ужаса, который им преподнесла Параскева Ивановна. Она им сказала все, что потом исполнилось: гибель России, династии, разгром Церкви и море крови. Беседа продолжалась долго, Их Величества ужасались, Государыня была близка к обмороку. Наконец, она сказала: «Я вам не верю, этого не может быть!» Происходила встреча за год до рождения Наследника, которого так хотела Царская Чета. Параскева Ивановна достала с кровати кусок красной материи и говорит Государыне: «Это твоему сынишке на штанишки. Когда он родится – поверишь тому, о чем я говорила».

С того момента Государь начал считать себя обреченным на крестные муки и позже говорил не раз: «Нет такой жертвы, которую я бы не принес, чтобы спасти Россию».

Не об этом ли самом и предупреждал отец Иоанн Кронштадтский. Он буквально не говорил, а кричал: «Вы не можете себе представить, что грядет на Россию!»

В Дивееве мы еще застали в живых казначею матушку Людмилу. Она нам сказала: «В катастрофе, происшедшей в России, виновны все: от Царя до последнего нищего!» Все сословия вели себя безрассудно, несмотря на многие предупреждения.

Как ни величественны были годы начала XX столетия для расцвета благосостояния России, внешнего устроения Серафимо-Дивеевского монастыря, глубоко внутри страны таились злые силы атеизма, разнузданности, царило полное непонимание обществом назреваемых революционных событий. Что называется, ели, пили, веселились без меры, пока не разразилась страшная катастрофа.

И лишь благословенный Дивеев молча стоял перед своим большим Распятием на фоне черного сукна запрестольной стены в алтаре главного собора, чего не было нигде. Здесь как бы предчувствовали общую Голгофу всей России. Батюшка Серафим говорил своим дивеевским сиротам: «Страшное время идет на Россию, – я молил Господа отвести эту страшную беду, но Господь не услышал убогого Серафима». В записках князя Путятина, человека, очень близкого Дивееву, сохранилась запись о том, что, когда Н. А. Мотовилов спросил батюшку Серафима: «Когда же будет самое страшное время?» – он ответил: «Немного позже чем через сто лет после моей смерти».

«Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» огромна по своему содержанию, на ее 850 страницах архимандрит Серафим собрал все: житие преподобного Серафима, события, начиная с жизнеустроения обители первоначальницей Александрой, замечательные начертания житий будущих святых дивеевских: схимонахини Марфы и монахини Елены Васильевны Мантуровой. Вошли в «Летопись» бесчисленные чудеса по молитвам преподобного Серафима, дивеевских блаженных, Христа ради юродивых – Пелагеи Ивановны, Параскевы Ивановны и Наталии Ивановны. Приведены письма митрополита Филарета, защищавшего Дивеев от происков Ивана Тихонова, много другого интересного материала. Это ведь не просто история монастыря, а история Четвертого удела Царицы Небесной.

Много в «Летописи» прекрасного, но и много скорбного, подвижнического.

Сестры монастыря при жизни батюшки Серафима терпели всякие притеснения как от саровских настоятелей, так и от лжеученика Серафимова Ивана Тихонова, от бедности монастыря, от нижегородского епархиального архиерея Нектария и многое другое. Конечно, монашеская жизнь не сладкая, а уж после смерти батюшки Серафима его дивеевские последовательницы стали полными сиротами. Только в настоятельство игумении Марии Ушаковой и стал Дивеев монастырь полным мира и радости для его насельниц. Ее преемнице, матушке Александре, выпала горестная доля после революции, при ней закрыли монастырь в 1927 году, и Дивеев «ушел в мир» под ее водительством и во многом благодаря ей продолжал существовать.

За беззакония людей началась катастрофа. Безумцы ломали дом, в котором жили, совершенно не предвидя, чем все это кончится.

Сильно пострадал и Дивеевский монастырь: были отобраны земли, питающие обитель, начался голод. Сестрам нечем стало заработать себе на хлеб. Остановились мастерские: художественные, рукодельные, – никому это не было нужно, все стали бедными. Прекратились паломничества и помощь благодетелей. Как же добыть пропитание? Обменивали у крестьян свои вещи, но надолго их хватить не могло. Монастырь начал таять. Матушка игумения пыталась спасти монастырские драгоценности, зарыв их ночью около игуменского корпуса и насадив на этом месте кусты. Но тщетно, комиссар-латыш пришел и объявил, что ему все известно. Ценности потеряны. Обессиленные голодом сестры шли по деревням, обменивая на кусок хлеба то немногое, что они имели.

Как в таких условиях поддерживать монастырские порядки? Но ничего не было нарушено: ни продолжительные службы, ни чтение Псалтири в Рождественском храме, ни повечерия, параклисы и многое другое. Потом нэп, подвиги теперь были не по силам, кое-как дотянули до нэпа. Казалось, наступило постепенное возрождение: вновь стали работать и рукодельные мастерские, и живописные, и сельскохозяйственные. Появились первые богомольцы-паломники. Одними из первых, как нам говорили, приехали мы, Таганрогское молодежное братство.

Московский Церковный Собор, заседавший в 1917–18 годах, предвидя страшное разорение Церкви, призвал к жизни создание братств – ревнителей церковного благосостояния, в том числе и молодежные братства, которые были совершенно новым явлением в русской жизни того страшного времени.

Кровь лилась везде и всюду непрерывно. Расстреливались крестные ходы, таких случаев насчитывалось больше тысячи. Русь покрылась могилами священномучеников и исповедников. Ужас объял Русскую землю. Люди стали колебаться и отходить от своих устоев. Пошатнулась и Церковь, появились обновленцы и раскольники. Господь поддерживал веру православных людей многими знамениями: обновлялись кресты на церквах и иконы в храмах. Были явлены примеры мужественного стояния в истине, на личном примере Святейшего Патриарха Тихона и других исповедников. Живоцерковники, поддерживаемые властями, захватили во многих городах абсолютно все храмы. Тихоновцы остались без храмов и кое-где совершались лишь тайные богослужения.

Святейший Патриарх был арестован и находился под стражей в одной из башен Донского монастыря. Печальна и участь многих архиереев, которые не подчинились живоцерковному высшему церковному управлению. В провинции шли судебные процессы над архиереями и духовенством. Ярким примером этого был процесс епископа Арсения Ростовского и Таганрогского. Он, как и Святейший Тихон просил считать во всем виновным только его и не осуждать духовенство, которое выполняло его указы. На суде обвинитель кричал: «Тихон в Москве, а Арсений на Дону» – и требовал расстрела. Суд вынес решение: епископа Арсения расстрелять. Но поднялся такой страшный крик и в суде, и в огромной толпе возле суда, что за этим последовало: «Но принимая во внимание и т. д.– заменить 5-ю годами лагеря в Соловках».

Со Святейшим они так поступить не решились, так как в это самое время последовал ультиматум лорда Керзона: «Или прекратите гонения и освободите Патриарха, или будет немедленная интервенция». Такой язык звери понимали, и Святейший был освобожден. Но вернуться уже на Троицкое подворье в Москве ему не разрешили, и он остался под домашним арестом в одной из башен Донского монастыря.

Вскоре после его освобождения я имел счастье побывать в этой башне. Я привез Патриарху живописную картину алтаря нашей подземной тайной церкви и показал ему. Святейший поцеловал это изображение и сказал: «Господня земля и исполнение ея». После довольно длительной беседы Патриарх спросил: «Сколько человек посещает ваш храм?» Я ответил, что около 20 человек. «А что же должен делать весь народ? Нет, дорогой мой, как это ни героично, но надо думать о всем народе. Как бы ни было там хорошо, но наверху – лучше». Святейший был отец всего народа, а не отдельных групп.

По возвращении из Москвы побывал я в тюрьме и у владыки нашего Арсения. В Ростове у нас было полное смятение, никто ничего не понимал. Во главе епархии стоял прежний епископ Феофилакт, и многим казалось это вполне нормальным. Но то, что в это же время в тюрьме сидел владыка Арсений, смущало далеко не всех. Не смущало это и прозорливого старца Иоанна Домовского, строителя и настоятеля великолепного Александро-Невского собора. Владыка Арсений во время моего посещения сказал мне: «Пойдите к о. Иоанну и скажите ему от моего имени, что он не может так поступать. Живоцерковники – не православные».

Страшно было идти к о. Иоанну с таким поручением, так как он был не только прозорливец, но и целитель многих. Войдя в келию о. Иоанна, я остановился и сказал: «Отец Иоанн, я пришел сказать вам то, что поручил владыка Арсений». Когда я передал ему буквально слова владыки, о. Иоанн начал плакать и рыдать. «Передайте владыке, что я не знал всего, я хочу умереть православным», – сказал он в ответ. Вот какие страшные времена тогда были.

Владыка Арсений, получив 5 лет, был сослан на Соловки.

Не все архиереи так мужественно вели себя. Нижегородский епископ Евдоким молчал и ничем себя не проявлял и не протестовал, но тайно дал согласие на сотрудничество. В Дивееве об этом прослышали, и один из священников монастыря потребовал, чтобы общение с Евдокимом было порвано. Матушка-игумения отлично понимала, что это означало бы немедленное закрытие монастыря. К счастью для монастыря, она нашла полную поддержку соседнего Тамбовского архиерея Зиновия, человека совершенно непреклонного. И он приехал в Дивеев, не посчитался в такое страшное время с прежними каноническими нормами поведения епархиальных архиереев, и убедил матушку не предпринимать никаких шагов в этом деле. Положение было весьма неопределенное. Как раз в это время святейший Тихон был освобожден, и я попросил его послать матушке-игумении тот образ преподобного Серафима, который я принес с собой, с его надписью, что он посылает этот образ именно Дивееву. Матушка поставила эту простую икону преподобного Серафима в свой святой угол, показав его предварительно всем. Этим был нанесен сокрушительный удар части сестер, сторонниц раскола, во главе с протоиереем о. Павлом. Официально раскола не было, все шло по-старому, но о. Павел не принимал никакого участия в жизни монастыря, и какая-то часть сестер так и осталась в оппозиции.

На чем же настаивал о. Павел? Ни больше ни меньше как на тайных монастырских богослужениях, что в монастыре было совершенно невозможно.

Как раз тут-то мы и приехали летом и привезли картину тайной своей церкви, просили снять с нее живописную копию, что и было сделано. Эта новость сразу же облетела весь монастырь и утишила пыл и о. Павла, и сочувствующих ему сестер, так как всем стало ясно, что мы всецело преданы матушке-игумении и что Святейший Патриарх считает, что все нормально.

После освобождения Святейшего Патриарха он назначил на Нижегородскую кафедру митрополита Сергия, который приехал в Дивеев и вместе с епископом Зиновием служил в Дивеевском соборе. Здесь я впервые и познакомился с митрополитом Сергием, будущим Святейшим Патриархом.

Как во времена иоасафовской смуты Дивеев перешел под власть Тамбовского епископа Феофана Затворника, так и теперь повторился тот же переход под покровительство Тамбовского Зиновия – великого архиерея, преданного сына матушки-игумении Александры. Границы епархий во времена гонений могут нарушаться, и их территории могут переходить к православному архиерею. Подобный случай был во время Диоклетиановых гонений: в Тавриде не было ни одного живого епископа, и тогда архиепископ, не имевший никакого отношения к Тавриде, прислал архиерея.

Икона Царицы Небесной Умиление, перед которой скончался преподобный Серафим, есть часть Благовещения, т. е. того высочайшего момента, когда Дух Святый найдет на Тя, и сила Вышняго осенит Тя (Лк.1:35).

Эта икона сразу же после смерти батюшки Серафима была послана в утешение сиротам дивеевским Саровским игуменом Нифонтом. С тех пор икона была всегда в храмах Дивеева на главном месте справа. При первой же возможности была сделана драгоценная риза с каменьями. Прекрасная копия этой иконы довольно большого размера находилась на Дивеевском подворье (Мещанская улица в Москве). Точнейшая же копия, сделанная той же начальницей живописного корпуса матушкой Серафимой, но уже в уменьшенном размере, находилась в игуменском корпусе. Когда после революции и всяких притеснений матушке-игумении пришлось сократить размеры своего корпуса, эта икона была перенесена на хоры Троицкого собора. В низу этой иконы в рамке есть надпись славянскими буквами: «Подобие святыя чудотворныя иконы Божией Матери «Умиление», перед которой в молитвенном подвиге скончался приснопамятный старец Саровской пустыни иеромонах Серафим 1833 г. января 2-го дня».

Нимб был сделан на ризе в виде расходящихся лучей сияния, состоявшего из драгоценных камней и жемчуга. Этот нимб был весьма искусно нарисован на совершенно черном фоне, на таком же, как и фон на большом Распятии в алтаре главного собора.

Эта игуменская копия была среди других икон вставлена в общий киот на уровне человеческих глаз, если стать перед ней на колени. Не знаю почему я в тот день во время Литургии пошел на хоры, где никого не было, и стал на колени. Стал как раз около этой иконы и вдруг увидел ее. Сердце мое затрепетало, это был такой прекрасный образ, каких я до того времени никогда не видал. Странная, ни на чем не основанная мысль у меня была в то время, – что это моя икона, икона всей моей жизни. Я просил Царицу Небесную даровать мне эту дивную икону, хотя я отлично понимал, что эту драгоценную икону я не могу даже помыслить просить у матушки-игумении. После Литургии я пошел к матушке-игумении и еле выговорил свою просьбу. Матушка сказала, что это ее икона, и больше никаких слов не произнесла. Сердце у меня упало, но оставалась маленькая надежда, что, может быть, я получу эту икону в день своего Ангела, через несколько дней, в день преподобного Серафима. С трепетом ждал я этого дня. Был на Литургии, получил от матушки большую просфору и приглашение на чай после Литургии. Были там и другие богомольцы, настроение держалось праздничное, но я не смел повторить своей просьбы. Попрощался и ушел с еще меньшей надеждой, что, может быть, получу икону в день ее празднования – 28 июля. После того дня я должен был уезжать, а моя супруга и ее подруга Нина должны были еще остаться в Дивееве на целый месяц по приглашению матушки-игумении и на ее иждивении (наши деньги кончились). И вот в день празднования этой иконы я пошел попрощаться с матушкой-казначеей Людмилой. Узнав, что я сейчас уезжаю, она ужасно заволновалась, сказав, что я должен остаться в Дивееве еще на три дня: «Пойдите к матушке-игумении и скажите, что я прошу, чтобы вы остались еще на три дня», что я и сделал и получил благословение еще на три дня. Наступил день отъезда, 1 августа – праздник Креста Господня. Накануне на всенощной владыка Зиновий постригал в рясофор 20 молодых послушниц и я впервые видел такой постриг. Наутро после Литургии я попрощался с матушкой-игуменией и матушкой-казначеей и пошел прощаться с блаженной Марией Ивановной. Она благословила, но сказала: «Через час Царица Небесная будет в Дивееве». Я посмотрел на часы, чтобы запомнить. Пошел прощаться в рукодельный корпус. Там меня встретили очень приветливо, восемьдесят сестер встали и пропели мне в дорогу тропарь батюшке Серафиму и немного задержали меня разговорами. После этого я пошел в корпус дантисток прощаться, где нас всегда особенно привечали. Когда я там был, то увидел, что из игуменского корпуса идет послушница матушки и что-то несет, покрытое белым покрывалом. Мы все насторожились. Нюша, теперешняя игумения Мария [Баринова], открывает покрывало, и я вижу, наконец, мою любимую и просимую икону, и говорит: «Это вам от матушки-игумении». Я падаю ниц и целую икону. Вот уж истинно: «Прошел ровно час, Царица Небесная сейчас в Дивееве!»

Вне себя я мчусь к матушке-игумении, делаю земной поклон, благодарю, а матушка говорит: «Где бы вы ни были, до самого конца вашей жизни эта икона должна быть неразлучно с вами». С благоговением обещаю исполнить поручение, не зная, что таким образом эта икона будет сохранена и вернется в свое время в Дивеев.

Возвращаюсь в зубоврачебный корпус, где все сестры в восторге от иконы. Даша, святая душа, говорит: «Чудотворная икона». Я, возвращаясь в Таганрог, боюсь выпустить из рук икону, вкладываю ее в походную мою подушечку и в усталости засыпаю. В Москве, на Дивеевском подворье, говорю матушке Анфии: «Вот какую драгоценность я получил». Открываю и, о ужас! – бумажная икона прилипла к живописной иконе Умиление как раз по щеке Богоматери и по Ее руке. Я пробовал отдирать бумагу, не получается. Понимаю, что до Таганрога так оставить нельзя, надо сейчас что-то сделать. Сердце у меня разрывалось: отдираются мелкие частицы краски со щеки и руки Богоматери. Я плакал, но должен был продолжать это делать, надеясь: приеду домой, Нина, наша художница, замажет эти выщерблинки и искусно поновит икону. Приехал в Таганрог, дома собрались все наши, я со слезами рассказываю все, как было, вынимаю икону и глазам своим не верю – ни малейших следов повреждения, все зажило, как на живом. Оказывается, иконы могут быть живыми! Все мои были потрясены.

Прошло 56 лет. Икона все время неразлучно была со мной во всех непростых путешествиях по Европе и Америке. Надеюсь, что она сохранится до конца нашего изгнания, а потом возвратится в Дивеев. Когда она была написана матушкой Серафимой, у меня нет сведений, наверно, когда кончилась смута в прошлом веке и начались работы в иконописной мастерской, то есть в семидесятых или восьмидесятых годах. Вероятней всего, что это был подарок к 25-летнему юбилею игуменства матушки Марии и потом по наследству оставленный ее преемнице, матушке Александре Траковской.

Когда в 1927 году благословенный Дивеев, как и другие монастыри, был порушен и начался полный разгром Церкви, то мне показалось, что близок конец мира, хотя блаженная Мария Ивановна предупреждала меня за несколько лет до этого, чтобы я не спешил с таким умонастроением («еще не кончились сроки»), но страшный разгром Церкви, закрытие монастырей и глумление над мощами угодников Божиих – разве могли быть другие настроения? Это был страшный период антицерковных гонений, продолжающийся и доныне. Так называемые раскулачивания, когда гибли десятки миллионов тружеников, когда вымирали целые деревни, – разве не летели мы в пропасть? Все эти ужасы коснулись и нас: наши братчики, и я в том числе, были арестованы и вместе с епископами и священниками отправлены в концлагеря. Русская Церковь взошла на Голгофу, неотвратимую, страшную. Полная тьма водворилась вокруг.

По выходе из концлагеря в 1939 году я вернулся к своей инженерной работе. В конце войны, в 1943 году, я был посвящен в сан священника и начал поминать на ектениях – точно монастырский священник: «Еще молимся о здравии и спасении матери нашей игумении Александры, а после ее кончины – игумении Марии со всеми ее сестрами». Считал себя дивеевским священником в изгнании, поминал в храме иногда тихо, иногда громко и абсолютно всегда на домашних вечернях, совершая их довольно часто во всю свою священническую жизнь.

Дивеев полвека был в миру. В страшное время гонений не угасла свеча и для монахинь, и для большинства русского народа.

Чудотворная икона Умиление, или Радость всех радостей, как называл ее преподобный Серафим, сохранялась все время у матушки-игумении в Муроме. Судьба ее наместницы, остававшейся в Москве, мне неизвестна, сохранявшаяся у меня игуменская копия ждет своего возвращения в возобновленный Дивеев.

Дивеев ушел в мир, и этот период существования был подобен тому периоду, когда матушка первоначальница Александра, монахиня в миру, жила со своими сестрами возле приходской Казанской церкви.

Когда в США появилась возможность увеличить цветную фотографию до больших церковных размеров, я заказал увеличить таким способом иконы Умиление и преподобного Серафима и поместил их в том храме, где настоятельствовал, так же точно, как в Дивеевском соборе: Умиление перед солеей справа, а икону преподобного Серафима так же слева, на соответствующих возвышениях, как они были в Дивееве. Это было как бы далекое Дивеевское подворье, в лице его настоятеля и моей матушки, будущей инокини Марии, как регента хора с дивеевскими распевами. Нечто подобное было на Дивеевских подворьях: в Москве, Нижнем Новгороде, Арзамасе и, конечно главным образом, в Муроме, во главе с матушкой-игуменией Марией.

Попутно упомяну и о Казанской иконе Божией Матери – фамильной матушки первоначальницы Мельгуновой, которая потом была отдана в Казанскую церковь, когда матушка Александра перестроила ее из деревянной в каменную.

Когда разоряли Дивеев в 1927 году, блаженная Мария Ивановна сказала, чтобы Казанскую икону отдали иеромонаху Серафиму (Смыкову), пребывавшему в то время в Дивееве, после чего он ушел в полнейший затвор в Краснодаре до 1942 года. Во время бегства за границу в 1943 году он взял эту икону с собой и по дороге остановился у нас в Таганроге, где я и видел ее и хорошо запомнил. Она была в золотой ризе, с 16-ю настоящими уральскими изумрудами (смарагдами), низана жемчугом и украшена одним, на груди, синим сапфиром, в короне виднелись бриллианты и крупный рубин. Рубины поменьше были еще и в шести других местах иконы. В нимб вделаны еще 16 прямоугольных изумрудов и много рассыпано других мелких камней. Вообще это была поразительной красоты драгоценнейшая риза, так как имения, принадлежавшие матушке первоначальнице, были огромные – находились на территории трех губерний. Добравшись до Югославии, уже в сане архимандрита, о. Серафим был там по приходе Красной армии арестован, икону отобрали. Затем она попала в руки торговцев, ее оценили в полмиллиона долларов. Православные люди пытались ее выкупить и объявили сбор, но ничего не вышло. Через много лет ее продали Фатимскому католическому монастырю за 3 миллиона долларов, и в настоящее время она является главной святыней Фатимского монастыря. Там ошибочно считают, что эта икона из Казанского собора в Петербурге только потому, что риза на ней драгоценная. Когда цветная фотография иконы, находящейся теперь в Фатимском монастыре, попала мне в руки в 1976 году, я сразу ее узнал по хорошо мне запомнившейся драгоценной ризе. Ошибки здесь быть не могло. В печати промелькнуло сообщение, что когда Россия воскреснет, эта икона будет монастырем возвращена в Россию. Вряд ли!

По кончине батюшки Серафима все его вещи перенесли в Серафимо-Дивеевскую обитель. Туда же перевезли и обе его пустыньки: ближнюю и дальнюю. Дальнюю пустыньку обратили в алтарь Преображенской церкви. В Дивеев перевезли большой гранитный валун, на котором три года молился батюшка Серафим. В Дивееве он был разбит на части, и значительная его часть была отправлена в Москву на Дивеевское подворье, вмонтирована в стену часовни, на которой изобразили в натуральную величину моление батюшки на камне, причем камень был не нарисованный, а тот, подлинный. К нему вели ступеньки, и можно было видеть, как люди, прильнув к камню, просили помощи у угодника Божия.

Когда разбивали этот валун, получилось много больших и малых осколков, на которых сестры нарисовали чудеснейшие миниатюры: моление на камне преподобного Серафима. Мне достался камушек из рук матушки-игумении Александры. Известны чудесные случаи исцеления от воды, в которую опустили такой камушек. Например, из Ставрополя написали в Дивеев, что одна девица долго мучилась глазами, так что могла потерять зрение. Увидев у знакомой камушек батюшки Серафима, мать болящей стала просить дать ей на время камушек, чтобы, облив его водой, помочить глаза страждущей. Через неделю девица выздоровела и могла работать. А какое-то время спустя в том же городе заболел ребенок: умыли его водой от камушка и он выздоровел. Его мать увидела сон, в котором преподобный Серафим сказал ей: «Сын твой исцелен, но не от лекарства, а от той воды, которой умыла его твоя родственница». Эта вода преподобного была так же целебна, как и вода из его источника в Сарове.

Любовь народа к камушкам старца свидетельствует о многих случаях исцелений – не все же могли поехать на Саровский святой источник. Серафимовы камушки развозили паломники по всей России.

Чудеса молитвенных исцелений по большей части связаны не с одними только молитвами, но и с каким-либо действием. Как может человек решить, что исцеление его произошло только по молитве, а не с помощью воды преподобного Серафима? За тысячу дней молитвы на камне батюшка Серафим много собрал благодатных даров, которые потом щедро раздавал, раздает и теперь.

Батюшка Серафим не раз говорил своим сиротам, что четверо мощей будут открыты со временем в Дивееве. В одно из наших посещений обители мы привезли большую житийную икону матушки первоначальницы Александры, написанную художницей Ниной Никаноровной Казинцевой. В центре иконы была изображена первоначальница, во многом повторяя тот образ, что украшал ее келию и считался чудотворным. Житийные сюжеты, а их было шесть – вверху явление Божией Матери Агафии Мельгуновой в Киеве (на фоне Великой лаврской церкви матушка коленопреклоненно получает благословение от Царицы Небесной на основание Четвертого удела Пресвятой Богородицы). Наверху справа – явление Царицы Небесной в Дивееве, у паперти деревянной Казанской церкви. На среднем ярусе слева – на фоне Казанской церкви, около келии матушки, она учит крестьянских детей вере в Бога. Справа – в темной келейке матушка молится у большого Распятия. Пятый сюжет – матушка получает икону первомученика Стефана, в честь которого она устраивает придел в Казанской церкви. Последняя житийная картина – в крохотной спаленке матушки, лежащей на смертном одре, на коленях предстоят инок Серафим и игумен Пахомий. Матушка поручает своих сирот преподобному Серафиму.

На этой житийной иконе взору паломников представлены все великие события из жизни матушки Александры. Эта житийная икона была нами подарена игумении, которая распорядилась укрепить ее на стене в келии первоначальницы. Тогда же этот образ был сфотографирован и размножен в 100 экземплярах, раздали монахиням и светским людям. Время ведь было дикое и издать изображение литографским способом не представлялось возможным.

Моя супруга Капитолина Захаровна, будущая монахиня Мария, тоже изограф, написала две житийные иконы – схимонахини Марфы и монахини Елены Васильевны Мантуровой.

Житийный образ схимонахини Марфы – Марии Семеновны Мелюковой – копировал точный облик ее, написанный сестрами сразу же после ее смерти в схиме (лицо ангельское). Напомню, схимонахиня умерла в 19 лет. Моменты из ее жития следующие: 1. Схимонахиня Марфа носит кирпичи наверх строящейся Рождественской церкви. 2. Батюшка Серафим постригает ее в схиму. 3. Батюшка Серафим с ней и другой инокиней с зажженными свечами молится о Дивееве. 4. Восхождение души схимонахини Марфы к Престолу Божию. 5. Царица Небесная и схимонахиня Марфа в видении в церкви. 6. Святые три могилки.

Житийный образ монахини Елены Васильевны Мантуровой в центре изображал сцену: Царица Небесная показывает Елене Васильевне Небесный Дивеев, со множеством сестер в золотых венцах. Другие сюжеты: 1. Диавол в виде дракона нападает на Елену Васильевну в дороге, бросаясь к карете. 2. Устрашение бесами Елены Васильевны во время чтения Псалтири в храме ночью. 3. Батюшка Серафим благословляет Елену Васильевну умереть за брата. 4. Видение святых перед ее кончиной. 5. Елена Васильевна трижды улыбнулась в гробу. 6. Елена Васильевна видит благодетелей дивеевских в Небесном Дивееве.

Житийных икон, как известно, Византия почти не знала, это чисто русское создание, возрожденное в Свято-Пантелеимоновом монастыре на Афоне и в наше время возвращенное в Ново-Дивеево, а оттуда перенесено в Европу и в Германское братство в Америку. Повсюду это было дело рук моей матушки Капитолины Захаровны, под конец своей жизни принявшей постриг с именем Мария. Теперь в Германии можно услышать акафист блаженному Прокопию Любекскому Чудю, написанный мной и изданный в 1948 году. А в Америке в день прославления преподобного Германа (1968) сонм архиереев пел ему акафист, написанный тоже мной и изданный на русском и английском языке, и в тысяче оттисков распространялся его житийный образ, написанный матушкой Капитолиной. Так. мы несем дивеевское послушание в изгнании, оставаясь верными Матери-Церкви.

Эта встреча с медведем наших братчиков осталась в памяти Саровской и Дивеевской обителей, об этом сестры долго рассказывали притекавшим паломникам.

Трое наших братчиков шли по дороге из Сарова в Дальнюю пустыньку и вспоминали рассказы из «Летописи», как батюшка Серафим кормил из рук страшного медведя. Один из наших братчиков сказал: «Вот было бы хорошо, если бы батюшка Серафим и нам показал бы медведя на воле». Прошло несколько минут, и страшный медведь вышел на дорогу, смотрит на них. И что же – испугались они и бросились бежать? Да, бросились бежать, только не от него, а к нему с криком: «Мишенька, ты послушался батюшку Серафима и вышел к нам навстречу!». А Мишенька побежал от них в гущу леса, они остановились и на коленях благодарили батюшку Серафима, что он исполнил их, можно сказать, детскую просьбу – показать медведя.

Старожилы уверяли, что медведи весьма редко появлялись перед людьми в Саровском лесу.

После паломничества наших братчиков, на следующий год, приехали другие из нашего братства, побывали у о. Афанасия в Дальней пустыньке. Он рассказывал им: «После того случая с медведем я подумал: вот приехали молодые люди и батюшка им показал медведя, а я вот живу тут 40 лет и батюшка никогда мне медведя не показал. И что ж получилось. Пошел я поздней осенью собирать ладан с кедров и заблудился. Кругом топь болотная, а уже темнеет. Взобрался я на поваленную большую сосну и иду, засмотрелся и поскользнулся у вывороченного корня и... упал прямо на спавшего медведя в берлоге. Медведь от страха страшно заревел, бросился на меня. Я пробежал до конца ствола, кругом топь, остановился и кричу: «Батюшка Серафим, спасите!» А медведь добежал до меня и ревет мне прямо в лицо, да так страшно. Я стою ни жив ни мертв, только молюсь: «Спасите, батюшка!» Обойдя несколько раз вокруг меня, медведь ушел в лес, и я, весь дрожа от страха, добрался до пустыньки и там вспомнил: это мне за обиду на батюшку, что до того времени он не показал мне медведя».

Начиная с 1922 года, как уже упоминал, началось великое паломничество в Дивеев. Этому сильно способствовало послабление Церкви при нэпе, и люди со всех концов России хлынули к оставшимся святыням.

Много архиереев, живших в это время в Москве по вызовам ГПУ, спешили побывать в Сарове и Дивееве, испросить там заступничества преподобного Серафима. Некоторые архиереи, особенно из близлежащих городов, побывали в Дивееве по нескольку раз. Почти в каждый наш приезд на неделю и больше мы сподоблялись чудесных архиерейских богослужений, а иногда их было и два, и три. Часто можно было видеть митрополита Сергия Нижегородского и епископа Зиновия Тамбовского. Видели мы там и Филиппа Звенигородского, и Серафима (Звездинского), и многих других. А духовенству – не было счету.

Чувствовала Русь православная, что надвигаются страшные времена и как бы спешила побывать в святых местах. Но самое поразительное явление той поры – паломничества молодежных братств, так что наше братство не было исключением. В Дивееве мы перезнакомились и с киевским молодежным братством во главе с его руководителем о. Анатолием Жураковским, и с нижегородским, и с другими.

Притекли молодые паломники воспеть славу батюшке Серафиму, матушке Александре, воспеть великую славу Четвертому уделу Царицы Небесной, этому земному отображению Небесного Иерусалима, пришли не в старости, убедившись в тщетности всех земных ценностей, а в расцвете своих молодых сил, чтобы поклониться до земли богоносцам. Среди паломников немало было таких, кто хотел бы избрать монашеский путь, если благословит Царица Небесная, – кому среди сестер обители, а кому быть монахами и монахинями в миру.

В основном все это была студенческая молодежь, невиданная раньше среди паломников, полная смирения, любви к Господу и к ближним своим – братьям и сестрам. «Неужели, – удивлялись насельницы обители, – кроме вас и эти юные мальчики пришли сюда ради любви к Господу и Его монашескому миру?» Да, можно было бы ответить теперь! Один из них, Вася Потапов, был истинным монахом в миру, не женился, потом стал доцентом авиационного института в Москве и умер 30-ти лет в Туркестане, завещав похоронить его со священником, на удивление всем-своим студентам. Другой Вася, Степыкин, был сослан в концлагерь как член нашего братства и умер в лагере.

Вечная память третьему таганрогскому нашему брату, Афанасию, написавшему гимн Дивееву и расстрелянному немцами в войну. Четвертый наш брат – Николай Куркумели принял мученическую кончину в лагере. Все они своей смертью и жизнью засвидетельствовали свою верность Христу Спасителю.

Как жаль, что во время гонений 1937 года погибла летопись таганрогского (молодежного) братства. Многое в ней было захватывающе интересно, так как вся она была написана в высоко духовных тонах. Одно только утешение, что ее прочли матушка-игумения и многие дивеевские сестры, когда мы привозили ее в Дивеев, и напрасно потом взяли назад – у сестер, может быть, она лучше бы сохранилась. В ней были описаны все наши поездки в благословенный Дивеев, так как наше братство тесно связано с Дивеевом. Как нам радостно было услышать из уст блаженной Марии Ивановны: «Они не свои, они Царицы Небесной “Умиление”». И еще однажды: «Батюшка Серафим и матушка Александра пошли провожать своих мужичков (т. е. нас) до Мантуровской рощи».

А когда умер в Таганроге наш брат Боря, 19-ти лет от туберкулеза, и мы, будучи в Дивееве, сообщили об этом матушке-игумении, то она дала распоряжение поминать его во всех местах Дивеева, где шли чтения Псалтири. Блаженная Мария Ивановна тогда сказала нам: «Боря похоронен не в Таганроге, а в Дивееве, он своей болезнью и чистым сердцем заработал себе золотой венец». Да, чистая, золотая душа была у Бори. Умирая, он приподнялся на постели и глаза его засветились великой радостью. Он протянул руки, по-видимому, к батюшке Серафиму, и скончался.

Но самый лучший жребий выпал на долю моей матушки Капитолины, которая удостоилась за две недели до своей кончины быть постриженной как сестра Серафимо-Дивеевского монастыря, с именем Мария. Ведь именно ей матушка-игумения предрекла быть сестрой благословенного Дивеева. День Ангела ее стал 22 июля, память равноапостольной Марии Магдалины. Она всю жизнь была истинной монахиней в миру.

Как некогда пришли мудрецы с Востока, чтобы поклониться Младенцу Христу, и принесли дары: злато, смирну и ладан, так и эта молодежь, когда-то далекая от Церкви, пришла в Дивеев, чтобы поклониться Граду Царицы Небесной, и принесла сюда свои дары: любовь и почитание. Другого они ничего не имели. А любовь у них выразилась в том, что они старались делать все, что от них зависело: принесли житийные иконы первоначальниц, свою любовь к Дивееву, которую высказал брат наш Афанасий в послании, прощаясь с Дивеевом. Когда я его прочел в собрании молодых интеллигентных сестер, то они громко разрыдались. Был и еще один дар, о котором тоже упомяну.

Когда мы читали в «Летописи» жизнеописание великих первоначальниц, то слезы неудержимо катились из наших глаз. И вот мы что надумали: поручили нашим младшим сестрам сделать выписки из «Летописи», переплели их в особую книжечку, чтобы и другие паломники, читая наши выписки, могли поплакать.

И вот младшие наши сестры начали выписывать понравившиеся места на хорошей бумаге, красивыми большими буквами, чтобы легче было читать. Переплели книжечку в бархатный переплет с золотым крестом и повесили, по благословению игумении, возле житийных образов первоначальниц, чтобы руководители групп паломников, обычно священники, тут же их вслух читали, усевшись кто на ступеньках входа в матушкину келию, кто просто на полу, а некоторые стоя. Матушка Эмилия, начальница этого корпуса, заботилась об организации таких чтений.

На этих чтениях некоторые незаметно смахивали слезы, потом начинали тихонько плакать, плач подхватывали другие и чтение приостанавливалось – невозможно было слышать из-за плача. Делали перерыв, чтобы немного успокоиться, а затем продолжить чтение. Эта особенность Дивеева не исчезала до самого закрытия монастыря. Такие сладкие слезы запоминались надолго.

Незабываем домик матушки Александры, где она начала полагать создание первого монастыря. Если этот домик будет разрушен, я восстановлю его по памяти с малейшими деталями, потому что все последующие годы, то есть 55 лет, я мысленно всегда бывал в этом драгоценнейшем для меня месте и помню все точные размеры и детали, а житийный образ матушки всегда висел над моей кроватью.

Незабываемо было для меня, но и не удивляло, когда я читал о том, как настоятель Казанской церкви о. Василий Садовский, обдумывая детали ремонта храма, вдруг увидел: в алтарь вошла матушка первоначальница. А ведь после ее смерти прошло очень много времени. Отец Василий ни на минуту не подумал, что этого же не может быть и три часа они обсуждали, что и как делать. О том, что это было видение, отец Василий понял лишь когда оно исчезло.

В домике матушки Александры потом жили и схимонахиня Марфа, и монахиня Елена Васильевна, хотя и числилась настоятельницей Девической киновии в пределах канавки. Не захотела подвижница покидать это благодатное место. Матушка Александра прожила в этом своем домике год и умерла в нем в 1789 году.

Матушка Александра была тайной монахиней почти всю свою жизнь и по совету киевских старцев именовалась своим светским именем – Агафией Семеновной. Только за неделю или две до смерти была пострижена в великий ангельский образ – схиму во время вечерни казначеем Саровской обители о. Исаией, с именем Александра.

Нужно понять то страшное для монастырей время, когда при Екатерине было закрыто 500 монастырей и насельники были совершенно бесправны.

В Дивееве постоянное присутствие матушки Александры так же ощутительно, как и батюшки Серафима. Почти в каждой келии имелся ее или живописный, или литографический портрет. Прием паломников всегда начинался с приведения их к портрету матушки. Посещение ее могилки было неопустительное. Даже когда настало время назначить новую начальницу ее корпуса, после смерти предыдущей, то сама матушка Эмилия рассказывала мне: матушка-игумения накануне видела сон, что собрались все сестры, и матушка первоначальница говорит: «Где же моя Эмилия, мне нужно монахиню Эмилию». Она и была назначена начальницей, и это оказалось очень удачно.

Теперь приведем несколько случаев, когда матушка Александра являлась людям и как она исцеляла многих. Мы уже приводили случай с отцом Василием Садовским. Всего не перечислить. Но видение матушки Александры затворнику иеромонаху Серафиму (Смыкову) в Краснодаре в 1942 году мне хотелось бы привести. Отец Серафим только что вышел из 12-летнего затвора, и я, узнав об этом, отправился к нему. Очень духовно мы побеседовали. Через некоторое время я опять зашел к нему, и он прямо кинулся ко мне и говорит: «Как вы счастливы!» – «Чем же, отец Серафим?» – «Сегодня ночью я видел матушку Александру в видении и она говорила мне о вас. Я в страшном удивлении воскликнул: «Матушка, вы знаете Степана Николаевича?» Я спросил о. Серафима: «Что же матушка ответила?» – «Этого матушка не велела говорить!» Так и осталось тайной. Отец Серафим, уже в сане архимандрита, присутствовал на моем рукоположении.

Вспоминается и такой случай. Когда наши таганрогские братчики в духовном восторге рассказывали батюшке архимандриту Иосии о наших поездках в Дивеев, то батюшка сказал, что в следующий раз поедет вместе с нами. До этого о. Иосия так хотел вернуться на Афон, столь им любимый, но не мог. А ведь Дивеев – такой же Удел Божией Матери, как и Афон, и он, взяв меня с собой, зимой отправился в Дивеев и Саров. Был январь месяц, зима держалась снежная. Спешили мы очень. В Ардатове наняли деревенские сани, под вечер отправились. И в снежную метель заблудились и замерзли основательно. Не знаем, куда ехать, все замело. Остановились и, о ужас! – волки, вот натерпелись страху. А один волк вдруг залаял, оказалось, это собаки, и мы были счастливы остановиться в той деревне.

В Дивееве нас встретили с большой радостью и любовью. Отца Иосию приглашали наперебой все, принимали жителя Второго удела Божией Матери как своего и близкого. Остановились мы в Казначейском корпусе, и батюшка Иосия, очутившись в родной монашеской обстановке, был счастлив.

В Дивееве все с радостью слушали батюшкины рассказы о наших тайных службах, так как в Таганроге в это время все храмы были захвачены живоцерковниками. Всенощная шла в теплом Тихвинском храме Дивеева и так чудесно пел большой дивеевский хор «Честнейшую Херувим», что забыть нельзя.

Когда Христос Спаситель возносился на небо, Он повелел апостолам, чтобы они шли и научили все народы, наченше от Иерусалима, – крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Апостолы бросили жребии: кому в какую страну идти. Пресвятая Богородица тоже взяла свой жребий, и Ей выпала земля Иверская, которую Она и просветила, послав туда вместо Себя юную девицу Нину, просветительницу Грузии.

При избрании Богоматерью Афонской горы Своим Вторым жребием Иверский монастырь и Иверская икона Пресвятой Богородицы были первоначальными святынями Афона. Когда Царица Небесная основывала Свой Третий жребий – Киев, то вывела из Афона Антония и послала его в Киев, как Она Сама сказала об этом матушке первоначальнице: «Я пришла возвестить тебе волю Мою: не здесь хочу Я, чтобы ты окончила жизнь твою, но так как Я раба Моего Антония вывела из Афонского жребия Моего, Святой горы Моей, чтобы он здесь, в Киеве, основал новый жребий Мой – лавру Киевскую, так тебе ныне глаголю: изыди отсюда и иди в землю, которую Я покажу тебе. Иди на север России и обходи все великорусские места святых обителей Моих, и будет место, где Я укажу тебе окончить богоугодную жизнь твою и прославлю имя Мое там, ибо в месте жительства твоего Я осную такую обитель великую Мою, на которую низведу все благословения Божии и Мои, со всех трех жребиев Моих на Земле: с Иверии, Афона и Киева». И преста видение.

Четвертый избранный удел Божией Матери есть последний перед концом мира. От него, по воскресении России, засияет свет по многим местам возрождающейся России. Россия ведь – Дом Пресвятой Богородицы – была, есть и будет до скончания века, только формы страны меняются. Россия была после избрания глубоко монашеская – не только киево-печерские подвижники были непревзойденными светочами народу русскому, не только они дали святых святителей на многие кафедры. Игумен всея Руси преподобный Сергий Радонежский излучал святость во все концы крепнущего государства. А в наше время на крови новомучеников крепнет вера.

Что же будет при возобновлении Дивеева?

В жизни Серафимо-Дивеевской обители, как и в жизни государства и даже отдельных людей, бывают периоды большого подъема и периоды упадка. Этот общий закон не был чужд и благословенному Дивееву.

Еще в далекие времена матушки первоначальницы ей были даны Богородицей великие обетования о будущей славе и величии этого Четвертого удела Царицы Небесной. Строить же все начала матушка Александра в бедности, терпении и глубочайшей молитве.

Если войти в келию матушки Александры, в ее убогую избушку в Дивееве, около церкви Казанской иконы Божией Матери, то сразу станет ясным трудный и скорбный путь этой великой избранницы Царицы Небесной. В доме были две комнатки и две каморки. В одной каморке находилась около печки небольшая лежанка, сложенная из кирпичей, около лежанки оставалось место только чтобы в свое время там у умиравшей матушки мог стать настоятель Пахомий, приехавший из Сарова причастить ее Святых Таин, и на коленях перед матушкой иеродиакон Серафим, получивший от нее благословение заботиться о дивеевских сестрах. Больше там не было места. Тут же была дверь в темную каморку-молельню матушкину, где уже могла поместиться на молитве одна матушка перед большим Распятием с затепленной перед ним лампадой. Окна в этой молельне не было.

Молитвенное созерцание матушкино перед Распятием наложило отпечаток на весь дух жизни дивеевских сестер. Молитва на мысленной Голгофе, сострадание Распятому Христу – самая глубокая из молитв, отблески ее видят все православные христиане в Страстной четверг вечером и в пятницу на Плащанице.

Как только была построена первая монастырская церковь Рождества Христова, еще при жизни батюшки Серафима, на Царских вратах, возможно, по его указанию, было вделано большое Распятие по всей величине этих высоких врат. Перед Распятием день и ночь горела лампадка и неусыпно читалась Псалтирь. Когда же построили большой летний собор, то всю заалтарную стену в нем занимало на фоне черного сукна большое Распятие. Ничего другого на заалтарной стене не было. Изображение Голгофы было видно со всех мест собора. Такого зрелища никогда нигде не было во всей России. Это напоминало предстояние на Голгофе Божией Матери, Иоанна Богослова, равноапостольной Марии Магдалины и других жен-мироносиц. Такое сочетание меня поразило больше всего. На этих молитвенных подвигах матушки Александры перед Распятием, а затем и всех ее сестер создавался благословенный Дивеев. Поучительна и добровольная нищета матушки, которая построила Казанскую каменную церковь, на ее же средства закончилась и постройка саровского Успенского собора, и во многих местах были матушкой построены храмы Божии. Сама же она приняла подвиг добровольной нищеты Христа ради. В Екатерининскую эпоху разорения монастырей нищета всюду была страшная. Россия переживала свою голгофскую эпоху, потому и молитва была голгофская.

В один из наших приездов в Дивеев я привез около 20 совсем миниатюрных Распятий; которые сделал сам: купив много иконок Голгофы на Афонском подворье в Таганроге, наклеил их на фанеру и лобзиком аккуратно выпилил изображенные фигуры. Выпиленные места покрасил в тот цвет, какой был там же на иконке: цвет креста, одежды Богоматери и Иоанна Богослова. К каждой иконке сделал подставку. Получилось красиво, и главное, можно было поставить Распятие в святой угол. Матушка-игумения очень обрадовалась этому подарку, поставила это маленькое Распятие в свой святой угол, остальные раздала сестрам. Я не мог понять восторга матушки, так она обрадовалась подарку, и только позже понял, что это же изображение в духе их молитвенных подвигов. То было за несколько лет до закрытия монастыря и ухода всех сестер в мир на свою Голгофу.

Я приехал в Нижний Новгород по приглашению тамошнего молодежного братства, подобного нашему, и не застал возглавителя – был в отъезде. Его пустовавшая комната была предоставлена мне для ночлега. Каково же было мое удивление, когда на его письменном столе я увидел прекрасно исполненное дивеевскими сестрами Распятие, стоявшее прямо на столе. Та же дивеевская идея молитв у Голгофы! Этим духом было проникнуто все нижегородское братство, глубоко монашеское братство в миру.

Когда в 1922 году мы впервые попали в Дивеев, то увидели почти законченный новый великолепный собор, которому предстояло великое будущее. Недоставало лишь внутренней отделки. Этот собор особенной красоты, красивей которого мы нигде еще не видели. Он устремлен ввысь, как бы приготовился вознестись на небо, о чем батюшка Серафим и предсказывал, что когда придет антихрист и подойдет к собору, то он вознесется на небо, а кто в нем будут недостойные – те будут падать на землю. То будет уже перед Страшным Судом, как одно из последних апокалиптических чудес. Собор это предречение святого Серафима и воспроизводил своим видом. Все в нем было гармонично прекрасно. Все! Даже его строитель, г. Долгинцев, отдавший все свое богатство на строительство собора, а его единственная дочь стала схимницей матушкой Серафимой, – духовное украшение монастыря. Когда ее пришли арестовывать, она попросила только разрешения взять с собой маленькую иконку преподобного Серафима, Редко кто видел эту матушку, она была почти затворница, но все о ней знали и любили и чтили ее. Мы ее уже не застали в Дивееве, была ли она уже на небесах или продолжала свой крестный путь – не ведал никто.

Собор стоял у канавки Царицы Небесной. Он был по величине такой же, как и летний холодный Свято-Троицкий собор, и создавал великолепный монастырский ансамбль града Царицы Небесной, обнесенного белой стеной. Все это напоминало городок древней Святой Руси. Ведь в Дивееве в ту пору жило более тысячи монахинь. Духовенство жило за оградой монастыря. А священников было три, не считая отщепенца о. Павла, который днем никогда в монастыре не появлялся.

Если б не мятежные годы, то, наверное, не было бы и мгновения, чтобы где-нибудь не совершалась служба. Церквей ведь было много: Свято-Троицкий собор, Тихвинская зимняя церковь, Преображенская кладбищенская церковь, первоначальные церкви Рождества Христова и Рождества Божией Матери, церковь Казанской иконы Пресвятой Богородицы, построенная еще матушкой Александрой. Это была бы обитель неусыпающих, какая имелась в Царьграде.

Тихим летним вечером можно было видеть, как сестры, выйдя на крыльцо своего корпуса, читают повечерие, устремив взор прямо на небо, как батюшка Серафим молился в лесу.

Новый собор внешне уже был достроен, даже большие золоченые кресты украшали уже его главы, кресты эти – дар петербуржцев, среди которых были собраны пожертвования братьями Арцыбушевыми: Михаилом Петровичем и Петром Петровичем.

С сердечным трепетом вошел я внутрь этого собора, там шли какие-то плотничьи работы, стены еще были белые, но какой восторг вызывала сама архитектура собора, устремленного в небеса! Я погрузился в раздумья – какие здесь будут во времена антихриста события? Мысль уносилась в недоступные времена. Я припомнил, как я бывал в древнейших храмах: в Великой церкви в Киеве, построенной по повелению Богоматери как Третий Ее удел. Там начиналась Русская Церковь, а здесь она кончится. Был на службе в пещерной церкви Киево-Печерской лавры, в той крохотной церкви, где молились преподобные Антоний и Феодосий: святое место сильно возвышало душу и создавало непередаваемую духовность. Не забыть никогда! Но самое сильное чувство было в храме в Керчи (древний Боспор), который посетил святитель Иоанн Златоуст, описав свои впечатления в письме к диакониссе Олимпиаде. Храм тот древний, древнее, чем Святая София Цареградская, построенная в 534 году. В Боспорском храме на одной из колонн имеется надпись: «Здесь похоронен священник (по нашему летосчислению) в 303 году». Служба здесь шла, как и тогда, на греческом языке, и грек-священник после службы давал мне объяснения.

Чувства, которые я переживал в новом дивеевском соборе, были схожи с теми, которые я имел при посещении этих древних храмов.

Что представляла собой канавка вокруг киновии? Она была создана в последние годы жизни старца Серафима. Батюшка очень торопил с устройством этой канавки, то есть той дорожки, по которой прошла Царица Небесная. Батюшка прислал цветочных семян для украшения канавки. Позже внутри Канавки на территории киновии были посажены деревья, и в 1922 году они были уже могучими и красивыми.

Какое это было благодатное чудо: идти по канавке с четками в руках, читая 150 раз молитву «Богородице Дево, радуйся!» Особенно под вечер, когда стихает вся дневная озабоченность и наступает полная тишина, и небо становится как-то ближе к земле, когда медленно движутся молящиеся по канавке, как будто бы это происходит не в наш суматошный век, а в древней Святой Руси. Русь создала сказание о Китеже-граде, это была ее вековечная мечта – уйти от грешного мира. Но здесь была не мечта, а истинная реальность, здесь было истинное богообщение небожителей с людьми. На канавке бывали истинные видения батюшки Серафима и других святых и праведных людей, здесь все жили духовной жизнью и духовными радостями. Здесь небо сходилось с землей! Здесь «шла брань с духами злобы поднебесной», которые всячески пугали подвижниц и тех, которые хотели следовать их путем. Даже паломники были стращаемы при темноте бесовскими явлениями, но всех ограждала благодать Божия, по молитвам батюшки Серафима и матушки Александры. Наш дорогой братчик однажды ночью встретил на канавке фигуру в два этажа ростом и ужаснулся, но тотчас ужас сменился полным миром душевным – батюшка Серафим никого в обиду не давал.

По Канавке шли паломники, повторяя путь Богоматери, шли монахини, священники и архиереи, шли умиротворенные, одухотворенные, набравшиеся духовных сил для трудного жизненного пути в то страшное время. Шли с незабываемыми впечатлениями на всю жизнь. Многие брали горсточку земли с канавки, и иногда она их ограждала от вражьих нападений.

Канавка была сделана четырехугольником, и на углах нами были сделаны, по древнему обычаю, на столбах красивые резные башенки со вставленными в них иконами Богоматери, идущей по этой канавке. Башенки были съемные и на ночь снимались сестрами. Подходя к ним, паломники крестились и кланялись. Это было им видимое напоминание, что здесь прошла Царица Небесная. Как трогательно все это!

Батюшка Серафим говорил, что блаженные никогда не переведутся в Дивееве. Так оно и получилось. Когда была близка кончина Пелагеи Ивановны, в Дивеев пришла Параскева Ивановна, но блаженная Пелагея, выглянув в окно, погрозила ей кулаком. Параскева спросила: «Что, еще рано, матушка?» И последовал ответ: «Еще рано».

Когда мы были у Марии Ивановны, то ее послушница рассказывала нам, как блаженные сменяют друг друга. Вот когда Параскева Ивановна умерла, ей на смену пришла Мария Ивановна. Слушая наш разговор, Мария Ивановна заявила: «Да, я тогда и заявилась». Это было в 1915 году, в год смерти Параскевы Ивановны, известной Паши Саровской.

Рассказывали сестры, что в ночь с 4-го на 5-е июля 1918 года, то есть в ночь мученической кончины Царской Семьи, Мария Ивановна страшно бушевала и кричала: «Царевен штыками! Проклятые жиды!» Неистовствовала страшно, и только потом выяснилось, о чем она кричала. Значит, она знала, кто приказывал и кто был исполнителем этого чудовищного преступления, искупление за которое до сих пор несет русский народ, допустивший это!

Про Марию Ивановну говорили, что она сорок лет перед приходом в Дивеев прожила под мостом в непрестанной молитве.

Матушка-игумения Александра часто посылала спрашивать Марию Ивановну по разным недоуменным вопросам. Сестры ее очень почитали не только потому, что имели в своей обители опыт трех предшествовавших блаженных. Я видел, как от нее выходил какой-то партийный, крестился со страхом и говорил: «Великая раба Божия!»

Со страхом и мы входили первый раз к Марии Ивановне. Я шел последним, и Мария Ивановна, приподнявшись, указала рукой на меня: «Вот тот высокий парень на моего свояка похож!» Послушница говорит: «У тебя никакого свояка нет». «Ты там много знаешь», – ответила она. Только позже выяснилось, о чем говорила Мария Ивановна. Обнимая мою супругу Капитолину Захаровну, она произнесла: «Машенька, доченька!» Тем самым предрекала ее монашеское имя. Если она доченька, то ее муж вроде бы как свояк. Так это или не так, у блаженных ведь не допросишься.

Однажды мы пришли, а Мария Ивановна молчит. Келейница и говорит: «Ты бы что-нибудь, мамашенька, сказала бы». Молчит. «Ты вот пела владыке Тихону Уральскому, спой и им». «Он скорбный, потому и пела» (после Дивеева владыка Тихон поехал в Москву и след его пропал). Желая вызвать Марию Ивановну на разговор, келейница в ответ: «Они тоже скорбные». Блаженная махнула рукой: «Какие у них скорби, что чемодан сперли в дороге». Факт такой в действительности был в прошлый приезд.

Но никогда не забуду ее золотые слова, сказанные о нас: «Батюшка Серафим и матушка Александра пошли провожать своих мужичков даже до самой Мантуровской рощи». Больше, чем на батюшкиных и матушкиных «мужичков» мы и не претендовали.

И еще незабываемые слова Марии Ивановны: «Боря похоронен в Дивееве, он заработал себе золотой венец» (о нашем братчике).

Был еще пример большой ее прозорливости. Произошло это после того, как наш батюшка о. Иосия побывал в Дивееве. О чем он говорил с Марией Ивановной, нам неизвестно. Но когда мы очередной раз были в Дивееве, пришло сообщение, что наш батюшка о. Иосия арестован. Мы прибежали к Марии Ивановне сказать об этом и просить ее молитв. Она пришла в страшный гнев, подняла руки кверху и закричала: «Ах они проклятые, да какое они имеют право, а Иверская икона на что? Еще не вышел такой декрет». «Декрет» вышел только через 12 лет, когда батюшка был арестован и сослан в Зырянский глухой край. Мария Ивановна заметно успокоилась и сказала, что все обойдется благополучно. Так и получилось, батюшку продержали только два дня. Иверская икона (Афонская) всегда покровительствовала о. Иосии: было предзнаменование, что батюшка уйдет на небо именно в день Иверской иконы. Так и случилось – 12 февраля 1939 года он скончался в ссылке, а на третий день душа его прилетела в Таганрог прощаться. Он благословил свою духовную дочь Капитолину, прервав ее сон. Был такой помолодевший, такой сияющий радостью и удалился светлым путем прямо на небо. Так молитвами Марии Ивановны отец Иосия получил большую отсрочку его ссылки.

Я не знаю точно, когда Мария Ивановна скончалась. Но когда мы посетили матушку-игумению, уже в миру (Муром, 1933), то в храме древнем, где бывали сестры, мне показали ее преемницу блаженную Серафиму Ивановну. Она подошла ко мне и пристально на меня посмотрела. Я поклонился. Вне храма я ее не видел.

Слова старца Серафима, что «блаженные в Дивееве не переведутся», исполнялись и тогда, когда Дивеев был в миру на своем крестном пути.

В 1927 году были закрыты последние монастыри в России, в их числе и Дивеев. Всю свою ярость богоборческая власть обрушила на обители, дав некоторую видимость облегчения для приходских церквей. Саров закрыли на полгода раньше Дивеева. Таким образом, дивеевские сестры получили время для подготовки к уходу в мир. Все, что можно было взять с собой, сестры взяли. Причем матушка-игумения приказала, чтобы все главные святыни обители были взяты не в одно место, а хранились среди разных сестер, – только так можно что-то сохранить.

В Дивееве крепко помнили предсказание батюшки Серафима, что придет время, когда всем сестрам придется на время уйти в мир. А на какое время, батюшка не сказал – как Бог даст. Были и такие мнения, что близка кончина мира. Но прозорливые старцы, особенно Оптинские, говорили, что будет еще период благодати Божией на Руси. Во всяком случае, сестры уходили с крепкой верой, что уходят только на время, что Дивеев, как и вся Русская Церковь, вновь возродится. Эти надежды сестер слышали мы от многих, когда монастырь еще существовал и слухов о его разгоне не было. Но готовиться к этому неизбежному приходилось.

Матушка-игумения Александра после 1927 года приказала сестрам разъезжаться в разные города и села. Для себя же и наиболее близких ей сестер выбрала город Муром, где и поселились все, занимаясь цветоводством. Часть сестер перебралась в Москву, на Дивеевское подворье. Но сразу же их оттуда в 1927 году всех и выслали. То же было и в Нижнем Новгороде. Трудно было приспосабливаться к новым условиям жизни, но другого выхода не оставалось.

Когда нэп кончился и с еще большей силой начался террор, некоторые молодые сестры были арестованы. Дивеев дал не только подвижниц, но и исповедниц и даже мучениц – скончались в лагерях, получив двойные венцы: исповеднические и мученические. Со временем имена их будут установлены и почитаемы. Одна из них – молоденькая инокиня Анна из больничного корпуса заболела в лагере туберкулезом, была актирована и, еле добравшись к своим, скончалась. Я только услышал ее голос, обращенный ко мне, когда стоял в алтаре Свято-Николаевского храма в Таганроге, но я ее не видел после лагеря.

Тяжкий подвиг выпал на долю игумении Марии. В те страшные годы она ведь была совсем молодой сослана в лагеря на три года; Когда мы навещали матушку-игумению Александру в Муроме, то видели и ее будущую преемницу, недавно возвратившуюся из лагеря. Матушка сказала мне: «Что ей, бедной, пришлось перенести, я узнала только после ее возвращения из лагеря. А если бы узнала, когда она была еще в лагере, то я, наверно, умерла бы с горя!» Я ужаснулся и страданиям Нюши (так звали в миру матушку Марию) и не меньшими страданиями за нее игумении. Ведь игумения готовила ее в свои преемницы, как наместницу в Дивееве Царицы Небесной, которую не выбирают, а благословляет Сама Пречистая. «Я умерла бы с горя!» – сказано истинной матерью духовной.

За муромский период изгнания многие дивеевские инокини перешли в Небесный Дивеев, который видела великая госпожа дивеевская Елена Васильевна Мантурова, почти все молодые сестры, наши с матушкой сверстницы, поумирали, как и более старшие сестры из тех, кого мы знали с матушкой, но осталась только любимая духовная дочь матушки-игумении, которую мы видели в Муроме в 1933 году, когда ей было уже около 24 лет. Вторично я поехал в Муром в 1939 году, возвратившись из концлагеря, но матушку-игумению не видел, а только мне рассказывали о ней инокиня Мария Прусакова и инокиня Дария, которые жили в городе Коврове. Хотел поехать повидать матушку-игумению в Муроме, но не знал, можно ли мне ехать, боясь повредить ей моим приездом. Колебался, сел даже в поезд (провожала меня инокиня Мария), но перед самым отходом поезда побоялся ехать и слез с поезда. Матушка-игумения жила, окруженная близкими ей сестрами: ее личным врачом Еленой и другими. В 1941 году началась война, всякая связь была потеряна. Мы с матушкой, после моего посвящения в священнический сан, уехали за границу.