Борис Никольский

Никольский Борис Владимирович (1870–1919) – публицист, филолог, поэт, политический и общественный деятель. Его поэтический дебют был одним из самых неудачных, но даже жесткие критики «Сборника стихотворений» (СПб., 1899) отмечали его критический и исследовательский талант. «Охота Вам писать стихи, когда можете писать серьезную и толковую прозу», – обращался к нему Виктор Буренин. Дмитрий Шестаков отмечал, что он «настолько же поэт в лучших своих прозаических статьях (хотя бы в том же этюде о Фете), насколько прозаик в стихах». Борис Никольский продолжал писать стихи, но с публикациями уже не торопился. И многие из них были вовсе не дилетантскими, в особенности молитвенная лирика и переводы. Зная в совершенстве многие живые и все мертвые языки, он переводил только с подлинников, стремясь воспроизвести на русском языке античную метрику. Таковыми были его переводы с латыни Катулла, над которыми он работал всю жизнь. В 1896 году он издал в «Русском Обозрении» (№ 12) свою первую статью о Фете «Поэт философов». В том же 1896 году вышел составленный им сборник «Философские течения в русской поэзии». В 1899 году в «Историческом Вестнике» № 7) опубликовал статью «Академический Пушкин», одним из первых обратившись к текстологическим проблемам издания его произведений. Не менее известен он был современникам и как крупнейший библиофил, обладатель колоссальной библиотеки. Так что далеко не случайно именно Борису Никольскому суждено было стать наставником целого поколения петербургских университетских поэтов. Будучи по образованию юристом, магистром и приват-доцентом, он с 1899 года читал лекции по римскому праву на юридическом факультете Петербургского университета и одновременно – курс лекций о Пушкине, Фете, современной поэзии на историко-филологическом факультете. Но студенческую литературную молодежь привлекала не только его эрудиция, лекторские и даже артистические данные. Борис Садовской вспоминал о нем как об «изумительном собеседнике, обладавшем способностью в совершенстве подражать голосу и манерам кого угодно... Изображая в лицах людей умерших, он словно воскрешал их... Майкова, Полонского, Страхова, Победоносцева и Владимира Хрусталева»; привлекала оригинальность взглядов самого Бориса Никольского, полемика, которую он вел на страницах печати и в лекциях с Дмитрием Мережковским, Валерием Брюсовым и другими адептами символизма и декадентства, противопоставляя им русскую классику. На квартире у Бориса Никольского и в IX аудитории университета стала собираться поэтическая молодежь сразу двух факультетов, на которых он читал лекции: студенты юрфака – Александр Блок, Александр Кондратьев, Виктор Поляков и филфака – Лев Карсавин, Леонид Семенов, Борис Садовской, Николай Недоброво и многие другие. Один из студентов особо подчеркивал, что во времена «ожесточенных споров и непримиримой вражды партий... в стенах IX аудитории раздавались бодрые, спокойные и светлые, словно сама великая природа, стихи „одного из величайших лириков на земле"». Вскоре от чтения и обсуждения стихов Фета и самих студентов Борис Никольский решил перейти к делу – изданию студенческого поэтического сборника, подготовленного уже к концу 1901 года. Но вышел он лишь в 1903 году, поэтому и блоковским дебютом позднее стали считать стихи, появившиеся в том же 1903 году в третьем номере журнала Мережковского и Зинаиды Гиппиус «Новый Путь». Это была очень удобная версия для советского литературоведения, поскольку после 1905 года Борис Никольский стал одной из самых одиозных фигур, а в 1919-м был расстрелян как черносотенец. Его имя стало таким же запретным, как входившего в тот же «черный список» и расстрелянного в 1918 году Михаила Меньшикова. Борис Никольский не мог оставаться одним из первых литературных наставников и первым публикатором автора «Двенадцати».

Все это не могло не сказаться на судьбе «Литературно-художественного сборника», ставшего дебютом лучших его учеников, начиная с Александра Блока, стихи которого открывают сборник. Подобные сборники и альманахи выходили и ранее, особенно в Московском университете, оставаясь чисто любительскими изданиями. Не редкостью были и поэтические кружки в том же Московском университете, наибольшую известность из которых получили кружки 20-х и 30-х годов Семена Раича и Николая Станкевича. В конце века центр тяжести явно переместился в Петербургский университет и связан с именем Бориса Никольского. В «Литературно-художественном сборнике» представлены три стихотворения Александра Блока, семь – Александра Кондратьева, пять – Леонида Семенова, да и другие публикации заслуживают внимания. Но сборник уникален не только составом. В самом его названии заложен новый принцип – литературного и художественного издания, а на титульном листе стоит имя второго редактора – И.Е. Репина. В оформлении сборника приняли участие студенты Академии художеств, что, по всей вероятности, и задержало издание, потребовав время для создания рисунков к стихам. В этом отношении характерны рисунки И. Горюшкина-Сорокопудова и М. Соколова к стихотворению Владимира Хрусталева «Колокола», рисунок И. Горюшкина-Сорокопудова к балладе Леонида Семенова «Отвергнутый ангел» и другие.

Сборник стал примером сохранения традиций классической поэзии, подкрепленных традициями классического изобразительного искусства.

Переломным для Бориса Никольского был 1905 год, положивший начало его политической деятельности как одного из создателей «Союза Русского Народа». 31 декабря 1905 года Николай II встретился с депутацией «Русского Собрания», от имени которого Борис Никольский произнес «Всеподданнейшую речь», которая уже более ста лет, увы, не теряет своей актуальности. Привожу ее полностью как один из важнейших документов эпохи:

"Всемилостивейший Государь!

Пред лицом Вашего Императорского Величества мы предстали в мучительные дни, когда весь народ начинает с ужасом понимать, что России грозит опасность не только иноплеменных нашествий и порабощения зарубежному лихоимству, но и внутреннего междоусобного распадения, а Вашему Царствующему Дому не только явный мятеж с его кровавыми знаменами, но и великий раскол с народом. В такие дни наш долг перед Отечеством повелевает нам всенародно засвидетельствовать, что мы принесли присягу на верность и что велел нам изменить эту присягу или заменить ее другою присягою нельзя никакой власти земной, и всех менее можно было бы той власти, которая сама изменила бы тому, в чем мы ей присягали. Настало время нам пред лицем всего мира, во имя народной присяги, сказать Царю свое прямое слово, дабы знала вселенная, что мы, доселе безмолвные и безоружные, не менее тверды в своем исповедании, чем враги Вашего Величества, народа русского и наши, давно позорящие нашу родину своею мятежной изменой, исступленными воплями и предательским кровопролитием.

Карающая десница Божия тяготеет над нами. Война не дала нам побед, мир не принес успокоения. Происки международных врагов законности и порядка, сплотившихся в еврейско-масонский всемирный заговор, ведут отчаянную борьбу в лице нашей родины с христианством, просвещением и культурою. Во главе русского правительства поставлен человек, которому никто в мире не доверяет, которого вся Россия презирает и ненавидит, которого каждый шаг встречается всенародным негодованием, которого убийственное бездействие влечет нашу родину в бездну погибели. Мятеж отторгает окраины, измена растлевает исконные русские земли. Насильством и угрозами изгоняются с окраин русские люди, паникой охвачено коренное население. Взаимное недоверие и прямая ненависть раздирают области, племена, города и села, учреждения и союзы, Церковь и семью, школу и войско. Ни власти, ни свобода, ни личная безопасность, ни законное достояние не признаются. Обезумевшие проповедники насилия словесно, печатно и самим делом ведут пропаганду в войсках, призывают общество ко всеобщему разгрому и вооруженному восстанию. Убийство, грабеж и разбой царят во всем Отечестве нашем. Адом становится Россия и пыткою существование. Сам Бог призывает нас к ответу на рубеже тысячелетнего нашего прошлого. События властно поставили грозный вопрос, ломать ли нам нашу историю.

Но, Государь, историю не переломишь, если весь народ сам того не захочет и не удостоверит новой воли своей многолетним постоянством. Горе тем, кто пробными новшествами безрассудно вопрошает не выяснившуюся волю народную. Притом же зарево октябрьских пожарищ, ураган неслыханных избиений и небывалое декабрьское побоище в Москве показали с полной очевидностью, что даже в годину смуты, насилия, грабежа и разбоя сам народ на перелом и на предательство не согласен. Он вопиет о власти, о той Самодержавной власти, которую доверили некогда Предку Вашему не для самовольного постепенного расточения, но дабы преемственно соблюсти ее, как некое сокровище народное, до последнего потомка в доме Вашем во всем величии не только мудрой милости, но и карающего всеоружия. Между тем уже не первый год Вашего царствования измена ставит себе целью завладеть – обманом, или страхом, или даже дьявольским наваждением – Августейшею волею Вашею и достигнув исполнения своих желаний, царскими указами обманывать монархическую верность народа. Вот почему, во имя Царя и народа и их неразрывного единства, скрепленного присягою, мы, верноподданные ваши, русские люди, провозглашаем, что не признаем и никогда не признаем иной верховной власти, кроме Царского Самодержавия, и на ее возрождение обрекаем себя самих, все наши силы душевные и все достояние наше. Те, кто вероломно мечтает насиловать совесть народную, ни в чем не находят между собою единомыслия и вне себя опоры: Государь, мы, русские люди, – как один человек, и нашей опорою – тысяча лет русской истории и сто миллионов родного народа. Нас можно преследовать, резать и грабить, но против нас никогда не может загореться пожар всенародного карающего гнева. Исступленные же убийцы, сражающие одиноких людей, бессильны против живой стены негодующего народа, судьи нелицемерного и всесильного, ибо нет числа тем, кто рад принести себя в жертву за его дело.

Воспряньте же карающим Самодержцем, Всемилостивейший Государь, да возродится и обновится единение Ваше с Отечеством. Дайте народу русскому стать совместно с Вашим Императорским Величеством на страже свободы, порядка и законности! Военною властью, мощною военною властью, да будет истреблена, сокрушена и сметена безумная крамола, восстановлено спокойствие, оправдана присяга, спасено Отечество. Бездействующие законы да вступят в полную силу, найдя, наконец, исполнителей, желающих или могущих соблюсти свой долг перед Царем и Россиею. В урочное время пускай водворятся, в пределе закона, правые свободы, пускай соберется, по властному зову, народная Дума, но да водворится сначала державная власть, которая могла бы соблюсти целокупность и единство расторгаемой ныне родины нашей, дав ей внутренний мир и прочую безопасность. В противном случае мы не видим спасения ни Вашему Царствующему Дому, ни нашему русскому строю и ждем только небывалых в истории потрясений, доколе русскою кровью не смоется начисто с лица земли Русской чумная смута и ценою неисчислимых жертв не искупится та несомненная окончательная победа, которая и теперь еще может быть достигнута жертвами несравненно меньшими.

Но, провидя этот ужас чудовищных испытаний, взывая к военной карающей власти, мы, русские люди, не зная ни страха, ни измены, стоим, как стояли наши предки, за Самодержавного Царя и за русский народ и не ступим ни шагу с теми, кто, обманывая Царя, ведет Его к разрыву с историей и народом. Всегда быв против расхищения Самодержавия недостойными министрами, мы не можем допустить и его разграбления неистовыми толпищами. Памятуя вечную славу собирателей земли Русской, мы не дадим покрыть нас вечному позору за раздел и расточение Отечества нашего. Для нашей верности нет и, с Божьего благословения, никогда не будет примирения с Правительством, действующим несогласно с данною нами присягою и, куда бы ни грозила нам самим верность нашему знамени, мы примиримся только на полной победе преданий и до конца поведем непреклонную борьбу за Православную Веру, за русский народ и за Ваше Царское Самодержавие».

После этой речи профессор Никольский стал не менее влиятельной фигурой, чем митрополит Антоний Храповицкий, тоже входивший в число основателей «Союза Русского Народа», но с преподавательской деятельностью в университете он вынужден был расстаться, объясняя свой уход расхождением с коллегами «в деле политического влияния на молодежь». Литературный кружок тоже распался, но политическое влияние на университетскую молодежь осталось. Об этом можно судить по тому, что Борис Садовской – в России, Александр Кондратьев – в Русском зарубежье, как и многие другие, до конца жизни оставались патриотами России и монархистами. Вскоре его новыми воспитанниками стали старшие дети К.Р. (Константина Романова) великие князья Гавриил и Олег. Благодаря Борису Никольскому Олег Романов пополнил ряды пушкинистов, осуществив первое академическое издание рукописей Пушкина.

Бориса Никольского и «августейшего поэта» объединяла не только политика, но и общая любовь к наставнику К. Р. в поэзии Афанасию Фету. В 1901–1912 годах Борис Никольский осуществил (при поддержке К.Р. как президента Императорской академии наук) четыре издания Полного собрания стихотворений Афанасия Фета в трех томах, и поныне считающиеся образцовыми.

В годы чудовищных испытаний он запишет в дневнике:

«25 октября 1917 года. Завтра у нас будет новое правительство, причем переворот совершается еще спокойней и легче, нежели в феврале. Петроградский гарнизон снимает временное правительство, как горничная тряпкою пыльную паутину. Чем этот паралич народной воли кончится – мудрено и гадать, но хорошего конца никто не ждет...

9 декабря 1917 года. Всю Россию предстоит нашим детям созидать сызнова. Конечно, не оживет, аще не умрет но каково жить в умирающей, хотя бы и к будущему воскресению, среде народной, не зная, дано ли будет кому-либо из нас дожить до молитвы Симеона Богоприимца?..

28 декабря 1917 года. Патриотизм монархизм одни могут обеспечить России свободу, законность, благоденствие, порядок и действительно демократическое устройство, и только патриоты-монархисты смогут вывести ее из нового лихолетья...

16 апреля 1918 года. Мой идеал – те герои, которые властно и грозно спасали Отечество, восстановляли страх, закон и порядок и уходили сами собой со сцены, ничего для себя не требуя, готовые собрать на себя все электричество злобы и вражды, чтобы унести их в могилу от венценосной главы, как громоотвод сводит в землю громы разрушения от куполов и крестов храмов Божиих. Суждена мне такая роль – исполню ее до конца, не дрогнув и не смутясь душою. Пусть я пропаду, жила бы Россия. Аминь».

Бориса Никольского арестовали 17 мая 1919 года «в связи с фильтровкой служащих и сотрудников Комитета по военным делам», к которому он имел отношение как нештатный лектор военно-научной секции Всеобуча, став таковым, по его объяснению на следствии, «в силу приказов РВС № 260, 833 и др., лишавших его до конца военных действий возможности к его прямым обязанностям по Воронежскому университету» (после октября 1917 года он преподавал в Юрьевском университете, эвакуированном в Воронеж после немецкой оккупации Эстляндии). Через двенадцать дней фильтровки Петроградское ЧК вынесло «Заключение» по делу Бориса Никольского, гласившее: «Произведенным следствием, допросом арестованного и обыском, произведенным у него на квартире, связи с контрреволюционными организациями не установлено». Но дело не прекратили, а продолжили. И 12 июня 1919 года Петроградское ЧК вынесло постановление: «Гражданина Никольского, как убежденного организатора „Союза Русского Народа», проникшего в военную организацию с целью шпионажа – расстрелять; дело следствием прекратить и сдать в архив». 21 июня 1919 года «Известия Петроградского Совета рабочих и крестьянских депутатов» опубликовали сообщение о расстреле Бориса Никольского как «видного деятеля монархических организаций – неисправимого черносотенца».

Никольский-поэт был известен современникам только по ранним стихам первого и единственного сборника «Стихотворения» (СПб., 1899). Его стихи 1903–1918 годов впервые опубликованы в книге «Сокрушить смуту» (М., 2009). Лучшие из них принадлежат к жанру молитвенной поэзии.

«Умолк, Израиль, ропот твой!

Теснится человек с верблюдом

Над источенной Божьим чудом

Неиссекающей струей,

Гремят хвалебные молитвы

И жажда уст утолена, –

Зачем же вновь волнений битвы

И скорби вновь душа полна?

Вот – я веду народ тревожный,

Непостоянный, как волна,

Туда, где в дали непреложной

Обетованная страна;

Начертан путь мой волей Бога,

Он мною правит и казнит,

Он из небесного чертога

Моим глаголом говорит;

Вот он, – мой жезл: делил он море,

Воззвал ручей из знойных скал,

Целил он все земное горе

И все недуги врачевал, –

Почто же я, в величьи власти

Над потрясенною толпой,

Палим недугом тайной страсти,

Колеблюсь горестно душой?

Почто, великое свершая,

Себе не верю каждый миг

И, гласу дивному внимая,

Его веленья исполняя,

Досель в их разум не проник?

Почто, слепым повиновеньем

Служа Тому, Кто – жизнь и свет,

Постигнуть жажду я сомненьем

Его таинственный завет?

Почто, врачуя все печали,

Всю мира боль смягчаю я –

И не могу, чтоб замолчали

Мои недуги, скорбь моя?

Почто, как душным замираньем

Пред наступающей грозой,

Душа томится ожиданьем

И неисходною тоской?»

И ветер жгучий, знойно вея

Ему в лицо, с пустынь летит –

И внемлет сердце Моисея –

И чудный голос говорит:

«Иди с Израилем к Синаю:

Там, на горе, среди степей,

Возможно стать и ближе к раю,

И недоступней для людей.

Познай тоску уединенья,

Познай поста, молитвы брань,

Во всеоружии сомненья

Перед лицом Моим предстань –

И стихнет там твоя тревога

И снидешь долу – возрожден:

Ты своего увидишь Бога

И прочитаешь свой закон.

Я неземными голосами

Смятенье в мире пробужу,

Я обовью Синай громами

И облаками обложу,

И свод небесный затрепещет,

И дол смятенный задрожит,

Как в тучах молния заблещет

И трубный голос прозвучит, –

Да чует каждое дыханье,

Что ныне Некто неземной,

Представ на грозное свиданье,

Горе беседует с тобой,

Да в трепете благоговенья

Израиль молится вдали

И жаждет света откровенья,

И алчет мира на земли».

* * *

Чертог Твой вижу, Спасе мой,

украшенный, и одежды не имам,

да вниду в он.

Меня ведут мои пути!

Душе светло, привольно взорам

И втайно хочется войти, –

Что ж медлю я душой усталой

Обнять целительный алтарь?

Ужель слепым упорством стало,

Что жаждой правды было встарь?

Но вновь, – за их последней гранью, –

У грани первой новых стран,

Зовущий к новому скитанью,

Мне снится новый океан...

И жжет меня моя свобода –

И не могу расстаться с ней

У врат сияющего входа,

На грани всех моих путей!

* * *

Ожесточенная душа моя болит...

Познанье, страсти, вдохновенье,

Труд, подвиги, – ничто, ничто не утолит

Ее палящей жажды! – Зверю –

С животным трепетом безверье суждено, –

А мне, кому ничто не страшно уж давно, –

Мне страшно возгласить: «Я верю,

На радость сердцу и уму!»

О, помоги неверью моему!

* * *

Тебе отверсть души рассвет,

Горящий тьме из отдаленья,

Но тьму не напоивший, свет.

В тебе сияющая вечность

Горит нетленно тьме моей,

В тебе слилася безконечность

Всей полнотой ее лучей,

В тебе незримого явленье,

В тебе прозрению ответ,

В тебе мое уничтоженье,

О тьму не напоивший свет!

* * *

Гремит раскатами восторженных речей,

Сердца безпечные громя и зажигая

Восторгом, молнии светлей, –

И я, блаженствуя, в тревогах пылких тая,

Уничтожение приветствую свое,

Мгновеньем радостным и светлым окрыляя

На счастье смерти бытие.

Восторга жажду я, восторг мне жизнь и радость,

В восторга пламени я счастлив и поэт!

Сгорай, кипучая, трепещущая младость,

Сгорай, даруя миру свет!

Мне в жизни б веровать!..

О ты, грядущий гений,

Поверь словам моим – и веруй! Больно мне,

Вкусив амврозии небесных вдохновений,

Лишь смерти яд найти на дне!

* * *

Кто не веровал без ужаса и мук.

Я не веровал с смятеньем и тоской

И враги Твои боролись и со мной.

Маловерным я руки не подавал

И безпомощно у врат Твоих стоял,

Никому не заслоняя к ним пути,

Но не смея ни стучаться, ни уйти,

Пожираемый без пламени огнем...

Пожалей меня во царствии Твоем!

– Раб мой, любил ты? – Господь, я любил:

В мире я правды желал и искал.

– Сын мой, страдал ты? – Господь, я страдал:

Жил я несчастно и в муках почил.

– Друг мой, ты верил? – Господь мой, я слаб:

Веру утратил безумный Твой раб!

– Мертвенна вера среди суеты

Праздной, со злобой и ложью, а ты –

Жизнью ты верил, страдая, любя,

Ныне над многим поставлю тебя.

* * *

Стань, взглянув на окно, в ширь благодатную:

Нивы, рощи, река, – ты в их безмолвии

Так пред Богом один – Богом и церковью!

Вникни в тайны молитв: вязью жемчужною

Вещих слов, на лучи веры нанизанных,

В них наследья веков, духа сокровища

Взор насытят души, алчущей вечности.

В них, как дальней звезды, чистым мерцанием,

В безднах тьмы мировой взор человеческий,

Солнца солнц и миров видит блистания,

Так Господней душа дышит молитвою.

В них созвучья сердец, в них умиление

Жертв, могучих царей, тихих отшельников.

В них всей жизни дары, в них величавая

Слава древних витий, вздох Златоустаго.

Властью слов неземной в них отверзаются

Окна взорам души в бездны предвечныя.

Властью слов неземной крылья незримые

Сердца памяти в них приданы благостной.

Духом Богу представь в эти мгновения

В мирном храме души, светлом молитвою,

Вспомни, вспомни, о брат, бой огнедышащий

Там, на жгучих холмах душной Маньчжурии.

Властным звоном летит весть благодатная,

Голос церкви земной в ширь нашей родины.

Всюду, в мирных полях, в селах, на торжищах

Шумных, пышных столиц, властный и сладостный

Всюду, всюду, звонят, молятся, сходятся,

Славят Бога, поют, шепчут и крестятся.

Мощно в небо гремят хоры несметные,

Мощно в небо гремят звоны всемирные.

Ты ль стоял одинок с тайной молитвою?

Ты ль взлетал одинок в высь умиления?

Звон раздался – в каком море содружества

Вмиг рассеялся твой сон одиночества!

Славься звон! Ты мое слил умиление

С бурей битв и молитв стройными хорами,

Звон, небес и земли глас отвечающий

Тайнам тайной мольбы, лжи одиночества.

Бурно вторя твоим вздохам торжественным,

Звон молитвенный, звон, звон призывающий,

Властно в сердце слились мощным созвучием

Ранний благовест, Бог, Царь и Отечество!

14 июня 1912

* * *

Безсонный жрец, я по ночам

Творю безмолвные моленья

Моим низвергнутым богам.

Их алтарям не воскуриться,

Им больше верных не видать,

Но я не в силах удалиться

И не дитя, чтоб чуда ждать.

Их не поднять – они громадны,

Давно почили их творцы.

Веленья рока безпощадны –

Мы это знаем – мы, жрецы.

Я не пойду в чужие храмы,

Где закаляются тельцы:

И жертвы трепетно упрямы –

А мы жрецы. А мы жрецы.

Я не прошу, не обольщаюсь,

Не устремляю взоры в даль,

Но я прощаюсь, я прощаюсь,

И тяжела моя печаль.

Один во храмине пустынной

Сгораю жертвенной душой.

И нет отрады ни единой

Моей печали роковой.

14 июня 1917,

на рассвете

* * *

То, что отвергнут Тобой, жертвы я все ж приношу.

Вере моей сознанье вины да будет порукой.

Тайну мне дай прозреть жертвы, угодной Тебе.

9 июля 1917

* * *

В законах вечных свыше внушается

И косный хаос в рой созвездий

Собрал зиждительно вещим словом.

Законам вечным нет изменения,

Но воле темной ангелом случая

Решений малых выбор верный

Тайно подсказан, и в этом чудо.

В решеньях чудо, в давном согласии

С законов вечных властью незыблемой,

Слепую волю к цели жданной,

К цели желанной, прийти обрекших.

В решеньях малых, ангелом случая

По вере нашей сердцу подсказанных,

Венец молитв и оправданье,

Веры венец и возможность чуда.

18 сентября 1917

* * *

Благодатью Твоей

Исполненье посылая, Царь Царей

Славься!

Я верю и жду

И бестрепетно иду,

Словно в полдень, темной ночью, да приду

К чуду.

И жду, и терплю,

И о чуде не молю,

Но любви Твоей неведомой люблю

Тайну.

Да будет Твоя,

Промыслитель бытия,

Как на небе, на земле, взываю я,

Воля.

18 сентября 1917

* * *

Государь,

После ночи, после бури,

Просияй, как было встарь!

Царь неведомый, Ты светел,

Изведущий Русь из тьмы.

Я твой первый, ранний петел,

Я – осанна из тюрьмы.

Не увидеть обреченный

Появленья твоего,

Я душой необольщенной

Возвещаю торжество

Славы светлой и блаженной

Искупителей-детей

И поруганной, и пленной,

Грешной родины моей.

Но в смерче стихийной бури

Властью тайною храним, –

Ave, Caesar! Moriuturi

Te salutant! – невредим.

Я живу всей силой воли,

Я, как юноша, творю

И, своей не зная доли,

Все горю, горю, горю,

Все горю – и не сгораю –

Не во сне, а наяву...

Почему ж не умираю?

Почему еще живу?

Дар безвестной мне державы

Чьи вы, дни? – Но что гадать!

Мне даны не для меня вы,

Как же сладко вас отдать.

Для себя ж я умер – умер –

Жизнь моя уж не моя...

В книги жизни стертый нумер,

Только вечность вижу я.

Вольный луч, безумной бури

Я пронзаю вихрь и ярь...

Ave, Caesar! Moriuturi

Te salutant! Государь!

30 апреля (13 мая) 1918

* * *

Я так несчастен и греховен,

Так заслужил теперь и чувствовать и жить,

Так непрощаемо виновен, –

А Ты, Всеведущий, Ты милуешь, казня,

Ты в самой смерти сохраняешь,

Непостижимыми внушеньями меня

Из плена случая спасаешь

И так душа моя скорбящая полна

К Тебе любовью благодарной,

Так Отчей благостью Твоей потрясена

И благодатью лучезарной,

Что об одном моя молитва, – об одном:

Пошли мне силу вдохновенья,

Чтобы по всей земле неслись, как вещий гром,

К Тебе мои благодаренья,

Чтобы на голос их, как звон, отозвалось

Все благодарное на свете.

И в умилении приветственном слилось

И умилительном привете,

Хвалы всемирные дай сердцу ощутить

Всемирно-трепетно и стройно

И за дела Твои Тебя благодарить

Тебя и дел Твоих достойно!

9 мая 1918,

в вагоне в Любань

* * *

Вы, совопросники назойливые, прочь!

Господь, владычествуя в жизни мировой,

Нам ниспослал сию карающую ночь.

Страдайте, казни правосудной вынося

Всепожирающую, пламенную боль

И сердцу жаждущему рабски не прося

Воды холодной, да зальется эта соль:

Благословенна поражающая нас

Десница Промысла из тучи грозовой!

Благословенны будьте, год, и день, и час,

Когда удар над нашей грянул головой.

Благословенна искупительная казнь

И неотсроченная Промыслом гроза!

Сгорай в томленье, непролитая слеза,

Стань благодарною покорностью, боязнь!

Иду, о Господи, всю муку восприять,

Да не останется ни тени на других

И смогут внуки безбоязненно дышать,

Когда свершится искупленье вин моих!

19 июля 1918

* * *

Весь молитвенно крылат,

Прохожу я сквозь огромный,

Сквозь пустынный Петроград.

Боже вечный, Боже правый,

Знаю сам, что пред Тобой,

Смертный, грешный и лукавый,

Я со всей моей мольбой,

Что пред сердца вдохновеньем

Эти гулкие шаги, –

Но внемли моим моленьям,

Но услышь и помоги!

Ты караешь нас, прощая,

Ты прощаешь нас, казня,

И возмездья не скрывая

До неведомого дня;

Нам свобода гнев Твой правый,

Нам спасенье наших мук

Пожирающей отравой

Нас терзающий недуг,

Ибо правде непреложной

Не платеж за грех боязнь

И вины предел возможный

Искупает только казнь;

В умилении приемлю

Волю грозную Твою

И в громах заране внемлю

Хлада тонкую струю;

Всемогущий, Ты ль не знаешь,

Как за страшные долги

Нас отечески караешь, –

Но услышь и помоги:

Дай в горниле испытанья

Скорбным сердцем не терять

Ни на миг вины сознанья

Простоту и благодать!

25 июля 1918,

поздно ночью на улице