XV. Купанье семинаристов на Ивановском болоте

Прошло более месяца со времени приезда семинаристов в Мутноводск после святой недели. Семинаристы теперь стали совсем не такими, какими мы видели их, и они сами всем выставляли себя на показ по приезде в Мутноводск. Теперь они снова являются пред вами питомцами семинарскими, или, лучше сказать, существами угнетенными. Ни об отправлении празднества в честь Бахуса, ни о хождении целыми толпами к «Киреичу» и просиживании у него сряду по нескольку часов они и не помышляли теперь. Разве-разве в праздничный день прямо от обедни или от всенощной забегут к Киреичу человека два, три, да и те прячутся, опасаясь, как бы кто-нибудь не увидел их здесь, да не сказал инспектору, и непременно забиваются в особые комнаты, где их никто не может увидать, напьются там чаю, да и марш скорее домой окольными дорогами, как будто ни в чем не бывало. Теперь семинаристам уже вовсе не до того было! Они со всех сторон и во всем решительно были стеснены. Гроши их давно уже не существовали, заложить Гаврику что-нибудь было совершенно невозможно. Все имущество каждого ученика, начиная от рваных сапог и кончая растрепанною книгою, было описано в следствие скандалов пред святою неделею на казне и после святой в одной из квартир по случаю отправления в Гаврикову академию некоторых казенных и частных ученических вещей. Строго требовалось чуть не каждый день на лицо все имущество каждого – то дежурными старшими, то помощниками инспектора, то самим инспектором, которые все, точно какой-нибудь самый беспокойный и грозный неприятель, постоянно делали свои набеги на квартиры и по описи, приложенной к квартирному журналу, поверяли это имущество до самой последней безделушки. Бывали, правда, при этом случаи, что иногда одна и та же вещь, как например, суконные сюртуки и брюки, в двух или трек квартирах покапывались инспектору или помощнику его теми из учеников, которые имели совершенно одинаковые сюртуки или брюки. У одного из двух, или у двух из трех учеников в таком случае сюртук или брюки непременно учились в академии Гаврика, а являвшиеся вместо них на сцену пред начальством обыкновенно путешествовали с квартиры на квартиру, переправляемые из одного места в другое по легкой семинарской почте чрез заборы в тех местах, где квартиры находились рядом, или другими способами, но кому же это могло прийти в голову? Начальству семинарскому и на мысль никогда не могло прийти предположение относительно того, чтобы одна и та же какая-нибудь вещь так скоро могла перенестись с одной квартиры на другую и совершенно ни для кого незаметно. Старшие, конечно, об этом знали, но умалчивали.

Подобные проделки учеников конечно, составляли уже исключение, и ими не могли все пользоваться, и потому безденежье семинаристов было всеобщее. Оно-то и удерживало их от хождения к Киреичу более, чем преследование инспектором хождения в трактир. Таким образом самое первое удовольствие и развлечение для учеников – хождение к Киреичу было теперь для учеников делом почти недоступным. Других каких-нибудь удовольствий они тоже целый месяц не знали. Тогда как все, пользуясь прекрасною весеннею порою, гуляли и наслаждались приятным весенним воздухом, бедные семинаристы, точно какие-нибудь невольники или птички в клетке, сидели безвыходно в своих квартирах, и только лишь поздно вечером могли иногда показаться на улице без опасения не попасться на глаза инспектору, то и дело проезжавшему по прилегавшим к кладбищу улицам и мимо самого кладбища, где обыкновенно семинаристы всегда вечером гуляли. Гуляние семинаристам было строго запрещено. Случилось, что, вскоре после приезда семинаристов в Мутноводск, в одну ночь на кладбище было повалено несколько надгробных памятников. Такой неприличный поступок был совершен тремя гимназистами-забияками, а городская полиция, хорошо знавшая об этом обстоятельстве, изволила всю вину свалить на семинаристов, которые и знать не знали ничего об этом происшествии и даже не слыхали ничего дотоле, пока в семинарию не прислана была повестка полицмейстера, в которой очень нецеремонно говорилось, что «всякого семинариста, осмелившегося даже только проходить вечером мимо кладбища, будочники будут забирать в полицию». Песни тоже строго были запрещены, и в особенности вне квартиры. Такое стеснение отовсюду и во всем чрез чур не под силу было бедным семинаристам, размашистая натура которых требовала себе хоть капли свободы в чем-либо. Семинаристы страдали под игом этого стеснения тяжелее, чем как наши предки во времена татарских разгромов Руси страдали от притеснений монголов. Все старание Владиславлева и других старших облегчать участь учеников оставались совершенно бесполезными дотоле, пока, наконец, самому инспектору и его помощникам не надоело средневековое путешествие по улицам и набеги на квартиры во всякую пору дня и ночи. Тогда снова ученики ожили, но до этого времени свержение с себя иезуитского ига, как выражались ученики, они должны были ровно месяц простонать под тяжестью этого ига. И можно сказать, такое стеснение действительно было игом, потому что ученики и без таких жестких преследований инспектора в состоянии были держать себя хорошо, стоило бы только инспектору объяснить им, какое на них взведено обвинение.

Среди такого постигшего семинаристов горя, все внимание их обращалось к тому времени, когда они, по всегдашнему обыкновению своему, испросят себе у начальства позволение ходить купаться на Ивановское болото. От позволения ходить на Ивановское болото купаться семинаристы ожидали себе облегчение своей участи и многих удовольствий, которыми всегда сопровождалось хождение на болото и купание на просторе. С великим нетерпением ожидали они этого блаженного времени, обещавшего им свободу и возможность дышать свежим летним воздухом. Едва только настала последняя половина мая, квартирные ученики начали уж хлопотать около своих старших на счет купанья. Старшие во время одной из смен собрались все в кружок, потолковали немного о том, как бы получше им приступить к инспектору со своею просьбою о купанье, и отправились к инспектору.

– Что вы пришли? – спросил их инспектор, наперед уже угадывая, что старшие не даром пришли к нему, а непременно будут просить у него позволение ходить на болото купаться.

– Ученики просят у вас позволение ходить купаться на Ивановское болото, – сказал один из старших, Смирнов.

– Гм! Просят позволение, и оно не будет им дано. Скажите ученикам, чтобы они и не думали о купанье на болоте, и более не беспокойте меня. Идите в класс!

– Вот тебе и раз! – подумали старшие и переглянулись между собою, как бы умоляя кого-нибудь протестовать против слов не милосердого инспектора, лишавшего всех и этого единственного для них удовольствия, на которое ученики полагали свои надежды.

– Я вам говорю, идите в класс, – повторил инспектор, – Слышите, что ли? Купаться вам не будет позволено.

– От чего же, ваше высокопреподобие, нам не будет позволено ходить купаться, когда прежде мы всегда хаживали на Ивановское болото, да и теперь, вероятно, казеннокоштные ученики будут вместе с вами ходить туда? – возразил Смирнов.

– Казеннокоштные ученики будут ходить, а вы нет. С казеннокоштными учениками я сам буду ходить, и смотреть буду за ними сам, а с вами не кому ходить, помощники мои не берут на себя ответственности за вас пред начальством, если кто из вас утонет, и не обязаны ходить с вами на болото, чтобы смотреть за вами...

– Но ведь и прежде всегда бывала та же самая история, помощники ваши и прежде не принимали на себя ответственности за нас и не ходили с нами, однако же, это не лишало нас единственного нашего удовольствия ходить купаться, мы ходили и одни, и все у нас бывало хорошо, никто еще и никогда не утопал из учеников во время купанья...

– Не утопал, но может утонуть, а мы хотим предупредить это запрещением вам купаться.

– Утонуть может каждый и при вас и помощниках ваших. И тем более можно ожидать этого теперь, потому что ученики, особенно мальчики училища, будут ходить одни украдкой от старших...

– За учеников училища я не отвечаю, у них есть свое начальство.

– Из вас же всякий, кто только осмелится пойти самовольно на болото, и с ним вместе и старший его, допустивший такое своеволие, подвергаются заключению в карцер на неделю. А если случится, что кто-нибудь утонет, так тогда старший, за не смотрение, будет исключен из семинарии «по журналу».

– В всем этом мы вполне уверены, – сказал раздосадованный Владиславлев, – примеры заключения старших в карцер ни за что, ни про что и лишение их должности для нас не редкость, равным образом и примеры исключение старших, будто бы в пример другим, за чужую беду тоже бывали, например, два года, тому назад зараз двоих старших исключили за то, что двое из учеников их квартир проигрались на биллиарде в трактире, набуянили там пьяные и попались в полицию. Но ведь, если рассудить хорошенько, подобное наказание старших, когда они нисколько не виновны в чужих проступках, через чур жестоко и даже без человечно, другие виноваты, а старшего с ними вместе исключают! Но так как такие случаи были уже, и теперь легко могут повториться, то мы усердно просим вас избавить нас от непрошенной беды позволением ученикам ходить купаться под личным нашим надзором, или же под надзором тех из больших, кому старшие могут поручить этот надзор, если они сами по чему-либо иногда не будут иметь возможности идти с учениками купаться.

– Примите на себя полную ответственность в этом деле и ходите, как знаете. Поручитесь за учеников и дайте нам обязательство, что всякий несчастный при купании случай вы принимаете на себя, на свою ответственность пред начальством, тогда мы позволим вам ходить купаться. В таком случае мы будем уже в стороне, а вы будете исключаемы уже не по нашей воле, а по своей собственной.

– Обязательства такого мы дать не можем, – сказали в один голос все старшие, – Но предупреждаем вас, что, если вы не дадите позволение, ученики самовольно будут ходить купаться, и мы в этом случае отказываемся смотреть за ними, и тем более отвечать за несчастный случай своею собственною судьбой. Как хотите, но, если кто утонет и нас за то вздумаете вы исключить, мы все тогда подадим прошение об увольнении нас из семинарии, а наши отцы подадут на вас жалобу высшему начальству. И теперь, лучше увольте нас заранее от должности старших, если вы не даете позволение ходить на Ивановское болото купаться.

– Вы это говорите?!

– Да. Но вы вынудили нас сказать это, и мы исполним свое слово, если только, помилуй Бог, вы вздумаете кого-нибудь из старших за вину других исключить из семинарии.

– Идите в класс. Купаться ходить я не позволяю ни в каком случае.

– В таком случае, – сказал Смирнов, – извольте свою волю сами объявить всем ученикам семинарии, а мы от этого отказываемся, опасаясь, как бы от того не произошло большего шуму в семинарии!

– Идите. Я сам пройду по классам, и скажу всем.

Ученики пошли от инспектора с большою на него досадою.

– Ну что? Позволил? – спрашивали в коридоре ученики, обступив старших со всех сторон.

– Нет, господа! Отказ, как шест, – сказал Смирнов, – Никакая сила не сломит его упорства... Сейчас сам сюда выйдет... Как хотите, так сами и просите у него позволение.

– Он верно с ума сошел! – вскричали все ученики, – песни петь запретил, гулять тоже, и купаться не велит.

Вышел сам инспектор. Ученики не только не поспешили разбежаться по классам при появлении его, но даже и с места не тронулись, чтобы добровольно идти в классы...

– Чего вы тут, болваны, до сих пор шатаетесь? – закричал инспектор на учеников, – Идите сейчас в класс!

Ученики как будто и не слышали его слов и с каким-то не то недоумением, не то удивлением, не то негодованием посмотрели на него, так что инспектор на минуту смутился и примолк, озадаченный поведением учеников.

– Слышите, что ли, что я вам говорю-то? – начал снова инспектор после минутного молчания, – Чего вы здесь шатаетесь до сих пор? От чего до сих пор нейдете в класс? Идите скорее!

Ученики пошли наверх по лестнице, но слишком медленно и слишком лениво для того, чтобы инспектору можно было не взбесившись, дождаться, пока коридор опустеет,

– Дежурный! Чего вы тут смотрите? – крикнул взбешенный инспектор, – От чего вы до сих пор не могли послать учеников в классы? Вы не исполняете своих обязанностей...

– Я их несколько раз посылал, и даже честью просил идти в классы, – сказал дежурный, – но ничего не мог сделать...

– Идите на три дня в карцер за неисправное прохождение своей должности и не смейте просить прощение...

– Позвольте нам ходить купаться, тогда все пойдет своим обычным порядком, – крикнуло с лестницы несколько десятков голосов басами, пользуясь тем случаем, что если бы инспектор и захотел теперь узнать, кто кричал это, ему не удалось бы узнать, потому что они кричали не своим голосом и тотчас же скрылись в толпе.

– Купаться! Купаться позвольте нам ходить на Ивановское болото! – крикнуло еще несколько десятков голосов внизу позади инспектора...

– Идите, болваны, в класс! – снова крикнул инспектор, обернувшись назад.

– Купаться позвольте ходить! – сразу крикнули целые сотни человек сверху...

– Идите, болваны, в класс! – крикнул инспектор, взглянувши наверх.

– Купаться! Купаться позвольте ходить! – крикнули еще сильнее со всех сторон.

Инспектор не знал, что делать и побледнел от досады.

– Идите пока в класс, – начал он теперь дрожащим, как будто умоляющим голосом, – Я сам схожу к о. ректору и посоветуюсь с ним на счет вашего купанья на Ивановском болоте. Что мне о. ректор скажет об этом, я сам сегодня же объявлю вам... Теперь идите в класс да, пожалуйста, не шумите там. Мы постараемся все уладить...

– Ага! – подумали некоторые из учеников, – давно бы так-то!

После такого заявление уступки инспектора желанием учеников, ученики и минуты одной не оставались долее ни в коридоре, ни на лестнице и сейчас же тихо и чинно разошлись по своим классам, вполне довольные тем, что инспектор, наконец, сдался. Старшие, однако же, остались еще в коридоре в той надежде, что теперь им легче будет толковать с инспектором и выставить ему на вид первое последствие его упорства и отказа ученикам в позволении ходить купаться на Ивановское болото.

– Видите, ваше высокопреподобие, как ученики приняли ваш отказ в кушанье, – сказал ему довольно смело Владиславлев, – И если они вас не послушались, пока вы не сделали им уступки, то мы-то что с ними будем делать?

– О, Боже мой! О, Боже мой! – заговорил инспектор, вздыхая и покачивая головою, – Что только мне делать с этими негодными мальчишками? Они совсем вышли из повиновения.

– Что делать? Причиною этому была ваша строгость излишняя...

– Ну вот! Я же и виновен во всем! Я это и наперед знал, я знал, что меня же и обвинят все во всех беспорядках по семинарии... О Боже мой! До чего дошло ваше своеволие!

– Конечно, ничего этого у нас в семинарии не было бы если бы вы помягче обращались с учениками, да за всем смотрели сами лично, не полагаясь на своих помощников...

– Пойдемте ко мне кто-нибудь двое, мы там поговорим и подумаем о том, как бы нам все уладить получше. Прочие же все идите в класс, да успокойте учеников... Я постараюсь сделать для них, что могу...

– А уж дежурного-то простите, – сказали все старшие в один голос, – Он ведь ни в чем не виновен... Если и вы сами ничего не могли сделать, то дежурный могли справиться с учениками? И каждый из нас ничего бы тут не сделал...

– Ну, верно, так и быть, скажите ему, что я прощаю его... Так идите же, господа, в класс и успокойте учеников. А вы, Владиславлев, пойдемте ко мне...

Владиславлев тотчас же вместе с инспектором пошел в инспекторские комнаты, а прочие старшие пошли в класс и передали ученикам, что инспектор сдался на их сторону, и что Владиславлев, без сомнения, успеет все сделать как нельзя лучше...

– Так что же нам теперь делать? – сказал инспектор Владиславлеву, едва успевши переступить через порог своей комнаты и останавливаясь перед ним в передней, – Ну, как вы об этом думаете? Вам, как ученику, виднее, чем мне, каким образом успокоить встревожившихся учеников.

– Ваше высокопреподобие! Если вы почтили меня таким доверием и вниманием, что пожелали говорить со мною при настоящем положении семинарии, то смею вас просить принять мое мнение, как самое чистосердечное и верное...

– Какое же ваше мнение? Неужели позволить купаться?

– Непременно следует позволить, но на одном только Ивановском болоте, а более нигде, ни на одной речке.

– Почему же вы находите это необходимым? Не лучше ли запретить?

– Никогда! Результат запрещение вы уже отчасти видели сейчас, и это лишь начало беспорядков. Если вы не позволите ходить купаться, ученики самовольно будут ходить, но не на Ивановское болото, где каждый шаг нам известен, а на другие речки в окрестностях Мутноводска протекающие и вовсе неизвестные ученикам... В этих речках, как известно, есть немало таких опасных мест, где ежегодно бывают утопленники из мастеровых. Все три речки, протекающие близ Мутноводска, гораздо ближе Ивановского болота, поэтому мальчики свободно и притом еще в одиночку будут в них купаться во всякое время, и утром рано и вечером, и прямо из класса могут уйти туда и во время учебных часов с квартиры... большие же всегда будут ходить, когда только им вздумается. Распишутся в журнале, что идут к родственникам, а на самом деле уйдут купаться... Это первое, почему вам непременно следует дозволить ученикам ходить купаться на болото...

– А почему ж бы еще это требовалось?

– Да теперь лето, сама жара требует этого. Но это еще не так важно, ученики давно уже, приходя из классов, если в квартире есть колодезь, окачивают себя холодною водою прямо из колодезя, и таким образом могут избавляться от жары. Важнее всего то, что положение учеников в настоящую пору требует свободы и развлечение, которые могли бы поддерживать их силы и давали бы им возможность на время забыть свое горе и все то, что обыкновенно почему-либо тяготит каждого из нас и заставляет его постоянно напрягать свои силы, а хождение для купанья на Ивановское болото это именно и обещает семинаристам. В настоящее время мы весьма стеснены, у нас нет развлечений, которые давали бы нам возможность забывать на время все свои обыденные тревоги и возобновлять свои силы. Что хождение по трактирам следовало нам запретить, против этого я ничего не могу сказать, потому что при этом хождении бывали нередки беспорядки, хотя вообще-то это хождение для того всеми и предпринималось, чтобы на время забыть свои тревоги. Песни, которые всегда доставляли семинаристам и удовольствие, и развлечение, но в которых допускалось некоторыми безобразие, тоже нужно было прекратить. Но что касается до прогулки за городом в вечернее время, запрещать ее вовсе не следовало бы, прогулка для учеников совершенно необходима.

– Но, в отношении этой прогулки, что же можно было нам сделать, когда некоторые негодяи дозволили себе повалить надгробные памятники, так что против них потребовалось употребление полицейских мер?

– Но в том-то и дело, что семинаристы здесь ни за что, ни про что попались в беду. Всегда ведь обыкновенно легче обвинить в чем-нибудь того, о ком обвинители достоверно знают, что он сам защищаться от напраслины не имеет возможности, а защитников у него нет, чем того, за кого могут вступиться целые десятки защитников. Пред лицом общества таким именно существом, на которое всегда безнаказанно можно сваливать всякую вину других, всегда является один только семинарист, который сам не имеет никаких прав и возможности вступиться за себя, а защитников, которые бы потребовали от обвинителей доказательств на то, в чем они его обвиняют и доказали бы его невинность, он не имеет. Это вот и случилось в настоящее время, три гимназиста самых отчаянных М. С. и Б. пьяные повалили памятники, были пойманы кладбищенскими сторожами и представлены в полицию, но обвинить их полиции было бы слишком щекотливо и смело, потому что они детки влиятельных господ и с громкими фамилиями. Тогда что же оставалось делать полиции? Сваливай всю вину на семинариста, он бедняк стерпится, благо невзыскателен и привык терпеть все. Полиция и свалила все на нас. Доказательств от неё на обвинение никто не потребовал, и дело сошло с рук, те негодные гимназисты сами же теперь и величаются своим геройским подвигом и смеются над нами. А потребовал бы кто-нибудь от полиции доказательств, почему она обвиняет семинариста в ниспровержении памятников, и вышло бы совсем не то, «не пойман – не вор».

Ей представлены были виновные, так если они были семинаристы, почему она не представила их нашему начальству, когда полиция не упускает ни одного случая ставить пику нашему начальству, а если это были не семинаристы, то почему она указывает на семинаристов, это непременно следовало бы узнать. Запрещать гуляние не следовало бы нарочно, чтобы доказать нашу невинность, пусть бы полиция хоть одного семинариста поймала да представила вам... вот этого-то она никогда и не в силах была сделать...

– Гм! Так вы полагаете, что необходимо дозволить хождение на Ивановское болото купаться?

– Да, я решительно этого мнения, и, если вы поступите иначе, ошибетесь... Опасаться несчастных случаев вам нечего, ученики дадут вам подписку в том, что они в опасных местах на болоте не будут купаться, и одни без старших не будут ходить на болото, а мы дадим вам подписку в том, что сами всегда будем со своими квартирантами ходить и смотреть за ними.

– Гм! Так я так и объясню отцу ректору. Идите пока в класс...

Чрез полчаса инспектор уже ходил по классам со своим объявлением о позволении ученикам ходить купаться с четырех и до шести часов по полудни целыми квартирами под личным надзором квартирных старших, и в каждом классе непременно повторял свое объявление, как будто ученики или глухи все, или не могут понимать его слов.

– Слышите, что ли, что я говорю-то? – спрашивал инспектор после первого объявление о купании, – Купаться можете ходить целыми квартирами под надзором своих квартирных старших, но не иначе, как только с четырех и до шести часов по полудни, повторял инспектор.

При слове «слышите» всегда на лице учеников появлялась улыбка от того, что инспектор являлся пред ними таким смешным и всегда повторял свое «слышите» но инспектор этого никогда не замечал и продолжал повторять всегда одно и тоже несколько раз. На этот раз, однако, инспекторское «слышите» сверх улыбки вызывало на лице учеников и негодование на инспектора за то, что он назначал для купанья время совершенно неудобное, а в богословском классе на него последовало даже возражение, разрешившееся тем, что возражавший был посажен в карцер.

– Слышите, что ли, что я сказал? – спросил инспектор.

– Правила семинарской инструкции, на которые вы всегда ссылаетесь, запрещают ученикам в эту пору отлучаться с квартиры, не дав договорить инспектору, – возразил на его слова некто Д.,⁶² самый последний в классе ученик, один из самых малоспособных и ленивых, но весьма много о себе думавший, день и ночь мечтавший об университете, но, вместо приготовление к поступлению в университет, отправлявший за своего брата должность квартального надзирателя и беспощадно трепавший всех полицейских солдат и будочников той части, в которой служил его брат.

– Что ты там толкуешь? – спросил его инспектор, бывший самым заклятым врагом Д., в свою очередь, по праву будущего студента-либерала, старавшегося постоянно бесить инспектора либо тем, либо другим.

– Вы нарушаете правила семинарской инструкции, которая запрещает ученикам отлучаться с квартиры после пяти часов, тогда как вы-то и должны бы их исполнять...

– Посадите его, дурака, в карцер на два дня, – сказал инспектор, обращаясь к классическому цензору.

Д. то и на руку было, потому что сидение в классе для него было истинным мучением, а из карцера он мог в тот же день уйти, дав на водку сторожу пятачок, и потом целых два дня мог гулять свободно по городу. Он тотчас же отправился в карцер, а вечером уже путешествовал по городу, разыгрывая из себя какого-то недоступного ни для кого барона и франта девятнадцатого столетия.

Ученики все вообще остались недовольны распоряжением инспектора о времени хождение на Ивановское болото, и Владиславлеву снова пришлось по этому случаю объясняться с инспектором и даже с самим ректором.

– Ваше высокопреподобие! Время, назначенное вами для хождения на Ивановское болото, совершенно неудобно, – сказал Владиславлев инспектору, – Ученики все вообще остались мною недовольны, говорят, будто я вам присоветовал назначить это именно время, чтобы ученики все-таки не ходили на болото купаться, не смотря на то, что им дозволено ходить.

– Почему же вы находите это время неудобным?

– Потому, что ученикам собственно нужна хорошая прогулка, а дневной жар от четырех до шести часов слишком утомителен для всех. Ни ученики не согласны в это время ходить на болото, ни старшие... Позвольте нам ходить в обыкновенное вечернее время, после семи часов.

– О, Боже мой, Боже мой! Я право уж не знаю, что мне с вами делать. Идите сами к отцу ректору... Пусть он сам назначит вам это время, а я не могу...

Владиславлев отправился к ректору.

– Что скажете новенького? – спросил его ректор.

Владиславлев объяснился с ним.

– Скажите отцу инспектору, что я не вижу особенных препятствий к удовлетворению желания учеников, если точно ученики дадут ручательство, что они будут ходить купаться целыми квартирами со своими старшими и будут вести себя хорошо, а старшие поставят себе в непременную обязанность ходить со своими учениками и смотреть за ними.

Владиславлев снова отправился к инспектору и передал ему слова ректора.

– Как хотите сами, – сказал инспектор, – Я не даю вам позволение ходить после семи часов купаться, а если хотите, ходите сами. Я не буду за это взыскивать с вас... Только, если случится какое несчастие я объясню, что я вам не дозволял ходит в это время. Смотрите сами. Я буду тогда в стороне...

– Экая умная голова наш инспектор! – сказали все ученики, когда Владиславлев передал им слова инспектора, – Не позволяю, а ходите, это все равно, что ходите, я позволяю. Пошли, ребята!

Владиславлев тотчас же отобрал от учеников и старших подписки и отдал их инспектору. Инспектор и после этого остался в каком-то мучительном недоумении и страхе, а ученики, точно малюточки, прыгали в классе от радости и благодарили Владиславлева, который, по мнению всех, более был всеми уважаем и любим и больше имел влияние на учеников, чем инспектор со всеми его голодными столами и карцером, благодарили за то, что он все хорошо уладил...

По возвращении из семинарии в свои квартиры, ученики с нетерпением ожидали, когда-то пройдет несносное время от обеда и до семи часов, которое как будто на зло им тянулось так долго, что каждая минута казалась им четвертью часа, а час чуть не целым днем. Многие даже и про лекцию свою забыли думать, предавшись мечтам о предстоящем им путешествии на болото и купанье там, и поминутно посматривали на часы... Пробило, наконец, семь часов, и во всех квартирах поднялась порядочная суматоха. «Купаться! купаться пора!», кричали маленькие. «Погодите! – говорил им старший, прежде надо прослушаться». «Нет после, после слушаться», отвечают ему в один голос и начинают обуваться и одеваться. «Давайте хоть поужинаем-то!» скажет снова старший. «Нет, после ужин! Ужо поужинаем!», отвечают на это большие, и старший волею или неволею должен уступить ученикам, собирается и идет на болото, и вскоре квартира пустеет... Таким образом не далее, как в половине восьмого часа все семинарские квартиры опустели, а по улицам Мутноводска в той части, где были семинарские квартиры, тянулись уже целые сотни семинаристов и маленьких, и больших по направлению к городской черте за Васильевскою заставою. Все встречающиеся с учениками на улицах прохожие с удивлением смотрят на них и думают, «куда это они поднялись целым кагалом вон из города?» Из окон в домах тоже во всех улицах, чрез которые они проходят, смотрят разные mesdames, да mademoiselles, брюнетки и блондинки и смеются на них. А ученики и думать обо всем забыли! Они спешат себе поскорее выйти за городскую черту, где уже ничто не может их стеснять, и где они пойдут себе свободно, как только кому вздумается, впрочем, городом они идут хоть и целым кагалом и чуть не рысью бегут, однако же, чинно и почти молча достигают городской черты. От городской черты и до Ивановского болота ученикам нужно, по крайней мере, целых три, а до иного места и четыре версты пройти лугом. И здесь-то им своя воля! Тут их ни один посторонний глаз не видит и не может их стеснять. И вот, едва только они перешагнут городскую черту, тотчас же оставляют за нею все, что стесняет и тяготит их. Маленькие снимают с себя обувь, и в перегонку пускаются по лугу, кувыркаясь и стараясь поймать один другого. Большие тоже рассыпаются по лугу по два и по три, идут себе спокойно и развязно, забыв и инспектора, и саму семинарию. Они или шутят, или разговаривают о чем-нибудь с увлечением, и таким образом совершенно незаметно для них дойдут до болота. Случается, что иногда, забывшись, ученики далеко свернут с дороги в сторону на самый луг и там начинают бегать и шалить. Завидевши это, из караульной избы тотчас же какой-нибудь караульный скачет на лошади с кнутом и собаками, чтобы отпороть кнутом смельчаков и шалунов, но это только лишь увеличит веселие учеников, ловкий наездник скорее сам слетит с лошади, чем успеет ударить своим кнутом какого-нибудь из шалунов, которые все ловко вывернутся из-под самого кнута и своим криком и визжанием испугают и самую лошадь его, так что она непременно брякнет его оземь. Караульный разразится своими ругательствами при этом, а шалуны разбегутся.

Перешедши городскую черту, ученики все внимание свое сосредоточили на одном только вечернем гулянье по лугу, усыпанному цветами и беззаботно наслаждались настоящею прогулкой. Из всех учеников, кажется, всего только четверо, Владиславлев, Матвеев, Златоустинский и Богословский, как будто ни малейшего участия не принимали в общем веселии. Они шли себе тихо и довольно угрюмо позади всех и разговаривали о том, что ближе всего было к их сердцу в настоящую пору.

– Грустно, господа! – сказал Владиславлев своим товарищам, когда остался с ними позади всех учеников, – Как заглянешь немного вперед, право сердце невольно защемит... будущее наше прежде казалось нам привлекательным, а теперь оно кажется мало отрадным... Много придется нам перенести всякого рода скорбей и печалей по выходе из семинарии...

– Эх, друг мой! – сказал Златоустинский со вздохом, – Не ты бы это говорил, не мы бы слышали... Если уж ты говоришь таким образом о будущем, то что же мне-то горемыке сказать теперь? Ах, господа, господа-товарищи! Я даже и представить себе не могу того будущего, которое ожидает меня по выходе из семинарии. При одной мысли об этом, волоса на голове поднимаются и точно искра электрическая пробегает по всему телу. С таких ранних лет закабалить себя навсегда и обречь на жизнь в деревне, где человек не живет как разумно-свободное существо, а просто прозябает подобно растению, это с нашей стороны слишком большая жертва своему положению. Для человека благомыслящего такая жертва слишком тяжела и чувствительна, она может убить в нем энергию и все его благие намерения и возвышенные чувства. Я даже и вообразить себе не могу, как только я буду жить в деревенской глуши и постепенно увядать, слезы, кажется, будут самым отрадным явлением.

– Ты, однако же, можешь избавиться от такой жизни, можешь идти в академию или университет, ты достоин этого.

– И с удовольствием пошел бы или в академию, или в университет, но в том беда, что я не могу пойти ни туда, ни сюда, я должен непременно оставаться здесь.

– Почему же так?

– По очень простой, но самой важной причине. Ты знаешь ведь, что я сын пономарской вдовы, у которой еще есть три разутых и раздетых сироты. И если ты говорил, что ты видел бедность отца Рафаила Воскресенского и удивлялся этой бедности, то бедность моей матери далеко превосходит в своей нищете ту бедность. Моя мать беднейшая из беднейших и несчастнейшая из несчастнейших.

– Но тебе ведь могут дать пособие. Следовательно, бедность твоей матери тебе не помешает.

– Конечно, могут дать пособие и послать в академию на казенный счет, да я и без того ушел бы куда-нибудь, но дело вовсе не в средствах, а в том, что я необходимо должен остаться здесь. На мне лежит обязанность успокоить свою мать под старость и определить к месту трех сестер.

– Тем лучше! Окончив курс в академии или университете, ты можешь получить себе хорошее место и вполне тогда можешь и мать свою успокоить и сестер пристроить к месту.

– Так. Но видишь ли, в чем дело-то, мне нужно иметь каменное сердце и быть слишком неблагодарным и непризнательным к заботам матери обо мне, чтобы поступить так. Мне нужно именно пожертвовать своим будущим теперь же, чтобы успокоить свою мать, и я это сделаю, потому что я слишком еще хорошо помню, как она раз самый последний свой холстишко продала для того, чтобы отвезти меня в Мутноводск и расплатиться с хозяином, и как она со слезами на глазах всякий раз отдавала мне последнюю копейку свою, лишь бы я, благодаря весьма неразумной тактике нашего семинарского начальства, не принявшего меня на казну потому именно, что я один у матери содержусь в семинарии, не был вынужден подать прошение об увольнении. Я это хорошо все помню, и ценю жертву матери для меня, и жертвую собою для неё. Одно только это и будет мне отрадою при той грустной мысли, почему я не пошел в высшее учебное заведение.

– В таком случае я пред тобою благоговею. Ты оказываешься великим человеком, когда так хорошо ценишь заслуги для тебя твоей матери, и решаешься пожертвовать для неё всем, что для тебя так было бы дорого. Награди тебя Бог счастьем в жизни за такое доброе дело.

– Да, дай только мне Бог местечко порядочное, я исполнил бы свою обязанность добросовестно. Совесть моя не упрекнула бы меня никогда, и я но тужил бы о потере большего... Видно, это так Богу угодно...

У Златоустинского навернулись на глазах слезы, и он поспешил уйти немного вперед, чтобы догнать других своих товарищей и с ними развлечься. У Владиславлева тоже вырвалось из груди два три тяжелые вздоха об участи товарища. В это время к нему подошли еще три товарища Елеонский, Лебедев и Тихомиров, и пошли вместе.

– Не легко ему бедному соглашаться поневоле на такое пожертвование своею будущностью, когда он достаточно чувствует в себе силы иметь лучшую будущность, чем какая ожидает его на поприще сельского священника, – сказал Владисливлев как бы про себя, не обращая своих слов ни к кому из товарищей.

– Еще бы легко ему было! – подтвердил Богословский, – Да и не ему одному теперь так не легко, а и многим другим из нас таким же горемыкам. Вообще, брат, живется теперь как то очень скверно в виду скорой незавидной будущности, особенно, если немного пораздумаешь да вообразишь себе все ужасы бедственной деревенской жизни среди крестьян, где человек и хороший мало-по-малу увядает и делается таким же, как и вся окружающая его среда, сонным и недеятельным, всю цель своей жизни поставляющим в том только, чтобы ожидать постоянно, не приедет ли кто, да не позовет ли крестить, или не затевается ли где-нибудь свадьбенка, где бы можно было погулять на славу. Если бы была возможность, так кажется и полетел бы в университет еще учиться, лишь бы только не видеть этой черноты, и бедности, на которые обречено наше духовенство.

– Так что же? Иди в университет. За чем же тебе губить свою жизнь, когда ты можешь быть дельным человеком и помимо, своего звание?

– Иди!! Хорошо ведь только сказать, иди, но не легко пойти. С пустыми руками, без гроша денег не сунешься никуда. Будь у меня под руками рублей сто, чтобы мне можно было хоть как-нибудь прожить год, я ни на минуту не задумался бы, будь даже только пятьдесят рублей на то, чтобы только одеться, доехать до Петербурга и хоть один месяц иметь чем прожить там, и тогда ничто не удержало бы меня здесь. Но в том и дело, что и пяти-то рублей у меня не может быть... Ведь другим, подумаешь, счастье Бог дает, когда они вовсе того не стоят. Вот, например, наш «Дубовый», дошедший до богословия при помощи, так называемых, рук и ног, да батюшкина кармана, который давал ему возможность нанимать за себя писать сочинение, и голова-то у него не голова, а просто пробка, а он непременно пойдет в университет, и чего доброго, пожалуй, еще будет принят в него. Жаль только, что такой повеса непременно (собою) опозорит нашу семинарию своим поведением в университете и леностью...

– В этом случае, друг мой, нельзя не роптать и не негодовать на наше начальство. Само оно, правда, не может в этом случае помочь нам собственными своими средствами, потому что оно имеет слишком ограниченное жалованье, но оно имеет у себя под руками посторонние средства, которыми можно бы было воспользоваться ему. У нас есть в епархии во всяком случае не менее сотни таких священников, которые не имеют у себя детей, но обладают тысячами. К ним непременно и следовало бы в этом случае обратиться за помощью чрез преосвященного. Церемониться с такими личностями нечего, если они сами не понимают своей обязанности помогать неимущим, то следовало бы настоятельно потребовать от них известной суммы, ну хоть по десяти рублей с каждого, или по пяти в пользу отправляющихся в высшие учебные заведение.

– Смотри сейчас бы тебе и дали! Попробуй-ка, возьми хоть по рублю с наших протопопов, у которых тысячи неизвестно для кого берегутся! Много они тебе дадут?! Сделать закуску именинную в двести рублей для них ровно ничего не значит, а дать рубль бедняку адское мученье...

– Ну, брат, если бы я был архиерей, я сыграл бы с ними и со всеми им подобными господами славную штуку.

– Что же ты сделал бы с этими сребролюбцами?

– Я собрал бы их всех к себе, да сказал бы им, «ведь вы, отцы честные, учите своих пасомых быть благотворительными и щедрыми, представляя им, что богатство Богом для того и дается людям, чтобы они делились им с другими, неимущими, и что всякий богатый, не подающий милостыню, крадет у нищих и бедных то, что он должен бы был им раздать, – вы, дескать, учите этому других, а такое учение тогда только и будет действовать на сердца ваших пасомых, когда они будут видеть в вас пример такой благотворительности. Вот вам отличный случай показать пример такой щедрости, ну те-ка, отцы честные, подайте помощь своим же братиям, вот вам листик, подпишите-ка здесь каждый по усердию в пользу желающих поступить в высшие учебные заведение, но не имеющих к тому средств, только каждый не менее трех рублей, и представьте подписанную сумму сегодня же или завтра в правление семинарии с уведомлением о том меня в туже пору... Небось! все подписались бы, лишь бы только не давать им раздумываться...» Знаешь, чрез такую меру сколько человек можно бы было осчастливить! И удивительно, как только до сих пор не возьмутся за это! Ведь это в самом деле величайший позор нашему духовенству – не помогать своим же братиям. Ни в одном, кажется, сословии нет такого равнодушия к своим же, как у нас, везде, во всех сословиях сильные стараются поддерживать слабых своих братий и помогать им, а у нас, напротив, сильные стараются давить бессильных, богатые, имеющие много благ временных, даже крох от своего богатого стола не уделяют неимущим, получившие высшее образование на счет церковной казны, не думают о том, чтобы из благодарности за это помочь тому, кто не может воспользоваться таковым же пособием церкви...

– Конечно, ты такую шутку с нашими растолстевшими священниками и протопопами сделал бы, но пока таких, как ты, у нас еще не являлось людей, мы все-таки должны гибнуть понапрасну.

– Да, друг мой, жалко мне и тебя не менее Златоустинского, что ты должен остаться дома, имея хорошие способности. Впрочем, ты, брат, можешь еще поправить свои дела. По окончании курса проживи где-нибудь годок на уроках, вот тебе и средства идти в университет.

– Да, это, брат, точно может поправить мои обстоятельства. Если будет возможность и не будет еще новых препятствий к отправлению в университет, я воспользуюсь этим... Ну, а ты, брат, как располагаешь своим будущим?

– Я непременно пойду в академию, только не теперь, а чрез год... Теперь здоровье мое не позволяет мне идти...

– Так, это приятно слышать от тебя... ну, а средства-то для этого где возьмешь? Ведь ты тогда должен будешь идти волонтером на свой счет...

– Пока-то еще никаких нет в виду. Но я во всяком случае постараюсь, по окончании курса, найти себе один или два урока.

– Хорошо, если все это сбудется. Иначе, если ты здесь останешься совсем, последнее горе для тебя будет горше первого – хуже того! Что ты теперь не можешь идти в академию по болезни...

– По делам-то, господа, оказывается, что я перед вами в большем выигрыше, сказал Матвеев, дотоле внимательно слушавший товарищей и не прерывавший их разговоров. Мое дело, что называется, в шляпе уже, я иду волонтером в духовную академию прямо по окончании курса, и завтра же подаю об этом прошение в семинарское правление для представления его в академическое правление вместе с аттестатом о моих способностях и успехах по всем предметам семинарского курса.

– А средства у тебя какие? – спросил Владиславлев.

– Средства уже в руках у меня, десять рублей мне дает отец, который для этого нарочно после святой и не взял вперед денег за свою землю – это первое, второе, я возьму за свои часы пятнадцать рублей, которые я как будто нарочно после Рождества купил на полученные за уроки деньги, чтобы приберечь их к этому случаю, третье, получу еще за уроки десять рублей, а четвертое... ну, продам свой тулупишко, за который мне, может быть, дадут рублей восемь. Всего составится сорок три рубля, а там еще, может быть, при прощанье отец на дорогу даст рублишка три, да двое из родственников рублишка по два дадут – вот и ладно, на пятьдесят рублей мне можно будет справиться как следует.

– О, какой же ты счастливец! – сказал Богословский, – Я завидую, брат, твоему счастью и если бы было возможно, я вырвал бы его из твоих рук и сам понесся в университет...

– А ваши, господа, каковы планы, относительно будущего? – спросил Владиславлев Елеонского и Лебедева.

– Я год отдыхаю дома, а потом пойду в академию, – сказал Елеонский.

– А моя участь давно уже решена, – сказал в свою очередь Лебедев, – за мною предоставлено отцовское священническое место... окончу курс, найду себе невесту-бесприданницу и буду усердно трудиться на скромном поприще пастырского служения.

– Вот глупость-то ты сделаешь! – сказал Тихомиров, – Бесприданницу возьмешь! С голоду еще не умирал, рабом всякого богатого скота не был? За тебя тысячи дадут и тебе следует их искать и взять, благо место есть... Нет, я, брат, такой глупости никогда не сделаю... Я желаю жить паном и найду себе невесту с богатым приданым...

– И сразу потом все спустишь с рук, а потом и будешь жить бобыль-бобылем, сказал Владиславлев.

– Тысячу раз я от тебя это слыхал... Но никогда не будет по-твоему... Вот и Елеонский такой же, как ты, все мне пророчит скверную будущность.⁶³

Среди таких разговоров ни Владиславлев, ни его товарищи не заметили того, как они прошли все пространство от городской черты до болота и приблизились к самому «Ивановскому болоту». Так называлось то место довольно большой реки Мутной, протекающей чрез самый город Мутноводск, где по одну сторону этой реки на пространстве нескольких десятков верст находилось действительное болото, поросшее тростником, кугою, осокою и разными другими болотными растениями, а по другую сторону от неё тянулись на несколько верст мутноводские городские общественные луга, издавна содержавшиеся в аренде родом мутноводских купцов Ивановских. Владиславлев со своими товарищами пришел сюда после всех, все ученики далеко опередили его своим приходом на болото и давно уже купались здесь. Картина глазам каждого представлялась теперь довольно разнообразная и красивая. Впереди далеко раскидывалось настоящее болото, покрытое роскошною болотною растительностью, над которою в высоте воздушной с криком носились тысячи диких уток, гусей, цапель, выпей и всякого рода другой болотной дичи, которая во множестве водилась здесь. Позади на очень большое пространство расстилались Ивановские луга. Вправо виднелось на берегу реки село Горское, а влево, точно на ладанке, красовался Мутноводск лучшею и большею своею частью. Перед самыми глазами Владиславлева находилась река, положительно усеянная купающимися семинаристами в разных, хорошо известных им местах, глубокой и весьма широкой реки, отделившейся от болота твердым, но узким берегом. Там и сям на реке виднелись целые сотни мальчиков, копавшихся в грязи у берега, шаливших в воде, либо ловивших раков в норах. По средине реки тоже всюду виднелись целые десятки взрослых семинаристов, умевших хорошо плавать, они наперерыв один перед другим старались переплыть реку, а как река была слишком широка, то они по нескольку раз отдыхали на воде и совершенно усталые достигали противоположного берега. Здесь, не раздумывая долго и не отдыхая на берегу для того, чтобы потом снова переплывать реку, потому что это было физически невозможно, они прямо отправлялись в самое болото, рвали в нем кугу и тростник в большом количестве, связывали из них большие плоты и по нескольку человек на каждом таком плоту, пускались в обратный путь через реку. Набирание куги и тростника, связывание из них плотов и плавание на этих плотах делает купанье семинаристов еще более оживленным, чем переплывание на болото через реку, и весьма разнообразит самую картину купанья, на болоте в это время виднеются целые десятки человек с поспешностью бегающие туда и сюда и набирающие кугу, на берегу при болоте другие десятки стараются получше связать самые плоты, по реке, в особенности по средине, точно барки, плывут целою вереницею плоты вниз по течению до того места, где река своим изгибом повертывает в сторону болота, и им легче справляться со своими плотами. То там, то сям во время этого плавание раздаются с плотов крики смельчаков «опуститься? опуститься, что ли?» «Опустись!» крикнет кто-нибудь, – и вот смельчак сначала бросается с плота на воду, отплывает немного, и потом опускается ко дну, а чрез несколько минут снова показывается на поверхности реки. «Достал дно?» спрашивают у него товарищи с плота. «Нет, не достал. Еще опущусь», отвечает он, снова опускается в каком-нибудь другом месте, и снова чрез несколько минут показывается на поверхности. «Достал теперь дно?» кричат ему снова с плота или с какого-нибудь берега, «Достал», ответит тот и спешит на свой плот отдохнуть, чтобы потом еще в нескольких местах опуститься. «Нырнуть, господа?» кричит еще кто-нибудь. «Нырни, нырни!» отвечают ему целые десятки голосов, и смельчак тотчас же ныряет в воду в каком-нибудь месте и потом выскакивает из воды в другом, а иногда и прямо в заранее указанном им месте, саженях в пятнадцати от того места, где он нырнул, и садится уже на другой плот, чтобы отдохнуть, а потом снова нырнуть и сесть на свой же плот.

Прибытие пловцов к берегу на своих плотах составляет настоящий праздник для маленьких, которые наперерыв один перед другим и чуть не в драку целыми десятками бросаются к плоту, чтобы весь растрепать его и каждому завладеть хоть частичкою его, однако же, такою, на которой бы можно было одному плавать недалеко от берега и учиться плаванию настоящим образом. Едва только успеют они растрепать плот, тотчас же начинают с ним барахтаться в воде, шуметь и уверять других и себя, будто они и в самом деле умеют хорошо плавать. Случается, иногда, что пловцы нарочно подальше от берега бросят свой плот. Мальчики, едва умеющие как-нибудь по лягушечьи плавать, и туда за ними пускаются, при чем иной обессилеет и начнет захлебываться водою. В таком случае несколько пловцов бывают уже на стороже и при первом же случае опасности избавляют пловца-недоучку от грозившей ему опасности. За то потом и достанется такому недоучке от тех же самых пловцов, чтобы он помнил этот случай и вперед, не спросясь броду, не совался в воду... Дело иногда не обходится здесь и без проказ, заметив где-нибудь в дали на болоте охотничьи шалаши, семинаристы непременно отправляются по болоту к замеченным шалашам, хотя бы то версты за две, не страшась ни лягушек, ни всевозможных гадин, водящихся в болоте, разоряют сами шалаши, и все, что в них не найдут они, делается их достоянием. Если случится, что, во время этой экспедиции против охотничьих шалашей, нападут они на садки с рыбою, которых по болоту весьма много, особенно вдали, версты на три выше или ниже купанья, рыба делается их достоянием, или же вся распускается, если им некуда ее деть. Если случайно попадется им лодка рыболова или охотника, они тотчас же тащат ее по болоту к реке, спускают на реку и потом плывут на ней в верх или в низ по течению версты за две или за три к тому месту, где снова они надеются найти себе что-нибудь, подходящее к цели их экспедиции по болоту. Отсюда они уже по берегу возвращаются к месту купанья пешком, а лодка на утро окажется либо зашедшею в какую-нибудь трущобу близь берега, либо в Мутноводске, стоящею у чугунного моста, либо на средине реки близь одного из небольших островов, которыми усеяна река близь города, как и кем она могла быть вытащена из болота и спущена на реку и кем туда или сюда причалена она, это остается совершенно неразгаданною загадкой для владельца лодки какого-нибудь рыболова или охотника, и становится предметом различных вымыслов и суеверных сказаний народа о том, будто водяные катаются ночью по реке... Благодаря разнообразию картин природы и подобным сценам, купанье на болоте всегда доставляло ученикам весьма много удовольствий, так что они легко могли забывать в это время все свои невзгоды и ни на что другое не обращали внимание.

Совершенно веселые и беспечные ученики перед вечером возвращаются снова в Мутноводск длинною вереницею по два и по три вместе, так что, когда передние подходят к черте города, задние на болоте только еще одеваются и постепенно по двое и по трое сзади присоединяются в некотором расстоянии к растянутой цепью толпе своих товарищей. Постороннему зрителю в это время представляется новая довольно разнообразная и интересная картина. На болоте начинает уже стонать всегдашняя его обитательница, безобразная выпь, точно из огромной пустой кадки, выкрикивая свое всегдашние «у-у-ухх! У-у-ухх!», а бесчисленное множество лягушек и всякой болотной дичи как будто вторит ей, каждая порода, выкрикивая свою песню. На лугу там и сям кричат перепела и коростели, в небольших заливчиках пищит дикая курочка. Из города по заре доносятся стук молотков на заводе, гам и лай собак, и песни рабочих, возвращающихся с фабрик. Но семинаристы в эту пору мало внимание обращают на все окружающее их. Они идут домой довольно тихо и разговаривают не стесняясь, о чем им вздумается, доколе не дойдут до города. Здесь они уже снова являются перед всеми, хотя и несколько бодрыми, но такими же угнетенными существами, какими они и днем всем казались в городе, и злая тоска или какая-нибудь дума либо об уроке к следующему классу, либо семинарии и инспекторе, либо о каких-нибудь недостатках в содержании их – иной раз, как бы на зло, немилосердно начинает мучить бедных семинаристов...

– Ужинать! ужинать! Хозяйка ужинать нам давай поскорее! – кричат ученики, возвратившись домой с болота. Хозяйка, зная в этом случае проявляющуюся не терпеливость учеников, уже заранее сготовила им ужин. Ученики поспешно садятся за стол вообще столько человек, сколько может поместиться за столом. После ужина обыкновенно начинается пение в саду легоньких песен, занятие лекциями и сочинениями часов до одиннадцати вечера, затем следует молитва, после которой, однако, лишь немногие ложатся спать, большая же часть принимается за чтение лекций...

– Ну что? Все ли у вас было благополучно вчера во время купанья? – на утро инспектор спрашивает у старших.

– Кажется, все было благополучно, – ответят ему старшие.

– Все? Как же все? А вот эти негодяи, мальчишки, риторы Смирнов и Соколов шалили дорогою, когда шли на болото, а философы Глаголев и Руднев шалили вовремя купанья... Посадите-ка этих риторов в карцер до вечера, а философам велите идти после класса за голодный стол...

Такого рода наказание чуть не каждое утро инспектор налагал то на тех, то на других учеников.