XXIII. Как меня допустили в Старший Братский Дружок
Через два года меня допустили в Старший Братский Кружок. Это случилось зимою в самом разгаре занятий, в декабре. Я был в 1 специальном классе, в Младшем Братском Кружке, многих горячо любил и многими был любим.
Вечер, в который меня допустили в старший кружок, я помню отлично и теперь. Помню, что это был вечер под 6 декабря, день ангела Н. Н. Уроки окончились, все отдыхали: читали книги, разговаривали, в одном классе даже плясали. Я по обыкновению зашел к Ване: комната их была ярко освещена и заполнена присутствующими, как большими, так и маленькими; многие читали, склонившись над книжками, – Ваня тоже читал; я не хотел мешать ему и пристал к кучке разговаривающих о спиритизме. Меня чрезвычайно заинтересовали некоторые рассказы о спиритах и я так ушел в разговор, что не заметил, как в комнату вошел Н. Н. Старший кружок сейчас же собрался в отдельную комнату с Н. Н. Явление у нас обыкновенное: старшие собираются довольно часто говорить о своих делах, об отношениях друг к другу или о своих младших. Так что я ничего не предвидел... За ужин все старшие, как один, явились необыкновенно веселыми, словно наэлектризованные; они все время смеялись, говорили между собою и с младшими, – лица их горели особенным праздничным огнем; от старших веселость перешла и на младших, – все были очень оживлены.
После ужина старшие пошли в дом к Н. Н.; я проходил по коридору мимо прихожей, где они одевались, и заглянул в отворенную дверь.
– Вот он, – заговорил кто-то из них, – а Николай только искать пошел...
Меня окружили. Митрофан, самый крепкий из всей школы, первая октава наша, схватил мою руку и так сильно пожал ее, что я чуть не вскрикнул; черные глаза его добродушно смеялись; он покрутил, тогда уже заметно пробивавшийся черный ус и медленно проговорил: «Поздравляю». Он еще крепче пожал мою руку. Я еще раньше догадался в чем дело. «Меня допустили в Старший Кружок, наконец допустили!» – огненною стрелою пробежало в моей голове, и сердце мое прыгало от счастья. Набросив полушубок, я в шумной толпе старших пошел в дом к Н. Н., со мною допустили еще двух товарищей,
На дворе стояла темная-претемная ночь; месяца совсем не было, но звезд горела целая масса, прекрасных, крупных звезд. В лесу они особенно красивы, – посмотришь вверх сквозь длинные ветки и в просвет между ними со всех концов, со всех сторон, словно лампадки, весело мигают блестящие огни. Ветер, налетая волною с запада, колыхал по временам темные верхушки дубов; они качались и слегка скрипели. Шли мы разговаривая, очень шумно. Но вот и серый домик Н. Н. Милый, дорогой уголок! Много самых светлых и отрадных воспоминаний связано с ним, много пережито мною самых задушевных часов за его тихими стенами.
Я очень люблю этот домик; если мне от чего-нибудь взгрустнется, я знаю, что за его стенами живет дорогой человек, который своим словом и лаской разгонит мою грусть, и знаю, что из него я выйду опять с успокоенным сердцем. Из окон яркими пятнами падал свет и обливал голые чернеющие кусты. С каким-то смешанным чувством волнения и радости входил я на этот раз в знакомую дверь; мне было радостно, – сердце сильно стучало, и прыгало, и любило всех и вместе с тем какая-то черная полоска безотчетной тревоги подымалась в душе; отчего, я и сам не мог хорошенько понять. Но когда я, прошедши длинный коридор, вошел в соседнюю комнату и в дверях встретился с Н. Н., тревога моя сразу прошла. Он был, как и всегда, бледный, озаренный каким-то особенным внутренним светом; глаза его весело светились и так меня сразу приласкали, что я готов был броситься к Н. Н. на шею и громко-громко заплакать; в то время у меня часто являлось такое желание, что-то особенное приливало к сердцу, что если и можно было рассказать, то только одними слезами: слов для его передачи не было на моем языке.
Увидя нас, Н. Н. начал нас рассматривать и шутливо спросил у старших: «Что это вы за контрабанду привели с собою?». Старшие засмеялись, Н. Н. подошел ко мне, взял мою голову своими бледными тонкими руками, и поцеловал меня в лоб, а потом смеясь начал разбирать мои волосы (после бани они особенно закудрявились). – Настоящий барашек, – говорил он, – посмотрите, какие у него кудри завелись!.. – Другие окружили меня и улыбались. – Да, милостивый государь, – продолжал он, как будто вспомнив что-то очень важное и отступив немного назад, – отчего ж это вы не здороваетесь со мною? теперь вы мне должны подавать руку!
Помню, что я почему-то очень сильно покраснел и опустил голову.
– Вот какой он, и руки подать не хочет... Ну, если ты не хочешь, то я тебе подам... Здравствуй... – Он протянул мне руку, и я после некоторого колебания тоже подал ему свою. Все громко рассмеялись... Мне казалось странным в высшей степени подавать руку Н. Н.: я подавал только товарищам, которых считал равными себе, а Н. Н. считал выше себя неизмеримо и подать ему руку мне казалось страшным неуважением к нему, чуть ли не преступлением.
Н. Н. пригласил нас в столовую; столовая была залита ярким светом, посредине её стоял длинный стол, накрытый белой скатертью, а на нем в красивых горшках, разрисованных птичками и розами, краснели и белели какие-то незнакомые для меня цветы; мне понравились особенно красные, – они так красиво алели на тонких стебельках своих махровыми головками, что мне совершенно напомнили весну; мне казалось, что вот-вот с них поднимется белая бабочка и зажужжит пчела.
Мы уселись вокруг стола; нас усадили как раз против Н. Н. Вскоре в комнату пришло несколько учителей. Н. Н. спросил у них: «Заметили ли вы новых гостей?». Они осмотрели весь кружок и подошедши к нам поздравили. Чем-то совсем необычным пахнуло на меня от всего окружающего: все говорили так просто, так прямо, не стесняясь смеялись и выражали свои мысли, что сначала я был просто поражен; но потом постепенно освоился и вошел в эту новую для меня обстановку; мне было очень хорошо; – всё мне казалось в высшей степени поэтичным: и наш кружок, тесно усевшийся вокруг стола, и Н. Н., лицо которого светилось особенным блеском, и смех, и говор, и комнатка, и цветы, алеющие передо мною, и свет лампы, озаряющий лица моих новых друзей, и эти свежие, здоровые, счастливые лица – всё-всё. Помню, что я думал в это время, сидя за столом: я думал о том, как хорошо у нас, как светло и счастливо. «Посреди злобы, наполняющей мир, грязи, тьмы, холода и голода, в этом мире есть такой прекрасный, светлый уголок, как у нас», – мне невольно пришло на мысль сравнить его с оазисом посреди голой безлюдной пустыни. И в этом оазисе очутился я, очутился исключительно вследствие одной простой случайности. Бог знает, чтоб вышло из меня, может быть, как и многие, я был бы заеден средою и погиб бы изуродованный и нравственно и умственно... О, как я рад, как бесконечно рад, что я здесь в этом тихом, светлом уголке России; в тишину которого «не доносятся дрязги земли». «Благодарю Тебя, Боже мой, благодарю тебя мой свет, моя радость! благодарю тебя мой дорогой друг, мой вождь и пророк!» Всё это я записывал на другой день в своем дневнике. За столом в моей голове проходили эти же мысли, но проходили бессвязно одна после другой, пересекая одна другую, как иногда зарницы трепещут над землей и пересекают друг друга; они жгли меня каким-то особенным, светлым огнем, я чувствовал, что я горю, что к глазам моим подступают слезы...
В комнату вошел слуга с большим подносом, на котором краснели стаканы с чаем; поднос этот он поставил посредине стола и когда стаканы были разобраны, он внес еще один такой же поднос, пока не хватило всем. Н. Н. пригласил нас, новых гостей, не стесняться и пить чай. Кто-то попросил его рассказать, что случилось в Европе за прошедшую неделю. Он начал рассказывать; в комнате стало очень тихо, только по временам звенел у кого-нибудь стакан... От настоящих событий Н. Н. переходил к прошлому государства, рассказывал вкратце его историю, его направление и т. д. Все это он говорил так живо, картинно и так глубоко заглядывая в самую душу событий, что всех обыкновенно очень заинтересовывает, к тому же историю он знает превосходно и раньше сам, как говорит он, очень ею завлекался...
В конце вечера он сыграл нам на фортепиано несколько пьес разных наций, выбрав из них самые типичные. Между прочим сыграл одну испанскую пьесу, – живую, веселую до вдохновения. Мне она почему-то особенно понравилась, – когда Н. Н. играл её, в моем воображении проходили самые пестрые, самые веселые картины: сверкали яркие лучи, цвели цветы, тоже яркие, огненные, ласкалось море в берегах и везде непременно плясали, смеялись и бегали испанцы... Потом сыграл что-то из Вагнера и закончил задумчивою малорусскою песней; помню, что в моей голове рисовалась при этом особенная картинка: густой тенистый сад скопился над ровным, светлым прудом, покрытым широкими листьями плавунов, в зелени этого сада – высокий серый дом, – такой как у Н. Н., – он весь тонет в зелени; в саду ночь, – месяц сквозь зелень деревьев бросает серебряные пятна на песок аллей... И как будто я иду по дорожке, иду к дому, а из окон дома, окутанных густою сеткой винограда, льется какая-то стройная, чудная мелодия и т. д. и т. д.
Окончив играть, Н. Н. подошел к нам и спросил о наших впечатлениях. Я начал говорить, что мне очень нравятся испанские и малорусские мелодии, что я рисовал себе под их звуки такие-то картины...
– Тем-то музыка и хороша, что слушая ее, каждый рисует себе картины какие хочет... – засмеялся Н. Н. и, взяв меня за «кудри», поцеловал в голову... Он был особенно веселым и бодрым, хотя было уже довольно поздно. Все мы столпились вокруг него.
– Ну вот и новые гости побыли с нами, – обратил он опять общее внимание на нас, – я очень рад, что их, наконец, допустили в Старший Кружок....
Он приласкал нас и посмотрел каждому в глаза, как будто бы спрашивая: «Ну что счастлив, ли ты?». Было уже довольно поздно, около одиннадцати часов, когда мы собрались в молельне Н. Н., – в ней было полутемно, только перед распятием мерцала одна лампада; лучи её все время колебались и обливали полосками тусклого света лицо и грудь распятого Христа.
Н. Н. читал молитвы; как-то особенно глубоко западали слова молитв в моё возбужденное сердце; оно дрожало и билось, как голубь, и в глубине его возникла горячая детская молитва, молитва без слов, без звуков... Чем-то таинственным, прекрасным окрылилась душа. В конце я хотел импровизировать молитву, но на это не хватало решительности; я чувствовал, что голова моя кружится, что слезы подступают к глазам и готовы хлынуть целым ручьем. Я старался взять себя в руки, но, прощаясь с Н. Н., я не удержался и расплакался.
– Вот какой он, и от радости плачет, – сказал он, но говоря это, обнял меня и крепко, крепко поцеловал... Я сквозь слезы говорил, что я рад.
В школу я возвратился в самом восторженном настроении, кругом было темно, по на душе у меня цвела весна, сияло солнышко и рассылалось в мелких искорках. Я любил всё, – с новой силой я любил и наш лес, и тёмную ночь (хотя мне хотелось, чтобы вокруг сиял самый безоблачный день), и ясную звездочку, сиявшую между чёрными обрывками туч, и огоньки, падавшие из окон школы на дорожки и товарищей, весёлых, счастливых друзей своих и все это сливалось в один общий поток любви к Господу Богу...
В школе было уже тихо; только в некоторых классах горели лампы (тогда в старших классах дозволялось заниматься до 11 часов, теперь же только до 10-ти). Маленькие спали. Когда я вошел в свою спальню, некоторые из них приподымались на своих кроватках, поздравляли меня и желали спокойной ночи; в школе уже все знали, что меня допустили в Старший Кружок. Я целовал их милые, радостные лица и мне было очень хорошо. Долго я не мог заснуть в этот вечер; помню, что когда все в школе уже спали – я, зажегши свечу, тихонько прошёл в свой класс. В классе было темно и как-то страшно; чёрные скамьи, как скелеты, вырисовывались из темноты, когда я подходил к ним со свечёй; в окна угрюмо смотрела ночь и стучал ветер. Открыв парточку, я отыскал дневник и хотел было писать, но оказалось, что писать я не могу: голова моя страшно кружилась и во всем теле чувствовалась какая-то нервная усталость. Я только написал на крышке карточки: «4-го декабря. Чудный, прекрасный день; никогда я не забуду этого дня и моих друзей, так осчастлививших меня», – потушил свечку и пошел спать.
Воспитанник Р. Леляков