Жанровая эволюция апокрифических деяний

Апокрифические деяния («хождения», «страсти», «мученичества») апостолов и свидетелей Христовых – особая группа новозаветных писаний. Причины, вызвавшие их к жизни, время их записи, их жанровые метаморфозы имеют лишь отдаленное сходство с судьбой апокрифических евангелий и апокалипсисов. Первые поколения христиан, несомненно, считали предания о жизни и проповеднических подвигах учеников Иисуса менее важными, менее сакральными, чем благовестие о приходе в мир самого Спасителя, и потому не спешили придавать им «документальную» форму. Если начало составления отвергаемых Церковью евангелий относится к 60-м гг. I в.⁶⁴, то первые известные нам неканонические деяния были записаны как минимум столетие спустя, т. е. как минимум целое столетие колыбелью им служил фольклор. Повинуясь его законам, их реальная основа обрастала «подробностями», обильно расцвечивалась чудесами, обретала новые, чаще всего фантастические, повороты. Их появлению и широкому распространению способствовало обилие недосказанностей и умолчаний в канонической книге Деяний, которая более или менее подробно повествует лишь о проповеднической стезе Петра и Павла, об остальных же апостолах упоминает только мимоходом. И поскольку о странствиях и подвигах десяти ближайших учеников Иисуса в ней не было сказано практически ничего, любые благочестивые домыслы на эту тему не могли войти в противоречие с Писанием, которое постепенно обретало в глазах христиан статус Священного. Желая знать, как сложились судьбы апостолов, где и каким народам они проповедали, верующие с огромным интересом слушали и затем с энтузиазмом передавали эти легендарные сказания.

Раньше других (примерно в 160–225 гг.) были записаны апокрифические деяния апостолов Павла, Петра, Иоанна, Андрея и Фомы. Родиной первых четырех хождений стала Малая Азия. «Деяния Фомы» создавались, скорее всего, в Сирии. Появление древнейших памятников апостолиады именно в этом регионе не было случайностью – уже в 40-е гг. I в. он оказался объектом наиболее интенсивной проповеди христианского благовестия, которое несли туда самые выдающиеся деятели ранней Церкви. Именно поэтому уже к концу столетия в Сирии и некоторых районах Малой Азии происходит массовое Обращение в христианство, а в начале II в. наместник двух малоазийских провинций доносил императору Траяну, что «зараза этого суеверия прошла не только по городам, но и по деревням»⁶⁵. Успех в сельской местности имел огромное значение для будущего новой религий: она становилась по-настоящему народной, обретала жизнеспособность и исторические перспективы, но при этом возникла новая ее ипостась – упрощенная, вульгаризированная, усвоившая формы, характерные для народной ментальности. Вполне естественно, что заявила она впервые о себе на языке народных сказаний, по-своему перелагавших события новозаветной истории.

Эти легендарные сказания заметно отличались от канонической книги «Деяний». Рожденные фольклором, они усвоили его композиционные приемы и стилистику. И потому недосказанные сюжеты были в них немыслимы. Развивая тему дальних странствий и доблестных подвигов, они следовали не столько за Лукой, сколько за античным героическим эпосом. Вероучительный элемент был сведен в них к минимуму и, строго говоря, мог вообще отсутствовать: потеснив его, на первый план вышли развлекательность и назидательность. Их баланс был изменчив и зависел от многих обстоятельств, однако ведущим всегда оставалось развлекательное начало.

Композиция ранних апокрифических деяний, как правило, подчинялась очень простой схеме: приход апостола в ту или иную местность – его проповедь – преследования со стороны иудеев, язычников или местных властей – чудо. Иногда чудо совершалось еще до начала проповеди, но само его наличие в «хождении» было обязательным. В народной «теологии», далекой (по крайней мере до 40-х гг. IV в.) от схоластического богословия, оно выступало в роли решающего аргумента, служило своего рода «царицей доказательств». В чудеса верили все – и неграмотные крестьяне, и люди высочайшей образованности. Даже те, кто был скептически настроен по отношению к суевериям своего времени, не отрицали возможность чуда в принципе⁶⁶.

Очень рано, вероятнее всего уже в устных сказаниях, у апостольских историй появились два повествовательных плана. Один – внешний, или сюжетный, – был понятен всем, в том числе и нехристианам. Другой, выраженный с помощью символики, могли постичь лишь те, кто владел ее языком. Мы постарались высветить его в подстрочных примечаниях на примере деяний апостола Филиппа в Карфагене.

Едва будучи записаны, апостольские «хождения» тотчас стали самым популярным жанром раннехристианской литературы. Апологии были адресованы язычникам, чтение ересеологических трактатов и толкований ветхозаветных текстов требовало образованности и природной склонности к «мудрствованию», сказания же об апостолах как нельзя более соответствовали вкусам и запросам рядового христианского читателя, часто – еще вчерашнего язычника, сознание которого было приучено к мифам и жаждало их. Перегруженность этих легенд бесконечной чередой знамений, исцелений и воскрешений вовсе не казалась ему чрезмерной, напротив, чем больше было в деянии самых невероятных чудес, тем большим успехом оно пользовалось. Рожденная в массах низового христианства, читаемая и любимая ими, эта литература отражала реальную веру христианских низов, которая имела не так уж много общего с богословием апологетов и учителей Церкви. Отражая контаминацию в сознании простонародья представлений, усвоенных из христианской проповеди, и стереотипов языческой ментальности, христианский фольклор часто являл собой странную смесь евангельского и античного сюжета.

Повинующиеся слову апостола ангелы, наделенные даром речи ослики и волы, благоухающие останки мучеников, разверстые, чтобы поглотить нечестивцев, бездны – весь этот экстравагантный набор притягивал к себе внимание и греко-римского читателя, приобщал его к сюжетно-образной системе христианских писаний, вовлекая тем самым в орбиту христианской ментальности. Благодаря чтению апостольских «хождений», система ценностей, казавшаяся прежде изуверской и непостижимой, становилась для него более понятной. Пожалуй, как ничто другое, апокрифические деяния способствовали преодолению антихристианских настроений римской толпы.

Для пропаганды своих воззрений к ним охотно прибегали самые разные направления христианской и околохристианской мысли. При этом фабула и чудеса часто без всяких изменений кочевали из одной версии в другую; менялись, отражая вероисповедальную специфику «редакторов», лишь молитвенные формулы и догматические утверждения.

В течение III в. значительная часть апостольских легенд была обработана и записана христианами-гностиками⁶⁷, и потому само слово «апокриф» в ту эпоху однозначно указывало на гностическое происхождение текста. В созданных гностиками легендах законы материального мира – лишь условность, готовая в любой момент отступить перед истинной и непреходящей духовной реальностью. Отсюда неизбежное обилие в них фантастики и чудес. В отличие от прочих деяний, где явление в мире Христа – событие редкое, даже исключительное, в гностических Он появляется часто, почти запросто, – то в облике прекрасного отрока, то пастуха, то кормчего. Дьявол же и его приспешники – самые что ни на есть заурядные действующие лица. Но именно это и обеспечило апостолиаде потрясающий «читательский успех». О том, сколь велик он был, можно судить по количеству дошедших до нас позднейших переработок. Эти апокрифы (наряду с гностическими евангелиями и апокалипсисами) распространились так широко и стали настолько общеизвестны, что исконный смысл обозначавшего их греческого слова к началу V в. забылся; «апокрифами» теперь уже называли всем известные, но отвергаемые Церковью писания. Разглядев в гностицизме своего опаснейшего противника, Церковь развернула упорную борьбу за искоренение в сознании верующих самых следов его учения. Когда же она заняла господствующее положение в империи, любые мало-мальски связанные с ним писания, стали повсеместно уничтожаться. Но в отличие от теологических трактатов ересиархов, значительная часть созданных гностиками апостольских деяний все же уцелела благодаря тому, что их впитал и сохранил фольклор. Позднее они были вновь записаны в многочисленных версиях и вариантах – то более пространных, то совсем кратких – на греческом, латинском, сирийском, армянском, коптском, эфиопском, а позднее – на арабском, англо-саксонском и старославянском языках. И все же именно III в. стал эпохой жанровой зрелости апокрифических деяний, когда сложились их архетипы, выявились и приняли определенные очертания все стороны их композиционно-жанровой специфики. Если язык первых апокрифических деяний (обычно греческий, изредка – сирийский) был безыскусен, сбивчив, даже убог, то теперь все больше места в них занимали стилистические изыски, риторика, художественная образность. Молитвы и проповеди, разрывающие монотонный ряд знамений, исцелений и воскрешений, уже исполнены настоящей поэзии и стилистически виртуозны. По-видимому, в это же время сложился и тот набор сюжетов, к которым восходят все уцелевшие до наших дней переработки и версии.

В III в. к существовавшим ранее хождениям добавились «местные» апостольские легенды, появление которых было связано с соперничеством и своеобразным патриотизмом христианских общин, стремившихся возвести свою историю к миссионерской деятельности какого-нибудь «видного » апостола. Цикл апокрифических деяний св. Петра, якобы основавшего Римскую церковь⁶⁸, – один из наиболее известных примеров такого рода.

Если главными героями древнейших сказаний неизменно выступали апостолы, то к концу III в. в центр повествования все чаще выдвигаются маргинальные и безымянные фигуры новозаветной истории. Они получали имя, внешность, «биографию», обрастали свитой героев, вовсе не упоминавшихся в канонических текстах. Так, воскресший Лазарь и его сестры Мария и Марфа отправляются в Рим и всей семьей устраивают там грандиозное землетрясение; «кровоточивая жена», исцелившаяся прикосновением к одежде Христа⁶⁹, становится знатной матроной Вероникой и тоже отбывает в столицу империи; Руф и Александр, – ни разу не появившиеся в новозаветных книгах сыновья Симона Киринеянина, помогавшего Иисусу нести крест на Голгофу⁷⁰, – оказываются в числе апостолов и обращают в христианство целый город; Симон Маг, пытавшийся приобрести благодать за деньги⁷¹, становится одним из главных персонажей целого ряда сочинений, и в том числе большого романа.

Расширение круга действующих лиц и беллетризация «хождений» были первыми признаками наметившегося размывания жанра. Дальнейшее «взросление» раннехристианской художественной литературы привело к отказу от унаследованных из фольклора форм и появлению у нее исключительного композиционно-стилистического многообразия. В значительной мере это было связано с радикальной переменой положения Церкви, почти в одночасье превратившейся из преследуемой и гонимой в главного идеолога мировой державы. Когда в 325 г. вероисповедальный символ христиан был скреплен собственноручной подписью императора, Церковь в лице всех его подданных обрела гигантскую паству, большую часть которой еще только предстояло обратить в христианство. До этого времени его принимали, главным образом, те, кто чувствовал разлад с окружающей жизнью и отвергал систему ценностей античного общества. Подавляющая же часть населения империи, внезапно ставшей по прихоти Константина «христианской», осталась и в душе, и в быту вполне языческой, страстно любившей театр, конные ристания, гладиаторские бои, привычной к чтению разнообразной развлекательной литературы. И потому Церкви волей-неволей пришлось отказаться от чрезмерного ригоризма и для пропаганды своего вероучения использовать формы, способные найти отклик в сердцах закоренелых язычников. Ей пришлось пересмотреть свое отношение к изобразительному искусству, резко осуждаемому ею прежде; в IV-V вв. блеску и роскоши ипподромов она противопоставила великолепие церквей и храмов, зрелищности театральных мистерий – торжественную пышность литургии. Но особенно для нее важно было вытеснить из культурного обихода своей новой паствы античную прозу и поэзию, чем-то заполнив неизбежно возникавший при этом вакуум. Из всей христианской литературы наиболее пригодны для такой цели были апостольские истории, требовалось лишь предварительно обезвредить их, «вырвав у них жало» гностической, да и всякой иной ереси⁷². Делали это по-разному – в одних случаях тщательно и строго, в других – довольно-таки небрежно; иногда вымарывали только упоминания о некоем спасительном знании и враждебности духа материи, но случалось, изымали и содержавшие их фрагменты текста, порой – целые эпизоды. В результате появлялись на разный манер исправленные версии одних и тех же деяний. Довольно часто редактор, озабоченный лишь вероучительной чистотой текста, оставлял без внимания возникавшие в результате его работы накладки и неувязки. Со следами такого «редактирования» мы сталкиваемся в «Страстях Петра и Павла» и в «Истории Варфоломея».

Одновременно с этой цензурой в IV-V вв. по мотивам древних апостольских сказаний создаются произведения весьма различные по стилю и тональности и, очевидно, адресованные разным социо-культурным группам. Основой им обычно служил какой-нибудь фрагмент древнего деяния, получивший в результате литературной обработки композиционную и логическую завершенность. Обращаясь к христианской тематике, их авторы сплошь и рядом стремились использовать сюжеты и формы произведений античной литературы. В таких деяниях можно встретить явную перекличку с эпизодами «Аттических ночей» Авла Гелия, петрониевского «Сатирикона», «Золотого осла» Апулея.

Особенно разительные метаморфозы в IV-V вв. происходят с композицией и стилистикой апокрифических деяний. В древнейших «хождениях» перед читателем представал длинный ряд почти несвязанных между собой эпизодов, и практически любой из них можно было изъять без ущерба для остальных. Совсем иначе строятся поздние апостольские «страсти». Каждый эпизод, каждая их сцена выступают как необходимые элементы тщательно продуманной и хорошо сбалансированной композиции. В их повествовательную ткань иной раз искусно вплетаются совершенно разные сюжетные нити. Поражает мастерство, с которым христианские писатели IV и V в. умели соединять воедино сюжеты, веками существовавшие независимо друг от друга, или же, напротив, – «расплетать » древнее сказание на вполне законченные самостоятельные новеллы. Пространный и тяжеловесный монолог сменился в них бойким диалогом, нередко переходящим в стремительный обмен хлесткими и остроумными репликами. Сопутствующие ремарки становятся до предела краткими, кажется, еще немного – и действие превратится в пьесу. На смену прежнему нагромождению чудес пришло их более строгое, даже экономное использование: одно, менее впечатляющее, обычно служит завязкой сюжета, другое – главное – выступает как его кульминация. Впрочем, иной раз чудес бывает и больше, но в их размещении, в том, как они поддерживают пластику повествования, чувствуется большое мастерство и литературный вкус авторов.

Изменился, отражая эволюцию народной религиозности, и характер самих чудес. Апокрифы IV-V вв. не менее охотно, чем подвиги апостолов, описывают волхования и чародейства магов, в чью способность «отвести глаза» или «навести порчу», призвать с того света и допросить покойника или мгновенно изменить свой облик «новые христиане» верили едва ли не больше, чем в то, что Христос есть Спаситель мира. Дьявола и его слуг они мыслили почти равномогущественной Ему силой; знания об амулетах, заклятьях и прочих «контрмерах», способных свести на нет их происки, считали важной стороной жизненного опыта.

В IV-V вв. меняется и тональность апостольской литературы. Лишь незначительная часть созданных в это время «страстей» сохраняла трагедийно- или эпико-героический пафос, в большинстве же вновь появившихся обработок его явно теснит авантюрно-приключенческий тон. Порой в них даже присутствует соседствующий с патетикой комедийный мотив. Его появление, довольно-таки неожиданное в духовных писаниях, было в равной мере обусловлено логикой жанровой эволюции и вкусами социального адресата. Развлекательность (а следовательно, и привлекательность для читателя) апостольских деяний II-III вв. достигалась обилием в них драматичных сюжетных поворотов, действие же апокрифических новелл позднеантичного времени развертывалось чаще всего в пределах одного или нескольких эпизодов древних хождений, и малое повествовательное пространство требовало от авторов использования иных средств развлекательности. Одним из них был комизм. Нужно сказать, что римско-христианская литература, по крайней мере до конца V в., вовсе не чуралась смеха. Отрицательное отношение к нему пришло позднее, вместе с распространением монашества и аскетизма, и было одним из проявлений реакции на омирщение Церкви. Между тем иронические нотки порой можно встретить не только в фольклоре древних христиан, но и в новозаветных текстах. Явно комическую ситуацию, рассчитанную на соответствующую реакцию читателя, описывает автор четвертого Евангелия: «Может ли быть что доброго из Назарета?» – негодующе восклицает будущий апостол, услышав весть о появлении обетованного пророками Мессии в соседнем его родной Вифсаиде городке⁷³. А разве не насмешка сквозит в словах св. Павла, когда он «величает» престарелого первосвященника «стеной подбеленной»?⁷⁴ Острое словцо, судя по всему, частенько слетало с уст апостола язычников⁷⁵, да иначе и не имела бы его проповедь успеха у «еллинов». Оружием иронии пользовались и апологеты. Мягкая, едва уловимая шутка иной раз проскальзывает в сочинениях Иустина Философа; метод доведения до абсурда и осмеяния чужих доводов широко применял знаменитый Тертуллиан; едкий сарказм то и дело слышится в трудах Григория Богослова. Мы обычно забываем, что христианство пленило умы миллионов и одержало победу над язычеством благодаря своей жизнеутверждающей силе, а призывы «Возвеселитесь!» звучали в наставлениях учителей Церкви куда чаще, чем скорбное «Восплачем!»

«Низовая» же христианская литература, адресованная римскому обывателю, отнюдь не склонному к чтению трагиков, любившему острую сатиру и озорную комедию, почти что обязана была вызывать смех. И потому «большие» «Страсти апостолов Петра и Павла» воспринимаются как сценарий христианской ателланы⁷⁶, где роли дурачка-пройдохи Макка и обжоры-сластолюбца Буккона достаются Симону Магу и императору Нерону. Вовлеченные в словесную перепалку с ними, в орбите смешного оказываются и «первоверховные» апостолы, составляющие как бы вторую пару традиционной ателланы – Паппа и Доцеина. Комизм, таким образом, использован здесь не только как средство осмеяния и уничижения врага, он – самоцель, безусловная ценность, некое животворящее начало. Другим средством привлечь и удержать внимание римского читателя стало обыгрывание всякого рода скабрезностей, до которых он был крайне охоч. Оно встречается едва ли не в каждом сочинении, где действующими лицами выступают император Нерон и Симон Маг.

В художественных обработках IV-V вв. апокрифические деяния иной раз облекались в самые сложные жанровые формы. Например, «большие» «Страсти Петра и Павла» во многом близки римской сатуре – «винегрету», где в обязательном порядке использовалась стилистика разных жанров, в соответствии с которыми речь героев и повествовательные приемы приобретали то эпически возвышенный, то разговорный, то гротескный характер. Конечно, и в IV в., и позднее продолжали появляться стилистически более простые деяния и даже незамысловатые народные сказания об апостолах, поэтому жанровая непритязательность апокрифа совсем не обязательно указывает на его принадлежность к более раннему времени.

Несколько лет назад в отечественной историографии был сформулирован тезис об идейной эволюции апокрифических деяний⁷⁷. По всей видимости, в самой постановке этого вопроса необходимы уточнения. Вполне правомерно говорить о смысловой переакцентировке конкретных тем, сюжетов или образов апостолиады. Что же касается апокрифических деяний как жанра, то никакой самостоятельной идейной эволюции, кроме той, которая имела место в христианской религиозности в целом и народно-христианских верованиях в частности, здесь быть попросту не могло. И в III, и в V вв. эта жанровая форма использовалась для пропаганды самых разных, часто прямо противоположных идей и воззрений.

Будучи самой популярной и читаемой частью раннехристианской литературы, апокрифические деяния оказали влияние и на развитие некоторых других ее жанров. Полнее всего оно сказалось на мартирологах, описывавших пытки и казни христианских мучеников. В древнейших памятниках этого рода (60-е гг. II в.) с протокольной бесстрастностью регистрировались вопросы римских чиновников, производивших дознание, и ответы мучеников. Скупо и сухо говорилось в них и о самой казни. Вероятно, они и в самом деле были копиями протоколов официального делопроизводства. Совсем иначе выглядели мартирологи столетие спустя. Почти обязательным их элементом стало «житийное» повествование, в котором сообщалось о благонравии, воздержанной и подвижнической жизни страстотерпцев, описание же пыток и казней приобрело патетическую тональность, столь обычную в рассказах о страстях апостолов. Кончину мучеников теперь непременно сопровождали чудеса и знамения, аналоги которым легко отыскиваются в апокрифических деяниях. Последние, несомненно, служили моделью и для постепенно разраставшейся «биографической» части мартирологов.

Под несомненным влиянием апостолиады создавались и поздние Евангелия. Вероучительный элемент в них явно уступает развлекательному и назидательному, исчезают пространные словоизлияния, форма тяготеет к жанру апостольских «хождений», почти так же часто встречаются заимствования из античной литературы. Характерный пример этого – так называемое «Арабское евангелие детства». Здесь и многочисленные ситуации преодоления смертельной опасности, и мотив сожительства женщины со змеем, и история незадачливого любовника, превращенного в мула.

Значительная, пожалуй, даже большая часть сказаний об апостолах и свидетелях Христовых, с ходом времени была усвоена ортодоксальным христианством. Стремясь оживить свои проповеди красочными подробностями, к этим легендам обращались не только рядовые пастыри, но и выдающиеся церковные деятели II-VI вв. С опаской и недоверием относившиеся к любым новым или малоизвестным в древности писаниям, Ириней Лионский, Ориген, Евсевий Кесарийский, Иероним в то же время охотно пересказывали в своих сочинениях устные предания о «знаменитых мужах», зачастую представлявшие собой усвоенные фольклором апокрифические сочинения отнюдь не ортодоксального происхождения. Осененные авторитетом учителей и отцов Церкви, эти апостольские истории становились таким образом частью ее Священного Предания. Особенно интенсивно использовалась устная традиция в IV-V вв., когда в ходе тринитарных и христологических споров их участники непрестанно обращались за примерами и аргументами к церковным преданиям. Многие из этих сказаний до такой степени вросли в сознание рядовых христиан, что архипастыри не видели смысла бороться с ними. На закате античности и в эпоху раннего средневековья почти все герои апокрифических сказаний вместе со своими легендами переселились в жития святых. Иной раз житийная литература почти дословно воспроизводит древние апокрифы. Читатель легко может убедиться в этом, обратившись к русским Четиям-Минеям.

По-видимому, уже в III в. апостольские истории стали объединять в особые сборники, призванные дополнить, а то и заменить собой каноническую книгу «Деяний». Это вызывало тревогу и негодующие протесты ортодоксальных христианских авторов. «Речь их и слог, – писал в начале IV в. Евсевий Кесарийский, – очень отличаются от апостольского духа, мысли же и все учение в целом далеко не согласуется с истинным правоверием: это явно выдумки еретиков. Книги эти следует не то что причислять к подложным, а вовсе отвергать, как совершенно нелепые и нечестивые».

Но, несмотря на отрицательное отношение к ним и западных и восточных отцов Церкви, апостольские сборники находили заинтересованного читателя во всем христианском мире, с них во множестве снимали копии и переводили с одного языка на другой. В середине IV в. широкую известность получили написанные по-гречески хождения пяти апостолов – Иоанна, Павла, Петра, Андрея и Фомы, составителем или даже автором которых считают некоего Левкия Харина – легендарного сподвижника Иоанна Богослова. Однако большинство церковных писателей называли Левкия еретиком – манихеем, гностиком или монтанистом. Вероятнее всего, так оно и было, во всяком случае, фрагменты Левкиевых деяний, сохранившиеся в протоколах Второго Никейского собора, несут на себе сильнейший отпечаток гностических воззрений. Вопреки почти единодушному осуждению этой книги церковными авторитетами, она очень долго пользовалась популярностью у рядовых христиан, особенно в восточных областях Средиземноморья. В 787 г. VII Вселенский собор еще был вынужден рассматривать вопрос о ее соответствии церковной ортодоксии. «Анафема всему сказанному в ней от первой буквы и до последней! Никто да не списывает ее! Почитаем достойным предать ее огню», – постановили святые отцы⁷⁸. И все же столетие спустя Левкия Харина еще продолжали читать и цитировать.

Примерно в середине V в. сборник апокрифических деяний появился и на латинском языке. По объему он значительно превосходил коллекцию Левкия и представлял собой уже настоящий эпос о судьбах, подвигах и страстях всех двенадцати апостолов. Его автором, согласно легенде, был один из семидесяти учеников Иисуса, первый епископ Вавилона Абдий. Писал он будто бы на арамейском, и потому его сочинение долгое время знали и читали лишь в пределах Палестины и Месопотамии. Переведенное якобы на греческий, оно затем было изложено на латыни неким Юлием Африканским и получило известность под названием «Историй об апостолах в десяти книгах». Но в действительности ни Священному Писанию, ни церковным историкам первых четырех веков ни о каком Абдии – ученике Христа и епископе Вавилонском решительно ничего не известно. Иначе говоря, приписываемая ему книга представляет собой самый настоящий псевдоэпиграф. Тем не менее ее судьба оказалась более счастливой – она не попала под церковные запреты и осуждения и на протяжении многих столетий служила в дни празднования памяти апостолов материалом для проповедей. Постепенно почти все ее содержание было усвоено церковной традицией, а имя самого Абдия в конце концов оказалось занесено в святцы. Дополненный легендами о свидетелях Христовых и раннехристианских мучениках, сборник Псевдо-Абдия лег в основу самой популярной книги европейского средневековья – «Золотой легенды», служившей в пору запрета мирянам читать Библию одним из главных источников народной религиозности. Сохранился он и до наших дней. Причина его долгожительства – в полном соответствии излагаемого в нем вероучения церковной ортодоксии.

Исследователи раннего христианства издавна задавались вопросом: какова ценность апокрифических деяний для изучения истории древней Церкви? Многим казалось, что в этом нагромождении стереотипных чудес и отчаянной фантастики не стоит даже пытаться найти зерна исторической истины, ведь фольклор с необычайной легкостью переносил апостолов из страны в страну, связывая одни и те же сюжеты и ситуации с разными именами. Все это правильно. Но не следует забывать, что апокрифические деяния сохранили ценнейшую информацию о том времени, той культуре и социальной среде, которыми были порождены. Как и всякое художественное произведение, они зафиксировали немало бытовых черт современного им общества. С их помощью мы можем составить более точное представление о реальной системе ценностей и повседневной норме древних христиан, которые, вне всякого сомнения, далеко не всегда совпадали с требованиями идеала, пропагандируемого в поучениях отцов Церкви. Отражая сплошь и рядом неортодоксальные взгляды, эти сочинения вносят дополнительные штрихи в картину многоликого мира раннехристианских общин, позволяют судить о малоизвестных перипетиях идейной полемики между ними и тех средствах, с помощью которых она велась. Апокрифические деяния представляют собой очень ценный источник по истории художественной культуры древнего христианства, которая в течение первых трех столетий была прежде всего культурой звучащего слова, ибо унаследованное от иудаизма негативное отношение к антропоморфным изображениям господствовало в Церкви вплоть до начала IV в. Однако источник это необыкновенно сложный, и наибольшую трудность представляют как раз те вопросы, без решения которых вся полученная из деяний информация «повисает в воздухе», – вопросы их датировки. Ведь частое «ныряние» в фольклор, многократные переделки и редактирования изменяли их порой до неузнаваемости: «выцветала» их первоначальная теологическая окрашенность, совершенно разные по своему происхождению сюжеты «склеивались », «большие» деяния «рассыпались» на отдельные новеллы; эпизоды, связанные с судьбой одного апостола, попадали в «хождения» другого. И все же сопоставление различных «изводов » и версий иной раз позволяет если и не реконструировать их древний текст⁷⁹, то составить о нем верное представление. Именно таким путем в XX в. исследователями была в основных чертах восстановлена фабула одного из древнейших памятников апостолиады – «Деяний апостола Иоанна», о существовании которых упоминали уже христианские авторы II в. Если же говорить об исторической ценности апокрифических сказаний, имея в виду реальные судьбы учеников Иисуса, то и в этом случае из-под наслоений фольклорного вымысла порой проглядывают такие события, которые по многим признакам выглядят как исторические факты. Надеюсь, читатель убедится в этом, познакомившись с главой «Забытый апостол», где мы попытаемся выяснить, действительно ли апостол Варфоломей проповедовал в Индии.

Интенсивное изучение древней апостолиады началось в середине прошлого столетия. Переведенная с тех пор на основные европейские языки, она послужила сюжетным источником многих произведений искусства. Вспомним хотя бы знаменитый роман Г.Сенкевича «Quo vadis?» («Камо грядеши?»). А вот на русском языке из полусотни сохранившихся памятников до недавнего времени были опубликованы только два: «Деяния Павла и Феклы» и сирийская версия «Деяний Иуды Фомы». Изданная в 1997 г. и не раз нами упоминавшаяся книга Е.Н.Мещерской лишь отчасти восполняет этот пробел, поскольку содержит переводы только сирийских апокрифов, которые отличаются от греко-римских христианских писаний рядом специфических черт. С учетом этого хотелось бы представить данный пласт раннехристианской литературы с разных сторон, – отразив региональное, жанровое, стилистическое и социально-психологическое его многообразие.

В переводах была сделана попытка передать поэтическое звучание древних тестов, лишившись которого, они были бы интересны лишь узкому кругу специалистов по истории древней Церкви.