Пессимизм в языческом Риме

В суждениях древних римлян о человеческой жизни на протяжении всего исторического существования Рима, можно наблюдать два направления, представляющие как бы два течения в его духовной жизни. Эти течения, на языке новейших поколений носящие название оптимизма и пессимизма, в жизни римлян, как и в жизни других культурных народов, нередко сближались между собой, взаимно умеряя и сглаживая свои крайности, хотя своей особенности никогда вполне не теряли. Первое из них выразилось у римлян гораздо слабее, чем второе. Менее резко выразилось оно у римлян и по сравнению с наиболее близко связанными с ними в культурном отношении, обычно жизнерадостными греками.

Развитию в Риме воззрений с пессимистическим характером содействовали исторические условия и обстоятельства существования римского государства. Римляне в продолжение весьма долгого времени вели, отчасти по необходимости, продолжительные и упорные войны с соседними племенами и другими народами, угрожавшими существованию римского государства или стеснявшими расширение его власти. К внешним войнам прибавились потом внутренние усобицы и разные обнаружения соперничества и борьбы партий с обычными при этом проявлениями нередко самых низких стремлений человеческой природы. Эти войны соединенными с ними тревогами и всякими тяжкими утратами не могли благоприятствовать возникновению и развитию у римлян спокойного, светлого и жизнерадостного настроения, также как и некоторые созданные ими учреждения, влиявшие на народные нравы огрубляющим образом. Серьезные, требующие постоянной бдительности, жизненные задачи, которые указывались римлянам условиями и обстоятельствами их исторического существования и в зависимости от которых сложился и всегда так отличавший римлян их особо серьезный характер, скорее должны были располагать их к иному настроению.

Следы пессимизма довольно ясно стали обнаруживаться уже с ранних лет существования Рима в воззрениях на прошлое время. Разделяя почти общую, как кажется, склонность людей, особенно поживших, оглядываться на давно минувшее с особенным удовольствием и видеть в нем лучшее, сравнительно с настоящим, древние римляне любили возвращаться своей мыслью к этому прошлому, именно к италийской и древнеримской старине. Соединив в одном общем представлении черты идеально хорошего – на римский взгляд – времени и отодвигая его к мифическому периоду царствования Сатурна в Италии, отчасти может быть под влиянием первобытного предания о жизни первых людей, римляне считали эту пору в жизни людей самой лучшей или – как они выражались – золотым веком человечества, и этому периоду обычно противопоставляли, как худшее, всякое последующее время. Мысль о постепенном, с течением времени, ухудшении во внутреннем состоянии людей и во внешних условиях их существования особенно рельефно отразилась в представлении о периодах, которые пережило человечество.

Некоторые черты такого представления находим у Виргилия¹ и Тибулла², которые веку Сатурна противополагали век Юпитера. Гораздо полнее это представление выражено Овидием, отчасти заимствовавшим отдельные краски своей картины, как думают, у некоторых из тех поэтов, которые раньше него останавливались на этом предмете и к которым, кроме Виргилия и Тибулла, принадлежал Гезиод, принимавший пять веков: золотой, серебряный, медный, не имеющий названия и железный, и Арат, признававший три века: золотой, серебряный и медный. Овидий в своих «Превращениях» говорил прежде всего о бывшем раньше других «золотом веке, который уважал честность и правду не из боязни кары и закона, но по доброй воле, и в котором еще неизвестны были ни наказание, ни страх пред ним, еще не читались грозные слова закона на медных досках, умоляющая толпа не стояла со страхом пред лицом своего судьи, и все без судьи были в безопасности», и неизвестны были ни войны, ни путешествия за море, и земля, не нуждаясь в приложении к ней рук человеческих, сама приносила все нужное и приятное для людей³. Затем поэт изображал «худшее золотого серебряное поколение», появившееся после низвержения Сатурна в Тартар и после перехода власти над миром к Юпитеру, когда Юпитер ограничил продолжительность прежней вечной весны, разделив год на четыре части, когда появились и жара, и холода, и людям пришлось взяться за земледельческий труд⁴. Дальше очерчивалось явившееся на смену второго третье «медное поколение», которое по своим природным духовным свойствам было грубее, более склонно к войнам, хотя и не было преступным⁵. Наконец, шла речь о последнем поколении, происшедшем «из крепкого железа». «В этот век худшей руды вторглись всякие беззакония; стыд, правда и верность исчезли; их место заняли обманы, коварство, козни, насилие и преступная корысть… Землю, которая прежде была общей, подобно солнечному свету или воздуху, стал теперь землемер длинной межой тщательно делить на участки. И не одних лишь жатв и пищи, как это подобало, требовали теперь от богатой земли, но проникли в ее недра, стали выкапывать сокровища, этих подстрекателей к злу, которые скрыты были землей и удалены к стигийским теням. Уже вышло наружу губительное железо и еще более вредное золото; появляется война, которая ведется с помощью того и другого, и которая окровавленной рукой сотрясает гремящее оружие. Живут награбленным; ни гостеприимный хозяин не безопасен от гостя, ни тесть от зятя; редка приязнь и между братьями. Муж угрожает гибелью жене, а та – мужу; страшные мачехи готовят питье с желтоватым аконитом для своих пасынков; сын раньше времени разузнает о годах, которые осталось жить его отцу.

Благочестие попрано и наконец после всех богов покинула обагренную кровью землю и богиня справедливости, девственная Астрея»⁶. Эта принимаемая поэтом градация поколений ясно показывает взгляд его на последовательное сравнительное ухудшение их.

С изложенным воззрением несколько соприкасается в одной своей части тот взгляд на жизнь человеческих обществ, который основывается на сравнении этой жизни с существованием отдельного человека. Такой взгляд из древних латинских авторов развит был Флором в применении к римскому народу. Названный писатель, подразделяя все время существования римского народа на четыре периода, в соответствии четырем возрастам человеческой жизни: детскому, юношескому, зрелому и старческому, очевидно полагал, что свое историческое существование римский народ должен был завершить, как бы по некоторому необходимому закону, сходному с законом жизни отдельного человека, периодом совершенного упадка, и не допускал мысли, что римский народ, как и всякий другой народ, может продолжать свое существование, не имея в перспективе необходимости видеть приближение своего конца. На возникновение такого представления, по-видимому, не остался без влияния, кроме естественно являющейся у человека мысли об аналогии между жизнью отдельного человека и жизнью народа, и несколько мрачный взгляд названного писателя на ближайшее будущее Рима. Думать так располагает сам Флор той характеристикой, которую дает он времени империи после Августа⁷. Такие же периоды различал еще раньше Сенека ритор⁸.

Влияние и обнаружение того же преобладающего направления мысли римлян можно усматривать во многих отдельных заявлениях римлян по поводу некоторых нововведений в римской жизни, нарушавших добрую старожитность. Такие заявления принадлежали

римлянам, хотевшим оставаться верными старинным преданиям, очевидно, потому что эти римляне не видели в том новом, которым заменялось старое, ничего хорошего.

Припомним хотя бы отношение властных и влиятельных защитников римской старины к новому явлению в жизни их родины, представителями которого были риторы и философы, их недовольство существованием в Риме указанного нового элемента и меры к удалению его отсюда⁹. И Катон, внушая своему сыну, что «хороший человек владеет словом», очевидно хочет этим сказать, что добропорядочный в нравственном отношении человек не имеет надобности в чужеземном искусстве, научающем умению говорить, какова греческая риторика. Припомним и вообще склонность римлян старого направления к старинной простой жизни, чуждой позднейших утонченностей. Это направление мысли, являвшееся протестом против позднейших отступлений от старины, отчетливо выразилось в том Катоновом carmen de moribus, откуда взята только что приведенная сентенция и где названный римлянин излагал свои наблюдения над старинной, столь нравившейся ему, жизнью вместе со своими моральными наставлениями в духе староримских преданий. Слова Катона о том, что прежде за лошадей платили дороже, чем за поваров, что поэты были в старину не в чести и что занимавшихся поэзией и выступавших с поэтическими произведениями на пирах называли тогда бродягами и т. д., довольно ясно показывают, что в намечаемых им позднейших отступлениях от старинных порядков и обычаев римских он не усматривал чего-либо хорошего. То же недовольство настоящим наблюдаем, например, у раба – педагога Лида, выведенного Плавтом в Bacchides, защитника старинной строгости воспитания, на смену которой явилась потом мягкость и уступчивость, повлекшая за собой – по мнению этого педагога – развращение юного поколения¹⁰. He вне связи с пессимизмом возникло вероятно и Лукрециево увлечение доктриной Эпикура.

По крайней мере относительно Лукреция существует мнение, что названный римский дидактический поэт пришел ко взглядам, выраженным в поэме De rerum natura, именно под влиянием тех оставленных в нем римской жизнью впечатлений, которые поколебали его веру в божественное мироправление ¹¹, т. е., после разочарования в том, во что верила масса его соотечественников. В самой поэме Лукреция довольно ясно сказалась пессимистическая мысль о том, что на земле обнаруживаются следы упадка и что «все идет к могиле» ¹².

Далее, у Публилия Сира, среди рассыпанных в его мимах многочисленных сентенций, есть весьма не мало таких, в которых довольно ясно проглядывает воззрение, окрашенное пессимизмом. В одной из такого рода сентенций раскрывается лицемерие людей на следующем конкретном примере: «Плач наследника есть замаскированный смех» ¹³. По взгляду, выражаемому в другой сентенции, люди до такой степени склонны к обманам, что приходится не доверять даже друзьям: «При отношениях к другу имей в виду, что он легко может превратиться в недруга» ¹⁴. Проскользнуло в этих сентенциях и столь нередко встречающееся у древних писателей выражение недоверия к женской правдивости и искренности ¹⁵. «Женщины» – говорится в одной сентенции – «приучились плакать лживо» ¹⁶. Попадаются в сентенциях и другие пессимистические обобщения, в роде

следующих: «Деньги властвуют над всем» ¹⁷; «Каждый дальнейший день хуже предшествующего» ¹⁸.

Между римскими писателями первого века империи наиболее решительными и последовательными пессимистами являются сатирики Персий и Ювенал. Пессимизм Персия был прямым следствием обстоятельств его жизни. Сатирик был воспитан в строгих правилах стоической философии, в течение всей своей жизни вращался по преимуществу среди лиц, которые совсем не походили на массу тогдашних, приспособлявшихся к обстоятельствам, римлян, знал жизнь и судил о ней главным образом по книгам, притом вышедшим по преимуществу из-под пера стоиков, не привык, под давлением обстоятельств времени, делать отступления от требований усвоенного им учения. Вследствие этого, как человек прямолинейный и с этой стороны представлявший совершенную противоположность таким людям, как например Сенека, Персий, при наблюдении явлений в жизни, не соответствовавших созданному им идеалу, мог относиться к ним не иначе как только отрицательно, а к римлянам, дозволявшим себе отступления от правил морали и, по характеру своих основных взглядов, не обещавшим перемены в своем поведении, с презрением. В таких его взглядах и отношениях, находивших для себя подкрепление в его наблюдениях над явлениями жизни, не располагавшими к оптимизму ¹⁹, заключались не только задатки, но и основания пессимистического направления мысли сатирика, которое действительно и обнаруживается у него. Может быть под влиянием отчасти именно своего мрачного взгляда Персий называл «жалкими» тех нравственно-немощных людей, которых он призывал искать указаний для жизни в философии, познавать причины сущего, познавать, что мы такое и для чего родимся и т. д. ²⁰. Тем же основным настроением могли быть вызваны и были, кажется проникнуты его строки, обращенные к римлянам, чтившим богов в традиционных формах: «О, души, склоненные к земле и не имеющие в себе ничего небесного! К чему вносить наши нравы в храмы богов и по этой грешной плоти судить о том, что составляет благо для богов?» ²¹. С видимой скорбью говорит он несколько дальше: «Отчего мы не приносим в дар богам того, чего не в состоянии посвятить им на своем большом жертвенном блюде развращенное потомство великого Мессалы: гармонически соединенные в душе чувства долга по отношению к Богу и людям, чистоту сокровенных помыслов и сердце, проникнутое благородством добродетели», прибавляя к этому: «Дай мне принести это в храмы и я одной жертвенной мукой умилостивлю божество» ²². Под этими желаниями очевидно скрывается угнетавшая сатирика и недосказанная им мысль, что римляне в преобладающем большинстве далеки от того, чтобы смотреть на дело одинаково с автором. Возвысившись сам, так же как и Сенека, под руководством и по указаниям философии, до мысли о том, что культ божества должен быть чужд чувственности ²³, и находя распространенные в римском мире представления по этому предмету не соответствующими его взгляду, Персий повидимому не утешал себя даже и надеждой, что эти распространенные среди римлян представления заменятся более возвышенными. Вообще однообразие обычно мрачного колорита Персиевых стихотворений, отсутствие в них надлежащего распределения света и теней, и общий тон набрасываемых картин дает полное право признать Персиевы сатиры по общему их характеру проникнутыми пессимизмом.

Таков же характер и сатир Ювенала, который на основании своего знакомства с римской жизнью сделал о ней в сущности те же заключения, как и сравнительно меньше знавший ее Персий. Ювенал смотрел весьма мрачно на римскую жизнь, даже может быть мрачнее, чем его предшественник ²⁴ и такой взгляд был им проведен последовательно. Общее впечатление, оставляемое его сатирами, таково, что по нему, Рим представляет чуть ли не сплошную картину разврата и порока, притом выступающего открыто и являющегося иногда в особо отвратительных формах. «Если ты хочешь быть чем-нибудь, то решись на то, что должно бы привести тебя на островок ссыльных Гиар и к тюрьме. Честность на словах превозносится и – зябнет. Парками, виллами, драгоценными столами, старинным серебром – бывают люди обязаны преступлениям» ²⁵. Злодейства сделались ежедневным явлением и от них не удерживает даже святость праздников. «Нет такого большого праздника, в который не произошло бы воровства, вероломства, обманов, получения прибыли при помощи злодейства, и денег добытых мечом или ядом. Люди хорошие редки; по числу едва ли будет их столько же, сколько ворот в Фивах или сколько есть устьев у богатого Нила» ²⁶. Нет ни одного дома свободного от преступлений ²⁷. Развращение достигло крайнего предела и «будущему поколению нечего будет прибавить к испорченности наших нравов» ²⁸. Факты даже противоестественного разврата не вызывают в людях ни ужаса, ни омерзения и отдельные лица говорят о них с равнодушием, которое дает основание полагать, что такие случаи со временем могут сделаться обычным и заурядным явлением²⁹. Жить в Риме честному человеку стало невозможно. «Что мне делать в Риме», говорит у Ювенала один из таких людей. «Лгать я не умею; если книга плоха, то хвалить ее и просить для себя не могу; движений звезд не знаю ³⁰; похороны отца обещать ждущему наследства сыну и не хочу, и не могу; вору сообщником не буду и потому ухожу»³¹. Женщин, сохранивших сознание долга и чувство стыда в Риме нет. «Простершись ниц, облобызай порог Тарпейского храма и принеси в жертву Юноне телицу с позолоченными рогами, если тебе случилось быть мужем целомудренной жены»³², и т. д. Римляне устремились в погоню за богатствами, думая только о них и принося в жертву своей страсти к корысти даже жизнь. Упомянув о том, как его друг Катулл отказался, – правда по необходимости, – от драгоценностей ради спасения своей жизни, Ювенал говорит: «Кто другой на свете решится в нынешнее время предпочесть свою голову серебру и свое спасение – имуществу?»³³. Сами отцы внушают детям, чтобы у них постоянно было на устах «достойное богов и Юпитера изречение: откуда ты взял, не спросит никто, но иметь тебе нужно»³⁴. Вообще Рим впал в страшное развращение, которое является следствием стекшегося сюда со всего мира богатства и порожденной им праздности и служит как бы карой за победу Рима над миром ³⁵. Народ развращенный нравственно, утратил и политический смысл. «Толпа Ремова, как всегда, идет за счастливцами и не терпит павших. Тот же народ, если бы богиня Норция оказалась благосклонной к туску Сеяну и если бы ничего не подозревавший старик-правитель был устранен, в этот же самый час назвал бы Сеяна Августом. Уже давно, с той поры, как мы никому не продаем своих голосов, он оставил все заботы: тот, кто прежде давал власть и ее символы, легионы и вообще все, теперь сидит себе и боязливо желает лишь двух вещей: хлеба и зрелищ³⁶.

Свои мысли о нравственном состоянии Рима в его время Ювенал обобщил в представлении о периодах в жизни людей. Это представление сравнительно довольно обстоятельно раскрыл Ювенал в прологе к шестой сатире, где между прочим говорил: «полагаю, что Стыдливость пребывала на земле и что ее долго видели лишь при царе Сатурне, когда у человека было еще небольшое жилище, представляемое холодной пещерой и когда под одним общим кровом находились и очаг, и ларь, и скот, и хозяева… На новой земле и под новым небом люди жили тогда иначе; происшедшие из расщелин дуба или будучи образованы из глины, они не знали родителей ³⁷. Может быть много или хотя несколько следов старинной стыдливости осталось и при Юпитере, но только тогда, когда он был еще безбородым и греки еще не привыкли клясться чужой головой, – когда никто не опасался покражи овощей и плодов, и люди жили не огораживая сада. Затем Астрея мало-по-малу стала удаляться, пока совсем не удалилась, к всевышним богам, а с ней и Стыдливость; обе сестры ушли одновременно. Вскоре потом все другие преступления принес железный век» ³⁸. Этот постепенно увеличивавшийся нравственный упадок людей, первая причина которого заключалась в оставлении людьми первобытного простого образа жизни, являлся также, по представлению поэта, признаком отклонения людей от требований, вложенных в них природой или Создателем. «Природа дает человеку мягкое сердце… Общий Зиждитель мира даровал животным только душу, нам же дал еще и дух, чтобы взаимное расположение побуждало нас просить помощи для себя и оказывать ее другим, разделившихся собирать в один народ, переселяться из старой рощи и покидать леса, в которых жили предки, строить дома, соединять кровь другого с своим жильем, чтобы взаимное доверие давало возможность безопасно спать благодаря соседнему жилищу, – защищать оружием согражданина, когда он упал или ослабел от ран, общей трубой подавать военные сигналы, находить защиту в одних и тех же башнях и запирать ворота городские общим ключом. А между тем теперь даже у змей больше согласия» ³⁹. «Теперь идет девятый век, который хуже даже железных времен и для которого сама природа не нашла названия, не имея соответствующего его преступлениям металла» ⁴⁰.

Под влиянием всего виденного в тогдашней жизни, настроенный крайне мрачно, сатирик иногда как будто совсем упускал из виду, что римская жизнь представляла не одни теневые стороны⁴¹ и, останавливаясь своею мыслью, почти исключительно на этих сторонах, делал чрез то неизбежной односторонность в оценке общей совокупности явлений римской действительности, и именно в указанном смысле.

Все эти и иные проявления пессимистического направления римской мысли, возникшего на почве тревог и неурядиц государственной и общественной жизни в республиканский период Рима и усилившегося под влиянием условий исторического существования римского государства в последующее время, вряд ли получили бы такие широкие размеры, если бы не существовало одного особо благоприятного условия для его развития. Это условие заключалось в распространенных среди римлян взглядах эпикуреизма и стоицизма, так как несомненно, что ни Эпикурова философия с ее основным положением о безучастном отношении божеств к жизни людей и о слепо действующих в мире физических силах, ни стоицизм, не знавший личного благого Бога, стремившийся утвердить человека в бесстрастном служении добродетели и в виду его отношения к жизни и смерти, не без основания называемый философией отчаяния ⁴², не могли питать в римском народе оптимистических стремлений и светлых надежд.