Падение республики. Основа государственной силы Рима

Опасность от Кимвров и от Митридата миновалась. Рим увенчался новыми победами и расширил свои владения. Иначе и быть не могло. Ни Кимвры, ни Понт по вещественным силам своих ополчений не были в состоянии с ним бороться. Дикая отвага кочевого народа и личное величие одного царя не могли долго сопротивляться стройной и размеренной дружине легионов и постоянной расчётливости и опытной мудрости государства, воспитанного вековой борьбой и вековыми победами, – государства, в котором каждый гражданину какие бы ни были его личные страсти, ещё готов был принести их в жертву величию народному, славе римской и своей римской гордости. Условные начала и условная религия римского общества ослабли, но ещё не исчезли. Вера во внешнюю добродетель ещё была жива. Возможны были Метеллы, Цицероны и Катоны. Вера в республику уцелела, несмотря на кровавые междоусобия. Силла мог ещё сложить с себя звание дикатора, всемирного властелина, и поручить кормило правления сенату и народу. Старые призраки ещё не разлетелись; но со дня на день они всё более теряли свои права на существенность.

Религия Рима оставалась тем же, чем была с самого основания государства, поклонением внешней правде и правомерной жизни; но доблести гражданские исчезли, и от прежнего живого чувства, обнимающего собой все подробности человеческой деятельности, осталось только наружная форма грубой и мёртвой законности. За всем тем в этой чисто наружной законности была ещё сила, обуздывающая безграничность произвола и дающая вид строгого величия и стройности всем проявлениям гражданского быта. Совесть законоведца была мерилом римской добродетели.

Разумеется, мы говорим о нравственности общественной, а не о светлых исключениях, озаряющих летопись последних годов республики.

Таким образом, религия частных лиц была в прямой зависимости от общества (или вне его не имела значения) и была более чисто государственным учреждением, чем верованием. Самоё государство, сохраняя наружные формы многобожеского поклонения, признавало действительно только один закон правды юридической, и эта правда была так же мало подчинена идее правды внутренней в государстве, как и в частных лицах. Союз с Римом, мир с Римом были едва ли не опаснее самой войны, ибо в нём всегда скрывался зародыш войны, выжидающий только удобного случая, чтобы проявиться. Ябедник-юрист готовил и венчал победу полководца. Но как ни были действительно безнравственны такие отношения к иным державам, понятие о праве, о святости договора, о законе внешней правды сохранялось неприкосновенным и придавало государственной жизни характер разумности, возвышающий Рим над всеми современными и над всеми прежними историческими государствами. Этот призрак юридической правды, обманывая иноземцев, действовал благодетельно на лучшие умы и облекал в их глазах Рим какой-то мнимой святостью, оправдывающей его гордость и скрывающей его дикий эгоизм.

Историк римский повторяет восторженную речь Эллинов о Риме: «Есть народ, который без корысти, без личных целей, не жалеет ни своих расходов, ни своих трудов, ни своей крови, не боится ни дальних походов, ни бурных морей, когда дело идёт о восстановлении права и свободы в пределах чужих, который готов на все пожертвования для того только, чтобы целый мир управлялся законом правды и разума». Очевидно, историк сам почти верит этой похвале. Возможность же похвалы свидетельствует о существующем идеале³¹⁰.

Высокое развитие смысла юридического покоряло Риму сердца народов, уже покорённых мечом и надолго, ручалось за силу и величие государства, несмотря на всё безумие разврата и на уничтожение всякой веры и всякой добродетели. Можно сказать более: оно часто заменяло собой и веру и добродетель и питало в людях память о достоинстве человеческой природы.